Halgen — Царская воля

— Батя, ты опять на войну идешь?! — воскликнул я.

— Да, — коротко ответил он и мотнул головой.

— Папа, — серьезно заметил я, — Ты уже давно обещал учить меня воинской премудрости. Поэтому я прошусь пойти с тобой.

— Подумаю! — отрезал отец и принялся запихивать свежий каравай в большой холщовый мешок.

На следующий день я решил продолжить уговоры. Когда отец вошел в дом, я уже открыл рот, чтобы спросить его о предстоящем походе, но мои уста так и остались безмолвными. Неожиданно передо мной появились две вещицы, которые, как будто, выплыли из моих мечтательных снов. Родитель протянул в мои еще маленькие ручонки небольшой кафтан и крохотный, в сравнении с отцовским, будто игрушечный, бердыш.

— Вот, держи, мастера специально для тебя сделали. Так что, беру тебя с собой, благо дело предстоит не шибко сложное. Главное — слушайся не только моих слов, а даже мыслей. Сотника же нашего, Степана Афанасьевича, слушайся еще шибче, чем меня! Пищаль тебе по силам мастера сделать не сумели, так что — извини. Но ничего, пока учись воевать без пищали.

— Буду, буду слушаться! — прошептал я.

— Так тому и быть, — твердо выговорил отец, — А теперь тебе первый урок — иди и попрощайся с мамкой и со своей Настенькой. И сделай это быстро, без слез и рева, отвечай молчанием на их сопли. Ты — воин, и всю жизнь тебе только и предстоит, что прощаться и встречаться. Это пахарь уходит из дома только раз в год, да и то — на ярмарку. У нас жизнь другая.

Я отправился сперва к матери, а потом к подруге Насте. Обоих я чмокнул в щеку и сказал короткое «Прости!». Когда же те, сообразив, куда я направляюсь, начали морщить лбы и поднимать крылышки носиков, я молча отвернулся, и пошел обратно к отцу. Настенька меня догнала и успела сунуть в руку какой-то гладкий предмет, привязанный к тесемочке. Я накинул тесемку на шею.

— Уже распрощался? — с удовольствием спросил родитель, — Вот, молодец!

Я кивнул головой, и мы направились к стрелецкой избе, площадь вокруг которой как будто горела от множества красных кафтанов. Повсюду прыгали солнечные зайчики, отраженные от холодного железа сабель и бердышей, отчего оружие казалось очень добрым и совсем не страшным.

Рядом ржали кони, запряженные в тяжеленные возы. Возницы уже натягивали вожжи, готовясь отправиться вслед за войском, и гнать своих лошаденок и сквозь непролазные леса, и через топкие болота.

— В обозе тоже наша сила, без него — никуда, — шепнул мне на ухо отец, показывая в сторону возов.

Вскоре появился высокий человек с белой бородой, наряженный в расшитый золотом кафтан. Из-за его шелкового кушака торчала иноземная кривая сабля. Властным взглядом окинул этот человек собравшихся стрельцов и сделал едва заметный взмах головой. Войско тронулось в путь.

— Это Степан Афанасьевич, наш сотник, — сказал отец, — Умнейший человек. Говорят, будто он чует цареву волю. Нет, это не так! Он сам — это и есть государева воля, и через него, как лучи от солнца, она летит и к нам, простым воинам!

Так мы и сделали первые шаги этого похода. Вскоре запели лихую песню, которая вымела печаль расставания, как метла — поганый сор. Без всякой грусти я смотрел на скрывающийся за поворотом родной дом, в котором закрылось детство, которое закончилось так внезапно и по моей же воле.

Дорога сливалась с песней, а песня — с дорогой, и я сам не заметил, как солнышко поцеловало деревянно-острый частокол горизонта. Мы расположились на привал. Затрещали сухими ветками костры, жаркие языки которых, как будто, рвались в объятия к звездам. Но не принимали их светила, и пламенные струи беспомощно растворялись в холодеющем вечернем воздухе.

— Каждый из нас — это капелька царевой воли, — Рокотал бас Степана Афанасьевича, — А воля православного царя — это воля Божья. Значит, все вместе мы — поток воли Господней, который сметет со своего пути всех нечестивцев, и принесет на очищенные берега живую воду правды.

Сотник хлебнул кваса, посмотрел на звезды, будто собирался увидеть в них волю нашего государя.

— Если царь собрался переписать свой народ и дать людям номера, значит, так надо для Божьего порядка, и противиться тому — посягать на самого Господа, — продолжал рокотать он, — Но нашлись люди, которые, видать, по бесовскому внушению решили, будто наш батюшка царь против Бога помыслил. И теперь они в своих похабных мыслишках усердствуют, даже сотню наших людей соблазнить сумели. Хотя, какие они теперь наши… А наше дело — неразумных тех на путь истинный наставить, а если они упорствовать в своей гордыне будут, то и наказать их.

— О чем он говорит? — тихонько спросил я у отца.

— Да перед нами сотня стрельцов вразумлять тех людей пошла, — с явной досадой выдавил из себя папаша, — Только и бунтарей они не вразумили, и сами не вернулись.

— Что, их всех убили? — с задором спросил я, немного обрадовавшись такому злодеянию супостата. Ведь чем злее вражина, тем радостнее идти на него войной.

— Да нет, — вздохнул батя, — Стрельцы сами к ним ушли и крепость на берегу реки срубили. Большую, с тремя стенами.

— Как же так?! Разве так бывает?! — удивился я.

— Такое, сынок, случилось впервые. Сотник у них, Михайло Никифорович, занемог. Он и сейчас еще в горячке мается. И царь поставил им в сотники человека по имени Иван, которого мы прежде не видели. Кафтан он носил черный, и лик свой все время закрывал, будто нечистое что-то в нем. Наверное, из-за того Ивана и беда вся случилась.

— Но разве сам царь православный мог ошибиться? Разве его может бес попутать?! — воскликнул я, но в ответ услыхал лишь молчание да блуждание ветра в верхушках деревьев.

— Что там тебе Настя в дорожку подарила? — поинтересовался батя, чтобы сбросить с нашего разговора тяжесть паузы.

— Вот, — я протянул ему камушек.

Он посмотрел сквозь этот похожий на большую слезу камень на огонь костра, и в его нутре стал виден маленький жучок.

— Это, сынок, янтарь, — с удовольствием сказал родитель, — Отец Настены его в закатных землях взял. Жаль, что погиб, лихой воин был, мог один против двух десятков супостатов биться. Да не минула его смерть, подкараулила из засадной ямы. Враги ему полголовы срубили, но перед смертью он еще успел пожелать, чтобы Настена за тебя вышла. Вот как вернемся, свадебку и сыграем.

— А как жучок туда попал?

— Янтарь — это та же смола, что по сосенке ползет, только солнце и ветер обратили ее в камень. Вот жук и забрался в смолку, когда та еще тягучей да пахучей была. Видать, он сильно смелый был, наверное, царь всех жуков. А теперь все его сородичи уже давнешенько померли, и следов от них не сыскать, а он — целый и невредимый живет в камушке да на нас с тобой смотрит. Только к чему она, такая жизнь?!

Я бережно нацепил янтарный камень обратно на шею. Сделалось немного грустно, и я стал представлять себе заключенного в янтарь жука, когда он еще был жив. Даже во сне мне привиделся маленький жучок в короне, заползающий в блестящую жижу, которую он по своему недомыслию принял за солнышко.

Утренняя роса пробралась за воротник. Костер уже прогорел и чадил в лицо прощальным дымком. Пришла пора опять брать в руки бердыш и направляться в дальнейший путь. Вскоре над дорогой опять покатилась лихая песня.

Так мы прошагали три дня. А на четвертый нам улыбнулась быстрая речка, на берегу которой, воткнувшись пиками частокола в небо, застыла деревянная крепость бунтарей.

Степан Афанасьевич поглядывал на серую крепость. При этом он морщил лоб и все время чесал затылок. Чувствовалось, что в его нутре летают целые рои мыслей, сталкиваются друг с другом и не дают друг другу прохода. Рука сотника скребла затылок все сильнее, но уста его оставались все такими же сомкнутыми.

Тем временем отец обучал меня обращению с бердышом и саблей. Мы ходили с ним по редкому лесочку, отыскивали пеньки, и отчаянно рубили их.

— Удаль начинается с игры, — говорил батя, — Представить в пеньке оскаленную морду врага — дело не хитрое. Труднее вообразить, что у него тоже есть руки, и в них тоже сжат стальной клинок, нацеленный в твое слабое тело. И тебе, прежде чем рубить, надо еще увернуться от неприятельского железа, отпрыгнуть так, чтобы оно понапрасну рубануло пустоту, и враг чуть-чуть бы усомнился в своей победе!

И я прыгал возле пней-врагов, разнося их в щепки и увертываясь от воображаемых ударов недруга. Пеньки смотрели на меня равнодушно, им было наплевать на собственную жизнь и смерть, ибо никогда уже они не могли снова обратиться в гордые деревья с шуршащими зелеными кружевами.

— Молодец! — кричал папа, — Только крепче, крепче рукоять держи! Заодно и дровец заготовим!

Когда с грудами щепок за пазухой мы возвращались в сторону пахнущего свежей кашей лагеря, папа неожиданно произнес:

— А в бой ты не пойдешь!

— Это почему?! Ты же сам меня хвалил только что!

— Таков порядок. Молодой воин прежде должен присмотреться к действиям старших, мотать на ус, что да как следует делать, чтобы, прежде всего, самому уцелеть и товарищам пособить.

Мне осталось только кивнуть головой. Кто я такой, чтобы спорить с порядками, родившимися задолго до меня?!

Когда зашло солнце, в темные небеса опять уставились красные глаза наших костров. По кругу пошла чаша, наполненная до самых краев хлебным вином.

— Теперь и тебе можно хлебнуть, — шепнул папаша, протягивая мне чашу, — Ведь ты уже — воин!

Я радостно сделал большой глоток, с непривычки закашлялся, и мир вокруг стал таким теплым и добрым, будто я снова перенесся в свою детскую колыбельку. Вспомнив о доме, я снял с шеи камушек с жуком, и долго разглядывал его большие и неподвижные глаза.

— Супостаты не иначе, как с заморскими врагами снюхались, — пророкотал Степан Афанасьевич, — А про перепись — это так, отговорки просто. Ведь не зря они поставили крепость на берегу той реки, по которой к морю барки идут! Захотят — и порвут эту ниточку! Тут ведь и железо к нам идет, и порох. Коснись — война, так мы и без оружия останемся, и вражина нас в два счета порежет, а баб наших да детишек в полон уведет. Поистине, бесовская хитрость! Нечего ждать, когда так будет, завтра же прямиком идем на негодников!

— Но ведь перед крепостью — ровное поле, а у них тоже пищали есть. Положат всех, как пить дать — положат! — проговорил десятник Никита Омут.

— Чего нам бояться! — рявкнул сотник, — За нами — царская воля, значит — правда. А у них — только договор с заморским супостатом да соблазны бесовские. У таких вражин и порох против нас не загорится!

Степан Афанасьевич никогда не менял своих решений, чем и был так известен среди стрельцов. Поэтому завтрашнего боя было не избежать, и все стрельцы об этом знали. Чтобы не тратить времени понапрасну, воины разбрелись осматривать свои пищали и точить сабли да бердыши. Взяв точильный камень, я тоже принялся точить свое железо.

— Правильно, точи, — похвалил отец, — Даже если оно тебе завтра и не понадобится, все равно надо к воинской жизни привыкать!

Едва лучи солнца скользнули по бревнам вражьей твердыни, стрельцы встали на колени и принялись молиться. Каждый из воинов чувствовал, что по ту сторону заостренных бревен сейчас тоже молятся, и Бог один, как для той стороны, так для этой. Когда последние слова молитвы растворились в высоких небесах, я шепнул на ухо отцу:

— Мы просим у Господа победы, но ведь и они тоже просят! И не у идолищ каких-то, а у нашего же Бога! Как же так?!

— Не победы мы просим, а суда. Пусть Господь и рассудит, кто из нас прав, а кто — нет, раз мы, люди, этого не можем.

— За меня не бойся, — сказал отец прежде, чем ступить на бранное поле, — Степан Афанасьевич свое дело дюже знает. Когда мы появимся на поле, они не станут в нас стрелять. Ведь у нас такие же кафтаны, как и у них, и поначалу они обязательно примут нас за своих!

— Как же они примут за своих, если мы по эту сторону? — не понял я.

— Знаешь поговорку «встречают по одежке»? Неспроста ведь в народе так говорится! И здесь, на бранном поле, все точно так же!

Батя поцеловал меня в щеку и шагнул вперед, на беззащитное травяное поле, по которому гуляли лишь вольный ветер, да сладость летних цветов.

Красное войско, подобно кровавой реке, ринулось на зелень поля. Тотчас и крепость окрасилась красными кафтанами защитников. Громыхнули первые выстрелы, белая щепа полетела прочь от потревоженных каленым железом серых стен. Хоть наши пули и гуляли по неприятельским стенам частым градом, из крепости не послышалось ни единого выстрела. Выходит, правы оказались мой батя и Степан Афанасьевич, нас действительно «встретили по одежке»!

Вскоре войско обволокло крепость со всех сторон. Не выдержав его напора, издав слезный скрип, рухнули ворота первой стены. Битва перенеслась в нутро крепости, и уже стало непонятно, кто с кем бьется. То там, то сям мелькали красные кафтаны, они то подпрыгивали вверх, то падали вниз. Битва стала похожа на волнение кровавого моря, бессмысленное и бесцельное. Волны-люди сходились и расходились, кричали, падали и поднимались на подкошенные ноги, но ни следа крови не было заметно на кафтанах, которые и сами были красными, точно кровь.

Мне показалось, будто я наблюдаю за игрищем чужой и совсем для меня не страшной стихии. Все равно, что смотрю на бурю из оконца прочного дома, или разглядываю гудящие морские волны с высокого обрыва. Не почувствовал я в бою ни ярости, ни злобной ненависти, только лишь гуляли красные волны, на которые, как и на воду, можно было глядеть бесконечно.

Внезапно воздух над крепостицей как будто загустел, заходил ходуном, и вырвал из себя огромный пламенный язык. Через мгновение этот язык уже распух, и обратился в широкий пламенный столб. До моих ушей донесся частый треск, будто сказочный индрик-зверь, закрыв глаза и не видя дороги, несся через сухой лес.

От крепости через поле покатились красные капли. То отходили воины, не выдержавшие жара, который уже заполнил все пространство между рублеными стенами.

Отец глянул мне в глаза и махнул в сторону крепостицы:

— Заперлись в избах и запалились. Как говорится, дуракам закон не писан… Ну да ладно, Бог теперь им судья!

— Небось, это их геенна огненная позвала, — подтвердил стрелец Костя Налим.

— Жаль только, Ярик свой поломал, — с грустью сказал родитель, — Другого такого ни один мастер не сладит. Ведь его покойный Трофимыч ковал, таких кузнецов уже и не сыщешь. Теперь все попроще слепить хотят, чтоб возиться меньше, а на жизнь стрелецкую этим горе-оружейникам наплевать.

Батя вздохнул и схватился за бок. Только тут я заметил, что сквозь кафтан проступает темное мокрое пятно. «Кровь!», со страхом подумал я.

— Батя, тебя ранили! — воскликнул я, вложив в свои слова, наверное, столько ужаса, что родитель даже усмехнулся.

— Пустяки, царапина! Я даже не сразу и заметил. До твоей свадьбы заживет!

Я опять повернул голову в сторону крепостицы, и поразился легкости, с которой рушились тяжеленные многопудовые бревна. Прямо, как соломенные стены в городке, который я как-то от скуки соорудил дома на полу, а потом нечаянно в него наступил.

К вечеру на холме лежала лишь груда остывающих углей. Хоть она и была черной точкой в нашем походе и знаком нашей победы, но смотреть на нее было как-то неприятно. Ведь под этой золой лежат почерневшие кости людей, которые по своей воле положили на себя венец страшной смерти. Кто в итоге победил, если они ушли с лица Земли непобежденными! Какие мы победители, если не видим перед собой проигравших, ни живых, ни мертвых!

— Все-таки Господь рассудил в нашу пользу, — весело сказал Степан Афанасьевич, чтобы приободрить загрустившее войско, — По крайней мере, на Этом Свете Он оставил нас. А что там будет с ними — нам не ведомо, лучше помолимся за упокой их душ, чтобы простились им грехи вольные и не вольные…

После молитвы стрельцы принялись сворачивать лагерь. Оказалось, что из наших никто не погиб, и даже не ранен, что сильно обрадовало Степана Афанасьевича.

— Господь всегда за тех, кто за царскую волю вступается! — с удовольствием говорил он нам и показывал в сторону столицы.

Не знал Степан Афанасьевич, что там, куда он показывал своей рукой, вместо царя на троне расположилась пустота, лишенная всякой воли. Покои государя были безлюдны и страшны, как небеса, из которых навсегда исчезли солнце, месяц и звезды. Испуганная челядь с округленными глазами носилась по царским палатам, тщетно пытаясь отыскать государя, и, чуя свою беспомощность, билась головами о белокаменные стены, сбивая с них известку. Кто-то плакал, кто-то молился, кто-то тщетно ходил кругами вокруг палат. Некоторые царедворцы тревожно ощупывали свои шеи. Они знали, что если о пропаже государя станет известно, то головы им уже не сносить. Царский постельничий даже целовал полы, надеясь любовью к следам его ног вернуть самого государя.

Но снаружи царские палаты виделись все так же грозно и величественно, как и прежде. И никто не чуял, что сейчас они стали походить на человека, потерявшего свою душу, но сохранившего тело. Народ по-прежнему бил поклоны в сторону маленького светлого окошка, выглядывавшего из белой стены, ибо верил, что там — сам царь — батюшка.

— Пойдем ворошить угли! — приказал сотник.

Лица стрельцов перекосились, будто все они разом увидели полуистлевших дохлых собак. Но, делать нечего, взялись за бердыши и отправились в сторону черного холма.

— Грешно это, могилы ворошить! Ведь там теперь для них — могила! — ворчал десятник Миша Край.

— Цареву волю до конца выполнять надобно, а не наполовинку! — грозно оборвал его Степан Афанасьевич.

— И ты иди! — приказал мне отец и толкнул в спину, — Службу стрелецкую надо до конца постигнуть! Не бойся, ведь я же с тобой!

Я поежился. Мне тут же померещились улыбки черепов и замогильный хохот, о которых слышал в одной из тех страшных сказок, что часто рассказывают деды. Тут еще, как на беду, над головой мерзко прокаркала ворона. Но родитель решительно взял меня под руку и потащил к страшному холму.

Стрельцы уныло бродили по пепелищу, лениво ковыряясь в грудах золы и углей. Зажмурив глаза, и я пошарил своим бердышом в куче седой золы, и боялся их открыть, ожидая увидеть оскаленный череп. Но и сквозь веки я ощущал мертвый свет полной луны, от которого по коже бегали мелкие мурашки.

— Ну что ты застыл?! Ведь не умер же! Давай, ищи дальше! — толкнул меня в бок батя.

Я открыл глаза и увидел всю ту же серую золу, никого не таившую в своей еще теплой утробе.

Стрелецкие кафтаны из ярко-красных быстро превратились в грязно-серые, и войско потеряло свой воинственно-праздничный вид. Такими же грязными стали и их лица, и я подумал, что грязь пожарища, должно быть, может попасть и в саму душу.

— Ну, что там?! Ничего?! — рявкнул Степан Афанасьевич, — А это что такое?

Все повернулись в сторону сотника, и заметили, что он приподнимает своим бердышом груду обугленных бревен. Стрельцы подбежали к своему командиру и вместе с ним опрокинули бревна, под которыми улыбнулась темнота подземелья.

— Лаз! — воскликнул кто-то.

— Вот те и раз! — складно ответил сам Степан Афанасьевич.

— Убегли, выходит! — развел руками отец.

Костя Налим размашисто перекрестился и полез вниз. Кто-то протянул ему пылающую лучину. Вскоре он уже скрылся в земных недрах.

— Что там?! — спросили все разом.

— Пещеры, ходы… — раздалось из мрака.

— Надо подождать до рассвета, — решил Степан Афанасьевич, — Вот рассветет, тогда и отправимся искать…

Но договорить он не успел. Раздался шорох шагов, и тут все увидели, что холм со всех сторон окружило большое войско. В свете луны их острые сабли и бердыши казались особенно зловещими. Стрельцы оглянулись вокруг, и по их жилам пробежал снежный холод. Ведь на лишенном стен холме мы оказались совсем беззащитны, точно как голые среди широкого поля. Не сговариваясь, мы выставили вперед бердыши, и я подумал, что наша горка, если взглянуть на нее со стороны, стала похожа на железного ежа. Выставил свое железо и я, хоть и маленькое, но все-таки острое, способное пронзить чье-нибудь тело и укусить за самое сердце.

Неприятельское войско остановилось. От него отделился человек в черном кафтане, и направился прямиком к нам, сбивая комья земли с изрытого откоса. Никто из стрельцов не шелохнулся, а те, что были ближе к незнакомцу, чуть-чуть отступили назад.

— Это сотник ихний, — прошептал кто-то, — Иван тот самый.

Черный Иван поднялся на холм, и, сохраняя безмолвие, сбросил с себя черный кафтан. Блеск расшитых золотом одежд озарил ночную мглу. На голове сотника подобно звезде загорелась шапка Мономаха.

Первый рухнул на колени Степан Афанасьевич, его примеру последовали и остальные стрельцы. Отец толкнул меня в спину, чтобы и я последовал общему примеру.

— Зачем?! — не понял я, — Он же — бунтарь!

— Ты чего?! — крикнул прямо на ухо отец, — Это же царь, царь наш!

Я рухнул на колени и закрыл глаза, не в силах перенести острый, как полуденный луч, взгляд царских очей.

— Государева воля где хочет, там и веет, — прошептал кто-то.

Государь повернулся, и направился обратно к гонимым, которые теперь его волей стали избранными.

— Нет, не чуял я царской воли, — плакал Степан Афанасьевич, и бился головой о пропитанную золой и кровью землю, — Государь наш отделил агнцев от козлищ, и мы, мы…

Я поднялся на ноги и бросился вслед за своим царем. Догнав Государя, я упал перед ним на колени, и ручей моих слез оросил засохшую после вчерашней битвы кровавую землю.

Государь поднял меня с колен и обнял. Потом он повернулся к отряду Степана Афанасьевича, и опять окинул стрельцов своим взглядом.

— Нет на вас греха, и я на вас зла не держу, — задумчиво сказал он, — Но помните, что все, что было нынче, повторится вновь, только страшнее и злее. И тогда вы решите, быть вам гонителями или гонимыми, служить силе или правде…

Вот такой урок дал мудрый царь своему народу.

Товарищ Хальген

2007 год