Капиталина — Про ёлку

Ну, а потом, после праздника, когда замрёт праздничное веселье, начнут потихоньку осыпаться иголки, изойдёт свежий смолистый аромат, то тогда ёлку, даже самую красивую, безжалостно выкидывают во двор.

Я всегда любила Новый год.

Помню в детстве: а всё это происходило в далёком захолустье — в селе Гороховое Поле.

Тогда мы с родителями снимали дом в деревне Субаши — это чисто крещёнская деревня, где и отшумело моё детство. Папа, зная, что нам, детям, обязательно нужно освоить русский язык, он, на жалея нас, отправил учиться за три километра в русскую деревню Гороховое Поле. Хотя у меня мама и была русская, тем не менее, основное воспитание и влияние происходило на крещёнском языке. Крещён ещё называют татарскими евреями или хазарами. Отец мой очень прагматичен и предусмотрительно

любыми путями дал всем пятерым высшее образование. И, конечно, надо было знать обязательно русский язык отлично, чтобы достигнуть в России совершенства. Наверное, я любила его больше всех, что мне даёт возможность сейчас им апеллировать так свободно.

Каждый Новый год помню, особенно тот далёкий, 1953-ий год. Это был в моей жизни первый праздник после гибели мамы в 1951 году.

Мачеха в тот год не поскупилась меня по-праздничному одеть и дала повязать на голову белый пуховый платок — и я, как маленькая золушка, вечером пошла на ёлку в Гороховое Поле. До сих пор поражаюсь беспечности своего отца… Ведь мне было всего 9,5 лет от роду. Была сильная пурга, но я всё равно добралась до знаменитой клубной ёлки. Она, мне показалась, была очень и очень высокой, и очень-очень красивой — и все игрушки были сделаны только своими руками. И, как сейчас помню, я рассказывала отрывок из стихотворение Н.А. Некрасова: "Не ветер бушует над бором, не с гор побежали ручьи, Мороз-Воевода дозором обходит владенья свои..."

Боже мой, как я была счастлива, когда мне подарили подарок, который состоял из сушек и дешёвых карамелек — тогда были голодные годы, и кормили всех только коровы и огород. Кто мог купить поросёнка, то тот и вовсе был счастлив. Тяжёлое было время...

Только дети никогда этого времени не понимают, а принимают его, как норма, так как другого времени они просто не знают. Я была на "седьмом" небе от своего счастья. Домой, конечно, я пришла очень поздно.

И вот сейчас я смотрю на выкинутую ёлку-красавицу, уже никому не нужную. А она, между прочим, растёт до трёхсот лет. И надо ли было, чтобы удовлетворить прихоть человека, губить это маленькое деревце?.. Долго они валяются на помойке эти деревца, как маленькие "трупики", если очеловечить эту самую ель.

Они уже никому не нужны.

Наверное, и человек, пока он красив, здоров, силён всем нужен. А случись, что умер или погиб, мало, кто о нём вспомнит.

Меня всегда поражала человеческая психология: почему так?

Потом эти ёлочки соберут в кучу и сожгут, и от праздника останется только один пепел.

Идём как-то с сынишкой после Нового Года и видим, как выкидывают ёлки. И он мне задаёт вопрос: "Мама, а почему ёлку выкидывают? Потому что праздник прошёл!? Иголки сыплются? А они про это знали?"

-Про что?

-Ну, что иголки будут сыпаться?

-Знали.

-А ёлка живая?

Была живая в лесу, и сразу, как срубили, а сейчас… нет.

-А если в воду поставить тоже не оживёт?

-И в воду поставить тоже не оживёт.

-А ей больно было? Наверное, и она плакала?

-Плакала, сынок! Ёлкины слёзы смолой называются.

— Мама, а деревья умеют разговаривать?

-Наверное, умеют...

-А как?

-Дорогой сын! Для этого надо пойти в лес.

-Ой, мама, пойдём а? На лыжах. Сейчас.

-А бабушка отпустит, как ты думаешь?.. Ведь поздно да и холодно… Может, подождём до воскресенья?...

Поканючив насчёт лыж и леса, сын начинает вновь расспрашивать меня. Его не на шутку заинтересовало, как деревья разговаривают?

-Запахами, сынок, разговаривают. Запахами… Как мы с тобой голосом, так и они запахами...

— А звуки понимают?

-Наверное, понимают, но сами издавать их не умеют. Хочешь я тебе расскажу небольшую сказку вот про эту ёлочку?..

-Ой, мамочка, расскажи!

И я начинаю рассказывать. А, может, это и не сказка вовсе, а чужой сон. Его мне рассказал мой дядя, заядлый лесовик и охотник.

Это было очень давно, когда мы с ним ходили запасать дрова в лес. Сидим мы с ним летним вечером у лесной сторожки и пьём чай с сахаром.

Моя бабушка была так стара, что никогда не дошла бы до леса, не то, чтобы там дрова запасать… Вот и брал меня мой дядя, десятилетнюю девочку, с собой.

А человек он был с большими заслугами: всю войну прошёл, вернулся с Золотой Звездой на груди. Пил, правда, сильно. Но, тем не менее, нас троих вырастил и воспитал вместе с моей бабушкой-матушкой. Мы-то маленькие остались без матери. А мачеха никак не хотела нас признать, так как своих троих родила. Вот и растил нас дядя.

Умер мой дядя в восемьдесят два года в самом центре города Казани, в необычайно красивом доме-коттедже, где и красуется надпись: "Здесь жил Герой войны." И при жизни его написано было, что живёт здесь Герой войны.

Костёр догорал, согревая жаром пылающих углей.

Сбегаю я за водой на ручей с чайником, и снова любуемся этими самыми елями.

Дядя был вообще-то человеком молчаливым. Мы сидели некоторое время молча.

Шуршали иголки, плескалась вода в ручье. От озера тянуло свежими огурцами. Свежий ветерок отгонял комаров от нашего костра. Воздух был наполнен разными запахами.

— Деревья беседуют, — как бы невзначай промолвил дядя. Странный сон мне приснился недавно, начал рассказывать дядя Виталий. Деревом себя увидел. Вон там на пригорке будто бы. Ясно так вижу всё, хоть и глаз нет. И слышу всё, хоть и без ушей. Ну почти, как человек… И хорошо мне, и тепло. Корнями под землёй, как руками и ногами держусь, с соседями сцепился, сок пью из земли, влагу. И всё чувствую: ветерок прошелестит, червяк по стволу проползёт, пчела на ветку сядет — всё чувствую.

Стоим ёлочки на пригорке и, не спеша, друг с дружкой переговариваемся. Запахами… Пустишь больше, пустишь меньше запаха с той и другой ветки — соседки понимают. Отвечают. Я всё понимаю. Как будто всю жизнь с ними на пригорке рос. Хорошо нам было. Зима будто… Но вот слышим: люди пришли — ни охотники, ни рыбаки, специально за ёлками. Долго ходили по лесу. Всё подыскивают, какие красивее, чтобы срубить. Какой переполох поднялся среди деревьев!?

Оно и понятно, кому же охота под топором умирать?.. Им нужна одна, самая красивая. Вот вижу: один ко мне подходит. Обошёл. Снег притаптывает у ствола. Всё похолодало во мне. Кричу запахом:" Прощайте, миленькие, погибаю!"

А рубчик уже топор занёс, да как всадит...

Закричал я не своим голосом — и проснулся. Хорошо никого рядом не было, не то напугал бы.

Проснуться-то проснулся… Чувствую встать не могу. Нога будто не моя, будто приставленная. Встал я кое-как, за стенку держусь, нога не подчиняется. Испугался. Давай смотреть: а у меня чуть выше колена — след красный ровный, как от ножа или топора. И болит, что рана. Повезли меня в больницу. Врачам рассказываю — удивляются все. "Бывает,— говорят,— с особо одарёнными художественными натурами." Месяц целый хромал после этого.

А дерева с того времени ни одного не свалил. Понимать их начал. Разговаривают они с нами, да не понять нам о чём!.."

— Так что, сынок, не руби понапрасну лес. Для дров и валежника хватит, чтобы другие деревья на этом месте выросли, ещё богаче своими кронами.

06. февраля 2009 год,

Крайний Север.

Фото автора.