Смерть — Без названия 3

— Знаешь, — сказал я ей однажды, гладя ее белые, адовы, ноги, — если бы ты жила в эпоху ранних символистов, все поэты были бы в тебя влюблены.

    Я часто делал ей комплименты подобного рода; в ответ она только поводила плечами и делала глоток любимого ею муската. Засмеялась она и сейчас. А я все смотрел на ее ноги и гладил их, с каждым движением руки все больше завораживаясь их красотой.

    Было это в один из наших летних вечеров, уже темных, уже последних… В окна норовила заглянуть осень, а мы сидели, пили мускат и говорили. Впрочем, говорили мы мало. В основном, я ей что-то рассказывал, а она слушала, отведя взгляд, положив свои ноги на мои, или же — сидя у меня на коленях и теребя мои волосы.

    Спрашивала она мало, как и говорила. Но помню: она любила читать стихи. Читала свои, чаще — Некрасова и Тютчева. Из ее стихов в моей памяти осталось только:

Волку не стать — собакой,

                                                                        Не научиться –

                                                                        Брать пищу из рук.

    О чем и кому это было — она сама не знала. Во всяком случае, она утверждала, что не знает. Но говорила ли она правду? О себе самой она ничего не рассказывала. Ее семья, учеба (по возрасту, она была — студентка, но училась ли — бог знает), работа, вся ее жизнь, проходившая без меня — все это было тайной.

    Как-то она оговорилась, что ее прабабка была знакома с Тютчевым, но тут же перевела разговор на другое и ничего не добавила к сказанному. Кто была ее прабабка? Дворянка? Крепостная? Спросить прямо я так и не собрался; да и, честно говоря, тогда мне было не до того. Какое мне было дело до ее семьи, когда она сидела на кровати обнаженная, с растрепанными белокурыми волосами и курила пахучую сигарету вставленную в мундштук?

    Существовал ли кто-то еще, кроме меня, кто имел счастье лицезреть эту картину — я понятия не имел. В ответ на мой прямой вопрос она только хмыкнула и затянулась.

***

    Началось все в один спокойный мартовский вечер. Погода стояла премерзкая: шел снег с дождем, дул ветер, невыносимо мокли ноги, и одолевал насморк. Был день рождения моего приятеля. На кухне дым стоял коромыслом. Курили, пели, говорили — шумели и веселились. Ее я сразу выделил из толпы. Она сидела в глубоком кресле, закинув ногу за ногу. Одета она была в черную длинную юбку, струящуюся по ногам и ниспадающую на пол и белую мужскую рубашку. Она курила сигарету, вставленную в мундштук. Лицо ее напоминало лица античных статуй; волосы белыми змеями падали на круглые плечи, опутывая хозяйку. «Русалка и богиня», — сказал я про себя. Сказал — и пропал. Навсегда. В ней. Ее лицо, руки (бледные и худые, с пальцами пианистки), белокурые волосы (никогда не видел их собранными — всегда свободно опутывающими ее), стройные ноги, перекликающиеся во мне с ногами набоковской Ады — весь ее облик поглотил меня. И я тонул в нем, захлебывался, терялся, сходил с ума…

    Наши вечера начались почти сразу: я позвал ее к себе, и она пришла. Пошли встречи — частые, заведомые, ожидаемые. Я говорил много, она — почти ничего; я преклонялся перед ней, она… Что она чувствовала ко мне — бог ведает.

    Весной она носила черное пальто с меховым воротником. Контраст черного пальто и светлых волос отдавался во мне волнением на столько сильным, что я иной раз думал: схожу с ума.

    Она входила в мою квартиру, скидывала пальто небрежным жестом, оставалась в неизменной рубашке и юбке, проходила в комнату. Я плелся за ней словно пес, угощал ее мускатом и конфетами, занимал разговором, пока ее красивые губы не прикасались к моим, и я не растворялся в ее запахе.

    И было все тоже: из вечера в вечер. Я никогда не скучал по ней, но если не видел ее дольше двух дней, начинал выть волком. Ни одна женщина раньше не вызывала во мне такой бури эмоций, такой страсти. Ее глаза казались мне воплощением совершенства. Такие глаза могли быть у Незнакомки. Она умела одним взглядом сказать столько, сколько ни один поэт не смог бы сказать за всю жизнь словами.

— У тебя очень красивые глаза, — говорил я.

— Да, — отвечала она с равнодушным пожатием плечами.

    Какие у нее были плечи! Как я любил целовать и гладить их! И их равнодушное движение очень меня расстраивало.

    Ее красота, лишавшая меня разума, вызывающая злую зависть у женщин и непреодолимую страсть у мужчин, красота совершенная — ее, видевшую себя только в зеркале, не волновала и не трогала. Она относилась к своей красоте так равнодушно, настолько ею не интересовалась, что я каждый раз, слыша ее «Да…», удивлялся.

   Однажды она сказала:

— Все так хвалят мою красоту, точно я сама себя вылепила!

***

    Рядом с ней я чувствовал себя очень спокойно и счастливо. Она настолько заполняла меня и мою жизнь, что мне нужно было лишь видеть ее — и всё.

    Но всё кончилось. Кончилось глупо и нелепо.

    Случилось это в один из первых сентябрьских вечеров, когда было еще тепло и листья только начинали желтеть. Она шла, взяв меня под руку, над нами шумел Нескучный сад. Только что кончился дождь, было тихо…

    Мы брели, изредка обменивались незначительными фразами.

— Пойдем к библиотеке? — сказала она. Я кивнул.

    Мы подошли к библиотеке, сели на скамейку и закурили. Она затянулась и сказала задумчиво:

— А ведь здесь могла жить Зиночка Засекина…

— Да… А теперь здесь библиотека. И толкинисты собираются, — отозвался я, улыбаясь.

— Толкинисты…— повторила она. — У меня такое чувство…

— Какое?

— Нет, ничего… Все хорошо. Пойдем. — И пошла, глядя прямо перед собой, не дожидаясь меня. Я смотрел ей вслед, невольно залюбовавшись ею. Она стала спускать с холма, я пошел за ней.

    Вдруг она качнулась, точно споткнулась обо что-то, и упала на бок…

    Я подбежал к ней, опустился на колени, перевернул ее на спину. По ее виску струилась кровь. Она открыла глаза и сказала слабым голосом:

— Как глупо… как глупо…

    Я зачарованно смотрел на кровь, пачкающую светлые волосы, на глаза, ставшие вдруг огромными и черными, смотрел, словно не понимая, что происходит. Ее тело, прорисовывающееся сквозь одежду, никогда раньше не казалось столь прекрасным… В голове мелькнула мысль, что именно сегодня она не надела бюстгальтер, и теперь сквозь ткань рубашки видны соски.

— Да что же это? — пробормотал я, стряхивая с себя чары. — А? Скорую…

    Она еще шире раскрыла глаза, по совершенному телу пробежала дрожь…

    Осознание пришло не сразу — мне понабилось еще несколько минут, чтобы понять…

    Ее больше не было.

Март 2006 г.