Halgen — ЧУЖАКИ

— Плачешь?! — усмехнулся отец, — Это хорошо!

— Почему же? — не понял я.

— Легенда такая есть, про то, откуда стекло пошло. Из глины, как ты знаешь, Господь человека сотворил. А гончар, орудуя с ней, подражает Господу, и тоже творит плоть, вернее — плотские предметы, всякие кувшины, горшки, блюда. Я прежде гончаром был, как все наши с тобой предки. Но потом стал стекольным мастером, и почему, как ты думаешь?

— Почему же?

— Да потому, что стекло — оно выше глины, оно — сама душа. Ведь стекло — прозрачно, и мы на нем видим любую грязь, как Господь зрит грехи на наших душах. И когда мастер делает стекло, то он его выдувает, значит — вдыхает свой дух, гончар же работает только руками. Так вот, я легенду не рассказал… А быль такова была: когда Адам и Ева совершили свой грех, Господь расплакался, и Его слезы на Землю упали, а упав каждое из них обратилось в слиток стекла. Так что, наши стеклышки напоминают людям, что между ними и Господом когда-то нить была, но потом прервалась, но будет время — и она опять протянется. Те слезки, кстати, люди и сейчас находят, горным хрусталем их зовут. Правда, знаменательно — горний хрусталь?!

— А как ты мастером стал?

— Тяжко им было стать. Сперва я сам, по наитию, в своей гончарной мастерской первое свое стекло выдул. Тогда стекольные мастера меня в ученики взяли, и я обрадовался, как слепой, увидавший Солнышко. А вокруг все надо мной смеялись: целый гончарный мастер, почти что артельный староста, ни с того ни с сего бросил ремесло предков, и сделался простым учеником у стекольщиков. Но у меня тогда одна мечта появилась, с которой я и по сей день в обнимку живу. Ведь у всякого мастера мечта должна быть, без нее никакое ремесло жить не может, оно ведь — словно человек.

— Какая же это мечта?!

— Сварить такое стекло, сквозь которое добро и зло будет видно. Чтобы, если у человека дурные мысли есть, оно тут же темнело. Тогда жить всем лучше станет, стоит посмотреть на кого-нибудь, и сразу ясно, добрый он, или нет. А там, глядишь, когда люди поймут, что их лихие мысли всем видны, и замышлять плохого не будут, значит — и грешить меньше станут.

Рассказывая эту историю, отец не отрывался от печи. Он то бросал любопытные взгляды в ее глубину, то брал медную палочку, и вытаскивал пробы из озерца жидкого стекла, плещущегося внутри печи. Это стекло было похоже на липовый мед — такое же тягучее, но вскоре оно застывало, и на палочке остывали стеклянные сосульки.

— Ну, все, можно браться за дело. Вот, Мишка, учись, тебе это будет проще, чем мне, ведь тебя родной отец обучает!    

Вскоре мы принялись наполнять прозрачные стеклянные слезы своим дыханием, выдувая из них бутыли с длинными горлышками. Когда, устав от работы, мы с отцом пили квас и вытирали со своих тел горячий пот, за маленьким оконцем нашей мастерской раздались пронзительные крики:

— Смотрите! Смотрите!

Крикам сопутствовал топот многих сотен ног, ноженек и ножищ.

Я вышел на крыльцо мастерской, и увидел, что в стороне пристани из-за домов выглядывают высоченные мачты, наряженные в странные разноцветные паруса. «Не иначе, как корабль. Но разве бывают корабли такими?! Он же, наверное, с половину нашего города!», подумал я.

Тут же мимо меня пробежали друзья — Сашка, Коля и Костя.

— Бежим скорее! — крикнули они мне, — Там корабль приплыл огромный, невиданный. А на нем — народец какой-то странный, заморский.

Друзья подхватили меня, как морская волна подхватывает крохотную дождевую капельку. Не успел я и оглянуться, как оказался у пристани, и, вместе с толпой любопытных зевак, разглядывал огромнейший корабль, рядом с которыми наши ладьи казались совсем уж смешными.

— Пожалуй, если из таких парусов сделать крылья, то и улететь на них можно! — мечтательно промолвил Коля, заметив, с какой птичьей легкостью взлетают широкие паруса диковинного корабля.

— Скажешь тоже! — усмехнулся Сашка, — Все одно земля к себе притянет, и грохнешься ты вместе со своими крыльями-парусами! Один умник так уже полетал, теперь голова его у нас за кладбищенской оградой похоронена, а тулова так и не нашли.

— Все-таки странные у него паруса, легкие какие-то… — заметил Костя, бросив взгляд сперва на заморский корабль, а потом — на одну из наших ладей, стоявшую у его борта.

И действительно, наш парус застыл на мачте без малейшего трепета, в то время как ихние паруса походили на пригвожденных чаек.

— Пойдем поближе, — предложил я.

— Не пустят, — коротко ответил Костя, — Как только корабль пришел, так царь тотчас войско возле него поставил. Почему — мне не ведомо, должно быть, завтра ясно станет.

Народ еще долго стоял и судачил, по каким морям плавал этот диковинный, больше рыбы-кита, корабль, и какие люди да звери обитают в тех краях. Еще люди ядовито высмеивали наших корабельных мастеров, которым мысль о сотворении такого парусного чуда не приходила, наверное, и во сне. Горячо обсуждали, почему паруса «иноземца» вовсе не белые, а разноцветные — где красные, где желтые, а где даже полосатые или с мелкими звездочками. Решили, что это придумано для того, чтобы кораблик можно бы было издалека увидеть.

Размышляли и над причиной появления столь удивительного гостя.

— Должно быть, посольство к нашему царю, — говорили одни.

— Тогда зачем такую махину притащили?! На нем же полцарства увезти можно, — недоумевали другие.

— Видать, купцы заморские приплыли, и товаров разных привезли видимо-невидимо, — пожимали плечами третьи.

— То индрик-зверя по заказу Государя нашего привезли, чтоб народу в поучение показывать, — заявляли четвертые, — Потому царь войском его и окружил, что зверь, не дай Бог, не убег, а то от города и щепок не останется.

Когда все мысли людей отлились в слова, вылетели в воздух, и растаяли в нем, народ принялся расходиться.

— Поживем — увидим, — говорили все друг другу и самим себе.

Так решили и мы, и отправились на нашу улицу, чтобы сыграть в городки, тем более, что Сашка хвастался, будто он придумал смастерить из городков какое-то хитрющее сооружение, и разбить его с одного удара. Так оно и вышло.

На следующий день, едва мы с отцом растопили печь в мастерской, к нам вбежал взмыленный подмастерье, и о чем-то шепнул на ухо моему отцу.

— Мишка, ты пока побудь здесь, попробуй сам стекло сварить, как я тебя учил. Меня, как артельного старосту, к самому Государю вызывают, — взволнованно сказал он. Потом, пожав плечами, добавил, — Видать, заказ особенный будет. Работенки, значит, у нас хватит.

В печке взвилось красное пламя. Я принялся дуть в меха, и огонь быстро побелел, стал очищающим и живительным для сырого материала. Крупицы песка вскоре потеряли свой прежний вид, растеклись в крохотные капли, которые принялись потихоньку сливаться в маленькие лужицы. Вскоре в печке уже заплескалось маленькое стеклянное озерцо.

Весь день я пробыл в мастерской один, выдувая из стекла разные шарики и некие подобия бутылок. Только получались они у меня немножко сплюснутыми, кривыми и косыми. Я всякий раз переживал, и опять брался за трубку, чтобы вдохнуть свое дыхание в новую порцию горячей прозрачной жижи. За этим занятием и застал меня отец, когда вернулся под вечер.

— Молодец! — неожиданно бодро сказал он, и похлопал меня рукой по плечу, — Я тоже с такого начинал, только у меня в твои годы еще хуже выходило. Надо просто научиться свой внутренний дух вернее собирать, и выдувать его прямо в стекло, а не рассеивать. Ну, ничего, научишься.

— Что, папа, заказ у нас будет?! — радостно спросил я, ожидая в ближайшие дни увидеть нашу мастерскую превращенной в веселый муравейник напряженной работы, по которому будут стремглав носиться мастера, подмастерья и ученики. А потом повсюду засияет приготовленное к отправке готовое стекло, и серая мастерская станет похожей на дворец ледяного царя Морозко.

— Нет, сынок, речь шла об иноземцах, — немного огорченно ответил отец, — Я тебе дома расскажу, чтобы и мать тоже послушала.

Дома нас уже ждал готовый обед — чугунок щей, горшок каши, и большой пирог-рыбник. Когда семейство уселось за еду, отец начал свой рассказ:

— Оказывается, иноземцы, что к нам приплыли, натерпелись лиха на чужой земле, и потому к нам убежали. Как там с ними расправлялись — уму не постижимо, я даже не поверил, что с живыми людьми такое вытворять можно. Вот они и собрали все, что нажили, и купили на те деньги шелк, из которого паруса и сшили. Потом достали то, что на черный день припрятано было, и заказали у мастеров этот корабль. Мастеров они, конечно, нашли надежных, верных, и дело все делали в тихую, чтоб никто не знал. Но, когда корабль уже был готов, какая-то собака все-таки проговорилась, и супостаты бросились на них с ножами. Пришлось им бежать на корабль и быстро отплывать. Успели, правда, не все, некоторые отстали, и попали прямо на ножи извергов. А отстали как раз те, кому бежать тяжелее было — женщины с детишками, старики немощные …

Я взглянул на маму. По ее лицу катились крупные горошины слез, и она схватилась за платок.

— Бедные, бедные… — причитала она, — Ну ничего, теперь они у нас, мы их обижать не будем, и никому в обиду не дадим…

— Царь наш, Изяслав, также решил, и землю им дал, чтобы они строились, — сказал отец, чтобы хоть чем-то порадовать мать, — Разрешил им торговать без всяких пошлин. Так они быстро оклемаются. Главное, язык наш они еще у себя, на иноземщине изучили, и уже неплохо говорят по-нашему.

— А какой они веры? — поинтересовался я, облизывая ложку.

— Не нашей, не христианской. Но и не магометанской, и не латинской. Что у них за вера — пока даже наш епископ, отец Филимон, и то не понял. Креститься они не хотят. Батюшка Филимон сказал, что сперва в их вере разобраться надобно, а потом и ко Христу их вести можно будет.

— Как зовется их народ?

— Да Государь назвал его, на их языке, может, это и хорошее слово, а по-нашему звучит так похабно, что при бабах или детишках даже не скажешь, а мужики — те засмеют. Вот и решил царь звать их пока просто «чужие», или «чужаки», пока они своими у нас не станут. Имена ихние, кстати, тоже, если по-нашему, сплошной стыд да срам, а по православному их не назвать — не крещеные. Бояре решили покамест дать им имена, сделанные из наших коротких имен, но перевернутые наоборот. Например, ихнего вождя назвали Ашек, то есть — Кеша наоборот.    

— Ну, вот и хорошо, что наш Государь все так славно придумал! — хлопнула в ладоши мама, — Хочешь, я сейчас бражки принесу, и мы мастеров да подмастерьев позовем. Ведь у нас — тоже праздник!

— Это почему еще?!

— Во-первых, потому, что наш народ целый народ приютил и от смерти спас. А во-вторых, чужаки строиться будут, значит, им стекло понадобится, а у кого они будут стекло брать, если не у нас!

— И то верно, — кивнул головой отец, — Тем более, что завтра — воскресенье.

Скоро наш дом был полон мастеров, подмастерьев и учеников. По всей Стеклянной улице покатились звонкие, как и сами стеклышки, песни. Подпевая им, я отправился к своему другу Сашке. У него на завалинке уже сидели Коля и Костя, и о чем-то оживленно беседовали.

— О чем это вы? — спросил я, когда подошел.

— Да о том, что надо бы за чужаками понаблюдать, — сказал Костя.

— Чего же за ними наблюдать?! Они, бедные, еле ноги унесли, настрадались, горемыки, так разве что-нибудь плохого сделать смогут?!

— Не в том дело, — ответил Коля, — Просто чтобы нам с ними сдружиться, надо о них как можно больше узнать. Мы же пока о них совсем ничего не знаем, я даже их еще и в глаза не видел.

— Я тоже, — добавил Сашка.

— По правде сказать, я сам пока ни одного чужака не узрел, — вздохнул я.

Мы отправились на пристань. Когда подошли к огромному кораблю, то заметили, что войско от него уже убрано восвояси, а возле дощатого борта копошится множество человеческих фигур. Незнакомцы что-то грузили в десятки возов, которые выстроились вдоль причала длинной очередью, похожей на разноцветную змейку.

Мы подошли ближе, и заметили, что люди грузят на возы свернутые шелковые паруса. Я старательно вгляделся в лица чужаков и поразился, тому, насколько они были похожи на моих земляков. Те же лица, те же глаза. Мне даже показалось, будто кое-кого из них я уже видел раньше на улицах нашего города. Но ведь этого не может быть, их корабль уперся в нашу землю только вчера!

— Странно… — изумленно пожал я плечами, — Вроде чужаки, а прямо как наши, даже одеты так же.

— Так это ведь наши и есть, голова! — воскликнул Коля, — Чужаки их наняли, чтоб свое добро на продажу сгрузить!

— Вот настоящий чужак идет! — воскликнул Костя, указав в сторону движущейся в нашу сторону фигуры невысокого роста.

Человек был одет в какую-то цветастую материю, причем одежды на нем переплетались так, что казалось, что в нашу сторону идет просто ворох заморских тканей. Приглядевшись к его лицу, я заметил, что челюсти чужеземца необычайно мощны, и подумал, что ему, должно быть, легко будет грызть наши орехи. Но больше всего я поразился его глазам — огромным и каким-то очень глубоким, похожим на два больших черных колодца. Только вместо воды на дне этих глаз-колодцев плескалась невыразимая тоска, печаль. «Что же он такой грустный? Хотя, не знаю, какими бы стали мы, если бы с нами также обошлись, как с его народом», подумал я.

Чужак безмолвно прошел мимо нас, и стал о чем-то говорить с одним из возниц, то и дело бросая взгляды своих печальных глаз вдоль вереницы возов. Мне показалось, будто грусть вырывается из глубины его колодцев-глаз, и расплескивается по округе, окрашивая серой краской и город, и пристань, и реку, и возвышающийся за ней лес. Уже через мгновение я ощутил, как тоска стучит в мое сердце, и я повернулся к друзьям:

— Больше, должно быть, мы сегодня уже ничего не увидим. Давайте еще в городки поиграем, пока светло. Мне, Сашка, твоя игра больно понравилась.

— Что же, тоже дело, — ухмыльнулся Сашка, — У меня, кстати, для вас бутылочка бражки припасена, за игрой и разопьем.

Мы радостно повернулись и зашагали наверх, в город. Чувствовалось, что вся бодрость друзей, их жажда городков и браги произошли от острого желание поскорей избавиться от той печали, которую и в их души загнали жуткие глаза чужака. Впрочем, все забылось уже скоро, и когда покрасневшее Солнце целовало край заречного леса, мы уже весело хохотали возле расставленных в очередной раз городков.

Домой я пришел в бодром, веселом настроении. Мой отец, только что выпроводивший гостей, был еще веселее. На лавку он положил кусочек бумаги, и, вооружившись огрызком карандаша, делал на нем какие-то подсчеты.

— Вот, Мишка, скажи чужакам спасибо. Они как паруса свои шелковые продали, и денег заработали, так сейчас же стали их нам в долг давать. Вот я и думаю взять, чтобы новую мастерскую построить и печку там соорудить раза в четыре больше, о которой я и мечтал. Ведь как раз такая печка и нужна, чтоб выплавить наше Стекло Правды!

— Что за Стекло Правды?!

— Ну, то самое, о котором я тебе говорил, сквозь которое помыслы людей видны станут. Я решил его и назвать Стеклом Правды.

— А долг придется отдавать?

— В десять раз больше. Но то ничего, ведь в такой печи мы и простого стела наварим раз в двадцать больше, чем сейчас варим. Все наше царство обеспечим, и в соседнее продавать будем, а то еще и заморские купцы покупать у нас станут!

Батя был весел. Он то и дело пританцовывал, хлопал меня по плечам, и рассказывал о будущей счастливой жизни. Мне ничего не оставалось, кроме как кивать головой.

На следующий день мы с друзьями заглянули на Гривное поле, где чужаки задумали соорудить свое поселение. Пока еще там только закладывали камни под будущие дома. Мы бродили между постройками и дивились тому, насколько глубоко они закладывают основания своих построек. Такое чувство, будто чужаки жаждали вгрызться в нашу землю, прирасти к ней прочнее, чем вековые дубы, возвышающиеся над нашим городом еще с времен прапрадедов. Может, в этой основательности они чувствовали спасение от кошмаров, пережитых по ту сторону моря?!

Весь год прошел в сплошных трудах. Как и полагал отец, заказов на стекло стало очень много, и мы до глубокой ночи не отходили от звезды нашей печки. К тому же строилась новая мастерская, и строительство печки в ней родитель никому не доверил, ее складывали мы с двумя подмастерьями. «Для стекольного мастера печенька — она как дитя. Если ее сложит печник — дите будет не родное, и я уже не смогу так ощутить ее вздохи, как может родной отец. Поэтому я должен стать для нее родным отцом, сам должен ее сложить», говаривал за работой отец.

К осени первый огонек блеснул под сводом нашей новой печи, а в селении чужаков засверкали первые огонечки жизни.

Но осень принесла нам и беду. Год оказался хоть и не голодным, но не шибко урожайным, хотя весной приметы говорили совсем о другом. На каждое брошенное в землицу зерно крестьяне вырастили только два. По весне почти все землепашцы, в расчете на богатый урожай, набрали у чужаков долгов, и теперь им стало нечем расплатиться с ними. Привычные к такому лиху крестьяне затянули пояса, заперли амбары, и перестали покупать что-либо в городе — не до жиру, быть бы живу. Ни кому теперь были не нужны ни новые лемеха, ни глиняные кувшины, ни полотняные ткани, ни, тем более, стекла. Чужаки между тем тоже почти закончили свою стройку, и заказов от них больше не было. Мы же не успели еще собрать достаточно монет, чтобы вернуть долг.

— Ох, горе, горе, — приговаривал папа, — Ведь так хорошо все начиналось!

Кончилось тем, что отец договорился с чужаками о том, что вернет им только половину долга, а выплату второй половины отложит на год, но отдаст тогда еще в десять раз больше. Успокоившись на этом, отец принялся орудовать в новой мастерской, доводя до ума свое детище.

В ту осень вся артель праздновала свадьбу подмастерья Ивана и чужачки Ашам, недавно принявшей крещение и ставшей Марией. На гулянии было весело, стол был уставлен кушаньями, как нашими, так и теми, что вкушали чужаки. Я внимательно смотрел на невесту и дивился тому, что, несмотря на радостную улыбку, в ее глазах все также сидела прочно вбитая в них тоска. «Не опечалится ли Ваня, когда каждый день на него сама печаль глядеть станет», сочувственно думал я. Но, как бы то ни было, Мария теперь перестала быть чужачкой, она стала нашей, и теперь надо было смотреть на нее, как на добрую соседку.

— Знаешь, о чем я думаю, — как-то сказал мне Коля, — Интересно, чужачки так же устроены, как и наши бабы, или как-нибудь по-другому?!

— Ты о чем? — не понял я, — Вроде, руки, ноги, головы, все у них есть…

— Я о том, — неприлично усмехнувшись, шепнул Коля.

— Не знаю, — пожал я плечами, подумав, что если в теле чужачек есть что-то необычное, то оно, конечно, должно быть именно «там».

— Давай как-нибудь посмотрим, — предложил он.

— Как же ты посмотришь?

— Надо в их селение ходить, да за бабами ихними наблюдать. Когда-нибудь они все-таки задерут подол, или разденутся, на то они и бабы…

И мы принялись все чаще наведываться на Гривное поле. Вскоре мы нашли дом, в котором жила семья чужаков, у которой были две девки-чужачки нашего возраста. Мы то толкались за забором этого дома, то залегали в кустах, росших прямо возле дома. Молодые чужачки весело бегали по двору, но как только закатывалось солнышко, их запирали в доме, окна которого наглухо закрывали изнутри полосами плотной желтой материи. Чего-нибудь похожего на баню во дворе не было, купаться на реку они тоже не ходили.

— Дурак ты, Колька, — ругался я на друга, слегка толкая его в живот кулаком, — Тоже мне затеял, дурью маяться.

— Все-таки надо еще на них поглазеть, может, что и увидим, — гнул свое Коля.

И мы разглядывали чужачек, отдавая этому занятию почти все свободные вечера. Особенно внимательно я наблюдал за низкорослой, чернявой чужачкой, и замечал, что время от времени в ее глазах сквозь свинцовую печать тоски вспыхивает какой-то непонятный огонек. Этот огонек мгновение звал, притягивал к себе мой взгляд, но потом исчезал так же быстро, как появлялся. При этом он не гас, а именно исчезал, словно нырял в дремучие глубины ее непонятной, чужой души, оставляя после себя снаружи лишь след какой-то трепетной тайны. Эта тайна так тянула меня к своему раскрытию, что я уже дни напролет проводил в дремучих кустах, весь истерзанный мошками и комарами.

Коля не выдержал:

— Да ну их! Делать нам больше нечего! Лучше к нашим девкам отправиться, то и веселее, и интереснее, да и для жизни полезнее! Не на этих же нам жениться потом!

— Ты иди, а я побуду еще тут…

— Тебя чего, приворотным зельем опоили, что ли? Ведь так и до беды недалеко! Может, они ведьмы все, с чертями дружбу водят, и колдовать умеют. Вот мы тут столько времени без толку похерили, так это тоже, думаю, от их колдовства происходит!

— Ладно, ты давай, ступай. Я, если чего тут увижу, неприменно тебе расскажу…

И я продолжал разглядывать таинственный огонек, внезапно вспыхивающий на темном лице чужачки, и нырявший в ее потайные глубины. «Теперь понимаю, почему Ванька на одной из них женился. Может, и мне так же? Только что же теперь знает Ваня, что не могу узнать я? Доброе это или злое, веселое или мрачное? Можно только гадать, да и то — бестолково…»

Находясь на Гривном поле, я, при отсутствии на улицы «моей» чужачки, смотрел и по сторонам. Вскоре я с удивлением заметил, что чужаков на поле становится все меньше и меньше, и в их опустевших домах поселяются мои земляки. Дома, уже занятые земляками, можно было легко отличить по сооруженным в их дворах стодолам и баням, а также по хрюкающему и мычащему скоту. Между тем все больше и больше чужаков поселялось в нутре города, где покупая готовые дома, где встраивая новые между домами посадских людей. Вскоре лица чужаков стали попадаться мне в городе почти каждый день.

Время от времени отец бывал по делам в царских палатах. Оттуда он приносил самые разные новости. Но всякий раз отец упоминал, что встречал там Ашека, который, видимо, вхож и к самому царю. Догадаться о том, что делал предводитель чужаков в святая святых царства, не мог даже мудрый дед Павел. Он предполагал, будто Ашек рассказывает Государю сказки своего народа, ведь наши сказки царь, поди, уже все давно переслушал…

В один из весенних дней, когда мы с Сашкой проходили по Кузнечной улице, в наши уши вплыли звуки удалого веселья. Сытно пахло пирогами и брагой, лились песни.

— Что за радость такая? — спросил я у кузнечного подмастерья Саввы.

— Ты чего не знаешь, что ли?! — дыхнув бражным запахом, радостно воскликнул он, — Война ведь намечается со Святославовым царством. А где война — там кузнецу работа! Государь уже три сотни кольчужек заказал!

— Вот тебе и раз… — вздохнул я, поворачивая домой. Для нас, стекольщиков, эта новость ничего хорошего не несла, ведь кому на войне нужно стекло?!

Следующие дни народ вокруг только и говорил что о тучных амбарах царя Святослава, да о несметных богатствах его золотых погребов. Скоро блещущее новенькой броней наше войско пройдет сквозь земли царя Святослава, как острый нож через кусок масла. А там и все его богатства аккуратно лягут к нашим ногам, обеспечив стране долгие годы сытой радости. Пирог чужого царства пышен, лакомый кусок от него достанется всем, и знатным и простолюдинам, и толстым и тонким, и богатым и бедным.

— Ничего, война закончится, богатства поплывут в наши земли, и опять люди покупать стекло станут, — утешал меня и себя отец, вешая замок на двери мастерской.

Следующие дни по городу, как по морю, гуляли волны слухов. Все говорили о том, что наше войско, поднимая облака пыли, стремительно летит к вражьей столице. Никто не сопротивляется, трусливые враги разбежались, а сам Святослав на рябой кобыле позорно ускакал за границу. Вот уже копье первого воина коснулось ворот вражьей столицы, и скоро она запылает, обратится в груду остывающих под северным ветром углей, раскрыв нам все свои погреба и амбары.

Потом слухи немного приутихли, потом стихли совсем, будто запечатались свинцовой пробкой. А через пару дней они вдруг взорвались истошным криком:

— Беда!!! Мы пропали!!! Большая часть войска в неприятельском плену, а меньшая прячется по лесам, под колодами да по болотам.

Опытный воин Святослав сперва пропустил наши полки по своим землям, прямо по главному тракту, а потом подсек их двумя ударами с тыла, зажал в двойные клещи. Большой, звенящей сотнями мечей, битвы не было вовсе. Святослав просто отобрал у войска Изяслава все обозы, а потом нанес ему несколько десятков небольших, но очень точных ударов. Теперь сила оказалась на его стороне, и скоро стены нашего города озарились солнечными зайчиками, летящими с кольчуг Святославовых воинов.

— Беда!!! — звенели колокола всех наших церквей.

Народ готовился к расставанию с родными домами. Ведь при подготовке к осаде посад следовало выжечь, а обнищавшим, бездомным людям искать спасения под стенами крепости. Запасов, при их скудности, наверняка бы не хватило, и уже вскоре большую часть горожан сгребла бы лапа голодной смерти. Оставалось лишь молча собирать скарб, да полагаться на Божью милость.

Отец в эти дни стал молчалив, и полными слез глазами он поглядывал на запертую мастерскую и крестился. Стены родного дома родитель подолгу гладил и целовал, прощался. Мать тем временем связывала все вещи, которые можно было унести, в большой узел.

— Вот, сынок, так и не довелось, не довелось… — шепнул мне отец, когда мы еще раз подошли к запертой мастерской.

Папаша еще раз провел по дверям мастерской, и, что-то прошептав, схватился за сердце. Его глаза широко раскрылись, словно собрались вобрать в себя весь прощальный свет заходящего Солнца. С глухим хрипом он сел на землю, а его глаза будто сами превратились в стекла, которые они созерцали всю свою жизнь. Дыхание в отцовской груди застыло, как капля жидкого стекла.

— Папа, что с тобой?! Папа! — кричал я возле его уха, теребил отца за рукав рубахи.

Уста отца сомкнулись, не произнеся на прощание ни единого звука. Мои уши наполнились пронзительным звоном, будто я услышал, как разбилось Стекло Правды, так и не отлитое моим отцом. Тем временем тело отца застыло и сделалось неподвижным, и мне показалось, что каждую частичку отцовской плоти пропитала застывшая хрустальная масса.

Через пару дней из дверей нашего дома выплыл тяжелый гроб. Отец отправлялся в последний путь, унося во мрак могилы и свое Стекло Правды, так и не явленное им на белый свет.

Над городом тем временем уже свистели пронзительные стрелы воинов Святослава.

— Беда!!! — вздыхали люди во дворах и на улицах, и в этом стоне город захлебывался, как в бездонном омуте.

Спасение городу пришло от самого царя Святослава. Он великодушно отказался от штурма города, отобрав лишь у Изяслава четверть его царства и разоружив его войско. Вскоре стали возвращаться и пленные — хмурые и сгорбленные, пешие, без кольчуг и мечей. Шею каждого ратника украшала позорная дощечка с надписью «Битый!». Руки и ноги многих из них были замотаны в пропитанное кровью тряпье. Идя по городу, они старательно рассматривали землю, избегая встречи с взглядами прохожих. Возвращаясь в свои дома, они запирались на все засовы, и, не высовывая носа на улицу, мрачно пили. Куда-то исчез и сам Государь, не являясь больше к своему народу. Говаривали, будто он забился в самый укромный уголок своих покоев, и сидел там один, мрачно глотая вино вместе со стыдом и горем. Ходил даже слух, будто он сорвал с себя драгоценные одеяния, и затолкал их в дымоход, а сам тайком выбрался из дворца и ушел к скоморохам.

На улицах мне попадались мрачные, будто перекрашенные черной краской, люди. Дома безутешно лила слезы затянутая в траур мать. От сгустившейся тьмы мне стало тяжко, как будто она имела вес, и этот вес разом взгромоздился ко мне на спину. И я отправился туда, где была огненная печка, красный жар которой мог подмять под себя проклятую темнотищу.

Я закрылся в мастерской и сразу же принялся возвращать жизнь по ее помертвевшие, будто впитавшие в себя смерть хозяина, своды. Жарко запылали угли, и скоро на дне печки, как и в прежние времена, заплескалось чудесное стеклянное озеро. Неизвестно зачем я выдул несколько стеклянных шаров, потом — три бутылки с длинными горлышками. Эти звонкие стекляшки я сложил на угол скамейки, где любил после работы сидеть мой отец и хлебать холодный квас. Три шарика и три бутылки —–вот дар, который я смог поднести умершему родителю.

Потом я пошарил глазами по сторонам, и нашел возле пробитого в деревянной стене оконца толстую книгу, испещренную отцовскими чернилами. Подняв книжицу, я принялся ее читать, прекрасно разбирая отцовские каракули. С первых же слов стало понятно, что книжечка посвящена чудесному Стеклу Правды.

С того мгновения я перестал покидать мастерскую. Все новые и новые пробы стекла со звоном падали на пол, и каждая из них была крохотным шажком к сияющей звезде Стекла Правды. Но разве придешь к цели такими крохотными шажками, если через путь разверзлась широкая пропасть?!

   Новая застывшая капля стекла со звоном падала на пол и разрождалась десятками крохотных брызг.

А за окном слышался яростный говор народа, переходящий в яростный крик. Людские глаза наливались кровью, делались красными, как огненные шары.

— Из-за чужаков все, из-за них, гадов!

— Они и войну нам подстроили, и поражение!

— Они, черти, царя нашего охмурили!

— Не даром этот Ашек, вожак ихний, все у палат государевых крутился!

— Они с нас последнюю шкуру спустят!

— Надо с ними что-то решать…

— Бить нечестивцев надо!

— Резать! Чтоб они кровью своей подавились!

До моих ушей эти слова долетали глухими, похожими на шепот, отголосками. Не было у них силы справиться с крепкими, заложенными еще отцом, стенами мастерской. И только когда мое маленькое оконце вдруг сделалось красным, как печка, я понял, что в городе что-то случилось. Тогда я выглянул на улицу.

Мимо меня с заячьим трепетом пронесся один из чужаков. «Куда он торопится?» подумал я, и тут же увидел несущуюся по его следам людскую массу. Несчастный был обречен, молоток толпы вбил гвоздь его тела в глухой переулок, глотка которого зияла справа от моей мастерской. Не успел он и оглянуться, как уже растекся кровавым пятном по стене соседнего дома.

— Вот и делов-то, — крякнул бородатый кузнец Тимофей, по всей видимости, предводитель толпы, — Идем за следующим!

— Там, ближе к речке, их еще полно, — деловито кивнул головой кожевник Фома, вытирая кровь со своего ножа о белую штанину.

Тем временем над одним из ближайших заборов взметнулись мотыльки острых искр. Вскоре там расцвел нежный цветок пламени, быстро вобравший в свои объятия торчавший за забором дом и все примыкающие к нему постройки. «Это дом нашего подмастерья Ивана. Вот, бедняга!» подумалось мне, и тут же в мои глаза блеснул второй костер, выросший над Гривным полем.

— Гори, гори ясно, чтобы не погасло! — услышал я знакомые голоса прямо за своей спиной и невольно обернулся.

Коля и Саша волокли окровавленную и визжащую чужачку. Первый тащил ее за растрепанные пряди волос, второй придерживал ноги. Отчего-то мой взгляд приковался к истерзанному лицу девушки, и я узнал в ней одну из тех незнакомок, за которыми мы с Колей когда-то наблюдали.

— Эй, Мишка! — крикнул мне выросший как будто из-под земли друг Костя, — Хочешь глянуть, как она устроена!

Он вытащил из-за пазухи здоровенный злой нож и поднес его к трепетному девичьему телу, отчего оно разошлось волнами частой дрожи. Из глаз несчастной полились слезы, смешанные с кровавой капелью.

— Братцы, а может не надо… — упавшим голосом крикнул я друзьям, — Не праведно все-таки это…

— Ты чего?! — злобно ответил мне Сашка, — Они же батьку твоего угробили, и всех нас в могилу отправить собирались, да только у них не вышло!

— Скажи, жалельщик, а они нас — жалели?! — с презрением выдавил из себя Коля, — Впрочем, мы, пожалуй, малость обождем. Сперва повеселимся, пусть она нам чего спляшет. Голой.

— Раздевайся! Живо! — злобно прорычал Костя и приставил нож к пульсирующей шее чужачки.

Я плотно захлопнул дверь мастерской и опять припал взглядом к стеклянному озеру. Отчего-то в этот миг мне показалось, будто все, что я видел сейчас на улице — дурной сон, порожденный угарным газом, избавиться от которого в нашем деле не всегда возможно. Колебания прозрачных волн сливались с ударами моего сердца, и я, будто, сам нырнул в них, отыскивая тайну великого Стекла Правды.

На полу мастерской блестели все новые и новые капли проб. Вдруг я заметил, что одна из капель, сползая с медной трубки, закачалась как-то странно. Я обернулся, и увидел в углу мастерской шевелящуюся фигуру, очень похожую на человеческую. «Как она сюда пробралась?! Ведь дверь на засове, я сам помню движение своей руки, ее запиравшей», подумал я, но тут же заметил маленькое окошечко, открытое в сторону двора, где у нас хранились дрова и уголь. Только уж больно узеньким оно было, доступным, разве только, для ящерицы или для змеи. Но ящерицы и змеи, как известно, не прыгают, рожденный ползать…

— Спаси, спаси меня, — услышал я жаркий шепот над своим правым ухом.

Из багряных пламенных отсветов на меня смотрели черные глаза чужачки, сильно похожей на ту, которую совсем недавно терзали мои друзья. Или это мне лишь мерещилось! Нет, ведь их прежде было двое, две сестры, как же я забыл?! И как раз за этой чужачкой я наблюдал тогда из кустов возле чужого дома!

— Сохрани меня, а я тебе кое-чем отплачу! У меня есть, чем тебе отплатить, добрый русский! — нежно пела она, и я заметил, как на ее теле сама собой стала исчезать одежда.

Подивившись чуду, я протер глаза, а потом глянул в красную пасть печи. Так и есть, одежда чужачки пылала в ней ярким пламенем. Но что она собирается делать после, или так и будет жить вечно голой?!

Мысли путались, как разноцветные стеклянные струи. «Уж не угорел ли я, в самом деле?!» Обнаженная чужачка плясала по мастерской, и из ее утробы раздавался оглушительный, потусторонний хохот. Не успел я и опомниться, как ее тело обволокло мое, заполнив собой все окружающее пространство, и я уже не мог ощутить, где кончаюсь я и начинается она. Весь окружающий мир для меня обратился в безбрежную, хохочущую женскую плоть.

— Вы нас зовете чужими, но кто тебе был когда-нибудь роднее меня?! — пропело над самым моим ухом, и я, повинуясь этой песне, еще глубже впитался в безбрежное море женской плоти.

Время и пространство растаяли во мне, как таяли крупицы песка в моей печи. Но только я почувствовал, как приближаюсь к самому дну омута плотской пляски, как возле моей правой ноги прожурчало что-то огненное, обжигающее. В тот же миг телесный вихрь остановился, чужачка поднялась на ноги, и растерянно попятилась. Поднялся и я, почувствовав, что снова стал самим собой, погруженным не в пучину плотского моря, а в привычное задымленное пространство отцовской мастерской.

Прямо возле печи по полу мастерской растеклась широкая стеклянная лужа, каким-то чудом не захлестнувшая наших ног. В ней еще жил огонь, но его силы таяли с каждым мгновением, и лужа превращалась в простое стекло.

Отчего-то взгляд чужачки стал неподвижным, будто и сам застеклянел.    Она резко повернула ко мне свою кудрявую голову, и ни с того ни с сего, принялась говорить. Почему-то казалось, что бросает она в меня эти короткие, как горсти камней, фразы вовсе не по своей воле. С каждым словом из нее вылетал и вздох чудовищной внутренней муки, будто в груди чужачки зажглась адова печка, неугасимый огонь которой по частям стал выталкивать ее душу.

— Слышишь, я хохочу, — говорила она, — Моих родных бьют, а я — хохочу… Да, мне весело. И радуются все из наших, кому удалось схорониться, кого не бьют. Не понимаешь?.. Твой народ ничего не поймет! Вы привыкли видеть вокруг либо друзей, которых любят, либо врагов, которых ненавидят. Но с самым заклятым врагом можно сперва повоевать, потом — помириться, а потом — подружиться, и полюбить его. Еще у вас есть вечные враги, но они живут только в сказках, а в жизни их нет, ведь никто не посвятит свою жизнь тому, чтобы просто так мучить и убивать людей. Но мы — иное, нас нет в ваших сказках, не было прежде и в вашей жизни…

Чужачка затряслась всем телом, будто ее нутро сейчас принялся кусать какой-то обитающий в нем хищник.

— Мы — избранные, избранные! — кричала она, выбивая из своих глаз градины слез, — А избранных все прочие должны ненавидеть, потому что избранный народ на свете может быть лишь один! Он — как корабль в злом, бурном океане, ты был когда-нибудь на таком корабле?..

Я невольно отшатнулся, продолжая смотреть на странную женщину прямым, как стальной клинок, взглядом. В памяти между тем вырос корабль, на котором когда-то приплыли к нам эти странные люди. «Господи, почему они такие, зачем?»

— И ни один другой народ не может стать нами, как бы он этого не хотел! Ведь не могут же волны быть кораблем! И даже если они ласково гладят его деревянные борта, тот все равно ждет от них подвоха, ведь ни один мастер не будет строить корабль, рассчитывая на покладистое море! Так и наш народ построен для того, чтобы проплыть сквозь злобу прочих народов, которые для нас — только лишь волны! Мы живем уже много тысяч лет, и за такое время упирающаяся в нас со всех сторон ненависть стала нам родным домом, милой стихией. Ведь в самом сердце злющей бури кораблю всяко привольнее, чем в лягушачьем болоте. Вот таков он, наш народ! И за прожитые годы мы научились обращать направленные в нашу сторону клинки ненависти в живой источник терпкого счастья, во вкуснейшее вино наших душ. Правда тебе, русский, этого не понять, ваш мир прост: любовь — хорошо, ненависть — плохо.

Мне показалось, будто чужачка захлебывается своей речью. Вылетающие из ее рта слова яростно лезли одно на другое, будто намеревались друг друга проглотить. Ее глаза сделались краснее, чем два закатных Солнца, а в углах рта появилась пена. Одновременно тряслись и ее бедра, а срамные части тела вертелись из стороны в сторону, будто слова проходили и сквозь них.

— Мы пьем вашу ненависть. Но плохо дело, если ее нет, ведь это означает, что народ, не ненавидящий нас, не чует и нашей избранности, ставит нас рядом со своими обычными соседями, добрыми или злыми, простыми людишками. Вот тогда мы принимаемся за дело, мы разводим костры вашей ненависти! За много тысяч лет среди нас родилось и умерло множество мудрецов, и каждый из них придумал разные огнива, чтобы развести этот священный огонь. Мы почти никогда никого не убивали, ведь за простые убийства, бывает, ненавидят, но потом их прощают, как вы когда-то простили своих степных соседей. Но наши мудрецы придумали кое-что получше, они поняли, кого может коснуться поцелуй такого высокого чувства, как вечная ненависть! И мы научились стравливать народы друг с другом, отбивать у них память об их предках, кланяться низменным страстям… Мы умеем чуять людские чаяния, умеем их и исполнять, но исполняем их так, что из семени каждого желания вырастает огромное ядовитое дерево горя.    

Незнакомку трясло. По ее телу стали пробегать волны судорог, будто под кожей у нее завелась целая рать мышей. Но, похоже, чужачка потеряла уже власть над своим языком, и даже несколько кровавых укусов не смогли остановить этого частого врага многих людей.

— Бывает, нас бьют, даже убивают. Но изничтожить нас всех не удалось еще никому. Наоборот, стоит кому-нибудь, вроде ваших дурачков, взяться за ножи, как уцелевшая часть нашего племени получает новую силу, будто напивается живой воды, про которую говориться в ваших сказках. Убивая нас, вы, сами того не ведая, работаете как хорошие садовники, расчищающие сад от сорных порослей. Все равно, кто-нибудь из вас убережет кого-нибудь из нас. Уцелевшие семена скоро взойдут, произведя всходы, которые станут только сильнее, и принесут новый урожай вашей ненависти, которому вы в очередной раз подивитесь. Иногда нас и вовсе изгоняют из разных народов, как изгнали с той стороны моря, но мы всякий раз возвращаемся обратно, став крепче и сильнее. Придет время, и весь мир обратится в сплошное море, бурлящее ненавистью к нам, но по этому лишенному берегов океану и пройдет корабль нашего народа. Уйдет он прямо на небо, вы его вытолкнете туда, а сами останетесь в своем же море зла, один на один с ним, и, в конце концов, изничтожите самих себя!

Мои руки упали на пол, и я почувствовал что-то прохладное, скользкое. Только тут я сообразил, что рядом со мной лежало расплескавшееся по полу стекло. Смутная догадка прошлась по моим мыслям, и я сжал в руке один из стеклянных кусочков, поднял его, и повернул в сторону чужачки.

Мне показалось, будто лопнула какая-то невидимая веревка, привязывающая чужачку к полу моей мастерской, да и к самой нашей земле. Она дико завопила, подняла руки, словно хотела ими от чего-то защититься, и бросилась прочь из мастерской. Ее голое тело ловко проскользнуло сквозь узенькое окошко, и понеслось прочь, но быстрый солнечный зайчик, запущенный моим стеклышком, ее все-таки нагнал. Тело чужачки тут же стало наливаться светом, и таять в нем. Мгновение — и лишь легкое облачко пара осталось на месте прежде пышного и тяжелого женского тела. Лишь чернота ее глаз двумя крохотными телами еще какое-то время лежала на земле, но потом исчезла и она.

«Такого свойства этого Стекла не чуял и сам мой родитель», подумал я, но времени на дальнейшее размышление не было. Собрав с пола все стеклянные слезки, я отворил дверь, ведущую на улицу. За ней я увидел своих друзей, одежда которых была насквозь пропитана чужой кровью. Их головы были согнуты до самой земли, в глазах застыли слезы. Я увидел черные гири раскаяния, которые они принесли на своих спинах. Видно, они все поняли, едва увидав в моих руках стеклянные брызги, и мой язык теперь ничего не мог к ним добавить.

— Держите, — сказал я им, и каждому дал по зернышку Стекла Правды.

Не оборачиваясь, я пошел по городу, и на каждой улице, на каждом доме и дереве, развешивал по слезинке Стекла Правды. В городе тем временем воцарялась тишина и какая-то удивительная чистота, даже стены домов стряхнули с себя грязно-серый налет.

Этими стеклянными капельками, улыбающимися людям со стены каждого дома, и закончилось появление странных чужаков в нашем городе. И в наших душах.

P.S. Описанные здесь «Чужаки» — народ вымышленный. Все его сопоставления с каким-либо из реально существующих народов остаются на совести сопоставляющего.

Товарищ Хальген

2008 год