Halgen — Иркутск

Человеческая жизнь — иная, в ней нет берегов, как у речки, и будущего ей никто не пообещает. Разве что — пожелают, и то на каждое хорошее пожелание обязательно найдется — плохое, а то и скверное. Еще могут пообещать. Но как, имея даже на то желание, исполнить чьи-то надежды, если против их исполнения — само неподвластное время! И вот мне «стукнуло» двенадцать, и на этот год дано столь большое обещание, то оно поглощает и жизнь прошлую, и, быть может, много-много будущих лет!

Но начнем сначала. С того, что живу я в Иркутске. Да, это удивит тех, кто уверен, что кроме Москвы и Петербурга в России есть только гиблое, обмороженное пространство. Нет, не думайте, в Петербурге я родилась, и прожила в нем сколько-то лет, которые сама уже не помню. Ходила в детский садик, и знала от воспитательницы, что есть на свете страшная земля Сибирь, куда злая царская власть выслала дедушку Ленина. Да, в те годы бы это никого не удивило — себя не помню, а рассказ про дедушку Ленина — помню! Теперь — удивит, особенно того, кто уже не знает, кем был этот дедушка Ленин…

Вот, про Сибирь я знала, что ею мучили нашего общего дедушку, которого никто из нас, конечно, живым никогда не видел. Но он, к нашему счастью, был силен и смел, потому из Сибири он убежал. И тут в один день папа говорит мне, что мы отправляемся жить в город Иркутск, который — в самой дальней, а значит — страшной части ужасной Сибири!

Конечно, в те годы мне казалось, что все, что делают в жизни взрослые, они совершают по своему желанию. И я бросилась на грудь к отцу. «Папа, не надо в Сиби-ирь! Не надо в Сиби-ирь!» Отец, конечно, погладил меня по голове, и спокойно сказал: «Леночка, у меня такая служба, когда-нибудь ты это поймешь. Но сейчас тебя жить в Сибири никто не заставляет. Побудешь с нами немножко, и можешь вернуться к дедушке и бабушке, они будут рады! И живи с ними, пока мы не вернемся!»

Что же, я, конечно, согласилась. Хотя бы для того, чтоб ближе рассмотреть — чем так страшна Сибирь, и чего боялся в ней любимый дедушка Ленин?! Ведь бежать, как ему, мне все равно не придется, родители же пообещали назад отправить! Правда, как они отправят, я не себе не представляла, ведь отправляют — письма и посылки. Да, в те времена еще писали ручками письма и заклеивали их в красивые конверты с марками, после чего бросали в почтовый ящик. Опускать конвертик в щель ящика, которая весело его глотала, кстати сказать, всегда поручали мне…

Так вот, я не понимала, как они меня отправят, но догадывалась, что произойдет это быстро, из детсадовской страшилки мне удастся выбраться моментально. С этими мыслями мы и отправились на вокзал. Почему папа, который сам был военным летчиком, решил отправляться к месту службы на поезде, я уже никогда не узнаю. Наверное, он хотел показать нам самую главную железную дорогу нашей страны и все, что ее окружает по обе стороны. А, может, думал дать нам почувствовать, что Сибирь и в самом деле — очень далека, и не надо на этот счет строить никаких иллюзий, рожденных к жизни самолетами.

Наверное, будь я постарше, я бы много запомнила из нашего путешествия, ведь о такой поездке мечтают тысячи людей. А так запомнила лишь топот ног за дверью нашего купе, какие-то елки да избы за окном, и сказки, которые мама не переставая читала мне. Время от времени она упрекала отца, что он повез семью поездом, что столь мучительно. На это он пожимал плечами и отвечал «Сама ведь согласилась!» Но тяжело было лишь им, а я уже на второй день привыкла к узкой комнатке купе, со смехом прыгала с полки на полку, слушала ритмичные частушки колес и крики паровоза (или, как сказал папа, электровоза) впереди. Так мы и приехали.

Домики главных улиц Иркутска показались мне смешными, будто они были расставлены из детского игрушечного наборчика. Конечно, они были много больше, но я их сравнивала с внушительными (особенно под серым небом) домищами моего города, и потому смеялась над ними. Из-за своей миниатюрности Иркутск сразу же показался очень добрым и каким-то домашним, готовым радостно поиграть с только-только приехавшим малышом. В то время, как родные улицы всегда смотрели на меня высокомерно, будто на предложение поиграть они отвечали «ты пока подожди, мы пока заняты, как-нибудь потом». А их «потом», конечно, означает — никогда.

К сожалению, поселились мы не в веселеньком домике, а в самом обыкновенном бетонном жилище. Таких много и у нас. На окраинах. Папа сказал, что специально выбрал этот дом потому, что отсюда ему близко до службы. Что же, ради нее мы в Иркутск и поехали, об этом не уставала говорить мама. Чемоданы лязгнули замками, как будто признавая свое поражение. С этих звуков и началась наша иркутская жизнь.

С тех пор я так ни разу и не попросила своих родителей о возвращении к бабушке с дедушкой. Даже когда мы отправлялись к ним все вместе, я ехала с неохотой. Ездили мы всегда на поезде, мама объясняла это тем, для папы дни дороги приплюсовываются к отпуску, а кому же не хочется лишних десять денечков отдохнуть, пусть и в поездном купе! Я уже подросла и внимательно глядела сквозь окошко на чужую жизнь, которая скользила и растворялась, не принимая от меня даже прикосновения одним пальцем.

Но возвращаться я любила больше, чем уезжать. Удивительно, но меня ничего не тянуло на те улицы, по которым когда-то раскатывала в коляске и делала первые шаги. Зато чужой Иркутск очень быстро сделался для меня — домом. Про ссылки же дедушки Ленина я уже позабыла, как забыли о них, похоже, и все окружавшие меня люди…

Удивительно, но мне, никогда и ни с кем не дружившей, Иркутск подарил друзей. Причем не поодиночке, а сразу — много, и девчонок и мальчишек. В первую же зиму, которая в Сибири, в отличие от Петербурга — сухая, безветренная и морозная, в снегу, потопившем собою весь наш дворик, мы построили метро. Отличное метро, с целыми пятью станциями, каждая из которых имела свое архитектурное «убранство». Например, станция «Лебеди» (не помню, почему мы ее так назвали) и вправду была украшена вылепленным из снега и покрытым ледяной коркой лебедем. На станции «Мороз», как нетрудно догадаться, возвышался снежно-ледяной дед мороз, станция «Стекляшка» была выложена большими глыбами льда, а станцию «Еловую» полностью соорудили из елового лапника. Ездили по метро за неимением настоящих поездов — на поездах из санок, которые, сменяясь, тянули двое мальчишек, «машинист» и «помощник». И это в городе, где метро никогда не было, и мало кто из его обитателей вообще когда-либо его видал! Вот оно, богатство фантазии, способной не только представить, но сразу и соорудить, пусть из подручных материалов! В Петербурге (тогда он звался Ленинградом) похожей игры, ясное дело, быть не могло — метро и без нее за каждый рабочий день всем осточертело. Да и снега в таком количестве не было — он то таял, то разметался поземкой.

Самым сильным и быстрым из мальчишек был долговязый Игорек. Поэтому его и выбирали всегда в «машинисты», то есть — таскатели санных поездов. Он справлялся с «работой» просто отменно, санки мгновенно пролетали через длинный ряд тоннелей и снежных коридоров.

Эта игра оказалась столь захватывающей, что в нее играли подряд несколько зим, причем каждую новую зиму расширяя «метро» на одну или две станции. Потому, когда я вырасту, и, наверное, вновь окажусь в своем Ленинграде (как будто — моем), то про Иркутск я и буду вспоминать — «игрушечные» разноцветные домики, да белые лабиринты «метро»…

Озеро Байкал… Была я потрясена исполинским, поистине «океанским» озером, расстелившимся в холодную водянистую равнину?! Конечно, нет, ведь и неподалеку от моего родного города тоже плещется пресное море, столь же холодное и обширное. На его берегу меня удивило другое. Рыбаки показали мне рыбешку, случайно ими пойманную, ибо эта рыбка, голомянка — не промысловая, и в пищу она не годится. Ее интерес — в другом.

Рыбешка, которую показал рыбак, была толстой, распухшей от рвущейся из ее нутра жизни. Жизнь эта — вовсе не икринки, ведь рыбешка живородящая, и в ее сердцевине заводятся мальки. «Когда им приходит время жить своей жизнью, они прорываются наружу, разрывая рыбу-мать. Причем, мама-рыба не знает, что ей придется погибнуть во имя жизни потомства, а потомство не ведает, что явилось оно на свет через мучительную смерть матери. Все происходит само собой, и отсутствие мыслей в плоской голове лишает их выбора, и так дает рыбешкам жизнь» — рассказывал рыбак, затягиваясь дешевой местной папироской. Должно быть, ему очень нравилось умничать.

Только в Байкале живет такая рыбка, больше — нигде ее нет. Рыбак сказал, что законсервирует ее как-то по-своему, чтоб она сделалась твердой и не гнила. «Подарю какой-нибудь маме, чтоб с детьми она ей помогала. А малькам дам озерную свободу, они ее и ждут!» — радостно говорил он, сжимая в руках рыбешку, будто она была золотой рыбкой. Она растопыривала длинные, похожие на стрекозьи крылья, плавники, и больше никак на отвечала своему ловцу.

— Что там?! — я показала в сторону водянистых холмиков.

— Байкал! — удивился папа.

— Нет, а за морем, дальше?!

— Там тайга. Это такой лес, который — намного страшнее, чем просто лес, потому для него даже особое название придумали. В ней человек — все равно, что крупица гречи в песчаном карьере. Если в ней потеряешься — то уже никто не найдет, хоть даже целую армию на поиски бросить. Про человека, о котором знаешь, что он сквозь тайгу пробирается, даже трудно сказать, живым его считать, или уже — мертвым… — рассказал отец. А я, подумав, почему-то обратилась снова к рыбаку:

— Отдайте рыбку нам. Моей маме, то есть!

— Почему еще?!

— Вы же сказали, что отдадите какой-нибудь маме, на счастье, а моя мама что, не мама?!

— Ишь ты! — сказал рыбак, — Что же, вам ее и подарю, когда сделаю.

Он даже записал наш адрес, и несколько раз подтвердил свое обещание. Больше про голомянку я не помню. Скорее всего, он ее так и не подарил ее нам, быть может — просто забыл. Как забыли о ней и мы, включая меня.

На прощание я посмотрела рыбе в глаза. Они оказались водянистыми, ничего не выражающими. Можно ей позавидовать, а можно и не завидовать, все зависит от фантазии того, кто постарается красочно представить себе ее коротенькую жизнь…

Зимнего Байкала я что-то не припомню. Должно быть, я его и не видела. Может, папа с мамой не возили меня на него потому, что сами боялись мертвого, белого поля, раскрывшегося на всю Землю?! Зимой жизнь теснилась возле дома, но все равно была интересной. Почему-то у всех моих друзей, дни рождения были зимой. В том возрасте День Рождения все любят, до него даже считают дни где-нибудь за месяц, а то и за два. Родители всегда накрывали стол, на котором появлялась такая еда, о присутствии которой вспоминали лишь два, иногда — три раза в году. У Игорька, «машиниста нашего игрушечного «метро» именины тоже были — зимой.

Игорек выделялся среди моих многочисленных друзей тем, что он был — местный. «Сибиряк», как он гордо говорил про себя. И в его квартире висело несколько охотничьих ножей и ружей, из стен торчали чучела рыси и кабана, которые мы обожали рассматривать и гладить.

На том празднике был и дедушка Игорька. Как-то получилось, что он завел за столом взрослый разговор, к которому почему-то все малыши прислушались, хоть и мало что понимали в его рассказе.

«Говорят, что люди в наши края шли прежде всего за мехами. Но это, конечно, не так. Ради меха не пойдешь в края, из которых сам не знаешь, уйдешь живым или нет. Охота на меха пошла позже, когда тут уже обжились. А сперва здесь искали, вы даже не поверите — что. Здесь искали аж Рай! Да-да, Рай, по-древнерусски — Ирий, оттуда и название крепости, которая дала начало городу. Слышите: Ир-кутск!»

— Темные были люди, — сказал кто-то из ребят положенную фразу, которой, видимо, желал отогнать от себя все, что не укладывалось в его голове.

— Положим, темные, — спокойно согласился дедушка, — Но если бы не их «темнота», то сейчас бы здесь русских вообще не было никаких, ни темных, ни светлых!

Он принялся рассказывать, как казаки бродили вокруг Иркутска, рассчитывая отыскать, не много не мало — золотую дорогу, поднимающуюся к Небесам. Ее они не нашли, но, судя по записям, видывали много удивительного, чаще даже — страшного. Например, людей с песьими головами, от которых неживым не уйти. Лишь один счастливчик каким-то чудом ушел и рассказал про них, и ему тогда — как раз поверили, хоть он был и один, и только теперь — не верят. «Хвастают, когда весело! А если человек бледен, у него зуб на зуб не попадет, он еле говорит, а при том все знают, что вообще-то он — храбрый, то тут уже не до шуток и не до хвастовства», — разбивал дедушка наши доводы насчет обмана.

Как бы то ни было, казаки золотой дороги не нашли, заложили крепость и десяток маленьких крепостиц-острогов, обложили пушной данью сибирских аборигенов, приняли первых русских крестьян-поселенцев, после чего отправились дальше. Дошли до самого Тихого Океана, уперлись в воду, но золотой дороги не нашли и там. Самые отчаянные пошли дальше, на Чукотку и Аляску, там тоже ничего не нашли, но прикрепили земли к телу страны. Россия до сибирского искания Рая, и после него — это разные страны, населенные разными, мало в чем похожими друг на друга народами. В память о тех исканиях в окрестностях Иркутска и есть деревушки с названиями Звездянка, Врата, Солнышко, только ныне в них уже никто не живет. Лишенные надежд отыскать Рай, и потерявшие прежнюю возможность менять выращенный хлеб на шкурки пушного зверя (по причины его истребления), люди забросили свои дикие уголки, и растворились в городах. Теперь здесь если кто и помнит жизнь предков да брошенную ими деревню, то рассказать уже не может — никому не интересно, даже его городским друзьям. Так и теряется особенная, сибирская культура!..

Дед рассказывал с жаром, что заставляло нас неотрывно смотреть на него, позабыв даже о праздничном угощении. Тот, кто осмеливался деду возразить, казался сейчас нам героем, несмотря даже на то, что тот все возражения отметал мгновенно, задумываясь.

— Говорите, здесь Рай был. Но в Раю ведь — тепло, а у нас… — я даже не сказала слова «холодно», оно и так было понятно.

— Я говорю не про сам Рай, а про дорогу к Нему, то есть — на Небо. Но, могу заметить, что и холод в очень давние времена был у нас не обязательно. Раскапывают же сейчас в наших краях кости львов, а вы сами знаете, что лев тепло страсть, как любит!

Да, интересен был тот День Рождения. А еще интересен был весенний поход на кладбище, куда мы отправились тайком. В широкой водяной луже подталкиваемые ветром плавали гробы, вероятно — с покойниками.

— В нашей мерзлоте мертвецы не гниют, — авторитетно сказал Игорь, — Потому всех, кто у нас умирает, но родом не отсюда, стараются на родину увезти, и там похоронить. Хотя, по-моему, это как раз хорошо — чтоб ты никогда не сгнил, и каждую весну выбирался бы из земли, чтоб поплавать немножко! Меня пусть тут хоронят, когда умру!

— Что, если гроб открыть… — прошептала я.

— Ну да, там он самый лежит, эка невидаль! Подумаешь, мертвяки! — усмехнулся кто-то.

— У нас трупы, как положено, гниют. И то кладбищенский сторож, говорят, свежих покойников откапывал, сажал их с собой за стол, и в карты с ними играл. Пока его в дурдом не свезли!

— Скажешь тоже — играл!

Вспомнили про мертвецов, которые выходят ночами из могилы. Что интересно, в Иркутске, где мерзлота мешает покою и гниению мертвых тел, про живых покойников, блики света на кладбище и страшные крики оттуда как раз — ничего не слышал. Должно быть, здешним покойникам хватало водных путешествий в своих гробах, и более забав им не требовалось. Хотя самые смельчаки среди нас все же решили придти к кладбищу — ночью.

Конечно, папа брал меня к себе на аэродром. Показывал самолет, при виде которого у меня даже закружилась голова. Самолеты я видала и раньше, хоть никогда на них не летала, но этот самолетище… Он был ростом, наверное, с пятиэтажный дом, и в него запросто мог бы влезть десяток маленьких самолетиков, из тех, что поля опыляют. Внутри этого воздушного кита был большой-пребольшой зал, который назывался отчего-то по-простому «грузовой отсек». Я даже пробежалась по нему, радуясь, что у папы такой большой самолет, который всем самолетам, наверное — царь. Значит, и мой папа — тоже государь над всеми летчиками! С радостью я сказала ему об этом.

— Знаешь, Ленка, мне, наверное, просто повезло, — честно признался он, — Придумали этот самолет недавно. Но идея появилась давным-давно, ее создал русский ученый Игорь Иванович Сикорский, и назвал свой самолет «Илья Муромец». Ты же смотрела мультик, и мама тебе былины читала, потому уже знакома с ним, наверное! С тех пор и повелось такие машины в честь богатырей звать, например, этот самолет зовут — «Руслан». Вроде, «Руслана и Людмилу» мама тебе читала?!

— Читала, — кивнула я.

— Правда, Русланами восновном татар теперь называют, но наш самолет, можешь не сомневаться, назван в честь того, русского Руслана! — усмехнулся он, — Американцы свой большой самолет назвали «Геркулес» в честь греческого героя (своих-то у них нет), и гордились им. Но теперь мы их за пояс заткнули, наш герой сильнее ихнего (вернее — даже не совсем ихнего) аж в полтора раза!

Я уселась на папино место и принялась крутить штурвал. Самолет, разумеется, при этом не шевелился.

— Штурвал на себя — взлетаем. Да нет так, плавней! Газ при взлете — на полную! — тут же учил папа, как будто хотел сделать меня — пилотом (конечно, не пилоткой, пилотка ведь у него на голове).

— Папа, а зачем он такой большой?! — спросила я.

— На нем можно разные вещи возить, которые больше ни на чем не увезти. Целый завод перенести можно в такие места, где дорог нет, и там — поставить. А у нас в стране как раз таких мест — видимо-невидимо. Можно большой лесной пожар потушить, воды в него много влезет. Можно солдат с оружием набрать, и какую-нибудь маленькую страну завоевать, одним-единственным самолетом! Можно, если переделать его в бомбардировщик, одним махом всю Америку разбомбить. Да мало ли чего можно! Но мы сейчас испытываем особую задачу, наш самолетик должен стать летающим космодромом, с которого космические корабли в космос взлетать будут. Летать на ракетах — очень дорого, с самолета будет дешевле. Это значит, что грузов можно будет поднять туда много больше. В конце концов, можно будет запустить много деталей большого космического корабля порознь, там собрать их вместе, и дальше лететь куда-нибудь далеко, к Сириусу, например, или к Полярной Звезде! Будет много полетов — много космонавтов понадобится, и ты тоже сможешь стать космонавтом, если захочешь! Ну а я буду космонавтов до космоса подбрасывать, а сам — возвращаться, может, когда-нибудь и корабль с тобой подниму! — рассказывал он усмехаясь.

— Папа, знаешь, дедушка Игорька рассказывал, что казаки пришли в Иркутск, чтоб золотую дорогу в Рай найти! На Небо!

— В этом что-то есть! — почему-то обрадовался папа, — Тогда они ее не нашли, но зато мы нашли ее теперь, золотую дорогу в Небо! Посмотри как-нибудь на закате на дорожку, которая за самолетом остается, инверсионный след по-научному (все равно не запомнишь!). Она и вправду золотой дорогой будет!

— Папа, когда же ты меня в полет-то возьмешь! — расхрабрившись, крикнула я.

Так хотелось увидеть, как папины руки поднимают блестящего кита в воздух, как мелькает за стеклом кабины земля, как домики превращаются в кубики. Словом, хотелось в полет, а что это такое — даже не находилось слов, чтоб описать. У папы, кстати, тоже не было слов, чтоб рассказать, что чувствует он, когда вместе со своим исполинским крылатым конем отрывается от взлетной полосы.

— Знаешь, Ленок, воздух — дело серьезное. Слишком серьезное! Потому подрасти тебе еще надо, хотя бы чуть-чуть! — сказал он, готовясь принять мою обиду.

Почему он не брал меня с собой? Ведь едва ли я чем-нибудь помешала бы ему в полете, и что бы изменило мое присутствие?.. Это уже не объяснит никто, ведь объяснять больше некому…

Тогда я еще поиграла со штурвалом, с различными рукоятками и приспособлениями, и когда спускалась из кабины, чувствовала себя настоящей летчицей. Даже на здоровенного дядьку-бортинженера посмотрела свысока, ведь летчик — главнее! Он не обиделся, и подарил мне шоколадку.

Небеса расчерчивали золотыми дорогами самолеты (я и вправду разглядела, что дорожки, которые струятся за ними — золотые). А я старалась расти как можно быстрее, чтоб вместе с папой взмыть ввысь, оставляя за собой такую же золотую дорогу. Потому я ела все, что готовила мама, и каждый раз просила добавку (кому родители не говорили, что от еды — быстро растут!) Вдобавок я нашла у мамы флакончик с вкусными кисленькими витаминами, и принялась уписывать их, от витаминов ведь растут тоже! Внимательно рассматривала себя в зеркало… Вроде — подрасла! Палец на один — точно. Ну, может, на два…

Папа застал меня за такими опытами, и громко смеялся. «Главное — не длина, главное — что у тебя в голове!» — говорил он.

И я засела за его книги про самолет. Непонятные места штурмовала, как крепости, прочитывала десяток раз, а то и два десятка, после чего мне самой казалось, будто я что-то и в самом деле уже понимаю. Так страницу за страницей я освоила самую толстую из его книг, но когда перевернула последний лист, то с ужасом заметила, что ничего не помню, ибо почти ничего, на самом деле, так и не поняла. Взялась читать заново, снова повторяя все многотрудное. За помощью к отцу обращаться не стала — знала, что он посоветует мне отложить эту книжку и взяться за свои школьные уроки. Такой совет, конечно, скучен в своей обыденности. И дурачку ведь понятно, что связи, уроков с полетами — нет никакой, что просто родители хотят, чтоб я постигала школьные задания, и потому готовы связать их с чем угодно!

Книжку я не поняла и со второго раза, но зато к месту и не к месту щеголяла различными словечками из нее. Папе это нравилось, и он пророчил мне воздушное будущее. Хоть девушек-летчиц история знает мало, но все же — знает, а сделаться одной из немногих — это много значимее, чем быть всего лишь одним из очень многих. Потому папа, подмигивая мне, говорил, что, наверняка, войдет в историю не как летчик, а как отец великой летчицы.

«Многие полагают, что если пилот — то уже, вроде как — герой. А на самом деле летчику стать героем — почти не возможно, если, конечно, войны нет. Когда полет в штатном, то есть — обычном, режиме, то ты, конечно — никакой не герой, просто работник на своем месте. А если режим аварийный, то тогда не подвиг делаешь, а свою жизнь спасаешь. Тоже — не герой. Девушке же, чтоб быть героем, достаточно просто летать, и этого — хватит!» — весело говорил папа.

Это было в последние дни, когда он — летал. А потом что-то стало идти не так, не у него на службе, и не у нас в семье. Как говорили взрослые — в стране. Но что там не так, я не знала, не видела даже таких атрибутов перемен, как митинги. В нашем районе, примыкающем к аэродрому, жили восновном военные, из-за чего митинги исключались. Я, конечно, этого не знала, просто не видела одиозных народных сборищ, и потому не знала, что они вообще — возможны. Что-то еще где-то происходило, об этом говорил телевизор, но я не понимала его слов и вообще не любила смотреть передачи, в которых говорят о том, что где-то что-то случается. Я любила фильмы.

Но больше я любила пребывать на улице со своей компанией. Мы нашли песчаный карьер, в котором по слухам рабочие обнаружили увесистый самородок золота. Да, такое могло быть только лишь в Сибири! И мы копались в песке, притащив себе из дома лопаты и сита. Никто не знает, сколько мы просеяли песка, думаю — не мало, даже в сравнении с матерыми старателями, но ни одной крупицы золота больше не нашли. Возможно, и того слитка никто не находил, это были просто слухи, которыми всегда была пропитана наша (в том числе и сибирская) земля. Зато мы нашли сломанные часы «Полет» без ремешка, и я решила, что они — знак мне, что я когда-нибудь полечу. Потому я стала носить их в своей сумочке, как талисман, будто они отсчитывали время до моего поднятие в Небо. Но ничего отсчитывать они, конечно, не могли, у них не было даже и стрелок.

Конечно, играли в войну, на том же песчаном карьере. Причем я была летчицей, и могла решить исход сражения, забросав бившихся сосновыми шишками с края карьерной котловины, по которому я бегала в то время, когда «пехотинцы» бились внизу. В игре это место было «небом» и доступно оно было только для тех, кого причислили к авиации. Меня, конечно — в первую очередь. Само, собой, могли и «сбить». Особенно — когда я «взлетала», то есть взбиралась, на берег котловины. Что же, игра есть игра…

Тем временем папа где-то нашел работу по изготовлению мебели, и когда он приходил домой, на его летной форме желтели опилки. «Пилот — от слова «пилить»! — шутил он. А потом рассказывал, как полюбил свое новое, вроде бы случайное ремесло. Ведь профессия столяра, если посмотреть на нее внимательно — родственна профессии летчика. Столяр работает с деревом, а дерево старается верхушками своих веток достать Неба, значит — стремится к нему, прямо как самолет. И он, работая пилой и рубанком, выявляет это стремление, и переводит его в другие формы. Если хорошо сделать, скажем, стол, то чем его столешница не знак Неба! Главное, все видеть и все чувствовать, и тогда жизнь сделается радостной. Черную же личинку горя человек делает сам. Сперва снесет ее, потом сам в нее залезет, раздвинет шире… И вот уже ему кажется, будто он — горемыка и неудачник, и беда свалилась на него нежданно-негаданно. И поделать с несчастьем он ничего не может, и терпеть его — нету сил. А к чему терпеть, к чему бороться, если беду можно просто обойти и снова сделаться счастливым! Потому он счастлив, что делает мебель, о чем, кстати, когда-то мечтал его отец, всю жизнь работавший лесорубом. А сын вот не только летчиком побывал, но даже и отцову мечту выполнил!

Маме это не нравилось. Вернее, ей не нравилось, что мы остаемся жить в Иркутске, ведь мастерить мебель можно где угодно, хоть и в родном Петербурге (он снова стал Петербургом). Можно там и не мастерить мебель, возможностей в крупных городах — хоть задушись ими. Но папа тут же начинал говорить о полетах, которые, конечно, начнутся снова, ведь целы и невредимы стоят воздушные машины. И вообще, пока жив его «Руслан», он из Иркутска ни шагу, уедет он лишь вслед за обломками своего самолета, когда его разделают в металлолом. На этом разговор заканчивался, и на другой день папа снова отправлялся мастерить мебель.

Я была с ним заодно. Ведь только здесь, в Иркутске я смогу подняться в Небо на самолете, который чертит золотую дорогу. В Петербурге этого уже не будет. Да и друзей бросать не хотелось, ведь в том городе я снова буду одна. Вообще от самого слова «Петербург» на меня веяло чем-то зловещим, что сродни духу пустой могилы, из которой во время оттепели выплыл гроб.

И вот мне исполнилось двенадцать лет. Было это, конечно, зимой, которая не страшна нам несмотря на хваленые сибирские морозы. Ведь в наших снежных норах всегда тепло и светло. Друзья поздравляли меня и говорили о том, что двенадцать лет — это возраст, когда исполняются прежние желания. Детство перед своим неизбежным концом как будто рассчитывается со своими былыми долгами, и потому этот год всегда бывает счастливым, даже если остальная жизнь насквозь — несчастная. Не знаю, кто мог сказать такую глупость, но я тогда в нее, конечно — верила.

Той зимой папа уже не работал столяром — мастерская закрылась. Теперь он трудился охранником. Стоял на каком-то посту на открытом воздухе, то есть на сибирском морозе. Домой он приходил раскрасневшимся, но весело говорил о том, что эта работа тоже хороша, на ней можно долго смотреть на звезды, и думать, думать, думать. Где еще отыщется такая же свобода времени и мыслей, чтоб никто не дернул тогда, когда в мысли придет самое главное! А еще папа радовался, что скоро, похоже, полеты возобновятся, так решили уже где-то у начальников, а, значит, скоро случится и взаправду. «Претерпевший до конца — спасется!» — говорил он, когда закутавшись по самые уши (что при морозе в минус тридцать все равно — помогало лишь в первый час), брел на свою охранную работу.

Дома он вновь сидел за учеными книгами, которые с таким трудом когда-то преодолевала я. Должно быть, отец что-то забыл, а теперь — вспоминал. Значит, скоро вправду — полетит!

Я подошла к родителю, и прямо сказала, что он должен взять меня в первый же полет. Папаша, как всегда, стал отнекиваться да отшучиваться, предлагая взять хотя бы во второй. Но я ему сказала, что тогда полеты, быть может, потому и прекратились, и он пошел сперва в столяры, а потом — в сторожа, что не хотел меня брать. Верится в это слабо, но, почему бы нет?! Папа задумался, а потом сказал, что, конечно, возьмет в первый же полет. Повторил это несколько раз. Я поверила, сейчас уж точно папа не мог говорить неправду… «Валькирия ты моя!» — потрепал он меня по голове. Я не знала, что означает это слово, но по отцовской интонации поняла, что значит оно, конечно, что-то уж очень хорошее.

С аэродрома снова слышался вой двигателей, от которого мы за несколько лет уже успели отвыкнуть. Дюралевые гиганты готовились к рывку, и я была вне себя от радости. Ведь я поднимусь в сердцевине одного из них! Только бы быстрее они закончили их готовить, только бы не лопнул тонюсенький волосок, связующий настоящее с будущим!

Тем временем Игорек подарил мне серебристое колечко и сказал, что предлагает выходить за него замуж. Я по привычке, свойственной всем девчонкам, хотела бросить колечко к его ногам, но он удержал меня, сказав, что это — кольцо его предка, казачьего атамана, и оно может принести счастье. Что же, я нацепила его на палец, и ношу по сей день, хоть за Игоря, конечно, замуж так и не вышла…

И вот пришел тот день. Наступил он зловещим красноватым солнцем, увенчанным морозными иглами, выглядывающими из-за окна. Ночью я спала плохо, заснула только под утро, но когда проснулась…

Отяжелевшая голова притягивала меня к подушке, как Ваньку-встаньку, только наоборот. Из глаз капали слезы, а в груди что-то утробно клокотало. Было тяжело дышать. Вокруг головы вертелось что-то огненное, невидимое. «Заболела!» — с ужасом подумала я. В такой-то день, и притом, что не болела уже давным-давно, года три…

Да, мама померила мне температуру, оказалось — 39… О полете с отцом не могло быть и речи. Но он же свой полет отменить не может, он же на службе!

«Папа, не уходи! Не лети!!!» — бешено кричала ему я. Гналась за ним, цеплялась за его куртку, превозмогая тяжесть непослушной головы и боль. Выкатилась на лестницу вслед за ним…

Отец взял меня на руки, расцеловал, принялся успокаивать. «Ничего, я сегодня вечером вернусь, это — скоро! А через недельку опять полечу! Тогда уж конечно — с тобой! Не бойся! Не волнуйся! Прости, что тогда не брал, сам не знаю, чего боялся!» Он положил меня в кроватку, накрыл одеялом. Сил кричать у меня больше не было, и я только лишь бесшумно плакала, утирая слезы рукавом и наволочкой. Чувствовала, что сегодня что-то не так, об этом мне, как будто, говорило зловещее кровавое солнце. Вроде, таким красным оно у нас никогда еще не было, ни одну зиму. Было все же багряным, но не кроваво-красным…

Отец исчез за дверью. Мама уединилась на кухне, готовя еду и положенные при болезни отвары. «Иркутск — от Ирия, это слышно в самом названии. А Ирий — древнерусский Рай» — почему-то звучало в моей голове.

Тем временем брюхатый Ан-124 «Руслан» выкатывался по рулежной дорожке на взлетно-посадочную полосу. Командир азартно жал на педали, управляя машиной и выводя ее на прямую взлета. В этот момент он чувствовал, будто вновь сделался самим собой, слился со своим предназначением, которое на какое-то время его так жестоко покинуло. Но теперь туман прошлого рассеян, и он — снова он, командир сверхтяжелого военно-транспортного самолета Ан-124. Глаза привычно установили рубеж взлета, рука выжала до отказа мощь всех пяти турбореактивных двигателей. Воздушный корабль начал разгон. «Рубеж». Штурвал плавно на себя… Взлет! Фиксируем штурвал, убираем шасси и механизацию, набираем высоту.

Не знал командир, что крыша емкости, в которой хранился запас керосина, давно покрылась сквозными трещинами, что при здешних перепадах температур — не мудрено, ломаются тут и камни. Офицера, ответственного за состояние резервуаров, давно сократили. Заправляли самолет из этого злосчастного резервуара, даже не проверив его состав. Осталось топливо с прежних времен — значит, скорее надо пустить его в дело.

Между тем заборная труба располагалась как раз на границе воды и керосина, которые, как известно из химии, не смешиваются, и располагаются слоями: вода — внизу, а керосин — наверху. Так в баки самолета и попали и керосин, и вода. И сейчас в топливопроводах всех четырех двигателей накапливались водяные пары, образуя пробки на пути керосина.

Стрелки тахометров всех пяти турбин, как подкошенные, упали на ноль. То же самое случилось и с манометрами топлива. «Что за чертовщина… Не может быть!» — пробормотал бортинженер. Золотая дорожка в Небо оборвалась в самом своем начале.

Командир тут же ощутил своей кожей, что подъем самолета неожиданно оборвался, и машина, вопреки рулям, принялась заваливаться на нос. Через секунду он увидел по вариометру падение вертикальной скорости. Он обернулся к бортинженеру.

— Турбины встали! — крикнул он, опережая вопрос.

Между тем его руки делали то, что могли делать сейчас — выключали и вновь запускали двигатели, прокачивали топливо. Машина не оживала.

— Аварийная посадка! — крикнул командир, и, повинуясь скорее рефлексу, чем разуму, рванул штурвал на себя, — Сливай керосин!

Но бортинженер уже не успел нажать на тумблер. Нос поднялся вверх, но отрицательная вертикальная скорость продолжала нарастать. Самолет падал. Возможности такой махины планировать — почти нулевые, все ее летные качества связаны исключительно с мощью двигателей, без них она — мертва. Для аварийной посадки необходимо сделать разворот, чтоб зайти на глиссаду, а для разворота требуется хоть сколько-нибудь мощи. Ее уже не было. Будто невидимая рука прижимала машину к Земле, и второй пилот уронил слезу на рукоятку штурвала, который он без всякого толка едва ли не положил на себя…

«Прости!» — выдохнул командир, непонятно к кому обращаясь. Внизу понеслись дома, деревья, столбы. Ближе, еще ближе…

Кровавые, в свете морозного солнца, крылья подкрадывались к городу с небес бесшумно. Никто даже не заметил смертоносное самолетное тело. Оно нападало сверху, а часто ли люди глядят вверх?!

Тот дом был обычной, ничем не выделявшейся из других пятиэтажкой, именуемой в народе «хрущовкой». Столь же обычным казался ее обитателям и текущий день. Кто-то, как водится, глядел в синий омут телевизора, кто-то собирался на работу, кто-то разбирался с нее, кто-то хлебал суп, кто-то чистил сапоги. В одной из комнат заядлый рыбак глядел на выделанную им, как настольный экспонат, голомянку, и вспоминал, что вроде бы, давным-давно обещал ее кому-то подарить. Но кому он обещал — уже не помнил, телефонная книжка тех времен, конечно, была давно потеряна на очередной, особенно пьяной рыбалке. Потому рыбак просто переставил гордость своей коллекции с одного места на другое. И нечаянно глянул в окно. А ему в ответ глянуло огромное, со все небо, самолетное рыло… Такого не может быть потому, что не может! Жизнь потонула в ярко-красном облаке.

212 тонн керосина, то есть пять железнодорожных цистерн. Факельщику времен войны для того, чтоб сжечь деревню, хватало и одной канистры…

Мама подняла меня спящую с кровати, во что-то закутала, куда-то потащила. Сначала мне было непонятно, я решила — что к доктору. Но на улице что-то происходило, куда-то бежали люди, мчались пожарные машины. И тут я заметила, что из-за крыш домов к небу вырывается огненный столб, покрытый шапкой дыма. «Дорога на Небо открылась!» — спросонок решила я. Но все было как-то не так, как-то очень уж страшно. Страх такого рода я еще не встречала в своей жизни, из-за чего не могла даже реветь, а только широко раскрывала глаза.

Мы вбежали в тот самый двор, куда несся народ. И застыли на месте. В дальней его половине бурлило, клокотало неподвластное человеку огненное озеро. Оно обняло торчавший там несчастный дом двумя руками, и пропитало его собой, выглянув огненными языками сразу из всех окон. Обезумевший, окруженный пламенем народ прыгал вниз из окон, и попадал в шипящие огненные волны, которые гуляли внизу. Пожарные что-то пытались сделать, поливали огненного зверя водой из немногочисленных шлангов, да куда там, против воздушного пламени вода была бессильна. Конечно, городская пожарная команда, предназначенная для тушения помоек и чердаков, была не приспособлена к такому огню, и теперь ждали подкрепление. Которое, сколь бы быстро не мчалось, приедет все равно — поздно.

Я обернулась, и увидела исполинский хвост самолета, опиравшийся на стенку дома, возле которого мы стояли. Такой хвост я, конечно, уже видела… Да, это не просто хвост такого же самолета, как папин, это — именно хвост папиного самолета, я уж его ни с каким не спутаю. Но здесь он — откуда? Откуда?!!

«Папа!» — закричала я прежде, чем успела понять связь папы, его самолета, хвоста, и страшного пожара в ста метрах от нас. Мама ничего мне не ответила, она повлекла меня прочь.

Мы вернулись домой, мама что-то собирала, паковала. Потом опять была улица. Огненный столб уже исчез, хоть в том направлении продолжали мчаться пожарные машины. Но мы бежали не туда. Забрались в какой-то автобус, потом я увидела самолет. Не такой как папин, а ничтожно маленький, в сравнении с ним. Тем не менее мы в него залезли, закрылась дверь, завыли двигатели…

Мой первый полет в тот день все-таки случился, но совсем не так, как мечтала я. О самом полете я, конечно, даже не думала, поэтому его и не запомнила. Думала про папу, и не могла поверить, что его больше — нет, что он навсегда исчез в середине того огненного моря, которое ревело передо мной. Друзья с их миром — игрушечным метро, Игорьком, странным кладбищем и золотым песчаным карьером — все исчезало для меня, и я не могла это понять, настолько было внезапно и страшно…

Вот мы и оказались у дедушки с бабушкой, и они утешали меня, гладя по голове и угощая конфетами. Я спала, просыпалась и снова засыпала, не понимая всего окружающего. Мама тем временем отправилась обратно в Иркутск, и вернулась обратно лишь через две недели, когда я уже поправилась, и стала гулять с дедом по окрестностям, медленно возвращаясь в былую жизнь.

— Вот что от папы осталось, — сказала она, и протянула мне два оплавленных кусочка металла. В одном из них я узнала кольцо, подаренное мне Игорем. Я вспомнила, как в тот день, когда отец тащил меня от дверей обратно в кроватку, я зачем-то сунула ему в карман это колечко. Другой был оплавленной пуговицей от его кителя.

Мама грустно посмотрела на меня.

— Ты уже большая, с тобой серьезно говорить можно. Папы больше нет, он — погиб, и даже хоронить от него мне нечего. В Иркутске дали коробочку с пеплом, который на руинах накопали, ее я и похороню. Ты на кладбище можешь не идти, я — сама. Еще мне рассказали, что папа ни в чем не виноват, отказала техника, но следователи все валят на него. С мертвого спросу нет, и оправдаться он тоже не может. Со следователями согласен и народ, людям тоже легче проклясть человека, который когда-то жил, чем мертвую технику. Мне это там высказывали. Потому, Леночка, лучше никогда не езди в Иркутск, добром нас там не помянут. Если, конечно, надобности большой не будет, чтоб туда поехать!

Так закончился для меня Иркутск. Город, название которого произошло от русского Рая — Ирия. Его я потеряла вместе с детством, и больше никогда не смогу туда вернуться. Лишь в снах я вижу тот город и свою жизнь в нем, которые были до того кроваво-красного утра…

Андрей Емельянов-Хальген

2012 год