Роман Шиян — НЕЛЮБОВЬ

Странные взаимоотношения складывались между мной и Анжелой. Они походили на абсурдный спектакль. Пустой зал. Немой парализованный зритель на протяжении долгого времени, сидя в кресле, наблюдает за игрой слепой актрисы, совершающей омовение. Ей кажется, что весь мир следит за гениальной игрой. Она думает, что по окончании пьесы её ждёт триумф, шквал аплодисментов. А зритель ждёт, когда опустится занавес и актриса, выйдя на поклон, увидит всего лишь одного зрителя — единственного поклонника.

Впрочем, к чему метафоры? Сюрреалистическая картина, не более, — симбиоз дружбы и сексуального вожделения. Мне было 14 лет, когда Анжела стала для меня богиней животной страсти и теперь, исчезнув из поля моего зрения навсегда, превратилась в красивую мраморную статую, вызывающую при внутреннем созерцании лишь сожаление и тоску. Кто был я для Анжелы — интересный друг, которому можно рассказать о многих сокровенных вещах, а в ответ: внимание, совет, добродушное снисхождение, но никак не осуждение. Но то была только игра… Мне трудно даже предположить, что притягивало Анжелу ко мне.

Однако все эти перечисленные метаморфозы и разочарования произошли ни за один месяц или год, а длились на протяжении, примерно, десяти лет.

Началось всё внезапно, как вспышка молнии в пасмурный зимний день.

Во время большой перемены я сидел в беседке на заднем дворе школы. Обстановка стандартная: завсегдатаи-пацаны курили, харкая на пол, на теннисном столе играли в карты, матерились, рассказывали похабные анекдоты. Из девчат присутствовала только Маша, учившаяся на два класса старше меня. Она сидела поодаль на коляске и непринуждённо плела что-то из бисера. Маша любила общество «мальчиков», а некоторые из этих мальчиков «любили» и её. Остальные девушки курили возле уличного туалета, в укромном месте. Отношение к курению в педагогическом коллективе имело градацию по половому признаку: юношам разрешалось дымить в определённых местах, а девчонкам строго воспрещалось брать в рот сигарету... Впрочем, курящих «дам» было мало.

Анжела вошла на костылях первой после перекура, полностью уверенная в себе, несколько даже заносчивая. Взобравшись на теннисный стол, включилась в кампанию и принялась играть в карты. Остальные курильщицы скучковались около стенки беседки и о чём-то шептались, хихикали. Мой взгляд остановился на той неожиданно объявившейся для меня в новом видении девушке, играющей в карты. Я медленно, точно завороженный, принялся рассматривать фигуру Анжелы снизу вверх. Внезапное наваждение затмило мой разум. Её джинсы, которые, казалось, трещали по швам на бёдрах; обтягивающая красная майка изящно подчёркивала груди второго размера с оригинально выделяющимися сосками. Анжела взглянула на меня, как на предмет интерьера беседки, и отвернулась. Её лицо сфотографировалось моим сознанием: короткая стрижка, круглое лицо, идеально пухлые щёчки, умный своенравный взгляд карих глаз, волевой носик, женственный рот, волнующие губки. С тех пор этот сексапильный образ бередил моё воображение долгие годы.

Странно, почему я обратил внимание на Анжелу именно в тот момент? Ведь она поступила в интернат в четвёртый класс, когда моим родным был второй. Компенсацией односторонней любви к недосягаемой учительнице явилась животная страсть к Анжеле? Некий принцип дополнения: одну, любя, обожествлять, другую, испытывая похоть, грубо трахать? Или её своенравность, строптивость сразила меня?.. Ведь, в сравнении с другими девушками, Анжела, помимо страстного личика, весьма выделялась своим поведением, и, казалось, не имела никаких комплексов. В тоже время, в отличие от некоторых, она имела статус неприкасаемой, чем гордилась. (Впрочем, в последние школьные годы гордиться своим статусом ей явно надоело). «Недоступность — хорошая черта», думал я, не догадываясь об истинных причинах. Но я лелеял мечту, что однажды, мне перепадёт кусочек: в жизни всё возможно.

Иногда Анжела показывала свой норов и вела себя в кампании как агрессивная истеричка. В такие моменты мне представлялось, как я хватаю её за волосы и бью лицом о стену. Но чаще Анжела была жизнерадостна, остроумна и доброжелательна, и в эти минуты мне страстно хотелось самозабвенно целовать её нижние губы, забыться в них, стать рабом от её возбуждающих звуков, поощряющих прикосновений. О, снова и снова моя эгоистическая наивность, граничащая с тупостью, растравляла воображение: в реальности, даже при согласии Анжелы, я вряд ли смог бы сделать ей нечто подобное. Есть болезни, от которых жизнь любой девушки становится невыносимой. У Анжелы именно такое заболевание. Не стану уточнять… Не смотря ни на что, мне хотелось с ней сблизиться. Но я не решался. Боялся, что она посмеётся надо мной, если я расскажу ей о своих чувствах, изменится в лице и забудет обо мне, как о прочитанной скучной книге. Если бы Анжела подала мне знак, что я ей тоже небезразличен, то моё стойкое вожделение к ней переросло бы в экзальтированную любовь. А так во мне кипела одна лишь сексуальная страсть.

Тем не менее, я стал завоёвывать внимание Анжелы своим умом — пытался обольстить её. Рылся в книжках, находил философские изречения и на вечеринке выдавал их за свои, вёл с друзьями философские диспуты. Иногда она восхищалась «моей» мудростью. Но всё же Анжеле были интереснее 250 граммов водки и пьяное остроумие её друзей. Причина такой избирательной привязанности стала мне ясна позднее. Находясь в стардоме, разговаривая со мной, Анжела не без гордости призналась:

— Где-то в шесть лет… Мы тогда ещё с папой жили на Камчатке… Я частенько ходила с ним на рыбалку. Там и попробовала вино…

А я не пил. Даже в минуты тоски лютой — ни грамма…. Были мысли стать таким же пьяным и остроумным, раскованным и наглым, но мне почему-то казалось, что водка «не исправит» меня, не сделает плейбоем.

Осенью 97-го в интернате наступил конопляный бум, и мы с Анжелой были одни из первых, кто попробовал травку. Это нас сблизило в плане досуга и общения. Я стал более раскованным и философичным, а пристрастие Анжелы к водке ушло на второй план: её, как и меня, тоже захватили, навеваемые раскуренной папиросой, метафизические размышления. Анжела заслушивалась моими продолжительными проповедями о взаимосвязи бесконечности и непостижимости познания бытия, о нелепости религиозного представления рая и ада, а также о сиянии тополей в морозную ночь…

Стоит отметить, что общались мы и на трезвую голову. Правда, в этом случае, говорила в основном Анжела.

Однажды, оставшись наедине со мной, она призналась, что уважает меня, как человека. На мой вопрос «почему?» ответила:

— Сколько тебя помню, ты ни разу меня не оскорбил, хотя поводы были. Я знаю. Даже не осудил…

«Трогательно», подумал я.

Было время, когда мы с Анжелой часто оставались вдвоём: беседовали, по-доброму спорили на разные темы, делились впечатлениями — и только. С каждой такой встречей я всё больше понимал, что появись сейчас рядом Вася и Гусь, которые обычно проводили досуг в городской кампании, она тут же примкнула бы к ним. Мы были слишком разные. Но мне верилось, что пройдёт срок и Анжела остепенится, захочет домашнего уюта, спокойствия, уверенности в завтрашнем дне. Эти наивные мысли помогали мне дышать чаще, чувствовать мир острее, быть поэтом... О, Анжела! О, чудо!.. Впрочем, уже в том возрасте я чувствовал разницу между физиологией, влюблённостью и любовью.

Имелись, естественно, и учительницы, воспитатели, медики, банщицы, в сто крат женственней, сексуальней, проницательней... Но я понимал, что они для меня недосягаемы, как звёзды; несвободны, подобно автобусам в час пик, и фригидны, как статуя Венеры в музее. А с Анжелой мы были, в общем, равны: инвалидность, возраст, опыт.

Анжеле хотелось праздника, чуда, скандала — всего, чего угодно, только не спокойствия и порядка. С каждым годом желание крамольной свободы становилось всё сильнее. Пацанка, стерва, божественная блядь! Я видел, сидя на лавочке за двором, как, буквально в метре от меня, чужие пьяные руки ласкали её разгорячённое водкой и палящим солнцем тело. Оно было нежно и податливо, как сочная весенняя трава. Сквозь влажный от поцелуев топик виднелись явственные очертания её грудей, провоцируя на добровольное изнасилование. И я чувствовал, что Анжела умеет любить, пряча самое сокровенное, неземное — своё женское начало — под коростой грубости, цинизма и вульгарности.

— Ром, скажу тебе честно… Я — блядь! И, пожалуйста, не оправдывай меня!.. — присутствуя в кампании алкашей стардома, слушал я её пьяные откровения.

Несмотря на свою латентную, скрываемую болезнь, Анжела в доме престарелых всегда была в центре мужского внимания. У неё было много сексуальных партнёров и в стенах учреждения и «на воле». В основном — маргиналы. Иногда она отдавалась по прихоти, иногда по любви.

Заканчивая последний класс, Анжела впервые влюбилась в городского парня — сорвиголова. Какое-то время Анжела с ним встречалась. Но случилось так, что парня обвинили в убийстве, и посадили в колонию строгого режима. Анжела отсылала своему возлюбленному передачки. Роман их длился года два — они поссорились при переписке. В то время Анжела была уже в доме престарелых. До ссоры она выпивала, но в меру, а после — стала морально опускаться: частые запои, беспорядочный секс без презервативов.

— Но почему без презервативов? — удивился я беззастенчивому признанию Анжелы, когда речь зашла о сексе.

— Ром, а ты пробовал нюхать цветы через противогаз? — ответила она вопросом.

Что я мог ответить? Я и через скафандр не пробовал…

Такие довольно откровенные разговоры были так же естественны для нас, как выпить воды.

Так прошло два года с момента моего поступления в стардом. Со мной Анжела практически не общалась — я для неё стал абсолютно неинтересен. Мои футуристические изыскания и юродивый взгляд на мир Анжела теперь не воспринимала никаким боком. Но именно в тот период я впервые с ней, совершенно случайно, поцеловался в губы.

Заурядным вечером я исследовал свой экран монитора. Неподалёку, сидя с моим уже вторым соседом дядей Сашей, Анжела выпивала водку, закусывая шпротами. Я переключил своё внимание на ритуальный процесс и принялся наблюдать, как Анжела ест. О, насколько это зрелище было эротичным! И я не удержался сделать комплимент:

— Как вкусно ты кушаешь!

— Правда?! — Анжела кокетливо улыбнулась, отставила кружку и потянулась ко мне.

Она нежно обвила рукой мою голову. Её прикосновения были так трепетны, божественны и легки. Поцелуй, мягкий, влажный, бесконечно долгий и гармоничный, точно гипнотическое взаимопроникновение… Будто я уже пребывал в её лоне любви... Мне захотелось взять Анжелу целиком, полностью, без остатка, с поэтическим вдохновением. Но в этот прекрасный момент я ощутил правым ухом своим присутствие третьего лишнего, который «случайно» поперхнулся, давая понять, что водка «стынет». И подумал, что в таких условиях ничего не получится, занервничал, и Анжела отстранилась.

— Извини, мало опыта…, — промямлил я.

— Ничего. Научишься, — подбодрила она и принялась за водку.

А в первое время пребывания в стардоме, когда водка не стала ещё для Анжелы единственным смыслом жизни, я приходил к ней, когда шёл дождь или на улице было много снега, заранее зная, что наверняка в такую погоду Анжела будет дома. От предвкушения встречи у меня немного съезжала крыша и всё: дождь, снег, небо, лужи на асфальте, ветер — вызывало восторг. Я посещал её, как выставку выразительных картин в стиле ню, чтобы почувствовать себя живым, чувствующим красоту, чтобы зарядиться энергией — мысленно заняться со своей подружкой сексом. Анжела о чём-то рассказывала: что написала пару новых стихов, что ничего гениальнее песен групп «Сектор газа» и «ДДТ» нет. Кокетливо хвасталась, что стала заниматься бизнесом — вязать и продавать платки, подстилки… Я говорил о каких-то мелких, ничего не значащих событиях, произошедших за последнее время, о своих иррациональных мыслях, навеянных атмосферой стардома… И никогда о самом главном. Мы не слушали друг друга, не понимая причин, зачем видимся. Друзья? Но, по существу, бывшие… Визиты из чувства вежливости? Глупость, конечно. Чувство надежды, что Анжела поймёт меня — вот, что заставляло в действительности приходить к ней. Анжела тоже приходила ко мне, но по другому поводу — поиграть в компьютер.

Всё чаще и чаще мне приходилось видеть её пьяной в кампании одного-двух немолодых людей, точный возраст которых было трудно определить. Признаться честно, меня это радовало: я надеялся застать её одну (полоумные бабушки — не в счёт) — пьяную и доступную — признаться ей о наболевшем и выпросить у неё хотя бы поцелуй. Но каждый новый мой визит был сплошным разочарованием: либо трезва и недоступна, либо пьяна и в кампании, либо пьяна и недоступна — в отключке.

Примерно так произошла одна из встреч с Анжелой в период её затяжных запоев.

Анжела полулежала в кровати и слегка балансировала, будто находилась в лодке, дрейфующей на волнах. Рядом с кружками в руках держали службу «моряки недальнего плавания». Вместо кричащих чаек в вышине, над потолком, бодренько напевало радио «Шансон».

— Прив-е-е-т, Ромашка! — встретила она меня у порога своим любвеобильным голосом, в котором исчезли привычные нотки рассудительности, серьёзности, градации «приятель-друг-любовник».

Анжела по-детски протянула ко мне руки. Я немного стеснённо подошёл к ней, едва сдерживая трепетавшую внутри страсть. Истомлённая, розовощёкая, нежная сучка в красном халатике на голое тело — Анжела обняла меня и поцеловала в щёку, провела по ней рукой. Она, как всегда, была без лифчика.

— Да ты присаживайся! — барским жестом показала на свою кровать.

Из-под простыней виднелась водонепроницаемая клеёнка. Под кроватью — утка.

Я присел.

— Водку будешь? — Анжела продолжала проявлять ко мне гостеприимство хозяйки.

— Нет, спасибо, — вежливо ответил я, как интеллигентный кролик из известного мультика.

— Ой, забыла, — спохватилась она. — Вот! Принципиальный человек! Мне б твою силу воли!

Далее шли её хвалебные речи в мою честь, что меня несколько напрягало.

Собутыльники предлагали по сему случаю чокнуться.

Пропустив грамм по 50, они закусывали какой-то едой. Я, улучив момент тишины, сказал, что хотел, собственно, её увидеть (что было правдой), здоровьем поинтересоваться.

— Здоровье у меня в норме, — заверяла Анжела. — Пока есть!

Отмерив паузу в пять секунд, я высказался:

— Ну, ладно… Я пошёл — дела.

— А… Ну, да. У тебя ж институт: контрольные, лабо-ла-торные, — она искренне рассмеялась и уже серьёзно добавила, — курсовые!

Я, улыбнувшись, кивнул и ретировался.

— Удачи! — на прощание выкрикнула Анжела.

Собственно, оставаться не было никакого смысла. Главная причина — собутыльники. А когда ушли или уползли бы эти пьяные создания по своим норам, Анжела превратилась бы в дрова, как карета в тыкву. И говори, сколько хочешь, тогда: «Алё, Анжела!» — в ответ лишь «помехи».

Я продолжал приходить к ней, но всё также безрезультатно. Мне кажется, что моя программа «минимум» была бы выполнена, если бы не одно «но».

Был 2004 год и в начале лета поступил в дом престарелых Калмык, однако. Звали его официально Сергеем, что случалось редко. Коренастый пацан низкого роста, широколобый, с исконно русским простецким лицом, с носом-картошкой посередине и пухлой нижней губой, как у негра. Он учился в той же школе-интернате, где и я с Анжелой. Калмык — рубаха-парень — добродушный, всегда весёлый, остроумный, азартный отличался своим энтузиазмом и максимализмом. Все эти положительные незаурядные качества Сергей проявлял не только в обучении, в школьных мероприятиях, олимпиадах, кружках и спортивных эстафетах, но и во внеурочных таинствах по распитию спиртных напитков. На Новый год, когда Калмык учился в третьем классе вместе с Анжелой, он, будучи очень нетрезвым, гоняясь на коляске по всему двору за дежурившей на улице воспитательницей Татьяной Константиновной (Каштанкой), первым и последним бросил в неё кирпич и сказал громко порочное слово в адрес живой «мишени». На всеобщее счастье бросок оказался неудачным — кирпич не достиг намеченной цели. Однако после такого инцидента Калмыка исключили из школы.

С той поры прошло года четыре, или около того, точно не помню.

Я приехал из дому с осенних каникул, когда учился уже в седьмом классе, и снова увидел Калмыка. Теперь он был моим одноклассником. Как его снова зачислили, понятия не имею.

Первый месяц Серёга вникал в науки, слушался учителей и воспитателей. В кампании отказывался даже от пива. По иронии судьбы, нашей классной воспитательницей была та самая Татьяна Константиновна, Каштанка. Но и с ней он довольно быстро наладил отношения, и был назначен воспитательницей старостой класса. Учился Серёга на «4» и занимал второе место по успеваемости после меня. Но идиллия продолжалась недолго. Толпа старшеклассников, обычно собиравшаяся в беседке, увлеклась в ту пору токсикоманией — нюхали бензин, клей. Калмык попал под влияние Васи, и они часами просиживали в уличном туалете или каких-то иных трудно доступных местах: закоулках, чердаках, подвалах, — дыша токсическими парами. Из всей кампании только Вася и Калмык продолжили заниматься токсикоманией, остальные соскочили. Естественно, педколлектив заметил странности в поведении юношей. Вскоре обо всём узнали. Васю и Калмыка вызывали к директору, выставляли на линейке и отчитывали, а лично Серёге пригрозили отчислением. Но им было всё до лампочки — они жили уже в другом мире. Однако в начале весны Васю во время нюхания клея посетил bad trip — галлюцинация, воплощающая в себе все негативные, усиленные десятикратно, образы и чувства, которые может испытать человек. Это всё равно, что пережить собственную смерть в тяжких муках. И Вася остановился. Калмык продолжал, в любое свободное время прятался и нюхал. Гусь, чемпион России по скоростной езде на колясках, увлекающийся боксом, вознамерился спасти парня от повторного исключения из школы или, того хуже, от переселения на века вечные в дурку. Он решил отбить вредную привычку у Серёги — хорошенько отметелил его. Через некоторое время у Калмыка что-то перемкнуло в мозгу, и он сбежал со школы на коляске. Ехал он целенаправленно домой на своих четырёх колёсах в Красный Сулин всю ночь. Калмыка, естественно, отчислили во второй и последний раз, но детдомовскую коляску надо было вернуть. Мать Сергея поехала отвозить государственное имущество. По дороге в школу её сбила машина на смерть.

И вот уже в третий раз я, словно дежавю, увидел Калмыка летом 2004 года, когда его приняли в стардом, не зная, что у Серёги новое хобби — цирроз печени наживать. Сергей с токсикоманией завязал, а с алкоголизмом развязал. Клин клином вышибает. Напившись до свинства, он, облеванный, выкатывался в коридор и, ненормативно выражаясь, пафосно орал, точно на демонстрации, об ущемлении социальных прав и свобод инвалидов со стороны администрации дома престарелых. Нянечки насильно завозили Калмыка в палату. Отмерив время двумя опрокинутыми стопками, Серёга ползком высовывался в коридор и, пуская слюни, изредка давая петуха от перенапряжения голосовых связок, продолжал свой монолог. Калмыка заносили обратно, бросали на кровать, и тот отключался. Так продолжалось с полмесяца. Сыпались докладные. Однако Калмык смог перестроиться: продолжал выпивать, но в меру — манифестов больше не устраивал. И дело вовсе не в том, что он стал на путь истинный. Нет. Серёга влюбился в Анжелу. И я отошёл в сторону — куда мне до такого массовика-затейника! Но вот что было странно. Анжела воспринимала Калмыка, как брата, хотя он ползал перед ней чуть ли не на коленях. Не знаю, что хуже, когда любимая девушка говорит тебе: «Ты мне друг» или когда — «Ты мне брат»? Однажды, он подарил ей букет цветов. Анжела обматерила в ответ Сергея, и съездила пару раз букетом по обалдевшей роже влюблённого. Тем временем, Анжела, после тостов, закусив, не упускала случая с кем-нибудь перепихнуться.

Как-то прогуливаясь с Калмыком вокруг интерната, я спросил его:

— Ну, как там у тебя с Анжелкой? Всё ещё не дала?

— Да даже если б дала, я б отказался.

— Во, как! — нарочито восхитился я героизму и стойкости Серёги.

Он заметил мою иронию:

— Ты что думаешь, что я свой хуй на помойке нашёл?!

— Да, ладно. Предложила б — не отказался бы, — подначивал я.

— Да иди ты к Аллаху! — вспылил Калмык и, помедлив, добавил:

— Я сам лично видел, как её ебал какой-то боров за стеной морга! Думаешь, мне приятно было на это смотреть?!

— Какой ещё боров?

— В душе не знаю, первый раз вижу — наверно с улицы подцепила. А, ну её к Аллаху!

— Однако, — вполголоса удивился я похотливости Анжелы.

Предпочитала она в основном здоровых: разнорабочих, строителей — в стардоме не прекращался ремонт. В одного из них, кровельщика, она и влюбилась. Звали его Олегом. Анжела заметно переменилась: стала спокойнее и целомудреннее — теперь она трахалась только с ним.

Их любовь продлилась не долго — всего пару месяцев. Олег, будучи подвыпившим, сорвался с крыши на смерть. Анжела затосковала, топила своё горе в водке, говорила мало — в основном только о нём. Горечь потери любимого человека постепенно притупилась, и всё возвратилось на круги своя. Калмык, утешая Анжелу, неспешно старался завоевать её любовь. Они по-прежнему вместе выпивали, шутили, клеймили администрацию за то, что штрафуют за буйное поведение и ограничивают в свободе передвижения.

— Они у меня даже коляску отобрали! — возмущалась Анжела. — Чтоб я, значит, за водкой не ездила. Ага! Щас! У меня костыли есть — встала и пошла. Отобрать уже не могут, потому что костыли мои личные, — хвасталась она своей собственной сообразительностью.

Да, Анжела — девушка целеустремлённая настойчивая решительная. Если решила жрать водку до отупения — никакие препятствия её не остановят. Не беда, что отобрали коляску — на костылях пойдёт покупать палёнку. Но, по всей видимости, изначальной её целью было уничтожить себя как личность. Превратиться в животное. Не понимать этот мир, если, со слов Анжелы, мир не понимает её.

Месть за свою инвалидность? Несбыточные надежды и желания? Или заурядный неизлечимый женский алкоголизм? Что заставило Анжелу опуститься на дно существования? Риторический вопрос...

Был вечер, часов восемь. Я сидел, как всегда за компьютером, читая какую-то книгу. Со стороны комнаты, где проживал Калмык, послышались глухие удары, лязг, шум, приглушённый крик.

«Нажрались, — полувопросительно подумал я. — Бывает».

На следующее утро, ближе к обеду ко мне забежал приятель Женя, сосед по крылу:

— Пойди посмотри на Калмыка! Ему теперь только сниматься в фильмах ужасов без грима.

— Чё, подрался с кем? — лениво спросил я.

— Его Анжела отъебашила так, что там не лицо, а каша! — с ненормальным возбуждением пояснил он. — Пошли!

— А почему именно она? — допытывался я.

— Он сам так сказал.

— Да ну на хрен — Анжела? — брали меня сомнения, когда я выходил в коридор. — Калмык, что, совсем беспомощный, как младенец что ли?..

— Зайдёшь — увидишь! — заверил Женя.

Я вошёл в соседнюю комнату, где жил Калмык, и мне вначале показалось, что субъекта, заслуживающего столь пристального внимания нет. Кровать располагалась у окна и в ту минуту была накрыта одеялом. Я хотел уже сказать неугомонному Жене, что сегодня не 1 апреля, но… Из-под одеяла медленно, точно чего-то боясь, стало вылезать нечто непонятное безобразное синюшно-пепельного цвета, раздутое, напоминающее по форме нечто среднее между тыквой и воздушным шаром. Это была голова Калмыка. Впервые в жизни мне пришлось испытать чувство оцепеняющего страха. На Сергее были одеты чёрные очки, но скрыть сотворённое Анжелой уродство могла только сплошная маска. Это было не лицо, а раковая опухоль. Я попросил Калмыка снять на минутку очки — мне хотелось увидеть всё проявление жестокости, на которую оказалась способна та, что однажды так восхитительно целовала меня в губы. Калмык что-то прошлёпал губами, напоминавшими кроваво-синие разбухшие ошмётки, из чего мы с Женькой еле разобрали:

— Ничего ребята — на мне всё заживает, как на собаке! — за наигранной бодростью, которую пытался выразить Калмык движениями рук и головы, скрывалась, не физическая, а моральная боль.

— Это действительно сделала Анжела?! — напрямую спросил я Сергея.

Он устало кивнул головой.

Я не мог на это долго смотреть.

— Поправляйся, Калмык! — произнёс я окаменевшим голосом, и ушёл к себе.

К нему приходила психолог. Предлагала написать докладную на Анжелу — он наотрез отказался.

Сидя у себя в комнате, мне ничего не лезло в голову. Я снова и снова вспоминал вчерашний шум, стук, невнятные крики в смежной комнате, где обычно собиралась кампания во главе с Анжелой. И сопоставлял результат. Калмык не был из числа трусливых, забитых парней, мамкиных сыночков, дистрофических ботаников. Серёга, хоть и будет слабее своего врага, но драться не прекратит, пока не сдохнет… Но почему он не смог дать сдачи?.. В крайнем случае, удержать Анжелу?

Я вспомнил, как Калмык без тени дурачества, рассказывал:

— Было время к 12 ночи. Возвращался домой. Слышу крики о помощи: недалеко в подворотне девку пытаются изнасиловать. А я не могу проехать мимо — ну в крови у меня это что ли!? Заезжаю в подворотню — там два бугая почти уже ебать её начали. Понятно, что отгребу по полной, но… — Калмык пожал плечами. — И встрял. Я им, мол, по тормозам, ребята! Отпустите девушку! У той чуть ли не судороги… Они — никакой реакции на меня, мол, отвяжись. Я достаю «бабочку» и пру на них, тогда только эти амбалы обратили внимание на меня. Стащили с коляски и отпинали от души. В общем, перелом рёбер, лицевой кости, почки отбили. Правда, девка успела смыться.

«А здесь ситуация поменялась полюсами, — продолжал рассуждать я. — “Женщину никогда не ударю” — вспомнилась его фраза. Пусть она калечит ему физиономию», саркастичный пришёл мне на ум вывод.

В чём причина такой агрессии — у меня была одна гипотеза. «Систематическая алкогольная интоксикация, траур по возлюбленному, «белочка» — не первопричина. Скорее всего, конфликт на уровне либидо, — размышлял я. — Возможно, он попытался ей овладеть насильно».

Спустя две недели Калмык с абсолютно нормальным лицом сидел со мной у компьютера — играл.

Я не удержался и спросил его, пока он делал ход:

— Калмык, скажи честно, почему Анжела тебя отпиздела?

Он вздохнул, давая понять, что ему надоело отвечать на этот вопрос:

— Ну я же говорил… Повздорили мы с ней немного, пьяные ещё. Я её назвал сукой…

— А сдачи не мог дать? Пощёчину хотя бы?

— Я же не бью женщин, ни при каких условиях. Это принцип, понимаешь!

— Ясно, — сказал, лишь бы закрыть тему, а про себя подумал:

«Сто пудов, домогался ты её. А когда дело зашло далеко, тут и всплыл запрет — «инцест». «Брата» она в тебе признала не на шутку. На святое посягнул».

Что касается меня, то Анжелу с тех пор я стал всерьёз побаиваться. Мы с ней беседовали после. Анжела, заметив мою настороженность, спросила:

— Ты теперь считаешь меня маньячкой?

— Немного — да, — смягчив ответ улыбкой, сказал я.

— Ты понимаешь, — как бы, между прочим, заметила Анжела. — Калмык сам виноват.

— Что же он сделал, чтобы так его изувечить?

— Пусть это будет моей маленькой тайной, — с натянутой ухмылкой произнесла Анжела.

С тех пор мы не общались и не виделись. Во всяком случае, я тщательно избегал встреч с ней.

Калмык довольно часто приходил ко мне поиграть на компьютере. Между игрой делился новостями стардома.

— Анжела вчера хотела спрыгнуть со второго этажа.

— А зачем?

— Ну, шиза у неё. Чуть что не так — прыгать. В этот раз еле успели… За ноги… С мужиком еле удержали.

— А где бухали?

— На переходе, как обычно. Там, как назло, все окна нараспашку — жара.

В один из летних дней мне сообщили, что Анжела ночью спрыгнула с 3 этажа, где она проживала. Её, недвижимо лежащую на траве, нашёл примерно в 4 утра сторож, делавший обход. Вызвали «скорую»: у Анжелы были сломаны шейка бедра и нога. Сама она, получив сотрясение мозга, осталась живой.

Анжелу пару месяцев лечили в больнице. Всё это время к ней приезжал Калмык: привозил фрукты, еду, одежду… Деньги он просил у знакомых и друзей Анжелы: кто отмахивался, кто занимал, иные дарили… Переломанную ногу хотели ей ампутировать, но из-за низкого уровня гемоглобина побоялись.

Анжелу из больницы привезли в дождливый осенний день. Я пришёл навестить её. Второй корпус, третий этаж, отделение милосердия, комната 92. Было начало первого. Воняло мочой и медикаментами. Дверь распахнута. Не входя в комнату, из коридора я крикнул:

— Можно войти!

— А это ты, Ром? Заходи, конечно, — ответила Анжела негромким обесцвеченным голосом.

В комнате располагалось три койки, расставленные вдоль стен. В перспективе — единственное окно. Около него — стол-тумбочка.

Анжела лежала слева от окна. Над её кроватью, сидя на корточках, как верный пёс, пребывал Калмык. Он приветственно махнул мне рукой, и повернулся к Анжеле, продолжая рассказывать что-то весёлое. Серёга всегда был балагуром.

Я вспомнил наш с ним спор, ещё в первый год, когда он поступил в дом престарелых. Мы с Калмыком играли в компьютер. Серёга настойчиво и беспричинно дурачился, пытаясь рассмешить. У меня было плохое настроение в тот день, и я завёлся:

— Ну, что ты всё хуйню плетёшь?! Ты что серьёзным быть не можешь!? Че-му здесь ра-до-ва-ться?! — произнёс я по слогам, обводя комнату непроизвольно дёргающейся рукой. — Ведь ты же не смешишь, а тупишь по большому счёту!

— Пусть туплю, — серьёзно сказал Калмык. — Но если хоть одна моя шутка будет удачной и человек засмеётся, мне будет приятно. Уже один день будет прожит мной не зря. Если хочешь, это мой смысл жизни.

Вот и в ту минуту он живо рассказывал Анжеле что-то смешное. Она из вежливости устало улыбалась в ответ.

Я присел на край её кровати.

Анжела сильно похудела: опали щёки, руки стали тонкими, как ветки засыхающего дерева. Когда Анжела, нагнувшись, что-то доставала в тумбочке, я заметил, что под халатом, который был ей на два размера больше, отчётливо выпирали косточки позвоночника. Их можно было с лёгкостью пересчитать. Обычно так выглядят люди, страдающие анорексией*. Заключённые концлагерей выглядели так же.

— Спасибо, что давал деньги, — поблагодарила меня Анжела.

— Да, ничего, — отмахнулся я, смутившись от пристального и спокойного взгляда её карих глаз, похожих на две пустыни. Всё остальное на лице Анжелы казалось серым пеплом, даже губы.

— А нам сейчас картошку принесут, — нарушил молчание Калмык своим шутливым голосом. — Мы её будем варить, а потом есть.

— Я думал наоборот. А что так скудно?! — поинтересовался я.

Анжела почти шёпотом пояснила:

— С моим желудком гурманом не станешь — тошнит, рвать тянет.

Анжела закурила: отсутствующий взгляд, молчание, астенические движения — вот и всё, что осталось от прежней Анжелы.

Я посмотрел по сторонам — возле стенки стояли костыли.

— Они мне больше не понадобятся, — сказала Анжела, поймав мой взгляд. — Отходилась.

В этот момент мужик на костылях вошёл в комнату с пакетом.

Калмык прокомментировал:

— А вот и наша картошечка пришла!

— Тебя только за смертью и посылай, — сказала Анжела «поставщику».

— Так ведь, пока туда-сюда… — объяснил мужик, оправдываясь.

Я почувствовал, что становится тесно. Ясно было, что в непрозрачном пакете бонусом шла чекушка. Пьяный трезвому — не товарищ. И «полёт» Анжелы, вернее его последствия, связывали мне язык. Утешать — глупо, вообще, говорить было глупо. И я откланялся:

— Ладно. Вы тут кушайте. Поправляйся, — обратился к Анжеле. — Приятного вам аппетита.

— А ты что, с нами не будешь? — спросила она.

— Я ж — гурман! — отшутился я.

— У-у-у! Понятно. Ну, тогда давай. Приходи ещё.

— Выздоравливай, — напоследок, как можно бодрей, сказал я, хотя сам не верил в то, что говорил, и это чувствовали все, кто был в палате.

Я, не торопясь, шёл обратно к себе в комнату, полусознательно спускаясь по ступенькам на второй этаж, и обдумывал увиденное. Кто теперь для меня Анжела? Бесполое существо с глазами обречённого ракового больного. Что я испытывал к ней теперь? Бесполезное и циничное сожаление, что Анжела больше не возбуждает во мне сексуальные чувства. Удивление её пессимизмом и смирением, так несвойственные ей до той поры. Я не осуждал Анжелу за её поступок — извращённый способ обратить на себя внимание. Это ведь не самоубийство в нетрезвом состоянии, близком к белой горячке. Это — эпатаж, проявление женской истерии. Если — суицид, то наверняка, с надёжностью в 100%. Жаль, конечно, что она себя испортила… Жалко, что больше не возбуждает. Теперь Анжела для меня — старый знакомый, которого из вежливости надо будет навещать. Хорошо, что у неё есть Калмык, преданный, как собака.

Серёга был для Анжелы истинным другом. Он ездил на ближайший рынок побираться, чтобы к ужину купить ей что-нибудь поесть. Анжела поправлялась: медленно, но уверено. Примерно через полгода она пересела на коляску. Целеустремлённости Анжелы уничтожить в себе всё человеческое, можно было только позавидовать. Она просила спивающихся стариков возить её по злачным местам, притонам. О поездках Анжелы говорили много: осуждающе, брезгливо и опасливо. Калмык всё так же продолжал побираться не корысти ради… Продолжал заботиться о Анжеле, не смотря ни на что. Но в один из дней Серёга вдруг исчез. Сбежал он или заставили побираться на дядю в другом городе — никто толком ничего не знает. Анжела продолжала неистово выпивать, навёрстывая упущенное. В конце концов, администрация отобрала у неё коляску и установила контроль, чтоб гости водку не приносили. Я же посещал Анжелу. На меня косились, но пускали, зная, что трезвенник, проверенный годами. Приходил я к ней: иногда с шоколадкой, иногда с травкой, проявляя, как мог, заботу и утешая её. Анжела похорошела: щёки округлились, подрумянились, тело приятно пополнело. Говорила она в основном о Серёге, с жалостью и обидой. Собственно, я Калмыка прекрасно понимал. Рано или поздно, так должно было случиться. Он любил Анжелу, ждал, надеялся, а она беспорядочно отдавалась, особо не скрывая от Калмыка своих похождений. Серёга просто расставил все точки над «и». Он не мог так больше ждать… Глупо думать, что его похитили в рабство. Калмык не из простых: он бы вернулся в стардом любой ценой, если бы захотел. Он до сих пор в розыске. Серёга понял, что надеяться бесполезно: лучше забыть, залить память водкой, отупеть от паров бензина или нарваться на кого-нибудь, чтобы убили, лишь бы стереть из своего прошлого Анжелу. Мне от Анжелы был нужен всего лишь нежный откровенный секс, а ему — слишком много — взаимная любовь.

Я видел, как тяжело Анжеле вести монашеское существование. Одно удовольствие — курить. На мои визиты ей было, по большому счёту, наплевать. Я хотел Анжелу, но никак не решался ей об этом сказать. На мои намёки она не реагировала.

Спустя несколько минут после того, как я приходил, Анжела неизменно закуривала сигарету.

— У тебя, наверно, с тех пор не было секса? — спросил однажды я после серии банальных фраз и вопросов.

— Нет, — ответила она ровным голосом, в тоне которого чувствовалась бессмысленность всего происходящего.

— Тяжело? — с сочувствием задал я вопрос.

Она затянулась и кивнула.

Я задумался. Что может чувствовать человек, не отказывавший себе ни в чём, ценящий превыше всего в жизни дружбу близких людей и свою бунтарскую свободу, и вдруг оказавшийся прикованным к постели, ставший в одночасье одиноким? Наверное, только прошлое может утешить, а мысли о будущем способны довести человека до безумия. Смериться и вспоминать, или, сопоставляя прошлое с будущим, сходить с ума.

— Я, честно, не представляю, чтобы я делал на твоём месте? — мой голос был наполнен бессилием от осознания невозможности в чем-либо помочь Анжеле, и восхищением хотя бы её внешним спокойствие, терпением Анжелы.

— Ты бы не прыгал с третьего этажа, — ответила она за меня.

Я всегда завидовал её рациональному мышлению.

Прошло около двух недель после моего последнего визита. Чувствуя угрызения совести, по поводу того, что оставил Анжелу без внимания на столь долгий срок, я поспешил увидеть её возбуждающее лицо. На пути мне встретился кто-то из знакомых проживающих:

— Ты — к Анжеле?

— Да. А что?

— Похоже, она того… — он покрутил пальцем у виска.

— «Белочка» что ли накрыла? — усмехнулся я, удивившись находчивости Анжелы достать водку чуть ли не из-под земли.

— Да нет. Там что-то серьёзней, — без улыбки сказал проживающий.

— Ладно. Пойду — посмотрю, — легкомысленно отреагировав на новость, направился я по заранее предначертанному мной пути.

Снова мои ноги взбирались по ступенькам на третий этаж второго корпуса. Рвотная смесь застоявшихся запахов медикаментов, мочи и гниения набирала силу. С виду всё казалось, как обычно: слева — первая кровать, на которой извечно лежала немая бабушка. Справа от окна располагалось ложе спившейся женщины лет сорока пяти, Ольги. Ольга в тот момент, сидя на полу, пыталась взобраться на постель. Сломанная рука и болезнь, схожая с ДЦП, сводили все её усилия на «нет». Анжела читала какой-то журнал. Она подняла голову и радостно воскликнула:

— Привет, Рома! Я тут прочитала в журнале, что нам надо спасаться.

— От кого? — принял я условия её незатейливого розыгрыша, улыбаясь в ответ.

Боюсь разочаровать читателя, но передать речь Анжелы даже в общих чертах мне не удастся. Начало каждой её фразы было абсолютно логичным, но конец превращал всё прежде сказанное в бред. Глаза Анжелы были расширенны, она активно жестикулировала.

Через пару десятков предложений Анжелы, заправленных неподдельным энтузиазмом, улыбка сползла с моих губ.

— И давно это с ней? — спросил я сидящую на полу Ольгу, явно чем-то недовольную.

— Да уже пятый день подряд заладила — бред несёт.

— Может у неё «белка»?

— Какая «белка»?! Я уже забыла, когда в последний раз она бухала: полгода, год. Крыша у неё поехала, — установила «диагноз» Ольга и, разозлившись, закричала на больную:

— Да замолчи ты, Анжелка! Заебала уже!

Только после этого окрика Анжела прекратила свой агитационный монолог со словами:

— Всё. Молчу, молчу.

«И это смирение, и безропотность — откуда? Ведь Анжеле палец в рот не клади — заткнёт любого, за словом в карман не полезет», всё ещё сомневаясь, я убеждал себя, что человек действительно сошёл с ума, а не устраивает нелепый спектакль.

— Анжела? — обратился я.

— Да.

— Анжела, что с тобой? — мне хотелось войти с ней в контакт.

— А что со мной? — в недоумении сказала она.

— Ты говоришь бред.

— Ром, ты просто не понимаешь — мы все в сетях, — терпеливо начала Анжела.

— В каких ещё сетях? — стал я раздражаться.

— Из паутины, что плетут вороны на крышах…, — абсолютно спокойно ответила она и продолжила нести ахинею.

— Бесполезно, — констатировала Ольга и снова гаркнула на Анжелу.

— Ей что-нибудь дают?

— Пока нет. Придёт на днях психиатр, тогда и назначит…

Я смотрел на Анжелу, перелистывающую с нездоровым интересом потрёпанный журнал с кроссвордами, и поражался, насколько легко можно потерять самое дорогое, что есть у человека — рассудок, причём внезапно и быть может навсегда. И это хуже смерти, ибо умершие стыда неймут. Тяжело было смотреть на Анжелу — пример «сломавшегося сознания». Пугала аналогия с ЭВМ, зациклено работающей по случайно сбившейся программе. «Неужели наш разум не более надёжен и защищён от сбоев, чем какой-нибудь самый изощрённый механизм?». Казалось, что психоз Анжелы может каким-то образом передаться и мне:

— Ладно. Я пошёл, — поспешно сообщил Ольге. — Через несколько дней навещу снова — может, пройдёт.

— Надеюсь, — сказала она.

Вернувшись домой, я никак не мог прийти в себя. Конечно, мне не раз приходилось читать о душевнобольных, изучать симптомы психических расстройств, знакомиться с теориями их возникновения. (Я надеялся применить эти знания ещё в школьные годы в своем творчестве). Но все прочитанные мной клинические описания больных были для меня абстрактны, как числа в математических расчетах. А ведь в действительности за каждым таким описанием стояла невыдуманная человеческая жизнь, пущенная под откос, личность, превратившаяся в хлам из слов, мыслей и понятий. Изложенные истории болезней были мне интересны, но не более того.

В тот день я увидел, что стоит за сухо изложенными фразами научных статей.

Естественно, у Анжелы была предрасположенность: алкоголизм, неоднократные сотрясения мозга, тяжёлый стресс от смены условий после падения, возможно, детские психические травмы… Но меня пугала та внезапность, с которой её эго деформировалось. Почему? Ведь должны были быть какие-то первые признаки болезни.

Прошло несколько дней после той угнетающей встречи, и я снова пошёл к Анжеле в надежде застать её прежней: угрюмой, задумчивой и ко всему равнодушной — но с глазами, наполненными мыслями и со словами скупыми и умными. Мне хотелось верить, что психоз Анжелы — явление кратковременное, проходящее, как модная в современном обществе депрессия. «Не может быть, чтоб вот так — бах! — и нет человека. Только физиология и бред — ничего больше. Её мир — это галлюцинация, неосознанная бессмысленность. Если так будет до конца жизни, она добилась своей цели: не понимать мир, который теперь уж точно не понимает её. Если это временно, постарается поскорее покончить с собой. Невозможно жить с бомбой замедленного действия в голове — неизвестно, когда рванёт, или снова осечка…».

Я зашёл в 92-ю комнату со словами:

— Привет, Анжела, — и сел на край её кровати.

Нас разделяло расстояние примерно в метр.

— Привет, — задумчиво ответила Анжела, продолжая смотреть по телевизору программу «Час суда».

Ольга, её соседка по комнате, в тот момент где-то пила, иначе она ждала бы ужина — время подходило.

Принесли ужин.

Доброжелательная раздатчица, пока разливала чай, поинтересовалась:

— Как, Анжелочка, дела?

— Да, ничего. Инопланетяне, вот, недавно навещали, — взгляд потерянный, смотрящий куда-то вдаль, голос бесстрастный.

— Да ты что?!

— Ага, — кивнула Анжела, пребывая в прострации.

Раздатчица, искоса посмотрев на меня, быстро ретировалась.

— Что смотришь? — спросил я, чтобы как-то начать разговор, тем временем прокручивая в голове: «Может всё-таки спектакль, сумасбродный прикол?..».

— Смотрю, как людей судят, — сурово ответила Анжела и, повернувшись ко мне, стала нести бред. По мере выступления, её глаза и голос наполнялись праведным гневом. Анжела будто читала отповедь миру, стараясь убедить меня, что вокруг царит всеобщая несправедливость.

Вдруг в моём сознании пронеслось: «Мы одни».

Её болезненно страстный взгляд, непрерывное движение губ, её лицо были так близко от меня.

«Моя дьяволица! Как идёт тебе сегодня эта красная футболка!»

Похоть захлестнула меня, и я занялся с Анжелой сексом в собственноручном исполнении через трико. С юношеских лет я — сам себе проститутка. Грешен. Каюсь. Но об этой стороне моей жизни — отдельные многотомные издания.

Несмотря на мои недвусмысленные движения и ошалелые глаза Анжела продолжала толкать пламенную речь. Чтобы как-то поддержать пыл и задор жрицы, я кивал и поддакивал, чуть ли не через каждое её слово.

Я почти готов был уже отдать «салют», когда Анжела внезапно спросила меня, хмуря брови:

— Что «да»?

Вопрос Анжелы был так некстати, сбивающий с толку, с налаженного ритма…

— Ну… Это…, — потерял я дар речи. — В общем… Да… В смысле — я согласен, — с трудом, но мне удалось справиться с формулировкой ответа.

— С чем? — последовал строгий вопрос Анжелы.

— Со всем, — выдавил я, пуская слюну.

— Знаешь что, Рома!?

— А?

— Иди-ка ты…

— Куда? — оправившись от оргазма, готовый ко всему спросил я.

-…к Богу!

— Это в какую сторону?

— Ты знаешь, — таинственно, внушая уверенность, уже спокойно молвила Анжела.

Мысленно я поблагодарил Анжелу за незабываемый «ужин» и пошёл с мокрыми трусами домой. Бога искать не хотелось.

«А счастье было так близко — и тут на тебе, вопрос. Вероятно, Анжела что-то заподозрила». К внутреннему облегчению примешивался стыд. Меня утешала мысль, что демонстрацией рукоблудия психозы не лечат.

Дней пять после последнего посещения я не появлялся у Анжелы. Мне было стыдно за свой поступок, ведь я воспользовался её состоянием. В этом чувствовалась какая-то подлость.

Кто-то принёс новость, что Анжела выздоровела. Её перевили на первый этаж, боясь, что она попытается снова спрыгнуть вниз. Эта новость и радовала меня и внушала опасение. «Вдруг она вспомнит…». Я решил снова пойти к ней и расставить все точки над «и». У меня больше не было сил ждать. Неопределённость моих с Анжелой отношений угнетала меня. «Друг», «знакомый», «приятель», которыми Анжела в недавнем прошлом определяла мой статус к ней, меня абсолютно не устраивали. «И вообще, кого ей, в конце концов, надо?! “Бери ношу по себе, чтоб не падать при ходьбе”. Я не принц, но и она не принцесса». Настроив себя на конструктивный лад, я, набравшись смелости, зашагал в сторону нового пристанища Анжелы.

Первый этаж. Комната, где теперь жила моя зазноба.

Я постучал. Изнутри послышались чьи-то старческие возгласы, мол «Входи — гостем будешь!».

Я зашёл. По комнате бродили две старушки, незаметно производя какие-то манипуляции для усугубления уюта… Они гостеприимно поприветствовали меня, а я их. Старушки оказались сообразительными и, как бы между делом, вышли «покурить». Около окна сидела Анжела.

— Здравствуй, Анжела! — я посмотрел ей в глаза — они были разумны.

— Привет, — ответила спокойно и даже равнодушно.

Было трудно начать разговор: примешивалось ощущение, что её здравомыслие — нечто очень хрупкое.

— Мне сказали, что ты поправилась…

— Да, буквально вчера, — сказала Анжела.

«Если бы — нет, ты бы не остановилась на этой фразе», — облегчённо подумал я и продолжил:

— Рад за тебя. Я даже боюсь себе представить, как это страшно — сойти с ума, — я осёкся. — Извини.

— Да ничего, — махнула рукой Анжела и потянулась за сигаретой. — Страшно, Ром. Очень страшно.

— Ты, наверно, ничего не помнишь? Ну…в том состоянии.

— Ничего, — спокойно сказала Анжела. — Знаешь, это как сон без сновидений. Заснул-проснулся — и ничего не помнишь.

— Как тебе тут с бабушками?

— Нормально. Вроде спокойные.

Анжела, докурив сигарету, затушила её в банке из-под кофе.

«Я ведь не за этим, собственно, пришёл. Надо как-то начать», думал я.

Молчание.

Анжела беззвучно щёлкала пальцами правой руки. Потом потянулась в сумочку за сигаретой — закурила. У меня, как бывало обычно, в трико пульсировало «сердце», но вместе с тем одна мысль не давала мне покоя:

«Неужели я никогда не признаюсь в своих чувствах к ней?! Ребячество какое-то. Да и для неё прошло время хватать звёзды… Праздника больше не будет».

— Знаешь, Анжел, — нарушил я тишину уверенным голосом. — А я ведь тебя любил! Ещё в школе… В седьмом классе…

Она удивлённо посмотрела на меня, будто открыла во мне что-то новое, интересное.

— Нет, — продолжал я. — Скорее эта была влюблённость, которая могла бы перерасти в любовь, если б ты ответила мне взаимностью… Как тлеющий костёр мог бы вспыхнуть при малейшем дуновении ветра.

Я был настроен поэтически.

— Ты меня немного обескуражил… — Анжела затушила бычок и потянулась за новой сигаретой. — Такие вещи говоришь… Я ничего такого не замечала…

Анжела взглянула на меня. В её взгляде я не нашёл никакой фальши или кокетства.

— Но как же?! Конечно, я старался скрыть свои чувства, боясь насмешки. Но, по-моему, об этом можно было догадаться.

— Наверно, ты слишком хорошо скрывал свои чувства. Я воспринимала тебя, как друга.

— И только?!

— Да, — ответ Анжелы прозвучал для меня как приговор к пожизненному заключению в одиночной камере. — Мы слишком разные. Но, если хочешь, поручись за меня у директрисы, что я не буду пить и, наверняка, нас поселят вместе. Только секса между нами не будет…

— Почему? — недоумённо спросил я.

— У меня там — никак, — она показала взглядом на низ живота и сложила руки крест-накрест. — Разве что — минет тебя устроит.

Рациональный тон Анжелы несколько охладил мой настрой. Впервые в жизни я явственно ощутил боязнь что-то менять:

«Жить ради минета с той, которая к тебе безразлична? Ведь не так я хотел. Совсем не так. Она же меня вскоре возненавидит».

— Нам нужно будет расписаться, — я надеялся, что напоминание о штампе в паспорте изменит решение Анжелы.

— Распишемся — пустая формальность, — по-простецки сказала Анжела.

«”Формальность”, — повторил я. — Грёбанный компромисс, идиотский спектакль!».

— Мне надо подумать.

— Хорошо. Подумай. Времени много.

Несмотря на то, что настроение у меня несколько упало, я всё ещё хотел Анжелу.

Бабушки до сих пор «курили».

Подойдя к её кровати вплотную, я почти шёпотом произнёс:

— Анжел, помоги мне.

— В чём?

Я взглядом показал на вздыбившиеся трико.

— Чего тебе? — спросила Анжела. В её вопросе было желание, чтобы от неё поскорее отвязались.

«Неужели только водка делает тебя страстной и желанной?».

Как всегда я был непритязателен в этом деле:

— Ну, подрочи, хотя бы.

— Как? С минуты на минуту зайдут.

— Залезь в трусы.

Было ужасно неудобно и мне и ей. Ещё этот страх, что внезапно войдут. Какой тут может быть кайф.

— Тебе хоть приятно? — спросила Анжела, обрабатывая мои гениталии.

-Да, — соврал я. На самом деле почти всё способствовало тому, чтобы превратить сексуальную утеху в мазохистский экспромт. Такой позы нет даже в Камасутре. Изнанка трико натирала мозоль… И вообще, место и время крайне неудачно были подобранны для широкомасштабных действий.

— Хватит, Анжел.

Она вытащила руки и вытерла их о пододеяльник.

Я запрокинул голову к потолку и с отчаянием простонал:

— Господи! Ну, почему так?!

И обратился к Анжеле:

— Анжел, что тебе сделать, — я искренне хотел, чтобы хоть она испытала наслаждение. — Может, ланет*?

— Нет, не надо ничего, Ром. Ты и так для меня сделал очень много.

Я постоял ещё немного, сдерживая ком в горле.

— Ладно, Анжел. Извини за всё. Пока.

— Пока, — на глазах у Анжелы блестели слёзы.

Я уже повернулся в сторону выхода, когда она, чуть ли не плача, сказала:

— Рома, как же я перед тобой виновата! — и уткнулась лицом в одеяло.

«По-моему, всё наоборот», подумал я и ушёл.

На следующий день мне вновь захотелось увидеть Анжелу, теперь уже не в качестве объекта вожделения, а как близкого человека, в кампании с которым одиночество и тоска рассеивались.

— Привет, Анжел!

— Привет. Ну, всё Ром, можешь не париться. Уезжаю я в Красный Сулин. Директриса предложила — я согласилась.

В Красном Сулине есть интернат для престарелых и инвалидов. По правде же, там существуют только алкоголики. Администрация не запрещает им бухать до потери сознания в любое время дня и ночи. Приезжающие туда жить, быстро превращаются в животных, деградируют. Сильно выпивающих субъектов часто посещают инсульты. Их болезни — параличи различных мастей. Но субъекты продолжают пить суррогат и вскоре умирают. Таков непродолжительный цикл проживающих в Красно-Сулинском интернате.

— Ты считаешь — тебе там будет лучше? — спросил я Анжелу.

— Да, я так считаю.

По её тону было ясно, что переубеждение бесполезно.

— Может, ты и права, — произнёс я.

— Ну, ты сам подумай, что мне здесь делать. Всю жизнь видеть бабушек и слушать их бред? И никуда мне больше не деться: моя Родина — кровать. Коляску отобрали. На костылях ходить я не могу. Всё!

Я молчал. Она закурила.

— А у нас с тобой всё равно ничего бы не вышло. Мы слишком разные и нас уже не переделать. Эта была бы не жизнь, а обоюдное мучение.

Вскоре мы расстались, как старые знакомые, и больше я Анжелу не видел: она уехала на следующий день утром.

Анжела была тысячу раз права. Насильно мил не будешь. И какую Анжелу я любил? Ту, что была в школе? А может быть, в стардоме до падения с третьего этажа? Или ту, что сидела в данный момент передо мной? И ко всем этим разным Анжелам нужно ещё прибавить эпитет «пьяная». Сколько вариаций получается! И самый главный вопрос: любила ли меня Анжела? Ответ очевиден. Я лишь выдавал желаемое за действительное. А в последние годы — просто надеялся, ждал, что в один прекрасный день Анжелу переклинит, и она влюбится в меня без памяти. Бред. Наверно, от безнадёжности встретить женщину, которая полюбит меня, я неосознанно пошёл на компромисс, спутав любовь с похотью, и выбрал в качестве объекта вожделения Анжелу. Это было моим долгим опьяняющим заблуждением. Хотя в моём положении напрашивается вопрос: «А другого глобуса у вас нет?».