Олег Синицкий — Исповедь

Наверное, с юности... Самые яркие впечатления, пробы, ошибки, разочарования и успехи, трудности, победы, друзья и враги, влюбленности и ненависть.

Юность, время открытий, познания, становления, формирования. В эту пору всё возведено в абсолют, и нет компромиссов. Наверное, с неё и нужно начать...

Помню свой первый поцелуй. Настоящий, в губы, никаких «в щёчку».. Она просто попросила проводить её до лифта, я пошёл. Мы не были влюблены, нет! Мы даже и не особо дружили — так, одна из многих девчонок нашей немаленькой дворовой компании. Таня. И когда она обняла меня за шею обеими руками в этом темном вонючем подъезде, когда её влажные мягкие губы прижались к моим, еще нецелованным, я потерял счет времени.. Сердце бешено колотилось, грозя разорваться от бешеного выброса адреналина. Я стоял как полный идиот, я даже не догадался обнять её, не говоря уж о том, чтобы ответить на поцелуй! Сколько прошло времени? Я не знаю. Минута, возможно, или час. Во всяком случае, когда она оторвалась от меня, с улыбкой сказала: «Пока! Мне пора», и вошла в кабинку лифта, я еще какое-то время не мог сдвинуться с места. Не мог физически — ноги дрожали, сердце продолжало выбивать бешеную дробь, чёрт, я даже не мог прикурить сигарету!

Мы часто рассказывали друг другу про наши «подвиги» на девчачьем фронте, пацаны на ходу выдумывали самые невероятные истории о том, как кто-то в углу под лестницей поцеловал одноклассницу, кому-то повезло пощупать грудь соседки, некоторые даже сочиняли целые романы о своих сексуальных похождениях, щедро приправляя их деталями, вычитанными в запретных тогда книжках «про это» или подсмотренными на еще более запретных видеокассетах, найденных под горами белья в родительских шифоньерах...

Не верили, конечно. Но и не смеялись, потому что каждый хотя бы раз рассказывал нечто подобное, фантазировал и сочинял похожие истории. В те далекие, наивные советские времена в 13-14 лет мы действительно были еще, по сути, детьми, со своей детской наивностью, детскими огорчениями и детскими радостями, детскими попытками казаться взрослыми...

Таня открыла мне целый мир.

Нет, мы больше не целовались с ней, мы не стали «ходить», как тогда назывались отношения, но что-то во мне изменилось с того вечера. Мне стало мало обычного общения с девчонками в нашей компании. Мне, раз вкусившему сладость девчачьих губ, хотелось делать это снова. И снова. И снова...

Сколько их было потом, таких поцелуев: в подъездах рядом с мусоропроводом, на лавочках во дворе, на дискотеках под проливным дождем, в парке под шорох листопада, в автобусе под улыбчивые взгляды пассажиров и осуждающее ворчание бабулек, даже на крыше пятиэтажки посреди ночи? Не сосчитать…

Помню сентябрьский дождь, дискотеку на площадке возле местного ДК. Кажется, был день города, или что-то в этом роде. Очередное культурно-массовое мероприятие. Светка шептала мне, что это очень романтично — целоваться под дождем, прижавшись друг к другу, покачиваясь в ритме «медляка». Тогда я не считал себя романтиком, да и время было не самое романтичное… Середина «лихих девяностых» расставляла другие приоритеты. Мне было почти восемнадцать, я был студентом одного ВУЗа, не самого престижного в нашей области, но кто тогда обращал внимание на престижность образования? Авторитет реального пацана, стрелки, делюги, разборки, пьянки — в общем, всеми силами косили под крутых братков... Со стороны, наверное, мы выглядели смешно, но начинаешь понимать это много позже, только успев многое повидать и испытать в жизни…

Так вот, романтиком я себя не считал, хотя, видимо, всегда им был в глубине души… Света целовала меня, дождь скатывался по нашим лицам, и не было вокруг никого — ни толп таких же, как мы, подростков, ни ментов в оцеплении, никого. Только я, Света и музыка… Кажется, это был «Модерн токинг».

Зачем я это тебе рассказываю? Ах, да — я никогда не говорил с тобой об этом. Эта часть моей жизни была моей и только моей, никто этого никогда от меня не слышал. И, возможно, это мой последний шанс рассказать тебе, последний шанс позволить тебе узнать меня с той стороны, с которой никогда не знала. И теперь уже не сможешь узнать, только вот из этого, первого и последнего письма.

Ты всегда считала меня абсолютно неромантичным человеком, прагматиком, даже иногда обижалась из-за того, что я смеялся над какими-нибудь душещипательными сценами фильмов, или историями, которые ты любила вычитывать в пабликах Мэйл.ру или Одноклассников... Там часто выкладывали насквозь пропитанные ложью рассказы про трагическую любовь.

А ведь это была только защитная реакция, кокон, панцирь что ли, под которым, как черепаха, пряталась моя другая, ранимая и чувствительная натура. Конечно, тяжело было разглядеть за этим забралом цинизма и жесткости, порой даже — жестокости, за этим брутальным образом, мое истинное лицо. Но эти доспехи не были и мнимыми, таким я тоже был — циником, мерзавцем и едким неприятным типом. Эти две ипостаси сосуществовали во мне всегда, с детства, наверное... Что это — упущение в воспитании? Детская психотравма? Влияние окружения в период становления личности? Я не знаю. Подозреваю, что всего понемногу.

Что я помню о своем детстве? Очень немного, как, наверное, и все люди. Помню нашу квартирку в пятиэтажке на окраине города. Окна выходили на тайгу; сразу за автострадой, меньше километра от дома, стеной стоял вековой лес. Помню озеро, куда мы с мамой ходили купаться коротким северным летом. Я порезал ногу осколком бутылки, мне больно, но я не плачу и прошу маму не уводить меня домой, ведь лето уже кончается, и вряд ли мы еще раз искупаемся в этом году.

Почти не помню детский сад, зато память прекрасно сохранила огромный магазин игрушек, куда мы с папой часто заходили по дороге домой. Какое прекрасное двуствольное ружье он мне купил! Оно стреляло присосками, и мы с папой устроили дома тир, соревновались в меткости, и он поддавался, конечно…

Помню дядю Алика, который приезжал забирать маму на дежурство на санитарной машине, и каждый раз, стоя под нашими окнами, специально для меня включал синюю мигалку.

Очень ярко запечатлелось в памяти россыпь ярко-желтых одуванчиков на ковре из зеленой молодой травы теплым майским днем, когда мы прилетели из заснеженного северного города сюда, на Большую землю.

И соседа, Пашку, мальчишку старше меня на пару лет, у которого учился плохим словам, а потом цветными мелками писал эти самые слова на стенах, за что и был пойман за ухо соседом и с позором приведен домой..

Человеческая, особенно детская, память — очень избирательна. Ярче всего запоминаются хорошие моменты, приятные впечатления, радостные события. Я не могу вспомнить каких-либо трагедий из своего детства, не считая мелких огорчений, сопутствующих каждому ребенку. Может быть, их просто не было, а возможно, сработали защитные механизмы памяти. Так или иначе, детство мое прошло в нормальных условиях.

Искать пробелы в воспитании — задача для психолога, да и не вижу я особого смысла в этих поисках. Факт остается фактом — во мне все время уживались два человека: жесткий расчетливый циник и трогательный романтик, оба настоящие, оба реальные, две половины одного целого. Я мог высмеять слабость другого человека, а часом позже плакать над страницей книги, или от куплета песни, или эпизода фильма. Я и сейчас остался таким.

Так вот, осенний дождь, медленный танец, поцелуи, и Светкины слезы смешиваются с каплями дождя, потому что завтра я уезжаю, в другой город, в другую жизнь, у меня начинается второй курс института. Мне тоже хочется плакать, и я почти плачу, слезы туманят окружающее, а мне все равно — в таком ливне никто ничего не увидит... Но в тот раз моя темная половина одерживает верх, я говорю какие-то необязательные слова, и улыбаюсь. Улыбаюсь на прощание. Заранее зная, что уже не вернусь. Нет, не в город — не вернусь к ней. К Свете.

Это была не любовь, она лишь заполнила паузу после тяжелого расставания с той, которую я действительно любил. С моей настоящей Первой любовью.

И все же я думаю, что именно благодаря Светке во мне окончательно сформировалась вторая, романтическая половина. Она научила меня, заставила почувствовать очарование того сентябрьского дождя на фоне красивой музыки, она показала мне красоту радужных капель на ресницах девушки, которую обнимаешь, стоя по пояс в теплых волнах на закате дня. Вместе с ней я впервые разглядел, как солнце заливает расплавленным золотом и раскаленной медью осенний лес.

Жёлтый дым листопада.

Наверное, именно благодаря ей я полюбил осень, даже спустя много лет я часто уходил в парк в одиночестве, послушать листопад, погрустить, как может грустить осенью только русский человек. Я уезжал на пустынный октябрьский пляж, с фляжкой коньяка и пачкой сигарет, сидел один на берегу, смотрел на свинцовые волны, пил, пел и плакал...

Ты не знала об этом. Да оно и к лучшему — в такие моменты мне действительно было необходимо одиночество. Полное. Абсолютное, звенящее одиночество. В такие периоды я писал стихи. Стихи, пронизанные этим одиночеством, печалью, осенним ветром... О них никто не знал, я не показывал и не читал их никому. Они были только мои.

Помню, первое стихотворение я сочинил в деревне.

Деревня. Почти все мои детские и подростковые летние месяцы прошли там, в деревне. Когда мы продали наш старый дом, помнишь, после смерти бабушки, я часто стал видеть сны из моей юности, из дней, проведенных там. Я очень скучал по тем годам, по запаху парного молока и скошенного сена, по прозрачному утреннему воздуху и матовой росе на изумрудной траве…

Рыбалка с отцом, дедом, дядей и братом. Сенокос. Пруд. Мотоциклы. Именно там я раз и навсегда влюбился в мотоциклы. Ночь, трасса, скорость. Ветер выжимает слезы из глаз, пятно фары на белом асфальте жадно поглощает километры дороги. Девушка на заднем сиденье прижимается к тебе всем телом, и от этого хочется еще больше довернуть ручку газа, выжать её до упора, взлететь над дорогой! Ночь...

Конечно, в деревне тоже не обходилось без влюбленностей. Была Юлька, с которой только лишь прогуливались по темным улицам под ручку и болтали обо всём и ни о чём. Марина, которая так смешно целовалась, стараясь поглубже спрятать свой язык и открывая рот в ритме умирающей на берегу рыбы. И Ольга, прижавшая меня как-то раз всем телом к стене своего дома. Она целовала меня так жадно, так нетерпеливо и отчаянно, как будто уходила от меня не до следующего вечера, а насовсем, навсегда... Помню, я долго не мог уснуть после того вечера.

Но самый глубокий след в моей душе в то время оставила не деревенская девчушка, нет. Её тоже звали Оля. Олюшка. И самое страшное — она была моей родственницей, приходилась мне скольки-то-там-юродной сестрой. Она тоже приезжала изредка в нашу деревню, к своей бабушке. Мы играли с ней с раннего детства, еще с песочницы. Потом как-то незаметно она выросла в красавицу девушку, и я пропал... Лёжа ночью без сна, я мечтал, как мы на моем мотоцикле едем в ночь, как крепко обнимают меня её загорелые руки, и вот мы уже целуемся под старой ветлой у речки за нашим домом... Сумасшедшая мечта ребенка!

Она уже давно замужем, и мы встречались с ней три или четыре раза. На похоронах родственников.

Когда хоронили её отца, угоревшего в своей машине, в гараже, мне нестерпимо хотелось подойти к ней, обнять узенькие плечи, сказать слова утешения — да что угодно сказать, только чтобы она не рыдала так страшно, горько и безысходно. Снег тихо ложился на красную крышку гроба и зеленые лапы елей, щелкали затворы автоматов и гремели залпы военного салюта — а я смотрел на неё. Мне было нестерпимо жаль — но не дядю Володю, а её, Олюшку…

Иногда, в эти нечастые наши встречи, я ловил на себе её задумчивые взгляды, и задавался вопросом — а не чувствовала ли она тоже нечто подобное ко мне? Может быть. Я этого никогда не узнаю, да и теперь это уже не имеет никакого значения.

Мои деревенские друзья.

Многих уже нет в живых, кто-то опустился, спился, сидит на игле. Игорёня из Одессы пропал без вести в украинской бойне. Кто-то работает сейчас здесь, в городе. Хотя нет, ни одного из них я не могу назвать своим другом. Настоящим. Мимолетные знакомые, приятели. В детстве вообще друзья (и враги) могли меняться по несколько раз за день...

Мой первый настоящий друг, Антоха, жил в соседнем подъезде. Родители тогда уже перебрались с Севера, вернулись в родной город. С Антохой мы сдружились сразу, быстро и крепко. Потом появился еще один, Саня. Он приезжал на лето к бабушке из Вильнюса, был чуть постарше нас, но мы тогда этому придавали мало значения. Мы были неразлучной троицей, так нас звали во дворе. Эту дружбу не смогла разбить даже наша общая с Антохой влюбленность в одну девочку. Правда, позже дружбу уничтожило время.

Варя её звали, Варюшка. Её уже давно нет. Автомобиль был настолько изуродован в лобовом столкновении, что её и мужа хоронили в закрытых гробах. Это хорошо. Я запомнил её такой, какой она была, выходя из подъезда в сияние летнего дня, в цветастом сарафанчике, с чёрными, как смоль, волосами, забранными в хвостик на затылке... Помню, как искрилось солнце, разбиваясь о чёрную волну её волос...

Мне кажется, она уже тогда, в 12 лет, осознавала свою сексуальность и харизму, и умело ими пользовалась. Огромные черные глаза, чувственные полные губки, стройная фигурка... Как было не влюбиться в неё?

Вот мы с Антохой и попались оба в сети Варюшкиных женских чар. Нет, конечно, тогда и речи не могло быть о сексуальных отношениях, мы просто гуляли вечерами напролет по весенней слякоти, с магнитофоном на плече, под песни Цоя…

На улицах снег

Утратил свою белизну.

В стеклянности талой воды

Мы видим луну.

Мы идем, мы сильны и бодры!

Замерзшие пальцы ломают спички,

От которых зажгутся костры!

Но это сладкое и щемящее чувство, первый зов пола, еще не оформленный, еще невнятный и сумбурный, уже тогда не давал заснуть долгими ночами...

Нет, эта детская влюбленность не пролегла трещиной между нами, наверное, мы оба были более тактичны по отношению друг к другу, чем сами это осознавали. Как я уже сказал, нас развело время. Разные школы, разные ВУЗы, свой круг общения... Всё это сделало нас хорошими знакомыми, но дружба... Дружба умерла.

Потом, позже, в различных компаниях — дворовых, студенческих, да любых — я многих называл друзьями, но это было далеко от истины. По большому счету, в моей жизни было четыре настоящих друга, а сейчас я не могу назвать так ни одного из них. Вообще никого не могу так назвать, как это ни грустно и страшно. Многие вспомнят меня потом, кто-то добрым словом, иные — не очень добрым. Но сейчас, на пороге, я могу быть честен перед самим собой: у меня нет друзей, я растерял, растратил их по жизни.

Учеба в первом институте у меня не заладилась, ты знаешь. Но те два года в общаге мне многое дали. Это была хорошая школа жизни. Студенты, бедные, безработные и беззаботные, мы жили одним днем, мы хотели взять от жизни всё! И не важно, что уровень наших притязаний на то время ограничивался тусовками с девчонками, алкоголем до упора и рок-концертами в местном кабаке — нам хватало! Мы были свободны и счастливы! Это состояние мне больше никогда не доводилось и уже не доведется испытать, такое возможно пережить только в юности. А она прошла, ушла безвозвратно.

Знаешь, когда я понял, что старею? Нет, не когда выросли наши дети... Тогда я еще был молод душой, мне всё еще казалось, что я всегда буду вечно молодым и вечно пьяным. И даже не тогда, когда те две соплюшки в баре ночного клуба сказали: «Отвали, папаша!» Я осознал себя старым и никчемным обычным зимним утром, когда проснулся и неожиданно понял — моя жизнь кончилась. Прошла впустую, песком сквозь пальцы, водой в решете. Это страшно, вдруг признаться самому себе, что прожил жизнь зря, ничего не достиг, и уже через год после твоей смерти уже никто о тебе и не вспомнит. А знаешь, что еще страшнее? Осознание того, что ты уже не сможешь, не сумеешь, не успеешь ничего в этом изменить. Именно в то утро первая седина посеребрила мои виски.

Первая любовь. Именно Первая, с большой буквы. Именно любовь — не влюбленность, не увлечение, не вожделение или страсть. Любовь. Она бывает у всех, была и у меня.

Юля. Она любила Андрея, парня из нашей дворовой компании, который называл меня как-то потом, многими годами позже, после третьей рюмки, своим лучшим другом. Или считала, что любит его — это не важно. Она была чуть младше, и еще не могла почувствовать эту грань. У меня же чувство было настоящим, сильным, Первым.

Я как раз был в паузе, Лена уже не интересовала меня как объект отношений, а Юля… Она появилась в моей жизни ураганом, вихрем, торнадо! Но я не мог, просто не мог отбить её у Андрея. Ни по законам пацанской этики тех времен, ни даже просто в силу своих внутренних нравственных установок. Поэтому я молча страдал, глядя на них, курил сигареты одну за другой, больше чем обычно пил, и отгораживался ото всех глухой стеной. Я думаю, из всей компании только Васька, возрастом постарше нас, и чуть более умудренный опытом понимал, что происходит.

Никогда не забуду эту прогулку в парке. Мы тогда взяли немало пива, сели на лужайке, пили, пели под гитару… В другое время я бы получил массу удовольствия от такого пикника. Но… Юля и Андрей — я даже не мог смотреть в их сторону. Я изо всех сил сжимал зубы, ногти впивались в ладони. Мне хотелось встать и уйти — но я даже этого не смог сделать. Апофеозом вечера стало то, что они легли в обнимку на мою ветровку, на которой до этого сидела Аня; последняя капля взорвала сосуд — я пошел оттуда, ничего не соображая, матерясь и плача.

Восприятие реальности вернулось, когда догнавший меня на парковой тропинке Васька развернул за плечо, сунул в руки мою ветровку, и в свойственной ему грубовато-простецкой манере стал успокаивать: мол, забей — не стоит она того, и тому подобное. Как ни странно, это подействовало, тогда подействовало.

Спустя некоторое время я смирился. Не разлюбил, не отказался, не озлобился — просто смирился. Мне даже в некотором смысле нравилась ситуация, нравилось страдать этой сладкой болью, было во всем этом что-то от мазохизма. Я придумал себе некий имидж, такой тёмный рыцарь печального образа, весь в черных доспехах

(— Отчего вы всегда ходите в чёрном?

— Это траур по моей жизни),

гордый, жестокий и одинокий... Не тогда ли и произошло становление и окончательное укрепление моей второй, циничной ипостаси? Наверное.

Такая таинственность и загадочность, этот мрачный демонический ореол, привлекал в ту пору ко мне массу внимания со стороны девчонок. Но мне была нужна она. Только она...

В общем, я отпустил ситуацию, поплыл по течению — авось к какому-нибудь берегу да вынесет. И ведь вынесло! Я до сих пор не могу поверить, насколько просто всё оказалось. «Олег, а давай ты будешь со мной ходить?». Восемь слов, сказанных тем теплым августовским вечером, как бы между прочим, вне всякой связи с направлением разговора. Я был в ступоре. Я не смог не только ответить — кажется, я и вздохнуть-то смог спустя лишь минуты полторы!

Когда я наконец-то выдавил жалкое «Давай...», она улыбнулась и протянула мне руку. Разряд, простреливший все мое тело, когда я коснулся её пальцев своими, дал толчок новой эпохе моей жизни. Целый год. Всего лишь год. Нет, пожалуй, всё-таки — целый год!

В тот первый наш вечер она сказала, что даже ни разу не целовалась с Андреем, по настоящему ни разу. Наверное, так оно и было. Во всяком случае, я поверил ей, и больше не хотел возвращаться к этому вопросу.

Остаток лета пролетел как метеор. Мы с утра до ночи были вместе. Мы купались и загорали на пляжах, гуляли по парку, бродили под тусклыми фонарями по ночным улицам. Мы не замечали никого и ничего вокруг — вся Вселенная сосредоточилась в нас двоих.

Трудно поверить, но в те свои 17 лет я все еще оставался девственником. Несмотря на многочисленные романы и романчики, увлечения и интрижки, до секса в его полном понимании у меня так ни разу ни с кем и не дошло. Даже в нашей общаге, с её свободными нравами и студенческим раздолбайством, на первом курсе мне так и не удалось ни с кем... Ну, ты понимаешь.

Это впервые случилось уже после Юли, когда я, разочарованный в жизни, презирающий всех женщин без исключения, отбросил свою юношескую застенчивость и ударился во все тяжкие. Пошел в разнос. Лена её звали. Невысокая, невзрачная девчонка. Однако была в ней такая мощная сексуальность, что парни из нашей компании постоянно кружились около неё. Все, кроме меня. Наверное, именно это её и привлекло, потому что уже через 2 дня знакомства мы лежали голые на полянке в парке, на берегу, на моей куртке, и её карие глаза закатывались в сладкой истоме, и она шептала мне своим хрипловатым голоском: «Ещё! Ещё! Давай!...»

Мы часто ходили с ней на эту полянку, пока позволяла погода. Потом, по возможности, встречались у меня дома, когда родители были на работе, или у знакомых, или просто в первом попавшемся подъезде.

Она ни разу не сказала, что любит меня. Я тоже. Мы не лицемерили, не притворялись, мы не лгали друг другу. Просто делали то, что оба хотели. И это было здорово!

Нельзя сказать, что мы расстались с Леной. Просто в определенный момент кто-то из нас понял, что перерос эту фазу, и нужно идти дальше. Мы с ней остались хорошими приятелями, сидели в одной компании во дворе, я абсолютно спокойно смотрел на её интрижки, она тоже иногда помогала мне советами по моим девчонкам, оказывала консультативную поддержку, можно сказать.

Это всё было позже. А пока...

Юля, конечно, знала о моей девственности. Но... Проклятое советское воспитание, облико морале! Родители вбили ей в голову, что с девственностью она должна расстаться только с мужем, и только после свадьбы...

Это был кошмар.

И, тем не менее, я держался. Возможностей изменить у меня было — хоть отбавляй. В общаге, после первых трудных недель адаптации, почти все парни — перваки, с которыми мы жили, обзавелись подружками. Некоторые даже сошлись, жили вместе, практически семьей.

Но только не я. Я на корню пресекал любые попытки так или иначе сблизиться со мной, я опять был окутан этим ореолом загадочности, таинственности и одиночества, который так будоражил воображение всех этих девчонок...

Особенно врезался в память мне один случай. Ехал в автобусе, даже не помню уже, куда и зачем. И на задней площадке вдруг обратил внимание на девушку. Симпатичную, невысокую, с длинными светлыми волосами, в коротком сереньком плащике. Не знаю, чем она меня зацепила... Всю дорогу, до самой своей остановки, я не сводил с нее глаз. Я смотрел в упор, не мигая. И, странное дело — она тоже не отводила взгляда! Что было потом? Была моя остановка. И вместо того, чтобы подойти к ней, заговорить, познакомиться, возможно, проводить её или просто погулять по вечернему городу — ведь проскочила искра между нами, проскочила, я почти физически ощущал это! — я вышел под дождь, достал сигарету и закурил. Меня толкали люди, выходящие из автобуса, люди, спешащие сесть в него... А я всё стоял и курил, не отводя глаз от её фигурки в заплаканном заднем стекле. Я смотрел ей в глаза, пока автобус не скрылся за поворотом, и она провожала меня полным печали взглядом...

Осень была...

Зачем я тебе рассказываю про всех этих девчонок? Я хочу, чтобы ты поняла. Почувствовала эту безысходность. Пережила вместе со мной мои нечастые радости. Прониклась более частыми огорчениями, бедами, разлуками, расставаниями. Да нет, не надо ничего этого — я хочу, чтобы ты просто поняла. И простила.

Так вот, я писал Юле длинные письма, и считал дни до поездки домой, до встречи с ней. Ты не поверишь — она приезжала на вокзал встречать меня!

Всё-таки, не смотря ни на что, это было прекрасное время. И, как всё прекрасное, оно закончилось...

К тому времени я уже был дома, на каникулах. Близилась осень, то есть новый семестр и новая разлука. Тогда я еще не знал, что вся жизнь состоит из разлук и расставаний...

Я принес ей шоколадку, она очень любила именно этот сорт. Принес только для того, чтобы наткнуться на ледяной взгляд. Шоколадку она тут же отдала своему маленькому племяннику. Годика три ему тогда было, не больше...

Его тоже уже нет. Отморозки-подростки изрезали его ножами и бросили умирать в парке, в воде. Ему только исполнилось семнадцать, ты помнишь.

Она ничего не сказала тогда. Просто была предельно холодна, молчалива и сдержанна. На все попытки завязать разговор, на все мои шутки она отвечала только «да» или «нет», а то и вовсе не реагировала...

Размолвки случались и раньше. Я ушел, чтобы не обострять ситуацию. Шел и думал, пытался понять причину. Я пребывал в полной уверенности, что это просто очередная незначительная ссора, и завтра все опять будет по-прежнему...

Не помню, кто это сказал: счастье в неведении. И я был счастлив, ровно до телефонного звонка. Всё тем же пустым, ровным, ледяным голосом она сказала в трубку, что мы расстаемся. Или нет, кажется, она сказала — я тебя бросаю. Да, именно так она сказала.

— Почему???..

И знаешь, что она мне ответила? Она сказала, что я слишком жесток! Что она не может со мной встречаться, потому что я слишком жестокий...

Я думал, смех разорвет мне горло. Я смеялся до слёз, буквально рыдал от смеха! Из валяющейся на полу трубки давно доносились гудки, а я всё смеялся, катаясь по полу... Наверное, это была истерика.

Этой истерикой закончился немаловажный этап моей жизни, и с неё же начался другой, этап отрицания, время несбывшейся мечты, время разбитых надежд.

Жизнь — колесо, и не зря так часто нам чудится, что всё это уже было.

Дежа-вю. Странное и пугающее чувство. Только пугаемся мы зря, всё это действительно уже было с нами, на прошлом витке. Нет, я не говорю о реинкарнациях, загробной жизни и прочей мистике — ты знаешь, я не верю в это. Но мы определенно проживаем каждый жизненный этап по нескольку раз.

Эпоха разбитых надежд. Я проживал её дважды, и сейчас именно ей заканчивается мой путь. Третьей.

Мечты — опасная вещь. Никогда не знаешь, как далеко они тебя унесут. Но несомненно одно: чем дальше тебя занесло на этих крыльях, тем больнее падать обратно, возвращаться в реальность.

Помнишь, как мы мечтали с тобой? Мы были молодыми, безденежными — и в то же время беззаботными и счастливыми… Мечтали о своем доме, даже рисовали его проекты. Мечтали о том, как вырастут и станут успешными наши дети, о путешествиях по всему миру, о ночной трассе, белой ленте асфальта в свете фары и километрах, бегущих под колеса мотоцикла...

Где все эти мечты? Забыты и похоронены. Мир мы так и не увидели, дети не оправдали никаких ожиданий, и колеса катафалка скоро отмерят мои последние километры. Может быть, попросить, чтобы мой гроб везли на мотоцикле? Хотя, мне ведь даже некого попросить об этом...

Возможно, ты еще что-то успеешь, что-то еще сбудется, но мне... мне уже поздно даже мечтать.

Это был мой второй цикл.

Итак, мы с Юлей расстались. Моя Первая любовь тоже была забыта и похоронена. Уничтожена.

Нет, я не плакал тогда. Наверное, в этот раз я действительно, непритворно, чуть ли не единственный раз в жизни в полной мере соответствовал созданному мной образу (гордый, жестокий и одинокий). Я плохо помню эти дни. Помню одно — на какое-то время я буквально возненавидел вас всех.

От недостатка женского внимания я никогда не страдал, особенно в то время. Но теперь мне доставляло какое-то, наверное, садистское удовольствие заморочить девочке голову, наговорить ей красивой чепухи о любви, воспользоваться её доверчивой влюбленностью, а потом расчетливо и безжалостно, с хирургической жестокостью и точностью, выбрать наиболее уязвимый момент и ударить. Бросить, как бросила меня та, другая. Предать. Втоптать в дерьмо её чувства, её переживания и страдания. Я смеялся над их слезами. Я, наверное, был чудовищем. Мне не было их жаль, никого, кроме одной. Единственная, с кем я не смог так поступить — Светка... Та самая, помнишь: сентябрь, музыка, дождь... Но всё-таки я бросил и её. Не мог не бросить — я её не любил, она не была мне нужна.

Что потом? Потом появилась ты. Ты часто вспоминала ту новогоднюю ночь, ночь нашего знакомства. А я тогда был настолько пьян, что помнил только твоё шикарное платье и запах мандаринов. Я очень много пил в то время. Я был уже взрослым, самодостаточным человеком, у меня была работа, я заканчивал универ по перспективной специальности. К тому же, мой трагический, романтический флер (proud, cruel and lonely) всегда был со мной, маска срослась с кожей, с душой. Ты просто не могла пройти мимо. Ты и не прошла...

Что меня потом сломало? И когда? Трудно однозначно ответить... Не алкоголь, нет. Хотя я много пил, временами очень много — всё-таки не это стало причиной. Скорее, это было следствием...

Безысходность. Беспросветность. Я устал. Устал от сознания собственной никчемности, ощущения бессмысленности и ненужности собственной жизни.

Ты поняла это раньше меня, поэтому и стала отдаляться. Не знаю, был ли у тебя кто-нибудь. Да и знать не хочу, сейчас это тоже не имеет ровно никакого значения. Важно, что ты перестала слышать, понимать меня, семья наша, в её полном понимании, распалась...

Нет, мы продолжали жить вместе, даже стали меньше ругаться по пустякам, как это бывало раньше, в невозвратном далеком прошлом. Но что-то важное, главное, что-то такое, без чего не бывает любви и семьи — оно ушло. Навсегда. Духовная близость, я не знаю, как это назвать.

Именно тем самым зимним утром, когда я понял, что дальше уже не будет ничего, кроме песка сквозь пальцы, я осознал и это.

Не скрою, мысли о самоубийстве посещали меня не раз. Да ты знаешь, и шрамы на запястьях это знают. Но я бы никогда не довел начатое до конца. Не из-за страха смерти, нет! И не из-за боли. Просто я в такие моменты думал о тебе, о детях. О вашем будущем. Без меня. Это всегда останавливало мою руку. Да, можешь назвать меня слабым, малодушным — и будешь, скорее всего, права. Но причины этой слабости — скорее великодушны.

Да и сама видишь, жизнь сама решила всё за меня...

Мне не страшно сейчас. Да и не было страшно, наверное, я был давно готов к этому. Это даже хорошо — я лежу на больничной койке в маленьком провинциальном городке, в том самом абсолютном, звенящем одиночестве, к которому я стремился большую часть своей жизни, и никто не знает, что я здесь. Вы не в курсе, от чего я умираю, и почему нет никакой надежды. Мне так лучше, я не хочу видеть никого в эти часы...

Плохо другое — мне надо так много еще тебе сказать! Но времени у меня уже нет. Я не успею сказать и десятой доли того, что хотел, у меня уже едва двигаются руки и всё расплывается в глазах...

Не хочу остаться у тебя в памяти плохим человеком. Поэтому прошу — наверное, единственный раз в нашей с тобой жизни прошу — прости...

Вспоминай меня...