Сказка о сером небе

В одной стране среди прочих больших и маленьких городов был один совсем маленький. Он был настолько мал, что даже не имел названия. Его жители звали город просто «Город» или «Наш город», а остальные его вообще никак не звали. За пределами Города никому не было до него дела.

Город стоял на берегах широкой и спокойной реки. Она была настолько тиха, что люди порою боялись в нее заходить, не опоясавшись веревкой: от своего спокойствия река загустела и могла не отпустить зазевавшегося купальщика или рыбака. От воды по вечерам поднимался тонкий пар, оседающий тонким и скользким одеялом на клеверных полях.

В Городе жили люди. Их было около сотни или около того. Друг друга горожане не считали, так как это считалось невежливым. Все они жили в городских стенах с воротами и бойницами и под городским небом. Стен было четыре — по одной на каждую сторону света. Высотой в человеческий рост и толщиной в человеческий палец, они были, скорее, декорацией — на многие километры вокруг не было никого, от кого Город мог бы защищаться или отгораживаться. Небо тоже было городским и поэтому — постоянно серым или апельсиновым на закате. Солнце в город не заглядывало.

В городе была ратуша, кладбище, церковь, несколько пивных, театр, вокзал и прочие вещи, делающие город городом и делающие любое общение с внешним миром необязательным.

Горожане считали, что их Город — саоме лучшее и правильное место на Земле, а его жители — то есть, они сами — самые милые и правильные люди в мире. На остальные города страны и на остальные страны с остальными городами горожане поглядывали свысока. «Пусть живут, как вздумается, а мы и по-своему проживем. И проживем хорошо», — говорили они. Хотя, они и сами хорошенько не знали, о ком говорят. О том, что рядом есть другие города и горожане они, скорее, догадывались.

У Города был девиз: «нам — наше, вам — ваше».

Короче говоря, горожане любили свой город и гордились собой. Но так как хвалить самого себя не принято и расписывать свои достоинства не годится, горожане решили позвать кого-нибудь извне, чтобы тот осмотрелся, пожил у них немного и написал летопись города. В ней, подумали горожане, объяснялось бы, чем город лучше остальных и почему жить в нем — чистое счастье.

«Это будет объективно и честно», — сказал Мэр города. «Да, это будет и честно, и объективно», — согласились с ним горожане, и только Гробовщик коротко плюнул на ратушный пол и сказал: «А если этот летописец свой Город любит больше, чем остальные, и наш в придачу, так может он нам подгадит? Гадостей о нас понапишет, а нам потом краснеть за него?»

Тогда все заговорили: «да, а вдруг?», а Мэр сказал «да, может статься и так, но выхода у нас нет, ведь нужен нам человек чужой, неместный. Где же вы возьмете человека без Города и чтоб еще своего Города не любил?»

Все замолчали и задумались, а чуть погодя Брандмейстер сказал: «есть такой человек» Тут все заговорили разом: «Говори, говори!» Брандмейстер сказал: «за стеной, на берегу стоит высокий стул. Раньше он стоял пустой, а сейчас, с неделю тому назад, там появился какой-то человек. Он сидит на стуле и день и ночь и смотрит в реку. Кого-то ждет, должно быть. Может, нам позвать его?»

«А с чего вы взяли, что он — не из какого-то Города?» — спросил Брандмейстера Мэр. Тот задумался, вспоминая, потом сказал: «а он мне сам рассказал. Я ему крикнул от ворот «откуда ты?» а он: «ниоткуда», я его спрашиваю «а куда идешь?», а он говорит — «не знаю».

«Ладно, давайте позовем этого человека», — согласился Мэр. «Только под твою ответственность. Выдели ему жилье, дай ему бумагу и карандашей и пусть пишет. Договорились?» — «Нет», сказал Брандмейстер. « У меня нет карандашей. И бумаги тоже. И жить со мной ему тесновато будет». — «Я тебе все дам», пообещал Мэр, «и жилье мы ему найдем. Ты только его уговори». — «Хорошо», сказал Брандмейстер. «Но лучше так: я за ним сбегаю, а вы ему тут, при всех, объясните, что делать. Я говорить не очень хорошо умею». «Ладно», — сказал Мэр — «только иди уже скорей».

Брандмейстер надел свой золотой шлем и поспешил за чужаком. Он миновал пустую будку, где иногда сидел привратник, засыпанный крепостной ров с маленьким мостиком, лежащим прямо на земле, и пошел к реке через перелесок. В нем стояли стройные березы и ясени, выточенные из осины. Деревья в городе не росли.

В ожидании летописца, горожане вышли во дворик перед ратушей и сели за широкие столы в пивной. Над городом пыльно тянулся весенний городской день с щебетом воробьев и звонким гулом мостовых.

Хозяин вынес из подвала несколько кувшинов холодного пива, поставил на стол мутноватые стеклянные кружки и несколько свежих караваев хлеба. Люди пили пиво, заедали его мягким хлебом и ждали.

ГЛАВА 1.

Человек сидел на высоком стуле и болтал ногами в воздухе. Мимо текла река, и он плевался в нее коричневой слюной. Человек курил сигареты, свернутые на коленке,

К сидению кресла вели пятнадцать широких ступеней, прибитых одна над другой. Поднимаясь, спасатель или любой, кому было угодно сесть в кресло, мог держаться за перила. Они были гладко отполированы людскими руками, но покрыты липкой пылью, а из ступеней местами росла трава.

Человек сидел в кресле и смотрел на реку. На вид ему было около сорока лет, он носил очки и не носил волос. Его блестящая голова отражала свет заходящего солнца. Он был одет по-дорожному, в прошитую белой нитью куртку, широкие штаны из прочной ткани и грязные ботинки на толстой деревянной подошве. На ручке кресла висел его рюкзак.

Человек посмотрел на часы, висевшие на слишком просторном браслете у него на запястье. Часы стояли.

К реке человек вышел несколько дней назад. Его гнал в спину весенний ветер, запах земли и птичий крик. Потом птицы перестали кричать, найдя себе других птиц с целью высидеть яйца, земля успокоилась и перестала пахнуть, а ветер утих, притаившись в одуванчиках, поседевших за одну ночь.

Человек остановился на берегу и решил никуда не идти. Он жег костры по ночам, варил похлебку из крапивы и конского щавеля, курил сигареты и мочил ноги в густой речной воде. Устраиваясь на ночлег под своей курткой, человек всякий раз проводил необычный ритуал: развязывал тесемки своего рюкзака и высыпал все вещи из него на песок.

В рюкзаке у него лежало много разных вещей, красивых и понятных. Лежали там пачки табака, белье и моток бечевки, тупой перочинный ножик с тремя лезвиями и брелоком в виде маленького слона. Выпадал из рюкзака и зеленый козырек, защищающий глаза от яркого света. Еще в рюкзаке были вилка и ложка, металлическая мисочка, несколько упаковок спичек, кусочек сургуча, губная гармошка, компас, керосиновая лампа, несколько книжек и пистолет-ракетница с одним зеленым патроном к нему. Рюкзак был заполнен под завязку, больше туда засунуть ничего не получалось.

Человек любил рассматривать вещи из своего рюкзака. Он перебирал их и разговаривал с ними. Человек поднимал с песка компас и забавлялся, пуская стрелку по кругу. Ему нравилось, что компас блестящий и послушный и всегда знает, где север. При этом пользоваться компасом человек не умел.

Также не умел он играть на губной гармошке, не видел необходимости резать что-то своим ножом, есть ложкой из миски, менять белье и жечь керосиновую лампу — керосина у него не было. Книжки он также не читал — по вечерам было темно, а днем были другие дела — куда-то идти, откуда-то бежать и так далее.

Все эти вещи, за исключением табака и спичек, он собирал и складывал в рюкзак потому, что где-то он слышал, что они нужны в походе. «Раз пока я ими не пользуюсь, значит потом пригодятся. Нужные ведь вещи», — думал человек.

По правде говоря, многие предметы из своего рюкзака человек не прочь был бы обменять. Заменить их на что-то правда нужное. Например, на теплый спальный мешок, чтобы не мерзнуть по ночам у остывшего костра. Или пакет ирисок. Человек любил ириски. Но места не было, и приходилось таскать с собой то, что было.

В последнее время человек подумывал все-таки выбросить книги из рюкзака и завести, наконец, пакет ирисок. Он сидел под вечерним небом на берегу реки, свесив ноги со стула спасателя и держал книги в руках. Они были в черных обложках, с длинными названиями, на плохой бумаге. Это доказывало их умность и важность. Человек гладил их страницы и пытался понять, хочет он их читать, или нет.

Таким его и застал Брандмейстер. «Здравствуйте, чужак», — сказал вежливо Брандмейстер и приподнял свой шлем в знак уважения. «Здравствуйте», — отозвался человек, не отрываясь от книг. «Может быть, оторветесь от книг?» — спросил Брандмейстер. — «Мне бы с вами потолковать надо». «Хорошо, толкуйте», — сказал человек. «Точнее, не мне, а там, в городе. Хотим попросить вас написать книжку», — «книжку? Какую книжку, о чем?» — «о нас, о городе нашем. Но это лучше вам со мной пойти, там все и расскажут. Ладно? Пойдемте?»

Человек медленно огляделся, сунул книгу в рюкзак и хрустнул плечами. «Ладно, пойдем», сказал он и спрятал книги в рюкзак. «Тут недалеко», — сказал Брандмейтер. Он дождался, пока человек слезет со стула, взял его под руку и повел в город.

ГЛАВА 2.

Горожане увидели, как Брандмейстер провел чужака через городские ворота. «Он же совсем лысый», — заметила Жена Судьи. «Ну и что?», — обиделся Актер городского театра, который тоже был лысым. «Зато он не будет тратить время на расчёсывание по утрам. Очень практично».

Брандмейстер подвел чужака к горожанам, сидящим за столами, и сказал: «Я привел его. Он, вроде бы, согласен». «Правда?» — спросил Мэр. «Правда», — сказал человек, — «я попробую, по крайней мере. Делать мне все равно нечего». Он положил рюкзак у стола и, не дожидаясь приглашения, сел рядом с начальником вокзала.

Тот подвинулся и подвинул чужаку свою кружку. «Пейте, пожалуйста», — сказал он. «Спасибо», — сказал чужак. «А вы, чужак, откуда? Из какого города?», — спросил Мэр и все насторожились.

«Я не из города, я вообще первый раз город вижу», — сказал чужак. «Видите ли, я не очень помню, как и где родился. Помню, что сначала меня возила на спине собака в попоне, а потом — человек без пальцев на ногах. Мы ходили по лесам и собирали пчелиные жала и муравьиные яйца. Потом продавали их у дороги. А потом человек без пальцев упал в муравейник и я его больше не видел. Муравьи его унесли».

Все покачали головами и сказали что-то вроде: «да-а-а, вот оно как бывает», «жизнь она такая», а Брандмейстер,доверчиво глядя на человека, спросил: «это правда?» — «Нет», — ответил человек и снова выпил пива.

«Ладно», — сказал Мэр. «А сюда вы как попали? Что делаете в наших краях?»

«Всю зиму я гонял кротов на полставки для одного ученого, а потом просто бродил по лесу, отдыхал». — «Гоняли кротов? Снова врете?» — «Нет, это правда. Это для ученой книги его, эксперимент» — «Расскажите, расскажите», — попросили горожане. «Хорошо», — сказал человек. «Дело было так. Сначала, еще осенью, я ловил кротов. Лучше всего было найти маленьких, новорожденных кротиков. У них же как, с рождения глаза у них зоркие и большие, а потом быстро заплывают, слепнут. Так вот, ученый говорил, что зрячие лучше. Я ловил их и сажал в клетки».

Горожане слушали внимательно и не перебивали.

«Потом, зимой, когда поля замело, мы с ученым везли кротов в степь и выпускали из клеток».

«А много у вас кротов было?», — спросил Гробовщик. «Много. Наверное, больше тысячи. Так вот, мы выпускали их, а потом я брал плетку и бил кротов, чтобы они бежали. Они бежали в степь, а я бежал следом». «А ученый?» — спросил кто-то. «А ученый ехал рядом на самокате. Он ехал и смотрел, что делают кроты. А они по-разному бежали. Ну, большая-то часть, конечно, закапывалась в снег, под землю, грызла себе ходы, поглубже и потеплее. Они выбирали нору и прятались там. Так все почти делали, мало-помалу, кто раньше, кто — позже».

«А те, кто не закапывался?»

«Те бежали дальше. Многие падали и замерзали. Кто-то просто останавливался и тогда я засекал его насмерть. А кто-то бежал и бежал. Так мы гоняли кротов, пока не оставалось двое последних. Их мы брали и везли обратно. В своем доме ученый отогревал их, кормил и выхаживал после гонки. А потом отжимал их в давилке и пил, что получилось. И все записывал что-то, записывал….»

«А путь-то куда держите?» — спросил человека Кузнец. «Никуда. Я уже пришел», — сказал человек. Кто-то хихикнул, решив, что чужак шутит, но он сидел с грустным и усталым лицом, глядя в столешницу перед собой. «В каком смысле?» — переспросил Мэр. «В прямом. Я шел к вам сюда. Лет десять шел, если не больше. Зря, оказалось, шел».

Люди за столом занервничали. Человек говорил непонятно и вел себя как-то неправильно, не как гость. К тому же, слова чужака о том, что он шел к ним, искал их, да еще потратил на это десять лет, их испугали. Мужчины подобрались, а женщины прижались к мужчинам. Те, у кого мужчин не было, прижались к столам. Мэр, видя это, сказал. «Вы говорите попонятнее. Может, у вас так принято — загадками говорить, а мы люди прямые, без экивоков привыкли... Зачем вы сюда шли? Да еще к нам. Что вы тут ищите, скажите на милость?»

Все так же глядя в столешницу, человек сказал: «Я искал город. Лежащий в конце этой дороги. Мне рассказывали о нем. Очень давно рассказывали. Что есть такой город. Чудесное место. Говорили, что здесь в каждое окно светит солнце, а стены города зеленые от дикого винограда и плюща. Что здесь живут высокие и сильные люди. Хорошие люди. И будто у каждого — по шесть пальцев на руках и третий глаз. Я шел к ним лет десять. А пришел к вам».

Горожане обиделись. «Чем же мы вам не угодили? Ошибки-то, может, и нет — у нас, конечно, город не такой, но и не хуже ничем. Вы что-то напутали, наверное». А очень старый горожанин поднял косматые брови, пожевал губами и сказал: «а может, промахнулся ты, сынок? Город твой позади мог остаться». «Не мог», спокойно сказал человек. «Ошибки нет — ваш город на самом конце дороги, последний. В него-то я и шел».

Горожане помолчали, не зная, что сказать. От рассказа про кротов им стало неприятно, а от рассказа о долгом путешествии чужака — обидно. Облака над городом стали апельсиновыми, вечерело и в ратушном дворе стало прохладно и хорошо. Мэр промокнул лоб платком и подумал, что зря ввязался в эту историю с летописью.

Наконец, человек снова подал голос и сказал: «ну, раз уж я здесь, я не откажусь от работы. Мне надо отдохнуть. Обратный путь займет еще лет десять, логично ведь. Вы мне расскажите, лучше, что за книгу мне о вас писать? И сколько вы мне за это заплатите».

Горожане почувствовали облегчение. Главное, что человек — не буйный, вроде бы нормальный. А что до его дороги, то может, он и ее выдумал. Человеку снова наполнили кружку, отрезали хлеба и объяснили, что нужно делать. «Вы просто ходите по городу и смотрите. Если что непонятно — спрашивайте. Нам хотелось бы, чтобы вы честно и хорошо написали про нас», — сказал Судья. «Люди мы простые, но хорошие. Живем неплохо, получше, даже, чем многие. Вот и думаем, что другим надо бы знать, как у нас неплохо», — сказала одна дама. «Да, да!» — сказали все, соглашаясь, а чужак отхлебнул пива и спросил: «сколько же мне здесь ходить? И сколько написать?»

«Напишите книгу. Не толстую и не тонкую. Нормальную книгу, чтобы еще и картинки можно было сделать. Или фотографии. Времени, как я понял, у вас много.

Перезимуете, и весной, через годик, отправим вас обратно. Идет?», — сказал Мэр. «Идет. Но книг я не писал, так что не знаю уж, как выйдет», — сказал человек.

«Это ничего. Главное, чтобы честно. А там, если надо, мы уж поправим», — сказал Мэр. Пока чужак рассказывал свою историю, его секретарь успел сбегать в ратушу и принести пачку бумаги и несколько карандашей. «Если кончатся, скажите мне. Я еще достану», — сказал Мэр и похлопал чужака по плечу. «Начинайте прямо завтра». «Хорошо», — сказал чужак.

Тут все стали расходитья, а чужаку принесли свежей соломы и одеяло. «Вы сегодня тут поспите, а завтра мы что-нибудь придумаем», — сказал Мэр, постилая новому летописцу города под одним из столов.

Человек лег под стол и положил рюкзак под голову. Он смотрел на голубеющие в сумерках доски стола. Через щель, как через пропасть перебирался какой-то жучок. Человек пожал плечами, закрыл глаза и уснул.

ГЛАВА 3.

Следующие несколько дней летописец бродил по городу, набрасывая его план. Весна за городскими стенами уже бушевала, размахивая ветвями сирени, мела свежим ветром проселочные дороги и била птиц в грудь, заставляя их плеваться своими трелями. До города она не добралась. В здешнем воздухе стояли столбы межсезонной пыли и чахлая трава равнодушно опиралась на фонарные столбы. Кусты жимолости стояли голыми, уставив свои спицы в мутное небо.

Солнца в городе не было и, судя по всему, не было давно. В сумраке улиц по переулкам двигались горожане. Взгянув на них, летописец подивился их бледности и низкому росту. Горожане, казалось, росли вниз. Чем старше был человек, тем придавленней и короче он выглядел.

Летописец просто обращал на это внимание. Удивления он себе уже давно не позволял — годы странствий и поисков разучили его этому, выбили из него любые основания для изумления.

День за днем он двигался по городам, лесам, рекам и горам, и каждое место, каждый дом, каждый взгляд и рукопожатие были необычны. Он видел дома, утопленные по крыши в песок, он видел города, где правят собаки, видел ртутные реки, в которых тонули тонкошеии утки... Со временем летописец просто забыл о том, что такое обычно и удивлялся теперь задним числом, напоминая самому себе о подобной возможности. Удивление, если и появлялось, то было тонким и мутным, как стекла давно стоящих часов.

Город, в котором он оказался сейчас, не выглядел более странным, чем сотни других, пройденных им в последние десять лет. Булыжник и асфальт, бетон и кирпич, много стекла и стали. Город жил своей обычной жизнью, потому что другой у него не было. Бледные горожане спешили по своим делам из улицы в улицу, перебегая друг другу дорогу, уворачиваясь от допотопных автомобилей и автобусов.

В городе, как вскоре оказалось, не было ни одной прямой улицы. Идя по улице, пешеход видел только закругляющиеся стены и углы домов, окинуть взглядом улицу целиком было невозможно, и идущие навстречу появлялись, будто выходя из стен.

Летописец нес под мышкой сшитую из белых листов тетрадь, из кармана у него торчали карандаши. Он не знал, с чего начать. Его блеклое удивление подсказывало ему, что его заставили делать совершенно неожиданную и лишнюю работу. Он замедлил шаг и вспомнил то, что старался не забывать: цель своего путешествия и отмахнулся от нее. Город был не тем, что он искал. Это был неправильный город.

Ощущение неправильности усилилось, когда летописец проходил через небольшой садик, засаженный яблонями. Присмотревшись, он увидел, что яблони искусно вырезаны из дерева и покрашены коричневой краской. Листья, сделанные из пыльной бумаги, отдаленно напоминали настоящие.

«Деревянные деревья», записал летописец в своей тетради. На весу писать было неудобно, и он оглянулся в поисках какой-нибудь лавки. У входа в садик выставило свои столики небольшое кафе.

Хозяйка подметала пол, а ее сын или просто мальчик-подмастерье выносил на улицу новые столики и плетеные кресла. Женщина подняла бледное лицо к небу, чтобы передохнуть и чихнуть от пыли, попавшей ей в нос, и увидела летописца. Она заулыбалась и сказала: «О, наш летописец! Уже за работой? Выпейте кофе сперва, садитесь-садитесь!» — она усадила гостя за столик перед самим входом, а сама, отставив метлу, зашла в кафе, чтобы самой принести гостю завтрак.

Летописец положил бумагу на стол, достал новую сигарету и закурил. Он провел рукой по плетеной скатерти, по витым ручкам кресла и подумал, что ему нечем платить за завтрак. Деньги у него были, но остались в рюкзаке. Летописец встал, чтобы остановить Хозяйку: «не наливайте кофе, у меня нет денег!» — крикнул он и вошел в кафе.

У самого входа он столкнулся с кем-то. Он ударил человека головой, а тот — его. Проще говоря, они столкнулись лбами и полетели на пол. «Ап!» — сказал летописец. «Ох», — сказал кто-то, сидя на полу напротив него, тоже держась за голову. «Извините», — сказал летописец, я не видел вас. «Ничего», — сказал человек, поднимаясь. Летописец протянул руку человеку, чтобы помочь ему, но тот встал сам и уже отряхивал одежду.

Это был молодой человек с тонким сутулым телом и густыми волосами, покрывавшими почти все его лицо. В клубке пегой шерсти, нечесаной шевелюры, пышных усов и бороды узнавались только мясистый красный нос и огромные серые глаза с красными белками. Человек казался очень усталым. «Куда спешили?», — спросил он бесцветным, как и его глаза голосом. «Хотел попросить хозяйку не наливать мне кофе. Я без денег», — объяснил летописец.

В это время со стороны стойки появилась Хозяйка. На большом подносе она несла серебряный кофейник, молочник, вазочку с сахаром, свежие булочки, горкой лежавшие в плетенке, кусок масла во льду, розетку с апельсиновым джемом и целую пирамиду из разноцветных ломтей колбасы, сыра, мяса.

«Послушайте», сказал летописец, краснея, — «у меня нет денег. Может быть, я мог бы оставить вам что-нибудь в залог и сбегать за деньгами? Я живу в ратуше…» — Хозяйка заулыбалась и сказала «да что вы, вы же летописец, нас прославляете! Какие там деньги. Кушайте, кушайте!» — она вынесла поднос на уличный столик и быстро вернулась, вытирая руки о передник.

Летописец покраснел еще больше, поблагодарил Хозяйку и пошел на улицу. Он налил себе кофе и в нерешительности посмотрел на гору еды перед ним. Много есть он не привык и стыдился обилия провизии. В это время из кафе вышел давешний блеклый, «прозрачный», как окрестил его летописец, человек.

Летописец подумал, что самым лучшим будет сразу же приступить к работе в обмен на этот чудесный завтрак и окликнул выходившего бородача: «послушайте, может быть, выпьете со мной кофе? Дело в том, что я должен описать город, вот и подумал, что хорошо было бы познакомиться с горожанами…» Человек пожал плечами и сел за столик. Хозяйка, увидев его через витрину, вынесла ему чистую чашку и еще один кофейник, полный черным кофе.

Некоторое время они сидели молча, каждый помешивая сахар в своих чашках. Шпек пил кофе с одним кусочком сахара, его сотрапезник — с пятью. Над ними пролетали цветные птицы, и серело утреннее городское небо.

«Я — ночной Сторож», — сказал худой юноша и протянул руку летописцу. Тот заметил, что она подрагивает, а сам сторож — то и дело клюет носом. Шпек разложил перед собой бумагу, достал карандаш и записал на первой странице своей тетради: «Ночной Сторож».

«Тяжелая ночь сегодня выдалась?» — спросил летописец. «Почему?», — резко переспросил его собеседник. Он будто бы обиделся. «Ну, вы выглядите устало. Наверное, не спали всю ночь…» — «Спал!» — Сторож прокричал, а не проговорил это и слабо ударил по столу. Ложечка снисходительно звякнула о сахарницу.

Они помолчали. Летописец устало тер переносицу и думал, что безумные люди везде похожи. О чем думал Сторож, неизвестно. Он одним глотком осушил свою чашку, наклонился к летописцу и заговорил, прерываясь, чтобы вздохнуть поглубже и побольше:

«Спал и сплю. От кого мне здесь чего охранять? Я прихожу туда, куда меня зовут, и ложусь спать. Сплю всю ночь до самого утра. Будит меня хозяин. А потом иду домой. И там тоже сплю…»

Сторож говорил, а летописец писал. Он писал о том, что Сторож по какой-то непонятной традиции, заведенной в городе, должен по ночам спать. Кажется, это было связано с опасениями, что неспящий сторож что-нибудь украдет сам — а как же, воров-конкурентов он не боится, так как вооружен, а сторожей или полиции — так как сам Сторож. Чтобы Сторожа в Городе не просыпались по ночам, им давали снотворное. Был даже закон, по которому Сторожам запрещалось пить кофе на службе, только после нее.

«Но я не совсем понимаю, зачем вы дома-то спите? Ну, на работе, это еще куда ни шло, но дома, после ночного отдыха…» , «А как же??» — вытаращился на летописца сторож. «Я что же, после работы отдыхать не должен?»

После ночного дежурства Сторож возвращался в свой дом, принимал еще снотворного и укладывался спать, чтобы проснуться через десять часов и отправиться спать на работу. Обычно он спал по 20 часов в сутки. По воскресеньям он позволял себе подольше поваляться в постели и проводил во сне примерно 22 — 23 часа.

«Устал я», — изможденно закончил Сторож. Такая вот у меня служба. Хочу в отпуск. Поехать куда-нибудь, отдохнуть. Посмотреть что-нибудь..» «Например, что?», — спросил летописец, переворачивая исписанную страницу. «Например, море. Не видел я моря», — сонно ответил Сторож, — «может, и отпустят. Я — ценный сотрудник. Бессонницы не бывает вообще. А в нашем деле бессоница — смерть». Он зевнул и попрощался.

Летописец сидел за столиком, провожая взглядом тонкую разболтанную фигуру Сторожа и отщипывал кусочки булки. На спинке стула, где сидел сторож, разместились голуби и поглядывали на еду своими маленькими глазками.

ГЛАВА 4.

Солнце где-то за серым городским небом поднялось в зенит. Стало совсем светло. Дул легкий ветерок, было тепло и приятно. Летописец расстегнул воротник рубашки и пошел дальше, через улицы и переулки. В пути он делал записи.

«Город расположен кругом. В центре — большая площадь, от нее спиралью раскручивается длинная улица. Сверху город, должно быть, похож на раковину улитки. Улица соединена сама с собой переулками, чтобы не приходилось проходить каждый раз всю спираль целиком, добираясь из центра к окраинам и наоборот».

Летописец остановился, чтобы придумать какое-нибудь сравнение для города, но тут на голову ему упало что-то влажное и легкое. Он поднял руку и обнаружил, что на лысине у него растекся чей-то плевок. Летописец посмотрел вверх и увидел высоко над собой натянутую проволоку. На ней медленно шел человек в драном трико, с длинной белой бородой и с шестом в руке. Это был тонкий, но, судя по тому, как дрожали руки старика, тяжелый шест. Плевок вылетел изо рта этого старика, иначе быть не могло.

«Вы зачем плюетесь?» — крикнул ему Летописец, но старик даже не посмотрел на него и спокойно скрылся за крышами, размеренно ступая по проволоке. Смотрел он прямо перед собой.

Летописец пошел дальше по улице, вытирая голову. Он остановился у фонтана во дворе какого-то дома. Фонтан не работал.

Плевка на голове больше не было. Летописец, все еще расстроенный происшествием, присел на ступеньку возле фонтана и начал скручивать сигарету.

Тут же на ступенях сидел толстый человек. Он был огромен и походил на мясного снеговика — круглые ноги, живот и голова, красный нос и жирные заплывшие глазки. Человек, судя по всему, мучился от жары. На согнутой руке он держал насквозь мокрый пиджак, а под мышками его белой сорочки расплывались темные круги. Заметив летописца он улыбнулся, тряхнул подбородками и сказал низким и жирным голосом — «жара!»

Летописец согласился и предложил Толстяку сигарету. Тот взял протянутую самокрутку — его мизинец был, по меньшей мере, втрое больше ее — и закурил. «Врачи говорят, полезно для пищеварения».

Толстяк с видимым наслаждением затянулся сигаретой. Они сидели и курили молча. Чуть погодя, Толстяк положил пиджак на парапет фонтана и достал бумажный пакет, который держал между коленями. Оттуда он вынул половину цыпленка и, не выбрасывая тлеющей сигареты, начал есть. Жир стекал у него по подбородку, кости цыпленка едва слышно хрустели. После каждого куска Толстяк затягивался сигаретой. Цыпленок и табак закончились одновременно. Со вздохом Толстяк сунул кости и окурок в пакет, скомкал его и бросил под ноги. Он казался внезапно погрустневшим — голова его опустилась, а руки вытянулись вдоль туловища.

«Что с вами?» — спросил Летописец. «Нет, ничего, все в порядке» — с коровьим вздохом ответил Толстяк и еще сильнее ссутулился. «Просто», — добавил он чуть погодя — «это очень тяжело — постоянно есть».

«А зачем вы постоянно едите?»

«Иначе я не могу. Боюсь взлететь. Мой отец, понимаете, был летчиком, а мать — стюардессой, родили меня в самолете. И как-то так получилось, что я с детства начал летать. Ну, то есть, отрываться от земли, парить. Сначала едва заметно, а к 13 годам меня уже перестали выпускать из дома — иначе я мог бы улететь и не вернуться».

Летописец свернул ему еще одну сигарету. Журчала вода, Толстяк потел.

«Врачи сказали, что я слишком легковесный и велели меня кормить лучше. Меня начали кормить. Моему отцу пришлось бросить полеты и завести мясную лавку, а мать открыла пекарню. Свежий хлеб и мясо каждый день сделали свое дело — я больше не летал. Но с тех пор я должен непрерывно есть. Каждый час, как минимум. Стоит мне перестать есть, как я худею. В день могу сбросить до двух кило сразу — организм не хочет быть жирным. Еще не привык. Хотя, море времени протекло».

«А сейчас вам сколько лет?» — спросил Летописец.

«Тридцать два. Через месяц должно быть тридцать три. Но ничего неизвестно, может, и не будет».

«Почему же? Выглядите вы …»

«Да вы что, издеваетесь? У меня порок сердца, ожирение печени, холестерин зашкаливает. Еще курение туда же — без одышки и шага ступить не могу».

Летописец не знал, что сказать. Он смотрел на жирного человека, на его малиновые щеки и лоснящийся нос. Ему стало жалко этого Толстяка.

«Зато вы не летаете».

«Это да, я зато не летаю», — Толстяк посмотрел на хмурое небо. «А ведь знаете, я когда в детстве летал на самолетах, мне нравилось. Когда взлетаешь и вокруг облака, то сначала летишь будто под ватным потолком. А потом самолет вкручивается в облака, рвет их, и вот уже солнце засветило, облака внизу — мягкое поле из облаков». Толстяк заулыбался и выпустил колечко из дыма.

«Когда-нибудь я плюну на все и прекращу есть. Когда умрут родители. Не хочу их расстраивать. Когда-нибудь я снова оторвусь от земли, покружу над городом и полечу выше. И не вернусь». Он выкинул окурок в фонтан. «А теперь извините, мне пора идти обедать. Заходите как-нибудь в ресторан «У гуся», там хорошие фрикадельки. Большие».

Толстяк тяжело поднялся, подобрал свой пиджак и зашаркал по улице. «Послушайте», — крикнул ему вслед летописец, — «а что это за странный старик по проволоке над городом ходит?» «Гимнаст это», — не оборачиваясь, крикнул в ответ Толстяк. «Спросите о нем у Музыканта, они раньше дружили. Музыкант... Он на Старой площади сейчас». Толстяк взмахнул пухлой рукой на прощание и исчез в переулке.

ГЛАВА 5.

Музыкант стоял на Старой площади, спиной к большому кирпичному дому. Это был поджарый мужчина лет 50, седой и длинноволосый, с щербатым ртом. Он был укутан в какую-то старую хламиду, на голове лежала черная шапочка.

Летописец заметил Музыканта сразу же, как только вышел из узкого переулка, где торговали специями и маслом на разлив. Вокруг Музыканта стояло несколько человек, а он, как было видно издали, что-то говорил. Видимо, объяснял, о чем будет следующая песня.

Летописец направился к нему, пока еще не зная, как завязать разговор, и стоит ли его завязывать вообще. Музыкант тем временем закончил говорить, поднял с брусчатки свою гитару — она была черного цвета, покрытая лаком и бумажными цветами — и провел по струнам. Зазвучало минорное вступление, Музыкант запел:

«Послушайте, люди, я кое-что знаю,

И это кое-что я вам сейчас расскажу …»

Летописец подошел к Музыканту и встал, готовясь услышать, что тот споет. Но исполнитель внезапно перестал играть. Он смотрел прямо на летописца, на лице его была досада. Музыкант провел рукой по лицу, нахмурился и начал песню заново. «Послушайте, люди, я кое-что…».

На площадь въехала повозка, заставленная молочными бидонами. Музыкант остановился, подождал, пока Молочник подъедет поближе и начал заново. «Послушайте, люди…». Хлопнула дверь и на площадь, зевая, вышел какой-то человек в пижаме и с чемоданом в руке. Музыкант снова прервал песню.

Люди, которым надоело ждать, пока Музыкант начнет, стали расходиться. Он устало снял с плеча гитару и положил ее на землю. Не обращая внимания на прохожих, он уселся по-турецки, достал из гитарного чехла яблоко и стал жевать.

«Простите, вы — Музыкант?» — спросил его летописец, хотя, и так было понятно, кто это. Других музыкантов на площади не было. «Я — Музыкант», — важно подтвердил тот, с хрупаньем откусывая от яблока. «А вы кто?» — «Я так, проездом», — уклончиво ответил летописец. «Понятно», сказал Музыкант. «Присаживайтесь. Хотите яблочка?» — «Нет, спасибо, я только что позавтракал».

Летописец присел на корточки и прислонился спиной к стене. «А все-таки, о чем песня?», — спросил он Музыканта. «О, песня отличная. В ней обо всем. Все, что о жизни знать нужно», — Музыкант говорил важно, без улыбки. Летописец проникся к нему уважением — написать такую песню — большое дело. «А можете спеть?» — «Так я и пытаюсь, разве не видно?» — Музыкант раздраженно махнул рукой в сторону прохожих. «Спокойно спеть не дают, помехи сплошные. Только начну, как снова, то кто-то придет, то уйдет. А ведь такую песню только от начала и до конца надо слушать! Иначе и понять пытаться не надо, да и я пытаться не буду — бисер перед свиньями…». Музыкант раздраженно сунул остатки яблока в рот и стал жевать семечки и черенок.

«А может, для меня споете?», — предложил летописец. «Я никуда не уйду, перебивать не буду, от начала и до конца дослушаю». «Нет, даже не просите. Вот, представьте, я пою песню для вас, а тут мимо проходит кто-то. Слышит кусок песни. И дальше идет. И ничего не понимает! Или того хуже — понимает, но не так. А это моя песня, я так не хочу! Только от начала до конца, только для всех сразу!»

Летописец подумал, что так, пожалуй, Музыкант никогда не споет своей песни. Площадь действительно была оживленной — через нее катили автомобили и телеги, пробегали дети, проходили взрослые, у торговых рядов толпился народ.

«А что, если вам пойти в какое-нибудь не такое оживленное место?» — спросил летописец. Музыкант саркастически взглянул на собеседника: «И чтобы собаки бездомные меня слушали? Или оборванцы какие-то? Нет, моя песня — для всего города, для всех них. Я специально Старую площадь выбрал, здесь больше всего народу. Рынок ведь».

«Ну хорошо, а если вам дать концерт? В ратуше, например. Прийти, усадить весь город в зале, сыграть песню от начала и до конца?»

«Да я пытался. Мэр говорит, «приходи, играй, только дай сначала себя послушать». «И что?» «А то, что послушать меня только здесь и можно — к нему я идти не хочу, только время терять. А здесь я дальше вступления не выбираюсь никогда. Ну, Мэр приходил пару раз, потом плюнул и сказал, что никуда меня не пустит и зал не даст».

«Понятно», — сказал летописец. Они сидели и смотрели на прохожих. Гитара блестела на солнце, ветер шевелил длинные волосы Музыканта. «Еще один грустный человек», — подумал летописец. «Как о нем писать? И что вообще писать?»

Музыкант поднялся, отряхнул одежду и нагнулся за гитарой. «Попробую еще раз», — сказал он. Летописец решил не дожидаться новой попытки и встал, чтобы уйти.

Тут он вспомнил — «послушайте, мне тут говорили, вы знаете гимнаста, который по канату ходит. Кто он такой?» «А, это доктор Зазу», — кивнул Музыкант, подстраивая гитару. «А зачем он вам понадобился? Его внизу уже лет пять не видели, никому он ничего не делает». «Делает или не делает, но на голову он мне плюнул. А это обидно, все-таки», — сказал летописец.

Музыкант посмотрел на летописца и отложил гитару. «Вы на него не сердитесь, лучше пожалейте», — сказал он. «У человека проблемы, как-никак». «Какие у него проблемы?» «А вот такие. Серьезные. Сейчас расскажу», — Музыкант снова уселся на землю.

«Доктор — известный акробат. Он ходил по проволоке чуть ли не с рождения, выступал постоянно, денег прилично зарабатывал…»

«А он доктор чего?»

«Не знаю. Он так себя просто называл. Короче говоря, он ходил по проволоке. Сначала по низенькой, два сантиметра от земли, потом повыше, потом совсем высоко. Вот однажды он попросил ему натянуть проволоку под самым небом, в облаках. Это особенная проволока. Она опоясывает весь город и идет по кругу — доктор сам так придумал, чтобы выступать сразу во всех районах, не слезая вниз.

Пять лет назад он забрался по столбу на проволоку, взял свой шест и пошел. С земли его уже не увидать было — исчез в облаках. И сам он нас, соответственно не видел. Один круг сделал, другой. Мы кричим ему — «слезай!», а он не слышит. Облака густые, да и ветер опять же. Увидеть его можно было только в одном месте — где проволока чуть ниже идет, под облаками».

«Там я его и видел, наверное», — сказал летописец.

«Больше негде. Прямо возле кладбища, да?»

«Не помню, не видел».

«Ну так поверьте на слово. Так вот, он раз в день появлялся в этом просвете и видел нас. Проходя там, он все пытался спуститься, но там же камень, спрыгнуть некуда. Вот и шел дальше. Плакал, кричал что-то, но шел. Обычно-то он с проволоки как спускался — прыгал в воду. Либо в купель специальную, либо в пруд, если в парке. Вот и в этот раз пруд был прямо под проволокой. Только доктор Зазу его не видел через облака. А наугад прыгать боялся. Так и ходит».

«Как же он ест? И спит?» — сказал летописец.

«Чего не знаю, того не знаю», — развел руками Музыкант. «Видимо, как-то приспособился».

«А почему вы ему не помогаете? Вы же его друг! Может быть, принесете купель к этому просвету, он и спрыгнет…».

«Не можем», — ответил Музыкант. — «человеку нельзя помогать. Иначе это неуважение. Мы не хотим обижать доктора. Да вы не волнуйтесь, долго это уже не продлится — проволока износилась. Еще пару лет и уж там ему придется выбор делать. А мы уж постараемся его подхватить. Был еще вариант его подстрелить из ружья — вроде бы, не помощь, но спустить его удалось бы. Беда только в том, что у нас нет ружья».

Музыкант снова поднялся и решительно взялся за гитару. «Ну ладно, разговоры разговорами, а петь надо. Вы уходите или остаетесь?» — «Я ухожу», — поспешно сказал летописец. «Тогда идите скорей, я подожду».

Летописец пожал Музыканту руку и ушел с площади. За его спиной зазвучали первые аккорды, но тут же прервались. Летописец пошел в ратушу. В голове была каша из рассказов горожан и недоделанной песни Музыканта. Тем более, подумал он, времени у меня еще много.

ГЛАВА 6.

Прошел месяц. Весна сменилась летом, в городе стало душно и жарко. Летописец каждый день выходил на улицы, говорил с людьми и делал пометки в тетради. Помимо деревянных деревьев в городе было множество фальшивых домов — фанерных фасадов, за которыми прятались низенькие фургоны на колесах. Никто не смог объяснить летописцу, зачем в городе такие дома, а Мэр предположил, что они нужны для приличия. Сам он их не строил, и, видать, так было нужно — скахал он летописцу в первую неделю, провожая его на новую квартиру — бывшее жилище доктора Зазу. Официально это до сих пор его жилище, сказал летописцу Мэр, но в ближайшее время он вряд ли спустится.

Квартира эта располагалсь как раз в таком доме — фасаде. Пройдя во входную дверь с улицы, человек попадал сразу во двор. Туда, к тонкой двери спускалась приставная лестница. Она вела вдоль тонкого фанерного фасада, туда, где под самой крышей к нему была пристроена комнатка на трех сваях. Одно ее окно выходило на улицу, под зеленый черепичный козырек, другое — никак не оформленное и завешенное холстиной — во двор. Вход в мансарду был проделан в полу — люк, откидывающийся на петлях. С внутренней стороны на люке был закреплен одноногий столик.

Летописец мало помалу увлекался — летопись занимала его и не давала думать об обратной дороге. Каждый вечер, запирая люк своей мансарды, он говорил себе, что вскоре надо будет пускаться в путь, но мысль о незаконченной работе мешала ему собрать рюкзак и потихоньку улизнуть из города. С утра он вставал, умывался в тазу — во всем городе не было водопровода, хотя краны торчали чуть ли не из каждой стены — и выходил на улицу.

Люди узнавали его, с готовностью рассказывали о себе и кормили летописца. Он отъелся — карманы куртки попорщились от набитых в них орехов и карамелей, рубашка топорщилась от округлившегося живота.

Жарким утром посредине июня летописец шел по городу, глядя себе под ноги. Двери домов стояли распахнутыми, вдоль тротуаров бушевали маленькие пыльные облачка — каждый день горожане выходили на улицы с метлами и прибирались. Сперва летописец не понимал, зачем они это делают, но потом ему объяснили. Каменные фасады домов быстро разрушались и дороги заспыало гипсовой и известняковой крошкой.

Настоящие дома действительно казались очень ветхими — кое-где их стены подпирали корявые бревна и стальные образки рельсов. Вырезали их, не уходя далеко от дома, — еще одной странностью города было огромное количество трамвайных путей. Релься тянулись вдоль и попереку улиц, уходили под воду паркового пруда, прятались в траве и скрещивались у ратуши, чтобы снова разбежаться венозной сеткой по мостовым и асфальту.

В этот день летописец решил осмотреть западную часть города. Западной он называл ее условно, потому что определять стороны света он не умел, а компас постоянно забывал в рюкзаке.

Западная часть города была плотно застроена кирпичными домами, небо вилось над улицами узкой серой лентой, а ветер выдувал унылый сквозняк.

На первом этаже одного из многоэтажных домов летописец увидел бар. Выглядело заведение неказисто — потрескавшаяся от ветра и времени зеленая краска на фасаде, стекла кое-где заклеенные грязной бумагой, открытая дверь, подпертая кирпичом.

Летописец сел за столик в углу и попросил меню. Ему принес его Бармен — толстый мужчина в рубашке с закатанными рукавами. Его лысина влажно поблескивала в тусклом свете ламп. Он улыбнулся летописцу, как улыбаются лысые люди лысым — сочувственно и даже заговорщицки. Через некоторое время он вернулся и поставил на царапаный столик кружку пива. «Попробуйте, сегодня завезли», — сказал он и пошел прочь, не дожидаясь ответа.

Он пересчитал свою мелочь и решил взять себе сэндвич с креветками. Бармен принес его, добавив к бутерброду горку жареной картошки с чесноком, и оливковым маслом. Летописец принялся за еду, не спеша магая картофель в горячее масло.

Людей в баре было немного — целующаяся парочка за столиком в углу и пожилой мужчина за стойкой. Перед пожилым мужчиной стоял стакан молока.

Заметив, что его разглядывают, Старик поднялся от стойки и не торопясь подошел к столику летописца. «Можно присесть?», — спросил он. Когда летописец кивнул, не раскрывая набитого рта, старик сходил за своим молоком и уселся. «Вкусное пиво?» — спросил он. «Да, приличное», — ответил летописец, рассматривая старика. «Хотите попробовать?» «Хочу. Но не могу», — развел руками тот. Печень, почки и чего только еще не придумают… не могу».

Старик помолчал, жуя губами. Он был одет в черный костюм с галстуком-лентой. Его плешивая голова болталась на тонкой птичьей шее, а щеки покрывала серебристая щетина. Руки в фиолетовых пятных ползали по столу как сонные котята.

«Вы — летописец?» — спросил Старик. Летописец ответил утвердительно. Старик снова замолчал и отпил моолока. Бармен принес летописцу еще пива. Когда он ушел, старик снова заговорил: «Хорошая у вас работа. Вставать засветло, бегать, что-то видеть, что-то делать. Помню, для меня пытки больше не было, чем видеть, как солнце за окном ползет, а я дома сижу. Болею. Или детей нянчу».

Он покосился за окно и вздохнул. От вхдоха все его тело содрогнулось, будто за мгновение рассыпавшись и собравшись вновь.

«Но и дома можно много всего сделать…», — сказал летописец, отодвигая пустую тарелку. Он достал тетрадь и уже привычно стал делать пометки. Старик мог стать страницей в летописи и приблизисть его отъезд.

Старик не обратил на это внимания. «Я по профессии — лесник. Что мне дома делать-то? Разве что, табуретку сколотить…»

«А у вас тут есть лес? Я видел только деревяшки в парке» — удивился летописец.

«Ну, там дерево, тут дерево, в саду и на кладбище, опять же, рощица… там и сям деревце — вот и лес наберется. А что они деревянные, так это и понятно — пасмурно, а им свет нужен». Старик как-то потускнел и последние слова пробормотал едва слышно. «Вот я раньше жил в другом городе, так там деревья вообще на каждом шагу росли. Здесь что-то не выходит…»

«А почему оттуда уехали?» — поинтересовался летописец.

«Вымер город», — коротко ответил Старик, залпом допил молоко и встал. «Доброго дня», — сказал он летописцу и вышел, ни с кем не попрощавшись.

Летописец удивленно смотрел ему вслед. «Что это с ним?», — спросил он Бармена, когда тот подошел забрать тарелку.

«Вы с ним о его городе, не иначе, заговорили», — хохотнул бармен. «Стыдно ему, вот и уходит. А не говорить о нем не может, вот и бегает». Он сделал еще два шага к стойке, обернулся и сказал: «если возьмете еще стаканчик выпивки, могу рассказать. Вы же летописец, я вас вчера видел у Мэра».

«Я бы рад, но у меня денег почти нет», — развел руками летописец. «Ладно, все равно расскажу. И выпивку вам поставлю. », — сказал Бармен. Он сходил к бару и принес бутылку жженки и две цинковые рюмочки. Они выпили. Бармен оглядел бар и стал рассказывать.

«Дело было так. Этот Старик, он жил раньше в другом городе. Там он был важной шишкой — был врачом, держал гробовую мастерскую. И в придачу еще и священником был. Все его любили, все его уважали... А как же, такие должности важные у него: он и вылечит, он и отпоет, он и закопает. Вот, правда, это-то город и сгубило. Понимаете, почему?», — он глянул на строчащего летописца.

«Да пока не очень», — признался тот, облизывая карандаш и разминая пальцы.

«Ну, как же. Вот подумайте, интересно ли доктору лечить больного, если он так и так получит деньги за лечение?»

«Должно быть, — пожал плечами летописец, — если у него все помирать будут, так и клиенты разбегутся.»

«Во-первых, бежать им некуда — другого-то врача нет. А если умрут — так ему тройной доход. И за лечение ему родственники заплатят, и за гроб и за похоронную службу. Вот он на тройной доход, в основном, и работал. Понимаете? Когда смекнули, что к чему, его турнули из города, но там осталось-то человек двадцать всего, им город было не протянуть, они и разъехались. А город до сих пор пустой стоит».

Летописец записал печальную историю гробовщика-врача-священника. «А сейчас он чем занимается?» — «Ничем. О нем все всё знают, ничего ему не доверяют. Он ходит, молоко пьет и жалуется. Мечтает в город вернуться свой».

«А почему не возвращается?» — «Так там же никого нет. Мертвый город. И, говорят, гигантские черви там завелись, с лошадь размером. В общем, здесь он и сидит. Вы про бар-то мой напишите, кстати?»

«Напишу. А что писать?», — спросил летописец. «А вот так и пишите — бар такой-то на такой-то улице, работает с утра до вечера, вкусное пиво…»

«Это уж реклама какая-то», — сказал летописец. «Вы мне историю дайте какую-нибудь. О себе расскажите».

«Ну, что рассказать… бар я от отца принял, когда он на войну ушел. Потом женился, завел детей. Двое сыновей. Когда помру, старший здесь будет главным. А потом его старший. И так далее», — Бармен почесал в ухе и посмотрел на потолок. «Так, что еще… да я даже не знаю. Однажды я поймал огромного карпа, но его я показать не могу, потому что мы его съели. Но это вам все подтвердят, я еще даже сфотографировался, погодите-ка…» Бармен встал и ушел за фотографиями. Еще около часа летописцу пришлось смотреть старые снимки и знакомиться с жизнью бармена. На фотографиях были женщины и мужчины, несколько детей и толстая собака с плаксивой мордой. На многих фотографиях были военные — генералы, лейтенанты, фельдфебели, старшины... Моряки, пехотинцы, танкисты, летчики, все с орденскими планками и медалями.

«У вас много военных в роду», — с сказал летописец. «Много? Да это все мой папаша, просто парады разные», — со смехом сказал Бармен. «Видите, здесь он на пятнадцатой годовщине победы, он здесь моряк, вот здесь, видите, он на танке, это третья годовщина, а вот эта — самая старая, он на первой годовщине, пехота». Летописец присмотрелся и увидел, что все военные на фото действительно один и тот же человек.

«А как так вышло?» — спросил он, передвигая фотографии по столу. «Как вышло что?» «Ну, что он всякий раз носит разную форму. Разве это честно?» «Не знаю» — удивленно отозвался Бармен. «Может быть. Других ветеранов у нас в городе нет, а день победы как-то праздновать надо. Ну, понимаете, у кого-то дед моряк, у кого-то — летчик, всем хочется, чтобы и их семью уважили. Вот он и переодевается».

«А на самом деле, он кем на фронте был?» «Ну, на фронте он не был, что вы! Он бы и не жил уже сейчас, там сами знаете, какие условия были. Он Барменом был, в офицерском казино».

«А сколько ему сейчас?», подумав, спросил летописец. «Война ведь давно уже была». «Да, давненько. Ему сейчас девяносто восемь без малого, так-то. У нас все в роду долгожители».

«И что, до сих пор на парады ходит? А то как же! Да вот, если хотите, поднимемся, я вас с ним познакомлю». Летописец согласился, и они пошли вглубь бара, прошли через заваленную посудой кухню, поднялись по маленькой лесенке на второй этаж и вошли в квартиру.

Подойдя к двери, запертой на засов, Бармен сказал: «он здесь». Летописец удивился, потому что Бармен говорил шепотом, да и подходил к комнате будто на цыпочках.

«Должно быть, старик болен и его лучше не беспокоить», подумал летописец. Бармен тем временем медленно отодвинул засов и приотворил дверь. «Можете смотреть», прошептал Бармен и за руку потянул гостя к узкой щели между филенкой и дверью. Летописец посмотрел в щель.

В маленькой комнате, прямо посредине стояла железная кровать. На ней возвышалась бесформенная груда одеял, а оттуда доносилось какое-то странное рычание и хихиканье. «Это мой отец», — сказал Бармен, и путешественнику показалось в его голосе больше гордости, чем скорби. «Он болен?» спросил он шепотом. «Абсолютно безумен», кивнул Бармен. «Его приходится привязывать к кровати, чтобы он не навредил себе или еще кому-то». «Как же он тогда ходит на парады?» «А никак. Мы его в клетке возим. Снотворного ему перед этим даем, он и спит. А мы его в кузов ставим и так возим».

В это время гора одеял замерла, почуяв присутствие, и тут же разразилась тонкими стариковскими воплями. Бармен поспешил затворить дверь и задвинуть засов. «Ну, это был мой отец, Ветеран», сказал он, отведя гостя обратно в зал. Летописец сдержанно поблагодарил Бармена, расплатился за сэндвич и вышел на улицу.

ГЛАВА 7.

В одну из летних ночей летописец вспомнил, что у него день рождения. Он одолжил у мэра немного денег, купил себе бутылку вина и пошел гулять. Свои наброски он оставил дома — работать не хотелось.

Город мало-помалу погружался в летние сумерки. Воздух стал прохладным, а шаги по брусчатке — звонкими. Летописец шел, сворачивая и пересекая, и думал о том, как, в конце концов, превратить свои черновики в летопись. Ему нравилось писать летопись, но сам город его тяготил. Несмотря на вкусную еду и дружелюбие горожан, ему было неуютно.

Внезапно улица кончилась. Перед летописцем лежал залитый тусклым светом пустырь. Тут и там лежали горы шлака, земля была усеяна стеклянной крошкой, разбитыми ящиками, рваными пакетами. Пустырь с трех сторон окружали глухие стены домов, превращая эту площадку в подобие колодца. Пустырь был большой — фигурки людей, передвигавшиеся в дальнем его конце, казались летописцу крошечными. Он вышел на пустырь и пошел к ним.

Трое Мужчин и одна Женщина сидели у костра и грели на нем чан со смолой. Тут же неподалеку на отрезе холста лежали толстые черные кисти. «Добрый вечер», сказал им летописец. Те поздоровались и дали ему место у костра на штабеле досок.

«Я вас знаю, кстати», — сказал один из Мужчин, тощий и бородатый. Один рукав его куртки был пристегнут к плечу — руки в нем не было. «Мэр сказал, что вы — летописец, о городе пишите. Просил вам помогать. Может, хотите кофе? У нас есть еще немного в термосе». Летописец согласился. Ему плеснули горячего кофе алюминиевую кружечку. Он пил его мелкими глотками, перемежая их затяжками. Сигареты кончались, но оставался еще табак в рюкзаке.

«Что нового в городе?», спросила Женщина. Она была когда-то красивой, но эта красота только угадывалась, как былое великолепие особняка под зеленой строительной сеткой. Суетливые морщины вычертили на ее лице причудливую бесцельную карту. Она была по девичьи стройной, но ссутуленной (неизвестно чем — бездельем или непомерным трудом).

«Я здесь совсем недавно, вряд ли отличу новое от старого», — извинился летописец. «Может быть, и было что-то новое, но я не видел». «Понятно», усмехнулась Женщина. «Здесь ничего не меняется, можете мне поверить. Это я просто так спросила». Она встала и кинула в костер сломанный черенок лопаты.

Мужчины в это же время поднялись, продели через ведерную петлю лом, подняли ведро на плечи и мелкими шажками, стараясь не расплескать огненную смолу, пошли куда-то вглубь пустыря. Там, во мраке угадывался силуэт чего-то большого и горбатого.

«Это лодка», проследив за его взглядом сказал Инвалид. Он остался у костра и складывал в другое, пустое ведро куски застывшей смолы. Женщина тем временем подбрасывала в костер куски досок. «Лодка?», — спросил летописец. «Да, лодка», — кивнул Мужчина. Мы скоро на ней уплываем, пора уже. Давно пора». «Куда же?» «В большой город. Говорят, если плыть по течению, никуда не сворачивая, выплываешь к городу».

Мужчины добрались до перевернутой лодки и начали смолить ее. Едкий запах смолы смешивался с копченым жаром костра и кофе. «Давно вы ее строите?», спросил летописец. «Уже двадцать лет. Двадцать два, точнее», — сказал Мужчина и поставил ведро на огонь. «Почему же так долго?» «Маловато смолы», объяснил Мужчина. «Вы же знаете, какая у нас река. Очень опасно по ней плыть на не просмоленной лодке. Она тут же затянет. Подготовка — важнее всего». Он опустил в ведро палку и начал помешивать плавящуюся смолу единственной рукой.

Летописец посмотрел еще раз на лодку, и понял, что она кажется такой большой и горбатой из-за тысяч смоляных слоев. «Да, мы смолим ее день и ночь», — подтвердил Однорукий. «Как видите, лентяями нас не назовешь. Давайте-ка кружку», — он налил летописцу еще кофе.

Тот поблагодарил и спросил: «А что вы будете делать в городе?» Мужчина и Женщина оживились. «О, вы поверьте, в городе мы найдем, чем заняться. Я например, — сказал Мужчина — пианист. Хочу пойти играть в оперу. Очень хочу сыграть «Павану» Равеля со скрипкой. Знаете? Там так: та-тара-тара-та…» — он взмахивал мозолистым толстым пальцем в такт, а летописец смотрел на его пустой рукав.

«А я, — вмешалась Женщина — хочу написать книгу. Хочу быть как вы — ходить, смотреть и описывать. Написать про наш город тоже хочу». «Почему же вы здесь не пишите?» — спросил летописец. «Здесь бы и издались, как раз бы с летописцем вопрос решили». «Не могу. Я буду необъективна. А большое видится на расстоянии, так говорят», — развела она руками. Ее грязное платье пахло смолой и потом.

Они помолчали, слушая, как потрескивают дрова, и булькает смола. «А где вы живете?», — спросил летописец наконец. «Здесь и живем, под лодкой», — ответил Однорукий. «Там у нас койки есть, одеяла. Кухонька небольшая. Если хотите, заходите в гости. Но, говорю сразу, скромно мы живем, угостить ничем не сможем».

«Да, — подхватила Женщина-писатель, — бедно, прямо скажем. Все деньги на смолу уходят. Вон, он (она указала на однорукого) даже пианино продал, чтобы смолы купить». «Да чего вспоминать, — стукнул палкой в дно ведра Мужчина, — десять лет уж прошло. Или больше. Да и ты не меньше вложилась — она (он повернулся к летописцу) свою печатную машинку продала, да и дом впридачу». «Дома, положим, мы все продали», скромно потупилась. «Тут считаться не надо».

К костру вернулись Мужчины с ведром. Они сели поближе к огню, и летописец почувствовал себя лишним. С ним больше никто не заговаривал и внимания не него не обращал. Он хотел уже уходить, но решил спросить, чтобы история в летописи была полней. «А как вы руку потеряли?» «Ампутация», коротко объяснил Однорукий, глядя в огонь. «А вам обязательно об этом писать?» «Наверное, да. Для объективности». «Ну, раз для объективности… так и пишите: сам себе руку отрезал. Потому что больше не мог».

Летописец спросил: «как же так? Гангрена?» «Нет, перелом. Лет пять назад сломал руку. Ведро со смолой на нее уронил. Боль была адская. Потом все срослось, но ничего делать этой рукой я не мог — боялся, что снова сломаю. Очень боялся. Даже, привязывал ее к телу, укутывал подушками. Потом решился — пошел ко врачу и отрезал. Легче стало. Не так страшно».

Летописец записал и эту историю. «Вы лучше ночью тут не ходите», — заметил ему Однорукий, расстроенный собственной историей. «Идите вон туда — там через переулок выйдете к ратуше. Вы там рядом ведь живете? В бывшем доме доктора Зазу»

«Там, — ответил летописец. — Спасибо за кофе, спокойной ночи». Ему кивнули на прощание, и вскоре костер растворился в темноте, за спиной летописца.

ГЛАВА 8.

Ночной город опустел, летописец шел по брусчатке, переступая через канализационные люки, трамвайные пути и осколки бутылок. Над головой поскрипывала проволока. По ней где-то завершал очередной круг канатоходец, доктор Зазу.

Часы на подъезде одного из домов показывали полночь. Летописец оглянулся вокруг и попытался понять, на каком витке городских улиц он находится. Он решил идти напрямик, выбирая переулки, соединявшие витки улицы-улитки, и, таким образом, выйти к центру города.

Переулки были узкие и темные. Окна домов в них не выходили, фонари не горели. Входя в переулок, человек видел только прямоугольник света напротив себя, а пройдя чуть вперед — такой же прямоугольник, но позади. В самом центре переулка было очень темно, светлые пятна были почти не видны. Летописец старался идти быстро. Он боялся темноты. Он представлял себе, как кто-то хватает его за ногу в таком переулке, валит и режет длинным узким ножом. Кто-то притаившийся.

Пробегая переулок за переулком, летописец не заметил, как отклонился от нужного направления. Он начал движения от одной окраины, прошел недалеко от центра, не видя его, и снова начал удаляться от него. Перебегая через скверы, глядя на одинаковые дома, он с отчаянием смотрел в небо, в поисках ратушного шпиля.

Минуя очередной переулок, летописец выбежал на площадь. Тут он еще не был. Дома, окружившие его, смотрели на площадь мертыми окнами, электрические провода, ведущие к ним, лежали бессильно на мостовой или грустно провисли, запутавшись в ветвях тополей. Белая, не видавшая света трава пробивалась через бетонные плиты, укрывавшие площадь. Единственным оживленным на первый взгляд местом был трехэтажный дом с ярко освещенными окнами. В него вели высокие деревянные двери, у которых горела уличная жаровня. Несмотря на теплую ночь, возле огня грелись трое мужчин с кожаных куртках.

Летописец подошел к ним и попросил прикурить — спички у него закончились. Один из мужчин со скрипом повернулся к подошедшему. В его щетине сверкал золоченый зуб. «Такси не надо?» — спросил он сипло. «Почему нет?» — подумал летописец. «Давайте. Почем?» — спросил он мужчину. Два других Таксиста повернулись к нему и удивленно уставились на летописца. «Так это… нисколько. Нет такси. Это мы просто так спрашиваем. Традиция. Такси тут никогда не было», — ответил наконец один из них.

«Да нет, такси было» — возразил Золотозубый. «Вон оно, такси» — он указал куда-то в сторону. Там, в траве лежал остов какой-то машины. Колеса были свинчены и лежали неподалеку, одно на другом. Сверху на них кто-то положил широкую доску, приспособив колеса под стол.

«Ясно», — сказал летописец. «А чего вы тут тогда делаете?» — «Мы-то? Мы Таксисты. А это — вокзал. Ждем поезда. Как придет, так и такси нужно будет. Да что-то опаздывает». «Ага, лет на сорок опаздывает», — добавил один из них. «На сорок?» — переспросил летописец. «Ну, не сорок… лет тридцать пять точно будет» — поправился Таксист.

Летописец оглядел мертвую площадь перед вокзалом и почувствовал, что очень устал. «Мне бы переночевать где-нибудь. Не знаете, где можно?» «Иди в зал ожидания — там тепло», — посоветовали Таксисты. Летописец отдал им бутылку вина — пить ему больше не хотелось — и пошел к дверям вокзала.

Дверь едва поддавалась, заваленная с обеих сторон мусором. В кучи были свалены, чемоданы, старые газеты, куриные кости, мумии вяленых рыбешек и даже человечий череп. Отбросив его ногой как кривой сдутый мяч, летописец протиснулся в дверную щель. Спертый душный воздух едва не сбил его с ног. В нем смешались запахи пота, кислой еды, грязных ног и одежды. В огромном помещении с потолками, залитыми электрическим светом, было людно.

Пассажиры сидели на неудобных пластмассовых сидениях без спинок, лежали на полу и горах чемоданов. Тут там краснели спирали переносных плиток, на них кипятились чайники, грелись консервные банки, сушилось белье. Целый угол кто-то отгородил картонными коробками, выставленными наподобие ширм, там, судя по всему, уже давно кто-то жил. В картоне были прорезаны окна, из одного выглядывала костлявая телевизионная антенна. В противоположном конце зала была еще одна дверь. Над ней висела выцветшая табличка — «к поездам». Дверь была закрыта, прислонившись к ней спало какое-то семейство — мужчина, женщина и три ребенка.

«Закройте дверь, сквозняк!» — крикнуло сразу несколько голосов, и все посмотрели на летописца. Тот поежился и поспешно притворил за собой дверь. Его тут же перестали замечать. Он двинулся по проходам между пластмассовых сидений, переступая через спящих, стараясь дышать ртом. Особо сильной вонь была у туалетов. Туда стояла очередь из сонных Пассажиров.

Свободное место нашлось в центре зала, у подножия памятнику какому-то бородатому человеку. Его имя было скрыто простыней, которую кто-то повесил на памятник для просушки. Летописец уселся, прислонившись спиной к гранитному постаменту и тут же задремал, не обращая внимания на духоту и вонь.

В зале было тихо. Пассажиры переговаривались шепотом, уютно скворчали плитки, несколько человек пристукивали шашками на переносной доске. Летописец уже проваливался в глубокий усталый сон, как его кто-то тронул за плечо. Он открыл глаза. На корточках перед ним сидел бородатый мужчина в военной форме и заплывшими глазами. Пятнистая куртка была ему мала — могучий живот натягивал форменные пуговицы. Маленькая пилотка была размазана по волосатой голове.

«Слышь, земляк, курева у тебя нет?» — голос у Солдата был мягкий и глухой, как через подушку. «Нет, сигарет нет» — соврал летописец и развел руками. «Ну ладно», потускнел Солдат. «Кого ни спросишь — ни у кого нет. Что за люди.. а с утра, небось, закуришь, да?» — «Может, закурю», — раздраженно ответил летописец. Он проснулся и знал, что уже не сможет даже задремать.

Солдат уходить не собирался. Он сидел по-прежнему на корточках, но смотрел не на летописца, а куда-то поверх его головы. «Что-то еще?» — спросил летописец и тронул Солдата за плечо. «Да ничего» — пожал плечами Солдат. «Просто поболтать хотел. Душу крутит» — он положил пухлую руку на грудь и покачал головой, показывая, как ему плохо.

«Утром поболтаем. Спать хочу» — сказал летописец. «Я весь день по вашему городу мотаюсь, дай отдохнуть-то». «Так ты не местный?» — спросил Солдат и оживился. «Ребята! Тут не местный, давай сюда».

Летописец напрягся. Не местных не любят везде. А тем более, солдаты. Они наглые и сильные, никого не боятся. «Надо бы убраться отсюда», — подумал он, но вокруг него уже рассаживались. Все Солдаты они были пухлые и какие-то потрепанные. Летописец заметил, что почти у всех — грязные обкусанные ногти, лица в щетине и коросте, а форма — в сальных пятнах.

«Этот мужик — он приезжий!» — торжествующе сказал первый Солдат, просивший летописца закурить. Все заволновались, и один из Солдат не вставая с корточек подполз к летописцу, взял его за руку и спросил — «точно приехал?» «Точно» — ответил летописец, не понимая ничего. «Давно?» — спросил тот же Солдат. «Ну, не то что бы. Месяц назад». Все, видимо, обрадовались еще больше. «На поезде, да?» — совсем громко крикнул Солдат. «Нет, пешком пришел».

Все будто сдулись. Разочарование было неподдельным. «А поездов ты не видел?» —спросил Солдат немного погодя. «Нет. Я вообще не знал, что тут вокзал есть». «Вокзал есть. А поездов…» — Солдат махнул рукой в сторону дверей, ведущих к путям. «Поездов нет. Уже давно нет».

«А вы долго ждете?» Никто не ответил. Все смотрели перед собой. Тут летописцу показалось, что перед ним какие-то очень странные, нерешительные и робкие солдаты. «Вы куда едете-то?» —спросил он еще раз. «В армию. Призывники мы» — ответили ему. «Уже десять лет призваться не можем», — мрачно добавил первый Солдат.

Они встали и начали расходиться. Почти все шли навстречу старушкам — их матерям, терпеливо ждущим отъезда сына. Они обнимали своих расстроенных сыновей, утирали им слезы, рылись в безразмерных мешках, чтобы достать оттуда какую-то снедь. Вскоре весь солдатский призыв сидел у своих матерей и жевал. Матери устало улыбались и гладили их по косматым сальным головам. Летописцу стало тоскливо.

Вскоре солдаты наелись и улеглись спать. Летописец встал и снова начал бродить по вокзалу. Он видел врача, который кровавыми руками в перчатках шлепал по спине новорожденного, он видел, как умершего старика кладут в гроб и волокут гроб в подвал, он видел торговцев ирисками, видел музыкантов, тихонько подстраивающих свои инструменты. Наконец, он подошел к дверям с надписью «к путям». Он попытался заглянуть через стекла, переступив, через спящего ребенка, но из-за яркого света, бившего рикошетом от грязных стекол, снаружи ничего не было видно.

Тут девочка, над которой стоял летописец, проснулась и заплакала. Ее отец, что-то пробурчав, перевернулся на другой бок, а мать проснулась. «Что вам надо?» — злобно прошептала она. «Видите, ребенка разбудили!» — «Простите, я просто хотел посмотреть…» — «Сейчас мы посмотрим, все ли вещи целы». Она отползла в сторону, и стала развязывать баул, лежавший там же.

Воспользовавшись моментом летописец потянул дверь и выскочил на улицу. Там было холодно. Фонарь, висевший над дверью, едва светил. Летописец сделал несколько шагов по перрону и остановился. Он в оцепенении разглядывал пути — забитые мусором, с ржавыми локомотивами, сложившими токоприемники, на продавленные крыши над платформами, на разбитые светофоры. Ни один поезд сюда больше не придет, понял он.

Летописец побрел вдоль путей. Внезапно его привлек звук, доносящийся из-за будки стрелочника. Он обогнул ее и увидел вереницу людей с мешками и чемоданами, которая плелась по платформе в темноту.

«Вы куда?» — спросил он одного из них. Тот, мужчина в пальто и с лицом, покрытым грязью и морщинами, поставил чемодан и вытер пот со лба. «Говорят, там есть дрезины», сказал он мрачно. Пойдемте с нами. Только тихо — а то все набегут». С этими словами он поднял груз на плечо и пошел дальше.

Летописец пригляделся и увидел, что люди вылезают на платформу через окно туалета, прыгая в груду каких-то тряпок. Их, вероятно, сложили, чтобы заглушить звуки шагов. По той же причине, вероятно, многие Пассажиры шли босиком.

Летописец вгляделся во мрак — никаких дрезин видно не было. Он постоял на платформе еще немного, выкурил сигарету и пошел обратно на вокзал, спать.

ГЛАВА 9.

Летописец проснулся от того, что по его карманам кто-то шарил. Это был Солдат, просивший у него накануне сигарету. В зале ожидания горел все тот же яркий электрический свет, большинство Пассажиров уже проснулись и вернулись к дневным делам — сидели на стульях, ели, играли в шашки, читали газеты и снова начинали засыпать. Заметив, что летописец очнулся, Солдат смутился. «Тут крысы», — неловко начал он оправдываться. «Смотрю — одна под тебя ползет. Хочу вот поймать». При этом он спрятал руки за спину. Летописец беззлобно взял Солдата за плечо и развернул его к себе спиной. В руке у Солдата была зажата пачка табака. Летописец аккуратно вынул ее из вялых рук, отсыпал щепотку табака и протянул солдату. «Держи. И ступай к матери, она волнуется, небось». Солдат заулыбался, немного застенчиво и заковылял прочь.

Летописец привел себя в порядок, умылся в туалете и вышел на улицу. У потухшей жаровни, прямо на земле спали вчерашние Таксисты. Золотозубый храпел, и храп будто рвал его изнутри — каждый вздох гримасой отражался на его лице. Летописец посмотрел на яркое, но пасмурное небо и пошел в ту сторону, где серебрился шпиль ратуши.

У летописца болел живот от голода. Он непрерывно курил, чтобы избавиться от этого чувства. Еще он старался обращать внимание на все, что можно описать: на плевательницы в форме рыцарских шлемов, на пешеходные переходы, упирающиеся в стены обеими концами, на веранды и террасы домов.

По улицам шли люди, то и дело обгоняя летописца и наталкиваясь на него. Летописец не думал, что в городе живет столько людей — Мэр сказал, что жителей всего сотня-две, а вокруг летописца бурлил настоящий поток из стриженых голов. Головы торчали из воротников белоснежных сорочек, руки сжимали чемоданчики и зонтики. Женщины были все как одна в черных юбках и туфлях. Мужчины предпочитали коричневые ботинки и брюки со стрелками.

Все они выливались на главную улицу и по ней шли в одну сторону. Летописец решил, что они идут в центр и присоединился к ним. Сделав несколько плавных поворотов, людской поток выплеснулся на центральную площадь. Ратуша и пожарная каланча стояли тут же, и летописец решил не откладывая зайти куда-нибудь позавтракать.

Он отделился от толпы одинаковых людей и пошел к пожарной части. На пороге стоял Брандмейстер. «Доброе утро, где ночевали?» — сказал он. «На вокзале», ответил летописец. «Можно у вас попросить немного кофе и хлеба?» — «Ясное дело, проходите. Мы завтракаем как раз». Летописец зашел в дом, а Брандмейстер остался на крыльце, провожая взглядом толпу людей в костюмах.

Через полчаса летописец сидел за столом. На белой скатерти стоял огромный кофейник в грелке, обложенный свежими булочками. Подле него стояла запотевшая масленка, фарфоровый молочник, тарелка с вареными яйцами, мисочка с вареньем и еще одна — с колотым сахаром. Еще на столе лежал тонко нарезанный окорок и кусок кроличьего паштета на разделочной доске. летописец старался есть скромно, но все было так вкусно, что он едва поднимал голову от тарелки.

В кухне было прохладно — в открытое окно залетал свежий утренний ветер, где-то погрохатывала надвигающаяся гроза. «Очень» — ответил летописец и налил себе еще кофе.

«Как ваша работа?» — спросил Брандмейстер, посасывая корочку хлеба. Летописец ответил что-то неопределенное. Брандмейстер покивал: «Вы, главное, интересно напишите. Мы уж отблагодарим. И поможем. Все, что угодно спрашивайте, все объясним, покажем».

«Расскажите тогда, что это за люди с утра ходят у вас?» «Это? Это Работники. Они на работу шли», — объяснил брандмейстер. «А кем они работают?» — «Никем. Ну, то есть, мы их никак не зовем. На работе работают, как еще сказать». — «Я имею ввиду, чем они весь день занимаются?» — «Бумаги переписывают. А потом перемалывают и чистую бумагу делают» — пояснил Брандмейстер. «Это разве работа?» — «А как же! Вы бы видели, у них такой пресс для бумаги, его и вдвоем не повернешь, ручку-то, а там каждый час вертеть надо… в общем, не легче, чем пожары тушить, вы уж поверьте».

Летописец задумался. «То есть, они ничего не производят?» Брандмейстер покачал головой укоризненно: «вы же летописец, а слушаете, как ребенок. Я же говорю: они бумагу делают». «Но ведь они ее и тратят, так?» —«Так, но зато у нас ни листика не берут. И денег не клянчат — каждый на свою зарплату живет». — «А зарплату им кто платит?» —«Город и платит, казна».

Позавтракав, летописец стал собираться дальше. Он спросил у Брандмейстера, что ему стоит увидеть в городе и с кем поговорить, но тот толком сам не знал. Поэтому он порекомендовал летописцу сходить туда, где он недавно тушил пожары. «Заодно посмотрите, как чисто я работаю. Лишнего не пожгу никогда, вам любой скажет».

По долгу своей службы Брандмейстер тушил пожары, но, так как все горожане были очень осторожные, большинство возгораний Брандмейстеру приходилось устраивать самому. Заранее он, конечно, предупреждал жильцов, что в их доме будет пожар, поэтому никто от огня не страдал, и все мирились с работой Брандмейстера — не увольнять же его. «Пусть уж он пожжет и потушит, чем потом настоящий пожар, а Брандмейстера нет», — пояснила его жена, заворачивая в салфетку булочки и ветчину. Летописец взял сверток и попрощался.

Неподалеку от ратуши располагался театр, поэтому летописец решил направиться в первую очередь туда. В животе у него было сыто, карманы чуть не лопались от табака, которым его снабдил Брандмейстер.

Театр оказался высоким зданием с необыкновенно узким фасадом. Колоннаду перед входом составляли всего две дорические колонны, а по лестнице, ведущей ко входу, могло пройти одновременно всего два-три человека. В театр стояла очередь.

Летописец удивился тому, как она медленно движется. Он спросил об этом стоящего в конце ее, и тот ответил, что ничего необычного в этом нет: «надо же дать и другим посмотреть. Один посмотрит — уйдет, потом следующий. Да вы не волнуйтесь, бесконечно там никто не сидит. Вон, смотрите». Летописец посмотрел. По лестнице двое Служителей вели человека.

Тот отбивался и кричал. Общий смысл криков сводился к тому, что человеку не дали досмотреть спектакль. Служители отнесли его на порядочное расстояние от театра и бросили на землю. Пока они делали это, в театр впустили еще одного человека, и дверь за ним тут же закрылась. Очередь сделала синхронный шаг вперед и снова замерла.

Человек, которого вынесли из театра, быстро поднялся на ноги, отряхнул одежду и молча встал в очередь за летописцем. Лицо его было сурово и сосредоточенно. «Что дают?» — поинтересовался у него летописец. «Я так и не понял», — мрачно ответил мужчина и сунул руки в карманы. «Только начал понимать, — выгнали. Сейчас приду — а там новое отделение, и ничего не понятно».

Прошел час, два, три. Очередь двигалась быстро. На исходе пятого часа в театр сумели попасть около пятидесяти человек. Столько же, соответственно, вышло оттуда. Ушедшие делились на две группы — кто-то вставал в конец очереди, чтобы еще раз войти в театр, кто-то плевал на все и уходил восвояси.

В тот момент, как летописец собрался уходить (его очередь должна была подойти еще нескоро, несмотря на скорость), его заметил один из Смотрителей. Он был на собрании у мэра и узнал городского гостя. Он махнул рукой своему напарнику и они подошли к летописцу. «Вы посмотреть?» «Да, хотелось бы» — «милости просим». Перед летописцем открылись двери, а вслед ему неслись возмущенные крики из очереди.

В театре, отдав куртку в гардероб, летописец сразу же прошел в зал. Он производил странное впечатление. Двери его то и дело хлопали, так как зрители то и дело менялись. Помимо этого, зрители сидящие в зале постоянно менялись местами, торговались, препирались и даже дрались за более удобные кресла.

Навзрыд рыдали несколько дам, оказавшихся за колоннами безо всякого обзора. Остальные были заняты тем, что защищали свои места от посягательств соседей и шиканьем на громко кричащих. На сцену мало кто смотрел — только в двух трех ложах царило относительно спокойствие. В одной из них храпел какой-то богато одетый толстяк, из остальных доносились звуки, наводившие мысли о спорте или оргии.

На сцене тем временем кто-то читал монолог. Это был белый старик в мундире, изображавший прусского офицера времен наполеоновских войн. Он держал в руке кубок и теннисную ракетку. Вокруг него на коленях стояли десять женщин со свечами в руках. Декорации сцены представляли собой галантерейных магазин, в котором продавались удавки, капканы и мышеловки.

«…..и безо всякого сомнения пронзивший Дайесса в той дуэли, не имел ли он более намерений прийти сюда вновь и приступить к тому, о чем говорили мы еще с прошлого года, а именно — убивать, но убивать не плоть наших рассуждений, в самом деле бесплотную, а сам их корень, заключенный, как нам известно в светлой наивности, в убежденности в возможности верить и принимать веруемое за правду и действовать сообразно ей, вопреки таким людям, как Николя, вопреки свинцу, яду и теннису, большому или малому, ведь это значения вряд ли имеет, коль скоро теннис понимается метафорично, как перебрасывания одной мысли, швыряние мысли сперва о твердь праха, о непоколебимость материи, пойманную впоследствии в эфирных колебаниях, что, безусловно…» — говорил и говорил старик, то и дело украдкой отпивая воды из кубка.

Летописец постоял в проходе некоторое время и решил, что делать в театре, в общем, нечего. Он попрощался со Служителями, которые в это время утаскивали на носиках потерявшего сознание человека. Он упал с балкона, пытаясь слету занять освободившееся место в партере.

Летописец вышел на воздух и подумал, что, все-таки, хочет выпить, и пожалел, что отдал бутылку Таксистам. Он застегнул куртку и пошел в ближайший бар.

ГЛАВА 10.

Лето перевалило за середину, и в городе наступила сушь. Где-то за облаками солнце лило свой огненный свет на землю, и даже через пелену его жар достигал города. Дожди в этих местах и без этого были редкостью — они текли изредко и в строго определенных местах. Объяснить этого никто не мог, все просто привыкли, что в грозу дождь идет на главной площади, у театра и у школы.

Горожане сидели по домам или у водяных колонок, натыканных без разбора по тупикам и переулкам. Если бы в городе был водопровод, многочисленные фонтаны могли бы освежить воздух и принести облегчение, но водопровода не было, а как строить его — никто не знал.

Летописец, осатанев от жары, целыми днями валялся дома, потягивая теплое пиво из бутылок — два ящика ему прислал Бармен. В одном из них лежала записка с напоминанием упомянуть его в летописи.

На седьмой день летописец плюнул на все и вышел на улицу, чтобы найти место попрохладнее. Он отправился в городской парк, где был пруд. Жара превратила его в едва заметную лужицу, но рядом с ней все равно казалось прохладней, чем в прокаленной мансарде.

Летописец проходил мимо низкого забора, выкрашенного белой краской, что-то ударило его в голову. Он охнул и выронил тетрадь. В это время в затулок ему снова что-то стукнуло, мягкое и сырое. Он припал к земле и провел рукой по голове. Она была в чем-то липком и зернистом. «Песок» — определил он. Летописец осторожно заглянул за ограду — кидали оттуда. Там, на лужайке с выгоревшей травой стояли Дети и смотрели в его сторону. Рядом сними стояло ведро с водой, в котором они смачивали песок для своих снярядов. Когда голова летописца показалась над забором, в него снова полетели комки грязи.

«Эй, Эй!» — крикнул летописец, снова падая на землю — «прекратите сейчас же, а не то вам плохо будет!» — «Не будет» — закричали хором Дети и усилили обстрел. Летописец огляделся вокруг и увидел картонную коробку, валявшуюся у забора. Он поднял ее как щит и перелез через забор. Дети, видя, что их противник пошел в контратаку, бросились в рассыпную.

Победно рыча, летописец догнал одного из них — толстого и поэтому медлительного Мальчишку. «Попался!» — рявкнул он, держа ребенка за шиворот. «Что тебе в голову взбрело? Где твои родители?» Ребенок молчал и угрюмо сопел носом.

Летописец заметил в глубине сада низкий и длинный дом. Он потащил своего пленника туда. «Сейчас тебе папаша всыпет по первое число» — бурчал он — «а если бы ты мне глаз выбил?»

В доме оказалось пусто. Летописец прошел по комнатам, напоминающим казармы или школу — койки, одинаковые столы, грифельные доски и гигантские обеденные столы. «У вас что, школа тут?» — «Интернат. Для сирот» — сказал Толстый Мальчик. «А где взрослые? Воспитатели есть у вас?» — «Есть один, Учитель. Но его сейчас нет». «А где его найти? Почему вы одни?» — «Он ушел молиться. Он всегда молиться по понедельникам. И во вторник тоже. Иногда в среду. Ну и в остальные дни… Обычно он на втором этаже» — «Хорошо. Как тебя зовут?» — «Никак» — «Ладно, "Никак". Мы с тобой еще поговорим. Ступай и скажи остальным, что вас сегодня выпорют… Вас порют тут?» — «Да нет», — пожал плечами Мальчик. — «Тогда скажи, что наругают».

С этими словами летописец развернулся и пошел искать второй этаж. Приставная лестница оказалась на заднем дворе, а сам второй этаж — обычным чердаком в пол человеческого роста. Летописец, поколебавшись, стал подниматься. Из черного чердачного проема доносились странные звуки — будто кто-то рыгал и одновременно пытался читать скороговорку нараспев.

Летописец поднялся выше и заглянул в проем. На чердаке было пыльно и душно. Дощатый пол и горбыля был завален соломой, только у окошка в дальнем конце помещения было расчищено место. Там на коленях стоял какой-то человек и бился головой об пол. Перед ним стоял квадратный щит из фанеры. Булавкой к нему был пришпилен мертвый котенок.

«Простите» — сказал летописец, встряв в промежуток между двумя ударами головой. Мужчина не обратил на него внимания и продолжил свои упражнения. Он был одет в какую-то серую хламиду и белые сандалии. Его голова была коротко пострижена, а из-за ушей выглядывали дужки очков.

Летописец помешкал и снова окликнул человека в углу чердака. Тот остановился и обернулся через плечо. «В чем дело?» — строго спросил он, выпрямившись, по-прежнему сидя на коленях. «Извините, что отвлекаю, но ваши дети кидаются грязью в прохожих. Вы за ними смотрите вообще?» — спросил летописец.

«Дети, да.» — мужчина задумался и почесал бороду — у него была клокастая борода, из нее торчала солома. Он был очень неопрятен и помят. «Дети у меня есть. Но у них сейчас урок. Они не могли кидаться грязью. Это не мои Дети, наверное».

Мужчина удовлетворенно кивнул, показывая, что разговор закончен, и повернулся обратно к своему щиту. Он снял котенка и положил его куда-то за щит, а оттуда извлек какой-то иероглиф из картона.

«Вы учитель?» — спросил летописец. «Само собой. Это же школа» — обиженно отозвался мужчина, не оборачиваясь и закрепляя иероглиф на доске. «Тогда это дети ваши, они сами сказали» — соврал летописец, чувствуя, однако, что прав.

«Молодой человек» — Учитель повернулся и раздраженно посмотрел на летописца. — «Вы не видите, я занят? Я справляю культ. Это разрешено законами, слава богу. Но только из-за вашего противного упрямства я спущусь и докажу вам, что мои Дети на уроке».

Они спустились по лестнице во двор и прошли через в класс. Обидчики летописца сидели там в компании еще десятков трех мальчиков и девочек. Один паренек стоял перед классом и, втянув перед собой ладонь правой руки, покачивал на ней столовую ложку. Весь класс не отрываясь смотрел на него и то и дело что-то записывал в тетрадках. При появлении Учителя стоявший Мальчик вздрогнул и уронил ложку. Остальные вскочили и выстроились вдоль парт.

«Так я и думал» — удовлетворенно хмыкнул Учитель. «Вы, юноша, напутали. Вот мои ученики — все как один, прилежные и славные ребята. Кидаться грязью — вот вздор», — он повернулся к классу и поднял обе руки, призывая всех к вниманию.

«Дети, этот человек утверждает, что вы кидали в него грязью. Так ли это? Кто-нибудь из вас мог это сделать?» — «Не-е-ет» — протянул класс. «Видите? Это вы что-то напутали… А теперь пойдемте, мне пора молиться, а вам — по своим делам» — Учитель положил руку на плечо летописца и развернул его к двери. Тот уперся:

«Но вон же они! Этого мальчика никак не зовут, он кинул мне в глаз песком!» — Учитель посмотрел туда, куда указывал его гость и снова хмыкнул — «это вы путаете. Этого мальчика зовут так же, как и меня и он мой собственный Сын. Вы полагаете, мой Сын способен бегать по двору и кидаться грязью в прохожих?» Он так грозно и значительно смотрел на летописца, то тот смешался и ничего не сказал.

«Если хотите, — смягчился Учитель, — можете посидеть на уроке. Это и взрослым иногда полезно. Эй!» — позвал он. Из-за первой парты вышел Худенький Мальчик и сменил одноклассника с ложкой у доски. В руках у него была потрепанная книжка.

«Читай со страницы 122», — приказал Учитель и пошел к выходу из комнаты. «Зовите, если будут кидаться грязью», — весело крикнул он на прощание.

Летописец присел за последнюю парту. Весь класс тут же перестал обращать на него внимание и занялся своими делами: кто-то дрался, кто-то рисовал на парте, кто-то ел. Мальчик у доски читал:

; «Однажды в некой стране должен был состоятся марафон. Правитель этой страны как-то раз проснулся и сказал: " у нас будет марафон". Так и получилось. Решено было, что в марафоне примут участие все мужчины от 18 до 22-х лет и бежать им придется из одного конца страны в другой.Мужчин этих отобрали задолго до марафона, на самом деле, еще до их рождения. Для начала отобрали здоровых родителей — мужчин и красивых женщин — матерей и потребовали от них родить красивых детей. "Смотрите" — сказали им слуги правителя — "если ваш ребенок придет первым, вы до конца дней своих будете жить как в раю!" — "А если не придет?" — спроил один из сильных мужчин. Слуги подумали и сказали: "Ничего не будет. Но как в раю жить вы тоже не будете, в таком случае!" и ушли. Тут все принялись рожать детей.

В свой срок на свет появился последние дети, которых ждала вся страна. Последние десять детей родились одновременно, но, в общем, ничего особенного в этом не было: родилось столько марафонцев, что, почти, каждый из них был рожден одновременно с соперником или, даже, несколькими. К новорожденным тут же приписали сиделок, нянечек и, самое главное, учителей. А еще у них был (у каждого свой) наставник. Он должен был следить за тем, чтобы всю жизнь малышам хотелось только одного бегать. Родителей от детей не отлучали. Никто, просто, не боялся, что детям, в действительности, вдруг захочется не бегать, а, скажем, играть в карты, убивать или клеить папье-маше. Родители ведь знали, что ожидает их и ребенка, если тот не побежит. Ничего не ожидает. Поэтому и наставники не очень беспокоились за своих подопечных. На самом деле, они очень быстро обленились и уже сами не могли вразумительно объяснить ребенку, зачем тому бежать.Однако дети, по мере взросления, научились принимать на веру, что бежать — необходимо, что нет ничего слаще бега и что тот, кто не бежит — в сущности, совершает страшную ошибку. Никто не гворил об этом вслух — о том неизбежном наказании, которое постигнет всякого небегущего, — но было очевидно: НЕбег не предвещает ничего хорошего. К слову, подавать пример не входило в обязанности наставников: ведь никто еще не знал, как выглядит марафонец и не хотели смущать детей. Это называлось "дать свободу воображения". Наставники заплывали жиром и мучались одышкой, когда пытались, изредка, прогуляться со своим учеником.

Детей часто водили в школу. Школой назывался огромный стадион, в котором дети целый день бегали. Они срывались со старта и старались держаться на одном уровне. Им, конечно, объяснили, что победить должен только один, но, если кто-то вырывался вперед, ему приходилось несладко в школе. Его били и выставляли на посмешище его соученики. Если же кто-то отставал, все считали этого человека умницей: ведь тогда все могли сбросить темп и бежать наравне со слабым. Тот выбивался из сил, а олстальные отдыхали.Наставникам, едва разлеплявшим свои жирные глаза, это не бросалось в глаза. Они считали, что все идет как надо, так как сами не знали, что такое это "все" и каким оно должно быть. Когда кто-то из них умирал, его сажали на парапет гигантского стадиона, заливали белым гипсом и писали под ним на кафеле: "Наставник". Это делали сами наставники, так как им хотелось таким образом подчеркнуть свою значимость и оправдаться за то, что они кое-чего не понимают. На самом деле, всего.

Пробегая мимо гипсовых наставников, ребята притихали.

После школы был университет. Родители к тому времени уже состарились и приходили на сталион лишь изредка. Они уже не хотели жить в раю: им и тут стало неплохо. А вот детей своих в рай пропихнуть хотели. Кстати, в рай в этой стране никто не верил. Мнгоие думали, что рай — это бесплатная еда, а еще кто-то — бесплатный дом или машина. Главное, чтобы бесплатный. Наставники совсем утонули в своем жире, да и осталось их немного. Университетом, кстати, назывался такой же стадион. Тот же самый, на самом деле. Вот только у ребят, из-за отстутсивя рядом родителей и наставников появились наколонности к разным шалостям. Например, плеваться друг в друга, или ставить подножку. Или бежать быстрее других, а потом отбиваться. Или бежать так медленно, что никто не мог делать это медленнее. Остановиться, конечно, было нельзя. Никому это и в голову не приходило. Вообще, мальчики останавливались только за воротами стадиона и только по свистку одного из наставников. Тот, правда, уже не мог свистеть в университете — стал слишком толстым, поэтому свисток отдали дворнику стадиона. Он и свистел.

Наконец, приблизилось время марафона. Правитель страны проснулся и сказал: " сегодня будет марафон". В этот день, кстати, последний раз дворник убирал свой стадион и свистел в свисток. Все дети достигли нужного возраста.

Они выбежали с последнего занятия и тут же выстроились у ворот в длинную цепь, чтобы тотчас же начать бежать. Тут только все заметили, что для марафона ничего не подготовили. Был только стадион, а за его воротами продолжалась нормальная жизнь. Ездили машины, многие из них, даже, тяжелые грузовики. Повсюду были разбиты скверики и парки, гуляли люди, кто-то катался на велосипеде. Все дорожки были в людях, все дороги — в машинах. Кроме того, это было бы еще полбеды, но во всей стране не было ни одной по-настоящему прямой дороги: в университете дети знали только как поворачивать на плавных, пустынных и удобных поворотах, а в остальное время бежали по прямой. А дороги в этой стране, надо сказать, все были неровные — то под горку, то в горку, то серпантином, то тоннелем. Многие мальчики растерялись и беспомощно поглядели на наставников. В тот момент, как раз, трое оставшихся в живых наставника заливали гипсом четвертого, мертвого и ничего не замечали. У них были свои заботы. На бесконечно-длинном парапете стадиона осталось всего три пустых места. Вся стена была уставлена наставниками. Из-за белого гипса они казались совсем одинаковыми. Что, в сущности, так и было.

Правитель сидел в своем дворце и что-то ел. Ему почтительно доложили, что марафон может начаться. Но, почему-то, правитель внезапно потерял интерес к марафону. Он махнул рукой и сказал "пусть бегут". И стал есть дальше, что он там ел. Наверно, курицу.

Слуги прибежали к стадиону и закричали: "Начнем марафон, начнем же марафон!" — и все побежали.

Только одному мальчику не повезло. Он поскользнулся на апельсиновой кожуре и растянулся во весь рост. Он хотел встать, но по правилам марафона, он уже считался сошедшим с дистанции и ему не дали. В школе было не так, да и в университете тоже. Мальчик стал вырываться, но слуги были сильнее и толще, поэтому они схватили его и закричали: "ты что, не знаешь правила? Ты дисквалифицирован! Жди следующего марафона!" — " Я не знаю правила!" — завопил в ответ мальчик, "мне никто не говорил!" — "Ты врешь!" — крикнули ему слуги, насильно усаживая на мягкую траву, под тень каштана — "у тебя был наставник! Вон он сидит, на парапете!" — и слуги указали на белую цепочку наставника. "Тебе объяснили правила, ведь он наставник и, следовательно, раз у тебя был наставник, правила ты знаешь, ведь иначе правила не узнаешь, иначе как через наставника!" — "А выв знаете правила? Расскажите хоть сейчас мне правила!" — всхлипывал мальчик, ерзая по траве. Он не привык сидеть смирно, ему так хотелось бегать! — "Ты что, издеваешься?!?" — закричали слуги — "Мы не знаем правила, мы ведь не наставники!" — "Тогда спросите их, пожалуйста, там есть еще наставники, пожалуйста!"— взмолился бывший марафонец — "Нет, там больше нет наставников" — сказали торжественно слуги и показали на стадион. Трое оставшихся наставников поливали друг дружку гипсом на зеленой лужайке. Трава под ними быстро твердела и ломалась под их жирными босыми пятками, как стекло.

Мальчик приттих и обхвативл голову руками. Его родители прошли мимо с презрением плюнув ему на кросовки. Они, как ни странно, только сейчас, когда их сын сошел с дистанции, вспомнили, что не прочь оказаться в раю. Заодно, конечно, с ним, со своим сыном— марафонцем. А он-то иметра не пробежал.

Мальчик сидел и плакал. Сквозь слезы он с завистью глядел, как бегут его бывшие друзья. На самом деле, они бежали не очень-то быстро: оказалось, что и движение в этот день никто не перекрывал. Был понедельник и все торопились по делам. Поэтому первые же сто мальчишек превратились в груду истерзанного мяса под катками четырех трамваев-грузовозов. Другие перепрыгнули через тела и побежади дальше, но было сложно бежать через двадцатиполосную магистраль. Вопли неслись из под колес машин, с капотов и кузовов, даже, из воздуха: многие были настолько легкими, что взлетали при ударе о бампер, как мячики. Кровь залила асфальт и бегущие сзади стали поскальзываться. Их неолбходимо было дисквалифицировать и слуги, не поспевая за прыткими бегунами, принялись стрелять по ним из пулеметов. Они так увлеклись, что перестреляли половину бегущих. К вечеру последний марафонец, чудом избежав столкновения с легковой машиной, миновал шоссе и скрылся в леске за ним. Марафон начался удачно. Следом за бегунами, чье число значительно поредело, вылетел вертолет, чтобы снимать их бег на камеру. Зрителей не было: у всех было, чем заняться.

Первый дисквалифицированный мальчик кусал губы от зависти. Он так хотел побежать следом! Но цепкие руки слуг правителя удерживали его на земле. К вечеру он перстал дергаться. Он лег на траву и закрыл глаза.

Мальчик почувствовал что-то необыкновенное: запах цветов. Точнее, он —то не знал, что это цветы. Он привык всю жизнь нюхать пот и запах засохшей спермы на трусах, а цветы для него и не существовали. Тем не менее, как то он понял, что это цветы. Он открыл глаза и увидел, что сидит там же, у шоссе. Слуги ушли. Им надоело стоять рядом, а во дворце праивтеля сегодня был вечер крабового салата и пинбола. Мальчик встал. Он пошел вдоль длинной стены стадиона и шел, пока красное солнце не опустилось за лесок. Потом он придумал способ получше. Он перелез через высокую стену и снова оказался в университете. Там он легко подпрыгнул и побежал напрямик, через лужайку. Это было потрясающее чувство — он делал что-то новое, и это новое ему нравилось. Мальчик почти забыл, что хотел бежать марафон. Никто не смотрел на него, за исключением гипсовых наставников.

Сторож спал у себя в подсобке, обеими руками вцепившись в свисток. Мальчик пробежал мимо трех заствыших наставников посреди лужайки. Они были похожи на трех полярных медведей. Со звонким криком мальчик ударил одного наставника по затылку и готова того рассыпалась острыми осколками. Мальчик бежал дальше, не оглядываясь. Он подбежал к стене и одним махом перепрыгнул через нее. Он, даже, не устал — все-таки, все силы он копил на марафон, да и не зря бегал каждый день по этому стадиону.

Он спрыгнул со стены и по щиколотку оказался в мягкой, молодой травке. В листве акации пел соловей. Мальчик не знал, что такое соловей, но сразу понял. Как то понял. На траве была роса. Мальчик упал на колени и начал ее слизывать. ему хотелось пить. Утолив жажду он подумал, что, наверное, здорово было бы пройтись по траве босиком.

Он расшнуровал кросовки и попытался их снять, но оказалось, что они приросли к ступне. Так давно он их не снимал. Вообще то, никогда.

Тогда он сел на траву и содрал кросовок с правой ноги. Кровь закапала из открытой раны, но мальчик, даже, не поморщился. Нет, на самом деле, он поморщился. Если честно, он заорал и заматерился, но будем считать, что он не поморщился. Затем он оторвал второй кросовок и зашвырнул старую вонючую обувь на стадион. Он поднялся и пошел по траве. Кровь смешивалась с росой и оставляла розовые следы на примятой зелени. Вдалеке мерцало озерцо. Мальчику хотелось искупаться.

Марафон завершился через десять часов после начала. Никто из бегунов не добежал до финиша. Если честно, они и из города-то не выбежали. Прямо на границе столицы был глубокий каньон. Одному из бегунов не удалось вписаться в поворот. И еще одному. И еще. Цепляясь друг за дружку, бегуны полетели в пропасть, дробя кости о утесы. Наутро их было решено закопать . "Засыпьте их песком" — сказал правитель. И их засыпали».

На этом урок кончился. Летописец, которого по-прежнему никто не хотел замечать, вышел из школы и направился к воротам. Там стоял Привратник. Пожилой мужчина поклонился летописцу и открыл перед ним створку ворот.

«Ваш учитель всегда на чердаке сидит, что ли?» — спросил его летописец. «Да, каждый день, с утра до вечера. А иногда и ночью. Ему ж сколько молиться надо, не всякому по силам», — в голосе Привратника чувствовалось уважение. «А зачем он так много молиться? Когда он успевает детьми заниматься?» — «На это у него есть старосты. Они прямо к нему на чердак лазают, он там проверяет задания, дает новые. А молиться затем, чтобы не прогадать. Он же за нас всех молиться. И всем богам сразу. На всякий случай. Всего хорошего!»

Ворота закрылись и летописец закурил, подумав в сотый раз, что из города пора уезжать.

Глава 11.

В первый день осени в городе открылась ярмарка. Местные Торговцы перенесли на большую площадь свои лотки, там же поставили свои стойки владельцы баров и кафе. На площади появились бесчисленные балаганчики и шатры цирков, маленькие и большие помосты, служащие сценой для Музыкантов и Артистов. Каждый желающий, как объяснили летописцу, мог прийти со своей собственной сценой, будь это хоть табурет, и показать какой-нибудь номер.

С раннего утра на подмостках надрывались Куплетисты, безбожно коверкали мелодии Виртуозы-скрипачи и Волынщики, Жонглеры подбрасывали в воздух разные предметы, а Канатоходец — преемник доктора Зазу — осторожно спрыгивал с низко натянутого каната в корыто с водой.

Был на площади и зверинец — несколько клеток, в которых сидели собаки и кошки. Толстые стальные прутья придавали им опасный вид, несмотря на раскормленность и скромные размеры.

Горожане ходили по площади, подходя то к одному балагану, то к другому, покупали засахаренные орехи и яблоки в карамели, пили пиво и водку, смеялись и от души отмечали конец очередного лета. Кто-то сунул летописцу в руки бутылку и куриную ногу. Он не возражал. Ему нравился карнавал. Его унылое лицо разгладилось, он улыбался.

Недалеко от зверинца на полосатом мяче стоял Клоун и зазывал публику. «Только сегодня и только здесь! Невидимый человек! Спешите видеть!» Летописец хотел спросить, как же можно увидеть человека, если он невидим, но решил не отвлекать Клоуна. Вместо этого он пошел туда, куда указывал зазывала, к большому ящику со стеклянными стенами.

В ящике стояла раскладная кровать, табурет и небольшой шкаф. Наружу из ящика вела фанерная дверь, смотревшаяся странным, беспомощным пятном в прозрачной стене. В ящике, на первый взгляд ничего не происходило. Что, впрочем, было неудивительно, если там действительно сидел Невидимый человек. Люди вокруг клетки, стояли, вглядываясь в пустоту. Когда кому-то казалось, что в клетке происходит движение, тут же раздавались возгласы: «смотри, вон, вон он!» или «идет, идет!»

Летописец тоже смотрел в клетку. Спустя какое-то время ему показалось, что за стеклом шевельнулось лоскутное одеяло на кровати. «Невидимка», уважительно подумал он.

Повернувшись, чтобы идти дальше, летописец чуть не сбил с ног Коротышку в грязном костюме. Тот невозмутимо отряхнулся и сказал: «хотите, скажу секрет? Только стаканчик мне купите». Летописец протянул ему монетку. «Спасибо. Так вот», — Коротышка понизил голос и приблизил свое лицо к летописцу, обдав его запахом тухлой капусты — «Невидимки там нет».

«А где он?» — летописец обернулся, чтобы еще раз посмотреть на одеяло. «Не тут. Гуляет, наверное. Или спит дома. Он уже два года так выступает» — усмехнулся Коротышка. «Совести нет. Люди на него посмотреть приходят, а он даже не показывается». Летописец согласился с Коротышкой и отошел от пустого ящика.

«С другой стороны», — думал он, — «что толку, если бы он и в самом деле сидел в своей комнате. Конечно, он мог бы поднять стул, чтобы всех удивить, или начать чем-нибудь жонглировать. Но, может, от него этого и не ждут. Может, быть невидимкой и без того сложно».

На площади зажгли факелы. Они шипели в мороси мелкого дождя, капавшего как-то странно, будто скапливаясь в одном месте низкого неба. Летописец видел ровную границу дождя, отсеченную невидимой стеной. Он сделал шаг из мокрой пелены и очутился перед переулком, вгрызшимся в стену длинного жилого дома. В глубине его, там, куда не падал свет от факелов, стоял темный силуэт довольно полного человека.

Летописец ступил в тень и увидел перед собой мужчину, стоявшего на маленькой переносной сцене. В собранном виде она, скорее всего, выглядела как чемодан — две створки, прижатые пустыми отделениями к земле. У сцены лежала обувная коробка, в ней блестела одна-единственная монетка. Мужчина стоял неподвижно, положив руки на длинную светлую трость и пел. Его глаза были спрятаны за темными очками, и через некоторое время летопсиец понял, что певец — Слепой.

Его песню сложно было назвать песней. В ней преобладали неритмичные шипящие взвизгивания, рокотания, заставлявшие думать об изжоге и несварении, высокие и гнусавые вскрикивания. Вместе с тем, песня обладала каким-то неясным свойством, заставляющим слушать ее до самого конца. Слепой допел, прыкнув губами напоследок, и перевел дух. В тот же момент откуда-то раздались громкие аплодисменты и крики «браво!», «еще раз!», «бис!» Слепой крикнул «Спасибо!» и начал кланяться. Когда слепой кланялся, трость походила на клинок, торчащий у него откуда-то из спины. Летописец оглянулся, не понимая откуда идет звук. Кричали очень громко и очень близко, но никого не было видно.

Он сделал шаг вперед и крики стали громче. Внезапно из пустоты пахнуло горячим запахом пота, и кто-то наступил на ногу летописцу. «Оп», — сказал летописец. «Извините», — сказал Невидимка, сняв ногу с ботинка летописца. Тут же как по команде умолкли звуки аплодисментов и крики публики. Слепой на сцене кончил кланяться и снова запел.

«Вы — невидимка?» — спросил летописец. «Почему вы так решили?» — «Потому что я вас не вижу» — «Логично. Да, я Невидимка. Только не говорите Клоуну. Ну, тому, на шаре. Он не заплатит мне, если узнает, что я опять ушел».

Летописец прислонился к стене. Ему было немного неуютно, что с ним говорит невидимый человек. Он старался сделать равнодушное лицо, чтобы не выдать себя. «И давно вы невидимый?» — «С рождения. Меня даже поначалу не заметили, когда я родился. Потом случайно нашарили. Хотите выпьем, пока он поет?»

Из воздуха появилась наполовину пустая бутылка. Пробка повернулась и упала на гравий, которым был засыпан переулок. Бутылка поднялась на уровень головы летописца — видимо, Невидимка был повыше него — и наклонилась. Выпивка двумя короткими глотками провалилась в невидимое горло. Потом бутылка подплыла к летописцу. Тот принял ее, случайно коснувшись пальцами Невидимки. От неожиданности и тепла, которое исходило от этих пальцев, летописец чуть не выронил бутылку, но вовремя перехватил ее и отпил немного. В бутылке была яблочная жженка.

Слепой тем временем приближался к концу своей песни. Насколько мог судить летописец, это была та же самая песня. Невидимка спросил: «вам нравится?» Он говорил тихо, стараясь, видно, чтобы слепой его не услышал. Повинуясь примеру, летописец сам зашептал. «Как сказать. Может быть. Во всяком случае, такого я еще не слышал» — «Вот именно» — в голосе Невидимки слышалось торжество. «Вот именно, никто не слышал. Он — гений. Это его стиль, его музыка, все его. И почти никто не понимает. Только я один и верю в него».

Слепой снова пробурчал что-то, и песня закончилась. Тут же, как по волшебству, появилась невидимая толпа, заполнившая переулок грохотом рукоплесканий. Слепой улыбался и кланялся, взмахивая тростью. Из обувной коробки поднялась монета и, повисев немного в воздухе, упала обратно. Слепой уловил бумажный шлепок и прижал руку к груди, благодаря щедрого зрителя.

Аплодисменты смолкли, и началась песня. «Это магнитофон» — сказал Невидимка, доставая из воздуха темную коробочку. «Запись. Он не должен знать, что здесь никого нет». Летописец спросил: «но ведь здесь вы. Зачем ему еще кто-то? Разве нужна толпа?» — «Нужна. Чем больше — тем лучше для артиста. Что такое артист без зрителя? Никто и ничто, смысла никакого не будет. А вот обо мне ему как раз лучше не знать. Он меня не любит». Бутылка снова взвилась в воздух. «Говорит, что я обманываю зрителей. Они приходят, а меня на месте нет. Будто это что-то изменит» — Невидимка говорил раздраженно. Бутылка выдала три глотка вместо двух.

Летописец слушал невидимку, а сам думал: «этим бы двум подружиться. Слепой и Невидимка. Хорошая пара вышла бы. Могли бы вместе выступать». Он спросил у Невидимки, принимая бутылку: «вы приезжие?» — «И нет и да. Мы пришли в город из деревни. Но там выступать не перед кем: там либо все Слепые, либо Невидимки. Мамаша моя Слепой была, отец — Невидимка». «А есть у вас слепые невидимки?» — «Никто не знает. Они очень тихие, прячутся».

Слепой на сцене закончил петь и сказал: «спасибо всем, кто пришел сегодня. Завтра я пою тут же, надеюсь снова вас всех услышать!» Он раскланялся и тяжело спрыгнул со сцены. Летописец разглядел, что на Слепом рубашка, надетая наизнанку, и кожаные штаны, заправленные в сапоги.

Шаря по земле, Слепой искал свою коробку. Поднял ее с земли, достал единственную монету и разразился проклятиями. «Опять обворовали! Мальчишки, черт их дери…»

Летописец прошмыгнул мимо Слепого и пошел вглубь переулка. Внезапно он ударился головой о что-то плотное и упал на землю. Нос был разбит в кровь. Летописец застонал и с трудом поднялся на ноги. Сделал шаг вперед и снова уперся в преграду. В свете зажженной спички он обнаружил, что перед ним — стена с нарисованным на ней переулком. Летописец стукнул в нее и услышал глухой фанерный гул. Заглянуть за стену было невозможно. Он плюнул и повернул назад.

ГЛАВА 12.

Стоял октябрь, и небо, висевшее над городом, начало менять цвет. Облака по-прежнему скрывали солнце, но закаты, все же, красили их в красный и апельсиновый. В переулках пахло холодом и огурцами. Ветер подметал улицы, а торговцы выкладывали на свои прилавки горки битых яблок и клубни черного картофеля.

Утром город казался разбухшим за ночь от тумана. От деревянных деревьев на улицах и от картонных фасадов поднимался пар. Днем, подсохнув, город начинал потрескивать и медленно ворочаться, разминая свои волокна.

Придя домой, летописец первым делом закрывал люк и запирал его на задвижку. После этого садился за столик, придвинув к нему узкую кровать, и раскладывал на нем свои записки. В отдельную стопку ложились записи его разговоров с жителями, в другую — описания города, в третью — чистовые листки рукописи.

Работа поначалу не клеилась — летописец попросту не знал, с чего начать. Как описать то, что он увидел, как нечто обыденное. «Никакого удивления» — думал он, — «для них этот город — дело привычное. Они не поймут, если я им напишу, что они все странные и город их странный».

Решив так, летописец писал: «город замечательно благоустроен. Он лежит в пойме прекрасной и спокойной реки, которая несет свои медленные воды в сторону гор и моря... В городе прекрасные тротуары и ровные фасады… В городе есть парк, с деревьями из настоящего дуба и кустами из прессованных опилок… У всех в городе здоровый светлый цвет лица из-за умеренного освещения…»

«Скоро зима», думал летописец, откладывая исписанный листок, «я не хочу оставаться здесь. Нужно дописывать». Он договорился с соседским кафе, чтобы ему приносили оттуда еду, и целую неделю не выходил из дома. Он писал днем и ночью, переписывая и правя, сминая бумагу и выкидывая белые шарики в окно.

Под конец недели летописец обнаружил, что у него вышел весь табак. Он вспомнил, что просил мальчика-посыльного, принесшего ему вчера завтрак, захватить сигарет. Летописец высунулся в окно и посмотрел на башенные часы — те стояли, и определить, во сколько явится посыльный сегодня было невозможно.

Летописец оставил окно открытым и лег на койку. Без сигарет не писалось. Он рассеяно глядел на дощатые щербатые стены, на запертый кем-то шкафчик на стене, на керосиновый фонарь над столом, на сам стол, заваленный бумагами. В окно тек свежий ветер и лизал голые пятки. Было сонно и скучно.

В это время что-то щелкнуло. Летописец поднял голову и осмотрелся. Щелкнуло еще раз. Звук доносился с крыши. «Там кто-то есть» — сказал себе летописец и сел на кровати. Замерев, он слушал, как во дворе лают собаки и тренькает велосипедный звонок.

Щелканье больше не возникало. Внезапно в комнате померк свет, и в окне появились две ноги, затянутые в трико. Между ними болтался конец чьей-то длинной бороды.

«Доктор Зазу», подумал летописец и встал. Тем временем человек в трико ловко соскользнул по подоконнику внутрь мансарды и замер, глядя на летописца. В его слезящихся и усталых глазах совсем не было удивления, только бесцветный, как его борода, вопрос.

«Здравствуйте, я — летописец», — сказал летописец. «Вы — доктор Зазу?» — «Он», — сказал доктор одними губами. Голоса у него, казалось, вовсе нет. Он сделал пару шагов, ставя ноги носками на стык досок, будто шел по канату. Добравшись до кровати, доктор Зазу упал на нее и уставился в потолок.

Его трико было порвано в нескольких местах, шлепанцы на ногах были примотаны к стопам проволокой. Длинные ногти вились кольцами, борода походила на дырявый и несвежий сыр. От доктора Зазу пахло потом и мочой. Он был необычайно загорелый. По сравнению с другими горожанами, да и с самим летописцем, он казался обугленным.

Некоторое время они молчали. Доктор Зазу смотрел вверх, летописец — на доктора Зазу. Наконец, летопсиец спросил: «а вы часто спускаетесь? Я слышал, вы уже много лет с каната не сходите?» Доктор Зазу поднял голову и посмотрел на летописца. «Это мой дом», — бесцветно сказал он и встал. Он подошел к ведру с водой, взял ковшик и стал пить. Он вливал в себя воду, ритмично зачерпывая из ведра, пока ковшик не начал скрести по дну. Его глотки казались бесконечными.

Наконец, доктор Зазу бросил ковшик в пустое ведро и весело посмотрел на летописца. «А сейчас мы будем ужинать!» — воскликнул он совсем другим, зычным и сильным голосом. Он пружинисто прошелся по комнате, хрустнул несколько раз коленями, приседая и подпрыгивая. От его прыжков мансарда раскачивалась на своих сваях, и летописцу делалось страшно.

Доктор Зазу открыл своим ключом шкафчик и стал доставать оттуда еду.

На столе появились консервные банки с рыбой и ананасами, полбутылки вина и окаменевший батон. Записки летописца были сброшены в угол мансарды, о чем тот совсем не жалел.

Они с доктором Зазу сидели за столом и уписывали обед за обе щеки, запивая вином каждый кусок. После еды оба закурили.

«Я к себе редко захожу, так что не стесняйтесь, живите» — сказал доктор Зазу. Он дружелюбно смотрел на летописца, сворачивающего самокрутку. «Раз в полгода, иногда и реже. Поспать, поесть, ну и там, разное… Самое сложное — не пить. Как мертвый становлюсь», — он покачал головой и затянулся.

«А мне говорили, вы не можете спуститься», — сказал летописец.

«Я знаю. Я так и хочу, чтобы они так думали. Хотя, если честно, мне все равно, что они думают. Так проще» — доктор Зазу выкинул окурок в дворовое окно. За окном тем временем смеркалось. Небо стало ярко оранжевым и тревожным. Летописец подошел к окну и задернул холстину. «Правильно», — кивнул доктор Зазу — «от света этого устаешь. В первый год я осенью особенно тосковал».

«Мне говорили», — сказал летописец — «что вы боитесь. Что вы балансируете шестом, чтобы упасть куда надо, и…»

«Говорили… мало ли что говорят» — доктор Зазу поморщился — «если хотите знать, я — счастливей всех горожан. Это факт» — «почему?» «Это я вам скажу завтра», — улыбнулся доктор. «Точнее, покажу. Если не испугаетесь пойти со мной».

«На проволоку?» — «Почти. Но все, никаких вопросов больше — давайте лучше побеседуем. Там наверху мне, признаться, не хватает человеческого голоса».

Доктор Зазу сидел, улыбаясь, и ковырял во рту зубочисткой. Было видно, что зубов у него почти не осталось.

Летописец встал и со скрипом стал ходить по мансарде. Он зажег лампу под потолком, и его тень прыгала по скромной мебели.

Он долго морщил лоб и, наконец, сказал: «слушайте, вы — старый и умный человек. Объясните мне, что это за город? Я каждый день встречаю здесь людей, которые занимаются каким-то безумным делом… один лодку смолит, другой спит круглые сутки, третий — летает… я ничего не понимаю! И мне еще нужно вас всех для летописи описать, рассказать, кто и что. Но пока что я вижу только безумцев. Помогите мне».

Доктор Зазу улыбался и смотрел прямо перед собой. Его стакан опустел и на дне его ворчала муха, свалившаяся в сладкое вино. Он просидел так с минуту, поправил фитиль в лампе и сказал:

«А вы как думаете, нам самим странно, то что с нами происходит? Мы сами-то удивлены, что господин такой-то, допустим, каждое утро выкидывает в окно свои башмаки? Это странно?»

«Ну, вообще-то, да»

«А ничего странного, если знать господина такого-то и его башмаки. Точнее, если знать, что каждое утро ему очень тяжело вставать с постели, и заставить он себя может только найдя какое-то дело на улице. Выкинул башмаки — и уже дело: нужно идти их и вызволять. Так и все — живем так, как можем, как получается, как хотим. Я в других городах не был, но уверен — и там все по-своему, по-необычному. Вы много путешествуете?»

«Да почти всю жизнь. Много».

«Так как же вы до сих пор удивляетесь? Вы ведь постоянно меняете декорации, как можно привыкнуть к чему-то одному и по нему мерить все остальное?»

Летописец подумал и ничего придумать не смог. Действительно, где нормальность, на фоне которой этот город — безумен? Она точно где-то была, летописец это чувствовал и даже знал, но, вспоминая свои путешествия, он понимал, что никогда ее не встречал.

Еще он вспомнил, выглянув в окно, что самые первые его юные путешествия начинались как раз из-за того, что удивление становилось нестерпимым, хотелось бежать и искать спасительную норму. И норму эту ему обещали в этом самом месте. Но вместо города, где он мог бы вспомнить о правде и норме, понять себя и попытаться как-то дожить свою жизнь, он попал сюда.

Доктор Зазу указал летописцу на табурет возле стола, и тот покорно сел. Доктор придвинулся к нему вплотную и положил руку не плечо летописца. «Чтобы писать о нас, о людях, нужно сначала понять город. Ты понял город?» — «В каком смысле?»

«Подойди к окну» — сказал доктор Зазу. «И посмотри на улицу». Летописец покорно подошел к внешнему окну и выглянул. Узкая улица была пустынна. Фонари, горевшие через один, освещали деревянную мостовую и темные трамвайные рельсы.

«Видишь рельсы?» — спросил доктор. «Вижу». «Так, а трамвай на этих рельсах ты когда-нибудь видел?» Летописец постарался вспомнить городской трамвай, но не смог. «Вроде бы… да нет, не видел». «Ну так завтра и поищи его».

С этими словами доктор Зазу улегся на кровать, заняв ее всю своим костлявым телом, отвернулся к стене и тут же заснул. Летописец просидел всю ночь, куря в окно и глядя на мерцающие в фонарном свете рельсы.

С утра доктор Зазу проснулся так же быстро, как и уснул. Он вскочил, сделал несколько приседаний, помочился в дворовое окно и сварил кофе на спиртовке.

ГЛАВА 13.

Летописец проснулся от того, что доктор Зазу всунул ему в руку горячую кружку.

«Нам пора», — сказал доктор. «Куда?» — спросил летописец и тут же вспомнил про канат. «Вы знаете, я боюсь, что упаду», — сказал он, выглядывая за окно. «С нашего неба упасть нельзя», — сказал без тени улыбки доктор Зазу и полез на крышу.

Его ноги мелькнули в окне и тут же сменились когтистой узловатой рукой. «Давайте руку. Я вас втащу». Летописец вспомнил тяжелый шест, с которым видел доктора весной, и, вздохнув, ухватился за руку.

Доктор Зазу легко вытащил летописца из окна и рывком втянул его на крышу мансарды. Ветер раскачивал ее, и черепички вибрировали в такт его порывам. Летописец увидел, как доктор поднимает с крыши свой шест, берет его за один конец и поднимает вертикально. Внезапно шест ушел в облака и наполовину исчез. Доктор Зазу толкнул его и он полностью скрылся в дымке. Летописец ждал, что шест выпадет обратно через секунду и грохнется с лязгом на асфальт, но ничего не произошло. Шест остался в облаках.

«Теперь вы», сказал доктор Зазу и, не дожидаясь, ответа, сгреб летописца под мышки и подбросил его над мансардой. Летописец закричал, чувствуя, как в животе вот-вот образуется ледяное ощущение от падения вниз, но внезапно ткнулся лицом во что-то мягкое и влажное. В ту же секунду что-то ударило его в подбородок. Зубы лязгнули, едва не отхватив язык, летописец перестал кричать.

Он огляделся. Он лежал на чем-то мягком и плывучем, будто на горе студня. На мгновение ему показалось, что он ослеп — все вокруг было белым и ярким, будто в сердцевине лампочки. Он зажмурился и перевернулся на спину. Ощупывая поверхность под собой, летописец понял, что лежит на какой-то плотной материи, натянутой над мансардой. Он приподнялся и стал на четвереньки. Перед собой он увидел дыру, через которую можно было видеть город и косматую голову доктора Зазу. Доктор легко влез в дыру и уверенно поднялся на ноги. «Добро пожаловать на небо», — сказал он весело и подпрыгнул несколько раз. Он приземлялся упруго, и дрожь от его прыжков покачивала летописца.

Летописец встал, широко расставив напряженные ноги. Они стояли на бескрайней серой поверхности, чем-то очень пыльном и грязном. Серое уходило во все стороны, сменяясь какими-то просветами только на границе города. Над поверхностью было такое же серое небо, поэтому казалось, что летописец и доктор Зазу — фигуры еще незаконченного рисунка, которые висят в центре чернового листа.

Летописец потрогал пальцем то, на чем они стояли. «Это небо», — подсказал ему доктор Зазу. «Это небо», повторил летописец. Снизу это гигантское покрывало действительно казалось небом, вечно затянутым облаками. «Тогда понятно, почему у вас дождя почти нет», — сказал он. «И солнца», — многозначительно поднял палец доктор Зазу. — «Когда-то оно было прозрачным» — он топнул ногой, — «но его никто не убирал, ветер принес мусор, все засыпал. Теперь они там как кроты живут».

Они шли по небу, передвигая ноги по пыли, песку, гнилым листьям, птичьим косточкам и ошметкам воздушных шаров, залетевших на небо неизвестно откуда.

Доктор Зазу шел расслабленно, не глядя под ноги и, судя по всему, бесцельно. «Что вы тут делаете целыми днями?» — спросил у него летописец. «Жду солнца», — ответил доктор. «Иногда оно приходит. Подождите немного, сегодня оно должно появится».

Через некоторое время они сели на небо по-турецки и стали смотреть в резво бегущие над головой облака. Воздух был свеж, ветер нес зимнюю свежесть откуда-то издалека, откуда пришел летописец.

С криком над ними пролетела чайка. Доктор Зазу бросил в нее камешек. Он пролетел мимо, упал в небо и пробил в нем дыру. Доктор Зазу ударил себя по коленке и чертыхнулся. Он вскочил и побежал к прорехе. Он бежал легко, на ходу отрывая лоскут от своего трико. Упав на живот, он приколол лоскут на прореху четырьмя булавками.

«Им нельзя солнца», — сказал он, отвечая на немой вопрос в глазах летописца. «Если увидят, конечно, попытаются залезть сюда. А небо — не резиновое. То есть, оно резиновое, но всех не выдержит. И тогда все грохнемся».

«Но ведь если небо упадет, значит, на город будет спокойно светить солнце и все такое прочее... Почему нет?» Доктор Зазу посмотрел на него и покачал головой, будто услышал ребенка. «Нет», — просто сказал он. «Потому что, нет».

«Но ведь прорехи в небе уже есть», — подумав, сказал летописец. «Почему, когда я вас видел, там не было солнца?»

«Это я специально так делаю, чтобы все думали, будто здесь ничего нет и все такое же. Я дыру прорезал в небе, а вырезанный кусок на палочках поставил, как шатер над дырой. Понимаете?»

Они сидели и молчали. Час шел за часом, свет метался за облаками, не находя выхода и снова угасал. Под вечер, когда летописец совсем замерз (на доктора Зазу пронизывающий ветер, похоже, не действовал), ветер внезапно стих. И в то же мгновение облака разошлись, расколов небо над их головами пополам. Яркое солнце ударило в городское небо и потекло по нему, вздымая пыль и сор. Красное закатное солнце садилось за небо и гладило его своими лучами. Летописец, отвыкший от яркого света, зажмурился и прижал пальцы к глазам. Даже сквозь них он видел неистовую красноту маленького и по-осеннему далекого солнца.

В это время доктор Зазу запел. Он пел тонким и чистым голосом песню, в которой было больше звуков, чем слов и больше тоски, чем всего остального. Он пел о небе, поглотившем все вокруг, о коконе, из которого нельзя выбраться, о булыжниках и трамвайных рельсах.

Летописец открыл глаза, когда солнце скрылось, оставив только красный горизонт и чистое небо, переходившее из белесого на западе в темно-синий на востоке. Ночь опускалась на город и зажигались первые звезды.

Летописец и доктор Зазу курили, глядя на звездную чашу, накрывшую их. «Кто поставил над городом это небо?», — спросил летописец. «Этого я не знаю. Но могу рассказать другое», — сказал Доктор Зазу. «Если вам интересно».

Летописец кивнул в темноте и доктор Зазу начал рассказывать: «Небо повесили над городом лет сто назад, когда только построили город. Оно изначально было прозрачным — я говорил. Чтобы солнце светило и грело город, и чтобы не заливало дождями, не заваливало снегом. Я видел в некоторых местах такие штуки, вроде ширинок. Если надо было полить — их открывали. Лишнюю воду выводили через специальные отводы. Они сейчас сломались, поэтому вода льется где может».

Доктор Зазу встал, помог подняться летописцу и повел его обратно к дыре, через которую они залезли на небо.

«Город был необычный когда-то, это верно. Трамвайные рельсы, например. У нас никогда не было трамваев. Это рельсы для домов, я точно знаю. Все рельсы упираются в подвалы, а в них — я видел — катки. Где-то, может, в ратуше, есть механизм, если его включить, дома начнут переезжать и поворачиваться. Дом переезжает, а фасад остается. Солнце будет заглядывать в каждое окно, светить всем».

Они подошли к лазу, доктор Зазу скинул с него покрывало и спустил летописца на крышу. «Я здесь останусь сегодня», — сказал он, высунувшись из неба, — «воздух сегодня хороший. А вы обо мне не говорите никому — это никому не надо».

«Подождите, расскажите мне еще что-нибудь», — попросил летопсиец.

Он был взволнован — рассказ доктора навел его на какую-то мысль, которую нужно было проверить. «Кто здесь жил в самом начале? Есть у вас архивы, фотографии, что-нибудь..?» «Архивов нет. Их еще когда я маленький был извели на бумагу для рабочих. Есть памятник. Да, посмотрите на памятник. Он на кладбище». С этими словами доктор Зазу закрыл дыру в небе и ушел. Летописец, встав на цыпочки, потрогал небо пальцем. Оно было холодным и скользким. Летописец влез в окно мансарды и стал собираться в путь.

ГЛАВА 14.

Путь на кладбище лежал через деревянный парк. В город просочился ветер с реки и сквозняки гудели в напряженных ветвях яблонь. Летописец миновал пустующий квартал, состоящий из деревянных фасадов. Перешагивая через ржавые рельсы, он вошел в кладбищенскую ограду и остановился. Кладбище было покрыто одинаковыми надгробиями в виде треугольников. В темноте они походили на еловые верхушки, торчащие из земли. Только в одном месте их ряды расступались, чтобы дать место памятнику.

Это была фигура человека, выплавленная из бронзы. Мужчина был высок и строен. Он стоял, облокотившись на непонятный и, видимо, изображенный условно механизм. Его поза была расслабленна: пиджак расстегнут, шляпа сдвинута на затылок, пухлые бронзовые губы разведены в полуулыбке. На руках у него было по шесть пальцев, а на виске щурился третий глаз.

Летописец провел на кладбище несколько часов. Что он там делал, никто так и не узнал. Впрочем, никто и не пытался это выяснить. Известно, что на следующее утро он поднялся в мансарду, велел его не беспокоить и не выходил оттуда две недели.

Через две недели, небритый и трясущийся, он спустился по лестнице в город и направился прямиком в ратушу. В руках он нес рукопись своей летописи.

Он шел мимо магазинов и кафе, мимо учреждений и скверов, и все, кто видел его, идущего с рукописью, устремлялись вслед за ним. «Летописец дописал летопись», — шептались тут и там.

Вскоре толпа вышла к площади, где ее встретил Мэр и Брандмейстер. Обняв и расцеловав летописца, Мэр принял у него рукопись и поднял руку, требуя тишины. Все продолжали говорить, но Мэр сделал вид, что тишина наступила. Он сказал: «Летописец исполнил свой долг. Город не останется в долгу. Сразу после того, как мы прочитаем и перепечатаем летопись, он получит дом в городе и пожизненную пенсию. Если он хочет, он может остаться с нами и стать почетным горожанином».

Толпа одобрительно загудела. Летописец безучастно смотрел перед собой и покачивался. Было видно, что он очень хочет спать.

Мэр похлопал его по спине и сказал, что торжественное чтение летописи устроят завтра, а сегодня можно и отдохнуть. «Вы сделали большую работу. Ступайте к себе и отсыпайтесь. Завтра мы за вами пришлем». Летописец кивнул и поплелся домой.

ГЛАВА 15.

За летописцем прислали ночью, перед самым рассветом. «Вы арестованы» — крикнул ему толстый Полицейский, стоя под люком мансарды. Он был слишком толст, чтобы залезть и арестовать летописца самостоятельно. — «Спускайтесь!»

Летописец ждал, что это случится — летопись, которую он отдал мэру, была далеко не тем рассказом, который тот хотел прочесть. Летописец запер люк, сложил на него весь свой скарб, чтобы сделать крышку потяжелее, высунулся в окно и крикнул в ответ: «Зачем? Летопись не понравилась?»

«Вы обвиняетесь в клевете и поклепе на всех горожан без исключения», — крикнул Полицейский. «Спускайтесь, или мы примем меры. Вы должны ответить перед законом!»

«Во-первых, не без исключения. Доктора Зазу я не трогал, не надо. И во-вторых, ваш закон — полный идиотизм. Я вам про это уже написал».

«Вы написали черт знает что, какую-то ересь», — вмешался Брандмейстер, стоявший в тени. Там же урчала его пожарная машина с лестницей наготове. Город готовился приедставить летописца суду во чтобы то ни стало. «Мы де все выродки, наш город — мертвый... да кто вам право дал так писать?» В голосе простоватого по натуре Брандмейстера чувствовалась искренняя обида.

«Написал», — кивнул ему летописец, — «и всем расскажу. Да вы успокойтесь, это же не приговор! Подумаешь, ну, вы — выродки, зато ваши дети получше станут, а их — еще лучше... если только небо разрежете и дома повернете».

«Спускайтесь!», — крикнул Мэр с балкона соседнего дома. В руках у него был медный рупор, в который он кричал. «Просто перепишите вашу летопись, и можете убираться, мы отпустим вас!»

Под мансардой стал постепенно собираться народ. Люди были взбудоражены и злы — все кричали летописцу что-то гневное, поверх их рева взлетал голос Мэра. В толпе вспыхивали и гасли факелы — узкий двор был залит красным светом.

«Одну я переправлю, а как быть с остальными?» — крикнул летописец. «Остальными?» — Мэр поперхнулся от возмущения — «Сколько вы сделали копий?» «Тысячи три, не больше» — невинно улыбнулся летописец.

«Как? Откуда? Как вы успели?» — Мэр срывался на визг. «Где они?»

«Копии? Да по всему городу. В почтовых ящиках, в магазинах. Мне помогли ваши рабочие — им все равно нечего делать. Они перепечатали и разнесли все копии до единой. Так что успокойтесь, а лучше всего — полезайте и режьте ваше небо, посмотрите на звезды!»

В летописца выстрелили. Пистолетная пуля тявкнула у его уха и разнесла в щепки сухую ставню. Летописец растянулся на полу, но пули уже стучали по тонкому паркету мансарды. Одна из них пробила ему ногу, другая горячо ударила в бок. Летописец вскочил и подбежал к окну.

Теряя силы, он едва смог подтянуться и влезть на небо. Доктор Зазу стоял на четвереньках возле прорехи и глядел на происходящее на площади. Он помог летописцу забраться на небо и влепил ему пощечину. «Вы все им рассказали? Идиот! Теперь не видать мне солнца!» — он еще раз ударил летописца по лицу и пошел прочь. Пули летели в небесную гладь и рвали её на части. Сквозь маленькие дырочки бил свет факелов, озаряя настоящее предрассветное небо красным.

Летописец почувствовал что теряет сознание. Он достал из кармана перочинный нож и раскрыл самое длинное лезвие. Вонзив его в небо, он пополз, оставляя за собой рваную борозду. Через несколько метров он повернул, и пополз в другом направлении... еще две пули впились в его тело, выбив последние силы.

Летописец замер, лежа на краю широкого провала, который ему удалось вырезать . Неправильный прямоугольник держался на небе только одной стороной. Он развевался над горожанами, как флаг.

Кто-то прицелился и выстрелил, метя летописцу в голову. Пуля ударила его в ключицу. Летописец выдохнул, дернулся и упал в дыру. Падая, он ухватился за вырезанный прямоугольник и оторвал его.

В это время взошло солнце. Его лучи скользнули по небу, где брел прочь от прорехи доктор Зазу, задержалось на рваных краях провала, и бросилось в город, как хищное животное.

Горожане закричали. Солнечный свет жег их глаза и кожу, она мгновенно покрывалась красными волдырями и лопалась, как шкурка молодого картофеля на углях. Трое или четверо мужчин уронили факелы и упали рядом с ними на мостовую. Они катались, воя от боли, но никто не мог им помочь — все спешили укрыться в тени.

В первые минуты восхода ослеп почти весь город, а пятеро умерли, получив страшные ожоги. Весь день солнце било в просвет над городом, освещая тело мертвого летописца. Оно лежало в луже крови. Из нее сноровисто ползли и карабкались друг по другу травинки, целую вечность ждавшие солнца.

Ночью Брандмейстер поднял лестницу своей машины и несколько не ослепших горожан проникли на небо. Они зашивали дыру, ежась от сырого и громкого ноябрьского ветра и только одному из них показалось, что неподалеку от них стоял тонкий и косматый человек.

И тихо смеялся, сжимая в руках длинный тонкий шест.