Napravah — Лиственница

Каждую минуту я смотрела на часы, я проела их взглядом, потом укусила, потом высосала стрелки, первой была секундная, весь циферблат и фосфорное покрытие, все. А что мне оставалось делать, скажите, что? Мне не терпелось, я была в кружевах, палец ныл, и еще одно непостижимое — Нинель отказалась от меня. И теперь ее не будет в моей жизни. Я отвлеклась от нее лишь на мгновение, доли секунды решили мою судьбу, и ее тоже. Ведь она продолжит лепить из глины кувшинных старцев, глиняные старцы ее будут любить и на вылет стрелять в сердце.

Рабство маленьких канареек, я их выпустила, и что получила в ответ, благодарностью мне стал укол в самое слабое место — мизинец. Они убили во мне добродетель, нагадили на лицо. Убийцы вернулись точно в полдень, они жаждали овсяных хлопьев с молоком, они так кричали, что я забыла о Нинель, и страсти к ней. А она была глубока, как хроническое заболевание, не что не делает тебя свободным от него. В музее было трудно встречаться, и спать на ватных креслах, и рыться в тумбе у сторожих. Их храп вызывал зуд, зудело все тело. Сон не шел. Я пробовала камни, глотала целиком, мы так спорили, что если проглотить пять белых камней, можно превратиться в гору. Нет, мы, конечно, не верили в это. Это же бред, но каждая из нас хотела доказать другой, что может все, и не уступит. У меня случился сильный приступ, а когда скорая увезла мое больное, судорожное тело, я думала, что уже не вернусь, а Нинель напишет в некрологе — ее погубили камни. Но я перенесла свет реанимации, я дала себе слово, не пить дождевой воды и не водиться больше с НЕЙ. Но обещания не сдержала, с ней мы пошли до конца. Карты, а в них нам везло, как ни кому. Первые деньги спустили на белье и дорогое шампанское. Ловили солнечные лучи, первые утренние, и в пьяном хмелю падали на тротуарную плитку, я даже хотела завести детей, столько их было. Много. Рыбу больше не делают в кафе на углу, говорят это новая эпидемия, и нужно беречь легкие, как можно беречь легкие и дышать городом. И зачем тогда это красочное меню, где золотая рыбка игриво машет хвостом, что-то из ряда вон, все равно, что заказать джина под маринадом. Он выполнит твои заветные желания, а ты его съешь, прикусывая ржаными сухариками. Большие человеческие кости выложишь на поднос и устроишь африканские танцы. Меня выгнали из кафе, и я согласна с Пенни, я громко пела, вела себя вызывающе, а мои жалкие истории ему наскучили. Он даже купил мою книгу, прочел, и сказал, что я бездарная тварь, что должна ему целое состояние, и моя кредитная линия, увы, закрыта.

Он потратил жалких 5 долларов и разрезал меня пополам, вынул внутренности и позабавился. Но, нет, меня так не сломить. Нинель пожалеет, я еще хороша, я это знаю. Я все могу изменить, склеить модных платьев, и уложить волосы под старину. Любой мой жест будет с нежностью. Стану рафинированной, скучной, я стану себя ненавидеть, но тонко, искусно.

Внедорожник загородил витрину, и то, что я никогда не знала своей группы крови, мне тоже было безразлично. И личностью останусь, и каким бы не был твой новый вздох, в просторных комнатах, буду видеть сны.

«Лиственница», и в жарком сознании гусеницы теплилась надежда летать.

Август был на исходе, море в этой части казалось мне темным от синих кругов на небе. Жара. Праздники сложились в маленькую картотеку, и легкий бриз ласкал мои плечи. Корабли бушевали, рвали воду на части. Я не родилась романтиком, и когда подобные картинки переполняли меня, держалась за них так сильно, что слезы проступали сквозь полузакрытые веки. А этот рыбак, он сплюнул в воду, и выгреб остатки сетей из своей лодки. Я мешкала у воды, делая вид, что не замечаю его присутствия. Только вчера я получила письмо от госпожи Н., и вот уже засматриваюсь на загорелые руки. Рыбак меня заметил. Как в этом воздухе витает запах морской пены, так и он, держал спину ровно, и его небритая кожа колола на расстоянии. Вставайте на бой, молодые-отважные, и я уже слышала эхо из «поднять паруса». Меня выдала раскормленная чайка, и я нервно подскочила от ее крикливой выходки. Я покрылась слоем красной пудры, под которым уже было не разглядеть моего спокойствия. Мокрые пальцы стучали по песку. Рытвины быстро заживали. Им было не больно. В письме ничего особенного не было, плавные линии, пара-тройка запятых, даже слишком мало для 12 строчек. Итак обо мне помнили, я была на седьмом небе, и с этой высоты смотрела, как гибнут люди. Борцы на площади походили на загнанных лошадей, дети у края кричали, бросались сладкой ватой, скатывая ту в маленькие и упругие шарики. Мой брат умер года три назад, а я все плачу, когда вижу детей, чумазых херувимов. А ведь они злые, бесчувственные карлики из городских трущоб. Доктора утешали брата, а тот только ревел напропалую. Знаю, он ждал худшего. По голубиной почте мне передали распоряжение из суда, осталось малое, забрать вещи — несколько бумажных котомок и ответить госпоже Н. Ответ еще займет мой неопытный и стыдливый ум. Пожалуй, вечером я откажусь от приглашения выпить чаю в доме культуры, и останусь дома. В музыкальной школе меня научили немногому, но я запомнила одну простую истину — во всем и всегда нужно идти до конца. И я, как школьница, столкнувшаяся лбом с музой гения, напишу о радости. Вероятнее всего это уколет ее самолюбие, и она пришлет яд прямо в гостиницу, у меня будут неоспоримые доказательства ее вины. Лицо ее зачастую бледное, с тонкими бровями, окажется побежденным. Я все время писала о войне, и о страждущих, пришел черед и ее бархатной подвязки. Завтра непременно будет шторм, его нельзя пропустить, как не пропускают ежегодные праздники виноделия. Я все успела. Письмо склеила и отдала на почту. Я выйду Викторией из неги морской. Виват.