Капиталина — Сирота

РИТА УМИРАЕТ

Страхи доктора усиливались с неимоверной силой. Он не то, что боялся за жизнь буфетчицы, а страх был за свою шкуру, который трепал его из стороны в сторону, как волчица своих волчат с целью воспитания. Жуть текла по всему докторскому телу, да и он был сейчас, как нашкодивший зверь.

И доктор, можно сказать, в оправдание себя написал в карточке больной всё, как протекала болезнь, подробно. Каждую мелочь записи продумывал. Сама запись получилась, как дневник по самочувствию Риты.

Из окна барака, в котором размещался лазарет, видно было, как рвёт всё, что встречается на пути, и ревёт, как новорожденный, и стонет, как умирающий человек от рака, северный ветер, который неистово нёсся с северного полюса, сметая всё на пути. Даже из окна смотреть было страшно, не то, чтобы выходить на улицу.

Посмотрев на злобную метель, доктор решается на то, чтобы больную буфетчицу срочно положить в лазарет, чтобы быть ближе к больной и наблюдать за её состоянием здоровья. Собрав быстрёхонько баул с медикаментами, он выкатился из скрипучей двери барака, которая, в свою очередь, напрочь обледенела так, что еле-еле открылась и закрылась, скрипя, как расстроенная скрипка. Врачу пришлось несколько раз долбануть баулом по ней, чтобы, наконец, она вплотную встала на место среди косяков и, быстро повернув ключом, было, взялся за ручку, чтобы проверить обледеневшую и покрытую изморозью ручку двери, которая, в свою очередь, возьми да и сорвись. Как стоял врач, так и покатился в наметённый сугроб у крыльца. Только и произнёс: «Эх, ма!» Отряхнувшись от снега, поднял палку, какая попала под руки, и, подперев дверцу, почти галопом, как верховая лошадь, побежал к больной, обдуваемый всеми северными ветрами.

Дверь барака, где при смерти лежала Рита, открыл Евлампий.

— Давай её в лазарет, срочно! — Приказал врач.

— Может, не будем трогать её сегодня, пусть пурга утихнет, — молвил Евлалий, чуть не плача.

— Я сказал, в госпиталь! Что мне сюда ходить, да и не успею я прибежать, если что? Да и ты не сможешь? Пока ходишь за мной, умрёт твоя любовь, понял?

— Понял!

— Давно надо было мне её в лазарет запихать. Так нет! Петров? Как кость в горле! И тут я смалодушничал перед этим, прости меня, Господи, кобелём.

— Ты думаешь, что она?

— Не то, что думаю, а явно вижу. При разговоре у меня с ним ночью, так называемое состоялось «Тайное вечере», исходя из этого, я понял, что девка в положении.

— Вот это да!

— То-то же?

-А я-то думал! Что Рита сама чистота. Да и люблю я её, доктор! Тихая она такая, услужливая.

— В тихом омуте черти водятся. Не рассуждай, коль любишь, собирай её, как муж родной!

Евлампий подошёл к койке, где томилась бледная Маргарита, и осторожно тронул её за плечо. Буфетчица, кажется, очнулась, в миг пришла в себя и поняла из беседы доктора и Евлальки, что шила в мешке не утаишь, как не пытайся. Открыла свои глаза-вишни, и потихоньку поднялась. Медленно, укутывая себя в халат, села на кровать. Евлампий снял с вешалки, которая была наспех сооружена зимовщиками из строительных гвоздей в 20-30 сантиметров, её овчинный полушубок и накинул ей на плечи.

— Остальную часть,— сказал почти шёпотом врач, — завернём в одеяло. Перевяжем её, так и понесём вдвоём. Думаю, вдвоём справимся! Вот ещё бы одно одеяльце найти?» Врач пошвырял в кровати, но ничего не подыскал.

— Я сейчас мигом к себе, в барак, слетаю, доктор!

— Только торопись! Время не терпит?!.

— Через минут пять-десять буду, как штык! И Евлампия сдуло мигом, будто и не было.

Вскоре явился, запыхавшись, Евлалик с тремя одеялами.

Идти Рита сама не могла. Силы её медленно и верно покидали. Губы были синяк синяком, как переспелые сливы. Сознание медленно уходило. Здравый рассудок только проявлялся тогда, когда Рита ощущала нестерпимую боль в животе, и она приглушённо, с хрипом, охала.

— Знаешь, доктор! Она сама не сможет идти. Посмотри внимательно на её состояние?

— Что, значит, не сможет! Не сможет, так «смогёт»! С уверенностью знающего человека, покраснев, как сваренный рак, добавил: « Не такие ещё больные шлёпали пешадралом до палаты. Было время, когда и носилок не было. Если хочет человек выжить, он за последнюю соломинку и травинку цепляется, как муравей в лесу. Что и калякать? Из полыньи как-то выбралась? Поддержим за руки и доведём до лазарета.

Доктор никогда не любил физической работы, а тут тащить бабу, отяжелевшую бременем, — до лазарета? А сам про себя размышлял: «Плачет по мне тюрьма! Какой позор на старости лет!» А было в то время доктору всего сорок семь лет. Оставалось три годочка до полтинника, а там — северная льготная пенсия. И добавил: «Пропади оно всё пропадом, чтоб я ещё продолжил свою практику ветврача или человеческого доктора! Нет хуже человека, неблагодарного. Поправятся, а там я для них не существую, вроде как сами собой они оздоровились! При встрече не то, чтобы поздоровались, хуже того, отворачиваются, будто я им денег должен? А на самом деле, если подумать, так они у меня все в долгах ходят, как взявшие кредит в банке».

— Доктор! Чего задумался? Выплюнув окурок папиросы, выпустив пар изо рта, с присвистом гаркнул Евлампий. Некогда думать и стоять размышлять! Раскладываем одеяло, которое крепче, и несём, как на носилках.

Евлампий начал расстилать на полу одеяло, которое будто упрямилось. То там, то сям образовывались не нужные складки, углы заворачивались, как назло, словно живые вьюны в реке. Мешал сам пол, который был настелен временщиками наспех. Между досок зияли прорехи и щели, усложнявшие и так неповоротливое одеяло. Кое-как разложив, якобы «носилки», он с истомлённым лицом, на котором написались ещё добавочные морщины северной зимовки, во время которой часто и каждодневно болит голова, не притихая ни на минуту. Тихо — тихо подошёл к Рите и поцеловал её в лоб, которую нестерпимо горько любил, которая ему не принадлежала, да и вряд ли будет когда — нибудь принадлежать? Такая страсть неразделённой любви у Евлампия была впервые, которая, может, раз в жизни случается. Маргарита была также равнодушна, как и ранее, к его телячьим нежностям, как она часто парировала, когда Евлалик объяснялся ей в своей неумолимой любви. А сейчас? В мыслях Риты не было ничего, кроме боли. Ушёл Петров из дум, ушли все, кто окружал её любовью. Только нет-нет, да она проведёт ладонью по животу, который нестерпимо скулит и ноет: и охает, и охает, словно жалуется северному ветру и метели, которые воют, словно рыдают дети, в этом, Богом забытом, краю.

2 января 2018 год

Крайний Север,

Нагорная.

Фото автора.