подсознание

Серость вокруг стала привычной глазу,

начало казаться, будто я хожу кругами.

Я быстро двигал ногами,

чтобы не увязнуть в болоте асфальта,

а дома скалились на меня

зубами-заборами,

как хищники, готовые напасть.

Город будто дышал; я слышал его утробный

голос.

Город

говорил со мной.

Голос города гулко отражался от зданий

и разносился на километры,

но никто не мог услышать.

Я был один.

Я проснулся в липком поту,

с кислым привкусом во рту.

В комнате было жарко, и

я открыл окно.

Веки опухшие

стремились сомкнуться,

одна нога затекла и отзывалась

на движения

уколами тысяч игл.

Я плохо спал.

Через час я снова был в городе;

но сейчас, в отличие от сна,

я чувствовал запах

кофе из желудка.

Я шёл по улочкам, вышагивал по мостовым, топтал тропинки, тихо шелестел на асфальте, задевая ногами опавшие листья.

Я шёл по городу,

свернувшемуся арабеской на карте —

я знал

каждую

извилину.

Я снова был один,

но не чувствовал страха.

Я встретил свою мать —

сгорбленную,

седую женщину,

покрытую паутиной волос —

кажется, проведи по ним, и они слезут с кожи;

её прищуренные глаза

смотрели уверенно и холодно.

Она взглянула на меня.

Мои щеки заалели,

глаза

заслезились.

Она скрипуче зашептала свои

обычные слова: что она ходит по этому городу днями и ночами; что замерзла и совсем не чувствует запаха, оттого что влага оседает у нее в носу; что её пальцы замерзли, а губы обветрились и кровоточат; что голодна, но ничто не может насытить её.

— Я боюсь, сын.

Почему ты не поможешь мне?

Почему не укажешь путь

прочь из этого города?..

Я ответил ей то,

что отвечаю всегда.

Асфальт потерял свою жесткость,

и матушка скрылась под землей.

Город проглотил ее и скоро

выплюнет

в одном из переулков

снова, где она будет бродить,

потерянная,

отталкиваясь от стен,

как камень, брошенный в бездну;

или она сама станет камнем

и ляжет в мостовую,

чтобы касаться моей обуви;

а может, превратится в голос города,

что рассказывает мне страшные вещи...