Homoscribens — Последняя весна

— Слушай, Саныч, это авантюра, рискованная авантюра, но давай все же попробуем?

В этот момент в голове у меня опять крутилось: «Ну приди б ты полгода назад… Ну, хотя бы месяца три, и все было бы по-другому…».

Друг моего теперь уже далекого детства, фантазер, неутомимый путешественник и просто веселый парень Митька Демидов, которому недавно исполнилось тридцать восемь, сидел у меня в кабинете и пытался осознать: до тридцати девяти ему уже не дотянуть.

— Сколько у меня времени? — спросил он спокойно и деловито — так, будто определял календарный график для своего очередного архитектурного проекта.

Слова застревали у меня в горле, но я старался держаться профессионально. Передо мной сидел не просто пациент, а человек, который был мне по жизни братом.

Сделав над собой усилие, я выдавил из себя:

— Не знаю, Саныч… Полгода или чуть больше.

— Хм. Нормально. Полгода — это неплохо, правда?

Что я мог ему тогда сказать? Мне захотелось отвернуться, чтоб не видел он на моем лице всего того, что творилось сейчас у меня в душе.

— Слушай, я завтра поговорю с Залесским и договорюсь об операции.

— Чтобы быть уверенными, что мы сделали все, что смогли? — подытожил Митя.

— Ну, типа того. Все-таки шанс — хоть какой-то, но есть всегда. Давай его используем. Не прокатит, будем придумывать что-то другое.

Недели через две мы с профессором Залесским сделали операцию по удалению опухоли задней черепной ямки. Весь март Митя пролежал в больнице, и я видел, как, несмотря на неплохие прогнозы, он таял на глазах. К апрелю я уже извелся весь, и тут ко мне, словно с иконы нечаянной радости, сошел ангел в виде бабушки моей — Татьяны Никитичны. Было ей в ту пору за восемьдесят, но закалки она была особой, хваткой, деревенской. Когда-то в девичестве сбежав в город за хорошей жизнью, выйдя на пенсию, вернулась она туда, где все началось — в деревню Николино. Купила дом, завела хозяйство, и каждый год по весне брала нас, своих внуков «на откорм». Теперь, когда внуки да и дети их выросли, все реже в деревенском доме появлялись гости. Всем нам было некогда, и не понимали мы, что не станет нашей Никитишны, и пропадет то объединяющее, связующее, что усаживает за один большой стол, заставляет доставать старые черно-белые фотографии и вспоминать за разговорами то, чего уж не вернуть никогда.

Никитишна моя была хозяйкой властной, и каждый год гоняла меня на посадку картошки. «Магазинскую» она есть отказывалась, и в мае я в очередной раз засобирался «на огороды». Тут-то и пришла мне в голову шальная мысль прихватить с собой Митьку. Подумал я тогда, что в деревне, вдали от городской суеты и жалостливых взглядов, будет ему лучше.

Заручившись согласием Никитишны, которая помнила Митьку еще маленьким, пошел я на разговор с ним, зная заранее, что получу отказ. Демидов и раньше-то не любил кого-либо напрягать, а тут и вовсе не захотел бы принимать заботу старухи, которая и сама-то с трудом поднималась с кровати и сетовала на «замучивший радикулит».

Начал я издалека и купил его тем, что бабка совсем стара стала, а сам я не могу при ней находиться постоянно. Ему же все равно занять себя пока нечем (он продал бизнес, передав начатые архитектурные проекты своему партнеру), да и пребывание на свежем воздухе, посреди лесов и полей, еще никому не мешало. Для порядка пугнул я Саныча непростым характером Никитишны, от которой бежали все невестки, но для баланса прибавил про рыбалку, которую Демидов очень любил.

Митька чувствовал подвох, но еще больше не хотелось ему оставаться в больничных стенах, и потому после настойчивых моих уговоров он сдался…

Приехали мы в Николино вечером в пятницу. Никитишна по традиции вышла нас встречать. Совершенно искренне обрадовалась она Митьке — худому, изможденному, измученному постоперационной терапией: не баловали ее родственники своим присутствием, и кроме черной кошки Цыганки не было у нее никого, с кем могла бы она поговорить.

— Добрый вечер, Татьяна Никитична. Сколько лет, сколько зим!

— И тебе, Митенька, здравствуй. Ну, проходите, проходите… Илюша, чего из городу-то опять понавез? Куда столько?

— Сколько надо, столько и привез. Я вон тебе работника притащил. Не смотри, что худой. Вот тебе и задание — откормишь!

— Отчего ж… Откормлю. Вот как раз за стол и идите. Картошки только наварила да рыбы поджарила. Васька-то, который Поликарпова сын, принес с утра лещей. Поешьте ухи, подогрето.

— Бабушка, не суетись ты. Сядь уже.

После ужина повел я Митьку на реку. Ходил он тяжело, то и дело останавливался. С угора спускаться было неудобно: еще лет пять назад ступеньки начали осыпаться, а сейчас и вовсе от них ничего не осталось. Тут представилась мне Никитишна, которая любила ходить на берег. Вот спускается она и боится каждого следующего шага… Надо бы завтра ступеньками заняться…

Спустились. Я закурил. Саныч посмотрел на меня с немым укором: я ему курить запретил, а сам...

Митька подошел к реке, зачерпнул рукой воды и обтер лицо. Теперь он, некогда болтун и весельчак, все больше молчал. Я знал, что прокручивается у него в мозгу, и не хотел мешать этим его мыслям. Через это все он должен был пройти сам.

Смотрел я на него и видел того самого Демидова, который в дальнем походе волок на себе несколько километров подвернувшую ногу Иринку — тогда его будущую, а теперь уже бывшую жену. Видел его, закрывшего меня собой в пьяной драке у ресторана, где отмечали мы десять лет со дня окончания школы. Нет… Что бы ни случилось с ним дальше, запомнится он мне именно тем, жизнерадостным, надежным, сильным. И тут поймал я себя на том, что уже мысленно попрощался с ним, а ведь стоял он, здесь, у реки, еще живой. Стоял и смотрел куда-то вдаль, пронизывая пространство невидящим, задумчивым взглядом. И таким он нравился мне: без намека на истерику (а таких пациентов я видел во множестве), без злости к тем, кто не понимает своего простого человеческого счастья — просто жить.

Утром Никитишна подняла нас ни свет, ни заря и отправила готовить землю под посадку картошки. Митьке она выдала кирзачи, и тот, усмехнувшись, подчинился и стащил свои мягкие кожаные армейские ботинки. Сменить свое шведское обмундирование на дедову солдатскую гимнастерку и прочные еще портки, он, однако, отказался, а вот пилотку одел. Впервые за последний месяц увидел я его улыбку: за эту дедову пилотку мы, будучи детьми, воевали не на шутку.

— Смотри-ка, без боя она мне в этот раз досталась!— сказал Митька, сдвигая пилотку чуть набок. — Выходит, и в теперешнем моем положении есть преимущества.

— Ничего, вот восстановишься, поборемся еще за нее.— ответил я, а сам подумал, что, возможно, эта весна у Саныча последняя, и мне вдруг захотелось отдать ему все, чего бы он ни попросил. Но он не просил ничего.

Утром Никитишна ворчала на кошку свою:

— Ишь, чертовка! Повадилась! Учуяла мужика! Всю ночь ему спать не давала!

— Да что случилось-то?

— Да легла она Митьке твоему на грудь и всю ночь не сползала. Обняла за шею — поди, поспи с ней! Дура! Чуть не задушила! Ох, уж я тебе задам!

Увернувшись от брошенного веника, Цыганка рванула к русской печке и затаилась там.

— Татьяна Никитишна, ну чего Вы! Нормально все. Не мешала мне кошка нисколько. — встал на защиту Митя и, подойдя к печке, протянул в направлении Цыганки руку. — У меня, может, первая женщина в деревне появилась, а Вы... Не понимаете Вы ничего.

Кошка, почуяв защитника и искоса поглядывая на хозяйку, подошла к Санычу и стала нарезать вокруг его ног круги. Он гладил ее, а Цыганка мягко перебирала лапками и подставляла под руку то шейку, то ушко.

Уезжая в город, я наставлял бабушку:

— Не испугаешься, если что не так? Позвонишь мне сразу, я примчусь мигом. Главное, не отпускай его далеко. Может свалиться где-нибудь.

— Управлюсь, Илюшенька. Не бойся. В войну-то и не такое видала — даром, что медсестрой была.

— Ладно, давай, родная моя. В выходные приеду.

Уезжал я с тяжелым чувством: правильно ли сделал я, что привез Митьку сюда? Зачем я его привез? Умирать? Нет… только не умирать. Где-то теплилась внутри меня надежда, что сработает новый метод, предложенный американцами и опробованный нами на безнадежном Митьке.

Не знал я тогда, что Никитишна тоже будет пробовать на Саныче свои методы восстановления, и если б знал, кто знает, может, и не повез бы его в деревню…

На следующий день после моего отъезда отправила Никитишна своего подопечного к подруге в соседнюю деревню за молоком:

— Тут недалече, километра три всего. Пойдешь сперва через лес, потом выйдешь к лугу, а там уж за рощей будет деревня Лискино. Отсчитаешь от краю три дома, а четвертый будет Зинкин. Скажешь, что я послала за молоком козьим — пусть свежего надоит. Да не задерживайся у нее. Она бабка болтливая, трындычиха, не остановишь.

— Хорошо, Татьяна Никитишна.

Я могу только догадываться, как дались ему, ослабшему и едва проходившему за день сто метров по больничному коридору, эти три километра туда и столько же обратно. Единственное, о чем он рассказал мне потом, были его ощущения от весеннего леса:

— Знаешь, я совсем забыл, что это такое — лес. Шел по тропке, кругом черника — ягодки еще маленькие, красновато-зеленые. Все кругом ими усыпано. Видать, урожайный год будет. Птицы поют. Не разбираюсь я в них, а все равно хорошо. Муравьи под ногами копошатся, шмели летают. Потом вышел на луг, не удержался — прямо в траву рухнул. Вокруг жизнь кипит-бурлит, и помирать совсем расхотелось. Лег на спину, глаза — в небо. Такого покоя и счастья давно уж не испытывал. Не знаю даже, как тебе объяснить… Я много передумал за эти месяцы, а сейчас понимаю, что не о том я думал. Совсем не о том.

Я порадовался за него тогда. И понял для себя, что, пожалуй, природа куда целебней всех наших современных лекарств, процедур. Есть в ней что-то неразгаданное, что-то, что рождает в человеке стремление жить дальше.

Каждый день Никитишна гоняла товарища моего то к одной своей знакомой, то к другой. В этих походах по лесным дорогам он забывал о том, что сжигало его изнутри. В редкие минуты кажущейся свободы от болезни бывал он по-настоящему счастлив. А когда начал он ходить на пристань и удить рыбу, показалось мне, что не проигран еще бой.

Никитишна обрела в лице Митьки мужика-добытчика и радовалась каждой пойманной им щуке, каждой стерлядке:

— Господи, в доме опять мужик завёлси. — хвасталась она соседке. — Да то бы простой, а то архитектор. Строитель, значит. Видала, какую он мне лестницу отгрохал? Раньше думала, как бы с угора-то спуститься: все боялась кости переломать. За день сделал! И рыбу каждый день таскает. Вчера за баню принялся. Тут ему, конечно, одному не сладить — слаб еще. Так он уже по деревне прошёлси, мужиков нашел, кто не совсем еще спился. Вчера в Лискино ходил, узнавал про брус. Говорит, брус ему мартовский нужен. Другого брать не хочет. А там как раз, в Лискино, Степаныч по баням специалист. У него брус аккурат такой есть. Короче, Тамара, заживем.

— А что, Никитишна, женатый он или как?

— Разведенный. Дочка у его в Англии учится, а с женой уж лет пять как в разводе. Ушла она от него к молодому парню — двадцатипятилетнему сопляку. Илюша-то, внук, рассказывал: такие там страсти кипели! Уж Митя и морду этому пацану бить ходил, и пред Иркой этой, стервой, на колени вставал, а один черт ушла.

— Так, может, с того и пошло у него… с болезнью-то?

— Так кто ж знает? Говорил мне, правда, в войну еще, профессор один, что болезнь эта вроде как от нервов-то и бывает, от переживаний.

— А баба-то есть у него какая? Мужик-то видный: и на лицо симпатичный, и рукастый, как я погляжу.

— Про баб не знаю. Не похоже. Ему по телефону по сто раз на дню звонят, да все по работе. Никак там без него справиться не могут, обратно зовут. А он ж им ничего не сказал про болезнь-то. Думают, что в отпуск он укатил. Дочка вот еще звонит. А женщины не звонят. Не слыхала я.

Приехав на очередные выходные, я с удивлением узнал, что к Митьке выстроилась очередь за консультациями по строительству всего того, чего только можно в деревне строить. Думаю, ему приятна была эта полезность, и он «через не могу» отправлялся на очередной «объект».

— Я никогда столько не ходил пешком. — признавался он мне позже.— К вечеру ноги гудят, голова шумит, но эта усталость приятная. Раньше спортом занимался, фитнес клубы всякие, пробежки… Не то все это. Черт, всю жизнь не так прожил. Не для того. И понял только тогда, когда уже не поменять ничего.

— Слушай, не спрашивал тебя раньше, а теперь спрошу: ты Ирине сказал? А дочери?

— Да Боже упаси! От Ирины — что? Одна жалость, а уж чего-чего — этого мне даром не надо. А дочь вообще не трожь. Тут же примчится. Не надо. Не надо никому знать. Потом позвонишь, если что… Завещание есть. Дочери все оставил.

— Не рано ли собрался?

— Да кто ж знает? Слушай, привези чаю черного из города? Бабуля твоя поит меня все травами какими-то, а я чаю хочу. Нормального, человеческого. Спрашивал, а она говорит, нет у нее, потому как сама она его не пьет.

— Ох, и врулья старая! Я только в те выходные две пачки привозил! Это она, видать, на тебе народную медицину испытывает! Вот ведь! Сказал же, чтоб не мешала она. Еще неизвестно, как твои препараты с ее травами работают. Давно ты без чая?

— Вторую неделю.

— Твою дивизию! Бабушка! Что ж ты творишь-то?

Никитишна, уж на что бегать давно разучилась, а тут явилась перед светлы очи внуковы быстрей, чем Сивка Бурка:

— Илюшенька, ты что кричишь-то?

— Ты чем его поишь? Понимаешь, что ты творишь?

— Травы у меня простые совсем, никому еще вреда не делали…

— Ты мне это брось! Развела самодеятельность! Уж на что, вроде, медицинские курсы заканчивала, а никакого понятия в голове нету!

Никитишна осела на стул и задышала тяжело-тяжело. Тут уж пришлось мне побегать. Пока давление ей снижал, пока то да сё… Но выбил я у нее обязательство к лечению Митькиному близко не подходить.

На следующее утро проснулся я поздно, когда Саныч уже ушел на реку.

— Куда он?

— Да Петрович его с собой на рыбалку взял. На лодке поехали к белым камням.

— Меня чего не взяли?

— Так уехали-то часов в пять утра. Тебя пожалели, будить не стали.

Я пил чай, когда в дом ворвалась наша соседка, жена Петровича, Люба:

— Ироды! Чуть мужика мне не сгубили! Где этот ваш малахольный?

— Люба, ты чего орешь? Что случилось-то? — усадил я ее на лавку.

— Да поехал мой, повез твоего, стукнутого, на рыбалку. Да ружьишко еще с собой взял. Больше из баловства. Как возвращались обратно, над рекой мой уток двух увидал. Ну, стрельнул одну, а этот твой, Демидов, придурошный, моего мужика чуть в реке не утопил!

— Да что ты несешь? Чего городишь-то ты?

— Вот и я говорю: где ж это видано, чтобы из-за утки какой человека убивали? Да где ж Вы его прячете — смертника-то своего? Ему, поди, самому жить недолго осталось, так он еще и чужих мужей на тот свет отправить хочет!

— Да замолчи ты, дура! Пойду искать его.

Нашел я Митьку на пристани. Он сидел, мокрый насквозь, на старых бревнах, и смотрел куда-то за реку.

— Саныч? Ты чего?

Демидов даже не повернулся в мою сторону. Он был в тот момент такой обреченный, что я просто присел рядом.

Он помолчал с минуту и сказал:

— Наловили рыбы — складывать некуда! Хорошо рыба шла. Поехали обратно. Летят селезень да утка. Петрович шарах по ним из ружья. Утка — в воду, а селезень кружился все над ней, кружился… Вот спрашивается, на кой он ее? Все равно Петрович в воду за этой уткой прыгать не стал бы, а собаки нет у него, чтоб достать. За просто так шлепнул. Сказал я ему, а он меня по матери да как там еще… Не сдержался я. Приложил его, а он сам в атаку. Короче, перевернули лодку на хрен. Он, дурак, плавать не умеет. Ну, вытащил я его. А на берегу с ним истерика. Орет по чем свет…

— Что-то ты, брат, чувствительный больно стал. Остро все воспринимаешь. Утки… Ну, утки, так что?

— Может, и ничего. Только и сейчас перед глазами селезень тот — кружит, кружит, подругу свою зовет.

К середине июня мы с Митькой сложили баню, и он попросился в город за отделочным материалом. Заодно прогнал я его через обследование. Ситуация была неоднозначная, и Митька все сразу понял. Посмурнел поначалу, а потом отошел, шутил даже.

Жена моя, Ольга, Митьку очень любила и всегда мне в пример ставила. Когда мы с ним домой ко мне заехали, накрыла она на стол и стала про деревенскую жизнь пытать:

— Мить, а что там — девчонок-то нет каких интересных? Илья говорил, что там теперь полдеревни богатеями раскуплено. Не приглядел себе какую-нибудь жену олигарха?

— Подожди, не успел еще.— отшучивался Митька. — Вот баню достроим, будет хоть где встречаться. А то куда я ее поведу? К Никитишне на печку?

Как-то приехал я в деревню — никто встречать не выходит. Захожу в дом: сидит моя Никитишна, платочком слезы утирает.

— Ну, что там у вас опять? Митька где?

Оказалось, сосед крыс травил, и Цыганка наша, уж на что умная да осторожная была, попалась. Приползла она не к кому-нибудь, а к Митьке, ткнулась ему мордой в ладони да так и померла у него на руках. Подумали они с Никитишной да решили похоронить Цыганку на краю леса, у самой большой сосны.

— До чего кошка хорошая была. Как же я теперь одна-то?

— Почему ж одна? У тебя вон Митька есть.

— Что Митька? Поправится да уедет, а мне тут одной…

— Ладно, бабушка, заведем тебе другую кошку. Найдем лучше еще.

Саныч притащил к кошкиной могилке камней и теперь укладывал их. Я постоял немного, а потом присел на песок.

— Ходила за мной по пятам. Я на рыбалку — она за мной, я в Лискино — она до края леса дойдет, ляжет в траву и ждет, когда обратно пойду. Как собака была.

Я помолчал немного, а потом спросил:

— Мить, Кретова помнишь?

— Ну.

— У него дочка здесь дом купила, у Широковых. Просит, чтоб ты посмотрел, что там да как.

— Посмотрю.

— Ну.

Майю Кретову Митька пару раз видел у меня в гостях. Ее родители дружили с моими, и на праздники приводили с собой. Она была младше нас лет на семь, и мы не особо любили с ней возиться. Потом Майка поступила на экономический, и теперь, насколько я знал, доросла до заместителя генерального директора банка. Девица она была с характером, независимая и самостоятельная.

Узнав, что она купила дом в деревне, я попросил ее приглядывать за бабушкой и Митькой. Она согласилась, и теперь вечерами они с Никитишной устраивали посиделки перед телевизором. Саныч закончил тем временем отделку бани, и обрадованная Никитишна пригласила Майю опробовать ее первой. Майка отказывалась, но Никитишна сослалась на то, что из них с Митькой парильщики никакие, а Майка сможет по достоинству баню оценить.

— Да я вообще никогда в банях-то не была! — отнекивалась Майя.

— Попросишь Митю, он сведет тебя, покажет все. — не отступалась бабушка.

Митя с Майкой захохотали.

— Ладно, Майя, не перечь старому человеку. Я баню вечером истоплю, а потом тебе объясню все, не бойся.

Баня Майке — городской до кончиков ногтей — неожиданно понравилась.

— А ты вот попроси в следующий раз Митю, пусть он тебе белые косточки-то попарит веничком березовым, душистым.

— Ну что Вы, Татьяна Никитишна! Прямо совести у Вас нет.

— А что, Митьке париться нельзя, а похвостать тебя немного — не убудет.

За два месяца деревенской жизни Саныч окреп. Я знал, что бывали у него и плохие моменты, когда валился он на кровать и не вставал часами, и хорошие, когда бродил по лесам или помогал реконструировать Майкин дом. Раз видел я, как он рубил дрова, и даже позавидовал, как легко и искусно он работает топором.

В деревне начали отстраивать церковь, и Митька был теперь нарасхват. Он одевал полюбившуюся пилотку и шел к мужикам, которым, видно, только такого бригадира и не хватало. Подходил он к каждому делу основательно и терпеть не мог халтуры. На этой почве опять он перессорился с Петровичем, который норовил сделать все побыстрей.

Где-то в июле опять приехал я в деревню. Сразу же учуял я неладное.

— Бабушка? Чего тут у вас?

— Не знаю сама. Вчера твой в ночь ушел, а с утра к церкви пошел. И все молчком. Уж звонить тебе собиралась.

— А что случилось-то?

— Да ничего не было. Ходил вчера Майку в бане парить, а потом пропал.

— Майя что говорит?

— Да в том-то и дело, что ничего. Сказала, что нормально все будет.

Саныч был на стройке.

— Мить, ты чего? Никитишна вся извелась уже. Ты чего ей не сказал, где будешь? Она ж старая, чувствительная.

— Извини, Илюха. Чего ее вмешивать? Она тоже… развела тут…

— Что у тебя с Майей?

— Ничего у меня с ней. Вчера чуть было… В общем, удержался еле-еле: походи сам в баню с девчонкой молодой. Она не поняла, обиделась. Мне, говорит, все равно, сколько дней или месяцев у тебя еще осталось, а я говорю: мне не все равно. Зачем все это? А тут еще Никитишна твоя подначивает. Тяжело мне, Илюха. Чего ж я раньше-то Майку не встретил? Нравится она мне.

— А ты чего это хоронить-то себя вздумал? Поживем еще! Ты давай, бросай хандрить. Пошли.

В конце июля у Никитишны начался очередной приступ жадности. Все кругом ездили на другой берег в лес за грибами, приволакивали полные кузова, чем выводили бабушку из себя. Я приехал в будний день и удивился, что бабушка меня не встречает как обычно.

Митька только усмехнулся на мой вопрос «Где она?»:

— На своем наблюдательном посту. Сидит на втором этаже, достала армейский бинокль и обозревает окрестности. Высмотрела Ваню Верхнего с семьей: они на лодке еще утром уплыли, а как шли по песку в направлении леса, так она их вычислила. Переживает, что грибов после них никаких в лесу не останется.

— Ну, так поехали. А то знаю я ее — не успокоится теперь.

— Поехали.

С нами напросилась Майка, которая по лесам отродясь не ходила. Взяли. Я явно чувствовал себя третьим лишним, замечая их взгляды украдкой, осторожные касания. В душе я порадовался за Митьку, который за последние месяцы словно оттаял, ожил. А вечером сказал бабушке, что пошел с ним в баню, а сам оставил их с Майей наедине. Ходил вдоль реки и думал, как же продлить мне это короткое Митькино счастье. За эти месяцы я перечитал кучу литературы, перелопатил бешеное количество Интернет-сайтов, консультировался со всеми, с кем только был знаком в своей специальности. Я знал, что стадия ремиссии скоро завершится, и тогда всем нам будет тяжело. Особенно Митьке, на долю которого выпало не печально-грустное затухание в больничных стенах, а череда новых открытий: себя, окружения, любви напоследок.

В начале августа Митька съездил в город и купил мотоцикл. Я знал, что денежный вопрос перед Санычем не стоял: он мог бы купить себе и мотоцикл, и джип, и что угодно, но я никак не мог понять, зачем он ему:

— На кой черт тебе мотоцикл?

— Ты правильно понимаешь: для баловства.

Ночами Митька усаживал Майку на свой байк, одевал ей наушники, включал чилаут типа Рона Хагена “Now is the time” и несся по недавно отремонтированной федеральной трассе. Тогда я уже знал, что он с трудом засыпает по ночам, мучаясь и стараясь никого в это не посвящать. Он выбрал такой способ уйти от реальности. А, может, так он адаптировался к ней. Глотал обезболивающие и уезжал в ночь.

— Ты уверен, что это безопасно — летать ночами?

— С Майей я не гоняю.

— Вот, значит, как.

— Хочешь меня построжить? Давай! Вперед! Или просто потерпи пару месяцев. Скоро все закончится.

— Дурачина ты.

Но вскоре он совсем перестал брать с собой Майю.

— Илюха, ты понимаешь — Майя ребенка ждет. Она не хочет делать аборт. Сделай что-нибудь.

Такого поворота я не ожидал. Митька был далеко не пацан, и уж явно умел обращаться с барышнями. Но теперь уже было поздно обсуждать, кто и в чем виноват.

— Майя…

— И не начинай даже! — нервно бросила она мне. — Не отдам. Что мое— мое. Ему не надо, а мне — надо. Мне еще шесть лет назад поставили бесплодие, а тут — я беременна! Вы что с Митькой думаете, что его дурацкая болезнь меня остановит, что ли? Плевать я хотела!

— Майя! Подожди! Никто тебя ничего делать не заставляет. Хочешь — оставляй, рожай! Только нервничать не надо!

— Ну и все.

— Ну и все. Я поговорю с Санычем.

— Еще не хватало! Трус он, Саныч твой.

— Ну зачем ты так?

— А вот так.

Через неделю у Майи закончился отпуск, и она оставила строителей завершать отделочные работы. Митя тоже уехал в город и взял новый проект загородного дома на пару со своим бывшим партнером Кудровым. Он вернулся в деревню с ноутбуком, и теперь едва ли спал пару часов в день. Демидов работал как проклятый, и к концу августа перебросил завершенную часть Кудрову, получив приличный гонорар. Он договорился с Майкиными работниками, и за три недели завершил все работы, напичкав дом всем, что только могло понадобиться будущей матери.

Митька надорвался, осунулся, и, обнаружив его в таком состоянии, я не выдержал и наорал на него, хотя сделал это скорей от бессилья. Я ничего не мог ему запретить, советов моих он тоже уже не слушал.

В середине сентября, когда рябины стали пунцово-красными и пожелтели березы, Митька слег. Приехала Майя и забрала его к себе в дом. Я предлагал ему забрать его в стационар, но он отказался наотрез. Он попросил только привезти мне от его друга жесткий диск с какими-то записями.

— Ты еще работать собрался? — заворчал я на него.

— Нет, Илюха, это другое.

Майя рассказывала мне потом, как он, полулежа, показывал ей на большом экране в формате 3D последнее их виртуальное путешествие в Венецию. Оказалось, Митька попросил своего друга заснять все так, чтобы создать ощущение присутствия…

… В начале мая, когда деревья только начали покрываться маленькими зелеными листочками, и воздух был свеж и прохладен, приехал я вновь в деревню Николино, где никто не ждал и встречал меня больше. Отперев рассохшуюся дверь, прошел я через летнюю кухню в комнату и затопил печь. Наскоро попив чаю с бутербродами, отыскал я в шкафу солдатскую пилотку, надел кирзачи и отправился в лес. Отправился, чтобы пройти теми же тропами, которыми хаживал друг мой –фантазер, неутомимый путешественник и просто веселый парень Митька Демидов.