Halgen — Крест

На соборной площади городка стояла ленивая, чем-то похожая на сонную корову, толпа. Бабы молча грызли семечки, мужики чесали бороды и затылки. Время от времени все поднимали глаза к золотому куполу храма, где показалась фигура здоровенного на вид человека. Правда, с земли тот человечек казался безнадежно маленьким.

— Чиво они делають? — спросила только что подоспевшая бабка Глаша у девицы Нюрки, одетой в цветастый сарафан, прямо как на праздник.

— Крест ломать будуть, — равнодушно ответила девка, вытряхивая шелуху из полотняного мешочка.

— Да неужто так можно! Чиво ж они, ироды, Бога не боятся?! — всплеснула руками бабка.

— Выходит, не боятся, — пожала плечами Нюра, — Сказывают, что и Бога-то нет!

— Тьфу ты, черт окаянный, чтоб тебе свалиться! — погрозила кулаком старуха, и тоже устремила взгляд в сторону верхушки купола.

Мужики тем временем спорили, сшибется ли человечек с верхотуры, или нет. Одни говорили, что обязательно убьется, другие — что нет. Вон он парень какой ловкий и сильный! Третьи утверждали, что он, быть может, и не упадет, но все равно на него с небес упадет тяжелый камень или молния, а если святотатец и тогда уцелеет, то уж после смерти ему все одно не миновать геенны огненной. На последнее никто не возражал, ведь нет еще на земле такой лазейки, в которую можно заглянуть и посмотреть, как оно на Том Свете.

Меж тем человечек отвинтил-таки крест. Но бросать его к ногам взволнованного народа, наглядно показывая тем самым торжество нового человека над небесными силами, он почему-то не стал. Хотя так и полагалось по негласным правилам летучего атеистического отряда, за отход от которых и наказать могли. Впрочем, люди все равно не обратили на этот странный поступок крестоборца никакого внимания. Главное, что живым с купола слез, целым и невредимым, только лишь потным, и одно это заставляло людей долго спорить об увиденном.

— Накажет его Господь! Накажет. Ведь пути Господни неисповедимы, — серьезно говорил чернобородый мужик другому, усатому, — И всю власть их покарает, вмести с их этим, как его там… С Лениным!

— Может, простит, — невнятно отвечал усатый, — Может, в них тоже какой Божий промысел есть?

— Божий промысел в том, чтоб нам их со света сжить, — басил бородатый, — За оружие надо браться, вот что я вам скажу!

Паренек по имени Иван, тот самый, что только что был на куполе и свинчивал крест, тем временем продирался через толпу, оставаясь незамеченным. Это было несложно, ведь взоры людей остались прикованы к лишенному креста куполу, который вроде бы стал чуть тусклее, уже не светился и не разбрасывал вокруг себя игривых солнечных лучей. Правда, это можно было объяснить и тем, что солнышко уже клонилось к закату.

«Не иначе, как тень мою высматривают», подумал Иван и сильнее вцепился в обернутую гимнастеркой тяжелую ношу, зажатую под его правой рукой. Сам он был по пояс обнажен, и от его груди шел отдающий запахом конюшни потный пар. Вместе со странным грузом Ваня прошел сквозь весь маленький городок, и вышел в поле, где высились три красноармейские палатки. Это был летучий отряд по атеизму №71 (ЛОПА-71).

Не останавливаясь, Ваня прошел мимо этих трех палаток и зашагал дальше, где среди кустов незаметно притаилась четвертая. Здесь обитала элита ЛОПА-71, его «золотой фонд» — трое крестоборцев, то есть тех, кто сбивал кресты с куполов церквей и часовен. Эти люди тоже считались красноармейцами, но солдаты-охранники шарахались от них, и никогда не заводили с ними разговора. Редко общался с ними и сам командир, товарищ Дубин. Хоть он и говорил на митингах, которые обычно предшествовали сбиванию крестов, о борьбе с мракобесием и старыми предрассудками, но все-таки нести слова — одно, а ломать своими руками прадедовские кресты — уже совсем другое. Разница, пожалуй, такая же, как между человеком, кричащим каждому прохожему «я тебя убью!» и настоящим убийцей. Правда, крестоборцам кресты ломать именно товарищ Дубин и приказал, но так ведь не по своей же воле, высшее начальство заставило. Одним словом, не верил командир ЛОПА, что Бога нет, но, в то же время, не мог верить и что Он — есть, ибо тогда не был бы командиром. Поэтому Дубин решил, что пусть жизнь идет, как идет, а от крестоборцев все-таки подальше держаться надо.

Сбиватели крестов жили своей обособленной жизнью, сами себе варили кашу, чинили сапоги и одежду. Единственное, что они получали из отряда — это спирт, и доставалось его им не мало, начальство хорошо понимало все тягости их «труда». Поэтому каждый день все трое были полупьяными, а если удавалось сделать «работу», то есть сломать кресты на очередной церквушке — то напивались вдрызг. Сейчас им повезло — в городе, к которому они подошли, было целых три собора, и сегодня шел третий день их яростного веселья.

Когда Иван подошел к палатке, оттуда раздавался храп. Его товарищи — бывший паровозный кочегар Илья, и человек с темным, вероятно — разбойничьим прошлым, Федот, крепко спали.

Илье в тот миг снились кресты. Множество крестов, столько, сколько их не было даже над его родным городом, а там церквей было не меньше двух десятков. Когда паровоз подходил к вокзалу, он поднимал голову, и, вытирая с опаленных бровей капли пота, глядел на это великолепие, полагая, что это и есть — Рай. Но уже в следующий миг он наклонялся к топке, и оттуда на него опять смотрели языки адова пламени, геенны огненной. Впрочем, рейсы еще не были мукой, настоящим адским кошмаром становилась чистка остывшей топки, когда локомотив становился на ремонт. В черноте паровозных кишок нестерпимо воняло серой, в глаза и в нос лезли лохмотья сажи, и Илюша не сомневался, что там водятся рогатые черти. Кочегар брал кувалду и зубило, начинал бить по стенкам топки, счищая с них нагар. Казалось, что от беспощадного грохота, отраженного разом от всех стенок узкого пространства, мозги вот-вот разорвут череп и выплеснутся из головы наружу.

После такой работы у Илюши пару дней гудело в голове, и по ночам ему снились звонящие колокола. Сон обрывался свистком паровоза курьерского поезда, ведь жил Илюша в одном шаге от блестящих рельсовых ниток. Нацепив грязную робу на грязное же тело, кочегар отправлялся на работу.

Началась война, и вокзал был набит зелеными солдатами, от которых пахло дымом и дальними странами. Одни солдаты шли строем, другие шагали уверенной походкой сами по себе, третьи — бесшумно скользили и прятались при малейшем шорохе. Кочегару не было до них ни малейшего дела — другая жизнь его не касалась, он даже не читал газет.

— Они же за нас воевать едут, кровушку свою проливать, — сказал как-то старенький машинист Пахомыч, имея в виду солдат.

— У меня бы спросили! Будто нужна мне их кровь! — огрызнулся Илья.

— А что как враг сюда придет?!

— Пусть приходит! — махнул рукой кочегар и заглянул в топку, — Брать у меня все одно нечего. Нас убьют, а потом сами уголь в топку кидать станут?! Чего враг дурак, что ли?!    

Машинист почесал затылок и отвернулся, переведя взгляд на паровую машину. Поезд не сбавил хода.

Но однажды в жизни Ильи все изменилось. На станции остановился небольшой эшелон, и из него вышел человек в фуражке с красной звездой. Илюша тем временем курил самокрутку, опираясь на снегоочиститель своего паровоза — «овечки».

— Кочегаришь, братец? — спросил он.

— Кочегарю, — спокойно ответил Илья, и, отвернувшись, добавил, — Тебе-то чего?!

— Хочешь жизнь посмотреть, по городам разным поездить, и паек хороший получать?

— Допустим.

— Поступай к нам служить. Я тебя в летучий атеистический отряд запишу.

— Летучий? — удивился Илья, поняв из всей фразы только это слово, — На еропланах летать, что ли?

Илюша однажды видел аэроплан. Самолет летел под самыми облаками и казался такой же частичкой неба, как и щебетавшие птахи. Но Илья слышал, хотя и не очень верил, что там внутри крылатого чуда сидит человек, такой же как он, из костей, мяса и крови.

— На аэроплан тебя пока еще рановато, — серьезно заметил незнакомец, — А об остальном узнаешь. Прыгай в вагон!

Илья прыгнул. Там он узнал о создании ЛОПА и о том, что для отряда не хватает людей. Еще ему рассказали о будущей его работе — сбивании крестов. Этот «труд» кочегару не сильно понравился, но он сразу сообразил, что на новом месте всяко будет легче, чем у паровозной топки, а, может, и интереснее. К тому же при хорошей службе обещали повышение.

Так и попал Илья в ЛОПА-71. Отряд состоял из командира, который одновременно был и комиссаром, десяти караульных красноармейцев, да трех «уполномоченных атеистического отдела», то есть — крестоборцев. На последних и ложилась вся работа.

Приходя в город или село, первым делом находили в нем церковь, оцепляли ее караулом, после чего Дубин приказывал не занятым в охране красноармейцам собирать народ. Когда площадь (а перед каждым храмом всегда есть площадь) начинала колыхаться людской массой, командир залезал на какое-нибудь подобие трибуны и произносил речь о «борьбе с предрассудками и мракобесием». Закончив со своей частью работы, Дубин убирал свое рабочее место, то есть прятал язык и закрывал рот, и исчезал. Наступал черед крестоборцев, и они карабкались на купол, под самые небеса.

Илье поначалу было страшно. Ноги скользили по круглому позолоченному полю, а сверху на него грозно смотрел огромный зрак небес. В первый раз бывший кочегар боялся, что едва он прикоснется к кресту, небеса раскроются, и, насаженный на невидимое копье, он рухнет прямо в преисподнюю. Свой первый крест он отвинчивал с закрытыми глазами, ощупью, и робко посмотрел перед собой лишь когда почувствовал, что руки сделались пусты. Креста не было, а Илья стоял цел и невредим, и его тело оставалось таким же большим и плотным, как и раньше. Весь мокрый он юркнул в небольшое окошко под куполом разоряемого храма, оттуда скатился по лесенке, и потом радостным шариком покатился в лагерь. Там он три дня пил не просыхая.

Не всегда все происходило гладко. В одном селе атеистическую команду встретила звонкая пулеметная очередь, и красноармейцам понадобилась смелость, чтобы найти и обезвредить бунтующий пулемет. «Максим» нашли на чердаке заброшенной избушки, каких после огромной войны в русских деревнях стало великое множество. Пулемет определили в имущество отряда, а самих стрелков, ясное дело, так и не нашли. Другая деревня встретила воинствующих атеистов вилами и кольями, и не было в ней человека, желающего принять от них даже одно слово. Дубин сперва пытался что-то сказать, но получил легонький удар дубинкой по макушке. Это все и решило. «Эх, темный народ. Но ничего, через пару лет все одно перевоспитаем», пробормотал он и приказал отходить. Мстить деревенским было не за что — командирская голова почти не пострадала, а проповедовать атеизм сквозь кровавый туман разгрома деревни Дубин не хотел. Слишком много крови и смертей он видел на фронте.

Иван толкнул сперва Федота, а потом — Илью.

— Смотрите! — и он развернул гимнастерку. В глаза спящих влетело как будто само солнце.

— Ух, ты! — удивился Федот.

— Чаво?! — не понял спросонья Илюша.

— Сам ты «чаво»! — передразнил Ваня, — Не видишь — чистейшее золото!

— Не позолота? — усомнился Федот.

— Какая позолота?! — обиделся Иван, — Гляди, я напильником попробовал, как есть — золото!

— Ой-йой-йой! — покачал головой Федот, обдумывая то, что явилось перед его глазами, — Небось, купец какой или помещик свою душу так спасти хотел. Не знаю, как там насчет души, но его самого революция схватила-таки за жопу, и крест не помог!

— Я вот что думаю, — перебил его Иван, — Вот мы кресты с церквей посшибаем, и что тогда?! Хорошо, если в Красной Армии оставят, или какую должность где дадут. А что как по домам попрут?! У вас есть дома-то хоть? Я свой дом давным-давно потерял, до войны еще. Так вот, я предлагаю запастись, ведь золотишко — оно всегда в цене, хоть и при Советской власти!

— А я думаю, что распилить его лучше сразу, и на части разделить. Так и от начальства схоронить легче, и сразу все по-честному будет, у каждого — своя доля.

— Можно и так, — пожал плечами Иван, — Мне половину, а вам — по четверти.

— С какой б… радости! — возмутился Федот, — Всем поровну!

— Но ведь я этот крест снял! Я! Значит, мне и больше!

— Ты это кончай п…ть! Мы крестов не меньше твоего завалили, а что тебе золотой попался — так то повезло! Повезло тебе, м…ку такому, а ты еще и п…ишь! Сегодня тебе повезло, а завтра — мне или Илюхе, но трудимся-то поровну!

— Ты чего это, а?! Чужого труда, б…дь, не уважаешь?! П…лей захотелось?! Ну, так на тебе!    

Кулак Ивана просвистел над самой макушкой Федота. Но тот был опытнее, и вовремя убрал голову, спрятав ее за золотой крест. Ответный удар сбил Ивана с ног и выбросил его из палатки. Пробормотав ругательство, Федот перевел дух и на мгновение отвернулся. В тот же миг из прорези палатки вылезли две огромные волосатые ручищи, и вцепились в глотку Федота. Тот захрипел, но успел лягнуть ногой Ивана, который был снаружи. Видать, удар пришелся в чувствительное место — снаружи раздались вой и мат Ваньки.

— Вот до чего людей доводит жад…, — пробормотал Федот, обращаясь ни то к Илье, ни то к кресту, ни то к самому себе. Закончить фразу он не успел — блестящая молния топора прорвала брезент палатки и просвистела над самым ухом, вырвав из него кусок мяса.

— Ах, чтоб тебя, — воскликнул Федот, и колобком выкатился из палатке, прихватив с собой жердь. Тряпочный домик рухнул, и безучастному к дележу Илье не оставалось ничего, кроме как тоже выползти наружу.

Драка становилась уже нешуточной. Отбросив в сторону жердь, Федот схватился за дубину, а Иван взялся за свою винтовку.

— Убью! — хрипел он, уже собираясь наставить ствол на противника.

— Полно вам! Хватит! Мы ведь за одно! — пытался Илья помирить дерущихся, но его уже никто не слушал.    

Иван лязгнул затвором. Илюша понял, что единственная возможность прекратить драку — это лишить сознания того, кто в этот миг наиболее опасен. Дальше его можно будет уже связать, отпоить водой, привести в чувство.

Илья подкрался к Ваньке со спины, когда тот уже брался пальцем за спусковой крючок. Бить пришлось изо всех кочегарских сил — тело у Ивана было все-таки не маленькое, да и голова — по самому большому размеру шапки.

После удара Ваня как-то не по-хорошему обмяк, из его ноздрей и изо рта потекли тягучие струи крови, глаза будто остекленели. Крутанув напоследок головой, он рухнул на землю, и его тело безответно растянулось на холодной росистой траве.

Илья очень удивился. Он тут же почуял, что вместе с сознанием его товарищ потерял и что-то еще, без чего нельзя гулять по этому свету. В нерешительности он поднял руки, рассмотрел их, будто удивился. Тут же подбежал опомнившийся Федот. Он приподнял Ивана, припал ухом сперва к его раскрытому рту, потом — к груди, после чего положил крестоборца на землю и пальцем закрыл его стеклянные глаза.

— Готов, — вздохнул он.

— Как — готов?! — не понял Илья.

— Мертвец он.

— Почему?! Из-за чего? — задрожал Илюша.

— Дырка у него в голове от рождения была. Кости не заросли, — пожал плечами Федот, — А ты его по этой дыре и шмякнул. Ну, ничего, что же поделаешь…

— А-а-а! — завыл Илья, и опять пошевелил своими пятернями, на этот раз — со страхом. Он никак не мог предвидеть, что его мирные ручищи, столько лет безропотно бросавшие уголь в паровозную топку, оказывается, могут еще и убивать.

— Вот тебе и «а», — передразнил Федот, — Надо думать, что дальше делать. Этого все равно не вернешь, ему — хана, но мы-то еще живы. Думаю, надо крест напополам распилить и делать ноги отсюда. Все равно в отряде теперь жизни не дадут.

— Нет… Я не возьму… Можешь брать себе весь… — отрывисто сказал Илья. В этот миг он подумал, что если возьмет свою часть креста, то тогда получится, что он убил Ваню из-за находки, а, значит, станет убивцей. Слово-то какое тяжкое, «убивца», катается внутри головы, как свинцовый шар… Нет, оно, это название — не его, он никого не убивал, просто так нечаянно вышло.

— Ну и дурак, — ответил Федот с поразительной невозмутимостью, будто на него и не наставляли смертоносный ствол пять минут назад, — Хорошо, заберу его весь. Но тебе все равно советую делать отсюда ноги, пока цел.

Они разошлись в разные стороны. Федот потащил на плечах свой золотой крест отправляясь в те миры, где Илья его больше никогда не увидит, словно и не встречал он этого человека. Илюша же пошагал в другую сторону. Кочегар сам не знал, куда он идет, он отправился туда только лишь для того, чтоб не идти по пути с Федотом. В родной город возвращаться не хотелось, да и не знал он, что его теперь там ждет. Других же мест в огромной Руси-матушке Илья не знал.

Бывший крестоборец брел в туманный мрак, пока не услышал плеск под своими ногами. Нагнув голову, он увидел песок, пропитанный водой, и догадался, что вышел к какой-то речки. Богата реками Русь-матушка, русские земли буквально нанизаны на них, как бусинки на нитки. Идти по воде Илья не умел, и потому побрел вдоль берега. Песочек перешел в камыши болотистой заводи, и где кочегар наткнулся на оставленную кем-то из крестьян лодку. Забрать из нее весла незадачливый хозяин, видимо, поленился.

Илья залез в лодочку, оттолкнул ее от берега, и поплыл по течению. «Авось река куда-нибудь сама принесет», подумал он сквозь подползшую со всех сторон дремоту. Еще он подумал, что лодка — самое спокойное место для отдыха путника. Ведь остановись он на дороге, в мыслях начнется тревога, и усталость будет бороться с думами о том, что хорошо бы идти дальше. Но река — совсем другое дело, она несет себе и несет, вроде и отдыхаешь, но, в то же время, продолжаешь свой путь.

Под шумок таких красивых раздумий Илюшка задремал, и во сне его опять окружили купола да кресты. Он не видел, как лодка петляла в водных потоках и прозрачных струях, как она едва не застряла в водовороте, но выбралась из него, и понеслась дальше. Легкие речные волны и веселое течение вдоволь наигрались с деревянным лодочным телом, а потом отбросили его, как надоевшую забаву, на тихую песчаную отмель. Здесь пахло спокойным лесным дымом, тем самым, от которого веет скромным походным уютом. Невдалеке звездой горел красный костер, возле которого собрались незнакомые Илье люди.

Илюшин сон продолжался. Один из куполов обратился в легкую, почти прозрачную руку, которая зачем-то коснулась лба Ильи. Кочегар с удивлением отметил, что эта рука — женская.

Кочегар проснулся и вздрогнул от утренней сырости и воспоминаний о вчерашнем дне. Он отчего-то подумал, что увиденная во сне рука — его собственная убийственная рука, ломавшая кресты и прибившая Ивана, но только мертвая, потерявшая свое мясо и кости.

— У-у-ух! — тяжело вздохнул он, плотнее закутываясь в шинель, которую он прихватил-таки из атеистического лагеря.

Но в то же мгновение опять вздрогнул. Перед его глазами проплыло лицо девушки. Оно было прекрасно это желтоволосое синеглазое лицо, но, вместе с тем, столь безмолвно, что Илья принял его опять-таки за свое видение.

От испуга кочегар заворочался, и увидел уже всю девушку, наряженную в бело-красный сарафан.

— Ты… Ты — кто?! — почти крикнул он, надеясь, что прямой вопрос либо прогонит это речное видение, либо, если это все-таки живая девушка, заставит ее что-нибудь сказать.

— Я — Настя, — ответила незнакомка, что вызвало в Илье еще большее удивление. Он подумал, что будь она видением, ему бы все-таки было спокойнее, — Мы с папой и с братиной у костра греемся, иди туда, там теплее, чем в твоей лодке.

Илюша подобрал шинель и заковылял к костру.

Яркий свет выхватил из мрака одиннадцать мужских лиц. Самое старшее, морщинистое и чернобородое посмотрело на него строго и властно, и Илья сразу понял, что тот у них — за главного.

— Это мой папа, его Афанасий Степанович зовут, — услышал Илюша девичий шепоток над ухом.

Афанасий Степанович кивнул головой, и Илья решил представиться:

— Илья Васильевич Угорев, уполномоченный летучего отряда по атеизму №71.

Старший опять кивнул головой. Окружающие его люди как будто расколдовались, стали по очереди представляться Илюше и говорить о себе.

Возле Афанасия Степановича грелись у костра два красноармейца — братья Васильевы и один матрос — Швыдюк. По их разорванным, линялым одеждам можно было сразу догадаться, что Красная Армия и флот для них — части их прошлого, уже никак не трогающие нынешнего дня. Дальше тер руки об коленки Алешка, по виду — юродивый. Со смехом он достал из кармана какую-то бумагу, испещренную каракулями, и показывал ее всем:

— Вот мой пачпорт! Хотите верьте, хотите нет! И никакая властя не придерется, чтоб мне лопнуть!

Следом за ним располагались четыре бородатых мужичка в армяках, по виду — ни то крестьяне, ни то ямщики. Из разговора выяснилось, что — крестьяне. Их звали Петр, Василий, Лукьян и Михаил. Происходили они из одной деревни, и, наверное, были родственниками.

Чуть поодаль от костра сидел печальный черноволосый паренек с раскосыми глазами. Он был калмыком, и звали его Коля-калмык. Коля о чем-то говорил с огромным человеком, который был раза в четыре больше его и раза в два больше Ильи. Это был Никита-богатырь.

— Чем живете? — запросто спросил Илья.

— Часовенки строим, — так же просто ответил Никита, и кочегар пожалел о том, что сказал им про атеистический отряд. Но слово, как известно, не воробей, и даже не ворона. Но идти Илюше сейчас все равно было некуда, и он решил остаться с этими людьми. В конце концов, если примут за чужого, то прогонят на все четыре стороны, мир ведь большой. Не похожи они на тех людей, которые убивают.

Так и заснул Илья около костра, а с рассветом его разбудил стук топора и протяжная песня. Кочегар открыл глаза, и увидел, что все люди, с которыми он познакомился вчера, теперь усердно трудятся. Одни стучали топорами где-то в лесу, другие — носили тяжелые бревна, третьи, то есть крестьяне Петр, Василий, Лукьян и Михаил вместе с Афанасием Степановичем складывали деревянные стены.

Никто ничего ни у кого не спрашивал, никто никем не командовал. Тела людей вплелись в общее дело так же просто и красиво, как прутья вплетаются в корзину под руками умелого мастера.

Оставаться одному не было никаких сил, и Илюша бросился к работникам, чтобы влиться в их общий труд. Но никак не получалось. Он то мешался, то оставался без дела, то у него ничего не выходило. Даже в песне, которую пели все вместе, он путал слова и врал мотив.

К полудню груда бревен как будто сама собой стала вырастать в маленькую часовню. Деловито стучали топоры, визжали пилы, повсюду летели щепки и опилки. Бревна укладывались в стены так аккуратно, будто срастались друг с другом. Вскоре часовня увенчалась маленьким куполом, и Афанасий Степанович поставил на него крест.

Потом они зашли в построенную ими часовенку и принялись молиться. Молился и атеист Илья. Ведь не мог же он оставаться снаружи этого крохотного храма, когда все зашли внутрь!

После молебна расположились на обед, который приготовила Настенька. Еда была простой, крестьянской — гречневая каша, хлеб и молоко.

Так и началась жизнь Ильи среди этих странных людей. Построив часовенку, они прятали провизию и нехитрые пожитки в торбы, и отправлялись в путь. Долго брели по лесным дорожкам, а иногда и прямо по лесам и болотам, едва не проваливаясь в топи. Вперед всегда отправляли дурачка Алешку, он первый шел по дорожке, и смотрел, чтобы не встретить казенных людей. Если они на его пути все-таки попадались и серьезно спрашивали «документы», то юродивый обыкновенно показывал им свой «пачпорт», и его всегда пропускали. Пройдя немного вперед, и скрывшись из вида серьезных людей, Лешка сворачивал в лес, и незаметно возвращался к братии.

Вернувшись, он начинал строить страшные рожи, и братия сразу понимала, что вперед хода нет. Они сворачивали, и брели кривым путем, спотыкаясь о колоды и поваленные деревья. Иногда натыкались на деревушку, и тогда Алешку отправляли в нее. Неизвестно, что он говорил крестьянам, нищим, голодным, обобранным то и дело сменявшимися «властями». Но обратно он всякий раз возвращался с мешками, полными провизии. Так братия и добывала себе пропитание.

После долгого пути Афанасий Степанович неожиданно указывал рукой на какой-нибудь холм, ничем не отличимый от сотен других горок, мимо которых они проходили, обращая на них внимания не больше, чем на трухлявые деревья. Но если рука старосты простерлась в сторону холма, то все знали, что на нем будут строить новую часовню. Тогда братия останавливалась, извлекали пилы, топоры и прочий инструмент, и принимались за дело. Трудились до изнеможения, до того времени, когда люди валились с ног там, где стояли, и, подложив кулаки под головы, проваливались в бездонный сон.

Илюша потихоньку обучился плотницкому ремеслу. Сперва он стал рубить нужные деревья, потом их таскать, а со временем навострился и делать сруб. Научился он и петь так, чтобы не врать мотив и вливать свой голос в невесомое облако общей песни.

Спустя несколько дней, они оставляли часовенку красоваться на зеленом холме, и отправлялись в дальнейший путь. Илья не знал, имеет ли эта дорога какую-нибудь цель, есть ли на Земле то место, на котором они остановятся и скажут, что пришли. Он спрашивал об этом у всех сотоварищей, но никто и сам не знал, куда же они идут. Крестьяне говорили, что им все равно куда идти, лишь бы не возвращаться в свои разбитые войной и разграбленные различными «властями» деревни. Бывшие красноармейцы и матрос ушли со своих родных мест так давно, что и сами не знали, есть ли где на русских просторах их «маленькие родины», или они им виделись лишь в давнем сне. Коля-колмык, как потомок кочевого народа, вообще не понимал значение слов «придти» и «остановиться», при их произношении перед его глазами возникал заброшенный среди степей могильный курган. У Алешки спрашивать вообще было бесполезно, на всякий вопрос он всегда отвечал шутками.

Было бы разумно расспросить самого Афанасия Степановича, но тот всегда молчал, передавая свою волю сотоварищам легкими движениями рук и глаз. Иногда в его глазах была заметна отчаянная борьба, он будто бы удерживал рвущиеся из него мысли от того, чтобы они перелились в живые слова. Но уста Афанасия Степановича все равно оставались безмолвны.

Настя рассказала, что ее отец принял обет молчания, и теперь не скажет слова даже и тогда, когда его схватят враги, и будут подвергать разным экзекуциям. Последнее, что сказал Афанасий Степанович на своем веку, это были слова, отправившие их в этот бесконечный путь. «Наступил Конец Света, скоро Русь вовсе без крестов останется. Но пока последний крест не упадет, нечестивому хода к нам не будет, и мы станем ставить крестов больше, чем смогут поломать его слуги…»

В короткие отдыхи, которые у них бывали после обеда, Настя рассказала Илье и о прошлой своей жизни. Они были богаты, отец владел несколькими пароходами, бороздящими гладь большой русской реки. Настенька хорошо помнила большой красивый дом, расписанный по образу и подобия терема, вместо прямых потолков в которым были подражающие небесам полукруглые синие своды. Она любила глядеть сквозь его окошки на речные воды, по которым, оставляя пенистые струи, скользили белые тела пароходов, похожих на приводнившихся чаек. Тихо и спокойно жилось тогда, и можно было с рассвета до заката рассматривать картинки в журналах, играть в куклы, или смотреть в окошко.

Было, правда, в той их жизни и горе — когда Настеньке было десять лет, неожиданно умерла ее мать. Даже сейчас при воспоминании о тех днях на лице Насти струятся ручейки слез. После смерти жены Афанасий Степанович сразу помрачнел, будто его веселая половина легла в гроб вместе с умершей. Для Насти он нашел няньку, после чего с головой погрузился в какие-то свои дела. В их доме стали появляться незнакомые люди, которые закрывались с ним в кабинете, и, наверное, о чем-то говорили.

Однажды Настя проснулась среди ночи, и зачем-то вышла в коридор, который вел к кабинету ее отца. Там она столкнулась с незнакомым человеком и очень испугалась.

— Ну, чего боишься? — весело улыбнувшись, спросил незнакомец, и Настя разглядела, что был он лысый и с маленькой бородкой.

— Хогошая девочка, — сказал он, — Если у меня когда будет дочка, я бы хотел, чтоб она была, как ты.

— Меня Настей зовут, — неожиданно для самой себя сказала Настя, запомнив, что незнакомый человек картавил.

— Настя, — задумчиво сказал незнакомец.

В тот же миг отцовского кабинета отворилась, и появившийся в коридоре Афанасий Степанович отправил дочку в ее комнату. Вспоминать о незнакомце он запретил с неожиданным для него гневом.

— Ты знаешь, — говорила она Илье, — По-моему, тот странный человек — это сам Ленин. Я как его портрет увидела, так прямо вздрогнула. Но что он делал у моего папы, зачем к нему приходил?

— Может, тебе это приснилось? Ведь, говоришь, ночью дело было, — не поверил Илья.

— Возможно и так, — не стала спорить Настя, — Но ты-то сам его видел? Ведь с красными был!

— Где же я мог его видеть?! — засмеялся Илюша, — Или, по-твоему, Ленин только и делает, что везде ездит, да всем показывается?

— Да я просто… — начала было Настя, но тут же прикусила язык, ибо перед ними выросла огромная фигура Афанасия Степановича. Тот покачал головой и ушел прочь.

— Недоволен, — заключила Настенька.

Илья пошел к костру, возле которого грелись сотоварищи.

— Что с нами они сделают, если поймают? — спрашивал Петр у одного из братьев Васильевых, — Небось, убьют?!

— Чего убивать так просто, это неинтересно, — ответил бывший красноармеец, — Убивать и на фронте можно. Кого живым схватят, того уже так просто не убьют!

— И что? — с тревогой в голосе вступил в разговор Лукьян.

— Наверное, какую-нибудь работу дадут бессмысленную. Например, забава такая есть — чертово колесо. Поставят внутрь колеса, низ которого — в воде, и беги внутри него, пока не издохнешь. Или еще яму могут заставить днем рыть, а ночью — засыпать, и так до самой смерти.

— Я не стану ничего делать! — отозвался Михаил, — Поставят меня в колесо, а я и буду стоять на месте!

— Они, небось, тоже не дураки. У них для таких случаев электричество имеется. Привяжут к тебе два провода, и побежишь, как миленький!

Разговоры были недолги. Встав от костра, люди поплевали на руки, и опять взялись за топоры, будто от разговоров о наказании бессмысленной работой неожиданно возжаждали труда, наполненного смыслом. Опять зазвенели пилы, затюкали топоры, и на половину сруба часовни стали нарастать новые бревна.

В этот раз Афанасий Степанович доверил Илье поставить на маковку часовни готовый деревянный крест. Просто указал ему рукой на верхушку, а потом протянул в руки свежевыструганный крест.

Трясущимися руками бывший атеист ставил свой первый крест. Он дивился невероятному повороту своей жизни, вспоминая то, что происходило с ним еще месяц назад. Но когда крест вырос над покрытым осиновыми лемехами куполом, Илья перекрестился, и тут же почувствовал, что вся прошлая жизнь сейчас отвалилась от него, как корка грязи. Да, остались от прошлого кое-какие воспоминания, но теперь они стали слабыми и невнятными, как будто наполовину истлевшими.

Путь продолжился, и Илья заметил, что двигаются они на юг. Древесина стала тверже, и постройка новых часовен требовала все больших сил. Края шуршащих под ногами осенних листьев по утрам покрывались затейливым белым узором, говорящим о близости зимы. Илья чувствовал, что скоро их путь все равно подойдет к своему концу. Как только заметут зимние вьюги, негде им будет схорониться от пронзающих ветров и смертельных морозов. Ничем не смогут поделиться с ними крестьяне, сами умирающие от голода. И, в конце концов, на кровавом рассвете одного из январских дней, слабое солнышко разглядит на одной из снежных полянок тринадцать скрюченных морозом трупов.

Афанасий Степанович неожиданно повернул ноги на восток, и следом за ним последовали сотоварищи. По пути им попалась большая деревушка, и Леша, как всегда, отправился в нее на разведку. Вернулся он неожиданно веселым. Оказалось, что на окраине селения стояла заброшенная избушка, которых в нынешние лихие годы было множество среди пустеющих деревень. Крестьяне разрешили путникам переночевать в ней, и даже дали немного дров.

Братия быстро разместилась в избенке, затопили большую русскую печку. Илья впервые за долгий год скитаний ощутил домашнее тепло, и подумал, как оно не похоже на тепло походное, согревающее лишь с одной стороны. Здесь жар окутывал всего человека, с ног до головы, будто переносил его в позабытую колыбель далекого младенчества. Шевелились мысли о потерянном и грядущем рае, и от этих раздумий клонило в сладостный сон.

Но расслабленность тела вызывает к жизни и притаившиеся в нем хвори. На следующий день у Афанасия Степановича начался сильный жар, и путники не смогли идти дальше. Лешка куда-то сбегал, принес каких-то трав, быстро их заварил, и стал поить старика отваром. К вечеру ему стало лучше, но куда же пойдешь, на ночь глядя? Пришлось отложить дорогу до утра.

Но спокойно встретить рассвет, чинно собрать котомки, и, перекрестившись, отправиться в путь им так и не пришлось. Середину ночи прорезал грохот пистолетных выстрелов и свирепый крик «Выходи по одному! Оружие — на землю!» Через маленькое слюдяное окошко виднелись две лошадиные ноздри и доносилось животное сопение.

— Что такое? — оглядывались ничего не понимающие спросонья странники.

Первыми пришли в себя братья Васильевы и матрос Швыдюк. Должно быть, сказалась фронтовая выучка, ведь война — учитель суровый и беспощадный. Лязгнув затворами трех винтовок (у них, оказывается, оружие было припасено, кто бы мог подумать?!) они взметнулись к лазу, открывающемуся на бревенчатом потолке. Через мгновение с чердака раздались выстрелы, и во мрак осенней ночи понеслись непокорные молнии.

С другой стороны темноты тоже раздались выстрелы, затарахтел беспощадный пулемет. Над головами пронесся предсмертный крик матроса.

Афанасий Степанович молча накинул тулуп и вышел на крыльцо. Снаружи раздался выстрел, и остывающее тело старосты рухнуло обратно, возле его головы расплылась кровавая лужа.

— Степаныча убили! — закричал Коля-калмык, и тут же взвился на чердак.

— Местные, гады, предали! Вот они какие, людишки! — прорычал Лукьян, и тоже полез в чердачный лаз. За ним последовали и крестьяне, прихватив свои топоры. Избушка тут же затряслась от выстрелов.

Настя стояла на коленях возле бездыханного тела родителя и роняла на него частые слезы. Тут же стоял растерянный Илья и беспомощно озирался по сторонам.

— Бежать надо. Батюшке моему все одно уже ничем не поможешь, — неожиданно сурово произнесла Настя и схватила Илюшу за руку.

Она мгновенно выпорхнула из домика, увлекая за собой бывшего кочегара. Не обращая внимания на летящие как будто с самих небес крики «Стой!» они прокрались вдоль забора, и юркнули в небольшой сарайчик. «Я еще вчера приметила, что здесь сеновал», бормотала на ходу дочь погибшего старосты.

За скрипучей дверцей их действительно поджидала гора сена. Хоть на сеновале и не было печки, но спрятанный в сене жар летнего солнышка прорывался наружу, отчего здесь было тепло и уютно. Они забрались на пахучую гору, и Илья стал зарываться в сено.

— Погоди, — остановила его Настя, — Ты сперва портки сними!

— Зачем еще?! — не понял Илюша.

— А затем, что мы сейчас любиться будем, как муж и жена, — наставительно ответила Настя. Она уже подняла подол своего сарафана.

— М-м, — промычал Илюша, но Настенька уже повалила его на бок и прижала к нему свое тело.

Тут дверца заскрипела, и через плечо Насти Илюша увидел казенного человека. Он вздрогнул, но человек, не произнеся ни слова, сперва смущенно улыбнулся, потом — покраснел, и пропал в проеме, затворив за собой дверь. Ясное дело, решил, что это молодежь балуется, и мешать ей не стоит. Он ведь сам так забавлялся, когда еще жил в спокойной довоенной деревне.

Когда Илюша и Настя вылезли из сеновала, то на месте избушки, в которой они недавно ночевали, увидели дымящееся пепелище с черной голой трубой посередине. Рядом чернела рыхлая земля, очевидно, накрывавшая собой недавно зарытую яму. Должно быть, в ней разом похоронили всех убитых, гонителей вместе с гонимыми. Под ногами попадались вишневые капли засохшей крови. И ни одной живой души, только где-то протяжно выли собаки, да свистел запутавшийся в ветвях опавшего клена ветер.

— Мы остались одни, — проговорил Илья.

— Одни, — эхом отозвалась Настя.

Они еще помолчали, а потом огляделись по сторонам.

— Куда идти дальше? Некуда…

— И в правду — некуда. Батюшка погиб, и никто нас уже никуда не поведет. А потому давай идти к Москве, — неожиданно предложила Настя.

Илюша кивнул головой. Ему сейчас показалось, будто иной цели у их пути и быть не может. Небеса разродились мокрым снегом, пелена которого окутала окрестные березки, сокрыла под своим пологом узкую дорожку.

— Вот и зима наступила, — прошептала себе под нос Настя.

Ноги чавкнули первые шаги по белесой слякоти. Из-за снежной занавеси неожиданно вынырнул человечек, в котором Илья и Настя узнали Лешку.

— Лешка, живой! — радостно закричал Илюша.

— Не взяли небеса, — ответил тот.

— А наши все того… Там, в яме?! — нахмурясь спросил бывший кочегар. Алеша кивнул головой.

— Все?!

— Кто уцелел, того порешили. Злые они были, ведь пятеро ихних сами в ямку угодили.

— А ты-то как?! — всплеснула руками Настя.

— Я? Вот! — дурачок показал свой знаменитый «пачпорт».

И они двинулись сквозь снежную муть. Белые мухи таяли на худой одежде, делая ее мокрой и зябкой. Они залетали за шиворот и растекались по спинам холодными лужицами, липли в глаза и ноздри. Путникам казалось, что бредут они сквозь сон, который когда-нибудь кончится, но когда — никто не знает, ведь во сне нет времени.

Так они шли до тех пор, пока ночная темень, лишенная месяца и звезд, окутала со всех сторон пропитанный снежными каплями мир. В деревушки, попавшейся на дороге, они нашли натопленную баньку, стоящую у самой околицы.

— Кто ее так натопил, а сам мыться не стал? — удивилась Настя, — Ведь жару еще много!

— Банник, — спокойно промолвил Леша, и первый юркнул в низкое строение.

За ним последовали и Настя с Илюшей. Тем, кто обошел половину Руси, повсюду ставя кресты, банный дух уже не страшен.

В баньке они и переночевали. Под утро Лешка куда-то исчез, а потом вернулся, держа в своих руках хлеб, лук и соль. Съев эту нехитрую пищу, они побрели дальше.

За прожитые дни дорога так слилась с жизнью, а жизнь — с дорогой, что путники уже отвыкли тяготиться голодом и усталостью. Чудесным образом каждый день у них во рту оказывался кусок хлеба, а вечером они всегда находили ночлег. Иногда этот ночлег был прямо великолепным — в избе да на русской печке, или в протопленной бане. Другой раз приходилось спать и на сеновалах, а то и в неубранных скирдах сена, но с первыми лучами солнца они все равно отправлялись в дальнейший путь.

В одной из деревень они нашли сразу три пустые избы, стоящие друг возле друга. Их безжизненные стены оглашались щебетанием воробьев, которые, видать, даже не чуяли, что без людей здесь что-то не так.

— Летели три пичужки через три пустые избушки, — спокойно промолвил Леша.

Во всех трех избах было удивительно пусто и чисто, будто в них никогда и не жили люди, а домики построили просто так, чтоб деревня казалась побольше. Окошки этих странных жилищ не были заколочены крестовинами, и Илюша заподозрил, что здесь что-то не так. В красном углу не было свечной копоти, говорившей о том, что некогда там стояли иконы. Илья даже решил, что избу сотворила какая-нибудь нечисть, однако бояться ни у кого уже не было сил, и, перекрестившись, все забылись стремительным сном. Спросонья они заметили, что ночь, проведенная в покинутом домике, оказалась самой обычной, похожей на все прежние лунные и безлунные ночи.

Когда на другой день они переходили по хрупкому льду какую-то речушку, блестящая гладь надломилась, и воды едва не прихватили Лешку в свою мерзлую пучину. Обошлось, вовремя подоспел Илюша, и своими сильными кочегарскими руками извлек дурачка из объятий смертельных струй. Потом на их счастье в ближайшей деревушке попалась теплая банька, Лешка отогрелся, и даже не захворал. На другой день их угораздило забрести в дремучий еловый лес, и заблудиться среди бесчисленных острых верхушек и раскидистых зеленых сарафанов. Но на свое счастье они отыскали под тонким снегом хорошо утоптанную тропинку, которая привела их в селение, стоявшее на большой дороге.

Где-то вдали раздавались свистки паровозов, но никто из странников даже и не подумал о том, что они могут воспользоваться железной силой машины, отыскав для себя теплое и укромное местечко в одном из вагонов. Вечно идущие ноги стали для них привычны, а память о прошлых, оседлых годах жизни сгнила где-то далеко, как палая листва под свежим снегом.

Но даже такая тяжкая дорога все равно имеет свой конец, свою последнюю точку, окончательный шаг. Настал день, и ноги внесли их в большой город, повели через каменные лабиринты улочек. Наконец они застыли в вопросе.

— Дальше-то куда?! — пожимали плечами все трое.

Перекрестившись на заколоченную церковь, путники решили найти место для житья, а потом уже размышлять о дальнейшем пути. После недолгих исканий они забрались в пустую комнатушку, что зияла внутри одного из низеньких домиков, что притулились на глухой окраине. Там они и встретили новый день.

— Раз уж мы в Москве, то надо к Самому идтить, а иначе… Иначе… Зачем же мы шли сюда, да и вообще?.. — сама себе сказала Настя, когда с утра пила кипяток.

— Ты что? По что нам к нему идти? — вскричал Илья.

— Хоть спрошу про ту ночь. Он это был или не он. А еще узнаем, почто они с храмов кресты ломают! — произнесла тоном, не допускающим возражения дочь мертвого старосты

   — Узнаем… — вздохнул Илья, и поежился. Ему сейчас и самому захотелось узнать о той силе, которая так причудливо скроила его жизнь. Но как им, беглецам Конца Времен, идти к тому, кого они сами недавно именовали не иначе, как антихрист?! Всякому ясно, что от этой силы лучше держаться подальше, ведь она, чего доброго, может шутки ради и в самую сердцевину ада упрятать!

— Мы пойдем к нему! Пойдем! — утверждала Настенька, будто читала Илюшины мысли.

— Куда? Где ты его найдешь?! — крикнул Илья, сообразив, что они даже не знают, в каком месте искать его, источник всех их бед и сердцевину нынешней жизни.

— Найдем. Леша поможет, — сбавив тон, добавила Настя.

Лешка с неожиданным смирением кивнул головой и вышел наружу. Илья и Настя посмотрели по сторонам и друг на друга.

— Куда он?

— Кто его знает?!

— Что делать?

— Будем ждать!

— Холодно ведь. Замерзнем.

— Печку растопить надо.

— Так ведь дров нет. И ни у кого здесь их нет!

— Дверь сломаем и сожжем. Все одно скоро опять в путь…

— Куда? Куда теперь в путь?!

— Куда Господь укажет…

Илья принялся крушить и ломать дверь, обращая ее в груду щепок, пригодных для угощения печки. Дверной проем открылся в коридор, стены которого пестрели линялыми и рваными афишами двадцатилетней давности.

Леша пришел только к вечеру. На его лице блуждала загадочная улыбка.

— Все нашел! Нашел! В горки он подался! Как мы всю жизнь по горкам бродили да кресты на них ставили, так и его к смерти в горки потянуло. И еще я вам скажу — не антихрист он! Иначе, как бы его хворь в бараний рог скрутила и на Тот Свет потянула!

— Он что, больной, что ли?! — не понял Илья.

— Правый ботинок над могилой поднял, — ответил Лешка и зачем-то присвистнул, — Вот страх-то ему, бедняге, с такими-то грешищами, да на Тот Свет! Но куда денешься-то от нее, от смертишки?!

— Но куда идтить-то?! Где искать?! Какие горки?! — воскликнула Настя.

— Доведу. Доведу я вас, — спокойно сказал Леша, и схватил Илью за рукав.

Они вышли на темную улицу и стали продираться через кварталы чужого, незнакомого города. Мимо них то и дело проскальзывали безмолвные, чужие люди, которые казались ожившими кусками камня, отлепившимися от здешних домов.

До самого утра они сперва блуждали в улочках и переулках, а потом шли через незнакомые леса и поля. Наконец предрассветное небо окрасилось редкими огнями. По широкой улыбке Алексея Илюша понял, что они уже почти что пришли.

В следующие минуты свет перед глазами Ильи застелили бесчисленные шинели. Казалось, они упали в целое суконное море, и не было просвета среди сердитых глаз и строгих, будто вырубленных из камня лиц. На каждом шагу одинаковые голоса говорили одно и то же слово: «Документы!» Всякий раз Лешка доставал свой «пачпорт», и их пропускали, и они опять шли, пока перед ними снова не вырастала шинель с родным для нее словом «Документы!» Илья уже думал, что казенные люди решили сыграть с ними в дьявольски коварную игру, и просто водят их уже по сотому кругу, в тысячный раз спрашивая одно и то же.

Но нет, череда шинелей внезапно оборвалась, и последний серьезный человек, отойдя в сторону, открыл им дорогу к красивому маленькому домику с колоннами. На его полукруглой веранде горел свет, в отблесках которого виднелась маленькая темная фигурка, неподвижно восседающая ни то на кресле, ни то на маленькой тележке.

— Мы пришли, — шепнула Илюше Настенька, — Идем скорее туда!

И они прошмыгнули к веранде, Илюша дернул дверь. Та оказалась не заперта. Лешка тем временем куда-то пропал, как будто поднялся к светлеющему небу, но Илья и Настя даже не заметили потери сотоварища, не до него им сейчас было.

Внутренности домика окутали беглецов долгожданным теплом, от которого закружилась голова. Поэтому глаза не сразу заметили маленького человека, сидящего на уродливом кресле-каталке. Его лысую голову украшала аккуратная бородка, по которой Илья понял, что это — он, вершитель судеб Руси 20 века, Владимир Ильич Ленин.

— Он! Он! — шептала Илье на ухо Настенька, — Я узнала! Это он тогда ночью вышел от батюшки…

— Да? — спросил Илья, хотя ему уже все было и так ясно.

— Да! Да! Да! — дробно отвечала Настя, как будто не могла остановиться.

Ленин был погружен в болезненный сон, и мышцы его лица как-то неестественно трепетали, ходили ходуном. Чувствовалось, что сейчас ему снится что-то ужасное, и Илюша подумал, что такой сон легко может перейти в самую смерть, наполненную кошмаром.

Внезапно больной человек приоткрыл один глаз, потом, с большим усилием, другой. Увидев Настю, он вздрогнул, потом повернул голову из стороны в сторону. Тут Илюша понял, что Ленин ее узнал.

— Это ты… Ты… — вырвалось из бледных уст, — Пгишла… пгишла…

— Да! Да! — громко шепнула Настя, — Я — дочь Афанасия Степановича Брагина, и я пришла к Вам…

— Знал, знал, что пгидешь… — прошептал он, и из припухших глаз выкатились две большие слезы, — У меня так и нет такой доченьки. Теперь уже и не будет…

Илья стоял в растерянности. Он никак не мог представить этого смертельно больного человека грозным и властным, способным одним своим словом лишить Русь-матушку всех ее тысячелетних крестов, заставить ее плясать среди нескончаемого красного вихря. Действительность не ладила с прежними мыслями и думами, но не могло быть сомнений, что прикованный к креслу-каталке умирающий человек — это и есть страшный Ленин.

Внезапно где-то близко заскрипели половицы, и Ленин приложил палец к губам. Настя замолчала, и тоже прислушалась к ударам чужих ног. Сперва они явно двигались к веранде, но неожиданно стали удаляться, и, наконец, стихли. О том, чьи ноги сейчас прошли так близко, можно было только гадать.

— Я хочу знать, к чему все это?! Война, сломанные кресты, и наш далекий путь. Какая тайна была у Вас с моим отцом?

Ленин поворочался в кресле. Чувствовалось, что каждое движение стоит ему неимоверных трудов. На его скулах образовались мышечные желваки, а глаза устремились на Настю.

— Гасскажу… Навегное, это — последнее, что я скажу людям в этой жизни… Последнее. Все остальное — давно сказано, написано, и сейчас, быть может, кто-то уже мои слова пегеписывает, похабит…

Ленин вздохнул, а потом принялся говорить. Иногда его силы таяли, и слова становились невнятными, едва слышными, он как будто их глотал. Но потом они прорезались снова, и речь опять становилась четкой, и в умирающем человеке снова можно было узнать прежнего грозного Ленина.

Когда-то у него было детство, много позже расписанное на сотни книг и тысячи рассказов. Но никто и никогда не узнал о том, как в один теплый майский день маленький Володя Ульянов встретил на берегу Волги бородатого старца. Старец посмотрел на будущего Ленина столь внимательно, что тот невольно остановился. А бородач ни с того ни с сего принялся рассказывать о грядущем конце времен и о том, как люди отвернуться от Бога.

— Как же они отвегнутся? — удивился Володя, — Ведь все в цегковь ходят!

— Ходят-то ходят, — вздохнул старец, — Только молятся совсем не о том. О своей здешней жизни больше молятся. А бывает, ходят в храм лишь потому, что «так положено» или «начальство велит». Отними у них храмы — они и не заметят. Так и наступит царство беззакония… Растаяла в людях вера, нет ее больше. Живут не по-божески, все мечты — в стяжании богатств этого мира!

Володя непонимающе смотрел на старца, а потом спросил у него о тех временах, когда вера у людей была чистой, и жили все так, как велел Господь.

Старец принялся рассказывать о раннем христианстве, о гонениях, которые в те времена обрушивались на истинную веру. Окруженные со всех сторон гонителями, христиане обращали свои взоры к небу, а все накопленные мирские богатства раздавали бедным.

— Кончится мир, придет антихрист, и никто не спасется! — закончил свою речь чудной старик.

Володя Ульянов зашагал прочь, к учебе и постижению премудростей плотских наук. Но слова старика глубоко запали ему в душу, и заставили его обратить мысли к возрождению потерянной веры. Очень скоро, начитавшись нерусских книжек, он придумал, как скроить такой мир, в котором не будет богатых и бедных, презирающих и презираемых. Идея оказалась очень простой, уже много раз приходящей в головы самых разных мыслителей — надо сделать праведное государство, которое отберет у имущих их богатства, и разделит их по справедливости. Потом, когда люди научатся жить, не обижая друг друга, и когда техника достигнет такого развития, что разнообразные вещи польются на народ рекой, надобность в государстве отпадет, и оно сможет вообще исчезнуть. Но будущий Ленин понимал, что без веры такой мир жить не сможет, ибо люди более чутки к шепоту бесов, нежели ангелов.

В поисках ответа на свой вопрос он однажды встретился с богатым старообрядцем Афанасием Степановичем, отцом Насти. В те времена Бурлаков был старостой большой старообрядческой общины, очень уважаемым человеком среди раскольников, которые считали, что он знает про Конец Времен почти все. Ленин долго расспрашивал его о вере, и старообрядец ему отвечал, но при этом все время краснел, будто чего-то стыдился. Владимир Ильич быстро понял, что стыдится купец своего богатства, но как бы он его не чурался, в этой жизни он все равно едва ли расстанется со струящимися в его пальцах ручейками золота. Под конец беседы Афанасий Степанович тоже, как и тот старец, вспомнил о ранних христианах и о гонениях на истинную веру, повторившихся второй раз при «царе-антихристе» Петре 1. На прощание купец выписал Ленину чек на большую сумму для поддержки его революции.

Слово «гонения» намертво въелось в сознание Ленина, и он понял, что вернуть людям веру без них никак нельзя. Но мысли насчет веры и церкви он держал при себе, как самые потаенные, опасные для непосвященных. Ведь вождь новой революции теперь должен будет взвалить на свои плечи неподъемную ношу множества грехов.

Красная пена революции взметнулась над Русью, богатых где прогоняли, где обирали, а где и убивали. За несколько лет страна обернулась в освещенную заревами пожаров кровавую реку, через которую не было ни мостов, ни бродов. Кровь вперемешку с пламенем бурлили несколько лет подряд, а потом схлынули, оставив лишь черные руины былого. И над этим пепелищем, пожалуй, самым большим за всю историю, возвышался человек, которого после всего пережитого люди могли принять за сына погибели. Тогда Ленин решил подчеркнуть слово «антихрист», которое уже кое-кто добавлял к его фамилии, красной чертой. Для этого он отправил по развалинам прошлой России атеистические отряды, чтобы они сбивали с русского неба кресты там, где они еще остались.

Вождь верил, что чем больше людей сварится в кровавом киселе революции, и чем больше мучений выпадет на долю тех, кто не отрекся от Бога, тем крепче станет русская вера. И за несколько дней перед тем как свалиться и прирасти к калечному креслу он с радостью узнал, что по Руси уже ходят какие-то странные люди и везде ставят часовни. Значит, ожила вера, и много еще православных душ попадет в Рай до прихода настоящего сына погибели.

— Ггехов я, батеньки, сложил на свою душу столько, что не поднять тепегь, не унести. Так и маяться мне в них до… До конца… Вы хоть за меня помолитесь, больше некому…

Ленин уронил голову на грудь и закрыл глаза. Его расслабленная правая рука смогла еще на прощание пройтись по Настиной голове, после чего она безжизненно повисла в воздухе, подобно пучку сухой травы.

Илья перекрестился. Он видел, что Ленин еще жив, что его белые, будто вылепленные из снега ноздри потихоньку втягивают в себя крохотные понюшки воздуха. Но Илюша понимал, что жить тому осталось не долго, и его трясло он мысли, что с ним случится после того, как измученное тело совершит свой последний выдох.

Настя стояла в нерешительности, разглядывая висюльки хрустальной люстры, висящей прямо над головой некогда грозного, а теперь просто несчастного, грешного человека.

— Поехали в Сибирь, — шепнул ей на ухо Илюша, — От всего этого подальше…

— Поехали, — неуверенно ответила Настенька.

Выйдя из покоев некогда грозного человека, они поискали Лешку, но от того не осталось даже облачка потного запаха, который он носил на себе прежде. Илюша с Настей подумали, что искать его нет смысла, ведь дурачок на то и дурачок, чтобы всегда искать для себя особый, неисповедимый путь.

В далекие земли они отправились уже на поезде, правда, товарном, но зато с теплушками, полными душистого сена. Состав почему-то оказался почти пустым, и шел он на удивление быстро — до глухого сибирского полустанка они добрались всего за десять дней. Правда, идущие вдаль рельсы звали продолжать путь, но Илья решил остановиться, и Настасья с ним согласилась.

К ночи они добрели до утонувшей в снегах, глухой к крикам далекого мира деревушке. Там они нашли недавно опустевший домик, в котором и поселились. Какое-то время подумывали о том, чтобы идти дальше, но со временем привыкли к тому, что их путь закончился.

В этой деревне со смешным названием Затеинка, они и остались жить. Через несколько лет Илюша стал священником, и своими руками при помощи местных мужиков построил деревянную церковь. В этом храме потом служили его сын, внук, и теперь — правнук. Это — единственный храм Руси, где раз в неделю молятся за упокой души раба Божьего Владимира. Ленина.

ТОВАРИЩ ХАЛЬГЕН

2008 год