Halgen — Собачьи сердца

Таким произведением, безусловно, является повесть М. Булгакова «Собачье сердце», о которой уже написаны тонны критической литературы, а если к ней добавить еще и школьные сочинения, то объем писанного будет вовсе невообразимым. Разумеется, все эти труды отличаются один от другого, как различаются и авторы, писавшие их. Но, тем не менее, есть в них одна общая черта, свойственная каждому из сочинителей — отождествление себя с образом профессора Филиппа Филипповича и оценка всех событий с его точки зрения. Что же, образ ученого того поколения, несомненно, более чем привлекателен. На его фоне образ Шарикова — более чем отвратителен. Он неприятен настолько, что ни один из критиков даже не попытается его понять, и будет нести проклятия в адрес породы Шариковых. Представители которой наверняка уже пару раз за его жизнь спрашивали у несчастного литературоведа закурить в темном переулке, а то и заезжали ему в висок без всяких вопросов. Личная обида, само собой, перевесит любую объективность.

Впрочем, повесть Булгакова ведь не об отношениях профессоров с пролетариями. Для того, чтоб написать об этом автору не требовался бы столь сложный сюжет — уникальная1 операция по пересадке гипофиза, который в те времена в некоторых анатомических школах считался вместилищем души, научное открытие мирового масштаба. Достаточно было бы свести Филиппа Филипповича с пролетариями-соседями на лестницах и во дворах родного дома — и дело с концов. Впрочем, такие встречи в повести эпизодически случаются, но очевидно, что не в них смысл произведения. В отношениях Преображенского и Шарикова ключевой момент — сотворения Шарикова Преображенским.

Сюжет мог бы быть, кстати сказать, иным. Допустим, Преображенский подобрал бы на улице не кобеля, а молоденькую сучку, и в то же время трагически погибла бы красивая девушка. Ее гипофиз он пересадил бы сучки, она бы превратилась в красавицу, и старый холостяк влюбился бы в нее, впервые за всю его жизнь, в которой не было ничего кроме сухой науки.

Согласимся, что такое произведение вполне могло бы быть написано. Но написано бы оно было не Булгаковым, и к сегодняшнему дню оно забылось бы вместе с массой романтико-приключенческой литературы тех дней, уже не вспоминаемой в наше время. Кто знает, быть может, кто-то в те времена и самом деле написал что-то подобное, а, может, никто ничего похожего и не написал. До наших дней дошло лишь «Собачье сердце» Булгакова и в том виде, который мы знаем. Потому будем говорить о нем.

Кто с позиций Преображенского — Шариков? Крайне неприятный результат эксперимента. Причем результат — побочный. Если вспомним, Филипп Филиппович вовсе не думал превращать собаку в человека, он только хотел изучить возможность пересадки гипофиза с целью омолаживания. Занимаясь омолаживанием Преображенский отыскивал путь к достижению телесного бессмертия. Для кого он искал бессмертие? Для своих пациентов, двое из которых, экзальтированная дама и старый развратник, изображены в произведении? Едва ли, Филипп Филиппович отнесся к ним весьма холодно и вряд ли бы пожелал, чтоб они жили вечно. Для самого себя? В повести профессор ни разу не говорит о своем желании жить вечно. Он не покинул Россию вместе с эмигрантами, но при этом не скрывает своего отвращения к окружающей его действительности. Он вовсе не надеется на грядущие перемены к лучшему, все его мысли — непрекращающийся пессимизм. По всему видно, что сам себя вечно живым он не видит и не чувствует.

Но при этом его волновало раскрытие тайны бессмертия, в этом он чувствовал смысл своей жизни. Ибо смысл науки всегда состоит в поиске божественного начала на Земле. Его обнаружение означает слияние с одним из проявлений Мирового Начала, достижение Богоединства.

Много поколений мыслителей гадало, в чем же образ и подобие Божье в человеке? Неужто у Небесного Начала тоже есть тело, подобное человечьему, в котором есть органы, похожие на наши? Такие дискуссии продолжались до тех пор, пока самые мудрые из мыслителей не сказали о том, что подобие, должно быть, заключено всего в одном признаке, но — самом важном. Этот признак — способность творить и, тесно связанная с ней, потребность в творчестве. Чем выше уровень творчества — тем выше и подобие Богу.

И вот в своем Богоискательстве Филипп Филиппович совершил подлинно не человеческое, доступное лишь Мировому Началу творение. Ни то воскресил мертвеца Клима Чугункина, ни то превратил в человека собаку Шарика, и в том и в другом случае он сделал то, что человеку делать, вроде как, не положено.

И вот Шариков — сотворен. Он уже — есть. И у него есть творец, для которого нет никого дороже Шарикова, ибо Шариков — это продолжение его самого!

Но сам Филипп Филиппович так не считает. Шариков не соответствует тем нормам жизни, которые профессор считает самими собой разумеющимися, и за это он его презирает. Сквозь свое презрение он пытается при помощи приказов и запретов вбивать в Шарикова свое мировоззрение, получая в ответ агрессию со стороны своего творения.

Если бы Филипп Филиппович взглянул на Шарикова внимательнее, то, быть может, разглядел бы в нем даже кое-какие способности. Например — очевидную способность и любовь к музыке. Полиграф Полиграфович мог целыми днями не расставаться со своей балалайкой, на что способен не всякий маститый маэстро. Но у профессора, большого ценителя искусства, музыка Шарикова вызывала лишь раздражение.

Профессора покоробило, когда Шариков назвал его папашей. Ну да, биологически бывший пес профессору сыном быть не мог, а своих детей у него не было. Но мог ли сам профессор зарекаться, что будь у него ребенок — он наверняка не имел бы вида Шарикова? Ведь у ученого наверняка не нашлось бы времени для занятий с ним, а оставшиеся без родительской поддержки дети, как известно, станут подражать первому «авторитету», какой вызовет в них доверие. Представим, что бы делал Преображенский, будь Шариков и вправду — его родным сыном...

Никто не спорит — испытание, посланное на старости лет Преображенскому, оказалось не из легких. Возлюбить того, кого возлюбить как будто невозможно. Но ведь если Филипп Филиппович решился принять на себя божественную ипостась Воскресителя, то вместе с ней полагалось принять и божественную же любви, которая касается даже такого последнего человека, как собачий сын Шариков! Но у профессора не оказалось любви ни божественной, ни даже — человеческой!

Задумаемся, быть может для Мирового Начала мы все — точно такие же Шариковы, результат неудачного творения, который лучше всего просто упразднить. Точно так же, как профессор убрал Шарикова, превратив его обратно в пса. Почему нет? Чем мы в космическом масштабе лучше чем он? Но если мы еще живем и сохраняем способность творить, значит остались в мире крупицы любви, на которых он и держится.

Увы, никто из критиков не пытался глянуть на мир Шарикова глазами самого Шарикова. А ведь он — сущий ад. Любые действия встречают немедленные порицания и запреты, каждое слово создателя обязательно содержит скрытое или явное напоминание о том, что он в этом мире — лишний. Вспомним, что прескались не только разрушительные его действия, но и созидательные. Хотя бы упомянутая игра на балалайке или попытка самообразования через чтение «Переписки Энгельса с Каутским». Допустим, книга для повышения интеллектуального уровня была выбрана неудачно, но ведь профессор даже не порекомендовал иной, более подходящей!

Мир без любви во главе с жестоким божеством, похожим на иудейского ЙХВХ. Жить в котором бессмысленно и тоскливо.

В повести имеется еще один персонаж — Швондер. Разумеется, так же презирающий Шарикова, как и профессор, но в отличии от ученого видящий в нем не плачевный результат опыта, а — свой возможный инструмент. Что же, в теле, из которого ушла жизнь заводятся черви, а в душе, лишенной любви, рано или поздно поселяются швондеры. Швондерам не дано мыслить категориями Богоискательства и поиска бессмертия, зато они очень хорошо знают окружающий их мир и умеют орудовать в нем чужими руками. Поскольку гордыня человека бросила вызов небесам, постольку из-под земли вылезают черти, появление которых весьма закономерно и неизбежно.

Что же Филипп Филиппович нашел соответствующий ему выход — вернул Шарикова в прежнее состояние. Убив при этом личность Клима Чугункина, что остается вне произведения. В заключение произведения остался пес. Который, в отличии от Полиграфа Полиграфовича, похоже, все же сделался любимцем профессора. Любить животное много-много проще, чем человека.

Кстати, заметим, что словом Полиграф именуется прибор, более известный как детектор лжи. Полиграф Полиграфович и стал таким детектором, выяснившим истинность намерений Филиппа Филипповича, решившего уподобиться Богу, но лишенного любви.

Там, куда не проникает любовь творца, всегда принимаются хозяйничать сущности вроде Швондера. Тому и посвящена эта повесть. Ее основные персонажи — творец, творение и похититель. Творец отталкивает от себя сотворенное им, и это отторгнутое творение тут же достается похитителю. Булгаков литературным языком описал то, чем наполнена жизнь человечества, ибо она неотделима от творчества, и не всегда у людей хватает любви для принятия собственных творений.

Полиграф Полиграфович был «побочным продуктом» опыта профессора Преображенского. Но при этом он был — пролетарием. Пролетариат же по своей сути ни что иное, как побочный продукт мира техники. Увы, создание технической цивилизации кроме технократов, то есть — инженеров и квалифицированных рабочих, порождало множество «лишних людей», втянутых в мир машин и больших городов, но не нашедших в нем себе достойного места. Такие люди и сложились в ту прослойку, которую среди народа окрестили гопниками (от аббревиатуры ГОП — городское общежитие пролетариата).

Но ведь сама техника, породившая свой мир, в котором поселилась элита — технократы и низы — пролетарии, по своей сути — побочный продукт фундаментальной науки, изучавшей основы мироустройства. Значит, и без всякой фантастики Филипп Филиппович вместе со своими коллегами — создатель Шарикова и прочих пролетариев!

Что означает любовь субъекта к объекту? Прежде всего — его глубокое понимание, ведь без понимания невозможно отождествить себя с ним, что составляет самую высшую любовь. Поняла ли наука глубинный смысл своего детища, техники?

Да, были в нашей истории мыслители, его понимавшие. Что интересно, все они были — русскими. Константин Циолковский, Николай Федоров, Побиск Кузнецов. Только в контексте учения Русского Космизма техника обладала целью, имела высший, космический смысл. Но это учение в целом не принималось ученым сообществом и всю историю с начала 20 века пребывало на обочине научной и философской мысли. В целом же в мировой научной среде (мнение которых для отечественного научного сообщества всегда к сожалению было непререкаемым авторитетом) господствовал взгляд на технику, как на служанку людских потребностей. Неважно, индивидуальных ли, как в либерализме, или — коллективных, как в коммунизме.

Глобальный Филипп Филиппович отверг свое творение — глобального Шарикова. И тот, как и следует предполагать, тут же оказался в руках глобального Швондера. Швондера либерального, единственная идея которого — максимализация прибыли любой ценой.

Реальный Швондер оказался много хитрее и умнее, чем его литературный прообраз. Он сообразил об опасности, которую ему несет дальнейшее развитие техники. Например, о технологиях радикального увеличения долговечности изделий (так называемых «закрывающих технологиях»), которые резко сократят спрос на соответствующие виды продукции, и, как следствие — снизят прибыли во многих современных отраслях. И потому смог принять предупредительные меры.

Которые состояли в сговоре с некоторыми из ученых, во главе которых стоял итальянский профессор-экономист Аурелио Печчеи. Этот ученый и его коллеги создали ни много ни мало — математическую модель всего мирового производства, названную ими — «МИР». Вывод, сделанный на основании этой модели оказался весьма простым — потребление мировых ресурсов и производство отходов возрастает в столь угрожающем масштабе, что дальнейший рост мирового производства необходимо прекратить. «Заморозить».

Что же, ученый честно доложил результат своего исследования. О том, что в условиях либеральной экономики сдержать экстенсивный (то есть — количественный) рост производства просто-напросто невозможно, ученый не задумывался. Ибо такой задачи ему никто не ставил.

Зато прекратить развитие научной мысли оказалось задачей несложной. Ибо наука — самая хрупкая из областей жизни современного общества. Зависит она и от общего культурного уровня общества, и от состояния образования, и от языка, на котором публикуются научные работы, и от общего состояния экономики и еще много от чего. В итоге совершить качественное изменение техники оказалось невозможным, она как будто остановилась в своем развитии, осталась в «юношеском» возрасте. Что никоим образом не снизило ее ресурсоемкость и отходность.

Глобальный Швондер выстрелил из своего револьвера в профессора, причем револьвер был изготовлен самим профессором. Шариков же целится во все человечество. Ведь дальнейший экстенсивный рост промышленности — это цепь умножающихся экологических и техногенных катастроф, новые структурные и циклические кризисы. Из которых уже не будет выхода, ибо не останется в мире пространства, не освоенного современной цивилизацией. Устранить глобального Шарикова, превратив его в безобидного пса, увы, невозможно.

Для современной науки остается лишь один путь — возлюбить, наконец, собственное детище, которым является техника. То есть понять ее смысл, предназначение, и после этого определить путь ее развития, отобрав у мировых Швондеров то, что им не принадлежит. Эту задачу и берет на себя национал-космизм — единственное современное учение, осознающее смысл техники и потому претендующее на взятие контроля над ее развитием.

Андрей Емельянов-Хальген

2015 год