CARTER — БИНГО

Моя жизнь оборвалась 26 февраля.

Я помню, что было очень холодно. На улице стоял крепкий мороз, под минус тридцать. Я долго не решалась выйти из дома, чтобы не попасть под обстрел отрицательных температур, но голод вынудил. И вот я, укутавшись по лоб, взяла в руки длинную палку и вышла во двор. Тишина и абсолютная темнота. На небе — ни единой звезды. Звезды давно покинули наш мир.

Хорошо, что знаю двор — могу идти в полной темноте и знать, куда иду. Осторожно ступая по скрипкому снегу, добралась до калитки и быстро перебираю руками, сдирая с забора кору и отваливающиеся куски. Не знаю, о чем я думала в тот момент, должна была сообразить, что грохот подняла неимоверный, и ОНИ услышат наверняка. Наверное, голод меня лишил способности рационально думать.

К сожалению, их я услышала слишком поздно. Тонкий стон, скрип снега и жаркое дыхание, — все это почувствовала в тот самый момент, когда в руках было достаточно топлива для печи, а на сердце полегчало, что сегодня не умру от голода и холода.

ОНИ напали сзади. ОНИ всегда так делают.

Кора и щепки падают из рук, из горла вырывается пронзительное «си», оборвавшееся, впрочем, довольно быстро. В морозной тишине мой недолгий крик еще поблуждает по соседским домам, приводя в ужас соседей и заставляя их плотнее прижиматься друг к другу, теряясь в догадках: кого же ОНИ сожрали сегодня.

Итак, я умерла.

Сказать честно? Боли не почувствовала. А, может быть, просто забыла. Когда ОНИ, жадно огрызаясь, пожирали мое тело, я уже была свободна. Голод исчез. Страх тоже. Вот только пустота образовалась. Появилась и заполнила собой все, что раньше было наполнено чувствами: теперь я походила на большую дырку, которая не знала, чего хотела.

«ИХ не видел никто» — так говорили все. Это неправда. Я видела. Но увидела только тогда, когда умерла. Разумеется, никому не расскажу, как они выглядят. Почему? Да потому что мне все равно — кого съедят еще. И предупреждать не стану никого, даже если когда-нибудь это смогу. (Что под серьезным вопросом, потому что, по ходу, я теперь невидима, неосязаема и не могу говорить.) И вообще, существую ли я? Или только радио-мысли? Кто там говорил, что, мол, если мыслю, значит, существую? Ну, я мыслю. Могу алгебраическую задачку решить. Но меня нет, — только кровавые ошметки во дворе.

Опять наврали.

Постояв (или попарив?) около того, что раньше было моим телом (за которым я ухаживала как могла в это тяжелое время), я поняла — нужно двигаться. Разумеется, я могла стоять (парить?) тут вечно, ждать, пока доедят мое тело, уберут или похоронят. Но что-то подсказывало, что это еще не конец, впереди что-то есть.

Тихо наступило 27 февраля.

Солнце!

О, боже! Как его искажает жизнь! На самом деле оно коричневое, и вовсе не светит! А еще оно издает чудовищные звуки — кваканье, грохот и рокот, особенно, когда, словно декорация в старом театре, поднимается с западной стороны. Да-да, не с восточной.

Стало мерзко. Самое чистое и яркое, по сути, оказывается темным и противным. Я чувствую мерзкий запах. Это что, останки моего тела начинают разлагаться и смердеть? Интересно, почему? Куски недожранной плоти обильно политы кровью, на улице мороз — все должно замерзнуть. Я осторожно склоняюсь над своими останками — малопривлекательное зрелище, кажется, я даже не знала, что в моем теле столько … кхм … ну, вы понимаете. Да, это мои останки загнивают. Отвратительный запах.

Значит, законы «природы» — такой же обман, как и солнце.

Черт! Вокруг сплошной обман, как ни банально будет сказано!

Я продолжаю парить около своего тела (вернее, около того, что от него осталось). Никто не осмеливался подойти. Каждое утро ко мне приходил сосед Виктор. Мы мило пили чай, Виктор делал неоднозначные намеки на возможное продолжение событий, но я всегда отказывалась, и он уходил. Как вы знаете, жить вместе мужчине и женщине нельзя, так недалеко и до полного выживания особей, что под негласным запретом.

Сегодня Виктор не пришел. Видимо, услышав ночной крик, понял, что это кричала я, и что ОНИ сожрали меня. И решил, что сегодня посидит дома, — вдруг я осталась жива и требуется помощь? А это денег стоит — врачей осталось совсем немного! Зачем тратиться?

Обидно до слез. Вот только обида была какая-то пустая, словно и нет ее вовсе. А через секунду я о ней и вовсе забываю! Весело!

Около тела появляется собака. Она осторожно нюхает то, что лежит на снегу, и завывает. Я умиляюсь — хоть кто-то скорбит. Я тут же пытаюсь проникнуться к псу добротой и заботой, и даже хочу подсказать, что попа не самое мое лучшее место, но у меня ничего не выходит: ни один из рецепторов чувств не отвечает на мои запросы. Я просто стою и смотрю, что же будет дальше. А дальше — на заснеженном горизонте появляется стая псов.

Мерзкая дворняжка позвала своих. К пиру.

Собака воет не из жалости или боли, а от восторга. Вона как. Ну-ну. Прицеливаюсь, безразлично плюю в пса, и отворачиваюсь. Наблюдать за тем, как тело дожирают гиены, вовсе не хочется. Просто лень. Хотя, при жизни, такое бы занятие наверняка бы вызвало отвращение. Хорошо, что я еще помню, какие чувства надо испытывать в тех или иных ситуациях. А что будет дальше?..

Мне снова посещает мысль, что надо идти дальше. Я иду. Или плыву — черт его разберет. Солнце с усталым кряхтением заваливается за восточный горизонт, а я понимаю, что заблудилась. Я совершенно не знаю местности, над которой оказалась. Поле, вонючие деревья (их запах можно сравнить с тлеющими кустами помидор), какая-то убогая кисло-зеленая речушка, вонь которой я и передать-то не могу, и небольшой серый домишко.

Дом меня заинтриговал. Ну вот прямо как-то совсем не пусто заинтриговал. Мне это чувство нравится. Наверняка, это чувство появилось потому, что исходные точки отсчета появились в моей нынешней жизни, а не тянулись из жизни.

Все дома, над которыми я проплывала сегодня, были синими. Или фиолетовыми. Хотя при жизни я не помнила ни одного одинакового дома! Это первый серый дом, который я увидела после смерти. Может быть поэтому я так заинтересована? Во всяком случае, в первое свое настоящее чувство я решаю поверить.

Подкрадываюсь к домику, осторожно стучу. Звука нет. Кричу. Звука по-прежнему нет. Я думаю, что в доме было бы намного уютнее провести ночь, чем на улице, хотя бояться, мне, конечно же, нечего. Ну и распирает мое нутро пустое необыкновенно живым чувством интереса.

В таком случае, входи по доброй воле.

Я не знаю, откуда взялись в моей голове эти слова, но я вхожу. Дверь вовсе дверью не была, словно фантом — пропустила сквозь себя, но представила это все так, как будто так быть и должно. Я радуюсь за нее — в такое тяжелое время дверь пытается казаться современной. Модной.

В доме пусто. Я отлично знаю, что ни к чему прикоснутся не могу. Поэтому спокойно «беру» в руки все, что хочу, «трогаю» все, что хочу, «сижу» там, где хочу и «кусаю» то, что хочу.

Через некоторое время мне становится скушно. Именно «скушно», потому что «скучно» бывает живым, а я мертвянка. Набравшись храбрости, я снова выхожу на улицу и вижу человека, приближающегося к дому. Мужика.

Слов нет, настоящий самец. Красив, силен, сексуален. В тулупе, шапке на бровях, щетина. Определенно, мой типаж. Вот только женского возбуждения я не чувствую. Мужчина входит в дом, я следом; откуда ни возьмись, выбегает собака, прыгает на колени мужику и облизывает лицо. Мужчина треплет ее по морде, гладит мокрый нос и говорит, что сейчас ее накормит. Собака радуется. Это небольшая черное-серая собака, едва ли в холке выше моего колена. На морде у нее блаженное выражение, совсем как у прицерковной дурочки.

Он вымывает руки и садится за стол. Каша в кастрюлях приятно шумит, вот только запаха нет никакого. Он откидывает псу в миску темно-красную жижу и снова треплет его по морде. Пес с жадностью накидывается на еду. Когда они насытились, мужчина стал запираться. Я отметила, что есть запасной план, куда бежать. Ровно в двенадцать часов мужчина замирает на кровати с ружьем в руках. Пес забирается под кровать.

— Не бойся, Бинго, нас сегодня не сожрут. Сегодня ночью сожрали Вику. Вполне возможно, сегодня ОНИ вообще не выйдут на охоту.

Пес волнуется. Мужчина пугается не на шутку, и начинает быстро укреплять ставни. Пододвигает оба шкафа и обе тумбы к окнам и дверям. Открывает крышку погреба и спускает туда собаку. Пес с удовольствием туда забирается, а мужчина за ним. Я тоже лечу — интересно, как там у них — уютно?

Уютно. Помещение не более пяти квадратов. Пять лампочек на потолке. Стены обшиты коврами. Большая кровать, небольшая тумбочка с едой. Мужчина закрывает люк и привязывает к ручке груз, не забывает задвинуть все четыре щеколды.

— Мы спрятаны, Бинго, боятся нечего! — Говорит он.

Пес лижет ему руку.

Я ложусь на кровать, пес рядом, немного водит носиком около меня.

— Что, Бинго, там мертвяк? Женщина? Вика?

Пес слабо тявкает.

Я удивляюсь. Пусто как-то удивляюсь, но все же. Даже несуществующие брови поднимаю.

— И ты тоже никому не расскажешь, как ОНИ выглядят? — Спрашивает мужчина, уставившись куда-то позади меня. — Чего хотят и как от НИХ избавиться? Тоже решила, что твоя жизнь кончилась и ты никому не нужна? И твои слова тоже никому? Зря так думаешь. Ты не первая, кто приходит в этот дом. Все почему-то проходят сквозь него. И меня, как правило, ОНИ не трогают. Я не знаю, почему, но это так. Мы с Бинго уже стали различать, когда мертвяки к нам приходят. И тебя, соответственно, тоже ждали. Думаю, ты сгораешь от нетерпения понять — что случилось и что будет дальше!

Да, я чувствую пустое неудовлетворение от незнания, что будет дальше. И, пожалуй, хочу узнать. Потрепала пса за ухо.

— Мой тебе ответ — ничего. Это все. Я не знаю, куда вы уходите, но почти никто тут не остается. Хотя, тебе виднее. Тут были все покойные нашего города, и никто тут не задерживается. Я не знаю почему. Я знаю точно — дальше не будет ничего. Это твое постоянное состояние. Как ни жестоко это звучит, но ты теперь ТАКАЯ. Привыкай.

Я злюсь (второе настоящее чувство!). Дурак! Разумеется, ты ничего не знаешь! Такого просто не может быть. Это какое-то переходное состояние. Непостоянное. Тупое и пустое. Все отображено наоборот, все глупо и некрасиво! При жизни — все хорошо. После смерти — также хорошо. Или полярно плохо! Но не так — ни так, ни сяк!

— Меня волнует вопрос: почему? Почему вы не хотите рассказать, как там? Вы же можете рассказать это Бинго. Собаки и кошки находятся во всех мирах одновременно… Скажи ему. Он найдет, как сказать мне. Кто ОНИ? Чего ОНИ хотят? Что нам делать? Как долго мы будем существовать?

Его вопросы меня утомляют все больше. Я закрываю глаза и понимаю, что сплю. Более того, я придумываю, какой сон хочу увидеть. Вот только, и в нем все отображается наоборот. Я представляю этого самца и широкую кровать… Фу, глупости какие.

01

Просыпаюсь я скоро. Сна словно и не было. Ни пробуждения, ни легкого полудрема. Даже не было лени, что пора вставать, а не хочется. Пусто как-то. Фу.

Его уже не было. Я одна в подполе.

Выплываю в дом, а он там. Готовит завтрак. Окна открыты, в них льется смрадных зеленоватый свет. Я зажмуриваюсь и чувствую легкий запах миндаля.

Он стоит в трусах и улыбается.

И жарит миндаль: темные рельефные продольные полоски на старой закопченной сковородке.

— Ты можешь его есть. Попробуй. Миндаль — это то, что не искажено.

Откуда он знает, что в этом состоянии все искажается? И почему миндаль не искажается? Запах — однозначно миндалевый. Я люблю этот орех и прекрасно знаю его запах. При жизни я его ела очень давно, попробовать?..

И все же?

Чем больше вопросов ты задашь, тем выше вероятность, что он тебе ответит.

Значит, стоит задать много вопросов, чтобы он ответил. А как он меня поймет? Он не может меня слышать, понимать или ощущать, потому что меня нет! Чтобы ответить мне на вопросы, он должен стать таким же, как я.

Мне, вообще-то, все равно, умрет он или нет.

Но он знает многое о моем состоянии. А вот я — нет. Какая несправедливость-то, мать вашу. Как все гнусно, как все … пусто.

Может быть, именно он избран для того, чтобы прекратить с НИМИ? Он потихоньку собирает материал, чтобы уничтожить их? И именно поэтому все мертвяки проходят сквозь его дом?

— Я оставлю тебе орехов, — говорит мужчина. — Мне пора на охоту. Бинго останется с тобой, не обижай его. Можешь съесть столько миндаля, сколько хочешь. Мне не жалко. С твоего разрешения, я зайду в твой дом и возьму еды.

Нет! Там разбросаны мои вещи, трусики нестиранные и… гигиенические принадлежности!

Хотя, черт с тобой! Мне тебе в глаза преданно не смотреть, поэтому, можешь полюбоваться на мои нестиранные тряпки-прокладки, скомканную вату и пяльцы, на которых я вышивала себе на трусиках узоры под хохлому. Помнится, в одних как раз заправлены не самые мои новые трусы…

Он уходит. Закрывает дверь и машет псу рукой. Пес забирается на кровать и пристально следит за мной. Я показываю псу язык и начинаю «собираться» в дорогу. Разумеется, я не останусь тут надолго, мне нужно вперед.

Я о чем-то забыла. Ах, да, дивный орех.

Я медленно приближаюсь к миндалю. Пара жареных орехов лежат на тарелке, притягательно пахнут и просятся в рот. Я не чувствую голода или аппетита. Я просто хочу съесть их, из интереса.

Я трогаю их ребристые твердые бока своим прозрачным, невесомым пальцем. Что-то происходит. Мне не свойственно удивляться, вы же знаете. Но то, что произошло дальше иного чувства даже у меня вызвать не может.

Я удивляюсь безмерно.

Все враз меняется. Вот именно в тот самый миг, когда я касаюсь миндалевых ребрешек, в каждую вещь, окружающую живых, вдыхается жизнь и краска. Пес вдруг становится ярко-рыжим, хотя был серо-черным; все вокруг заливает ярким солнцем, да не противным кислотным цветом, а таким привычным и родным, — ярким и желтым.

Что происходит?..

Я выхожу на улицу. Деревья. Они перестали вонять. Теперь они источают аромат свежей листвы, который был приятен носу и радовал. Я вдохнула полной грудью и поняла, что могу вдыхать столько, сколько хочу, не боясь разорвать легкие, потому что больше не нуждаюсь в воздухе. Он проходил сквозь «легкие», не оставляя ничего важного для крови, ведь её тоже больше не было.

Мне стало очень интересно: почему вдруг все изменилось? Неужели от того, что я прикоснулась к миндалю? Ах, этот абсолютизм! Изменилось «всё». Нет, не все изменилось, нельзя так говорить. Я-то осталась прежней. В мое тело не вдохнули жизнь, оно по-прежнему разлагается у меня во дворе, а я все также парю над этим странным и непонятным миром. Непонятно зачем.

И река осталась неизменной. Он по-прежнему воняет и имеет кисло-зеленый цвет. Я медленно приближаюсь к глади воды. Да. Она зеленая, протухшая.

Может быть, она такая и есть? Кислая и нечистая?

И почему она не замерзла?

Я пытаюсь вспомнить: замерзала ли река при моей жизни? И не могу. Этого в памяти нет. Но ведь сейчас зима, река неглубокая (наверное?), она должна замерзнуть. Но… она не замерзает.

О, боже, деревья. Они ведь должны быть голыми: зимой листья опадают. Вернее, осенью. В любом случае, зимой листьев нет! Я подплываю к дереву. Бодрые, зеленые листочки, чуть дрожа, крепко сидят на ветках, и не собираются слетать на землю. В чем же дело? Неужели им не холодно?

Я трогаю листочек, и ощущаю у себя в руках листочек. Понимаете или нет? Я его ОЩУЩАЮ. То есть, это … призраки листочков. Обрадовавшись неимоверно, я хватаю его и сдираю с дерева. Листочек оказывается у меня в руке, а дерево качнулось.

Я поражаюсь (сколько эмоций у меня вызвал этот дивных орех!) — насколько умершие дети влиятельны на родителей … Даже после смерти они способны тревожить живых. Я ведь сорвала лист, которого уже давно не было на этом дерево. Этот листочек уже давно слетел со своего места и сгнил в куче точно такой же листвы. А дерево все еще помнит его. Надо же.

Я «трогаю» дерево — ну да, оно живо — я не ощущаю его руками.

А река, значит, всегда живая. И пить ее можно только будучи в живых.

А пес? Ну да, мужчина сказал, что собаки и кошки находятся во всех мирах сразу. Но почему я смогла различить что мертвое, а что живое только после того, как потрогала миндаль?

Может быть, миндаль обладает какими-то сверхъестественными свойствами? Хотя, куда уже дальше — я и так нахожусь по ту сторону зеркала жизни.

И все-таки, я могу как-то сказать живым, что я все вижу.

02

Я смотрю на мальчика и думаю, что он сейчас умрет. ОНИ приближаются, а он не слышит — совсем, как я. Меня интересует вопрос: почему мальчишка ночью один на улице? Может быть, он потерялся, а его бедная мать за ставнями и десятью замками рвет на себе волосы от горя? Меня всегда раздражали такие мамаши, как эта: сначала проворонят, а потом страдают.

ОНИ уже настигли малыша и стояли вокруг, боясь приблизиться. Наверное, они никогда не убивали детей. Или убивали, но это дается им сложно.

Я смотрела почти с равнодушием, сжимая в руках листочек.

Мальчик казался мне смутно знакомым, — наверное, при жизни я знала его или его мать. Наверное, похороны будут пышными: маленький гроб, быстрая речь и тихая музыка. Небольшое застолье, долгие разговоры о том, что малыш совсем не мучился, когда умирал, что это было быстро и так далее.

Не успела я подумать, что сейчас мальчика будут загрызать, как ОНИ повели себя очень странно. Один из НИХ приблизился к мальчику и толкнул его носом вперед. Мальчик вздрогнул и пошел. ОНИ шли рядом, кругом.

Я поплыла следом. Наверное, они хотят убить его где-нибудь в другом месте (хотя, когда их это заботило?). Но я ошиблась. Причем, ошиблась капитально — малыш шел со страхом, но ОНИ не собирались его убивать. ОНИ вели его домой.

Я не стала ждать развязки этой умильной истории и развернулась обратно, в серый дом. Я не знала, почему не иду «дальше», почему застопорилась тут! Но я понимала — в моем нынешнем состоянии я должна делать то, что делаю. Все правильно!

Мужчина уже был у себя дома. Бинго тоже находился дома. Интересно, эта собака выходит погулять?

Мужчина проделал обычную процедуру плотских утех, и стал разогревать себе ужин.

— Бинго, наша гостья ушла или все еще чтит нас своим присутствием?

Пес посмотрел на меня в упор и гавкнул.

— Тогда я еще миндаля пожарю, вы не против?

Я смотрю на старинные часы, которые висят на стене, почти под самым потолком. Второй час ночи, а окна открыты. Что-то не то. Даже в Новый год я закрывала все ставни, хотя, как известно, в Новый год ОНИ не приходят.

— Не волнуйтесь, сегодня ОНИ не придут, — говорит мужчина. — Сегодня убита семья Бобровых, семь человек, включая маленького Костика. На сегодня ИМ хватит.

Я открываю рот от удивления: я всегда так при жизни делала. Значит, они решили не убивать мальчика для того, чтобы … Правильно, они подвели его к дому, мальчик забарабанил в дверь, мама и открыла. Тут ворвались ОНИ и убили всех, кто в доме был.

Разве у НИХ есть разум? Разве ОНИ могут думать?

Боже мой, тогда кто ОНИ?

03

Я клянусь себе, что ночь, которую провела в сером доме, будет последней ночью в этом городе. Или просто — ТУТ. Больше я не задержусь. Просто очень тяжело уходить от них, от Бинго и мужчины. Мне не нужно было его имя. Мне удобнее было общаться с ним вот так — мужчина, он. Тем более, что ко мне он обращался исключительно «гостья», хотя знал мое имя. Кстати, странность — я стала все забывать. Я уже не помню, как звали меня при жизни. Вылетело из памяти. И еще я не понимала, почему все угасает. Пес мутнел, становился серым, словно дом. Листок в моей руке таял, словно льдинка.

Может быть, это снова голод? Мне снова нужен миндаль?

04

В половину девятого все было кончено. Он больше никогда не пожарит мне миндаль, больше никогда не помастурбирует в моем присутствии. Его убили. Убили так же жестоко, глупо и противно, как и меня.

Очень жаль, что у него не было родственников: собака помрет. Я смотрю на то, что осталось от мужчины, и понимаю: первые дней пять собака не пропадет, а потом, авось, кто-нибудь ее подберет. Или съест.

Я ощущаю некоторое беспокойство.

Знаю: он должен сейчас оказаться тут. Рядом. Ведь он умер, так же, как и я. Но его все нет. Я жду до одиннадцати, и только потом осознаю — он не придет. Если бы он пришел, то был бы тут сразу — я помню, как ощутила дыхание зверя на себе, а потом … потом все видела сама, потому что сразу же, как сердце перестало биться, я оказалась тут.

Я бросаю в рот пару миндалин и присматриваюсь к изменениям. Мужчины нигде нет. Честно говоря, я надеялась увидеть его потому, что … в общем, я хочу увидеть его в ЭТОЙ РЕАЛЬНОСТИ.

Думаю, мы бы неплохо побеседовали. Да и не только…

Внезапно я ощутила холод. Меня это очень сильно взволновало. Только пусто как-то взволновало, не заставило даже обернуться, хотя мороз шел сзади. С неимоверным усилием я все-таки оборачиваюсь. И вижу его. Он стоит сзади. Видимо, дул мне в спину. Романтик, твою маковку!

— Почему ты молчал? — спрашиваю я. — Ты ведь был тут сразу!

— Я хотел послушать, — отвечает он с улыбкой и подходит ближе.

— И что послушать хотел?

— Полемику.

— Полемику? — удивляюсь я. — А с кем мне дискутировать? С собой?

Он отвлекается. Он видит Бинго. Пес мечется по полю, над которым мы пролетаем, бежит следом за нами и лает. В его крике столько радости и надежды… Но он только отворачивается. Бинго продолжает бежать, не отвлекаясь ни на что, но быстро отстает и пропадает из виду.

— Но ведь у тебя неплохо получалось раньше, — продолжает он.

— Раньше?

— Ну да, ты славилась сумасшедшей. Чудо девушкой, которая говорила сама с собой! Такие дискуссии разводила — деревня сбегалась послушать!

— Тебе не все равно, что говорят люди? — Я не на шутку разозлилась. Будь я живой, наверное, даже топнула бы. Я злилась на него за Бинго — ну как он может просто отворачиваться? Впрочем, это его дело. Его и Бинго. Но тут это было как-то не нужно. Я бы даже сказала — не принято. — Да, я люблю беседовать с собой: мне наедине с собой не скушно, даже наоборот — иногда весело! Кстати, также как и тебе! Ты неплохо проводил вечерами время, наедине с рукой!

— Я разве сказал, что это плохо — полемика в одно лицо? — удивляется он и хохочет.

— Не знаю, — честно признаюсь я. — Я пока не поняла тебя. Ты какой-то веселый для трупа. Вернее, для духа. Миндаля хочешь?

— Я не употребляю наркотиков, — отрезает мужчина. — Не употреблял, и не стану впредь.

— С каких это пор миндаль стал наркотиком?

— С тех самых, как ты попала сюда. Разве ты не видишь, что он преображает мир? А все, что искажает реальность — наркотик.

— А что есть реальность, а? — спрашиваю я. — Ты не заметил, как все тут преобразилось? Не заметил? А ты не думал, часом, что мы при жизни видим только обертки, мифы? А реальность на самом деле такова: солнце не греет, а смердит; река не чиста, а протухшая; человек человеку — враг! Разве ты это не увидел?

— Ну как же, — улыбается в ответ. — Я не согласен категорически! Мы сейчас на изнанке нашего мира, по ту сторону бытия… Неудивительно, что здесь все немного не так…

— НЕМНОГО НЕ ТАК? ДА ТЫ С УМА СОШЕЛ!

— Ты негативистка! Ты все видишь исключительно в негативном свете. Все не так плохо…

— Глупости!

— Почему?

— Да потому что! — отрезает он. — Я не стану с тобой спорить, потому что …

— Потому что у тебя есть свое мнение, и тебе все равно на мое, — опережаю я. — И еще потому, что тебе нравится полемика в одно лицо. Я все поняла. Как видишь, после смерти я не отупела! Мне вообще все пусто!

05

— Мы вправе сами выбрать, куда идти. Мы ничего никому не должны.

— Я согласен с тобой… м… я забыл, как тебя зовут.

— Зови, как хочешь. Мне без разницы.

— Марина, мы должны пойти туда, все уходят туда после смерти.

— Откуда ты знаешь?

— Если там есть что-то, то это обязательно для нас.

— Почему? А почему то, что есть вокруг нас — не для нас?

— Потому что это — закулисье жизни, тут должны жить те, кто руководит живыми. Это больше не наше место.

— Правильно, мы на другой стороне, и именно потому, что не живы…

— Оставайся, если хочешь, но я пойду туда, дальше.

— Даже при жизни я была трусихой, а уж тем более, после всего, что пережила!

— Что ты пережила?

— Твою смерть, например… И миндаль ты есть не стал, даже после моих рассказов!

Он обернулся и сделал тугое выражение лица. Да, теперь, в силу определенных обстоятельств, я называю реальные вещи такими словами, которые могут описать происходящее в одно слово. «Тугое» выражение лица, при котором человек (и не совсем человек) ничего НЕ:

соображает;

слышит;

слушает;

понимает;

хочет.

Но у него есть цель.

И вся жизнь, все существование подчинено одному — поскорее взять то, что заявлено в последнем пункте «тугого» выражения лица. Или правильнее «литса»? Неважно (ни важно?).

— Ты решил все окончательно?

— Разве ТУТ может быть решено что-то окончательно? — спросил он, сменив «тугое» выражение на «слепое» (ничего слышать не хочу; ничего понимать не стану).

Я оглядываюсь. Мы находимся в каком-то городе. Я не знаю названия (или просто не запоминаю), хотя читаю исправно каждую табличку, но вот уже какой раз не могу справиться с буквой «Й» — как ее читать? Странно.

— Ты знаешь, какой это город?

— Это Москва.

— Нет, в Москве мы были несколько шагов назад!

— Мы шагаем исключительно по Москве.

— Пока мы не побываем в Лондоне, я не отправлюсь с тобой ТУДА, и уже тем более, не отпущу тебя…

— Скажи: чем Москва отличается от той деревни, в которой мы жили и были убиты?

Я опустилась на землю. Присела на вялую, сухую траву и ощутила пустое беспокойство: неужели Апокалипсис повсюду? Неужели только миндаль способен вернуть нас на пару мгновений в действительность ту, в которой жили наши предки несколько сотен лет назад?

Он снял с себя рубашку и остался по пояс в воде. Я не знаю, где он взял воду, как мы подошли к ней — с некоторых пор я не слежу, куда он меня ведет, куда укладывает спать и что мы делаем по ночам. Да и по дням тоже. Теперь вся ответственность за меня на нем.

Москва была разгромлена.

Многоэтажки свалены, провода и коммуникации оборваны. Километры проводов, как дохлые змеи, свалены в сугробы из обломков домов, машин, трупов…

Все ждали лета.

Летом ИХ нет. Летом есть только ПТИЦЫ, от которых теперь умеют избавляться.

Вернее, умеют с ними справляться днем, и укрываться от них ночью. А раньше птицы были страшнее НИХ...

ПТИЦЫ, преимущественно вороны, особи мужского пола, всегда оставляют жертву мучиться перед смертью, подыхать долго и мучительно — без глаз и конечностей, с вспоротыми кишками и выклеванной печенью.

— Ладно, пойдем к Воротам…

Мы уже стоим возле них.

От нашей деревни до Москвы — тридцать пять шагов. А до ворот — с любой точки земного шара — всего один шаг. Быстрый и высокий.

— Итак, мы пришли.

— Марина, Ворота заперты.

— Ты же видишь, они заперты, но забора, в котором они исполняют роль калитки, нет. Их можно просто обойти.

— Я не думаю, что это возможно… Скорее, надо подождать…

— Тебе нравится зеленый свет, окутывающий все вокруг?

— Нет, цвет гнили…

— Может быть, подождем на земле?

— Нет, будем ждать тут.

Я подозреваю, что ждать придется долго: вокруг абсолютная пустота, заполненная зеленым светом и каким-то туманом. Поэтому, даже если сторожила и есть, то навряд ли он нас быстро увидит. Скорее, лет через двадцать…

— Я тут всегда, вопрос лишь в том, готовы ли вы принять меня? — спросил голос откуда-то изнутри.

— Ты слышала это?! — взволнованно вопрошает он.

— Ты волнуешься, — удивляюсь я.

— Ты удивляешься? — спрашивает он.

— Еще рано… слишком рано…

Я поворачиваю обратно. Он отправляется за мной.

— Пока в вас есть хоть что-то от людей, надо жить среди них. Даже в виде призраков… Надо жить…

06

В этом мире люди рождаются чтобы умирать.

В этом городе снега больше нет.

В этом городе нет ничего, кроме боли и пустоты.

В этом городе умирают люди.

Огромный мегаполис, населенный миллионами погибающих людей. Они погибают от триппера, СПИДа, гонореи и сифилиса; их убивает раковая опухоль и маковый закат; ими управляет агония и правит хаос… Они умирают.

Умирают все — и маленькие и большие, и мужчины и женщины.

Я открыла для себя удивительный мир: процесс умирания. Я бы даже сказала — искусство. Не каждый умирает так, чтобы другие сказали: хочу умереть так же, как он… Так же красиво и страшно, в безумных мучениях, на последнем вздохе издать такой стон, что аж сердце замрет…

Такие обычно очень быстро идут дальше, даже не оглядываясь на нас. От этого мне грустно, потому что те, кто симулируют боль всегда ее чувствуют. Я хотела бы вспомнить — что такое боль, от которой можно так извиваться и кричать…

— Как долго мы пробудем тут?

— А ты хочешь остановиться здесь? — спрашивает он.

— Я бы очень хотела. Правда, — признаюсь я.

— Тогда мы останемся до тех пор, пока ты не решишь, что мы должны идти дальше.

— Спасибо.

07

Время шло. Я оставалась на месте. Он оставался со мной. Я смотрела за миром и удивлялась: почему живые люди не видят, как он меняется?

Каждый вечер солнце уходит за горизонт и встает на востоке, но каждый раз встает с разной скоростью: когда быстро, когда очень быстро. И садится также — медленно или очень медленно. Иной раз я не успеваю досмотреть, как оно садится — засыпаю. Иногда не могу уследить, как оно уже взошло.

А людям без разницы.

Они заботятся только об одном: умереть легко, без страха и боли. И быть похороненными, а не утилизированными. Эту процедуру — утилизации — я увидела на восьмой день пребывания в городе умирающих.

Огромный комплекс, состоящий из пяти амбаров, которые больше напоминали ангары для самолетов или дирижаблей. Между собой здания соединялись стеклянными коридорами, по которым туда-сюда бегали люди в синих халатах, и несли с собой нечто, напоминающее мешки с мусором.

— Это санитары. А в мешках трупы.

Очень скоро я поняла весь смысл этого комплекса. Он занимался коммерческой утилизацией больных людей, тех, кто не может за свой счет похоронить себя или близких. Главный корпус, который отличался от других отсутствием «выхлопной» трубы, и массивными колонками, из которых лилась неприятная, похоронная музыка, был украшен ярко-синей вывеской:

МЕМОРИАЛЬНЫЙ КОМПЛЕКС

Люди выстраивались в очередь. Некоторые попадали в комплекс и оставались там навсегда, а некоторые — кто не мог ничего предложить взамен, убирались восвояси, погибать мучительно в лесу, в окружении таких же бедняков и беженцев.

Половину дня я простояла вместе с женщиной, которая мечтала попасть в Комплекс. У нее на руках были документы на квартиру в центре Москвы. Вот только она не являлась владелицей, она ее арендовала у государства, и Комплекс не мог забрать квартиру.

— Вам отказано в утилизации, — ответил ей мужчина-менеджер в Комплексе, просмотрев ее бумаги. — Или вы найдете нужную сумму, или мы вынуждены вам отказать.

— Но…

— Извините, таковы правила. Следующий.

Женщина понуро побрела обратно, придерживая огромную опухоль на груди.

Я не ожидала, что ей откажут.

В офисе Комплекса можно было получить бесплатную консультацию о том, как проходит процесс утилизации. И, в виде бонуса, специалисты Комплекса советовали как уйти из жизни безболезненно, не обещая, однако, результата.

— Только в Мемориальном Комплексе, при выборе услуги «Не больно» вы покинете этот отвратительный мир так, как будто заснули в былые времена, когда небо было свежим, а воздух голубым…

Очаровательная девушка-гид Комплекса, провожала всех желающих в маленькие комнатки, в которых находились уменьшенные комплексы утилизирующих устройств. Группы туристов, жаждущих оказаться в настоящем Комплексе, но еще не накопившие средств, восторженно смотрели на устройства, молитвенно складывая руки.

— Это газовая камера. К сожалению, в наших услугах нуждается огромное количество людей, и нам просто необходимо было придумать устройство массовой безболезненной утилизации. Газовая камера — новая модель, однако, она не опробована на сто процентов и я не могу гарантировать вам, что процедура полностью безболезненна. Наверное, какие-то неприятные моменты, все-таки, есть.

Туристы, посмотрев на ценник услуги, отступили. Конечно, стоимость остальных услуг в разы выше, но гарантий там больше.

— Это самый распространенный способ: инъекция. Стоимость вакцины соизмерима с пятью стоимостями газовой камеры. Но, — девушка хохотнула, — разница настолько велика, что не хочу даже говорить о достоинствах вакцины. Безболезненно, мгновенно, приятные видения… Никаких неприятных моментов и, вот уж глупости, молодой человек, — укоризненно покачала она головой, предвосхищая вопрос одного из туристов, — это не больно!

На презентацию остальных процедур я решила не ходить, решив, что с меня хватит. Однако второе окошко бесплатной консультации меня заинтриговало. Там рассказывали для тех, кто не имел возможности купить процедуры, как уйти из жизни не больно.

Видимо, страх перед болью — самый страшный страх.

— Понимаете, безболезненнее, чем у нас, никак не получиться. Проанализируем: повешенье. Вы умрете через минут пять после того, как повисните. До тех пор, пока сонную артерию не передавит (а это может продолжаться до десяти минут!), вы будете задыхаться и чувствовать неимоверную боль —    ведь шейный позвонки рушатся сложно… После того, как вы умрете, все мышцы моментально расслабятся и все, что в вас есть, вываливается наружу… Вот родственникам подарочек? Потом — отравление. Все, что поступает в желудок, предназначенное для отравления, вызывает рвоту. Мучительную, кровавую. Вы можете долго пытаться умереть, но так и останетесь с рвотой и резью в желудке. И умрете ночью, в самый разгар температурных бредней… Что еще практикуют? Вены? Даже обсуждать не стану — ужасно больно, все кровью залито, да к тому же, можно нарваться на врачей! Отрубание головы? Умоляю вас, те шарлатаны, которые говорят, что они профессиональные палачи, не способны даже цыпленку лапу отрубить, я молчу уже о голове! Там столько нервных окончаний — будете почти безголовыми — чтобы умереть, надо будет потерпеть! Минут сорок…

Люди, стоящие вокруг консультанта, молодого паренька с чувственным выражением лица, то и дело падали в обморок. Он участливо отвечал на все вопросы, помогал советом. Наконец, перешел к рекомендациям.

— Я советую взять кредит и оплатить услуги Комплекса заранее, чтобы бы быть уверенным в том, что Ваша смерть под четким Вашим руководством! Тем более, что совсем недавно наша компания создала новую услуги массовой, относительно недорогой, утилизации… Она доступна почти для всех! Более подробно в этом буклетике…

Как оказалось, Комплекс был не одним комплексом по массовой утилизации в мире. Таких было много. А город, в который съезжались умирающие — один.

Лидвербург, город умирающих, был создан владельцами Комплекса специально для тех, кто собрался умирать. В остальных городах Комплексы, подобные этому, зарабатывали не столько и были скорее посмертными, занимаясь утилизацией трупов. А больных и самоубийц не утилизировали. Этим занимался только Мемориальный Комплекс в Лидвербурге.

— Почему тут нет снега? — спросила я год спустя.

— Потому что тут слишком жарко.

— Ты не устал стоять? Может быть, присядем?

— В этом городе нельзя сидеть.

— Почему?

— Из уважения к смерти.

08

Не смотря ни на что, мы были вместе.

Я многое понимала, еще больше видела и хотела понимать. Ко мне возвращался мир таким, каким я его помнила: живым, ярким, пахнущим и настоящим. Я знала, что в последствии мне придется очень много заплатить за эту блажь, но ничего не могла с собой поделать: миндаль притягивал, манил и восхищал.

— Ты слишком много употребляешь этих орехов, — говорит Он.

— И что?

— Ты не забудь, для чего мы остались. Мы должны помочь...

— Я не собираюсь помогать всем подряд! Я думаю только о себе, и о том, чтобы краски жизни не сходили с этого мира. Я привыкла жить красиво…

— Миндаль — это не топливо, это наркотик. Он искажает то, что есть…

— Искажает? — говорю я и смеюсь Ему в лицо. — Он преображает, делает понятным и ярким то, что ты видишь серым и мутным! Темный, серым, невероятно скучным и пустым. Я забыла, что такое пустота, я теперь ощущаю… Понимаешь?

— Это разное. Вспомни, вспомни, как это было при жизни? Когда болит и когда радуешься — это по-разному, все по-разному… Отдай мне орехи…

— Ты тоже хочешь? — спрашиваю я.

— Нет, я привык жить так, как жить надо, а не жить в зеркалах искажений…

— Но мы не живем, — я кричу. Я не знаю, почему я вдруг стала кричать. Ну, конечно, помимо всего прочего, ко мне возвращаются эмоции. И это прекрасно! Прекрасно!

— Что поменялось? Что в тебе поменялось? — спрашивает он.

— Да ты что, не понимаешь?

Я смотрю на него, на это жалкое ничтожество и понимаю, что он — никто. Он на самом деле умер, и его это не огорчает, он не хочет изменить свое отношение к этому, и теперь просто хочет жить так, как ему сказали. Боже мой, какая скука!

Я никогда никому не позволю не испытать того, что испытала сама. Если ему, этому парню, там за занавесом, суждено умереть тяжело, мучительно и страшно, то почему я должна облегчить его участь, поддержать его? Ведь мне никто не помогал, никто не оберег, никто не сказал: «Успокойся, это будет не больно». Никто не был со мной в тот момент, когда я умирала. Когда я попала сюда, за занавес жизни. Никто не сказал мне ничего утешительного или ободряющего! Я до всего дошла сама… Я до сих пор чувствую зловонное дыхание тварей, которые принесли мне смерть, которые растерзали мое тело… Почти до последнего момента я чувствовала боль, чувствовала, как ткани рвутся, а в голову вгрызаются острые зубы.

Я все это помню — миндаль вернул мне это знание. Я благодарна ему за это.

Теперь я не совершу ошибку.

— Ты должна идти со мной, — говорит Он. — Ты должна. Здесь нельзя ослушаться или не выполнить, понимаешь?

— Я никому ничего не должна, — вспоминаю я свою любимую фразу, еще при жизни.

— Не стоит вспоминать того, что тебе дали забыть. Это тебе не нужно. Тут живут так, как надо, без пошлостей и грубости. Забудь это все и отдай мне, наконец, миндаль.

Я снова смеюсь ему в лицо, кидаю пару орехов в него, разворачиваюсь и ухожу. Он не сможет меня догнать, не сможет остановить, — я знаю это и пользуюсь этим.

Расстались мы в Риме.

А я уже в Лондоне, прогуливаюсь по площади, на которой остались только жалкие горстки эмоциональных отбросов, сидящих вокруг зеленого огня. Огня, который может спасти от НИХ. Они не могут прийти домой, потому что общество их отвергло. Они не могут найти укрытие — их никуда не пускают. Этих отбросов осталось совсем немного, Лондон, Париж, Барселона и Амстердам — вот таких кучек пять-шесть в каждом городе, не больше.

Они думают, что они непобедимы. Я подумала — откуда у них такая уверенность? Даже в первобытном обществе аборигены старались толпиться — ведь прутик переломить проще, чем веник. Группируясь, народ научился общаться, понимать друг друга… А эти… Наоборот — разгруппировываются. Большие компании делятся на более маленькие, маленькие еще на более мелкие, по три-четыре человека… В итоге — множество мелких эмоциональных компаний, входящих в одну большую, коих, как я говорила раньше, пять или шесть по всем миру.

Может быть, это эффект разбегающихся муравьев?..

Но что их объединяет, кроме того, что они отвергнуты обществом? Общие интересы? Но они не поют, не танцуют. Просто сидят и разговаривают. Я слушала их беседы — самые обычные. Это обычные люди, только почему-то отвергнутые другими людьми. Почему так получилось? Что произошло?

Чтобы понять, почему все это произошло, надо стать одной из них и понять, чем их жизнь отличается от жизни тех людей, которые считают себя «нормальными». Я начала присматривать за ними: да, они обладают потрясающим оружием — зеленый огонь. Одному Богу известно, где они его раздобыли, но они бережно хранят его, думают, что без него не смогут прожить. И это правда — отвергнутые обществом они просто погибнут на улице от НИХ. Этот огонь — нечто такое, что помогает им существовать. Передавая знания друг другу относительно этого изумрудного пламени, они создают ощущение социального слоя. Как будто у них свой мир со своими законами.

Но на самом деле они очень хотят быть частью того общества, что отвергло их. Но не могут простить их за этот безобразный поступок. Я была уверена — попросись они обратно, их примут, и огонь будет погашен. Он просто будет не нужен, его создали для того, чтобы люди одумались. Когда они будут вместе — их защити то, что они одно общество.

Я заинтересовалась одной группкой эмоциональных. Трое парней и одна девушка. Четверо. У них был огонь, они жили в некотором подобии шалаша — соорудив под мостом из картонных коробок домик. В центре их непросторного жилища горел зеленый огонь.

Я кинула в рот миндалину (теперь мне этой дозы было достаточно, ни много, ни мало) и потрогала парня за шевелюру. Он не дернулся, не опрокинул тарелку с супом, которую ему бережно передала девушка. Просто прикрыл глаза.

— Оскольд, я не знаю, что делать, — грустно говорит девушка. На ней был летний костюм, высокие желтые сапоги и прическа, израненная кроваво-красными прядями. — У нас почти совсем не осталось денег.

— Вероника, что я могу поделать? Я принес все, что заработал.

— Какой прогноз на завтра?

— Я думаю, что… должно быть больше. Вероника, пожалуйста, не рань мне душу. Я надеюсь, что заработаю столько денег, сколько потребуется, чтобы прокормить нашу семью. Но я не могу ничего сделать, когда люди меня отвергают и говорят, чтобы я шел подыхать, понимаешь?

— Но ты вожак, — горячо шепчет Вероника. — Ты обязан! Просто обязан заработать столько, сколько нужно! Я не могу больше лгать старине, он спрашивал — как много ты зарабатываешь! Я сказала, что достаточно для того, что бы мы чувствовали себя в безопасности! Да, мы сыты, одеты, но денег у нас почти не осталось.

— Вероника, ты режешь меня заживо, — говорит Оскольд и откладывает тарелку.

— Мы должны справиться с этим. Скоро зима, Оскольд. Мы не можем жить в коробке!

— Я понимаю.

Оскольд смотрит вокруг. Я тоже осматриваюсь. Если начнется дождь, коробка размокнет, несмотря на то, что они находились под мостом. Коробка была не толстой, верхний слой совершенно распался на атомы. Если крыша обрушится, то огонь погаснет, но Оскольда, видимо, это мало волновало. Я внимательно следила за его действиями и узнавала в нем себя. Ту, что погибла во дворе своего собственного дома 26 февраля.

В глубине души, где себе не врут, но не часто слышат то, что там проговаривается, он, вероятнее всего, рассуждает так:

«…Я понимаю, что ставлю положение своей семьи в тяжелое, но ничего с этим поделать не могу. Или не хочу — это вопрос риторический: как к этому отнестись. Если я хочу себя винить, начать заниматься самобичеванием, я считаю, что просто не хочу ничего делать, чтобы исправить положение. Если же я не хочу себя винить, то говорю, что просто не могу. Разница в том, что я все могу, у меня все получается. Все вопросы решаются. Любые. Абсолютно. И я это знаю. Я просто… ленивый. Сейчас я не хочу эмоционально перенапрягаться, поэтому я знаю — все, что в моих силах, я сделал. Я просто не в состоянии сделать что-то сверх себя. Просто не могу и все».

Я смотрела на него почти с брезгливостью. Я уверена: это его мысли. Его.

Он так на самом деле думает. И моя задача — расшевелить его, иначе вся его семья, сообщество, погибнет.

Он не захочет ничего менять ни сегодня, ни завтра. Он просто решил, что все пусть идет так, как идет: почему его усилиями они должны жить лучше? Почему это?! Он должен перенапрягаться — один! — а жить в тепле и уюте будут все?

Он решил для себя, что пока они не дойдут до критической точки, прыгать сверх себя он не станет. В крайнем случае, если к моменту подхода критической точки, он станет неспособным исправить положение — общество не погибнет. Их спасут, им помогут.

Я только качала головой. Несмотря на то, что они — эмоциональные — одна команда, одно общество, одна семья, у них тоже есть законы. Закон выживания: группа должна выбрать себе вожака, который получает огонь, деньги и право управлять. А потом — все зависит от грамотности вожака — умрет или выживет общество. Помогать больше никто не станет.

Рыбы не будет, потому что удочка уже была, ты просто ее сломал или потерял. Плохо, что он этого не понимает.

Я прошлась по палатке, заметив, что все убрано идеально, а члены стаи чистенькие и ухоженные. Да, самка в этой стае выполняет все свои обязанности. Где справедливость?

Я закинула в рот миндалину и подошла к огню.

— А…

Он был теплым. Я чувствовала, как пламя облизнуло мне ногу. Я почувствовала жар, тепло… Ни с чем не сравнимое ощущение.

— Я считаю, нам надо поговорить, — вновь говорит Вероника.

Я поперхнулась миндалем. Да, похоже, девочка переросла из домохозяйки в женщину. Оскольд полулежал на кровати. Услышав призыв женщины, он сел и сказал:

— Вероника, я устал.

— Оскольд. Так больше продолжаться не будет. Завтра ты заработаешь столько денег, сколько потребуется мне для того, чтобы приготовить отличный ужин, купить себе новую кофту и игрушки для детей, ты понял? Более того, завтра в четыре часа я хочу увидеть эти деньги.

— Вероника, что ты…

— Я больше не собираюсь тебя слушать. Ты обязан это сделать. Спокойной ночи.

Я радостно захлопала в ладоши. Да! Да!! Да!!! Ты сделала это детка, сделала!

Переполненная радости я не заметила, как рассыпала весь миндаль.

…Он ушел рано.

Я проследила за тем, куда он отправился, и была очень довольна этим. Он ушел на железнодорожную станцию. Парень решил разгрузить вагоны. Это неплохой заработок, вот только муторный, тяжелый и опасный: когда открывается вагон, оттуда может выскочить обезумевший пес. Он будет кусать, не глядя, лишь бы убежать и сохранить свою душу, но пострадает достаточно народу.

Слава богу, таких моментов не возникало. Он спокойно разгрузил вагоны, забрал свою плату и отправился на пирс — каждые три часа прибывали теплоходы с рыбой, которые тоже необходимо разгружать.

Заработав и там, парень вернулся в ночлежку, и молча отдал Веронике деньги.

Больше всего я боялась, что она кинется ему на грудь. Но она лишь скупо поблагодарила его и спросила, что желает он на ужин.

Я покинула эту семью, решив, что дальше они справятся без меня.

Однако то, что огонь я чувствовала и без миндаля, сильно заинтриговало меня. Еще несколько раз я прикоснулась к пламени, почти обжигая руку, и простилась с Лондоном.

09

Мне было невообразимо скушно. Эта бессмысленная толкотня вокруг бессмысленных людей стала меня серьезно раздражать. Раздражение и скука — жуткий коктейль, скажу я вам. А еще миндаль вернул многое из жизни живых, но, кажется, я вам об этом уже говорила.

Мне вовсе не нужен совет. Мне вовсе не нужны эти люди, их пустая жизнь, покатившаяся к чертовой матери по собственной же глупости. Какая глупость, спросите вы? А вот не скажу. Я же сверхъестественная и могу увидеть и понять нечто такое, что не видите вы. Я такая непредсказуемая, что способна заглянуть в самые низкие глубины проблем, разглядеть сквозь муть взаимных обвинений то вонючее зерно, из которого пророс хаос. Но! Я вас за что-то уважаю и люблю, поэтому, покажу то, что заставит вас прийти к тому же мнению.

Помните Его пса?

Прогресс, кстати на лицо, теперь я знаю, чтобы вы поняли, о ком я говорю, надо произносить Его с большой буквы. Он — мастурбатор из серого дома, которого убили вскоре после меня.

Так вот, Бинго.

Я увидела его в Риме. Бинго прогуливался около Сикстинской Капеллы, нюхал прохожих и щурился грустными глазами на солнце. Я полетала над ним, закидывая в рот миндаль. Теперь я могла его разглядеть в том виде, в котором его видели все: темно-рыжий, небольшой пес, темно-коричневый мокрый нос, смешная звездочка на лбу, ленивые лапы. Думаю, для самок он так же жаден, как и его хозяин. Вот эта вся природная печаль, грусть, осадившая его красивую морду, невероятно притягивает самок, также, как мужчина с грустными глазами — женщин. Странно, мне всегда нравились подонки и их наглые лица, топырящиеся члены и небритые щеки. Аккуратные, ухоженные мужчины в свежих рубашках вызывали скорее брезгливость. Дура я, наверное, была при жизни. Ну что же поделать? Какая была.

Он сел в тенечке у деревца и смотрел прямо на солнце.

Я подлетела поздороваться и спросить, как у него дела.

Он мне не обрадовался. Поводил своим упругим носом, встал, примял траву и улегся ко мне попой. Я оскорбилась до глубины души. Как это понимать-то, а?

— Бинго, я могла пролететь дальше, а остановилась, и поздороваться решила, а ты ко мне с таким неуважением.

Бинго не ответил.

Ой, не считайте меня дурой. Это у вас псы не говорят, только гавкают. Со мной они отлично беседуют. Помните, Он говорил, что собаки и кошки есть и тут и там. Так что Бинго отлично знает, что я тут стою, над душенкой его несчастной, игнорирует меня, дворняга блохастая.

— Бинго, — повторила я, присев на траву прямо около его морды. — Ты не перепутал? Это я. Ты меня помнить должен…

10

Я обнаружила странную вещь. До того странную, что она стала казаться мне интересной. Явление сие посетило в одно из моих бесчисленных дней пребывания в мире живых в качестве воздуха. Я прогуливалась по какому-то невероятно красивому парку, держа в руках мешочек с миндалем, и щурилась негорячему и неяркому солнышку, как в былые времена. Пруд в парке изрыгал большие пузыри, которые надувались в прокисшей воде и не лопались, а образовывали подобие высыпи. Было забавно смотреть на это уродство, а потом откусывать кусочек миндаля…

Все невероятно преображалось.

Деревья одевались в шикарные рыже-бурые шубы дохлых листьев; пузыри на пруду лопались, и вода от этих взрывов разбегалась лихо, словно прокись куда-то исчезала. А солнце-то, господи, солнце!.. Только ради него можно пожирать миндаль тоннами и любоваться обманной красотой светила. Горячая, яичная поверхность звезды плавила горе и разочарование на лицах прохожих. Бывали моменты, что даже я начинала чувствовать его слабое тепло. Легкое, словно дуновение от взмаха бабочки, чистое и радостное. Это истинное наслаждение. Стоит, наверное, умереть, чтобы увидеть солнце таким. Ведь только оказавшись здесь, по ту сторону жизни, можешь любоваться им, пока действует миндаль. То есть, ограниченное время. Если есть ограничение — ценность времени увеличивается…

В этом-то и вся проблема.

Действия миндаля хватает на многое. Например, чтобы искупаться в речке, почувствовать ее приятную свежесть; чтобы полюбоваться красотой тех мест, в которых я не бывала прежде, чтобы увлеченно бежать за воздушным змеем по ярко-зеленой травке (а не по серо-бурым буграм, которые лопаются и изрыгают нечто похожее на гной), запущенного чумазыми ребятишками за рекой в тени деревьев.

Действия миндаля не хватает только для того, чтобы насладиться солнцем.

Когда я впервые это поняла, мне стало очень грустно. Сейчас, чтобы любоваться им, мне нужно добывать миндаль, а при жизни солнце бесплатно дарило свою красоту и очарование. Я, понятное дело, не особо ценила.

Дура была, конечно.

Так вот, в очередной день, прогуливаясь по парку, я сгрызла, наверное, орехов пять, продляя время наслаждения солнцем, и вдруг оказалось, что я исчезла совсем.

Поймите меня правильно. Меня и так-то не было, до этих пяти миндалин, меня ведь никто не видел? Никто. Но я-то себя видела! Синеватые руки, ноги, тело, обернутое моей ночнушкой, тусклые и легкие волосы… А теперь я себя не вижу.

Зато я отчетливо чувствую.

Чувствую чью-то душу. Чьи-то чувства. Кого-то.

Чье-то неудовольствие, словно фундамент всего, закостенел меня на месте. Сверху навалился груз страха, в обрамлении жестокого отчаяния, непоколебимого, словно титановый сплав. Вершиной всего, самое твердое вещество, которое невозможно разрушить ни на том свете, не по ту сторону — алмаз, наполненный болью. Я состояла вся из этих чувств. Это так ново, неприятно, некомфортно. Более всего я опасалась, что я трансформируюсь из хранителя этих чувств, в их жертву. Это будет невыносимо! Чувствуя безмолвный груз, я уже разрываюсь на части…

В мою душу проникало, стремительно и уверенно, как вирус, как неизбежная смерть, чье-то неудовольствие. Я довольно долго разбиралась в себе, чтобы осознать, что это именно неудовольствие — продукт незалеченных душевных ран. Оно отравляет жизнь, глушит чувства, убивает любовь. Крайне опасно жить с чувством неудовольствия. Я узнала его по характерному чувству — словно в тебе что-то передвигается, перемещается, уверенно, неповоротливо, распирая и вытесняя внутренности. Одновременно с ним, в свои права вступал страх, выталкивая из несуществующих легких воздух, не впуская его снова; обмораживая ткани тела, равно неудовольствию, он входил уверенно, не торопясь. Чуть позже к ним присоединилась весомая доля неизбежности, украсив собой, придав всем чувствам оттенок боли, — алмазное навершие.

Я чувствовала все, я боялась, захлебывалась страхом, меня растаскивало на части неудовольствие, я страдала от боли… Эти чувства… они разрушительны… Они меня уничтожат, растопчут на месте, разнесут на части или…

…превратят в зверя, не ведающего пощады…

Ведь это не я. Это не мои чувства. Это не моя боль, не мой страх. Не мое отчаяние.

Я нашла того, кто делился со мной этими чувствами.

Он сидел там же, где я оставила его несколько недель назад.

Бинго.

Он печален и красив. Он раздавлен грузом предательства людей. После смерти хозяина он оказался никому не нужен. Но ведь его изъяли из природы, воспитали и любили, кормили и поили. И теперь он умирает от голода и холода, — в Риме наступал сезон туманов. Люди этот сезон не чувствовали, а я и Бинго чувствовали очень хорошо. Но эти чувства не были для него первостепенными. Он о них вовсе позабыл, они его уже не тревожили — его тело погибало, и оставило в покое разум, чтобы он сполна впитал ошибки природы, позволившей людям приручать и предавать.

Как и я, Бинго встал перед выбором — идти дальше или… отомстить? Отомстить всем тем, кто его предал?

Я выбрала отомстить, но только пассивно — молча наблюдать за гибелью мира, в котором жила и в котором была счастлива. Мир предал меня, не спас от мучительной гибели, и я решила остаться, посмотреть, понаблюдать, позлорадствовать. Не подсказать никому, не уберечь. Также, как сделали со мной другие.

Есть выбор и у Бинго — умереть и встретиться с тем, кто не позаботился о нем должным образом, не пристроил, не забрал с собой, не проводил к другим. Ведь Он видел Бинго после смерти, Он о Бинго ни разу не вспомнил! А Бинго шел следом, шел по тому свету, сквозь леса и моря, сквозь дожди и снег. Тысячи километров, убиваясь, падая без сил. И остался там, где мы расстались с Ним — в Риме. Он остался умирать там, все еще надеясь, что Он о нем вспомнит. Или присоединиться ко мстителям, которые не простили предательства тех, кто их приручил. Тех, кто обещал заботиться о них, любить и помнить о них.

Боже мой, я поняла. Я поняла, кто ОНИ. Это — наши прирученные и преданные. Животные, дети, старики, родители… Те, о ком мы обещали заботиться, тех, кого мы приручили, и перед кем мы в ответе. Боже мой, они не смогли простить нас, и они мстят…

Господи, Бинго… Я не могу позволить тебе стать одним из НИХ.

Я была не права. Мы все не правы. Я считала, что отношения Бинго и Его — их личное, не касающееся меня. Но это не так — каждая маленькая трагедия маленькой собачки обернется для нас катастрофой. Так и случилось. И все потому, что нам некогда посочувствовать, посодействовать тем, кого предали, тем, кого забыли.

Я боюсь, я просто в ужасе. Катастрофа в моем мире намного глобальнее, чем я думала. Против нас восстали наши же чувства. Наша любовь, обещанная, но не подаренная. Нам мстят прирученные и преданные…

Но что я могу сделать? Как все исправить?

Разве что закричать громко-громко?..

11

Оставление друга в беде, неверность, неисполнение долга, измена... Миллион терминов существует внутри «Предательства». Как политический лидер страны, опустивший руки и загнавший страну в глубину мощнейшего кризиса, потому что не был уверен, что останется у власти; как поп-идол, предавший своих поклонников погибнув, от рук, которым доверял; как Брут, пряча кинжал за пазухой, клялся в вечной преданности тирану… Предательство есть часть человеческой сущности, но никогда прежде столь очевидных последствий не было.

Об этом говорит история, это изучают в школе. Это пишут в книгах, но все равно, ежедневно мы предаем себя, близких, тех, кого приручили. И получили в ответ от тех, от кого не ожидали — от братьев меньших, от тех, кто даже слово вымолвить в упрек не может, молча погибая от душевной боли. Но они объединились, стали сильными, направив всю свою боль в ярость, убивая людей, также как мы убивали щенков и котят, родившихся не вовремя.

Я никогда не была философом. Ни при жизни, ни после нее.

Но отчего-то я чувствую, что разобралась в этом сложном вопросе предательства, я поняла, для чего нам рассказывали об Иуде, о его «поцелуе», предательстве Христа. Все ради того, чтобы укрепить веру, чтобы доказать, что вера (читай: любовь) сильнее предательства.

Я подумала: так может быть, любовь и спасет этот мир?

Вероника была очень огорчена. Оскольд не оправдал надежд, не справился со своей задачей. Я видела, что ей очень тяжело, я чувствовала это. Она боялась сломить его, предать… Боже мой, вот почему они вместе — они боятся друг друга предать. Они друг ругу преданны. Оскольд разрываем чувством вины за то, что не смог достойно накормить тех, кто ему близок, тех, кого он приручил. Но и они… готовы простить его. Вероника понимает, что его нужно поддержать, но и наказать нужно тоже… Она любит его. Даже если все мосты разведут, их общая луна будет одно размера, где бы они ни были…

Я привела к ним Бинго. Он был на грани. Он не разбирал дороги, не слышал звуков, не понимал, почему столь быстро перемещается. Он умер в тот день, когда я получила всю его боль, он отпустил ее, отрекся от себя. Я бы сделала также, свались на меня столько всего — это просто невыносимо.

Я показала ему Оскольда и Веронику и их семью. Он смотрел на них грустными глазами, все еще не помня себя. Но он видел тоже, что и я: эта семья не умрет никогда, они просто не предрасположены к предательству. Слишком крепкая любовь сковывает их. Их зеленый огонь, символ любви, не погаснет никогда, и их становится больше — уже сейчас Оскольд не справляется со своими обязанностями, потому что их в два раза больше. Эффект разбежавшихся муравьев работает: они разбежались, чтобы собрать остатки съестного с пикника неряшливых людей, и принести все в дом. У них все будет хорошо.

…Бинго забрал свою боль и ушел искать ответы на свои вопросы. Как только он разберется со всем, как только поймет истинную философию предательства, он пойдет дальше. Я помогла ему разобраться в том, в чем самой мне разобраться не удалось.

…Я наблюдала за миром еще несколько десятилетий, и не видела, что люди желают исправиться. Один-единственный человечек, малыш Джимми, рожденный Вероникой и Оскольдом, в восемь лет занимался тем, что подбирал бездомных собак и кошек, и пристраивал их в семьи своего большого клана.

Я уже не существую на этом свете.

От меня не осталось даже воспоминания.

Я ухожу дальше с легким сердцем: пока на этом свете живет Джимми, плод любви и преданности родителей, все у всех будет хорошо. Может быть, он даже спасет мир, но знать, чего это ему будет стоить, не хочется.

конец

Все права защищены.

© Тео Картер, 2013

www.theocarter.info

carterteo@gmail.com

Рисунки Панда Кафе

vk.com/...