azizovich — Поцелуй

Тайна мирозданья в улыбке Творца,

А земная жизнь — это просто дорога,

Только долгий путь от креста до венца.

И в конце пути — ощущенье свободы,

Оттого, что там, где рождается новь,

За меня, дурного, над всем небосводом

Тело держат гвозди, а душу — Любовь.

(С. Трофим)

Вы знаете историю появления огня на Земле?

Когда-то, очень давно, Человек о милости Богу взмолился. Попросил он дать ему нечто, чтобы ему путь в ночи освещало, и нечто, чтобы его в холодную погоду согревало. Тогда решил Создатель подарить Земле огонь. Взяв из Ада самый крошечный и самый слабый уголёк, Он понёс его в Рай и много тысяч раз окунал его в Живую воду, и лишь затем только спустил уголёк на землю. Остужённая таким образом Стихия не могла причинить ущерба тому, кто с осторожностью мог обращаться с ней.

Огонь сослужил великую службу Земле. Человек нашёл ему различное применение; научился управлять им в свою пользу. Благодаря огню отучил свой желудок от сырой пищи; освещая себе путь, изучил доселе неизведанные уголки планеты; расплавляя металл, он положил начало цивилизации. Огонь стал частью нашего бытия.

Но иногда, Стихия напоминает о своей мощи, о той своей силе, которой обладала до остужения в Живой воде, и тогда, ропща на своих укротителей, коварно и жестоко вымещает свою злость... Смотря на бесчисленные гектары выжженных лесов и на все увечья причинённыё огнём человеческому телу, невольно содрогаешься при мысли о том, что может ждать нас в Аду, если то, что мы видим всего лишь тысячная доля той, настоящей Стихии…

***

Апрель. Город окутывается тонким дыханием Королевы. Потихоньку тает лёд под игривым и чуточку наглым солнечным взглядом. Самоуверенно выглядывая из-за туч, оно извещает, что скоро совсем завладеет небосводом. Весенняя капель мелодичной и радостной дробью заигрывает свой особенный марш в честь Её прибытия. Всё в природе как бы в нетерпеливом ожидании, ещё чуть-чуть и прорвётся, побежит, запляшет и заиграет Весна. Даже в лицах прохожих уже не заметить той раздражительности и апатии, что так свойственно людям, долго терпевшим зиму. Вместо этого в глазах каждого, хоть самого отчаянного циника, а может быть более именно у него, теплится ожидание надежды.

Бойко-бойко проглядывают первые коленки из-под юбок; по ночам уже слышатся пошлые, почти как человеческие, стоны кошек; неуверенно, но всё с той же весенней надеждой выползают бездомные и попрошайки из своих нор; поэты с талантом, те, которые с приходом весны острее чем когда-либо начинают ощущать удивительное чувство своего единения с миром, творят то своё произведение в итоге становящимся шедевром; а те, у которых взамен таланта лишь блат да смазанные сапоги, даже эти, возможно раз в своей жизни находят свою музу, и их весенний стишок украшает «Городскую Правду»; никто не остаётся внакладе, Весна никого не обманывает…

Ахмед, год назад приехавший из одной «маленькой но гордой» страны бывшего Союза, верно и, как любил повторять его работодатель (который, кстати сказать, был вечным воздыхателем английской аристократии), «without any problem» служил своему начальнику. Будучи по природе своей немногословным и тихим, даже со своими соотечественниками, работавшими тут же, на одной улице, беседу он ограничивал одними лишь приветствиями по утрам. А к великому и могучему прибегал только раз в месяц; когда начальник отсчитывал ему зарплату, он преданно и по-восточному искренне благодарствуя, произносил «Спасибо». Поэтому, постараемся понять и оправдать то удивление, которое испытал его хозяин, когда с утра проходя мимо своего безголосого Геракла, он услышал, как тот мурлычет себе под нос какой-то жалостливый и в то же время не лишённый особой прелести мотивчик. Совсем уж это выглядело нелепо и фантастично.    

Нельзя сказать, что хозяин Ахмеда был расистом, нет; но и как все подобные ему помешанные особи на понятии «голубой крови», он считал своего охранника существом не способным испытывать какое бы то ни было чувство возвышенности и красоты.

«Неужели, — подумал он, — этот может постигнуть прелесть музыки? Наверное, моя натура поэта влияет на него благотворно». После этих мыслей, его лицо на миг посетило умиление, которое, возможно, испытал бы Александр Сергеевич Пушкин, узнай он нечаянно, что Арина Родионовна втайне от него сочиняет поэму.

На третий день вокальных упражнений новоиспечённого Пресли, хозяин решил узнать, о чём же всё-таки он поёт. Пройдя мимо него, и удостоверившись, что Ахмед не покончил с искусством, а даже наоборот, стал петь громче, намного громче, чем в первый день, притаился за дверью. От услышанного он чуть не упал в обморок. «Oh, My God». Ахмед пел про красавицу Эсмеральду. Да, да! про ту самую — про прелестный плод похотливого воображения Виктора Гюго. О, это бы ещё полбеды, если бы он не пел на французском языке! Не скажу, что на чистейшем, но наш аристократ владевший этим языком — как он сам утверждает — в совершенстве, находил его произношение вполне приличным. Потерявшись вконец и не в состоянии сейчас же принять какие-либо меры, и не зная, стоит ли вообще их принимать, в крайнем возбуждении и растерянности он прошагал дальше. Его аристократизму был дан сокрушительный удар…

***

Петр Степанович Торопыгин, рабочий завода с сорокалетним стажем, никогда особо не отличался сентиментальностью, и даже наоборот, считался он за человека бесчувственного и практичного. Как однажды высказался о нём его покойный тесть, он был «особью, не лишённым некоторого здравого смысла». Жизнь его протекала прямо и просто, как железнодорожные шпалы и брусья, в производстве которых он участвовал.

Женился он «как все», то есть, так же как и все подобные ему женились во времена Нерушимого, когда красная книжка партии значила многое, что ради неё шли на самые нелепые и иррациональные жертвы — вплоть до женитьбы. Но не будем здесь особо распространятся о могуществе тестя Пётра Степановича, а лишь прибавим, отдавая честь и должное его праху, что в партию его зятя приняли прямо же на следующий день после свадьбы. Но, как говорится, с тех пор много воды утекло и заветный билет, призывающий соединяться пролетариату, вот уже лет как двадцать валяется в чемоданчике среди прочего ненужного хлама. Да и Марью Савельевну, супругу свою, Пётр Степанович уже успел схоронить. «Сердце»,— сказали врачи. «Сердце», — повторял за ними Пётр Степанович знакомым.

Но не миокарды и перикарды беспокоили Марью Савельевну; о великом и прекрасном тосковала она; по идеалу своему, созданному своим чутким и поэтическим воображением, плакало сердце. Одним словом, любви она желала, той любви русской женщины, о которой уже много и говорилось и писалось, что по неопытности своей и за неимением прибавить новое — отступаюсь.

Единственно о чём можно судить, так это то, что Пётр Степанович идеалу этому никак не соответствовал и потребности жены своей никогда понять не мог; как упоминалось выше, жизнь он воспринимал только через призму рассудка…

В последнее время, какая-то неведомая мысль, которую поначалу он упорно старался не замечать, но которая навязчиво, как реклама, крутилась в его голове. Несколько дней подряд он боролся с ней, но вконец, не выдержал и однажды, с утра выйдя как обычно из дома, вместо того, чтобы направиться на работу, под натиском той самой мысли, зашагал в противоположную сторону от завода…

Гектар безмолвного пространства расстилалась перед Петром Степановичем. Ровными, мрачными рядами молчаливо и с немым укором выступали надгробия. С тех пор, как он оставил тут свою жену, прошло уже восемь лет, а он ни разу не навещал её могилы. С трудом отыскав квадратный метр, над которым рядом с крестом возвышалась мраморная табличка с нужным ему именем, Пётр Степанович робко и в сомнении опустился на корточки. И тут вдруг он понял, что за мысль тревожила его так долго. Сначала неохотно, затем с нарастающей уверенностью он признался себе, что сильно заскучал по жене. Но от разгадки этой тайны ему не полегчало. Будто, только сейчас, смотря на неухоженную, обросшую колючками могилу, он узнал, что супруги его уже нет в живых. Неизвестные ему доселе чувства мощным вулканом взрывались в нём, потрясая его слабую, не привыкшую к эмоциональным переживаниям натуру. В нём наблюдался болезненный, трагический припадок.

— Ну, здравствуй, Савельевна, — тихим, глухим от непривычного ему волнения голосом проговорил он. И даже сам не заметил, как по щеке виновато скатилась слеза.

Затем вторая, третья…

Через секунду старик уже рыдал; печально, тяжко, скорбно, как плачет человек, который уже не в состоянии сдерживать боль…

— Ну и что? Мало ли людей плачут над могилой своей жены?

— Ты не поверишь, таких людей, особенно сейчас, действительно, очень мало…

— Нытьё и плаксивость свойственна людям. Он так и ждёт, как мы подойдём и успокоим его; им это нравится.

— Он на пороге помешательства. В лучшем случае его ожидает психушка. В худшем — прыжок с моста.

Сказано это было тоном официанта озвучивающего меню.

Удобно устроившись на скамье, неподалёку от Петра Степановича, двое мужчин неторопливо вели беседу. Удивительный это был разговор, но ещё удивительнее было то, что эти люди вообще могли найти общую тему для дискуссии. Они выражали собой не то чтобы противоположность друг другу, нет — это были люди совсем иных измерений, и сравнение их было бы так же нелепо как если бы сравнивать высоту Останкино с интеллектуальным коэффициентом Эйнштейна. Встреча, и особенно мирная беседа таких людей в обычной жизни никак не возможна и не предполагаема. Настолько выглядело это не привычным, что казалось, будто беседуют Иисус и Будда, строя слова из греческой Альфы и арабского Алифа, попивая при этом кефир разбавленный Кока-колой.

— Спасти его решил? Не знал, что канцелярия даёт добро.

— Канцелярия? Фи, какая банальность. — Его пухленькие, с выступающими из-под тонкой кожи капиллярами щёчки брезгливо вздёрнулись.

— Да хоть секретная служба — мне то что? К тому же, ты не представился.

— Ангел. Просто Ангел.

Сказав это, он протянул свои коротенькие ноги и чуточку приподнял их над землёй. Покачивая ими, широко раскинул руки и забросил их назад, к спинке скамейки. Вообще, он был не по размерам активным. С виду напоминая огромный резиновый шар — вроде тех, которые стали модны в фитнес клубах: такой же розовый и такой же подвижный, — он представлял собой безудержного оптимиста только что сошедшего с книг Дейла Карнеги. В очень узких для него джинсах, в вязаном свитере с безумным хаосом цветовых гамм и с какой-то нелепой бейсболкой на макушке, он больше походил на зажравшегося повара, чем на Ангела.

— Хранитель что ли?

— Мне говорили, что ты литературой интересуешься? — театрально изображая на лице досаду, вопросом на вопрос продолжил толстяк, — не очень-то увлекайся. От тебя уже пахнет банальностью. И вообще, выглядишь безнадёжно заштампованным. Ну почему, если Ангел, то обязательно Хранитель? Знаешь, это от твоих романов. Они так и пестрят этими Ангелами Хранителями, Ангелами Смерти… Не поверишь, один даже додумался до Ангела Бумажных Салфеток. Ну чем не банальность, а? Не путай меня с ними, я — Просто Ангел, без всяких там определяющих.

Лысый молчал, переваривая тираду своего собеседника, затем смотря на него, как смотрит зоолог на только что открытый новый вид млекопитающих, подытожил:

— Значит, Ангел, безо всяких определительных. Ну и ладно.

Не в пример толстяку, он за всё время беседы сидел неподвижно, лишь изредка обводил своим мутным, мерклым взглядом просторы кладбища. Лицо его также оставалось бестревожным. Даже удивление, которое он испытал, узнав, что его собеседник «просто ангел, безо всяких определительных», выражалось в одних только глазах — туман в них ещё более сгущался.

— Ладно, Простак, слушай, — продолжил он, — я хорошо знаю Закон и нарушать его не намерен. Не знаю, в курсе ли ты, но у меня и так много стычек с вашими.

Голос у него звучал как-то особенно приятно, мелодично, «как божок по душе босыми ножками проходит». Этот факт резко противоречил его внешнему облику. Собственно говоря, казалось, что он весь соткан из разных противоречий и антагонизмов. Тусклые, серые глаза из-под шикарно-густых и длинных, совсем как девчачьих, ресниц; худое, продолговатое лицо с вытянутым вперёд подбородком на мускулистой шее; между тонкими, как нитки губами светящиеся белизной зубы; непокрытая лысая голова, кожаная куртка, классические брюки и, что уже было верхом алогичности, зелёные полуботинки с круглыми крутящимися шпорами, в духе дикого запада — всё это свидетельствовало о некой парадоксальности его натуры.

— Операция санкционирована, — смачно выговорил Ангел, — и твоё участие обязательна — без тебя никак.

— Спасать помешанных? Избавь меня. Не моя специализация.

— Это особенный случай. — Ангел изо всех сил постарался придать лицу серьёзность.

— Чего же особенного в старике плачущем вспоминая свою жену? — мелодия его голоса дошла до октавы.

Туго натянулась неловкая пауза, прерываемая лишь нетерпеливыми звонами шпор зелёных ботинок. Ангел долго не отвечал, затем неохотно бросил:

— Любовь.

Слово свинцом упало на мрамор близлежащей могилы. Зловонный запах страха окутал собеседников. В серых глазах лысого забулькала тина; по лицу, где до сих пор не дрогнул ни один мускул, пробежала судорога; тонкие губы искривились в несообразный, нескладный оскал; кадык проделал свой привычный путь — вверх-вниз — глотая непрошеную порцию слюны.

— Вот почему ты и нужен, — прежний задорный, энергичный тон Ангела сменился проникнутым сочувствием. Его маленькие, с хитрым прищуром глаза тоже непривычно потускнели; на розовые щёчки легла мрачная тень.

— Но ведь жена-то его мертва! — привлекательный сладкий голос теперь больше напоминал стон скрипки с оборванными струнами.

— В этом вся Её и сила — непредсказуемость. Мы ещё не знаем все Её формы. Раньше Она никак не проявляла себя, никто не предполагал, что этот старик мог хранить в себе такое. Пробудив в нём воспоминания, размешав их, Она накалила его чувственный диапазон до предела. Тоска изведёт старика и... Впрочем, я уже перечислил, что может его ожидать. Только Поцелуй может остудить Её.

— Ты не понимаешь, — прервал он Ангела. — Это не так просто!

— Сам знаешь. Я передал Приказ, дальше тебе решать.

— И много таких? — унылый кивок в сторону Петра Степановича лысой головой.

— Ещё один. На проспекте, у входа в магазин одежды. Горланит на всю улицу. Тоже случай тяжелый. Закончишь здесь, там и встретимся.

Проговорив это, Ангел рывком поднялся на ноги, постучав кроссовками о край скамейки, стряхнул с них пыль и, даже не попрощавшись, шустрой походкой вприпрыжку удалился прочь.

Его собеседник остался сидеть. Неизвестно, что заставило его так глубоко призадуматься, но и сейчас, в этот момент, его душевное состояние выражало своеобразную двойственность. В глазах замерцал огонь, разгоняя тьму и мрак из зрачков; и в то же время в нём ясно угадывался страх. Так сидел он достаточно долго, словно немой паралич ужаса сковал его члены. Затем поднявшись и неспешной, обречённой походкой, будто по дороге на эшафот, направился к Пётру Степановичу.

Тот, сокрушённый и измотанный, вдруг откуда-то навалившейся на него тоски, жалким комом сидел прямо на земле, старческими руками обняв холодный мрамор могилы. Слёзы давно иссохли, но горечь не отступала.

Когда наш герой, тяжело звеня шпорами, подошёл к нему совсем близко, тот обернулся. С минуту оба в молчании смотрели друг на друга.

— Скучаешь? — раздался проникновенно сладкий голос лысого.

— Скучаю… Как апостол по святым мукам… — минором пропел Пётр Степанович.

— Ну, хорош, папаша, — лысый взял старика за плечи и поднял на ноги, — пойдём, на скамеечку присядем…

***

— «Belle… Malgré ses grands yeux noirs qui vous ensorcellent…»

В сладостном упоении, печально прикрыв глаза и в спокойном, умиротворённом экстазе, Ахмед, уже совсем не стесняясь никого, озвучивал сей знаменитый мюзикл.

— Неплохо поёт. Как ты находишь? — С видом изысканного гурмана поедающего десерт, скрестив руки на куполообразном пузе, Ангел, с наигранной внимательностью наблюдал за охранником.

— Что с ним? — его собеседник не имел расположения судить о музыкальных способностях Ахмеда.

Он выглядел измотанным. Словно, после того как Ангел оставил его на кладбище, успел прожить несколько жизней мученика. Бледный цвет его кожи стал ещё бледнее, плечи устало тянулись вниз, затуманенные глаза жалостливо взмахивали пушистыми ресницами.

— Самая таинственная, загадочная и необъяснимая форма, которую принимает Любовь, это фанатическая тяга к самой жизни, — высокопарно начал излагать Ангел. — Человек внезапно начинает находить даже в самых ничтожных явлениях жизни особое, прелестное и возвышенное для себя знамение. Всю свою энергию определённой для него небом, он тратит на воздыхания и наслаждения, созерцая эти самые прелести и, что самое трагическое, восторгаясь жизнью, забывает жить. Скоро в городе заговорят об одном помешанном, слоняющемся по улицам и самозабвенно поющем на французском. Сила Любви продержит его долго, не подпуская к нему Смерть. Но в итоге, следующей весной, когда оттают снега, найдут окоченевшее его тело, на берегу реки — счастливого, но мёртвого. Если, конечно, ты не поможешь ему… — Последнее было сказано тоном сапёра прощупывающего почву, скрывая вопрос — «готов ли ты?».

Лысый ничего не ответил. Неуклюже поправив соскальзывавшую с плеч куртку, уныло поплёлся к магазину.

— Какие у вас красивий глаз, — восторженно выпалил охранник, доверчиво глядя на подошедшего.

— Это у меня от бабушки.

— Голос как перипёлька, — продолжал Ахмед, — кто вы?

— Я? Меня называют по-разному. Давай отойдём в сторонку, — обняв охранника за мощные сильные плечи, лысый увлёк его за собой, и своим располагающим, приятным голосом продолжил:

— Наверное, ни у кого во вселенной не было столько имён. Разве что у Самого, — глазами он указал на небо. — Как только меня не называли. И смешные, и грустные, порою весьма мрачные имена выдумывали мне. Представь себе, один романист, даже пытался выдать меня за иностранного доктора, Теодора Воланда. Ну, что тут скажешь — такой народ уж эти писатели…

«…Ô Lucifer! Oh! laisse-moi rien qu'une fois Glisser mes doigts dans les cheveux d'Esmeralda…»

***

Вы знаете историю появления Любви на земле?

Есть причина тому, почему Бог прощает все грехи человека. Это от его огромной, всепоглощающей и не имеющей границ милости к своему созданию. Однажды, решил создатель спустить частичку своей Любви на землю, дабы и люди могли испытывать это чувство друг к другу. Но Её сила оказалась неимоверной ношей для души человеческой. Тогда задумал Бог остудить Её и призвал для этого Дьявола. Тому идея о поцелуе с самой Любовью показалась привлекательной — он согласился.

И свершился легендарный Поцелуй.

Любовь после этого умерила свой пыл и готова была сойти на землю, обитать среди людей не причиняя им былого вреда. И было это для них большой радостью. По сей день считается, что Любовь самый прекрасный дар Всевышнего человечеству, даже более прекраснее, чем сама Жизнь.

Но временами Любовь обретает частичку своей былой силы, становясь причиной раскрытых вен, помутившихся рассудков, сломанных судеб и покалеченных жизней…

А что Дьявол? А Дьявол потом долго проклинал себя, что добровольно дал добро на такое мучение. Вся вселенская боль и отчаяние прошли сквозь него в момент Поцелуя. Все муки ада показались ему ничтожными по сравнению с тем, что он испытал, прикоснувшись к Ней.

Ходит легенда, будто тогда же, сразу после Поцелуя, Бог предложил ему сделку. Он обещал в итоге, на Суде, простить ему все его грехи, согласись он укротить Любовь, если Она вдруг снова наполнится силой.

Дал ли своё согласие Дьявол или нет, остаётся тайной...