spetsprom — АдМинистр@Тор, 1/2

«Ад Министр @ Тор»

Гипер роман ®

Книга одна /вторая

«Джунгли мегаполиса»

Иркутск, 1994-1995 гг.

Глава 1. (023). (-> 024)

-Пора платить по счетам!

Однажды он пришёл и так и сказал. Прямо с порога…

Это был самый тайный человек в его жизни никто, совершенно никто не знал об его знакомстве си ним. Он, этот человек, дал Жоре всё, всё, что у него было, и он же пол страхом смерти запретил не только говорить, но даже вспоминать о нём.

Он вёл большую игру, игру без правил, игру, которую он поворачивал по своему усмотрению то вправо, то влево. То, что он делал, понять было просто невозможно. Его действия не поддавались никакой логике. Его желания были непредсказуемы.

Те, кто знал Жору, с некоторых пор говорили о нём, что этот парень играет по-крупному. Однако сам Жора-то знал, что в сравнении с ним, с его игрой, он ничто и никто, потому что зависит от него полностью и состоит у него на побегушках. Если бы в своё время он не помог Жоре — тот никогда бы не стал тем Бегемотом, которого теперь все в городе знали, уважали и боялись.

Нет, он не беспокоил Жору по пустякам. Это были побегушки по-крупному, как и сама его игра. За всё время он обращался к Жоре лишь дважды.

Жора знал его по кличке: Зверь, — и долгое время не знал не то, что его фамилии, но даже имени. Лишь спустя год после их первой встречи кто-то из его окружения проболтался. Жора делал вид, что не понимает, о ком вообще идёт речь, хотя ему с первых слов стало ясно. Приятель его, затеявший этот разговор, так и подзуживал его Жору заговорить, используя для этого всевозможные способы. Вскоре после этого случая он исчез, как будто бы его никогда и не было. О нём не вспоминали даже родственники, и когда несколько раз после его исчезновения, ещё не зная об этом, Жора звонил ему домой, то на другом конце провода после упоминания его имени разговор прерывали, долго молчали, а потом клали трубку.

Этот случай заставил Жору задуматься о своей жизни и запомнить хорошенько: Зверь не шутит.

Однажды он видел его совсем близко. Жоре случилось проходить мимо здания обкома. В это время Зверь в сопровождении нескольких в чёрных костюмах вышел из подъезда и проследовал к чёрному государственному лимузину. Зверь даже не глянул в его сторону, но Жора инстинктивно опустил глаза в землю: он уже знал, что у Зверя есть другие глаза и уши.

Когда-то Жора вернулся из армии. И после месяца жизни дома, где всё очень сильно изменилось, понял, что может преспокойно записать себя в разряд нищих. Идти вкалывать за мизерную зарплату на завод — это было не для него. Спустя месяц безделья, когда родительские попрёки куском хлеба сделались невыносимыми, он дал объявление в газету: согласен на любую хорошо оплачиваемую работу (плохую не предлагать). Это было глупо, он понимал это и потому очень удивился , что на него откликнулись.

Две недели спустя после публикации Жоре позвонили и попросили прийти в Красный зал ресторана Театральный. Там он и увидел в первый раз Зверя.

После недолгого ужинатот выписал ему чек на крупную сумму и сказал: «Это тебе на первое время. Трать как хочешь, потом получишь ещё.»

-Но за что? — уливился Жора.

-За работу.

-За какую?

-За предстоящую, — ответил Зверь.

-Но как Вас найти? — поинтересовался Жора.

-Я сам тебя найду.

На том они и разошлись тогда. Спустя месяц Жора получил по почте перевод, отправленный из Москвы. Обратного адреса не было. Сумма была ещё более значительной. Так стало повторяться регулярно.

Первый заказ на работу он тоже получил по почте из Москвы. Распечатав конверт, Жора с удивлением прочёл короткое послание: «Нужно поработать. Будь готов. Зверь.» позже ему позвонили: «Вечером на старом месте…»

Собираясь в ресторан, Жора очень волновался. Всё было так загадочно. Что ему предстоит? Какая такая работа? За что ему заплатили так много? Он строил всевозможные предположения, долго поправляя и теребя упрямый галстук перед зеркалом, от самых заурядных до смешных и порой нелепых.

Сначала он решил, будто Зверь этот некий посредник какого-нибудь клуба извращенцев, в сети которых и попался Жора со своим дурацким объявлением. Теперь они захотели его поиметь. Но он им не дастся. Он вернёт им деньги. Правда это будет сложно, потому что большую часть он уже потратил.

Потопм ему пришла в голову другая мысль. Быть может, его хотят нанять для какого-нибудьубийства. Это тоже не входило в его планы, но с этим можно было как-то согласиться, если ему заплатят ещё два раза по столько же.

А может быть его хотят заслать куда-нибудь воевать. Зверь наверняка проведал, что Жора имеет специальные навыки. Как знать, он не исключал возможность, что его завербовали в качестве боевика.

Все эти и многие другие мысли неоднократно пприходили на ум Жоре все эти месяцы, пока ему платили, не оставляя его в покое ни на минуту. Это было как мучительное затишье перед атакой. И вот настала её пора.

Всю дорогу Жора волновался, перебирая в голове различные варианты. Ему было страшно. Когда он входил в фойе ресторана, волнение было особенно сильным. Он даже почувствовал, как у него перехватило дыхание. Однако потом он как-то непривычно успокоился, и когда увидел Зверя в глубоком бархатном кресле за дубовым столом на шесть персон, сидевшего в гордом одиночестве, это не произвело на него ровным счётом никакого впечатления и не вызвало никаких эмоций. Он только полумал, что от грядущей судьбы теперь уже не удасться отделаться лёгким испугом.

-Молодец, без опоздания, — похвалил его Зверь, сделав сдержанный жест одобрения.

К их столу тут же подошла официантка с подносом самых дорогих и изысканных блюд, какие только можно было заказать в этом ресторане. Зверь не обратил неа неё никакого внимания, и когда она, расставив кушванья, удалилась, заговорил снова:

-Пора поработать, Жорик.

Зверь помолчал, медленнопережёвывая пищу, затем сделал спокойный глоток красного вина, медленно поставил высокий фужер на стол и произнёс:

-Пустяк.

Под столом что-то звякнуло. Жора подался назад и глянул туда. В сумраке между их ног стояла небольшая сумка.

-Можно приступать к работе прямо сейчас. Поужинай, если хочешь. Заберёшь сумку. Там всё. Текст исчезает через двадцатьминут послевскрытия конверта. Советую напрячь память. И помни игра идёт не на шутку надеюсь, ты понимаешь? Засыпишься — будешь выкарабкиваться сам.

Ужинать Жора не стал. В сумке были ключи от машины с плоским брелком, жестяные продолговатые коробки и семимнутная магнитофонная кассета. На плоском пластмассовом брелке-жетончике был выдавлен номер машины.

-Она у подъезда ресторана, внизу, — подсказал Зверь, перехватив его взгляд. — Удачи тебе.

Выходя из ресторана Жора почувствовал вновь охватившее его волнение. Пройдя вдоль ряда машин, он обнаружил, что машиной с таким номером является «Опель». С этой маркой он был почти незнаком.

Сев за руль, Жора поставил кассету в магнитолу.

«Запомни хорошенько, — раздался чей-то скрежечущий голос, — твоя задача выкрасть папкус совершенно секретными документами. В твоём распоряжении квартира, автомобиль, оружие, спецоборудование для вскрытия сейфоф и замков.»

Далее следовал адрес квартиры. Жора хотел послушать запись второй раз, но её как не бывало. Вместо неё появилось какое-то дурацкое поздравление с днём рождения.

Ключи от квартиры лежали на переднем пассажирском сиденье. В квартире Жора обнаружил автомат «Узи» (в продолговатых коробках были патроны) и лежащие рядом конверты. Вскрыв и прочитав их поочерёдно, он понял, что ему действительно подсунули свинью. Но делать было нечего. Это была его работа.

Собравшись с духом и захватив чемоданчик со спецоборудованием, Жора спустился вниз, в машину.

Вернулся он лишь к четырём часам утра, поднялся наверх, оставил в квартире документы и ушёл домой пешком, прихватив лишь приглянувшийся ему «Узи» со всем боекомплектом (во время операции он не сделал ни одного выстрела).

Спустя неделю он получил извещение на издевательски малую сумму. Оно было отправлено по-прежнему из Москвы. Взбешённый этим, Жора не знал, что делать, но в конце концов успокоившись и проглотив первую обиду, пошёл за деньгам. На почте ему вручили перевод и заказное письмо. Расспечатав его, Жора обнаружил вкладную банковскую книжку. От суммы, которая в ней значилась, у него закружилась голова.

С тех пор он стал миллионером. Зверь долгое время его не беспокоил и словно бы растворился исчез из поля зрения. Но Жора чувствовал, что он держит его под контролем, и был уверен, что это не последняя «работёнка», которую ему поручили.

С тех пор произолшло много перемен.

С «Узи» он больше не расставался, первое время справедливо опасаясь, что его захотят убрать после операции, он носил и возил его с собой заряженным и готовым к стрельбе целый месяц. Потом надоело.

Догадка о том, что его вовлекли в большую игру, утвердилась у него спустя некоторое время, когда разрозился вдруг совершенно неожиданно международный скандал, связанный с промышленным шпионажем. Какая-то американская фирма запатентовала документацию на новую сверхизносотермоустойчивую резирну, разработку которой вела одна французская фирма, вложившая свои капиталы в химические заводы на Украине и в России. Утечка документов, как сообщалось, произошла с одного из украинских заводов.

Узнав об этом, Жора лишь самодовольно рассмеялся, вспомнив, как чётко он произвёл эту операцию, мысленно похвалил себя и решил, что ему в таком случае слишком мало заплатили. Быть промышленным шпионом оказалось невыносимо приятно, и теперь он даже грустил о том, что Зверь к нему больше не обращается. Но тот словно бы растворился.

Прошёл целый год, прежде чем Зверь дал о себе знать. Его услугами он решил воспользоваться в самый неподходящий для Жоры момент, когда тот уже твёрдо решил для себя, что его навсегда оставили в покое. Жора уже успел обрасти своими собственными делами, обзавестись своей компанией и подумывал о женитьбе, когда Зверь безо всяких прелюдий лично появился рна пороге его квартиры.

На этот раз вид у него был не такой солидный, как прежде. Выглядел он более чем обыкновенно, затрапезно, можно сказать. Жора бы даже его не узнал, если бы тот не произнёс этих слов.

Первой мыслью было, что к нему в дверь ломится какой-то обнаглевший пьянчужка.

-Пора платить по счетам! — выкрикнул тот и ввалился к нему в квартиру, буквально рухнул на Жору, не т о пьяный, не то смертельно уставший.

Жора не осмелился вынать его сразу, хотя весь вид неожиданного гостя говорил о том, что Зверь уже не был тем прежним Зверем, которого он знал некогда. Он положил его на диван, дал отоспаться.

Когда к вечеру Зверь проснулся, на кухне был готов лёгкий ужин и стояла бутылка коньяка. Жора решил, что этот человек всё-таки кое-что сделал для него и заслужил хотя бы такой приём.

-Ты должен поработать, малыш! — сказал он, опрокинув первую стопку залпом.

-Что случилось? — Жора почувствовал себя вправе говорить с ним свысока. Интуиция была здесь не при чём. Сам вид гостя подсказывал ему, что с ним произошли большие перемены. К тому же, как считал Жора, они были в расчёте.

-Случилось, случилось, — закивал головой тот.

-Я тебя не узнаю, — удивился Жора.

-Я себя тоже… Но работа остаётся работой.

-Что опять надо выкрасть чью-то интеллектуальную собственность?

-На этот раз нет. Работа будет похлеще… И без гонораров.

Зверь специально задержал рюмку с корнъяком на пути ко рту, чтобы проверить реакцию Бегемота на последние слова.

У Жоры была масса возражений по этому поводу. К тому же он сам долгое время занимался как легальной, так и нелегальной коммерцией, знал, что такое бизнес, и что почём стоит, и в теперь сам посылал людей на задания и платил им за это деньги, когда большие, когда не очень, когда не платил вовсе.

Поэтому, выдержав длительную паузу, он сказал:

-Мне кажется, что мы не рассчитались ещё по старому делу.

Зверь покривился, сделал такую гримасу, как будто зубной болью у него свело сразу же половину всех зубов, но промолчал, хотя ощущалось по шумному дыханию, как нелегко ему это даётся.

-Мальчик, да стал крутой? — процедил он сквозь зубы, распевая слова на одесский манер.

-Нет, дяд, я просто поумнел, — тыкнул в его сторону указательным пальцем Жора. — Прошлое дело было немного дороже, чем вы мне заплатили. Я оказался не таким дураком, чтобы не понять, что задокументы выкрал тогда, и кто, и что после этого на них заработал.

Зверь долго молчал, ссутулившись не то от усталости, не то от груза неприятного открытия, но всё же заговорил:

-Жорик, плачу за откровенность откровенностью и хочу сказать тебе, что ты должен был бы давным-давно гнить в земле!.. Если бы у меня был другой такой Жорик, — он шумно, с астматическим присвистом вздохнул, развёл руками и неестественно широко улыбнулся, словно оскалился. — Ну нет у меня другого такого понятливого, сообразительного и при этом смелого, находчивого, во всех отношениях готового для драки Жорика! Нету!

-Вы немного преувеличиваете мою оценку, — запротестовал Жора, задетый лестью, но не желающий купиться на неё, позволить обольстить себя до конца. К тому же он был теперь человеком дела и не собирался работать бесплатно. — Я уже давно отошёл в другую сферу деятельности и сильно потерял в спецназовских качествах. Растолстел, размяк, обленился. Жир вместо прежних мускулов — вот расплата за удовольствия жизни…

Зверь положил на плечо свою костистую, тяжёлую руку:

-Жорик! Я всё прекрасно знаю. Не ври мне. И поверь, что это дело надо сделать. Ты же знаешь, я не беспокою тебя по пустякам, я ценю твой уровень, тебя самого. Пожалуйста! Никто в этом городе не может больше сделать этого, кроме тебя. Поэтому я здесь. Вспомни, что когда-то, когда тебе было очень трудно — я-то отлично это знаю, — я пришёл к тебе на помощь и поднял тебя из грязи. Теперь ты один из тех, кого знаю в городе, кого здесь уважают, с кем считаются и кого боятся. Подумай, кем бы ты был, если бы я не протянул тебе тогда руку помощи? Кем бы ты был сейчас?!

Жора задумался. Он не был сентиментальным, но слова Зверя всё-таки подействовали на него, пробудили в нём что-то подобное остаткам совести, которые ещё можно было расшевелить.

Впрочем, им так же завладело тайное опасение, что Зверь в случае отказа может сделать что-то такое, от чего его благополучие рассеится как дым. Хотя затрапезный вид гостя не давал повода так думать, однако Жора, который привык доверять своей интуиции, на этот раз также решил действовать так, как ему подсказывает что-то внутри. Наверняка у этого некогда могущественного человека остались какие-то тайные рычаги влияния. Иначе, вот так просто, без какой-либо платы он не просил делать серьёзные дела. Что-то всё-таки осталось про запас у Зверя, какой-то тайный камень запазухой. По другому не получалось. Вряд ли бы он пришёл, не имея запасного хода на случай Жориного отказа, какого-то тайного козырного туза в рукаве, который бы побил всю Жорину игру прошедших лет одним разом. Не мог такой могущественный прежде человек потерять власть в одночасье. Что-то у него осталось про запас. Иначе и просьбы никакой бы не было. Зверь просит делать только большие серьёзные дела, а человек, который это просит, не может быть вне игры, не может не быть при какой-то власти. Быть может весь его теперешний вид просто маскарад, розыгрыш, проверка на вшивость. Откажись сейчас Жора, и кто знает, что с ним будет через некоторое время. Зверь — человек, который не будет шутить. И он пришёл к нему не с паперти и не с протянутой рукой. Если он говорит, что на этот раз платы не будет, занчит действит ельно считает, что прежде заплатил ему более, чем достаточно.

Эти размышления привели Бегемота к решению и он сказал:

-Хорошо. Будем считать, что мы с тобой квиты: я выполню твою просьбу, но после этого ты исчезнешь из моей жизни навсегда! — согласительно-примирительные нотки его голоса постепеннно понизились до уровня угрозы. — Что нужно сделать?

-Я скажу откровенно, — по Зверю было видно, что он боится спугнуть удачу. — Надо взорвать завод…

-Взорвать что?! — от удивления и неожиданной масштабности предложения Жора невольно вскочил со стула. — Какой завод? Как это — взорвать?!

-Ну, конечно, не весь завод. Ёмкости. Только ёмкости с веществом. На том самом заводе, откуда ты в первый раз выкрал документацию, — Зверь остановился на секунду и пристально посмотрел в лицо Жоры, стараясь, видимо, прочесть его мысли. — Это очень важно. Если бы понял смысл игры. Идёт борьба за рынок. Я только помогаю одной конкурирующей стороне.

-Америкканцам, — уточнил Жора.

-Да, — подтвердил Зверь. — Теперь против них выступает несколько европейских фирм. И всё по этому делу. Патент они всё-таки отсудили. Но американцам удалось уничтожить все результаты лабраторных работ и научных исследований по данному материалу. Не осталось ни одной копии ни в каком виде. Те, кто проводил исследования, — частично или полностью устранены. Чтобы восстановить формулы и технологии получения продукта, европе потребуетсяминимум десять лет. Американцы сделают выжидательную паузу и восстановят это вещество в три раза быстрее, а запатентуют его под видом своего открытия — вот и всё, такой у них расчёт.

-Ну а зачем же тогда что-то взрывать? — удивился Жора.

-Хм, — откашлялся Зверь, — дело в том, что так оно получится, если ликвидировать все запасы полуфабриката, продукта-сырца. Единственное место, это установлено достоверно и точно, где сохранился его запас — этот дурацкий завод. И ничего не поделаешь — его надо уничтожить. Иначе…

-Что иначе? — не выдержал паузы Жора.

-Иначе французам и их союзникам удастся восстановить технологии производства за полтора-два года. А это означает полный провал…

-Для тех, кто тебе платит.

-Да, а значит, и для меня. Попади к ним хоть стакан этого продукта-сырца, и я останусь на старости лет нищенствовать.

-А ты не боишься, что тебя уберут после того, как это сырьё будет уничтожено. Я, например, после твоих рассказок опасаюсь за свою жизнь. К тому же, в последнее время она течёт у меня размеренно и с наслаждением.

-Не забывай, что в этом моя заслуга, — погрозил указательным пальцем Зверь

-Всё это в прошлом, — отмахнулся Жора, ему вдруг показалось, что он снова может «спрыгнуть» с обещания, Из разговора Зверя появилось какое-то ощущение, что власти влиять на ситуацию у него осталось не так уж и много.

-Но прошлое любит цепляться за настоящее. А насчёт твоего безмятежного благоденствия, так оно развеется в пух и прах, как только я уйду из мира авторитетов. Моё имя — та невидимая часть айсберга, на котором зиждется твоё благополучие. Не веришь?!.. да и насчёт того, что ты опасаешься за свою жизнь: не бойся. Кроме меня о том, что ты участвуешь в операции, никто не знает и не узнает. А я? Мне, даже если бы хотел, некогда заниматься тобой: к сожалению, в последнее время мною пристально заинтересовался Интерпол. Вот так-то, — Зверь замолчал, а Жора пытался сообразить, зачем он «сливает» ему эту информацию, которая, в принципе, обезоруживала его перед ним. — Однако, если будешь строптив, — добавил вдруг он, — то Интерпол, да и кое-кто ещё, кто потерял десятки миллионов долларов, заинтересуются и тобой. Ты — не я. Тебя раздавят как муху безо вских церемоний, даже мокрого места не останется. Только за то, что ты украл документы и наделал огромные неприятности весьма влиятельным людям. Тебя уберут даже без напутственного слова, так мимоходом. Это будет даже не месть…

Зверь снова замолчал.

-Продукт, который надо будет взорвать, очень вреден, — поинтересовался Жора с интонацией припёртого к стенке. У него возникло искушение прямо сейчас убрать Зверя. Это было легко и просто и сулило избавление от всех этих внезапно возникших проблем. Но именно поэтому, он не мог этого сделать. Бегемот понимал, что Зверь даже не достал ещё туза из рукава, он только намекнул на его присутствие. Наверняка у него всё было продумано на случай такого сценария развития событий.

-Не очень, — ухмыльнулся Зверь, видимо воспринимая изменения, которые наблюдались в его недавно строптивом собеседнике. — Но токсичен. Кое-кому на нос придётся пристегнуть прищепку…

-Объём работы, — уже совсем по-деловому, более не собираясь сопротивляться, спросил Жора.

-Двадцать кило тротила. Бригада — пять человек. Ты — шестой и старший. Возглавишь операцию. Документация со схемами закладки у твоего помощника. Они хорошие минёры. Но в них нет того, что есть у тебя — боевого духа. Без тебя им — крышка. А за меня не переживай. Тот, кто заинтересован в моей смерти, знает, что в случае её наступления конкуренты получат огнетушитель, заправленный тем, что мы сейчас собираемся уничтожить. Он уже в Париже и очень хорошо лежит в одном месте, до которого американцам не добраться.

-То есть, сырьё всё-таки не будет уничтожено полностью? — покачал головой Жора.

-Пять литров — это не десять тысяч кубометров. Я же не могу украсть и спрятать столько! А этот огнетушитель мне заправили всего лишь за бутылку сивухи. И он в Париже. Он у меня. Это теперь моё самое веское средство защиты… и шантажа.

Жора снова задумался и замотал головой:

-Не-е, я не буду этого делать.

-Почему? Тебе не достаточно моих аргументов? — Зверь нахмурил брови.

-Во-первых, там есть кому работать, во-вторых, двадцать килограм тротила на десять тысяч кубиков, — это означает, что эта дрянь, по миом подсчётам, не только горит сама, но ещё и взрывается. Выходит, что это опасно для города, а я всё-таки в нём живу. Да и, в-третьих, в деле опять международный скандал и большие деньги. Это означает, что делать его за спасибо, по меньшей мере, — глупо. По меньшей мере! — поднял вверх Жора указательный палец.

Зверь попросил сигарету. Жора достал из ккармана и положил перед ним лишь начатую пачку.

Зверь взял сигарету и молча курил до утра, пока пачка не опустела, а в пепельнице перед ним не образовалась гора «бычков» и пепла.

-Ладно, — процедил он сквозь зубы. — Чёрт с тобой! Дай мне листок и ручку.

Жора вырвал лист блокнота, подал ему ручку, и Зверь начал что-то рисовать, пыхтя от напряжения с непривычки к такому делу.

Когда он завершил эту работу, то спросил у Жоры:

-Знаешь, во сколько оцениваются ненайденные нацистские архивы? Нет? В десять миллиардов. А ненайденные документы КПСС? Раза в три меньше. Но этого, я думаю, тебе будет достаточно. Так вот, часть их находится здесь, — Зверь ткнул пальцем в коряво начерченную схему. — Узнаёшь, где это?

-Узнаю, — закивал головой Жора, заинтересовавшись планом. — Это здание почти в центре города.

-Верно. Там, в его секретном подвале очень ценный архив: бумаги третьего рейха, совершенно секретные документы КПСС, иконы, старинные книги, рукописи, картины — очень много ценного и просто бесценного материала. Забирай всё, — он сделал широкий жест рукой. — Сколько унесёшь, — а про себя еле слышно добавил. — Всё равно не моё.

Такая щедрость показалась Жоре весьма подозрительной, равно как и неожиданной.

-А как туда добраться? — всё-таки поинтересовался Жора.

Зверь перевернул листок и быстро набросал на другой стороне схему здания:

-Ну, дай какой-нибудь каранндаш, красный что ли, чтобы нарисовать куда и как идти… Вот здесь дверь в подземелье. Там кодовый замок… Вот шифр. Вот номера стеллажей, где лежат самые ценные на сегодняшний день документы… Достаточно взять только их: они уместяться в три-четыре средние дорожные сумки. Берешь их, и я с тобой в расчёте за эту операцию. Остальное не трогай, Договорились?

Жора повертел листок в руках.

-Ладно. Только я сначала провперю — не врёшь ли.

-Проверяй-проверяй. Только побыстрее, потому что операцию надо провести до начала следующей недели: сюда направляются французские эксперты и рабочие. Надо, чтобы до их приезда здесь и следа от сырца не осталось. Ни одной уцелевшей молекулы.

-Хорошо, сделаем, — протёр Жора руки. Он почувствовал, что намечается нажива.

-Только в архив не посылай своих людей: можешь нарваться на большие неприятности. Найди кого-нибудь со стороны, не местных, не с этого города. А потом шлёпни их . и концы в воду. Чтобы никто не догадался ни о чём. Сам понимаешь — это не твоё и не моё…

-А чьё?

-Тссу! — приложил Зверь палец к губам. — Не спращшивай даже. Дают — бери. Бьют — беги… И только один раз туда, а то засекут, повяжут и почикают. Понял?

-Да, уж понятней не бывает, — Жора подумал, что расчёт наводкой всё же лучше, чем никакого. Он спрятал листочек в карман и, хлопнув рукой по столу, заключил. — Операцию проведу в ту же ночь, когда мои люди возьмут архив: чтобы без обмана.

-Только я прошу тебя: сделай это побыстрее. Упустишь время — пеняй на себя, — в голосе Зверя почувствовлись командные нотки, как будто бы он стал хозяином положения.

Жоре это не понравилось, потому что ему казалось, что никаких оснований даже теперь у него себя так вести нет. Поэтому он сказал:

-Постараюсь. А как с безопасностью родного очага?

-Ты имеешь ввиду город?

-Да, его родимый!

-Взрывчатку заложите по американской методике. Они просчитали оптимальную схему подрыва. Сырец не взорвётся, а лишь сгорит под большим давлением с выбросом в атмосферу. Так что за это не переживай, американцы считать умеют, только правильно сделайте закладку, согласно схемы, и подрыв по карте подрыва. Они, сволочи, даже время суток дали оптимальное для подрыва — что-то около четырёх утра. Максимальная инверсия или конверсия в это время будет. В общем, всё уйдёт вверх…

-Ладно, по рукам, — вдруг прервал его рассуждения Жора, чувствуя, что эта болтовня начинает его раздражать.

-По рукам, — протянул руку Зверь.

Через несколько дней Фикса, правая рука Жоры, «подцепил» за старый карточный долг по его просьбе некого Охромова, курсанта военного училища выпускного курса, который вот-вот должен был покинуть город навсегда. В качестве отработки долга тот согласился достать из указанного Зверем секретного архива нужные Бегемоту бумаги.

Жора тем временем приступил к минированию объекта.

Однако, когда всё было готово, в назначенный день Охромов вдруг провалил план. Он просто не вышел из училища.

Не вдаваясь в причины и отговорки должника люди Бегемота его как следует отделали и пригрозили, что в следующий раз просто шлёпнут. Охромов струхнул, и пообещал, в следующий назначенный срок выполнит обещанное.

Настала решающая ночь. Бегемот ничего не знал о Яковлеве, помошнике Охромова, и был уверен, что он сейчас в архиве, работает по его заданию. Прихватив с собой заветный «Узи» он с подрывниками Зверя поехал на завод, проверить готовность к подрыву.

Все заводские сторожа бдительно несли в ту ночь службу, и как всегда, долго продирая спросонья глаза, пропускали их дальше и дальше, вглубь зон секретности, лишь мельком бросая взгляд на «липовые» документы.

После проверки системы Бегемот решил, что взрыв произведёт из своей квартиры. Ему даже стало интересно, сработает ли дистанционное управление на таком расстоянии.

Пожалуй, это была последняя из возможных для операции ночей, поскольку, как сообщил Зверь, торопя его, французы уже были в Москве и утром должны были приехать поездом в город.

У гостиницы Жора отпустил подрывников, которые были весьма озадачены его поведением, — до конца операции им было поручено находится рядом с ним и контролировать его действия, и направился домой.

Дома он как следует запер дверь, разделся, умылся, чувствуя теперь истому, усталость и жуткое желание завалиться спать. Затем Жора лёг в постель и лишь тогда с опозданием на сорок минут от графика операции нажал на кнопки на пульте-передатчике. Потом помедлив ещё, с каким-то замиранием сердца нажал красную кнопку, что означало, что приёмники на взрывателях принимают последнюю информацию, и, затаив дыхание, прислушался.

Где-то через минуту в открытую балконную дверь ворвался из ночной тишины какой-то странный, гигантский вздох, и всё стихло. Это и был взрыв.

Однако, то ли американские компьютеры не сделали поправки на своенравность местных атмосферных перемещений, то ли от того, что Жора задержал взрыв почти на целый час, к утру весь город окунулся в зловонный жёлтый туман, а самому Жоре пришлось на себе испытать все прелести газовой атаки.

Проснулся он т олько под вечер с разламывающейся от боли головой. В пересохшем рту был привкус какой-то горькой дряни. Первой егоо мыслью была пронзительная и беспомощная ярость: «Он меня обманул!»

На душе у него было гадко от т ого, что он сел в лужу, которую сам себе приготовил. Но сделать уже ничего было нельзя, и жора, как и тысячи других горожан, провёл несколько дней в болезненном состоянии, иногда уже думая от невыносимых приступов удушья и тошноты, что ему наступает конец..

Когда он наконец поправился и вышел из дома, то сразу увидел, что город словно переминлся в лице, стал не таким, как был, словно подурнел, поплохел.

Что-то подсказывало ему, чт о впереди его ждут жизненные перемены, и они не все будут приятными. От того засосало под ложечкой.

Глава 2.     1.

-Зачем ты пришла?

Он сидел на холодном стуле как был, нагишом, уронив голову на сложенные на его спинке руки.

Она не отвечала. Он обернулся, окинул взглядом её голую фигуру у окна, освещённую призрачно-розовым светом бра над софой.

-Зачем ты пришла? — переспросил он.

-Мне так захотелось, — наконец ответила она тихо, так тихо, что он едва расслышал.

-А если он узнает?

Девушка снова молчала, потом произнесла:

-Плевать.

Он ничего не сказал и лишь покачал головой, потом встал и приблизился к девушке.

Она смотрела в черноту позднего октябрьского вечера, оплакиваемую слезами унылого бесконечного дождя, лениво шедшего без перерыва с тех самых пор, как они приехали в Москву.

За окном, рассыпанные тысячами колючих точек, стояли кварталы огромного города.

-Мегаполис, — почему-то шепнула она, когда он положил руку на её тёплое плечо. — Похоже на джунгли, правда?.. Вот так смотрю и мне иногда даже выйти страшно на улицу. Вот сейчас бы я ни за что на улицу не вышла.

Девушка отпрянула, оттолкнулась от подоконника руками, пересекла комнату и опустилась рна разбросанную в беспорядке постель.

-Закурить бы сейчас, — сказала она, обхватив себя за плечи руками.

-Тебе холодно? — спросил он.

-Мне? Нет, — она догадалась, видимо, почему он задал такой вопрос. — Это я просто так. Я люблю обнимать себя.

-Ты эротична.

Его слова прозвучали непонятно, не то как вопрос, не то, как утверждение, и она в ответ так же неясно улыбнулась.

-Возвращайся к нему, — предложил он.

Девушка подняла на него свои глаза, в которых блеснули искорки злости:

-К кому?

-Ну, к этому… К мужу. Так ведь теперь он называется.

-Скажи лучше: к Бегемоту. Он ведь им и остался.

-Зачем ты так?! — её слова привели его в смущение. — В твоём голосе столько ненависти! Ты что, совсем его не любишь?

Молчание ответило красноречивее любых слов.

-Зачем же тогда ты выходила замуж, Вероника?

-Гладышев, успокойся! — как отрезала девушка.

-И всё равно, тебе лучше вернуться.

-Что, боишься?! — она продолжала сверлить его колючим взглядом.

-Нет, не за себя. Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности.

-А мне плевать. Ты меня получил? Получил! И будь спокоен, — я об этом никому не скажу. Ты мне нравишься, Гладышев, хотя, честно сказать, я тебя временами ненавижу. Искренне ненавижу.

-Я знаю. Помню тогда, в ресторане, когда ты была с тем парнем. Странный такой…

-Все вы странные.

-Да я не про то. Ты тогда что-то совсем на меня окрысилась.

-Нашёл, что вспомнить. Ты лучше времена Царя Гороха ещё бы помянул.

Гладышев замолчал, видимо, сбившись с мысли.

-Странно, почему ты всегда называешь меня по фамилии, даже сейчас… в такой интимной обстановке.

-Не знаю, — девушка слегка пожала плечами. — Может быть потому, что я тебя не боюсь.

-А может быть, напротив? В твоём обращении ко мне есть какой-то страх, я чувствую его. Ты боишься приблизиться ко мне в душе даже теперь, когда отдалась телом.

Лицо Вероники мучительно перекосило, как от зубной боли.

-Слушай, Гладышев, помолчи, а? Философ! Меня от твоих разговоров тошнит. Лучше бы сигаретку достал. Придумал тоже — боюсь я его. Да на чёрт ты мне нужен?!

-Зачем тогда пришла? — не унимался он.

-Если бы боялась, разве бы я пришла?

-А, может быть, это твоя борьба со своим внутренним страхом передо мной? А?! Ты теперь вот думаешь, что поборола его. Ан нет! Тебе так только кажется! Этого тебе ужасно хочется, но этого нет…

-Последний раз тебя предупреждаю, чтобы ты заткнулся! Ищи сигарету!

-Сейчас, позвоню, в номер принесут си гшарет. Что ещё?

Он подошёл к телефону и стал набирать цифры.

-Водки… нет, лучше конъяка с шоклоадом или хоорошего красного вина. Креплёного, с фруктам.

Ожидая, когда на другом конце провода снимут трубку, он поинтересовался у девушки забыв о предупреждении:

-Сейчас придёт официант из ресторана, я буду давать ему чаевые, и он случайно увидит тебя. Что будешь делать?

-Козёл, — просто ответила Вероника.

«Хочешь переделать меня? Но у тебя ничего не выйдет», — подумал он.

-Слушай, Гладышев, у тебя с мозгами всё в порядке?

-А что такое?

-Да нет, мне кажется, тебе их подлечить надо. У тебя в голове гули накакали.

Он сделал заказ в номер и растянулся на диване рядом с ней.

-А кто платить будет? — поинтересовался Гладышев у Вероники.

-Ты.

-Я же не такой богатый, как твой муж.

Внероника поморщилась снова:

-Не называй его мужем, я же тебе говорила, кажется.

-А он хорошо умеет это делать? — он сделал недвусмысленный жест.

-Какой ты культурный! Аж тошнит! Писька у него мала.

-Мала?! Вот бы никогда не подумал! Любимец женщин, сэр Бегемот! И на тебе! Так и узнаёшь семейные тайны.

Ему показалось, чт о Вероника снова недовольна его разглагольствованиями, но так как ссориться с ней больше не хотелось, он поспешил задать вопрос.

-А у тебя много парней было?

-Почему ты спрашиваешь?! — в голосе девушки засквозило любопытством.

-Красивая ты.

-Хм, — чувствовалось, что его слова польстили её самолюбию. — Много.

-И ты со всеми спала?

-Нет. Ты третий. Третий после Бегемота и ещё одного парня.

-Я знаю. Того, что был с тобою в ресторане.

-Много ж ты знаешь!

-У меня чутьё, интуиция хорошая. Он потом приезжал, кстати, тобою интересовался. Но тебя не было. Я ему начал свои картины показывать и дома небольшой пожарчик устроил, поэтому общались с ним в тот раз мы недолго.

Он немного помолчал, но потом всё же решился спросить:

-А у него писка большая была?

Его опасения не оправдались, Вероника и бровью не повела:

-Я с ним один раз всего была… Но, кажется, что надо…

-А у меня? Больше?

-У тебя? Тоже ничего. Дурачок ты, Гладышев!

-Чего ж это, дурачок?

-А того, что дело вовсе не в письке.

-А в чём же?

-В любви всё дело.

-Ты что, любила его?

-Любила, — он заметил, что Веронике тяжело было произнести это признание.

-А меня сейчас любишь?

-Тебя? Нет.

-Зачем же пришла?

-Что?.. Скучно стало

-Что же, Бегемот не может тебя развеселить?

-А его нет целый вечер.

-Где же он?

-Уехал куда-то. Да мне и с Бегемотом этим скучно. Тоска заедает смертная.

-Ну, конечно. Ты ещё та подруга, — он хотел сказать «бабища», но не решился. — Тебе, видимо, мужиков, как перчатки, менять.

-Дурак ты, Гладышев. Дурак. За это тебя и ненавижу. Вроде ты и стихи сочиняешь, и картины мазюкаешь, а такой простой штуки, как любовь, не знаешь.

-Враки — вся эта любовь. Не верю.

-Вот потому я твоё стихоплётство презираю. Оно у тебя не от сердца, а от твоих закаканных мозгов. А я такие стихи презираю, не то, что пытаюсь понять. Чувства в нихз нет, одни лабиринты шизофренического течения твоих мыслей… Ну, где твои сигареты?

-Сейчас должны принести.

В дверь постучали.

Они заговорщически переглянулись. Его даже бросило в пот.

-Кто это? — спросил он у девушки.

-Подойди, да спроси.

-А вдруг это Бегемот?

-Скажи, что хочешь спать.

-Ну да! Я так не смогу. Он заставит меня открыть дверь. Одевайся на всякий случай.

-Слабак! Тряпка ты, Гладышев! «Ты меня боишься!» Да что тебя, труса, бояться?! Иди открывай!

В двероь постучали снова. На этот раз настойчивее и сильнее.

-Я прошу тебя: оденься! — попросил он вновь, поднимаясь с дивана и лихорадочно шаря глазами по полу в поискахсвоих трусов и брюк.

-Трус! Сейчас сама пойду отворю.

-Нет, нет, не надо! — он попытался задержать её, но поняв, что ему это не удастся, бросился одеваться.

-Кто там? — спросила Вероника через дверь.

-Сигареты, портвейн заказывали?

-Да, — девушка открыла дверь в чём мать родила и, не стесняясь своей наготы, приняла поднос у обалдевшего официанта. — Иди, расплачивайся! — крикнула она Гладышеву.

Это окрик вывел его из оцепенения, и он засеменил в полуспущенных штанах к двери, на ходу пытаясь ещё и найти деньги в своих карманах.

Официант пришёл в себя и уже в следующую вежливо, но с иронией улыбнулся:

-У вас проблемы? — в голосе его чувствовалась сдержанная издёвка. — Я зайду позже, или зайдите тогда в ресторан сами позже. Мы работаем до трёх ночи, можете не спешить.

Гладышев так и не смог найти деньги и стоял в растерянности посреди корридора номера в полуспущенных брюках.

Вероника захлопнула дверь.

-Он сказал, что запишет всё это на счёт твоего номера, — сказала девушка, потом, помолчав, добавила. — Поехали на дискотеку.

-Куда?

-В американскую, конечно же.

-Ой, да у меня даже на вход туда денег не хватит.

-Слабо? Плохой же пансион назначил Бегемот своему духовному соратнику! — издеваясь, засмеялась Вероника. — А ты с него дополнительную плату требуй!

-За что?!

-За то, что меня трахаешь! — ей было приятно наблюдать, как он меняется в лице. — А что? Тоже тяжёлый физический труд.

Гладышев молчал, точно сражённый наповал. Он уже не знал, что делать, и так и продолжал стоять в полуспущенных штанах, бессильно опустив руки.

-Ладно, одевайся, — согласилась девушка, видимо, вволю поиздевавшись. — так уж и быть, билетик тебе сегодня куплю я. Посмотришь хоть, как нормальные людиоотдыхают. Только за этот поднос, будь добр, заплати сам!

-Нет, не надо. Билеты стоят бешенные деньги, — запротестовал Гладышев.

-Молчать, казбек! — прикрикнула ддевушка, топкнув ногой. — Платить буду я. У меня ещё есть деньги.

-Пока есть, — добавил он.

Вероника нахмурила брови, но промолчала.

-Слушай, а ты…

Гладышев осёкся. Слово «ведьма» почему-то застряло у него в глотке, и от этого навернулись слёзы на глаза.

Девушка, видимо, неправильно поняла его, и лицо её смягчилось.

-Хватит болтать, Гладышев, — резюмировала она. — Нам пора ехать. Натягивай свои штаны, дурачок.

У подъезда гостиницы, где стояло с десяток такси в ожидании клиентов, они едва не столкнулись с Бегемотом. Он вылазил из только что подъехавшей машины. В это время они были в двух шагах от таксомотора., и Вероника, не мешкая ни секунды, открыла заднюю дверцу машины, запрыгнула туда и потянула за собой Гладышева.

-Вот уж не думал, что могу так вляпаться, — произнёс он, плюхнувшись на сиденье.

-Ты о чём? — поинтересовалась девушка.

-Об этом. Я, лучший друг Бегемота, и на тебе!..

-Заткнись немедленно! — вероника злобно сверкнула глазами, а потом глянула сквозь заднее стекло салона на Бегемота и долго наблюдала за ним, до тех пор, пока тот не скрылся в подъезде гостиничного комплекса, отблескивающего в полумраке приглушенного освещения начищенным металлом вращающихся четырёхлопастных дверей.

-Ну что, возвращаемся? — спросил Гладышев.

-Трус.

-При чём здесь трус?! У тебя же будут неприятности в первую очередь! Я-то могу остаться и незамеченным..

-Ах! Ты обо мне, оказывается, беспокоишься?!

-Не надо поясничать!

-Нет, уж, позволь! Едем! Я хочу веселиться! Довольно тоски! С тех пор, как мы в Москве, я только и делаю, что скучаю. Мне надоело!

-Ну что, мы едем? — вмешался в разговор шофёр.

-Да, конечно, — подтвердила Вероника.

Всю дорогу они не разнговаривали, и только выйдя из машины у ярко освещённого вспыхивающими разноцветными огнями, манящего к себе до вызывающе-неприличного броскими витражами входа на дискотеку, Гладышев заговорил, смущённый и подавленный увиденной роскошью. Он чувствовал себя вдвое хуже от того, что Вероника сама расплатилась с таксистом, потому что у него действительно не было достаточно денег.

Встав оторопело напротив входа на дискотеку, он упёрся, точно заупрями вшийся осёл.

-Я туда не пойду, — сказал он девушке.

-Это почему?!

-Да потому, что не могу! Я уже себя чувствую не в своей тарелке, а зайдём, так и вообще от стыда места себе не см огу найти…

-Гладышев! С тобой только ездить куда-нибудь! — возмутилась Вероника.

-Может быть. Но не моё это место! Не моё! Заплатить бешенные деньги, чтобы потом до упаду дёргаться вместе с другими? Это не для меня, извини!

Размахивая нескладными, худыми рукам, даже для его рроста казавшимися чересчур длинными и костлявыми, гладышев пошёл прочь вдоль по улице, совершенно не интересуясь, пойдёт ли за ним Вероника.

Когда она догнала его, он что-то ещё бормотал себе под нос.

-Сволочь ты, Гладышев! — сказала она огорчённо, зашагаыв рядом с ним. — Лиши л меня удовольствия.

Он нпе обращал на неё внимания.

-Ну, а ты чего хочешь? — спросила девушка уже более дружелюбно.

-Чего я хочу? — откликнулся вдруг Гладышев и задумался.

Мимо, навстречу им прошли трое крепких парней, и Вероника невольно приникла к его руке, зная нравы ночного города.

«Сейчас по имени называть начнёт», — не без удовольствия подумал Гладышев, не заметив за размышлениями миновавшей также быстро, как и возникшей, опасности.

-Вообще-то, я хочу, чтобы ты сейчас вернулась в гостиницу, в номер к Бегемоту. Тебе же будет лучше! Ещё не так поздно, и твоё отсутствие можно будет объяснить вполне добропорядочно, — Гладышев посмотрел на неё. — Что же касается меня, то я бы непрочь сейчас податься в какой-нибудь ресторанчик, где можно посидеть подольше, часиков до трёх ночи.

-У тебя же нет денег! — возмутилась Впероника.

-Но ты же спросила, чего я хочу! Разве для того, чтобы желать что-то, обязательно иметь к этому средства?! В своих мечтах я имею гораздо больше, чем в действительности. Кремовая яхта под алыми парусами, уютная вилла из белого мрамора с бассейном, в котором под ласковым тропическим солнцем плещется лазурно-голубая, чистая и прозрачная, как слеза, вода, роскошная, мощная и бешено дорогая машина, мебель из слоновой кости, огромные зеркала во всю стену из горного хрусталя — всё, чего никогда мне не иметь в жизни, без труда умещаетс я в моих грёзах. И я могу уноситься в этот мир, где сам себе хозяин, хоть каждый день, хоть тысячу раз за день. И потому реальность гнетёт меня не так сильно, как кого-нибудь другого в моём положении.

-Вот таким, настоящим, ты мне нравишься, — прильнула к нему ещё сильнее Вероника. Она улыбнулась мечтательно. — Ты, всё-таки, неисправимый романтик.

-Почему же? Это не романтика, это очень удобный и простой способ удалиться от жизни, если она тебе не нравится. Разве можно всё это иметь мне в действительности? Конечно же, нет. Я не настолько чокнутый, чтобы строить иллюзии по поводу своих возможностей и своего будущего. Но я изобрёл способ, камк избежать мучений, связанных с осознанием того, что между желаемым и возможным лежит целая пропасть. Кое-кто использует для этого наркотики, кто-то пьянствует, кто-то идёт убивать и грабить. Но всё это — гибельные пути. Я считаю, что мой мозг достаточно развит, чтобы он мог конструировать в совём воображении образы желаемого без прим енения опасных стимуляторов, таких, как колёса, травка или водка. С их помощью более бестолковые пытаются, возможно, достичь того же самого, но их мозги выходят из-под контроля и впадают в галлопирующую, безумную галлюцинацию. Уголовники — это вообще ублюдки. Всё, что в конце концов они получают, это тюрьма, вышка или пуля. А с волчьим билетом уже из ямы не выбраться. Жизнь всё время будет возвращать на порочный круг своими системами стереотипов…

-А ты действительно умный, Гладышев, — перебила его Вероника. — Только у тебя нет связи между руками и головой. Ты хорошо рисуешь — мог бы зарабатывать. Почему бы тебе не сесть, например, рисовать портреты на Арбате, как это делают другие? Мне кажется, у тебя бы получалось не хуже, чем у многих других..

-Спасибо за дельный совет, — засмеялся Гладышев. — Мне и без того хорошо.

-Но ведь у тебя нет своих денег! Тебя не унижает то, что я вот, к примеру, должна платить за тебя?

-Вообще-то, не очень. Я же не прошу ничего. Я могу обходиться совсем без денег. Да и, к тому же, почему мне должно быть неудобно, неловко, если сам Иисус Христос не имел денег?

При упоминании имени бога Веронику перекосило, но Гладышев не заметил этой гримасы. Он продолжал идти вперёд, взором обращённый к себе самому.

Они свернули на какую-то тёмную улицу, и девушка, долго молчавшая, снова заговорила:

-Зачем ты сюда пошёл?

-А что такое? Ты боишься?

-Вообще-то, да. Мне кажется, что тут подворотни кишат подвыпившими подростками, и сейчас откуда-нибудь выскочит банда!

-И что тогда? — засмеялся Гладышев.

-Говори тише! — Вероника была не на шутку обеспокоена. — Что тогда! Будто сам не знаешь, что тогда. Я нге надеюсь даже, что ты сможешь меня защитить.

Гладышев покачал головой.

-Что, душа в пятки ушла?

Вероника не ответила и, продолжая идти рядом с Гладышшевым, оглядывалась по сторонам, как испуганный котёнок. Гладышев невольрно улыбнулся.

-Трусиха.

-А что такое душа? — спросила она вдруг.

-Душа?.. Ну, душа — это душа.

-А она есть вообще? Вот говорят: бездушный человек. Это что же, у него души нет что ли?

-Ну почему же? Это образное выражение,им обозначают характер человека. Бездушный — значит, жестокий, коварный, подлый, бессострадательный. А есть ли душа, нет ли души — это загадка. Даже в нашей коммунистической литературе попадается это словечко., хотя его стараются всячески избегать, потому что партийная идеология не позволяет употреблять это слово: для неё оно неразрывно связано с поповщиной, с религией, с Богом. А всё это, как известно, диалектический материализм давно уже изобличил, как не существующее, как вымысел, с помощью которого проклятые помещики и капиталисты ддержали в повиновении трудовой народ. А сейчас, избавившись от пут религиозного дурмана, наш народ уверенно топает к светлому будущему… Только почему-то кругом становится всё больше нищеты, ворюг и грязи.

Гладышев разошёлся и с идиотски-издевательским пафосом декларировал свою речь, изображая заправского оратора на трибуне какого-нибудь митинга. Только последнее предложение он произнёс, как сторонний наблюдатель под этой трибуной, понизив тон и изменив голос.

-А что говорит коммунистическая идеология насчёт дьявола? — поинтересовалась Вероника в том же духе, приняв игру Гладышева.

-А ни фига она не говорит, потому что классики марксизма-лениниизма с таковым явлением в природе и в обществе не встречались, — Гладышев произнёс это, так забавно выпучив глаза и надувшись важно, как индюк, что девушка невольно прыснула от смеха, да и сам он не удержался

Однако смеялась Вероника недолго. Будто наткнувшись на какое-то невидимое препятствие или вспомнив что-то неприятное, она вдруг замолчала, изменившись в лице, и уже так, словно желая теперь получить серьёзный и исчерпывающий ответ, от которого зависит, казалось бы, всё в её дальнейшей жизни, спросила:

-А что говорит она о продаже души этому самому дьяволу?

Гладышев, явно разошедшийся и пребывающий в превосходном расположении духа, хотел продолжить свои ответы в том же риторически-издевательском духе, но осёкся и посмотрел на девушку, медленно повернув голову, будто увидев её впервые и желая получше рассмотреть.

Дальше они шли уже молча, не разгоываривая, хотя Вероника продолжала смотреть на Гладышева, словно бы ожидая ответа. Но он словно воды в рот набрал.

Тёмная улица вывела их на какой-то проспект, ярко освещённый, но такой же безлюдный, как и всё вокруг.

-Поехали куда-нибудь в ресторан, как ты хотел? — предложила девушка.

-Поехали, — согласился Гладышев. — Только почему ты такие вопросы задаёшь?

-Какие такие?

-Странные.

-Человек имеет право задавать любые вопросы, разве нет?

-Да, но, обычно, эти всегда умалчиваются, или же к ним подходят как-то более осторожно. Не так, как ты, напрямик.

Глава 3. (012). (-> 022)

Жора не хотел ехать в Москву поездом. На то у него были веские основания.

Конечно, ехать поездом было недолго и приятно: сесть в семь часов вечера и, едва проснувшись, сойти с него на Киевском вокзале в десять часов утра.

Это было приятнее, чем болтаться полтора часа в устаревшем, допотопном турбовинтовом Ане, салон которого во время полёта не перестаёт дрожать, скрипеть, стонать и дребезжать всеми своими швами и стыками. Другие самолёты в Москву не летали — было слишком близко для какой-нибудь более комфортабельной, современной и скоростной машины.

В поезде можно было разместиться в уютном СВ, сходить вечерком в ресторан или заказать ужин в купе, словом, путешествовать с комфортом, а в трясущемся и оглушающем самолёте все были равны.

Однако, несмотря на это, Жора был против поездки по железной дороге. Причина была в женщине. Несмотря на то, что он считал себя человеком с хорошим самообладанием, с ней он не хотел бы даже случайно столкнуться.

Она работала проводницей, и в своё время Жора уделил не мало времени её прелестям и провёл не одну бурную ночь в её постели, увлечённый очередным мимолётным романом. С ней и тогда он познакомился, будучи пассажиром в её вагоне. Она и теперь работала, по-прежнему, проводником на этом поезде.

Всё было бы нечего, да девица эта оказалась на редкость приставучей. И Жора, чувствовавший себя среди женщин, как сыр в масле, её опасался и побаивался. Обладая взбалмошным и своенравным характером, она была непредсказуема и неудержима в своих поступках, и удержать её в руках было также невозможно, как поймать рукой языки пламени. К тому же она так же как огонь обжигала при всякой попытке приструнить её. Быть может, именно про таких говорят «огонь-баба».

Как бы то ни было, но от одного воспоминания о ней его судорожно передёргивало. Именно из-за неё он не хотел ехать поездом.

Конечно, можно было узнать, по к5аким числам, в каком вагоне ездит эта Алла, и выбрать для поездки другой день или другой вагон, но его страх перед встречей с ней парализовал его волю. Узнать о том, когда и как Бегемот едет в Москву — его зна едва ли не весь город, — ей было гораздо проще, чем ему выяснить что-нибудь о ней. И она могла запросто поменяться сменой, чтобы встретиться с ним в поезде. Бегемот боялся этого, потому что знал, захочет она, и её не остановит ни другой день, ни другой вагон, ни даже то, что он женился. Найти ей Жору в городе было в тысячу раз труднее, чем на москуовском поезде.

К тому же Жора не мог позволить себе опускаться до того, чтобы с опаской интересоваться, когда работает какая-то там Алла-проводница. Он был теперь одним из тех, кого называли «хозяин города», и не мог теперь давать никому повода, даже намёка на то, чтобы усомниться в его авторитете.

Алла же могла напрочь разрушить всё, что угодно, выставив на посмешище его репутацию. И он не мог ничего поделать с тем, что ему приходилось опасаться чокнутой и своенравной бабы, которая не считалась ни с кем и ни с чем.

Надо сказать, что авторитет его и без того понёс урон.

Несмотря на то, что он вылоил на устроение своей свадьбы целое состояние и на протяжении недели поил и кормил всю блатную и мажорную публику города, устраивая для её ублажения невероятные по меркам провинции зрелища, это не дало ожидаемого результата.

Некоторые за глаза, а иные городские тузы и в глаза сказали ему своё «фи».

Сошка авторитетосм поменьше, числом поболее, насмотревшись на столичных артистов и всласть попировав, без следа растворилась в городской суете, уже на следующий день забыв о благодарности.

До Жоры временами доходили слухи. Что многие недовольны тем. Что он женился, хотя ему казалось, что это его личное дело. По городу ходили возмущённые кривотолки: «Как так, Бегемот женился?! По какому праву?! Он нарушил неписанный закон…»

Уезжая с молодой супругой на море, Бегемот втайне рассчитывал на то, что во время его месячного отсутствия эти разговоры успокоятся сами собой. Однако, вернувшись, убедился, что его ожидания не оправдались.

Вернувшись с моря, к тому Жора вдруг был неприятно удивлён тем, что его тайное хранилище было разворовано, и никто не мог ему сказать, кто это сделал. Это означало, что он обобран практически полностью. В его распоряжении осталась лишь мизерная часть состояния: можно было только купить новый шестисотый мерс, о котором он давно мечтал, ну и два-три месяца ещё не бедствовать.

Украден был весь Жорин архив, который достался ему за операцию от Зверя. Приглашённые накануне им авторитетные эксперты по художественным и историческим ценостям оценили его в нгесколько миллионов долларов. Сразу после этого к нему начали поступать предложения о продаже имеющихся у него ценностей. Прежде он всё откладывал, но потом всерьёз решил заняться их реализацией по приезду после медового месяца.

И вот оказалось, что всё украдено. Жора успел продать лишьнезначительную часть долкументов, на вырученные от которых средства устрил роскошную свадьбу и кругосветное свадебное путешествие, да ещё кое-что отложил в банке на чёрный день, который вдруг и настал.

Никто как будто ничего не знал об этом. Жора чувствовал какой-то не то заговор вокруг себя, не то всеобщий страх и желание подальше быть от этого дела.

Кое-какую информацию оставшиеся ему преданными люди всё-таки разузнали. Следы происшедшего вели в Москву. Разбираться с москвичамии никому в городе было не по зубам. Жора понимал, что ему самому придётся ехать в Москву и искать концы и связи для разрешения данного дела. Шансы на какой-то успех были ничтожны, и Жора всё тянул и тянул с решением ввязываться в драку. Он не мог даже приблизительно оценить слы своего противника, но понимал, что его возможности ни в какое сравнение не идут с возможностям противника.

Однако из его рук уплыло миллионное состояние. И он не мог, как ни убеждали его близкие ему люди, с этисм примириться. К тому же, второй шанс заполучить подобное богатство ему уже вряд ли когда-нибудь представился бы.

В конце концов, когда обстоятельства вплотную припёрли его к стенке, он сообщил Веронике, что они в следующую пятницу едут в Москву.

-Кто с нами поедет? — поинтересовалась она.

-Думаю, что никто, — ответил он, но потом спросил, видя, что молодую супругу это не устроило. — А кого бы ты хотела с собой взять, чтобы тебе не было скучно. Только немного, потому что мы временно ограничены в средствах.

Вероника уклонилась от прямого ответа:

-Не знаю, конечно, у тебя какие-то дела в Москве, но неужели тебе самому там никто не нужен?

Жора задумался, потом ответил:

-Гладышев.

-Гладышев? — изумилась Вероника.

Она считала решение странным, поскольку Гладышев, по её мнению, был тюфяком со странным характером, тяжёлым для общения.

Однако Бегемоту вдруг показалось, что Гладышев — именно тот человек, который ему нужен в Москве. Он будет «стеречь» его супругу и составлять ей компанию, пока Бегемот будет заниматься своими делами, не покушаясь на её прелести. Если взять какую-нибудь подругу Вероники, то они вместе начнут искать приключений. Поэтому, пока лицо Вероники вытягивалось от удивления, у Бегемота молниеносно созрел в голове такой хитрый план:

-Да, Гладышев, а что? Плохой парень?

-Скучный.

-Да нет. Ты его просто плохо знаешь, — Жора загадочно улыбнулся своим мыслям. — Нет, он действительно не так плох, как кажется.

Вероника ничего не ответила. Она лишь поджала губки, потом отвернулась и пошла в другую комнату. Уже оттуда она продолжила разговор:

-Мне бы хотелось, чтобы поехал кто-нибудь ещё.

-Кто, например? — Жора проследовал за ней.

-Ну, хотя бы Фикса или Гвоздь…

-Тогда уж, давай возьмём и Стропилу, добавил он.

Она зло сверкнула на него и глазами: издеваешься! — Жора осёкся, сменил тон разговора.

-Ну ладно, ладно, они тоже поедут с нами… но только позже… В Москве мне может понадобиться машина. Так вот, Фикса и Гвоздь её пригонят потом, когда мы там устроимся. Хорошо?

Не давая Веронике опомниться, он тут же позвонил и заказал билеты: два СВ и один купе. Потом вдруг вспомнил про Аллу-проводницу и подумал: «Да к чёрту её!»

Вечером же Бегемот позвонил Гладышеву, что возьмёт его на месячишко-другой, и тот сразу же согласился: у него были какие-то неприятности с родителями. Жора что-то слышал про то, что этот придурок учинил дома пожар.

В пятницу вечером Гвоздь отвёз их на вокзал на Жорином «Мерсе».

-Смотри поосторожнее с машиной! — предупредил его на прощание Бегемот, отдавая ключи от гаража и квартиры. — Провожать не надо.

-Он знает, что поедет в москву? — спросила Вероника, когда Гвоздь ушёл, и они остались втроём на перроне.

-Знвает, — соврал Жора.

-Но мне показалось, что он ни сном, ни духом не догадывается об этом.

-Ты что, Гвоздева не знаешь?! Это же мастер невозмутимости.

Вероника успокоилась, видимо, поверив Бегемоту, и стала разглядывать стоящих вокруг людей, ожидающих поезда.

Гладышев стоял немного стороне и, по всему было видно, чувствовал себя неловко, точно попав не в свою тарелку. Вечер выдался сырым и прохладным, на нём же была лёгкая баллоневая курточка, будто он впопыхах выскочил из дома на полчасика, одевшись легко, не по погоде.

Чтобы дать понять Гладышеву, что он не должен от них отмораживаться, Жора сказал ему:

-Ты что там ст оишь, как бедный родственник?

-Да нет. Чего? Я ничего, — ответил Дима, растерявшись.

-Ты, парниша, чего это оделся не по сезону, а? или забыл, что с нами едешь? — спросил его Жора, протягива ему билет.

Вероника перехватила билет и, глянув, спросила:

-А что, мы в купе поедем?

-Нет, в СВ. Это Гладышев в купе поедет.

Вероника посмотрела на Жору:

-Тебе что, денег жалко?

-Нет, просто я считаю, что персонал должен ездить классом ниже.

-У тебя что, крыша поехала?! Какой персонал?! Он же наш… ну, не друг, но приятель!

-Ну и что?! — возразил Бегемот. — Я пригласил его в Москву в качестве сотрудника, и поэтому считаю…

-Какого сотрудника?! — изумилась Вероника.

Жора попытался перевести разговор в шутку, но Вероника завелась. Она вернула ему билет и приказным тоном объявила:

-Так, либо ты будешь ехать в купе, а мы с Гладышшевым в СВ, либо туда пойду спать одна я.

-Ты мне ещё указыват ь будешь? — возмутился Жора.

-Да, представь себе! Пора браться за твоё воспитание!

-Слушай, Вероника, право, не стоит беспокоиться! — вмешался Гладышев. — Я отлично доеду и в купе.я никогда не ездил в люксе, да и не хочу…

-Не ездил — значит, поедешь! — отмахнулась от него Вероника. — И, вообще, Гладышев, я хлопочу за тебя, но вовсе не нуждаюсь в том, чтобы ты встревал в разговор! Я разбираюсь со своим мужем. Если я сказала «нет!», значит я сказала «нет!», — она снова обратилась к Жоре. — Тебе всё ясно?!

Жора понял, что нашла коса на камень. Тем более, что он чувствовал вину за медовый месяц, который прошёл для неё не совсем удачно. Поэтому он протянул ей два билета в СВ и бросил Гладышеву:

-С вещами справишься сам.

Подали состав поезда. Пассажиры столпились у входных дверей вагонов.

Жора взял билет в купейный вагон и глянул на номер вагона: «Тринадцатый!» он немного удивился, потому что когда брал билеты, не думал, что в купе придётся ехать ему. Он взял свой дипломатик и отправился с ним искать тринадцатый вагон, оставив Веронику и Гладышева у чемоданов на перроне.

Подняв глаза при входе в вагон, Жора увидел перед собой Аллу. Она улыбалась:

-Какая встреча! Приятно тебя снова видеть! — всплеснула она руками.

-Мне тебя тоже, — сконфуженно ответил он, понимая, что сотни глаз теперь сделали их центром своего внимания.

«Теперь новые слухи по городу гарантированы!» — подумал он. Ему не хотелось, чтобы простой люд мусолил его имя за круэкой пива и жевал как жевачку на каждом углу.

Однако Алла словно старалась теперь во всю, устраивая принародное шоу:

-Бегемотик, как твоё ничего, а? — она фамильярно раскрыла объятия и сделала к нему шаг, будто собираясь броситься к нему на шею, но он отстранил её полутливым жестом, чувствуя себя в идиотском положении.

-Ты чего, как родная, Алла, лезешь обниматься? –ему пришлось принять шутливый тон, принимая её игру, чтобы не выглядеть полным придурком.

-А разве я тебе не родная? — Алла нахально к нему лезла, и ему приходидлось каждый раз дурашливоотпихивать её. — Разве я тебе не родная?!

Пассажиры вокруг стояли как вкопанные, заворожённый внезапной драмой.

Жора бросил взгляд в сторону Вероники и Гладышева.

Гладышев тащил чемоданы к поезду, а она стояла, сложив руки и наблюдая за происходящим. «Вот влип-то!» — подумал Жора.

Проаводница Алла воспользовалась тем, что он отвлёкся, и обвила руками его шею, повиснув на ней и высоко задрав назад ножки в туфельках.

-Ты сегодня будешь спать со мной, милый? — достаточно громко спросила она.

-Нет, нет, — он не мог сообразить, как ответить ей, что говорить, как вести себя, потому что враз по уши окунулся в дерьмо. — Я еду в тринадцатом вагоне, — зачем-то сказал он.

-А я тоже еду в тринадцатом вагоне, — потёрлась носиком о его щёку Алла, — мой голубо-ок!

Алла перехватила его беспокойный взгляд и поняла, куда он смотрит:

-А-а! Ты, говорят, женился! Слышала, слышала! А вон, наверное, твоя жена! — она указала, вытянув руку, пальцем в сторону Вероники, и множество пар глаз, следивших за ними, повернули свои взоры туда.

Вероника, демостративно плюнув, отвернулась и направилась вслед за гладышевым к вагону СВ.

-А, ну как же, как же! — продолжала беспардонно кричать Алла, всё ещё вися на одной руке на Жориной шее. — Вот мы какие гордые! Ишь ты! Посмотрите на неё! Что же это вы, Бегемотик, с женой-то в разных вагонах едите?! Она вон, в десятом, в люксе, а ты со мной, в тринадцатом! Или не по карману?! Или не хотите вместе-то?! Или ты ко мне пришёл, мой касатик?! Не забыл, значит, старую подружку?! Не променял, значит, её на какую-то там жену!

Он сбросил её с себя, тряхнул, как грушу. «Ославила, стерва, — подумал Жора. — Дал бы сейчас по роже, по этой наглой, смазливой мордочке, да свидетелей слишком много.

-Так, товарищ проводни! — едва сдерживая в себе гнев, обратился он к ней. — Перестаньте хулиганить на рабочем месте! Ваша обязанность — проверить билеты и запустить в вагон пассажиров! Будьте добры этим и заняться, а не устраивать здесь никому ненужный спектакль!

-Ой-ой, подумаешь, какой серьёзный! — нарочито гнусавым голосом произнесла Алла. — Товарищ проводник! Исполняйте свои обязанности! А как меня драть в купе по дороге в Москву и обратно, да ещё и без билета — там уже не товарищ проводник, там уже «Аллочка, милочка, ягодка, цветочек»! тьфу.

Алла плюнула ему под ноги, чем и завершила своё столь удачное выступление.

-А ну, давай пошевеливайся! — прикрикнула она на пассажиров, встав у входа в вагон. — Ну-ка, подходи с билетами, да побыстрее: посадка заканчивается!

Пассажиры засуетились, стали хвататься за сумки и чемоданы, искать билеты. Провожающие тоже словно очнулись, стали прощаться с ними. Один Жора отрешённо стоял среди этой оживившейся в раз после окрика Аллы толпы и не знал, что ему теперь делать: Вероника всё видела, поездка в Москву была испорчена, не успев ещё начаться.

«Может, поехать в другой день?» — подумал Жора…

-Чего там встал? Заходите, «товарищ пассажир» — уже примирительным тоном обратилась к нему Алла, когда он остался один возле вагона.

-Зачем ты это сделала? — спросил её бессильным опустошённым голосом Жора. — Зачем?

Молодая женщина взяла его билет:

-О, правда! Тринадцатый! Значит, судьба! Это не я, это судьба так сделала! Её кори, а меня не надо! Я девушка вольная, а язык у меня, вообще, в таком разе, как помело работает, только успевай! Давай, заходи!

Закрыв глаза, Жора поднялся по лестнице в тамбур вагона, точно по трапу эшафота. В голове его творилось нечто невообразимое: всё шло кувырком, — будто кто-то вздумал сделать из неё бетономешалку и замесить в ней его собственные мозги, добавив в них добрую порцию дерьма.

Он зашёл в своё купе. С нижней полки на него уставились три пары внимательных глаз.

«Они всё видели! — подумал он. — Какой ужас! Сколько теперь будет кривотолков! Ославила, ославила, стерва!»

Его место было верхним: когда он заказывал билет Гладышеву, это его не беспокоило.

Жора, зачем-то буркнув «Добрый вечер!», тут же полез на верхнюю полку, бросил в голову полки дипломат, улёгся и там затих, затаился словно мышка. Быть может, в первый раз за долгое-долгое время, он не хотел, чтобы его слышали и чтобы его видели, и даже стеснялся издавать звуки, которые невозможно было прекратить, звуки жизни его тела. Давно он не испытывал такого унижения.

Так, лёжа ничком на незастеленном матраце, он и заснул, пребывая в полном и уничижительном смущении.

Однако Алла и не думала ооставлять его в покое.

Проснулся он от боли. Кто-то сжал его левую щиколотку с боков двумя пальцами, ногти которых, длинные и острые, глубоко и больно впились в его плоть.

Жора поднял голову. В купе было темно, но ддверь в освещённый коридор была открыта, и на пороге стояла Алла.

-Чего тебе ещё? — прошипел он спросоня, хотел выругаться матом и даже дать ей пинка под зад, для чего он не поленился бы даже слезть с полки.

-«Товарищ пассажир», у нас на неззастелененых постелях спать запрещено! — сказала Алла, покупайте бельё, застилайте и тогда спите!

Ругаясь про себя, Жора полез в карман, но Алла остановила его руку:

-Ладно, слазь! Пойдём, я тебя чаем напою.

Голос её был дружелюбный, располагающий и даже манящий, и Жора не стал дожидаться, когда в нём появятся истеричные нотки, и она закатит ему среди ночи ещё один скандал. Он не заставил себя долго ждать, и обиженно кряхтя, стал спускаться вниз.

Они прошли в её купе.

Жора предчувствовал, что чай — только предлог, и потому не удивился, когда, едва закрыв дверь, она стала раздеваться.

-Мог бы не покупать билета, — зачем-то сказала она.

-Я не знал, что ты будешь ехать, — ответил он примирительно.

Они оба разделись и сели на нижнюю полку немного поотдаль друг от друга. В купе сквозь щель между дверью и полом проникал прохладный воздух, и Жора почувствовал, что зябнет и покрывается «гусиной кожей», крупными мурашками.

-Мне, и правда, не помешало бы чего-нибудь выпить, — сказал он ей, опустив взгляд на свои руки, ощетинившиеся панцирем мурашек.

-Что, замёрз? — удивилась Алла.

-Ага.

-Хочешь, я тебя чаем напою?

-Ага. Без сахара и заварки, — согласился он. — У тебя есть?

Алла знала, что это за чай.

-Есть, а как же! В дороге это вещь нужная, — она поднялась с полки и, открыв дверь, вышла, как была, нагишом, в коридор, зашла в дежурное купе.

Жора выглянул в коридор. Он был пуст. Но вот в дальнем его конце появилась бабка, вышедшая, видимо, из туалета. С трудом переставляя ноги, держась за поручни и шатаясь от качки вагона, она пошла по коридору.

В это время из дежурного купе выскочила в чём мать родила проводница с бутылкой водки.

Увидев её, бабка отшатнулась и встала, как вкопанная, чуть ли не открещиваясь, точно перед ней явился сам антихрист. Алла тоже заметила её и сказала:

-Чо уставилась, бабуся? Аль не видишь — я ябуся!

«Складно вышло», — усмехнулся Жора.

Глава 4. (0221).

В Москву поезд прибыл без опоздания, в десять утра. Алла разбудила его заранее и пошла по вагону, выкрикивая на ходу привычное:

-Так, граждане! Подымаемся, подымаемся! Москва! Подымаемся!..

На этот раз она была одетой.

Жора ещё минуты две сладко потягивался под простынью и одеялом. Ему хотелось ещё вздремнуть.

Хотя ночь оказалась бессонной, он был доволен и испытывал даже огромное удовольствие.

Из коридора вагона раздавались голоса:

-Дочка, чай-то будет?

-Какая я вам дочка? — возмущалась в ответ Алла где-то совсем рядом. — Какой вам чай?! Москва уже! Москва!

Алла зашла в купе и спросила его:

-Чего валяешься? Поднимайся, одевайся, сейчас кофу с тобой пить будем.

Жора высунул ноги из-под тёплого одеяла и спрятал их обратно. Под одеялом ему показалось ещё уютнее и теплее, чем прежде. Воздух в вагоне был по-утреннему свежий, прохладный.

-Слушай, там не мороз, случайно? — фамильярно поинтересовался он у Аллы.

-Сейчас глянем, — ответила она и прилепилась к слегка запотевшему окну носом.— Да-а, вроде бы. Хм, четыре дня назад ездила — тепло было. Ладно, хватит мне зубы заговаривать! Поднимайся, давай! Приедем сейчас уже.

«Что за баба?» — удивился он в который раз подряд и нехотя полез из-под одеяла, озираясь в поисках своего нижнего белья. Ёжась от осенней прохлады, он начал быстро одеваться.

Алла высунулась в коридор:

-Так! Граждане пассажиры! Москва! Москва! Быстренько сдаём бельё! Берём билеты, кому нужно!

В купе заглянуло чьё-то любопытное лицо. Алла протолкнула любопытного дальше ко корридору:

-Проходи, чего встал? Мужика голого не видел, что ли?

Любопытное лицо исчезло, и Алла продолжила голосить:

-Сдаём бельё, бельё сдаём! Граждане пассажиры, сдаём бельё! — выкрикивала она нараспев, и в её русское произношение закрадывалась певучесть украинского языка (сама Алла была откуда-то с Курской области, но уже давно жила на Украине).

«Вот тоже мне, кацапка голосистая!» — подумал Жора, натягивая носки.

Когда он облачился в костюм, процесс сдачи белья уже закончился, и Алла наливала в два стакана из титана кипяток для кофе.

-Умыться не хочешь? — спросила она через плечо.

-Можно, — ответил он и вышел в коридор.

В дальнем конце у туалета толпилась очередь с полотенцами, мыльницами, бритвами, расчёсками, тюбиками, зубными щётками.

Алла поставила на стол стаканы с кипятком в металлических подстаканниках, бросила в них по ложке растворимого кофе и несколько кусков сахара.

-Пойдём, я тебе туалет открою, — бросила она ему.

Она открыла туалет возле дежурного купе, блистевший ослепительной чистотой, и даже с горячей водой в кране.

-Ого, там тоже так? — спросил Жора про туалет в противоположном конце коридора.

Алла скептичеси недвусмысленно скривилась:

-Ещё чего? Ладно, ты тут умывайся, я тебя закрою, чтобы не лезли всякие.

Из коридора послышался шум и из-за двери донёсся голос Аллы: «Этот туалет не работает! Ну и что, что вы пассажиры? А я не хочу! Потому что не хочу! Да жалуйтесь! Кому хотите! Но я ваши рожи запомню! А вот потом увидите, что будет! Ага!»

Жора не спеша умылся под эту ругань, почистил зубы, потом приспустил штаны и помыл свой опухший и посиневший член.

Когда он вышел, Алла ещё усмиряла пассажиров, что-то выкрикивая, матерясь и размахивая перед их лицами пустой бутылкой от выпитой ими ночью водки. Пассажиры отступали под её натиском.

Он позвал её. Она обернулась, быстро подошла и на ключ закрыла туалет:

-Всё, финит а-ля комедьон! Расходись!

Пассажиры отступили: сражение за второй туалет закончилось победой проводника.

Когда они остались вдвоём, он, отхлебнув крепкого ароматного кофе, сказал ей как комплимент:

-Если меня когда-нибудь вдруг кто-то попросит показать ему настоящего, живого большевика, я скажу ему: «Большевика показать не могу, но большевичку — покажу непременно!» Ты только не исчезай никуда и не умирай, ладно?

-Ладно, — засмеялась Алла и села к нему на колени. — Ты не сердишься на меня за вчерашнее?

Он немного помолчал, а потом сказал:

-Если и сержусь, то уже не так сильно, как вчера!

Когда Жора вышел на перрон Киевского вокзала, где суетились пассажиры, встречающие и носльщики, то вдруг почувствовал себя счастливым. От вчерашней удручённости не осталась и следа.

Вероника и Гладышев стояли на перроне с чемоданами и ждали его.

Жора поймал носильщика, отбив его тройной ценой у какой-то бабульки, и вместе с трофеем направился к ним.

Вероника демностративно отвернулась. Гладышел буркнул: «Доброе утро!»

Жора пребывал в отличном настроении. Столичный воздух пьянил его предчувствием удачи, и он решил, что никому не удастся испортить сегодня ему хорошее расположение духа. Он молча указал носильщику на чемоданы, а, когда тот погрузил их на тележку, пошёл размеренным и неспешным шагом рядом с ним.

Носильщик всё ускорялся, и Жора стремился не отстать от него, поэтому вскоре ему пришлось почти бежать. С стороны это, наверное, выглядело смешно, и его хорошее настроение куда-то испарилось.

Вероника и Гладышев догнали его уже у стоянки такси, где выстроилась огромная очередь.

Таксомоторы подъезжали редко, и очередь двигалась медленно.

Рядом стояло множество «пустых», свободных такси, но редко кто подходил к ним, потому что их хозяева ломли тройную цену против установленного государственного тарифа.

Жора не собирался терять драгоценное время, призывно махнул рукой, и, спустя минуту, одна из вечно пустующих «тачек» вырулила и подкатила к его чемоданам.

Договорившись о цене, Жора сел впереди, буркнул таксисту : «В гостиницу!», обернулся и окинул парочку, Веронику и Гладышева, усевшихся на заднем сиденье.

-А вы неплохо смотритесь вместе, — заметил он, не то шутливо, не то с иронией обращаясь к Веронике.

-Спасибо, — тихо, надломленным голосом ответила Вероника. — Ты тоже вчера неплохо смотрелся с этой тварью на шее.

-Но, но! Зачем сразу оскоорбления? — возмутился Жора.

-Да к тому, что хотя бы теперь, когда у тебя есть жена, мог бы остепениться. Достаточно того, что в наш медовый месяц ты вёл себя, как последний паскудник!

-Ну вот, опять оскорбления!

-Ты мне лучше скажи, кто это такая?!

-Кто?! — сделал вид, что не понимает, о чём речь, Жора.

-Вчера вечером тебе на шею вешалась? — со злостью уточнила Вероника.

-А-а-а, эта! Проводница. Аллой зовут. Моя бывшая… Знакомая

-Бывшая? Бывшая! А что она тебе на шею бросилась, как родная?

-А она с приветом. Она так всем на шею бросается.

-Кому это всем?

-Да всем!

-Ты что, с ней встречаешься ещё? — обиженно поджала губки молодая супруга.

-Не-е-ет, ну что ты! Как можно! Да она меня первый раз за полгода увидела. Потому, наверное, и обрадывалась!

-Да, так обрадовалась, что меня в твоём присутствии стала оскорблять, и ты это спокойно слушал.

-Не спокойно, почему, просто я знаю, что она с приветом!

-И, значит, ей можно меня оскорблять! Ни за что! А ты будешь спокойно слушать это!

-Ну, почему же…

-Всё, я не желаю с тобой разговаривать, — Вероника отвернулась к окну.

Жора отвлёкся от нприятной беседы, весь взвинченный повернулся к шофёру и спросил:

-Шеф, а ты куда нас, собственно говоря, везёшь?

-Как куда? В гостиницу.

-Но в какую? Что-то мы долго едем!

-Но вы же не сказали, в какую именно.

-Да, а ты и рад баранку крутить! Ни копейки не получишь сверху того, что договорились, понял! А теперь нас можешь хоть до завтра возить!

-Да за такие деньги можно и до завтра! — примирительно ответил водила.

-Ну, хорошо! В какую посоветуешь? — тоже смягчился Жора.

-В центральных — сразу не советую останавливаться.

-Это почему же?

-Там много народа и дорого!

-Много народа в хорошей и дорогой гостинице — это приятно!

-Ну, тогда едем в «Россию» или «Метрополь», — согласился шофёр.

-А на окраине есть хорошие гостиницы? — Жора подумал, что Веронику с Гладышевым будет лучше поселить в окраинной, но хорошей гостинице, а ему самому расположиться где-нибудь в центре — так будет безопаснее для неё.

-Есть, — закивал головой таксист. — Могу предложить «Космос». Там шикарная гостиница, тихо, спокойно. Обслуживание — высший класс, рестораны, бары, казино — всё есть. К аэропорту «Шереметьево» удобно добираться, да и до МКАДа недалеко…

-Хорошо, — перебил его Жора, — валяй туда!

В гостинице он сам оформил два одноместных номера, представившись братом невесты, решившей провести медовый месяц с женихом в Москве.

Вещи Вероники и Гладышева доставили в номера. Свои Жора оставил в такси, заявив супруге, что в силу обстоятельств дела будет жить отдельно в целях безопасности.

Затем они все вместе спустились в ресторан пообедать после дороги.

-Всё, поднимайтесь к себе в номера, примите душ после дороги, переоденьтесь, сходите куда-нибудь. Меня не ждите. Быть может, вечером приеду, — Жора, поднимаясь из-за обеденного стола, хотел поцеловать перед уходом жену, но Вероника, не попрощавшись, демонстративно резко встала, повернулась и быстро пошла к лифту.

Помедлив, Гладышев последовал за ней, буркнув «До скорого!», но Бегемот вернул его, поймав за руку, и сунул ему две пачки денег:

-Вот эта, потоньше — тебе, а эту — передашь моей супруге. Смотри, не перепутай! Впрочем, я знаю, что ты честный малый, не подведёшь. Потому и взял тебя с собой! За Вероникой смотри в оба, никого близко к ней не подпускай, да и сам веди себя корректно… Ну, всё, — он хлопнул его по плечу и первым повернулся, чтобы уйти.

Сев в такси, Жора сказал водителю:

-Теперь давай в «Метрополь»!

-Хорошо живёшь, хозяин, — восхитился невольно таксист.

-Не твоё дело! — отрезал Жора. — Крути баранку, я тебе за это деньги плачу.

Вечером всё на той же машине Жора снова подъехал к «Космосу».

-Мои наверху, у себя? — осведомился он у администраторши.

-Какие это ваши? — в свою очередь поинтересовалась она у него с вызовом в голосе. — Здесь все равны, «ваших-наших» нет.

-Молодые, которых я днём поселил.

-А, молодые! Сейчас, посмотрим… Да…

Жора дал ей на чай и попросил заказать в номер к «невесте» из ресторана шампанское, ананасы и «что-нибудь лёгкое».

Получив щедрые чаевые администраторша заулыбалась, переменилась в лице. Теперь на нём Жора прочитал: «Я ваша навеки!»

Ему очень хотелось помириться с Вероникой, заставить её забыть все прежние обиды. Он думал пообещать торжественно, начиная с сегодняшнего вечера, вести новую жизнь, которая бы устроила её во всех вопросах.

Поднявшись на её этаж, он осторожно постучался в номер Вероники.

Она открыла не сразу и всем своим видом показала, что не испытывает при его появлении никакой радости.

-К тебе можно? — спросил он, через силу улыбнувшись.

-Очень удивительно, что ты вообще появился, — произнесла она, всё-таки посторонившись от дверей и тем самым разрешая войти.

-Почему же? — спросил он, войдя в номер.

-Потому что я вообще забыла, когда ты мне уделял внимание в такое время с тех пор, как мы поженились.

-Да-да, — согласился он, покачав головой. — Но я обещаю тебе исправиться.

-Исправиться? Я уже это, кажется, слышала, — махнула рукой Вероника и пошла в комнату.

Он стряхнул ботинки и направился за ней.

-Что ты слышала?

-Твои обещания.

Он подошёл к ней сзади и обнял за плечи, положив на них свои ладони.

Плечи её были хрупкими и нежными. Под пальцами чувствовались тонкие ключицы, по которым струилась бархатистая, упругая кожа молодой женщины. Он опустил ладони ниже, нырнув под платье, на упругие, налитые, слегка округлые груди, которые, казалось, сочились жизнью, исполнялись ею с избытком, как спелые гроздья винограда. Пальцами он нащупал соски, которые от его прикосновения стали быстро набухать, раскрываться, как бутоны розы, а самые сосцы сделались упругими и острыми, готовыми к прикосновению губ мужчины или младенца.

-Вероника, ты очаровательна! — произнёс он восторженным шёпотом и поцеловал её в шею.

-Спасибо и на этом.

Она стояла и ждала.

Ах, как много бы он отдал, чтобы стать в эту минуту страстным обольстителем, но предыдущая ночь выжгла всю его страсть, и теперь он был опустошён. К тому же обольстителем движет любопытство, которого у него, искусившего многих и многих женщин, давно уже не было. Вернее, нет, оно было, но было направленым на поиск чего-то нового, и он вдруг испугался, что Вероника так быстро ему надоела.

…Ещё два месяца назад он испытывал к ней совсем другие чувства. Она была недоступна для него, и сколько бы раз он под разными предлогами и в разной обстановке не предлагал ей близость, это предложение всякий раз отвергалось, иногда непринуждённо, иногда неожиданно решительно и твёрдо.

Ему льстило, что она не обольщается ни его положением, ни его состоянием, на которое с аппетитом голодных акул взирали многие его знакомые женщины. От этого он терял голову, потому что не знал, как обрести над ней власть.

До него доходили слухи, что Вероника встречается с курсантом или курсантами, но он не желал даже допустить мысли, что кто-то может обольстить её, если уж это не удалось сделать ему, потратившему на это множество сил и средств. Тем более это было не под силукакому-то там курсанту или курсантам, которые в большинстве своём не имели средств для того, чтобы просто заглянуть в ресторан, и, выходя в город, они ошивались по дешёвым пивным, барам и забегаловкам, где присутствовала достойная их уровня публика.

Однажды он всё-таки осмелился спросить у неё: есть ли у неё парень. Вероника уклончиво ответила, что раньше был, но теперь нет. Тогда он спросил напрямик: есть ли среди её знакомых курсанты

Разговор этот происходил во время одного из их совместного посещения ресторана. Ему нравилось водить её по ресторанам, хотя это не обещало ему ничего из того, что он от неё хотел.

Вероника тогда глянула на него как-то странно, видимо, пытаясь догадаться, что ему, Жоре, известно, и потом согласилась, что знакомый курсант у неё есть, но это деловое знакомство. Жора возразил, какие дела могут быть у неё с этими вояками-оборванцами, но Вероника ответила, что есть вещи, в которых материальное положение не играет никакой роли.

Позже, незадолго до свадьбы Вероника привела на его день рождения какого-то оборванца, в котором Жора чутьём почувствовал «курсача». Это взбесило его, но он не подал виду и решил, что выяснит отношения позже, когда они поедут к нему на квартиру смотреть голографическое видео. Однако «курсач» улизнул вместе с Вероникой прямо из ресторана, и когда неделю спустя он снова увидел её — то состояние Вероники не позволило что-нибудь узнать: у неё умерла бабушка, да и сама она была не здорова.

Больше он этого курсанта не видел… до самой их свадьбы, где он набрался наглости появиться. Жора тогда решил не портить себе торжество, но больше он этого курсанта не видел.

Жора почему-то до мозга костей ненавидел военных. В его понятии это были люди третьего сорта.

В армии, а довелось ему служить в десантно-штурмовой бригаде, он вместе с поббоями «дедов», как младенец с молоком матери, впитал в себя эту ненависть. Он ненавидел всех военных, но спецназ всё-тааки ставил выше сухопутных крыс, которые, по его мнению, воевать вообще не умеют и разлложились полностью от муштры, показухи и безделья.

В городе стояло артиллерийское училище, и потому он дрожал от ненависти мелкой дрожью при виде молокососов в военной форме.

Ещё подростком ему хотелось бить каждого из них. И иногда он участвовал в стычках, когда «кузнечики» слишком запруживали дискотеки и начи нали там качать права.

Только однажды судьба заставила воспользоваться его услугами курсанта. Он был без пяти минут выпускник. Жоре тогда нужен был человек со стороны, не из города. И курсант для эт ого подходил как нельзя лучше. Позже чужака он собирался убрать.

Фикса тогда привёл ему Охромова, который оказался должен ему крупную сумму денег — карточный долг. За работу долг обещали простить.и даже заплатить ещё немного. И Охромов согласился.

Помнится, Жоре тогда сразу не понравилась затея, потому что считал, что курсант вряд ли может сделать что-нибудь толковое, но он согласился — время поджимало. И Жора не ошибся. Когда люди Фиксы привезли Охромова и бумаги, которые он достал для Бегемота из архива, то оказалось, что их просто-напросто решили обмануть.

Охромову и без того была уготована участь смертника, но рассвирепевший Бегемот распорядился проучить его напоследок. Однако, как выяснилось, Охромов втянул в это дело своего дружка, которого пришлось отпустить с миром и даже заплатить ему — осторожный Бегемот опасался, как бы у незнакомца не осталось где-нибудь концов, которые впоследствии могли вывести на него: Охромова заранее проверили и выяснили, что его никто особо искать не будет.

Однако, Охромов тогда тоже улизнул совершенно непонятным образом, видимо, догадавшись о уготовленной ему «расплате». Бегемот не смог его найти. Охромова искали в училище, приехал военный прокурор из Киева, но так и не нашли.

В конце концов «непыльную работёнку», порученную тогда Охромову, Жоре пришлось делать самому. Он лично спустился в секретный архив с преданными ему людьми, решив теперь, что, раз уж так вышло, то надо забрать всё, что там было, вместо той небольшой части, которую разрешил ему взять Зверь.

Две ночи подряд они извлекали бумаги и грузили их в специально подготовленный для этого контейнер.

Дело осложнилось тем, что старик, который охранял архив, окзал сопротивление и убил двух его парней. Взбешённый этим Жора приковал старика к входной двери цепями и пытал до тех пор, пока тот не испустил дух.

После Жора выжидал тогда месяц. Его никто не беспокоил по поводу случившегося. Зверь снова исчез, и Жора надеялся, что надолго, если не навсегда. Вскоре он понял, что награбленное теперь принадлежит ему, и потратив, прода в часть этого, сыграл свадьбу с Вероникой и использовал шальные деньги для своего полного удовольствия.

Глава 5. 3.

Проспект был совершенно пуст. Они стояли вот уже битых полчаса, а мимо не проехало ни одной машины, что для Москвы было немыслимо.

Вдруг вдалекпе показались горящие фары, и скоро вскоре стало видно, что это троллейбус.

-Что будем делать? — поинтересовался Гладышев.

-А куда он едет? — спросила Вероника, поёжившись от осенней прохлады.

-Я почём знаю. Куда-нгибудь доедем.

Троллейбус приближался. Они заспешили на остановку, но он, видимо, не собираясь сворачивать к ней, двигался со всей скоростью по второй полосе. В углу окна Гладышев увидел табличку «В депо».

Он замахал рукой, но водитель отрицательно покачал головой и показал жестом куда-то вперёд. Тогда Гладышев бросился ему наперерез.

Водительнажал на тормоза, но когда заметил, что Гладышев остался сбоку, снова прибавил газа.

Воспользовавшись тем, что троллейбус довольно сильно замедлил ход, Гладышев побежал рядом и, когда тот обогнал его, сделал два больших прыжка и, ухватившись за свисающие канаты, повис на них.

Стрельнув синей тскрой, дуги оторвались от проводов. Электродвигатель перестал выть и троллейбус остановился, прокатившись ещё несколько метров. Гладышев сначала бежал, а потом чуть ли не волочился, споткнувшись, за ним сзади, повиснув на поводьях.

Когда троллейбус остановился, Гладышев отпустил поводья, поднявшись на ноги. Дуги взлетели вверх, одна попала на контактный провод, другая взлетела торчком, качаясь из стороны в сторону.

Из кабины выскочил взбешённый и испуганный водитель с белым, как мел, лицом:

-Тебе чего, делать нечего, что ли?

-Я же тебя просил остановиться. Ты не захотел. Пришлось самому.

-Я тебе сейчас покажу — самому! Ты у меня запомнищшь, как на троллейбусы бросаться!

В руках у водилы поблёскивал воронённый прут монтировки. Гладышев отступил назад:

-Ладно, дядя, успокойся! — приблизилась Вероника. — Ну что, может подвезёшь?!

-Разве что до ближайшей патрульно-постовой машины или пункта милиции, — ответил он, хлопая монтировкой по ладони. — А подруга твоя будет свидетем, как ты на троллейбусы бросаешься.

-Шеф! — вмешался Гладышев. — Да ты посмотри на неё, подруга вся продрогла. Я же из-за неё тебя остановил. Хоть верь, хоть нге верь, полчаса стоим, ни одной машины не проехало. Ты первый.

— Нуу и что теперь? Разве не видишь: в депо? Что, читать не умеешь?

-Но, пожаллуйста, шеф, подвези!

-Я что тебе, такси что ли?

-Ну что делать? Ведь ни одной машины?

Вероника подошла ближе. Заметив, что она действительно озябла, водитель смягчился:

-Ладно, куда вам?

-Да нам туда, где повеселее! В ресторанчик какой-нибудь…

-Ну, вы даёте!

-А что?

-Да это ж не тачка, а троллейбус. Он по проводам ездит, а не куда захочешь!

-Ну да-к, ты нас довези поближе, а мы там сами пешком дойдём.

-С вас бутылка, полез обратно в кабину водитель.

-Я думала, что он тебя сейчас прибьёт, — призналась Вероника. — никогда не думала, что ты на такое способен!

Они ехали по Москве в пустом и холодном троллейбусе, скакавшем с линии на линию, со стрелки на стрелку, пока, наконец, не затормозили у какого-то перекрёстка.

-Сейчас немного пройдёте, свернёте направо, там увидите в подвальчике ресторанчик.

Гладышев отдал водиле деньги, и они пошли в указанном направлении и вскоре оказались перед входом в подвальчик под неоновой вывеской «Ресторан — Бар».

В гардеробе они оставили свою верхнюю одежду, и Гладышев задержвался у зеркала, отряхнув испачканные штаны и поправив причёску. Вероника удалилась в дамскую комнату.

Направо была стекляная дверь в ресторан. Налево — вход в бар.

-Сначала в ресторан, потом в бар, —посмотрим, — скомандовала Вероника.

Зал ресторана был небольшой и уютный. Народу почти не было, видн, не многим по карману были здешние цены.

Вероника и Гладышев остановились в дверях ресторана в расстеранности, с любопытством оглядывая зал.

Небольшие кругленькие столики, покрытые красно-белыми, вышитыми скатертями. В центре на каждом низкая настольная лампа под розово-жёлтым шёлковым колпаком-абажуром. По четыре деревянных стула с резными спинками.

К вновь появившейся парочке подошёл официант неправдоподобно широко улыбающийся. Чувствовалось, что клиенты не балуют это заведение.

Расспыаясь в любезностях, официант проводил их до понравившегося Вероникпе столика, любезно отодвинул стулья, сначала ей, а затем ему, и словно фокусник, извлё неизвестно откуда меню на теснённой , с золотистой каймой по краю листа бумаге.

Когда он удалился, оставив их за изучением блюд и закусок, Вероника вздохнула, оглянувшись вокруг, потом с улыбкой произнесла:

-Мне здесь нравится.

На её лице светилось удовольствие.

-Да, — согласился Дима, — редко можно попасть в столь приятное местечко. Только вот, сколько будет стоить это удовольствие.

-Не порть мне настроение, — слегка наклонилась к нему Вероника. — Я хочу отдохнуть и развеяться, а не деньги считать. Они у меня пока есть!

-Хорошо, не буду, — однако его продолжало глодать беспокойство, что здесь всё очень дорого стоит, и потому он никак не мтог расслабиться, чтобы почувствовать себя окончательно комфортно и хорошо.

-Что ты ёрзаешь, как иголках? — снова зашептала Вероника. — Ты своим видом портишь мне вё настроение! Последний раз говорю тебе: выбрось из головы мысли о деньгах. Я знаю, что они копошатся у тебя в ней, как черви! Посмотри лучше, как здесь мило, как здесь хорошо! Неужели ты не можешь радоваться этому?

-Не могу, — признался он честно.

-Почему?

-Потому что это всё не моё. Это как красивая, яркая ловушка для таких мотыльков, как ты.

-Тьфу ты, дурак! — возмутилась Вероника. — Слушай, ты мне уже почти испортил настроение! Зачем мы пришли сюда? Чтобы ты теперь гундел себе под нос? Ты же сам хотел пойти и посидеть в каком-нибудь уютном ресторане! Чтобы ты здесь делал один?

-Один бы я сюда не пошёл, — Глладышев потупил взгляд.

-А куда бы ты пошёл?

-Никуда.

-Зачем же ты тогда говорил мне, что хочешь пойти в ресторан?

-Я же предупредил тебя, что только мечтаю об этом.

-Ну, вот, теперь твоя мечта сбылась! Зачем же теперь портить кровь себе и другим?

К их столику подошёл официант, всем своим видом выражающий готовность обслужить своих новых клиентов. В руках у него был пустой серебрянный поднос и большая белая салфетка.

-Что будете заказывать? — спросил он, выдержав паузу.

-На, кавалер, заказывай деме ужин, — передала Вероника меню через столик Гладышеву.

Он уставился в него, и от упорной работы мозга, зациклившейся и зашедшей в тупик, на его лбу выступила испарина. Он читал назвния блюд, но не мог сообразить, что это такое. Слова не аасоциировались с образами сколько не напрягал он свою память.

Пауза неловко затягивалась, и потому Вероника забрала у него меню:

-Для начала два зимних салата, картофелль фри, бефстроганоф, солёных огурчиков, красного сухого бутылку и по кружке хорошего, свежего пива.

Официант записал заказ и удалился.

Вероник снова наклонилась к Гладышеву, потушила настольную лампу и зашипела:

-Гладышев, если ты сейчас же не перестанешьтормозить и портить мне настроение, то я не знаю, что тебе сделаю. Ты меня понял?

-Понял, — согласился он.

-Ну вот, а теперь улыбнись!

Он улыбнулся. Вероника вновь зажгла настольную лампу:

-Вот так! Можно ещё шире! Молодец, — она довольно улыбнулась. — Теперь я тебя почти люблю! Если ты будешь умницей.

Когда под утро они последними вышли из ресторана, то были до такой степени пьяны, что едва держались на ногах. Шатаясь и поддержи вая друг друга они побрели вдоль по улице, признаваясь друг другу в самых нелепых вещах. Если бы Гладышев был трезвый, то заметил бы, что Вероника всё время называла его Димой. А если бы она понимала, что происходит, то наверняка запомнила бы, что Гладышев умеет быть галантным кавалером, особенно, когда просит её ручку, чтобы помочь подняться ей после очередного падения.

На следующий дернь они нашли себя совершенно грязными, разбитыми, с пустыми карманами. Как они добрались до гостиницы не помнили ни он, ни она.

Вероника была расстроена, она взяла в Москву небольшой гардероб, и теперь испортила самые любимые вещи, и теперь ей нечем было даже заплатить за химчистку.

У Гладышева голова раскалывалась полдня так, что он не мог разговаривать.

-Ничего себе, мы вчера повеселились!— то и дело возмущалась Вероника.

-Да, —соглашался Дима, — смешивать пиво, водку, вино и шампанское очень опасно.

-Мне даже не в чем спуститься в ресторан пообедать! И денег ни копейки!

-Можно просто так пойти каду-нибудь погулять! — возразил Гладышев.

-Я без денег гулять не умею. Это очень скучно. Для меня это ещё хуже, чем сидеть в номере.

-Хорошо, — согласился Гладышев. — Будем сидеть в гостинице, а потом.

-Что потом? Придёт Бегемот и даст нам денег, да? — вспылила Вероника.

-Да! Ты ведь сказала вчера: «Не думай о деньгах!», я и не думаю. А как только я перестал о них думать, то они странным образом куда-то исчезли. И теперь вдруг надо думать, где их раздобыть! Я в Москве по прихоти Бегемота, вот пусть он и обеспечивает меня средствами к существованию. Сейчас бы я отлично проводил бы время и дома, если бы твоему мужу не вздумалось зачем-то тащить меня в Москву.

-Я тебе сколько раз буду говорить, чтобы ты не называл Бегемота моим мужем? Делаю тебе последнее китайское предупреждение!

-Почему именно китайское?

-Потому!

-А что потом?

-Потом? Потом увидишь! Но только это тебе не понравится, обещаю!

Подошло вермя обеда, и Веронике всё же пришолось одеть своё неброское платье, которое она взяла просто так, на всякий случай, твёрдо про себя зная, что носить его ей не придётся. Однако платье пригодилось. Оно было тёплое, шерстяное, уютное, но уже вышедшее из моды, угловатое и неброское, поэтому, надев его Вероника испытывала двоякое чувство: с одной стороны, ей было хорошо в нём, но с другой она чувствовала психологический дискомфорт от немодного, неуклюжего, угловатого и неброского его вида.

Она пожаловадась на это Гладышеву, но Дима только плечами пожал. Он был уже вполне трезв и не помнил той галантности, с которой вчера за ручку вытаскивал её из грязи, равно ка и того, что она вчера называла его Димой.

Обедать в ресторан они всё же спустились.

Его костюм был тоже сильно испачкан, но он, как мог, почистил его щёткой, и теперь то и дело осматривал себя и ловил каждый косой взгляд в свою сторону. Ему казалось, что все видят, в каком помятом и затрапезном виде находится его одежда.

-Да, — Вероника тоже уловила его беспокойный взгляд и, видимо, истолковала его правильно, — теперь нам здорово придётся потрудиться, прежде чем мы сможем куда-нибудь выйти и показаться на людях.

-Давай я постираю твои вещи, предложил ей Дима без всякого энтузиазма, на самом деле, стирать ему вовсе не хотелось

—Ну нет уж, дудки! — запротестовала Вероника. — Там везде нужна только сухая чистка, а ты их своими руками только испаскудишь. Их даже мочить лишний раз нельзя. А я их в грязь.

Гостиничный ресторан не обладалтем уютом, которым они ннаслаждались прошедшей ночью. Нес мотря на бледно-розовые занавески на огромных, слишком светлых окнах, он был каким-то выхолощенным, отдавал казёнщиной, и, если бы не глубокие кресла у низких полированных столиков, то вообще ничем не отличался бы от столовой или кафе.

Они пообедали — хорошо, что Бегемот догадался оплатить их столик на месяц вперёд, — снова поднялись в номер.

-Как скучно, — сказала Вероника. — Поскорее бы приехал он.

-Лучше скажи: поскорее бы у нас появились деньги.

-Не у нас, а у меня, — поправила его Вероника, — и вообще, ты себя, Гладышев, слишком фамильярно ведёшь. Если я позволяю тебе кое-что, то это вовсе не значит, что я позволяю тебе всё. И потому я запрещаю тебе язвить по какому бы то ни было поводу. Не забывай, пожалуйста. Что Бегемот платит тебе жалование. Это мне он даёт столько, сколько считает нужным, сколько я считаю нужным. А ты свои деньги должен отрабатывать, понял?

-Каким же образом?

-Можешь не корчить рожу, Гладышев. Ты должен отрабатывать эти деньги так, чтобы исполнять мои прихоти и желания, во-первых, а во-вторых, не совать свой нос не в свои дел. А теперь убирайся.

Она выпроводила его из своего номера, и Дима поднялся к себе на девятый этаж.

Зайдя в номер, он плюхнулся на софу и протянул ноги, разбросал руки, пытаясь теперь сообразить, как распорядиться полученной вот так, нежданно-негаданно свободой. Ничего не придумав, он перевернулся на бок, подкатившись к краю дивана, достал из-под него дипломат, открыл его и начал рассматривать его содержимое, потешаясь тому, как он готовился к отъезду в Москву, что приготовил себе в дорогу. Среди прочих ненужных вещей в дипломате лежал кипятильник, пачка чая и банка с кусковым сахаром, половина сухой колбасы, вспотевшая в кульке, начавшая подсыхать четверть буханки хлеба.

Ему захотелось выкинуть всё это разом, но он пожалел, не решился и ещё долго лежал так у края дивана, перебирая бесполезные вещи и продукты.

«Ты, наверное, ехал в Москву, точно готовился к подполью, — с здёвкой подумал про себя Дима, а затем произнёс вслух, чтобы казалось обиднее. — Ну и дурак же ты!» «И вообще, какой болван! — думал он про себя. — Болван, каких мало. Если бы не был болвном, то не позволил бы распоряжаться собой, как пешкой, не дал везти себя в Москву. Да кто тебя вообще трогал? Кто тебя заставлял ехать? Ну и что, что позвонил Бегемот? Мало ли что он сказал! А если бы ему захотелось, чтобы ты сиганул с обрыва или прыгнул в костёр — тогда что? Ты бы сделал и это?! Болван, нет, ты натосящий болван. Ну сказал бы ты этому Бегемоту, что не можешь поехать или просто взял бы, да и не пришёл на вокзал. Так ведь нет же, ты пришёл, как послушная овечка, как тупая овца, которая послушно идёт даже на бойню, не смея перечить хозяину!»

Он вынул из дипломата все вещи. На дне лежала папка с его незаконченной рукописью, над которой он собирался работать в Москве, — теперь он мог только посмеяться над теми дурацкими планами, которые он строил себе на ближайшее будущее, надедясь, что в Москве у него будет столько же свободного времени, сколько и дома.

Дима взял папку в руки. Из неё выпорхнуло что-то белое, закружилось, словно падающий лист растения и опустилось на пол, залетев под софу.

Дима дотянулся до белоснежного лепестка пальцами, ухватил его и поднёс к глазам. Это была визитная карточка издательства.

Как он мог забыть?! У него же в Москве такое важное дело, которое, быть может, перевернёт всю его судьбу.

Димак стремительно вскочил и радостном возбуждении запрыгал по комнате. Потом бросился, схватив в охапку одежду, к зеркалу и спешно принялся одеваться.

«Как хорошо, что я с ней так вовремя поссорился, — радостно думал он про себя. — Нет, кончено же, я не хотел, быть может, только подсознательно, чтобы мы поссорились. Но это, всё же, как нельзя кстати! Мне так нужна теперь свобода!»

Он принарядился как на свидание, ещё раз почистил свой костюм, самые грязные места даже замочил, потерев мокрой щёткой, и, не дожидаясь, пока одежда высожнет, нвакинул сверху свою балоневую курточку и выскочил из номера, стремительно помчавшись к лифту.

Лицо его сияло, окрылённое надеждой.

Глава 6. (01) (3 or 5).

Всякому мужчине дан инструмент, которым, согласно Писанию, предписывается пользоваться как можно воздержаннее и реже. И всякой женщине дано то, к чему этот инструмент предназначается и тоже, если обратиться опять же к Писанию, в единственном числе.

Однако зачастую мужчины и женщины Писания не знают или стараются не припоминать в самый необходимый момент, позволяя себе слабость и выявляя неспособность сопротивляться греху, напирающему сладостной похотью, и, хотя инструмент и то, к чему он предназнгачается, даны исключительно для продолжения рода, а удовольствие, испытываемое в процессе их соединения, является лишь приложением, призванным стимулировать этот богоугодный процесс, зачастую всё стаивться с ног на голову. Желание испытать наслаждение, да ещё и уклонившись от своих обязанностей родителей, выходит у большинства людей на первое и единственное место, рождая тем самым множество пороков. Дети же всё чаще появляются, как случайное, да к тому же ещё и нежелательное последствие.

Человек разучился творить самое главное чудо — давать жизнь другому человеку, разменяв его на меркантильный интерес к тому, что считает Творец, не должно занимать его внимание и быть предметом его вожделения, переходящего в страсть.

И есть тот, кто заинтересован в этом самоуничижении человеков, ослеплённых плотской похотью, страстями и разнузданностью, которые мешают появлению детей, обязывающих кое к какой сдержанности и, если не порядочности, то упорядоченности своих отношений. Наверное, поэтомуве развратные особы так ненавидят детей: чужих, но особенно своих. Они им откровенно мешают до самой старости.

Бегемот мучился. Лёжа рядом с холодной, бесстрастрной женой, он не знал, что делать, не мог заснуть, потому что вовсе не хотел спать, и был к тому же сильнго возбуждён как событиями прошедшего дня, так и недавней, только что произошедшей ссорой с Вероникой, которая теперь, как ему казалось, спала, отвернувшись к стене. Кроме того, несмотря ни на что, ему хотелось женщины, но вот уже сколько времени он не мог добиться близости от Вероники, с которой после свадьбы и медового месяца, проведнного на черноморском побережье, случилась разительная перемена: она охладела к нему весьма быстро и сосвсем неожиданно. Ему была непонятна причина такого разлада между ними, и потому он пугал его своей неопределённостью.

С одной стороны, Вероника, как рассуждал Жора, действительно могла скурвиться и, пока его отвлекали дела, ходила куда-то на сторону и находила там удовлетворение своей страсти.

Но ему очень хотелось верить, что, полагая так, он совершенно заюлуждается.

И всё-таки, едва эта мысль овладевала его сознанием, всё его существо наполнялось клокочущим бешенством, растляющим его изнутри словно расплавленным свинцом, и тогда он чувствовал, что задыхается.

С другой стороны, женская психология, не имеющая никакой логики, вполне допускала такие неожиданные повороты от необузданного желания до полного затворничества, сменяющие друг друга как ясная и пасмурная погода. К тому же, Вероника могла забеременеть, хотя они предприняли все меры предосторожности, какие только были возможны и целесообразны, чтобы этого не случилось: ни он, ни она не горели желанием обзавестись чадами. Однако, Бегемот знал, что забеременвшая женщина теряет всяческий интерес к мужчине, и редко с какой это не случается. Хапрактер же собственной жены оставался для него всё ещё полнейшей загадкой, что было вполне естественно, потому как и люди, прожившие вместе намного дольше, так мало продвигаются вглубь в познании друг друга.

И всё-таки, не смотря на обиду, которая засела нарывающей занозой в его душе, ему хотелось, чтобы с Вероникой произошло второе, и очень надеялся, что не ошибается.

Впрочем, могло быть вовсе не то и не другое. Возможно, что причина заключалась вовсе не в ней, а в нём. Может быть, запутавшись со своим рискованным делом, сулящим вернуть ему утраченное состояние, без которого Бегемот становился никем, он стал менее внимателен и ласков с ней.

Понимая это, Бегемот как бы торопил время, хотя оно от этого шло ещё медленнее, и мысленно уносился в неведомое будущее, где, как ему хотелось верить, возможно будет очень скоро выкроить с полмесяца на передышку, отойдёт от своих дел и забот и посвятит всего себя без остатка только лишь жене.

«А вдруг у неё и тогда не появится страсти? — испугался он совершенно неожиданно для себя. — Может быть ей вовсе и не нужно. Может быть у неё накступила фригидность? Может быть, что-то случилось с её темпераментом? Или она на самом деле беременна? Тогда почему молчит?»

Он повернулся к Веронике, лежавшей к нему спиной, прильнул к её телу, с вожделением и восхищением перед крутыми, переливющимися из малого в большее округлыми формами её великолепной фигуры, поласкал ладонью её гладкую, как шёлк, приятную на ощупь, упругую, ароматную кожу.

«Спит или нет? — подумал он. — Может быть, притворяется? На самом деле, лежит, притаившись и ждёт, когда я, наконец, догадаюсь приласкать её?»

Он приподнялся на локте, заглянул к ней в лицо и собрался поцеловать её уже со всей нежностью и страстью, которые с трепетом ощущал в себе, в шею, но Вероника, что-то пробормотав сквозь сон, повела рукой, отстранила его худым, хрупким плечиком, давая, видимо, понять, чтобы он отстал.

«Спит», — решил Бегемот, опускаясь на подушку, и в ту же минуту почувствовал, как обида заполняет его всего, без остатка.

Это было маленькое, но неприятное фиаско, тем более, что такое продолжалось уже не первую неделю. Для Бегемота, привыкшего к весьма лёгким победам над жернщинами, такое положение было вдвойне тягостно. Для него это был нгастоящий удар, который, ещё только обещал обрушиться на его психику в полной мере, но уже давал о себе знать.

«Сука!» — выругался про спебя Бегемот.

Ему хотелось сейчас же вскочить, включить свет в комнате, сдёрнуть с неё одеяло, заставить проснуться и устроить ей дикий скандал до самого утра. Он знал, что не только может, но и готов это сделать, но почему-то не решался, вдруг ощутив внутри себя непривычную робость, несмелость и борьбу.

«Тварь! Стерва!» — продолжал он ругаться и с удивлением понимал, что только на это теперь и способен.

Ему почему-то вдруг припомнилась пора, когда он только открыл для себя существование запретного плода, доселе неизвестного. Тогда ему едва исполнилось четырнадцать лет, и он, в ту пору худосочный, нескладный и мнительный подросток, весьма часто болевший, лежал дома с очередной простудой в одиночестве. Мать была на работе.

Он и раньше баловался с изображениями обнажённых женщин, ему нравилось раздкеваться под одеялом чувствовать обнажённым телом его прикосновения. Тело его блаженствовало, снимая оковы одежды, казавшиеся уже привычными и необходимыми. Когда Жора наверняка знал, что надолго остается дома один, он раздевался и ходил нагой по комнатам. Ему нравилось в таком виде сидеть нга ди ване, смотреть телевизор и даже учить школьные уроки.

Мать приходила в одно и то же время, и к её приходу он одевался и ничем не выдавал уже своего пристрастия и наклонностей. Ему было непонятно, почему довольно-таки часто его член сам собой встаёт, напрягается, делается упругим, как пальчик и долгое время остаётся в таком положении. Но вот однажды, в тот самый раз, когда Жора болел, он разгадал эту загадку.

Лёжа в постели сперевязанным горлом, он, тем не менее, по привычке разделся и долго лежал в таком виде, размышляя о чём-то отвлечённом, теребя рукой свой возбуждённый кончик и рассматривая голых женщин на картах. Внезапно мысли его прпервались странным наблюдением. Он заметил, что трогать его рукой не прост о приятно, как вообще прикасаться к своему обнажённому телу, а очень приятно. Он отбросил одеяло и стал с удивлернием рассматривать свой член. Трогая его пальцами, Жора обратил внимание, что особенно приятно отодвигать кожицу назад и возвращать её обратно, и чем быстрее это делаешь, тем это более приятно. Вскоре это сделалось столь сладостно, что невозможно было уже остановиться, хотя до его сознания и доходило, что он делает что-то нехорошее, може6т быть, даже страшное и неприличное. Но чем сильнее становился испуг и отвращение к самому себе, тем непослушнее делалась собственная рука, и вдруг Жора ощутил внутри себя, в нижней части своего живота, во всём теле какие-то странные изменения. Ему показалось, что он умирает, но вместо этого его кончик изверг из себя нечто белёсо-розовое. Оно разбрызгалось мелкими капельками по постели. Рука тотчас же ослабела и упала, а тело, всё его тело плавало в волнах непонятной, впервые испытанной сладостной истомы.

Тот случай был для него серьезным потрясением, от которого он не мог оправиться весь остаток дня. Несмотря на то, что случившееся было само по себе жутко приятно, он осознавал, что совершил какое-то непоправимое преступление, и, как часто с ним случалось в детстве, долго убивался, катаясь по полу и вытворяя над собой ещё невесть что, от того, что нельзя повернуть время вспять и прожить этот день как-то по-другому, по-новому, не совершая этого страшного проступка. Но всё же к вечеру Жора успокоился и, так как всё ещё пребывал в одиночестве, соблазнился проделать это ещё раз, надеясь испытать силу воли и полагая, что уже ничего подобного не случиться.

Однако это повторилось снова, и он ничего не смог с собой поделать, хотя изо всех сил пытался остановиться.

Потом это повторялось бесчётное количество раз. Ему казалось, что он сходит с ума, но это настигало его по несколько раз на день: и тогда, когда он трижды из школы в пустую квартиру, и тогда, когда мать была дома (он просто запирался в туалете или в ванной). Это была его страшная тайна и большой позор, от страха разоблачения которого он стал ещё более стеснительным и замкнутым.

Тайные эти услады приобретали со временем всё более мрачные оттенки затворничества и всё большую неудержимую необузданность. Сперва он вёл ещё какой-то учёт, считал, сколько раз в день он это сделал, и, если удавалось обуздать свои инстинкты на несколько дней, то расценивал и воспринимал это, как самую большую победу. В такие дни Жорикстановился веселей, раскованней в эмоциях и поступках, общительнее с друзьями и приятелями, сам рвался подольше побыть на людях, во дворе, в школе, весь мир казался ему светлее, чище и радостнее. Но потом всё начиналось сначала, и тогда чувства его уходили вглубь, мир мрачнел, и сумрачное царство затворничества на железной цепи рабского подчинения похоти затягивало его в себя, в яму сладострастия и горечи. И кошмар чередования безумных приступов онанизма и горьких угрызений совести, всякий раз следующих за ними, заставляющих терзать себя физически, доставлять себе боль, рвать волосы, наказывать своё тело за слабость похотливой души, повторялся снова и снова.

Когда вернулся из заключения отец, было слишком поздно, чтобы он мог что-то исправить. Да и чем он мог помочь Жоре?

Первое время после его возвращенияЖорик как-то внутренне преобразился. Ему даже показалось, что душа его просветлела под лучезарным мужским авторитетом отца, которого он всегда почитал и уважал, несмотря на долгий срок, который ему «припаяли», и навсегда избавилась от этого ужаса. Та далёкая звёздочка, затерявшаяся где-то в тёмной ночи прошлого и безвременье ежедневного настоящего, которая называлась отцом, вдруг всплыла совсем близко и разогнала мрак ночи, в которую погрузилась жизнь сына.

День складывался с днём, а самого главного разговора, на который жора надеялся, почему-то не получалось. Несмотря на то, что признание отцу в такой страшной низочсти, которая никак не может украсить мужчину, должно было отсечь, как он надеялся, от него и помысли об этой липучей заразе, он всё-таки не осмелился так близко подпустить его к своей душе сразу. В их отношениях всё-таки чувствовалась какая-то незримая дистанция, которую преодолеть было не так-то просто. Жора надеялся, что со временем холодок отчуждения, сквозивший между отцом и сыном после длительной разлуки, пройдёт, и тогда он сможет ему всё рассказать, но ввместо этого он вдрунг с огорчением обнаруживал, что день ото дня, напротив, в их отношениях появляется всё больше трещинок, что они образуются вопреки его желанию сблизиться, и непонимание смежду ними не уменьшается, а увеличивается.

Месяц спустя Жора понял, что отец никогда не сможет понять его правильно и помочь ему, что он, вообще, чужой ему человек, который сможет лишь посмеяться над его откровенностью, и ст ого дня разрыв и отчуждённость между ними стали необратимы.

Для Жоры опять наступили времена одиночества и тайных от глаз посторонних оргий наедине с собой. Только теперь к прежним страхам у него прибавился ещё и страх перед неуправляемостью этой стихии, поселившейся внутри него. Он панически боялся, что она полностью завладеет его мыслями, вытеснив из них всё прочее, подчинит себе его слабую волю и однажды (о ужас!) заставит его не считаться более ни со стыдом, ни с рамками приличия, ни с моралью и мнением окружающих.

Несколько лет спустя, когда он уже заканчивал школу, к нему неотступно прилип ещё один страх: заработать импотенцию. Он уже давно потерял счётэтим беспорядочным приступам и как-то услышал, что мужчине до наступления полового бессилия отпущен природой некий определённый ресурс, который зависит от состояния здоровья, так называемой конституции, но всё равно колеблется что-то около десяти тысяч.

Жоре сделалось не на шутку страшно. Восприняв с юношеской непосредственностью, на полном серьёзе эту информацию, он взялся подсчитать, сколько же ему осталось, и оказалось, что им «выработана», истрачена уже целая треть этого ресурса, и что на всю оставшуюся жизнь (а Жора, как и любой нормальный человек, рассчитывал, надеялся и был уверен даже, что проживёт долго) осталось всего лишь около семи тысяч. Это было чудовищно. Жора с отчаянием понимал, что обкрадывает себя в радости, но ничего не мог поделать. Единственное, что он придумал себе в утешение, так это надежду на то, что слышанное им однажды является не более, чем досужим вымыслом или наукообразной, бездоказательной гипотезой.

В силу такой вот замкнутости, видимо, затворничества, Жора до самой армии не имел близких подруг. И сознание того, что женщины не интересуются им, ещё сильнее отягощало его комплекс неполноценности. Поэтому всякий раз, когда подворачивался случай познакомиться с какой-нибудь девушкой, он тушевался, становился в её присутствии неловким в движениях и косноязычным, сбивчивым в разговоре. Зачастую, уже когда свидание было позади, в его голове находились нужные слова, и его движения обретали привычную свободу и раскованность, но стоило ему вновь оказаться наедине с представительницей лучшей половины человечества, и всё повторялось сначала.

Надо ли обладать большим умом, чтобы стало понятно, в каком отчаянии, а порой и жгучей, неуёмной тоске проходили дни, недели, месяцы Жориной жизни. Его душа, распятая грехом, пригвождённая к позорному столбу, мучилась, предпринимая бесплодные попытки своего освобождения.

В жизни надо было что-то менять, чтобы вырваться из порочного круга. Он понимал это, но не знал, что…

Жора улыбнулся своим мыслям. Конечно, теперь он знал, что нужно было тогда сделать и как поступить. Теперь он знал ответы на многие вопросы, которые тогда, в ранней юности его, казались неразрешимыми. Проблемы, которые окружали тогда его бетонной стеной, теперь лежали у его ног. Но это несоответствие и забавляло его всей беспомощностью его положения. Он был не в состоянии ничем помочь себе. Знания и предмет их приложения навсегда были разделены непроницаемым и коварно-бестрастным врагом — временем.

Теперь у него тоже были проблемы, и они так же, как и прежде совсем иные, окружали его неприступными стенами, и, быть может, лет через десять, вспоминая дни сегодняшние, он посмеялся бы над ними и над собой, потому что снова ничем не смог бы себе помочь.

Жора повернулся на другой бок и, пытаясь заглушить всё нарастающую страсть, снова предался воспоминаниям об истории его борьбы с ней.

В сущности, никакой борьбы и не было. Это было сплошное поражение, которому не видно было конца и края. Это было сумасшествие, с которым он не мог справиться, потому что его половые железы работали с завидной ритмичностью, и с тем же ритмом на него напирало желание освободиться от семени, едва он начинал освобождаться от тягостной мысли, что ещё вчера занимался маструбацией.

Решением его проблемы, казалось бы, могла бы стать какая-нибудь похотливая шлюшка, о которых так много разговоров ходит в мужской среде. Но этот фольклёрно-эпический образ, своего рода мужской идеал, созданный завладевшей воображением кобелиной похотью, сильно отличался от того, что встречалось в жизни, во всяком случае, в Жориной. Он убивался по этому поводу, сильно страдал и корил судьбу за то, что ему так не везёт с женщинами.

В жизни у Жоры всё было не так, как в досужых мужских росказнях: женщины сами на него не бросались, как это предполагалось, а вели себя весьма сдержанно и скромно. Это его несказанно озадачивало. Он не понимал тогда, да и просто не хотел понимать, что во всяком вопросе, в том числе и в таком, для достижения цели необходимо было приложить старание. Куда легче было, постоянно обижаясь на женщин, оскорбляя самого себя последними словами за то, что им не интересуются, как бы в оправдание заниматься онанизмом.

Как ни странно, но избавление пришло оттуда, откуда его Жора совсем не ждал: он загремел в армию и попал туда, где царили суровые законы и были самые жестокие и лютые дембеля — в спецназ.

Первое время он вообще не помнил себя.

Утро начиналось с непривычно раннего подъёма. Опаздывавших загоняли нещадными пинками и тычками в строй свирепые сержанты из старослужащих, для которых не было никаких законов, кроме своих собственных. Старшина-прапорщик, боров килограмм ста пятидесяти бешено вращал глазами. Тех, кто пробовал жаловаться на суровость казарменных порядков либо награждал усиленными нарядами в самые гнусные места, либо заводил в каптёрку и бил собственноручно под улюлюканье заслужившихся «дедов».

В пять ноль-ноль они уже совершали марш-бросок с полной выкладкой. Потом целый день занятий, где их учили только одному — убивать. Вечером заступление в наряд или, если случалось остаться в казарме, то мордобой и унижения со стороны «дедов».

В первые полгода армейской жизни Жора полностью забыл, кем он был. Воспоминания о прежней жизни провалились куда-то в бездонные глубины его памяти и больше не всплывали оттуда, оставив его один на один с этим адом, которым стала его жизнь. Пока он бодрствовал, он был под чутким взглядом «дедов», которые не давали ни ему, ни другим ни минуты продыху. Когда он спал, то спал как убитый, без снов. Он будто проваливался в чёрное небытиё, едва коснувшись жёсткой ватной подушки, и возвращали его к жизни лишь поутру пинки сержанта.

В армии Жора вообще забыл, что он мужчина и стал изредка вспоминать об этом лишь когда миновал первый год его службы. Но это было уже что-то другое. За этот год из хлюпика он превратился в плотно сбитого громилу, незаметно обросшего грудой мыщц. Его мысли стали грубее, прямее и проще, и себя прежнего он вспоминалне иначе, как с презрением, за что несказанно был благодарен суровой школе спецназа.

Когда минуло полтора года службы, Жора уже был сержантом и сам с неменьшим удовольствием гонял хлюпиков-новобранцев, воспитывал и бил им морды. Тогда он узнал, что по ночам в старшинской каптёрке бывают водка и женщины, и что, когда они выпьют, то бывают распутны не меньше, чем в мужских баснях, да и сами эти басни теперь выглядели блёкло и тускло на фоне того, что творили по ночам бабёнки из соседней деревни и дембеля-деды из спецназа.

В свой родной город Жора вернулся из армии совершенно другим человеком и внезапно обнаружил, что все женщины лежат у его ног, — выбирай по вкусу, какую хочешь. Правда, они были уже старше, эти женщины, с которыми он имел дело, и уже не требовали длительных ухаживаний, удовольствуясь принципом «сто грамм, прогулка на трамвае — и я твоя навек или на ночь». И всё бы было у Жоры ничего, если бы не встретилась ему Вероника.

Она прохладно встретила первый натиск бравого кавалера, и он заболел ей. Эта туша, которая познала не одну развратную оргию, ничего не смогла поделать с вновь проснувшейся душой, требовавшей и желавшей любви. Она была так неуместна в ней, что эта внутренняя дисгармония выплеснулась во внешний мир и закончилась женитьбой Жоры Бегетова, с которой, видимо, и начались все его злоключения: женщины все куда-то разом испарились, и теперь он лежал спиной к спине с бесстрастной женой, и некому было его согреть.

Глава 7. (03).

«Проскочу или нет?» — думал Гладышев, с опаской косясь на милиционера, сидевшего на вахте при входе. Милиционер разговаривал с каким-то мужчиной, видимо, знакомым, не обращая пока внимания на Гладышева.

Необходимо было иметь пропуск, которого у Гладышева не было, и он опасался, как бы не получилось, что его не пропустят.

Потоптавшись немного на пороге, Гладышев пошёл вперёд, обходя на повороте мужчину, закрывшего на секунду его своей спиной от милиционера, ускорил шаг и, ожидая с затаённым страхом , что сейча его окликнут. До лестницы наверх осталось несколько шагов. Это расстояние он преодолел в два прыжка и помчался вверх по крутым, узким ступенькам, какие были обычным делом в старых зданиях.

-Молодой человек! Молодой человек! Стойте, молодой человек! Вы куда?! Стойте!

Это наверняка звали его, но Гладышев уже прошмыгнул лестничную площадку и бежал со всей силы по второму пролёту.

«Интересно, бросится ли он за мной в погоню? — ум его продолжал лихорадочно размышлять. — На лифте — догнать может». Ему было ясно, что нужно уйти куда-то в сторону, что по прямой его скорее всего настигнут и заставят вернуться, не смотря ни на какие его объяснения, но он всё поднимался и поднимался вверх по крутой лестнице, уже задыхаясь с непривычки от такого стремительного восхождения.

«Закат солнца вручную. Точно что. Интересно, как они придумали такое странное и удачное название. В нём вся тяжесть и непомерность работы, весь драматизм процесса настоящего действия, и вместе с тем, читсейший и беспочвенный вымысел. Закат солнца вручную», — он миновал уже несколько этажей, сбившись со счёта и теперь даже не затрудняясь, восстановить его. Голова его была полна всяких мыслей, и они толкались, лезли, наперебой стараясь завладеть его вниманием, обратить на себя взор его души, которая оплодотворила бы их своим сопереживанием. — Издательство похоже на роддом. Здесь авторам помогают разрешиться от беременности воплощённой, выношенной, сформировавшейся, как ребёнок в утробе матери, литературной идеей. Родовспомошествуют, так сказать. Только почему я пробираюсь сюда, как будто собираюсь сделать литературный аборт?»

На каком-то этаже неожиданно для себя он метнулся в сторону распахнутых, застеклённых дверей, вошёл в небольшой круглый зал-площадку перед лифтом, к которой с нескольких сторон сходились коридоры, и пошёл наугад по одному из них, миновал конференц-зал, снова очутился в коридоре и вышел в конце концов в другой конец здания, на лестничную площадку второй торцевой лестницы, вход на которую был из другого подъезда. Здесь лифт был прямо на площадке, и едва Гладышев остановился, как дверцы его с шумом распахнулись, заставив юношу, пребывающего в жутком напряжении преследуемого, вздрогнуть от неожиданности и испуга. Оттуда вышли двое мужчин и, деловито беседуя на ходу, прошли мимо него, совершенно его не замечая, и свернули направо в тупиковый, торцовый коридорчик с кабинетами.

Не мешкая ни секунды, Гладышев зашёл в пустой лифт и нажал кнопку нужного этажа: ему показлось, что сбоку раздавались торопливые, приближающиеся шаги, и это вполне мог быть милиционер с вахты. Дверцы, отделанные пластиком под дерево, мягко съехались, сомкнулись, как створки огромной раковины, и не успел он рассмотреть как следует своё испуганное лицо в настенном зеркале лифта, как снова отворились, впустив внутрь сумрачного коробка дневной, яркий солнечный свет, бивший сюда через окна подъезда.

Гладышев зажмурился, вышел, потёр глаза и искать заветный номер кабинета, который он узнал ещё весной, будучи проездом в Москве, у женщины из отдела писем и корреспонденции, куда он аж в феврале сдал толстую папку с машинописным текстом своего первого и единственного романа.

-Ваш роман мы отдали в редакцию детской и юношеской литературы, сказала ему тогда женщина. — Я с ним познакомилась, и мне так показалось, что его больше нигде не возьмут. В отдел прозы, так там очередь из маститых, серьёзных писателей, и вы будете ждать там решения по своему вопросу очень-очень долго. К тому же, из-за трудностей с полиграфической базой, бумагой, с мощностями мы сейчас печатаем только членов Союза писателей, а я так понимаю, что вы не член. А в юношеской редакции, может быть, у вас что-нибудь и получится. Во всяком случае, это кое-какая надежда и лучше. Чем вовсе ничего. Приходите месяцев через пять. Вам там скажут.

Он так и сделал. Прошло ровно пять месяцев.

Гладышев оказался перед нужной ему дверью и замер, как вкопанный, почувствовав себя застигнутым врасплох.

«Корин Лев Васильевич, — прочитал он на табличке под бляшкой с номером, — редактор отдела литературы для детей и юношества».

Дверь была приоткрыта, из кабинета разавался приглушённый бас нескольких голосов.

Порядком оробев, гладышев постучался как можно осторожнее и вежливее, чтобы не показаться слишком уверенным и наглым редактору, но удары его в дверь получались столь трусливо тихими, что ему самому не было их слышно. Пропустив через себя первую волну страха, введшую его в краску, Гладышев постучался уже несколько увереннее и, не дожидаясь разрешения, приоткрыл дверь, но войти в неё не посмел.

За столом, занимавшим всю середину длинного и довольно узкого кабинета друг напротив друга сидели трое — двое по одну сторону, а третий — по другую, — и о чём-то беседовали, потягивая из тонкостенных стаканов что-то янтарно-прозрачное. Перед ними стояля круглая стекляная пепельница с возвышавшейся кучей «бычков», служившей, видимо, местной достопримечательностью. Рядом высилась полупустая бутылка портвейна «Мадера», которую, видимо, и распивали друзья.

Гладышев, не смотря на вс свою растерянность, всё же приготовил кое-какую вступительную речь-обращение к редактору, но теперь, не зная к кому обращаться, вновь растерялся и только и смог сказать:

-Здравствуйте, я автор романа «Администратор».

Все трое обернулись к нему с удивлением и посмотрели округлившимися, осоловевшими глазами, подёрнутыми дымкой. Они, наверное, и не помышляли, что сейчас к ним на голову свалится такое «чудо» и вмешается в их разговор, нарушив их трапезу.

Не зная, кто из этих людей редактор, и есть ли он здесь вообще, Гладышев переводил глаза попеременно на каждого из троих, но в следующую секунду заметил, что тот, кто сидел в одиночестве, смотрит на него как-то более удивлённо и выразительно, к тому же он стал первым подниматься со стула, а те двое последовали за ним, видимо, не зная, с кем имеют дело.

Поднявшийся первым стал пробираться к нему, пьяно протискиваясь между столом и стульями, стоящими плотным рядом у стены. Гладышев интуитивно почувствовав, что это именно тот человек, к которому он пришёл, подался ему навстречу. Руки их одновременно потянулись навстречу друг другу.

-Так ты и есть автор этого романа? Гладышев?

-Да.

-О-о, — человек обернулся к своим товарищам, но ничего не пояснив им, удивлённо таращившим глаза, снова обратился к Гладышеву. — Я думал, что вы старше. Честное слово! Лет так на десять старше. Неужели это вы сами написали?

-Да, — кивнул головой Гладышев.

-О-о-о! — покачал головой редактор. — Я Корин Лев Васильевич, но ты зови меня просто: Лев. Хорошо?

-Хорошо.

-Сюжет, конечно, хорош! Я читал с удовольствием… Но ты садись, садись…

Лев Васильевич пригласил его жестом к стол, и Гладышев принял предлоджение. Ему не терпелось поговорить о своём романе, собрать побольше впечатлений и усладить своё тщеславие, затронутое первыми лестными отзывами, потому что и раньше он не сомневался, что сотворил что-то необыкновенное, совершенно восхитительное и неотразимо впечатляющее, но теперь это стало стремительно перерастать в уверенность., и за стол рядом с тремя мужчинами Гладышев сел, ощущая, как витает над его головой лавровый венец славы.

На столе появился четвёртый стакан: для него.

-Куришь? — поинтересовался Лев.

-Да, — закивал головой Гладышев, хотя курил в очень редких случаях, когда ему предлагали попробовать совершено зкзотические экземпляры импортных очень дорогих сигарет.

Лев пододвинул ему пачку дешёвых сигарет без фильтра, лежавшую подле на столе. Такие сигареты служили признаком заядлого курильщика, считающего дорогие сигареты с фильтром непозволительной роскошью и ставшего рабом никотинового голода.

Гладышев не решился отказаться: слищком ответственный был момент, достал из пачки сигарету, наклонился и прикурил от сигареты Льва. Тот, видимо, наблюдал за ним, и когда тот выдохнул дым через ноздри, удивлённо спросил его:

-Ты что, носом свободно дышишь?

Да, — Гладышев удивился было почему его об этом спрашивают, но потом догадался, что у собеседника, видимо, хронический насморк.

Между тем, беседа, едва прервавшаяся с появлением Гладышева, вновь оживилась, когда стаканы на столе сползлись в кучу. Один из сидевших за столом, плотный и коренастый, с небольшой лысиной, взял бутылкубелого азербайджанского портвейна и разлил остаток по стаканам, прищуривая глаз и наблюдая, чтобы всем вышло поровну.

-Это вот Алексей петрович, с телевидения. Между прочим, одно время вёл цикл армейских передач, — показал на него рукой Лев Васильевич. — Так что, знакомьтесь! А это сотрудник редакции, Баранкин Сергей Ефимович, — он познакомил Гладышева со вторым своим гостем. — Может быть, позже познакомитесь поближе.

Гладышев был польщён тем, что нежданно-негаданно оказался в такой замечательной компании, и эти славные люди даже пригласили его выпить с собой.

Звякнули стаканы. Вкус портвейна показался ему изысканным и приятным, хотя это был самый обыкновенный портвейн. Он даже подумал, что не прочь бы был сейчасвыпить бутылочку-другую этого вина и с сожалением отметил, что оноуже закончилось.

Закусывать было нечем, и все дружно задымили.

-А что он написал, говоришь? — переспросил Алексей Петрович у Льва.

-Довольно неплохую вещь. Она у меня здесь лежит, — отозвался Лев Васильевич, перегнулся через свой стол, открыл дверцу тумбы и извлёк оттуда знакомую Гладышеву красную папку. — Вот.

Он повертел её над головой и передал на просмотр гостям. Однако те явно не были настроены на чтение и, полистав немного, отложили папку в сторону.

-Я потом прочту, — сказал Алексей петрович, но гладышев по его словам понял, что читать он не будет.

-Слушай, а откуда ты всё это взял? — поинтересовался Лев. — Как ты написал всё это? Откуда к тебе всё это пришло?

Гладышев загадочно улыбнулся, потом показал пальцем в потолок, не зная, как выразиться точнее:

-Наверное, оттуда.

Лев многозначительно замолчал, но, так как был порядочно пьян, вскоре снова заговорил:

-Нет, ты знаешь, конечно, мне твой роман понравился, но… но… но, только зачем ты так часто пишешь про троллейбусы? Я устал про это читать, честно говоря. Да, конечно, с транспортом у нас большие проблемы, но нельзя же так много писать про троллейбусы. Это же кошмар!

Гладышев смутился. Ощущение эйфории мало-помалу начало оставлять его: критика вряд ли кому нравится и мало кого ободряет.

-Ну, а вообще-то так ничего, ничего. Есть места вообще просто сильные, но в целом роман так себе, средней руки, между нами говоря, — продолжжал Лев, не замечая, какие изменения в собеседнике влекут за собой его слова. — Опубликовать его будет очень тяжело, но я дал себе слово — сделать это и всё. Конечно, противников у него будет много. Но я постараюсь сделать всё, что в моих силах, привлеку на свою сторону ещё несколько человек из редколлегии, создам общественное мнение… Только… Только роман надо будет сократить… сократить.

Лев пьяно замотал рукой с поднятым вверх указательным пальцем. В это самое время Гладышев хотел как раз поинтересоваться, почему редактор взялся бороться за его роман, и кто будет его противниками, но тот не дал ему и рта раскрыть.

-У тебя объём какой?

-Четыреса пятьдесят где-то.

-Ну-у, то никуда не годится. Надо раза в дв сократить.

-В два раза?

-Конечно. Конечно! Ты посмотри, сколько там у тебя воды. Ты, кстати, не психолог по профессии?

-По профессии — нет, — смутился Гладышев, — но, вообще-то, в чужих мыслях разобраться могу.

-Вот, то-то оно и видно. У тебя там слишком много рассуждений всяких ипереживаний. Нет, всё это, конечно, хорошо, но ты же не граф Толстой!

Гости редактора дружно рассмеялись. Гладышев почувствовал, как покраснел, и поспешил оправдаться:

-Нет, конечно, не граф.

Беседа незаметно приняла для него столь нелестный оборот, что он уже и сам был не рад, что пришёл сюда. «Насчёт Толстого, это ты, конечно зря, — думал он, окидывая Льва взглядом, полным ненависти, и натуженно-неловко улыбаясь: он, как и всякий другой «настоящий» писатель, не мог терпеть сравнения с другими, да и полагал, что если ему удасться осуществить задуманное, то то его произведение будет значительнее «Войны и мира» и, уж во всяком случае, не будет ни в чём ему уступать…

-А у тебя что, машинка есть? — поинтересовался Алексей Петрович.

-Да, — закивал головой Гладышев, тут же вспомнив, что машинки уже нет, что она погибла во время пожара.

-Какая, механическая или электрическая?

-Электрическая.

-Советская?

-Ага. «Ивица», знаешь такую?

-Знаю, — махнул рукой Алексей Петрович. — Дрянь!

-Это почему же? — обиделся Гладышев. — Маленькая, удобная…

-Шумит очень. Работать на ней тяжело. Ты что, сам на ней печатаешь?

-Сам.

-И быстро?

-Достаточно. Тремя пальцами на каждой руке. Правда, не в слепую, но, всё же, лист за двадцать минут — укладываюсь.

-И ты что же, прямо с головы на машинку придумываешь? — вмешался в разговор Лев.

-Да нет, сначала на черновике пишу, в тетрадках.

-У-у-у, это долго, — покачал головой Алексей Петрович. — Сначала нацарапай, а потом перепечатай. Вон, я как-то статью читал про Маркеса, бразильского писателя.

-Это не тот, что «Сто лет одиночества» написал? Габриэль Гарсиа Маркес.

-Ага, он самый. Так вот, он книжки свои пишет на компьютере, и в редакцию отсылает на дискете. Там только в издательский комплекс остаётся заложить, и он сразу начинает книги штамповать. Вот это здорово!

-Ну-у, на м до такого лет сто ещё надо жить! — отмахнулся от него Лев. — Давай, лучше, выпьем!

Он потянулся к бутылке, но она уже была пуста.

-Да, если бы у меня был компьютер, то я бы уже столько написал, — мечтательно и наивно произнёс Гладышев. — Знаешь, сколько у меня в голове всяких историй и задумок? На десять томов хватило бы.

Его, однако, уже никто не слушал. Присутствующие заметили, что пить больше нечего, и всё их внимание было приковано теперь только лишь к этой проблеме.

-Пойдёмте в нашу столовую, — предложил, наконец, Лев Васильевич своим гостям. — Там сегодня вино привозили в трёхлитровых банках. Правда, оно мутное, сука, как компот, вот его никто и не берёт. А нам оно как раз будет добавить. Ты посидишь здесь?

Он тронул ладышева за коленку и, пьяно пошатываясь, поднялся.

-Посижу, — отозвался тот.

-Вот и хорошо. А мы сейчас быстро. Туда и обратно. На, кури! — он пододвинул ему пачку сигарет, сам пролез мимо его стула, обтирая стену, и через минуту Гладышев остался один.

Время тянулось мучительно медленно. Он обдумывал произошедший разговор и понимал всё отчётливее, что его иллюзии развеиваются, как утренний туман.

Первый удар по его надеждам был сделан ещё тогда, когда полгода назад он впервые попал сюда, в это большое столичное издательство, надеясь, что его необъятные мощности позволят и его труду обрести своё место под солнцем. Тогда, ещ слишком наивный, он сразу направился с толстой папкой своего романа к главному редактору издательства, но тот ничего вразумительного ему не сказал и отправил по общей стезе — в отдел писем и рукописей.

Было ещё довольно рано. Гладышев не знал, что творчиские работники любят припоздниться. И рабочий день у них начинается часов с десяти-одиннадцати, а потому примчался в издательсвто в семь часов утра, что называется, ни свет — ни заря.

Отдел писем был закрыт дольше остальных кабинетов. По соседству обитал какой-то коренастый, бородатый мужик, всем своим видом напоминавший почему-то Гладышеву лесоруба. Он часто выходил в коридор, мотался в другие кабинеты и всё косился в сторону Гладышева, одиноко маячившего между закрытых дверей, а потом не выдержал и поинтересовался:

-Что там у тебя?

-Да вот, рукопись принёс, — Гладышеву говорить с ним не хотелось.

-Ну-ка, покжи. Да покажи, покажи. Не съем!

Гладышев неохотно извлёк из сумки толстую папку.

-Ух ты, — изумился бородатый. — Здоровая. Это что здесь такое?

-Роман, — смущённо ответил гладышев.

-Элдин Халь Сурро Гат, — прочёл бородатый на титульном листе. — Перевод что ли?

-Да нет, — смутился Гладышев. — Это мой псевдоним…

-А-а-а, — протянул бородатый. — Ну зачем же ты так? Какая у тебя фамилия?

-Гладышев.

-Вот и всё, — бородатый прошёл в свой кабинет, положил пухлую папку на стол, извлёк откуда-то ручку, зачеркнул «Элдин Халь Сурро Гат» и написал «Гладышев».

-Звать-то как?

-Дмитрий Иванович.

-Во-о, Дмитрий Иванович, — дописал бородатый его имя. — Года через два, глядишь, напечатают.

-Через два года? — изумился Гладышев.

-Да, а что? Впрочем, может и больше, но меньше — вряд ли.

«Но через два года начнётся другое тысячелетие! — захотелось крикнуть Гладышеву, но он слишком хорошо осознавал, что его слова не возымеют никакого действия. — А я хотел стать знаменитым в этом… Может быть, его и не будет, следующего тысячелетия».

Бородатый, видимо заметил, что его слова расстроили автора. Он несколько раз подбросил увесистую папку на руке, как бы взвешивая, и, то ли в оправдание себе, то ли в упрёк собеседнику, умудрившемуся в такие годы накатать столь толстый романище, заметил:

-Между прочим, молодой человек, поменьше писать надо. Покороче. Покороче.

Его слова возымели своё действие. Гладышев посмотрел на своё творение в явном смущении, думая, что, действительно, не следовало бы так всё рассусоливать.

-Про что роман-то? — поинтересовался бородатый.

-Про жизнь, — пожал неловко плечами Гладышев. Он теперь и сам был не рад, что ввязался в этот разговор.

Как бы удивился этот бородатый, если бы узнал, что эта толстая папка — всего лишь первая книга огромного романа, и что замысел его столь огромен и фантастичен, что подвластен, казалось бы, не безусому юнцу, а седовласому, умудрённому старцу.

-«АдМинистрАТор», — прочитал заглавие бородатый. — Это что, специально так буквы выделены или опечатка?

-Специально.

-Мистика, что ли?

-Не совсем.

-Ну, если так, то напечатают. Года два подождёшь?

Гладышев ничего не ответил и лишь спросил:

-А рукописи кто принимает?

-А вот, женщина в соседнем кабинете. Её сейчас нет. Да ты оставь папку мне, я её отдам ей.

Гладышев почему-то подчинился, хотя не испытывал никакого доверия к бородатому. Уже когда он был за несколько кварталов от издательства, им овладело серьёзное, неотвязное беспокойство. Ему вдруг стало страшно, что рукопись его пропадёт, сгинет куда-то в недрах издательства, и он потом не сможет даже доказать, что вообще приносил её туда, потому что об этом должна свидетельствовать какая-то регистрационная запись.

Пробродив в беспокойстве и раздумьях до пяти часов вечера по улицам Москвы, оне всё-таки вернулся в издательство.

Бородатый не обманул его. Рукопись романа действительно уже лежала в отделе рукописей и писем. Женщина средних лет, сидевшая за столом, заваленным бумагами, при включенном настольном светильнике усадила его напротив себя и стала беседовать с ним.

Речь её показалась Гладышеву вполне учтивой и даже дорбожелательной, что производило впечатление его собственной значимости: он автор! Но вместе с тем до него вновь мало-помалу доходило, что всё не так просто.

За окном медленно и тихо крупными хлопьями падал снег. Вечерело — январские дни были ещё так коротки. Всё было похоже на сказку, и мелодичный, негромкий голос женщины усиливал ощущение нереальности происходящего:

-Вы же не член союза писателей? Нет? Тогда ваш роман я в отдел прозы отдавать не буду. Знаете, там очень большая очередь, и мы печатаем в этом отделе только членов. Но как вы смотрите на то, чтобы ваш роман отдать в отдел юношеской литературы? Они тоже хороший переплёт делают, твёрдый…

Было такое впечатление, что очень скоро его, Гладышева, будут печатать.

-Приходите через полгода. Или звоните.

-Через полгода? — её последние слова вернули Гладышева к реальности.

Да, я зарегистрировала вашу рукопись, — она подала Гладышеву визитную карточку издательства, на которой написала ручкой : «№ 92, 29 января 1998 года. Звонить в сентябре по тел…»

Лев Васильевич и его гости вернулись с банкой мутного пойла. Гладышев понял, что делать здесь больше нечего. Он взял со стола папку со своим романом и сказал:

-Ладно, я пойду.

-Угу, — пробурчал в ответ Лев, закивав головой, — сокращай и приходи. Будем ждать. Про троллейбусы не пиши. И не больше десяти авторских листов, понял?

Понял, — ответил Гладышев, сглотнув горький комок обиды и подумал: «Всё напрасно!»

Глава 8. 2.

Жора решил, что попал не туда. Ему даже показалось, что его обвели вокруг пальца и, потому говоря, обдули.

Адрес, который был указан ему за некоторое вознаграждение, привёл его в какой-то грязный подъезд старой постройки шестиэтажного дома. Лифт не работал, и на четвёртый этаж ему пришлось подниматься пешком.

Стены подъезда были давно уже не крашены и исписаны углём. На потолке висели обгорелые спички, вокруг которых чернели пятна копот.

Жора брезгливо озирался по сторонам, на потолок и панели, исписанные неприличными словами. Давно уже ему не приходилось бывать в такой захолустной трущобе.

Поднявшись на четвёртый этаж, он немного постоял перед дубовой, морёной дверью, с массивной полированной медной бляшкой, на которой, отблёскивая в полумраке подъезда, выступали цифры номера, потом нажал на кнопку звонка.

На мелодичный звук, приоткрыв щёлочку в двери, высунулся пожилой человек, глянул на Жору через стёкла очков:

-Вы к кому, молодой человек?

-Да, наверное, к вам.

Он назвал установленный пароль, полученный вместе с адресом. Это подействовало как «Сезам, откройся!», дверь широко отворилась, и хозяин жестом пригласил его войти.

В тесной прихожей небольшой, по-видимому, квартиры по стенам было развешено много всяческой одежды, производившей вппечатление хлама.

«Не похоже, чтобы здесь такой человек жил», — решил Жора, озираясь

Хозяин не задержал его надолго в прихожей и, повернувшись к нему спиной, молча пошёл вглубь квартиры, предлагая тем самым следовать за ним.

Оглядывая его байковый халат, наброшенный на мешкообразное, бочковидное тело, подпоясанный где-то в районе живота, на талию, которая совсем не просматривалась, Жора начал сомневаться, туда ли он попал, да и к тому ли его послали, кто был нужен, и, когда они оказались в большой, но дурно обставленной комнате, — мебель была старая, обшарпанная, да ко всему этому занимала какое-то неуклюжее, незаконченное, промежуточное положение, будто бы кто-то взялся её переставлять, да так и бросил, не доделав, — задал вопрос:

-Вы, собственно говоря, знаете, зачем я к вам пришёл?

-Догадываюсь, молодой человек, догадываюсь, — хозяин квартиры плюхнулся, будто устав стоять, в глубокое кресло, достал из кармана халата папиросу и закурил. — Ко мне все приходят за одниам и тем же, вообще-то.

Он затянулся и выпустил струю дыма в сторону гостя.

Жора опустился в кресло напротив:

-И что, вы всем даёте то, что им нужно?

-Ну-у, кто платит, соответственно, — он заёрзал в кресле. — Давайте к делу: у меня нет времени на рассусоливания. Первый взнос — триста долларов — за посещение.

Жора невольно присвистнул, откинувшись назад:

-Неплохо начинаем! Ещё ничем не успели обменяться, а деньги потекли ручьём! Не многовато ли? Я понимаю — десять, ну, пятнадцать долларов, но не триста!..

Что ж, хозяин квартиры недовольно потёр руки, мне очень жаль, но, видимо, мы с вами не сработаемся. Очень плохо, что вас не предупредили, на каких условиях сюда надо идти.

-Нет, почему же! Мне сказали, что надо брать с собой зелёные, и много. Я готов и заплатить, но только за информацию

Видите ли, у каждогоуважающего себя человека, такого, как я, существует порог, ниже которого он не работает. Если клиент не может выложить мне сразу , вот точно так, как вы, первоначальный взнос, то с ним приходится прощаться. Я не собираюсь ни у кого шариться по карманам, но такое поведение даёт мне все основания полагать, что он не состоятеленг. И поблажки, исключения, я не делаю никому, это мой принцип. Деньги в руке — лучший и единственный аргумент для продолжения беседы… Итак?

Он сделал недвусмысленную паузу, и Жора понял, что надо либо раскошеливаться, либо проваливать. Отступать назад, как ни жалко было платить, было некуда: скупой платит дважды, — и он уже ступил на дорогу , по которой было бы дешевле идти вперёд, чем пятиться назад, идти напопятную.

Зашуршали бумажки, передаваемые из рук в руки.

-Ну, что вас интересует? Вернее, кто?

-Бонди Бом.

Теперь настала, видимо, очередь удивляться хозяину квартиры:

-Это вы замахнулись! Круто, круто! Впрочем, представьтесь.

Жора что-то смекнул про себя:

-Я, кажется, имею право оставаться неузнанным, инкогнито.

-Не совсем, к сожалению.

-Это почемуже?! — Жора едва не выпрыгнул из кресла от возмущения. — Получается, что за свои же деньги я пришёл сам на себя настучать, так что ли?!

Собеседник загадочно улыбнулся:

-Ну, нет. Зачем же? Вы должны представиться мне хотя бы из вежливости, как и я вам, впрочем. Давайте, я сделаю это первым. Меня зовут Марк Ильич.

-Хотелось бы верить, что это вашке действительное имя.

-Как хотите.

-Не получается. Не получается верить.

-Дело ваше.

Жора начал злиться. Его сильная натура не могла смириться с тем, что его пытаются обвести вокруг пальца.

-Вы говорите, что у вас нет времени, а навязываете какую-то тухлую игру!

-Вовсе нет! Мне же надо как-то к вам обращаться. Да и в себе я должен создать некий образ, с которым буду общаться.

-Тогда двести.

-Что двести? — не понял Марк Ильич.

-Двести долларов — за пердоставление информации. Сто оставляю вам.

Марк ильич закачал головой, видимо, удивившись, что недооценил своего гостя, потом без лишнего возмущения вернул деньги.

«Отпирается ещё, гад! — подумал Жора, пряча зеленовато-серые купюры. — Все карты у него в руках. Но пусть хоть увидит, что не нва дурака нарвался».

-Мне нужно знать про него всё: где живёт, чем занимается официально и неофициально, связи… ну и так далее.

-«Так далее» — у вас карманы будут дырявые. Это же будет стоить миллион. Если бы вы заинтересовались какой-нибудь продавщицей или секретаршей, за пару дней я бы выложил вам всю её подноготную от и до за пару сотен. Но вы же вон на кого замахнулись… я, понимаете, как наёмный убийца, — чем крупнее дчиь, тем больше ставка. Но ставка может оказатьсмя больше, чем жизнь, ваша, если у вас не хватит мощи, и моя, если я делаю пасс. Данный случай стоит, кажется, на порогое и того, и другого.

-Вы что это, отказываетесь?! — возмутился Жора — Тогда я требую оплатить неустойку. Верните мне мои триста.

-Ну, во-первых, этого я не сделаю, а, во-вторых, во-вторых, я вовсе не отказываюсь. Итак, по порядку. Плата за всё отдельно. Первое…

-Первое: все грязные дела.

Хозяин квартиры встал, обошёл кресло, открыл старый комод. В глубине его стала видна стойка аппаратуры компьютера. Марк Ильич быстро затарабанил пальцами по клавиатуре. Через десяток минут он заговорил:

-Какой период жизни?

-Сначала сознательного.

-Так, так. У меня только, начиная со службы в армии. Так, будете записывать сами или вывести на принтер.

-Лучше на дискету.

-Хорошо, — Марк Ильич нажал ещё с два десятка кнопок.

На экране дисплея, мигая, стали меняться, уходя один за другим, кадры с текстом. Просматривая их, марк Ильич заметил:

-Да, у него неплохая биография. Недаром говорят, что самая уязвляющая информация та, что доходит через время. В армии этот ваш, Бонди Бом, промышлял воровством по мелочам, грабя запчасти с машин и сбывал наворованное налево. По каждому факту имеется почти точная дата похищения, — в этом ценность информации. Подойдите сюда, посмотрите сами… О-о, здесь он уже начал работать «по-крупному»: медь идёт на Запад эшелонами. Смотрите — всё есть: цена за тонну, количество, дата отправки, пункт назначения, посредники…

Жора подошёл и встал рядом с Марком Ильичём, просматривая текст.

-Всё это идёт на дискету? — кивнул он на экран.

-Конечно.

-Я потом проверю.

Марк Ильич растянул тонкие губы в улыбке:

Не сомневаюсь. Имеете полное право.

Немного успокоившись, Жора отошёл и занялся более детальным осмотром комнаты. «Интересно, что у него в этих несуразных шкафах», — думал он, проходя мимо предметов мебелировки. Оригинальный способ, которым был спрятан компьютер.

-Молодой человек, не надо там ходить, — попросил ег марк Ильич, заметив, что он занялся не тем, что нужно.

-Вы, кажется, осведомились о моём имени, не так ли?

-Ах, да. Игорь, не ходите там, пожалуйста.

-Ладно, — Жора грузно опустился в кресло.

Кажется, у него было немного времени подумать.

Тот, против кого он готовил столь обширное и дорогое досье, был крупной фигурой, и не только в теневых сферах всевозможной незаконной торговли и перепродаж, но и на политическом небосклоне. Там его место было где-то недалеко от контрольно-конституционой коллегии — это коллективного монстра от института власти. Бонди Бом в политике был всего лишь навсего министром какого-то чугунно-тяжёлого направления индустрии, утюжившего эту бедную страну своим катком, превращающим её в место какого-то невероятно огромного то ли побоища, то ли отхожего места.

Столь высокое положение обязывало относиться к персоне Бонди Бома с благоговейным почтением. В том, официальном мире у него, конечно, было другое, вполне приличное имя, но для Жоры, который и себя-то больше воспринимал, как Бегемота, он был не кто иной, как Бонди Бом, отпетый и отъявленный мошенник, опасный тем более. Сто сумел дорваться до мощных рычагов власти. Мельничные жернова, приводимые ими в движение, могли переломать кости нет только такому, как Бегемот, но десятерым таким.

Жора понимал, что ввязался в опасную игру, но другого выхода у него не бло: слишком большие деньги были положены на кон, слишком много было уже потеряно и хотелось вернуть, если не большее, то хотя бы то, что было упущено

Когда человек узнаёт, что его тем или иным способом надули и обокрали, в душе его поселяется едкое беспокойство, не оставляющее его и саднящее, как плохо заживающая рана от бритвы. Стоит лишь коснуться её, и это причиняет острую боль, которая поселялется и таиться где-то в глубине сознания, пока, наконец, что-то не удасться решить или сделать, либо вернуть похищенное, либо изгнать и проблески сомнений и надежды сделать это, заменив их уверенностью в непоправимости случившегося.

Жора ещё надеялся что-то поправить. Потеря оказалась неожиданно велика для него. Может быть, для воротилы масштаба Бонди Бома это была копейка, так, мелкий приработок, по сравнению с теми доходами, которые поступали к нему благодаря его высокому общественному и государственному положению, но для него, Жоры, это было целое состояние, доставшееся ему тяжело и отнюдь не праздно, и тем обиднее было себя чувствовать бедняком, у которого богач забирает последнее.

Некоторое время назад, в середине лета, в руки к Жоре, которого друзья-приятели, да и все блатные в его родном городе, знали не иначе, как под кличкой Бегемот, попал целый архив всевозможных документов.

Бумаги всегда представляют какую-нибудь ценность, особенно если содержат угрозу разоблачения кому-нибудь.

Те содержали и не одному, е нескольким десяткам, если не сотням человек, совершенно незнакомых друг с другом, никогда, может быть, не встречавшихся и живущих в разных регионах страны, поэтому адресов для продажи было очень много, и заниматься каждым по отдельности было неоправдано разорительно.

Бегемот сбыл бумаги мелкооптовыми партиями, растасовав их по группам.

И вот совсем недавно ему стало известно, что его «бумажки» идут по такой баснословной цене, что те деньги, которые он выручил за них от продажи, — подачка нищему. Торговлю ими теперь вёл, шантажируя своих клиентов, тот самый Бонди Бом, широко известный в теневых сферах крупный воротила. Это ему через посредников сбыл свой товар Жора и теперь, узнав об истинной стоимости бумаг, желал вернуть справедливо причитаующуюся долю. На достижение такой цели уже было затрачено мнгого сил и средств. Ради этого Бегемот уже вторую неделю жил в Москве, где жизнь теперь была такой дорогой. Но это были мелочи жизни по сравнению с тем, какеи затраты пришлось произвести на сбор информации.

Жора понимал, что затеял охоту на зверя, который сожрёт его в ту же минтуту, как только заметит его внимание в свой адрес. Поэтому действовать требовалось скрытно, и из засады показываться лишь в тот момент, когда всё будет готово для мощного прицельного удара.

Однако укрытие его таило в себе множество прорех, которые ему –то были как раз неизвестны: он действовал в окружении чужих людей, и деньги были ненадёжной гарантией, что его не выдадут противнику, в такой ситуации. Здесь нужно было дружеское участие, поддержка круговой поруки, на которую можно было бы рассчитывать у себя дома, в своём городе, где он обладал некоторым весом среди мира блатных и дельцов местного калибра. Авторитет его там был довольно ощутимым. В москве же он был чужаком, наглым заезжим выскочкой из провинции, приехавшим потягаться со столичными кланами и даже расситывающим ещё что-то от них получить обратно.

Кроме сотен досье с подмоченными репутациями было в тайнике и ещё кое-что другое. Картины, иконы, серебряные украшения, золотые оклады, посуда старинного производства, мелкий антиквар, — всё это хранилось тамнеизвестно сколько лет, приготовленное кем-то к отправке, собранное и аккуратно уложенное в добротные ящики, перестелянные соломой и картоном. Не составило труда перевезти это в надёжное «своё» место. Туда же попали тысячи старинных книг, рукописи, какие-то папки с чертежами, контейнеры с дискетами и галлограммами на пластинках, — в этом, казалось бы, надо будет разбираться не один год, но это того стоило. У Жоры был нюх на деньги, и это пахло очень большими деньгами.

Чтобы убедиться всё-таки, что интуиция не подводит его, Жора немедленно после того, как завладел содержимым тайника, выбрал с помощью нанытого им им инженера-электронщика, одну из папок с какими-то схемами, чертежами и вложенной дискетой для компьютера, которая могла бы заинтересовать какую-нибудь ведущую электронную фирму, и заслал с ней курьера в Японию, откуда тот через несколько дней привёз большое «мерси» в швейцарском банке и лазерный голографический видеомагнитофон последней модели в качестве подарка.

Однако кроме одной этой папки воспользоваться Жора ничем больше не успел: пока он отдыхал на черноморском побережье, объездив со своей компанией вс е пляжи от геледжика до Сочи, все эти ценности были нагло похищены. Склад, где они хранились кто-то нагло взломал и вывез то, на чём Бегемот рассчитывал построить фундамент будущего благополучия.

То, что дала ему одна единственная папка, вполне хватило, чтобы сыграть шикарную свадьбу с Вероникой, купить ей в качестве свадебного подарка большую трёхкомнатную квартиру, а себе «Мерседес» самой последней марки, к которым он издавна питал страсть.

Теперь же денег оставалось совсем немного, и к концу егопребывания в Москве они должны были и вовсе иссякнуть. Но Жора надеялся, что к тому времени ему удасться хоть что-то вернуть, и это поможет жить дальше стольже безбеднео и с шиком.

Кража несказанно удивила и возмутила Жору. О его тайных складах знали лишь довольно близкие ему люди, да ещё пара-другая человек, которые относились к делу, из посторонних. Случайныце грабители не могли похитить столько. В лечшем случае они забрали бы тоько золото, серебро, ну, может быть, ещё и инконы. Чтобы выве6зти всё, потребовался бы хороший грузовик, каким в своё время воспользовался сам Бегемот. Те, кто туда приезжал, знали это.

Бегемот стал наводить справки о возможных похитителях сразу же по возвращении с Чёрного моря. Нити опять потянулись в Москву. Кто-то работал по-крупному. Из местных на такое мало кто был способен, а качество операции, организованность и «бесшумность» и вовсе начисто отвергали «местный» вариант.

Через неделю по окончании «медового» месяца, Бегемоту удалось найти водителя грузовика. Тот раскололся довольно быстро, — к нему не пришлось даже применять каких-нибудь серьёзных мер. Версия подтвердилась: наезжали столичные гости. Наводчиком был один из тех посторонних, с кем Бегемоту пришлось иметь общие интересы по последнему делу, но следы его также терялись где-то в столице. Мерзавец получил приличный куш от самого Жоры, но, видимо, посчитал, что этого мало, и решил вступить в более опасную и крутую игру. Жора знал, как теперь он поступит с ним при встрече…

-Игорь! Идите сюда, — позвал его Марк Ильич.

Жора отвлёкся от своих мыслей. Марк Ильичт протягивал ему дискету. На лице его играла неуловимая, подловатая улыбка. Жора нутром почувствовал, что прои сходит что-то не то. Но что именно?

-Нет, пожалуй, я проверю её. Поставьте её обратно в дисковод.

-В дисковод? Пожалуйста.

Подобие улыбки на лице марка ильича потухло, и Жора даже подумал, не вышел ли он на верный след, и не собирался ли этот жидявый старичок с компьютером в комоде подсунуть ему какую-то не ту дискету.

Дисковод снова зарядили. Марк Ильич нажал несколько кнопок. Снова пошли мигать, словно бы перелистываемые страницы видеотекста.

-На принтер, — произнёс Жора.

-Что? — не понял Марк Ильич.

-На принтер выводите. Вдруг у вас ккакой-нибудь программный вирус на дискете. Я включу, а там всё сотрётсмя. Хочу, чтобы копия была на бумаге, — она надёжнее.

-Ну, что ж, пожалуйста, — марк ильич дотронулся ещё до нескольких кнопок. В соседнем отделении комода зуммером запел принтер.

Жора приоткрыл ящик и стал следить за выползающим оттуда один за одним листами бумаги, читая текст.

-Скажите, пожалуйста, уважаемый, Марк Захарович, а на чёрт мне, допустим, вот это: «Прохлдя службу в войсковой части … разукомплектовал двигатели автомобилей КамАЗ, продал три ТНВД, два генератора.» Свидетели Артёмин, Жуков какие-то. Адреса их Зачем?

-Вы же просили полную, исчерпывающую информацию. Так вот, пожалуйста, получите. А разве это не улика? Вот тебе преступление, а вот тебе свидетели. Тот, кто подчёркнут, может дать информацию за вознаграждение, а другой — неизвестно.

-Ну, хорошо, — согласился Жора, чувствуя всё же какой-то подвох во всём происходящем.

Он собрал листы вместе, положил дискету в карманг, спросил:

-Папки у вас не найдётся?

-Нет. С вас десять тысяч.

-Чего? Десять тысяч.

-Не рублей, естественно.

-Почему так много?

-Информация на такого крупного человека стоит того. Давать её — очень опасно. Брать — это ваше личное дело, но давать. К тому же все документы заверены в нотариальных конторах и других инстанциях, поэтому достоверны. Собрать их — тяжёлый труд, и он должен быть хорошо оплачен тем, кому понадобится, кто будет в нём заинтересован, понятно?

-Но, скостите, хотя бы две-три тысячи! У меня с собой просто нет таких денег!

-Ну что ж, тогда оставляйте документы и приходите сюда за ними в другой раз, когда будут деньги. Только не задерживайтесь надолго, иначе я всё просто уничтожу.

Чувствуя, что видимо, в этом и был подвох, Жора выхватил из внутреннего кармана костюма револьвер.

-О-о! — изумился Марк Ильич. — На этот случай у меня всё предусмотрено! Мальчишка! Обернитесь.

Жора оглянулся через плечо. Сзади стоял человек. В руке его был пистолет, направленный ему, Жоре, прямо в затылок.

-Бросьте оружие! — скомандовал Марк Ильич. — Считаю до трёх, потом он будет стрелять! Итак. Раз. Два…

Жоре пришлось повиноваться. Его разоружили, отняли все дерньги и ценности, что у него были и вытолкали в подъезд.

Когда с Жорой было закончено, хозяин квартиры направился в небольшую комнату, переоделся, поехал к себе домой, отправив также охранника и заперев как следует двойную дверь, спрятанную под одеждой в коридоре и напоминающую дверцу сейфа. Перед уходом он позвонил в приёмную Толстунину:

-А где Борис Борисович?

-На совещании. Кто емцу звонит?

-Марк Ильич. Передайте, что им интересуются. Чек факсом.

Глава 9. (04).

«Каждый человек виноват сам во всех тех несчастьях, которые с ним происходят», — Гладышев стоял на мосту и, глядя вниз на волны на поверхности Москвы-реки, разговаривал сам с собой.

Он сам себе не смог бы сейчас сказать, как очутился на этом мосту, бесцельно бродя по городу, иногда опускаясь в метро и выходя из него на какой-нибудь совершенно ненужной ему станции.

Мимо проносились одна за другой машины. Путь их неизмсенно лежал мимо Красной Площади, собора Василия Блаженного и стоянки, забитой огромными автобусами. По другую сторону высилась шикарная гостиница «Россия», окружённая со всех сторон своего подножия магазинами, ресторанами, барами и даже кинотеатром, у входа в который толпилось сейчас множество народа, собравшегося к очередному сеансу.

Вечерело, и в окнах и витражах «России» всё больше загоралось света. Солнце уже скрылось за горизонтом, но небо ещё продолжало быть светлым, голубым.

Гладушеву так не хотелось, чтобы наступал вечер.

Он всё продолжал стоять, перегнувшись над чугунными перилами и едва ли не рискуя перевалиться через них и полететь вниз, туда, где проплывал освещённый огнями теплоходик. В руке его была папка с рукописью романа, и, глядя на неё, Гладышев лишь горько ухмылялся.

Со ст ортоны, наверное, можно было подумать, что молодой человек готовиться проглотить бумаги и, подавившись ими, упасть с моста в реку, покончив жизнь самоубийством. К нему даже подошёл милиционер, поинтересовался:

-Чего здесь стоишь?

-Так просто! — обернулся Гладышев.

-Вниз, что ли, сигануть собираешься?

-Да нет. Что мне, делать больше нечего!

-Смотри, парень…

Милиционер хотел добавить что-то ещё, но махнул рукой, пост оял, тупо уставившись, ещё с десяток секунд и пошёл прочь.

Его появление лишь ненадолго отвлекло Гладышева от мрачных раздумий, и. хотя он и думать не думал о самоубийстве, в голове у него промелькнула шальная, подталкивающая в спину мысль: «В самом деле, почему бы не прыгнуть?» онаи прицепилась к нему, как липкая зараза и потянула вниз.

Ему едва удалось освободиться от этих внезапных и крепких пут.

С наступолением вечера стало быстро холодать, и на улице сделалось неуютно. Гладышев захотел вернуться в гостиницу, но мост, уже охваченный темнотой и отблесками от фар автомобилей, окружённый огнями со всех сторон, не хотел его отпускать.

Внизу загадочно темнела река. Оттуда поднималась прохлада.

Гладышев усмехнулся самому себе и, как окурок сигареты, не бросилл даже, а просто выпустил папку с бумагами.

Она распахнулась, листы с машинописным текстом выскользнули оттуда, рассыпались, разлетелись и печальным листопадом, отбрасывая из темноты неясные блики. Кувыркаясь и кружа, стали опускаться вниз.

Стайка их растаяла в темноте, и Гладышев представил себе, как они легли на поверхность реки и поплыли неспешно по течению.

«Писака!» — с язвительной горечью подумал Гладышев, стараясь обидеть самого себя как можно сильнее, чтобы душа зашлась от неизгладимой тоски и печали, чтобы ей одно это слово было как удар остро отточенной бритвой, который рассёк бы её на две половины, восставшие одна против другой.

Он, наконец-то, отклеился от чугунных, покрытых жирной, липучей пылью перил старинного ограждения моста и пошёл прочь.

Кажется, Гладышев точно не знал, мост этот назывался Кузнецким и, если верить слухам, то знаменит был тем, что сюда много лет назад приземлился какой-то немецкий лётчик, парень лет двадцати, на спортинвом самолётике, вылетивший из Германии, и за этот перелёт поплатился креслом целый министр обороны, не говоря уже о сошках помельче.

Гладышеву захотелось закурить. Курение, как он справедливо полагал, было вредной привычкой, но сейчас это его не остановило бы. Однако сигарет у него не было, денег на них тоже, да и «стрельнуть» сигарету он не мог решиться, хотя навстречу то и дело попадались курильщики.

На улице уже совсем стемнело. Сойдя с моста, Гладышев направился к «России», обошёл её кругом, наблюдая за жизнью за огромными витражами, где всё блестело в бликах света, преломлённого в хрустале светильников и люстр. Там виднелись улыбающиеся, праздные люди. Они стояли у роскошных витрин, выбирая покупки, и в руках у них сверкали цепочки и кольца, блестело золото украшений, сидели за удобными столиками в мягких, глубоких креслах, и вокруг них суетились, шныряли официанты.

Гладышев поймал вдруг себя на мысли, что завидует этим людям, хотя силился не делать этого. У них были деньги, было положение, было то, чего никогда не было и никогда не будет у него. Он понимал это слишком хорошо, чтобы не завидовать, но зависть всё же исподволь закрадывалась в его душу, и с ней надо было бороться, потому что она сеяла злобу.

Красная Площадь ещё не опустела, и люди толпились у мавзолея, ожидая смены караула. Гладышев пересёк её наискось, спустился по улице вниз и, огибая Кремль, зашёл в парк.

Кое-где на лавочках здесь ещё можно было встретить людей, сидящих парочками и небольшими группками. Это было довольно обычно для будничного дня, тем более осени.

«Почему так не получается, чтобы человек стал просто писателем, безо всяких там препон, чтобы ему не чинили никаких препятствий, — думал он, неспешно пересекая парк по аллее. — Человек трудился, потел, думал. Где-то в глубине души он надеялся, наверное, что труды его будут по достоинству оценены, а когда его тяжёлая работа закончится, он обретёт пусть даже не славу и уважение, не широкое признание и почёт, но какое-то новое качество, которое позволит ему чувствовать себя если не причастным к искусству, если не творцом, то хотя бы не отверженным и оплёванным, как я».

Что-то подсказывало ему, что плоды его тайных усилий окажутся напрасными, и что его роман никогда не будет опубликован. Ведь он не писатель, и потому не имеет никакого права писать. Для этого нужен какой-то особенный статус, официальная определённость, которая заводится раньше, чем умные мысли в голове, и, видимо, как за руль автомобиля нельзя садиться без водительских прав, так и за письменный стол — без корочки члена Союза писателей, или хотя бы диплома об окончании факультета с литературным уклоном.

Все несчастье Гладышева заключалосьв том, что мысли в его голове стали появляться прежде , чем он успел сделать что-либо из этого. Как стать членом Союза писателей — для него это, вообще, было полнейшей загадкой, тем более, что этому вопросу он не стал бы уделать по складу своего характера и одной минуты. Одно только упоминание об этой организации наводило на него такой непонятный ужас, какой испытывал он лишь при слове «армия», куда скооро предстояло идти служить.

Ему представлялись старые деды с седыми бородами, которые засели там за ккафедрами, как в окопах, и защищали занятые когда-то неимоверными усилиями бастионы от нападок малолетних наглецов, на что-то уже претендовавших. Этот механизм давал хорошую зуботычину всякому, посягавшему без права наследования на отеческие права, и её запоминали надолго, может быть, на всю жизнь, но во всяком случае, на вторую попытку решались не раньше, чем заимев такие же седины.

Те же, кто имел права наследовать отцовскую стезю, уверенно вставал на неё и стремителтьно поднимался на пьедестал к папаше, ничего тольком ещё не сделав и отложив свершение литературных подвигов на когда-нибудь потом. Скольких действительно талантливых людей отбил от желания заниматься литературой этот механизм одному богу известно. Вот и Гладышев получил сегодня зуботычину.

Где-то в груди саднило и болело , и он не мог найти себе места. Если бы у него было сейчас хотя бы немного денег, он бы достал выпить, больше — пошёл бы в ресторан. Но без денег податься было некуда.

На улице совсем похолодало. Красным горящие звёзды Кремля ничуть не грели его души, и он понял, что нужно возвращаться в гостиницу.

Озябнув так, что начал дрожать, он вдруг почувствовл себя бездомным псом, нищим, чья судьба — ночевать на лавочке или в приёмнике отделения милиции, и ему сделалось страшно, что это может случиться с ним на самом деле, что он не так уж далёк от этого. Словно опомнившись от сна, в котором бродил, с испугом в сердце, Гладышев стал озираться по сторонам, будто бы соображая, где он оказался, и потом почти побежал к станции метро.

Было ещё сравнительно не поздно, но в его душе зародилось сомнение: не пробил ли уже час ночи: «Переход заканчивается в 1 час ночи».

Сомнения его развеялись, когда он увидел, что из подземного перехода в метро сворачиввают пешеходы. Гладышев пошёл тише, мысли его вновь стали отвлечёнными:

«Всё-таки нет. Если я что-то написал, то про меня уже нельзя сказать, что я не писатель. Я писатель, но не тот писатель, кто работает в литературе, кто создаёт подобно ремесленнику ради куска хлеба, а тот, кто творит свободно, раскрепощённый уверенностью в том, что материальная зависимость не отягощает его творчества, потому что создаваемое им ни принесёт ему выгоды ни на копейку, и, быть может, никем никогда даже не будет прочитано, и не будет удостоено внимания даже десятка человек. Это свобода от денег даёт большое преимущество творцу. Он может вынести на бумагу то, что он думает, то, чем полна его душа, а не то, что обязывает написать полученный в качестве задания социальный заказ. Ведь так свободно и независимо творили многие русские писатели прошлых веков. И граф Толстой писал огромную «Войну и мир» ради чего угодно, только не ради денег. А раз не ради денег, то гда ради любви. Вот любви к чему — это уже другой, да инге суть важный вопрос. Главное — не ради денег.

Конечно, надо признаться, что я надеялся за счёт романа поправить своё материальное положение и, без сомнений, стать обеспеченным человеком. Хотя мне и раньше в это мало верилось, и я даже пытался надуть самого себя, что пишу просто от того, что мне интересрно, и просто потому, что хочу написать нечто, теперь я вижу уже совершенно отчётливо, что вот так вот — раз и всё — заработать деньги на литературе невозможно. У кормушки свиньи стоят плотным кольцом, и молодому поросёнку стоит больших усилий прогбиться туда, растолкать их в стороны и обеспмечить себе место в этом плотном ряду парада задниц: ничего не даётся без борьбы. Каравай литературы — это один из тех жирных и лакомых кусочков, возле которых так приятно иметь свой стол, и потому туда вдесятеро сложней пробиться, нежели куда-либо ещё. И хотя прежде, чем достаётся большой и увесистый куш, позволяющий жить не то что безбедно, но с известной долей роскоши, предстоит огромная, выматывающая работа ума, зрения и рук, мало кто останавливается, испуганный этим».

За такими рассуждениями, успокоившими его и приведшими нервы в нормальное, расслабленное состояние, Гладышев и достиг дверей гостиницы. Здесь, ёжась от прохлады осеннего вечера, он с удовольствием подумал, что сейчас, спустя пять минут, он войдёт в свой уютный номер, который снял для него Бегемот, разденется, примет тёплый душ — это ведь так приятно, когда есть возможность сделать это — с удовольствием нырнёт в свою постель, под тёплое одеяло. Затем он включит ночник и будет читать какую-нибудь ерундовую газетёнку, радуясь, как мальчишка, простым прелестям жизни. Быть может, он даже позвонит в ресторан и закажет себе чашечку кофе в номер, быть может, если наскребёт в своём кармане достаточно для чаевых: кажется, где-то в его одежде, что оставалась в гостинице, завалялись деньги. Если же не наскребёт, завтра обязательно попросит у Бегемота ещё три-четыре сотни, а, может быть, если хватит духу побороть робость и смущение, и всю тысячу. В конце концов, он ведь не просто обещал давать ему денег, а ни в чём не отказывать и выделять ему столько, сколько было необходимо.

Самолюбие Гладышева первое время страдало от такой зависимости, но вскоре смирилось. К тому же, какая это была зависимость, она ни к чему не обязывала: он был волен распоряжаться своим временем как угодно и делать, что вздумается. Необходимо было лишь выполнять одно-единственное условие: сопровождать его, Бегемота, во всех его путешествиях, куда бы ему не вздумалось и не понадобилось ехать. Первое время это условие заставляло чувствовать Гладышева , что он часть багажа, чемодан, который таскают везде и всюду за хозяеввами с толком и без толку, но потом это прошло, и с этим душа его смирилась быстрее даже, чем он ожидал. Зато такой пансион позволил ему уделять больше внимания своей творческой работе, своей личности, своему уму и своей душе.

Вместе с Бегемотом и Вероникой Гладышев отправился на Чёрное море, в геленджик, затем с ними выехал в Москву после непродолжительного заезда домой.

В Геленджике, правда, молодую чету сопровождал и кое-кто ещё из их прежней компании, но вот в Москву они уже нге поехали. Бегемот везде возил с собой только его персону, предоставляя ему довольно щедро деньги на всевозможные расходы, лишь изредка забывая сделать это и, таким образом, оставляя его на некоторое время без средств к существованию, как сейчас.

Иногда Бегемот общался с Гладышевым с глазу на глаз. Это было заведено у них с давних времён, едва только они познакомились, и Бегемот открыл в нём незаурядного собеседника, полётом своей мысли способного возноситься в недоступные, заоблачные дали и увлекать за собой кого угодно. Видимо, это было ценным и необходимым качеством, составляло некоторую потребность, и потму Бегемот так привязался к Гладышеву. Они, конечно, не были друзьями. Это были слишком разные люди, которые могли скорее возненавидеть друг друга, чем полюбить. Но то,чего не доставало Бегемоту, он черпал у Гладышева, а тотвосполнял свои запасы из космоса культуры и из источников, какими способнва питаться лишь творческая натура.

Уже здесь, в Мосвке на глаза Гладышеву попались две заинтересовавшие его книги, и он выложил лоточникуза них все деньги, что были тогда при нём.

Первую, Габриэля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества» он прочитал взахлёб за пару бессонных ночей, после которых отсыпался сладко и безмятежно целыми днями в своём уютном и дорогом номере.

Вторую же, Кнута Гамсуна, читал уже с меньшим энтузиазмом, пропустив роман «Голод», как изюминку из булки выклевав заинтересовавший его роман «Мистерии», а за «Пана» так и не взявшись.

Особенно не по душе пришлось Гладышеву, что главный герой в «Мистериях», а, значит, по всему видно, и сам автор, нелестно отзывалсиь о Толстом, называя его чуть ли не бездарностью, но, несмотря на это, было в романе нечто очаровательное.

Затем он выискивал всюду запрещённого Монтеня, но никак не мог найти не то чтобы собрания сочинений, но хотя бы «Опытов». Чем насолил этот беззлобный француз Верховной коллегии представить было невозможно. Хорошее старое издание Библии, о котором Гладышев так мечтал, тоже ни разу не встретилось ему нив одном букинистическом магазине. После объявления «Положения об ограничении неупорядоченной информации для населения» она в числе многих других попавшая в списки неугодных была изъята из всех видов торговли.

Гладышев жалел, что несколько месяцев назад, когда выпала нечаянная возможность обзавестись древнецерковной Библией, написанной ещё на закате средних веков на старославянском языке, не смог уговорит Бегемота отдать её ему в качестве подарка. Кроме того, что книга эта представляла собой несомненный интерес, как памятник истории, она была и носителем подлинности, дошедшим из глубины веков. Несколько дней толстые тома этой тяжёлой, рукописной, словно живой книги пролежали у Гладышева дома, и он видел, как они испускают в темноте пусть слабое, но всё же сияние, и это было настоящее чудо. Ему так не хотелось расставаться с этой книгой.

В таких раздумьях пребывая, Гладышев забрал ключи от номера у дежурного администратора, зашёл в лифт и поднялся на девятый этаж гостиницы.

Навстречу ему попалась хорошо одетая парочка, направлявшаяся, быть может, в ресторан, — всякие предположения, которые человек делает, во многом зависят от того, о чём человек думает: о чём болит, как говорится, о том и говорит. Гладышев снова подумал, что нужно попросить у Бегемота ещё денег. Делать это было очень неудобно, но ничего другого не оставалось: у него не было иных средств к существованию, — и даже самому себе Гладышев боялся признаться, что пристрастился к подачкам от Бегемота, пусть щедрым, но от того не менее унизительным, как к наркотику. Признаться в этом значило нанести удар собственному самолюбию, которое теперь и без того было ущемлено.

Говорят, что нищий заранее ненавидит того, кто подаёт ему милостыню: всякий, бросающий монету к его ногам, наносит тем самым невидимый укол его чувству собственного достоинства. Подачки столь мизерны, что их приходиться переносить в огромном количестве, и эти многочисленне уколы образуют в его душе незаживающую, кровью сочащуюся рану, в недрах которой и рождается ненависть к любому следующему, кто безо всякого умысла подходит и опускает в его шляпу горстку медяков.

Нечто подобное происходило и в душе Гладышева. Он был нищим, живущим в шикарном отеле, но в любую минуту рискующим лишиться этого места. У него был один, но очень солидный податель, который не скупился. Однако Гладышев всё-таки пребывал в этом униженном положении и опасался, как бы ненависть всё-таки не завладела его сердцем.

Ключ мягко вошёл в полукруглую скважину дорогого замка. Гладышев нажал на него, чувствуя приятное, упругое сопротивление пружин. Раздался мягкий щелчок, дверь открылась, и он вошёл в прихожую одноместного «люкса», скинул грязные боттинки, босиком прошлёпал в ванную, разделся, повесил на крючок свою одежду, немного покрутился перед большим, во весь рост, зеркалом, вмурованным в стену: потрогал рукой свой вялло висящий член, словно бы желая вытянуть его и сделать длиннее, повернулся спиной и придирчиво и в то же время будто желая самого себя, с томной тоской во взгляде осмотрел свои небольшие круглые ягодицы с симпатичной родинкой чуть меньше копейки на одной из них, перевёл взор выше, на бёдра, потом повернулся к зеркалу боком, критически оценивая свою худощавую фигуру, которой не мешало бы иметь побольше мышц на своём костяке, и, вздохнув с сожалением, что не имеет воли к занятиям тяжёлой атлетикой, полез в ванну, задёрнул штору и, опрустившись на холодную бледно-розовую эмаль, лёг и стал наблюдать, как его тело исчезает под тёплой водой.

Вскоре над поверхностью воды остались только плечи, волосатый лобок, на котором примостился как мышонок, вялый член и носки ног с крючковатыми, неправильной, как ему казалось, формы пальцами, расширяющимися, расплющенными к кончикам. Тело его пребывало во взвешенном состоянии. Он сделал небольшое усилие, и оно погрузилось. Волосатый островок ушёл под воду, ягодицы коснулись эмалированной поверхности металла. Он снова расслабился. Островок со своим маленьким обитателем снова всплыл. Струи тёплой воды приятно омыли его бёдра, с особой силой скользя между ног.

Гладышев не мог спокойносмотреть на своё обнажённое тело. Весьма распространённый недуг, которым мальчики обычно имеют неосторожность заболеть в четырнадцать-пятнадцать лет, не отставал от него и поныне. Он соблазнялся сам собой, и самым пугающим было то, что он, молодой, здоровый, красивый парень совсемне нуждался в женщинах. Его это устраивало: не надо было лишни хлопот и сомнений, лишних растрант, подарков, покупок, угощений, — но устраивало до некоторых пор, до техсамых, когда такое обстоятельство стало беспокоить его всё больше и больше.

Последний год он испытывал особенно мучительную борьбу между соблазном и совестью, волнами сменявшими друг друга. Это была жуть его одиночества, конца которой не было видно. Стыдно было сказать, но ему так и не довелось побыть с женщиной ни разу, хотя про это он знал всё. Но лучше, как говорится, один раз увидеть, чем сто раз услышать, а он «живой» п…ды, как оговорят в народе, ни разу и не видел.

Он снова погрузил своё тело в воду, и оно снова всплыло, едва он рассладил мышцы. Маленький головастик на кучерявом островке снова манил его.

«Чёрт! — выругался Гладышев и стал подниматься из ванны, чувствуя, что дальнейшее пребывание в такой обстановек нежелательно. — Все люди — твари!»

Он вылез из ванны на кафельный пол широкой ванной комнаты номера, снял с вешалки большое махровое полотенце и долго вытирался им, разглядывая себя в зеркало. Когда дело дошло до интимного места, ему снова пришлось сделать над собой усилие, чтобы вытирание не перешло в возбуждающие ласки. Это ему удалось, и, продолжая вытирать на ходу голову, он прошёл в комнату.

Гладышев был не очень наблюдателен, но ему в глаза бросилось, что предметы туалета, оставленные им в ванне, когда он вернулся, лежали вроде бы не так, как он оставил их. Однако, не предполагая чего-нибудь криминального, не допуская даже мысли, что кто-то в его отсутствие мог заходить в это холостяцкое жилище, где и ьрать-то было нечего, он отнёс такое несоответствие в обстановке в ванной комнате на счёт своей невнимательности и рассеянной памяти, которую, к тому же никто и не принуждал к твёрдому запоминанию положения вещей: кого ему было бояться? Он не был ни шпионом, ни приступником.

Нащупав в темноте торшер и дёрнув за врёвочку выключателя, он зажёг свет, но к своему удивлению и в комнате обнаружил слишком уж явные следы чьего-то постороннего присутствия. Всё было перевёрнуто кверху дном, и даже тот беспморядок, который в этом номере был с тех пор, как Гладышев заселился сюда, был ничем по сравнению с тем, что творилось здесь сейчас.

«Кто здесь был? Кто здесь рылся?!» — с недоумением подумал он и, обернувшись в тот угол, где стояла кровать, заметил, что кто-то лежит на ней.

Подойдя в невольном испуге и смущении ближе, гладышев понял, что это Вероника.

-Ты?! — только и смог спросить он, выпустив из рук полотенце.

Глава 10. (07) —> 013.

Чужая беда не трогает ни сердца, ни души, ни ума. Не трогает дотех пор, пока не становится твоей бедой.

Так случилось и с ним. Трудно представить, сколько страданий и мучительных раздумий вдруг, сразу обрушились на голову Жоре, как только первые сомнения в верности жены пустили корни и дали небольшие всходы.

У него и без того было множество проблем, и было бы очень хорошо не думать на эту тему нисколько. Тем более, что Жора считал себя тем, кто стоит над подобными каверзами. Он полагал, что его положение, та материальная независимость и обеспеченность, которых он достиг прежде, чем женился, должны оградить его полностью от подозрений и ревности, которые испортили жизнь стольким людям.

Кроме того, он доверял Веронике. Она была из довольно бедной семьи, и в благодарность ему должна была беречься от необдуманных поступков, — так казалось Жоре.

Во время медовонго месяца он был почти постоянно вместе с ней. Вокруг них всегда крутилось столько друзей и приятелей, сколько было вполне достаточно, чтобы не скучать. Но с переездом в Москву всё изменилось. Здесь его ждала опасная и серьёзная работа, если так только можно было назвать ту авантюру, которую пришлось затеять, чтобы вернуть утраченное состояние.

Гладышева он взял с собой на всякий случай, сам толком не зная зачем. Этот безобидный, беззлобный. Инфантильный мальчик из его кампании создавал впечатление вполен лояльного человека. Несколько раз имея с ним дело и общаясь постоянно на всяческие отвлечённые темы, Жора создал себе представление, что он не способен не только нанести кому-нибудь обиду, но и защитить самого себя, как следует.

Говоря более прямолинейно, всегда щедрый на растраты Бегемот на этот раз продешевил. Ему теперь не хватало смелости признаться самому себе в том, что гладышев, этот тихоня и мечтатель, этот человек не от мира сего, взят им в Москву в качестве телохранителя, соглядатая и товарища по времяпрепровождению для Вероники. Ему хотелось, чтобы Гладышев выглядел в его глазах, как придворный философ, которого он таскает за собой то ли от того, что некуда девать деньги, то ли от скуки, то ли от тщеславия, и потому сам не заметил того, что в Москву приехал совсем неподготовленный для серьёзной бборьбы со столичными воротилами, к которым вели ниточки исчезнувшего богатства.

Но мало-помалу здесь стало что-то проясняться и налаживаться. Связи со своими не терял и, когда почувствовал, что стало совсем тяжело, вызвал на подмогу нескольких своих людей. Они прикатили в его чёрном «Мерседесе», которого также не хватало ему в последнее время, и он целиком ушёл в «работу», забыв обо всём на свете, в том числе и о Веронике. Это было похоже на азартную игру, где на карту поставлены не только миллионы, но и жизни людей, в том числе и его собственная. Он прекрасно понимал это, и потому, чтобы не выказать противнику слабое звено, местопребывания Вероники, перселился со своими парнями в другую часть Москвы, оставив присматривать за ней Гладышева. Ему об этом он ничего не сказал, даже не намекнул, полагая, что Гладышев не оставит его супругу в одиночестве, но и не позволит с ней чего-нибудь более интимного, чем лёгкий флирт и дружеское участие в её проказах и похождениях.

Раза два или три после того Жора заезжал к ним в гостиницу. Это было в довольно позднее время, и он надеялся застать Веронику в номере, но который раз жестоко обманывался и уезжал ни с чем. Последний раз Жора поднялся всё-таки на девятый этаж. Ему показалось, что за дверью номера Гладышева звучит приглушённый, сдавленный шепот и даже раздаются осторожные крадущиеся шаги.

В вестибюле администраторша подтвердила, что ключи от обоих номеров забрали, но Жора больше не стал подниматься. Сев за руль «Мерседеса», всю дорогу только и думал о том, чтобы это могло значить.

«Нежели они, сучки, спутались? — Эта мысль больно и глубоко уколола его в сердце. — Я же их поубиваю! Не дай Бог!»

Он прочёл немало книг, связанных с женскими изменами, но если они были для него раньше не более, чем развлечение, то теперь их сюжеты стали приобретать для него более глубокий и трагический смысл.

«К чему же тогда все мои старания?! Зачем я рискую жизнью?! Если окажется, что шлюха, то я этого не перенесу, — думал Жора, не замечая того, что акселератор вжат его ногой до отказа, и машина несётся по ночному проспекту как ветер, обгоняя и проносясь мимо прочих автомобилей стремительной стрелой. — Нет, если я узнаю об этом, то прежде я проучу её. А Гладышев?! Хорошо ещё, если этот растяпа просто откололся и не захотел участвовать в её похолждениях! Пусть тогда считает, что ему повезло. Но если только он с ней спутался, ему не сдобровать!»

От прилива ярости Жора ударил ногй по педали акселератора, но она итак упиралась в полик. Тогда, чтобы как-то сбить стресс и дать разрячдку своим нервам, он нажал на тормоза, чувствуя, как вместе с ними скрипят от кипящей злости его зубы. Мчавшийся сзади «Жигулёнок» едва успел уйти от столкновения, юркнув в соседний ряд.

«Сука!!!» — подумал он, снова дав газу.

В зеркале заднего вида замелькали красно-сине-зелёные мигалки. Видимо, постовой ГАИ не упустил из вида его бешенные выходки. Жоре пришлось уходить от погони.

Заехав в глубину кварталов, он остановился и долго-долго пытался прийти в себя. Сегодняшняя ночь была решающей, и за дело нельзя было братьс в таком виде. Но чёрные мысли никак не шли из головы, и тогда Жора решил заехать куда-нибудь, пропустить грамм двести чего-нибудь крепкого. Время у него ещё было.

Москва, всё-таки. Страшно огромный город. Это настоящие каменные джунгли, в недрах которых не живут даже, а прсмыкаются, копошатся словно черви в огромной помойной куче, миллионы людишек. Заезжие люди в лучшем случае знают лишь центральную часть этого города, да и то лишь те места, где находятся вокзалы, и уж совсем хорошо, если имеют представление, ксак и сколько стоит доехать до нужного аэропорта.

Жора тоже мог бы ппричислить себя к этой кагорте, если бы не наведывался в Москву в своё время несколько чаще, чем они, и не проездом, а для того, чтобы покуралесить здесь несколько деньков. Но и он все же знал этот огрогмный город не настолько хорошо, чтобы сразу же, как только ему захотелось немного развеяться, сообразить, в какую сторону ехать.

Соваться в центр сейчас было небезопасно. Это сулило неприятности, тем более, если гаишники засекли его иногородний номер, который он то ли поленился, то ли просто не захотел менять, полагая, что это лишнее и ему ни к чему. Но сколько он ни силился вспомнить местонахождение какого-нибудь бара или ресторанчика где-нибудь поблизости от себя — это занятие лишь бесполезно поглотило часть того времени, которым он ещё располагал.

Наконец-таки, плюнув на всё и решив: «Будь, что будет!», — он завёл двигатель и тронулся с места. Из ближайшего же телефона-автомата, в котором уцелела ещё и не ьыла срезана трубка, он позвонил в номерк «Фиксе». В трубке послышались слова, которые подсказали ему, что Лёва-Зуб слегка пьян. В телефон были слышны доносящиеся из глубины комнаты выкрики и женские визги. Жора прикинул. Кто там сейчас может веслиться: Гвоздев, который приехал по его вызовуяя, Витя-«Шланг», Лёвин дружок, который вовсе не нужен был ему в Москве, да и не только в Москве, но которого притащил за собой идиот «Фикса», Анжела, также Фиксина идея, которую он привёз, видимо, в качестве «выездной скретарши». Однако женских голосов доносилось явно больше одного.

«Неплохо резвяться ребятки! — с неожиданным озлоблнием подумал Жора. — Приедем домой — надобудет обломать немного «Фиксе» рога, а то он чересчур стал задаваться, скотина! Уже считает, наверное, себя на короткой ноге со мной, сопляк! Ну, ничего!..»

«Алло! — прорычал он в трубку львиным басом, голос Фиксы» при этом тут же растворился, исчез, затих где-то на другом конце провода, и от т ого звуки бедлама в его номере стали слышны ещё отчётливее. — Вы что там, падла, совсем обнаглели!»

«Тихо! Тише вы!» — послышался сдавленный, натянутый голос шёпот «Фиксы». Визги и выкрики смолкли тотчас же.

-Лёва, — уже более спокойно продолжил Жора, ему было приятно, что «Фикса» его всё-таки ещё боится. — Ты что, устроил пьянку? Да?!

-Да нет, Жора, нет! Мы так просто, с девчонками сидим, — стал испуганно оправдываться тот.

-С девчонками, значит, — кивнул головой Жора: «Эх, жалко, что я сейчас не вижу твоей наглой рожи, а то бы я не удержался, чтобы пару раз двинуть по ней!»

Вместо этого он с чувством врезал кулаком в жестяную стенку телефонной будки:

-Что тат у тебя падает? — с фальшивой озабоченностью, через которую просачивались нотки трепетного страха, поинт ересовался «Фикса».

-У меня здесь всё нормально! А вот ты, я слышу, немного пьян. Не так ли?

«Фикса» хотел что-то забормотать в своё оправдание, но он не дал ему и рта раскрыть:

-Я же предупреждал тебя, скотина, чтобы ты и капли в рот не брал без моего разрешения! Мы же сюда не балду бить приехали! Ты понимаешь это, осёл?! Ты понимаешь, что мы здесь на разборках?!

«Фикса» что-то заблеял невразумительное, и Жоре стало ясно, что до этого болвана если что-то и дойдёт, то слишком поздно.

«Кого я взял себе в помощники?! С кем приходиться работать!» — Жора больно прикусил себя за палец. Горечь, саднившая его сердце, стала перерастать в боль.

-В общем так, урод. Даю тебе полчаса времени, чтобы ты привёл себя и всех остальных в чувства, собрал причиндалы и сидел в «Старом Арбате» со всеми вместе где-нибудь за угловым столиком. И чтобы были все как стёклышко.

Жора бросил, с силой опустил трубку на рычаг аппарата. Телефон обиженно загудел металлом в тишине погруженного в темноту и спячку двора. Он вышел из будки и огладел редкие светлые окна, за которыми ещё была жизнь. «По норам попрятались, свиньи, — подумал Бегемот, садясь в машину. — Ну, ничего. Оно так даже и лучше. Главное, чтобы всё удалось, и хватит с меня этой чёртовой Москвы. Здесь мне что-то явно не везёт».

Едв он подумал об этом, как предстоящее целиком завладело уже им. Волнение, сомнения, даже страх, — вот что теперь он испытывал. Даже те чувства, что захлёстывали его сердце несколько минут назад, не могли сравниться с этим. Впереди не было ничего, кроме риска. Конечно же, ему было оправдание: во что бы то ни стало вернуть утраченное, — но даже оно не могло ничего гарантировать.

Он взялся за ту игру, где проиграть можно жизнь, и приступил уже к самой решающей её части. Отступать назад было некуда, иначе нарушалась сама логика всей предыдущей жизни: он становился бы тогда просто никем, что ьыло для него равнозначно смертти. И сзади, и впереди была смерть, пусть разнородная, но всё-таки равнозначная. Сзади была смерть через позор, впереди — через риск, и первой он предпочитал вторую, ибо прежде, чем принять первую, он должен был бы стереть ещё и плевки в свой адрес, а вторая сулила лишь пулю.

Жора вырулил на проспект и, уже не спеша, повёл машину к центру Москвы. «И, всё-таки, это очень большой город — Москва», — подумалось ему почему-то, и оне передёрнул плечами точно от озноба.

У дверей «Старого Арбата» его встретил швейцар, преградивший дорогу:

-Извините, но мест у нас, к сожалению, уже нет, два и закрываться мы будем очень скоро.

В другой бы раз Жора сунул в его карман несколько купюр, и это сработало бы безотказно, но теперь у него было не то настроение, чтобы подмазывать какому-т о швейцару. Он чувствовал себя верхом на коне, несущемся во весь опор к краю пропасти. Он ещё не мог знать, удасться ли перепрыгнуть через эту пропасть, но готов был, если не удасться, утащить за собой в эту пропасть как можно больше народу. И потому он полез во внутренний карман своего костюма, где была пристёгнута кобура.

Швейцар ожидал, видимо, увидеть корочку какого-нибудь удостоверения, но вместо этого перед его лицом возникло дуло пистолета, в упор посмотревшее на него своим бездонным глазом.

-Дядя, я тебя сейчас же здесь положу и пройду дальше!

Рука швейцара, преграждавшая путь, ослабела и упала вовсе. Пройдя в холл, Жора убрал пистолет обратно и предупредил его:

-Не вздумай вызвть ментов! В зале мои ребята, и, если не я, то они завалят тебя в два счёта: только рыпнись!

С этими словами он прошёл к гардеробу, сдал пальто и поднялся в зал.

«Фикса» и компания уже си дели здесь в полном составе. Они занимали столик на четверых. Жора зыркнул на стол. Там стояла бутылка водки, какое-то вино. Однако, хотя бутылки и были откупорены, стаканы были ещё сухи.

Жора приблизился к столику. «Фикса» заметил его ёще при входе и провожал глазами через весь зал, потом нагнулся ближе к столу, что-то шепнул , и Анжелла встала и уступила ему место.

-Спасибо, детка, — бросил он ей, слегка улыбнувшись, полез за бумажником, отсчитал деньги. — Вот тебе на тачку, и может отправляться в номера: у нас сегодня будет жутко трудная ночка.

Он окинул взглядом всех присутствующих и снова обратился к Анжелле, которая уже успела скорчить кислую гримасу:

-Впрочем, можешь забрать с собой и Витю, — Жора скосил глаз на «Стропилу». — «Шланг», ты мне не нужен. Проводи даму в гостиницу.

Витя стал медленно подниматься, но «Фикса» остановил его, положив свою руку поверх его.

Жора не принял этого молчаливого протеста, тем более, что был чрезвычайно зол на Лёву.

-«Шланг», я сказал, что ты мне не нужен.

«Фикса» сжал Витину руку, лежавшую на столе так, что у самого побелели костяшки на пальцах. «Стропила» так и застыл, полупривстав.

-Лёва, — обратился Жора к «Фиксе», — пусть он уходит. Не надо привлекать внимание публики, слышишь?!

«Фикса» медлил, не желая уступать. Костяшки его пальцев белели всё сильнее, и Витино лицо исказилось от боли.

Жора хотел сказать: «Я сейчас буду стрелять!» — но передумал: неизвестно, что могло бы случиться дальше, но в любом случае это означало конец задуманному — у «Фиксы» где-то были припрятаны три малогабаритных «Узи» — однако уступать «Фиксе» он вовсе не собирался: тот гнул своё, чтобы ему сошло с рук его сегодняшнее отвратительное поведение. Он откинулся на спирнку стула и с минуту молчал, наблюдая, как Витя приземлился на своё прежнее место, потом снова подался к нему и обратился к нему:

-«Стропила», там ведь будут стрелять — ты хоть это понимаешь? Лёва хочет, чтобы ты пошёл под пули рядом с ним, но ты смотри, ты ведь у нас длинный, тебя первого зацепят. К тому же я знаю, что ты не любишь таких мероприятий, где стреляют! А если ты поедешь с нами, то я дам тебе автомат и, если придётся, заставлю стрелять. Ты это понимаешь?

Было видно, как Витя побледнел. Он дёрнулся, пытаясь вырвать свою руку у «Фиксы», но тот уцепился за неё крепко, как рак.

-Лёва, отпусти его, — попросил Жора. — Видишь: он не хочет ехать с нами.

-Не хочешь, Витя? — спросил «Фикса», желая убедиться, что проиграл этот поединок.

Витя понуро замотал головой.

-Ну, и иди отсюда, «Шланг»! — он отпустил его руку.

Витя встал и пошёл с Анжеллой к выходу.

-Я тебе это запомню! — процедил сквозь зубы «Фикса».

Жора принял это на свой адрес, хотя и понимал, что слова эти обращены не к нему. Однако в этой ситуации требовалось, просто необходимо было показать себя глупее, чем был на самом деле.

-Это я тебе запомню! — поднял он вверх указательный палец. — Если мы останемся живы после сегодняшнего, то учти, что у меня к тебе очень большие претензии.

-А почему это мы не должны остаться живы? — осведомился «Фикса». Видно было, что он всё ещё навеселе.

-Да потому, кретин, что ты напился!

-Я немножко! Для храбрости.

-А я считаю, что достаточно для того, чтобы в нужный момент не успеть нажать на курок или промахнуться.

-Да ну-у, — потянул «Фикса».

-Ладно, мне пьяные разборки с тобой надоели! — отрезал Жора. — ерез пару часов станет ясно: «ну» или «не ну». «Ржавый» тоже пьян! — он перевёл палец на Петра Гвоздева. Тот, молча слушавший их перепалку, только и смог улыбнуться в ответ.

-Всё ясно! Этот тоже нажрался! — Заключил Жора. — Ну, что, мне с вами, дураками, делать? Если бы можно было перенести всё на другой день! Но «качели» сегодня, и нам надо там быть. Ну, сучки, пеняйте на себя! Кстати, где оружие?

-На месте! — пьяным жестом успокоил его «Фикса».

-Где именно?

«Фикса» наклонился и похлопал по сумке, лежавшей у его ног. В ней что-то звякнуло металлом.

-Хорошо, — в первый раз удовлетворённо кивнул головой Жора. — Тогда наливай по пятьдесят, и уходим.

«Фикса» разлил водку по рюмкам.

-Ну, — поднял свою стопку Жора, — чтоб нам всё удалось. Помните: своё добро выручаем.

Они чокнулись, опрокинули рюмки, поморщившись каждый на свой манер, закусили.

-Всё, пошли, — скомандовал Жора.

Он снова ощутил этот стремительный бег времени, несшего его навстречу разверзшейся пропасти.

Втроём они вышли из зала, спустились вниз, к гардеробу. Одеваясь, «Фикса» попытался засунуть недопитую бутылку водки во внутренний карман своей кожанной куртки, но Жора отобрал у него бутылку, хотел разбить, но потом отдал гардеробщице.

-В другой раз я и сам не дурак погулять и выпить — ты же знаешь, Лёва. Но только в другой раз. Если всё будет здорово, я обещаю тебе: мы напьёмся с тобой, как свиньи — так что, не обижайся.

Выходя из ресторана, Жора пригрозил пальцем седовласому швейцару, с которым пришлось повздорить:

-Смотри у меня, дед. В следующий раз прищурься получше, когда будешь меня останавливать.

Швейцар проводил его широко открытыми от испуга глазами: такой птицы он прежде, видимо, здесь не видывал.

-Так, живо в машину! — скомандовал своим Жора. — У нас уже очень мало времени.

-А где будут «качели»? — поинтересовался «Фикса».

-Где — это не проблема, — ответил Жора. — А вот как туда войти с нашим барахлом — это вот да. Ладно, поехали, по дороге, быть может, что-нибудь придумаю.

Спустя полчаса онизгнали «Мерседес» на охраняемую парковочную стоянку, каких в москве развелось сотни, если не тысячи.

-Вот это специальная «качельная» стоянка, — сообщил своим спутникам Жора, — выключив зажигание. Здесь сторожем работает свой человек, который не выпустит отсюда ни одну машину без разрешения Бонди Бома.

-А как же он узнает, какую машину нужно задержать? — удивился «Фикса».

-Чудеса техники. Разве мало придумано телефонов, радиопередатчиков, селекторов? А там — чёрт его знает как. Нам от этого не легче.

-Зачем же мы тогда сюда приехали? — в первый раз подал голос «Ржавый», молчавший всю дорогу.

-Без этого туда вообще не сунешься. Мы сейчас выйдем из машины, и сторож тут же после нашего ухода сообщит своему шефу, какая машина приехала, и сколько в ней человек.

-А зачем это?

-А затем, что своих людей на «качели» приводить запрещено. Бонди Бом знает сколько с кем приедет людей . и если их окажется больше, то ребяток встретят не с добром: интересы безопасности. Там разбираться долго не станут, кого привезли изачем.

-А как же мы? — удивился «Фикса».

-Я сказал Бонди, что приведу с собой двоих новых, представлю их на качелях, потому что меня, по всей видимости, лишат всего, как нарушителя закона. Он согласился. Тем более, что о вас кое-что знают.

-И что мы будем там делать? — спросил Фикса.

-Слушать. Слушать, пока я не подам сигнал.

-Какой?

Жорак пронзительно свистнул:

-Если я сделаю так — значит начинаете крошить всех в капусту, а до того момента ведите себя очень спокойно, иначе нас расколят.

«Фикса» схватился за голову, словно пытаясь раздавить её руками:

-Вот это дела! Это ж в какую истоорию мы вляпались! Это что ж будет-то!

-Не ной! — прикрикнул на него Жора. — Я представляю, если бы напросился с нами твой «Шланг». Он бы вообще сопли распустил.

-Ну ладно, ладно! — ответил «Фикса», потом покачал головой. — И всё-таки, я чувствую, что будет что-то страшное. Это же начнётся настоящая война. Ты представляешь себе, Жора это ж в Москву потом и не сунься. Да что там в Москву! Они к нам на разборки пожалуют.

-Это мы ещё увидим! Нам сегодня жывыми надо будет уйти — вот что сейчас главное, вот о чём надо будет думать. Может быть, стрелять ещё и не придётся: я же не знаю, зачем меня сюда позвали и что там решат. Только в том случае, если меня решат прикончить, вот тогда, только тогда заговорят наши маленькие друзья. Кстати. Надо подумать, как нам их пронести с собой: ведь, наверняка, будут обыскивать. Куда их спрятать? Как ты думаешь, Лёва?

-Отстань от меня! Я, вообще, ничего не знаю! — вспылил «Фикса». — У меня такое впечатление, что меня заставляют расхлёбывать чужую кашу!

-Вот ты как заговорил! — рипщурился Жора. — По-паскудному! Смотри, зараза, я буду иметь это в виду и, если ничего особенного не произойдёт у меня, то нечто особенное случиться с тобой.

Лицо «Фиксы» наполнилось кровью от гнева и возмущения. Он подался вперёд и хотел то ли сказать что-то, то ли что-то сделать, но в эту минуту с трёх сторон почти вплотную к «Мерседесу» подрулили «Волги»-такси. Из одного автомобиля вылез водитель и подошёл к сидевшему за рулём Жоре, наклонился и произнёс, цедя сквозь зубы:

-Ты в мою тачку. Эти двое — в другую! Быстрее.

Глава 11.    1 —> 013.

Они ещё ничего не успели понять толком, как подошедшие к задней дверце машины «таксисты» распахнули её. Видимо, всем стало ясно, что будет в следующую минуту, и потму, чтобы не уронить своб честь рукоприкладством «Фикса» и «Гвоздь» полезли наружу. Жора проводил их косым взглядом, но когда дверца за ними захлопнулась, наступила и его очередь.

-Теперь ты! Тебя это тоже касается!

Мысли в его голове бегали в ббеспорядке, натыкаясь друг на друга, разбиваясь, спотыкаясь и сваливаясь в кучу-малу. Теперь даже он не мог сказать, кто это: люди Бонди Бома или милиция, — уж больно круто их обложили, совсем не по-дружески.

Однако властный голос вывел его из состояния замешательства и заставил подчиниться.

«В любом случае будут стрелять, — подумал Жора, — а мне бы не хотелось, чтобы продырявили мой новый «Мерседес». Мысль эта была наиглупейшая, но он даже не обратил на неё внимания. Уже выйдя из машины, он со злобой зыркнул в сторону «Фиксы» и «Гвоздя»: «Идиоты! Зачем было выходить?!» — признаываться самому себе в том, что удрать им всё равно не удалось бы , ему не хотелось. Для этого надо было переступить через своё самолюбие.

«Фиксу» и «Гвоздя» уже обыскивали. «Кто это такие, менты или от Бонди?» — подумал жора, машинально закрывая дверцу автомобиля ключом. Тот, кто первым подошёл к «Мерседесу», стоял в шаге от него, держа руку в кармане и молча наблюдая за его движениями.

-Можешь не закрывать свою лайбу. Здесь все свои, — произнёс он, наконец.

-Ты в этом уверен? — неожиданно нашёлся нашёлся для такой полушутки Жора, решив про себя: «Значит, не менты! Уже легче!»

-Уверен-уверен. Ну-ка, ходи, лучше, сюда, — он поманил Жору пальцем.

-Зачем? — Жора сделал удивлённое лицо.

-Как зачем?! Видишь, что делают с твоими приятелями. Сейчас тоже самое сделаю я с тобой.

-А без этого нельзя обойтись?!

-К сожалению, нет: правила игры для всех одинаковые. На «качелях» никто не должен быть при пушке. Мы всех так встречаем. Вы — самые последние.

-Хорошо, хорошо! — жестом руки Жора остановил парня, уже собравшегося приступить к делу. — Я согласнен. Но, по-моему, это, вообще, игра безо всяких правил. Почему я должен быть уверен, что все остальные тоже будут без пушек?!

-Мы за это отвечаем, — ответил парень.

-Послушай, хватит с ним возиться! У нас итак времени нет, бросил ему кто-то из-за жориной спины. Это был голос одного из двух других «таксистов». Они уже закончили обыскивать «Фиксу» и «Гвоздя» и, конечно же, ничего не нашли: пистолеты-пулемёты лежали в сумке на заднем сиденье «Мерседеса». Ничего другого у них не было.

-В самом дел, — словно опомнился парень, — чего это я с тобой рассусоливаю? Ну-ка, давай, посмотрим, что у тебя там.

Жора снова выставил ему навстречу руку:

-Послушай, у меня есть пушка. Куда её деть?

-Давай её сюда, — парень протянул раскрытую ладонь.

-Я бы, вообще-то предпочёл бы оставить её в машине. Это, всё-таки, очень унизительно, когда у тебя отбирают.

-Хорошо, кидай её в машину. И всё равно я тебя обыщу — мало ли чего! Не хочу, чтобы шеф снёс мне голову.

«Фиксу» и «Гвоздя» повели к такси. Жора подёргал переднюю дверцу. Оан была закрыта на замок. Тогда он как-то заискивающе-глупо, наверное, первый раз в своей жизни, улыбнулся, обошёл машину кругом, продолжая скалиться и, не отрываясь, глядеть в глаза парню. Тот сердито и непонимающе нахмурился, потом вдруг почти крикнул:

-Эй! Ты куда?! — и потянулся за отворот пиджака.

-Там закрыто, — сказал Жора, потом полез за отворот своего пиджака, достал оттуда пистолет и поднял его высоко над головой.

-Ты что, дурак?! — возмутился парень. — Ну-ка, клади его в машину!

Жора открыл заднюю дверцу, бросил туда, на заднее сиденье пистолет и одновременно зыркнул глазами в поисках сумки. Приглушенные розоватеыепосадочные фонари выхватили из темноты лишь пустую обшивку сиденья.

-Что ты там чухаешься? — забеспокоился парень. Он уже держал в руке наизготовку пистолет и обращаясь через голову жоры к своим дружкам, которые уже запихали в такси обоих: «Гвоздя» и «Фиксу», — крикнул им:

-Эй, братва, этот какой-то чокнутый! Вы пока не уезжайте!

«Я не чокнутый! Я жить хочу!» — съязвил про себя Жора. Он захлопнул дверцу салонва и в ту же секунду обнаружил мелькнувшую в полоске света сумку. Она лежала у самых его ног, едва выглядывая из-под днища автомобиля. Ему некогда было гадать, как она попала туда. Для убедительности Жора пнул её носком ботинка. Сумка брякнула глухим металлом. Так может брякать только оружие. Он узнал этот звук.

Жора присел к сумке, мучительно пытаясь сообразить, как поступить теперь, что сделать, чтобы взять с собой эту спасительную ношу. Он чувствовал, что без неё ему будет крышка.

-Эй, чокнутый, ты куда? — встрепенулся парень.

-Ребята, ну-ка, гляньте, что он там делает?!

«Эх, сейчас бы вахватить пушку, да покрошить их всех!» — со злостью подумал Жора, когда понял, что придумать ему ничего не удасться. — Но нельзя! Охранник стоянки тоже человек Бонди Бома. Он ему тут же даст знать!

-Я тут шнурок завязываю, чего ты всполошился, — поинтересовался Жора, когда парень подскочил к нему.

Разъярённый «таксист» пихнул ему дуло пистолета в самую ноздрю:

-Я с тобой здесь не в игрушки играю, дядя! Ты чего мнне тут спектакль устраиваешь?

Два других «таксиста» подошли к Жоре сзади.

-Может, замесить его здесь? — предложил один из них.

-Кто он такой, вообще?

-Не знаю… Дело, конечно, не наше, но вроде птица залётная. У нас в Москве таких придурков нет.

-А ну-ка, вставай! — удар средней силы достался Жоре сзади в районе копчика.

Он поднялся. Рассвирепевшие ребятки втроём набросились на него, намяли ему бока, а потом поволокли к сетчатому забору автостоянки, примыкавшему к какому-то глухому, заросшему высокой травой месту.

-Полегче, ребятки! — только и успел вставить Жора между ударами. Про себя же он подумал: «Неужели не догадается?»

«Фикса» будто прочитал его мысли. Краем глаза Жора заметил, как он вышел из «Волги», сделал несколько шагов к «Мерседесу», пригнулся и через мгновение в таком же положении припустил обратно.

Жору прислонили к забору. Его бросили на забор так, что тот заскрипел, застонал, а панцерная сетка отбросила его обратно. «Таксисты» отшвырнули его обратно. Дали пару раз в живот. Жору уже давно так не били. Он загнулся от боли. Дыхание перехватило. Жора упал на землю. Он хотел закричать: «Всё, хватит, братва, хватит!», — но не мог выдавить из себя и шёпота.

-Ладно! Стой! Чего это мы, на самом деле, так разошлись?! — раздался вдруг голос одного из «таксистов», видимо, самого заводного. — Пожалуй, уже перебор получился!

Жору перестали бить, подняли с земли, поставиили к забору. Теперь он, спустя минуту, смог взглянуть им в лица. Однако перед глазам всё плыло.

-Вот что бывает с маленьким мальчиками, которые не слушаются папу! — назидательно сказали ему, тыча в самый нос не то пистолетом, не то указательным пальцем в чёрной кожанной перчатке.

-Ну-ка, орлик, подыми-ка крылышки! Дяди будут тебя обыскивать.

-Я же уже положил пушку в машину! — слабым голосом произнёс Жора.

-О, да он, скорее, на пингвина похож! — сказал кто-то из них, обыскивая его карманы, и хлопая его по бокам. — Ишь, боров!

-Полегче, парень, я же могу обидеться, — огрызнулся, как мог сейчас, Жора. — Я же сказал: пушки нет.

-Ну, это ты на себя обижайся, дядя, — сказал тот самый, что заставлял его выйти из машины. — У нас есть чёткие указания, и нам даны болльшие полномочия, вплоть до того, чтобы кокнуть вот такого, как ты, выпендривающегося, прямо здесь или гд-нибудь по дороге. Откуда мы знаем, кто ты такой? Каждого по роже не упомнишь. Может быть, ты шпик какой-нибудь легавый, и потому юлишь и пушку не хочешь отдавать: боишься, как бы не раскололи. Твои попуткичи, как видишь, совсем не пострадали.

Он оглянулся, но «Фикса» уже сидел на своём месте.

-Братва, вы, кажется, переборщили, — покачал головой Жора. — Разве так можно обращаться с человеком?

-Ты, дядя, сам виноват, — ответил ему всё тот же «таксист». — Ведёшь себя как-то странно.

-Ты сегодня такой первый, — подтвердил, кивнув головой стоявший рядом. — Всё, иди, садись в мою тачку.

«Ну, ничего, — подумал Жора. — За то, чтобы остаться живым, это не такая уж большая плата. Лишь бы «Фиксу» с сумкой не спалили».

Жоре завязали глаза. «Таксист» посадил его рядом с собой и предупредил:

-Повязку не трогать. Одно движение в сторону лица — получишь по рогам, а потом вместо повязки завяжу на голове мешок: тогда уже точно подглядывать не будешь. Понял?

-Понял, понял, — согласно закивал головой Жора. Теперь он чувствовал себя глубоко оскорблённым и униженным. Так с ним уже давно не обращались. Желание посчитаться укрепило его твёрдую и без того убеждённость, что по своей воле он не даст никому учинить над собой расправу. Было и без того ясно, что его выведут из игры. Но теперь он выйдет из неё сам и выйдет победителем: «Если только «Фикса» не засыпется с сумкой».

Он похвалил про себя Лёву и решил. Что непременно простит ему всё за этот поступок на стоянке. Прости,.. если только они оба остануться живы.

Ну, он-то останется жив наверняка. Жора чувствовал, что, не смотря на вс е сегодняшние неприятности, удача сопутствует ему, лишь изредка отдаляясь для того, чтобы немного показать и не дать ему повода обнаглеть беспредельно.

Жора зашмыгал и заёрзал носом, делая вид, что он у него чешется.

-Ты чего это, а? — послышался голос «таксиста».

-Да нос чешется, — ответил Жора, продолжая морщить нос и водить из стороны в сторону ноздрями.

-Это, наверное, оттого, что он понюхал моего кулака, а? — засмеялся «таксист».

-Не знаю, только чешется очень, — ответил Жора, заметив, что повязка сползла немного вверх, и между нею и щёким образовалась небольшая щель, в которую, правда, ещё ничего не было видно.

-Ну, и долго ты чмыхать собираешься?

-Можно рукой почесать — тогда пройдёт.

-Ну, почеши. Только махом — две секунды.

Повязка съехала ещё больше, и в щель уже можно было кое-что разглядеть. Ему стали видны руки с часами.

-Спать-то можно? — спросил он у «таксиста». — Ехать-то долго или нет?

-Сколько ехать — не твоё дело. А спать — спи. Я тебя разбужу. Уж ты не сомневайся, — «таксист» противно засмеялся.

«Придурок, — подумал со злобой и отвращением Жора. — с каким удовольствие я всажу тебе пулю лично, если ты мне подвернёшься».

Он запрокинул голову назад и, чтобы «таксист» не заподозрил его в подглядывании, заметил:

— А чего это у тебя подголовников нету?

-Какое твоё дело? — огрызнулся тот.

-Как это какое?! Спать неудобно. Шея заламывается.

-Шея… Ты её побереги, шею-то. Вдруг тебе головы не сносиить.

-Но-но, парниша. Теперь уже это не твоё дело, понял?! — в первый раз за беседу Жорино возмущение переросло в действие, и он ткнул «таксиста» указательным пальцем в плечо. — Не забывайся, фрайер, что я тебе всё-таки не ровня, как не крути! И ты, пёс паршивый, и твои дружки шелудивые, — все вы получите за то, что подняли на меня руку!

-Ишь ты, как запел! — удивился «таксист». — Ишь ты, как расхорохорился! Ишь ты, как осмелел!

-Да, осмелел. Я ещё спрошу на «качелях», с каких это пор воров в законе стали так ывстречать: крутить, точно мусора, руки, бить? Что это такое, в натуре-то?

-Пой, соловей, пой. Я тебя послушаю.

Жоре не нравилось, как с ним разговаривают и как обращаются. Здесь чувствовалось что-то не то. Во всяком случае, с ним так ни разу не поступали и никогда не смели так разговаривать какие-то подмётные шавки. А здесь сквозило неприкрытое хамство. В голову к нему даже закралась трезвая мысль, внушившая подозрение: а двезут ли их, вообще, до этих самых качелей? Что-то один из них трепался насчёт полномочий: убрать по дороге…

Жора ощутил, как учащённо забилось в его груди сердце. Он продолжал размышлять, откинувшись на спинку кресла и через щель между лицом и повязкой наблюдая за дорогой: «В самом деле, где это видано, чтобы вора в законе вот таким манером встречали, избивали и с повязкой на лице везли на «качели», как будто приговорённого к «сучку»? здесь что-то не так!»

-Ты там не подглядываешь? — поинтересовался «таксист».

-Слушай, ты! — вспылил Жора. — Заывязал глаза так, что дышать-то через нос нельзя, и теперь издеваешься?

-Ладно, не пыли!

-Остановись, дай персяду на заднее сиденье. Хочу полежать.

-Нечего! Времени нет, да и в потоке мы идём.

«Таксист» не обманывал. Они действительно «шли» в потоке по третьей или четвёртой полосе широкого проспекта. Жоре были видны красные огни, жёлтые мигалки впереди идущих машин, отсветы огней светофоров на чёрном, мокром, блестящем, как полированный стол, асфальте. Однако более этого увидеть ничего не удавалось. Поэтому сказать, где они, в каком районе — Жора не мог.

-Однако ж, — после долгого молчания произнёс Жора, — если теперь так обращаются с ворами в законе, то нет просто смысла быть вором в законе.

«Таксист» ничего не ответил. Жоре показалось, что он хмыкнул. Но это ему только показалось, и они не мог ручаться.

Жора не заметил, который был час, когда они выехали с автостоянки. Ему просто было не до того. Но и без этого по его прикидкам выходило, что вот уже битый час они кружатся по столичным проспектам и шоссе.

-Далеко же забрались «качели», — заметил он, пытаясь нарушить ничего хорошего не сулившую тишину, но «таксист» как воды в рот набрал.

«Молчи-молчи, домолчишься!» — подумал Жора. Он чувствовал однако, что нервы его на исходе, и он долго не выдержит этой пытки молчанием.

-Далеко нам ещё? — спросил Жора.

-Сиди и не приставай! Ты же хотел спать. Вот и спи!

-Хотел, да перехотел…

В это время по обе стороны от машины стало как-то темно и просторно. Сначала Жора не понял, в чём дело, но в следующую минуту догадался, что они направляются куда-то в сторону Внуково. Да это была дорога на Внуково. Он её вспомнил.

От этого открытия как-то нехорошо сжалось в груди сердце. Он хотел даже съязвить: «Скаких это пор «качели» проводят в аэропорту», — но вовремя осёкся. Во всяком случае, у него оставалось ещё немного надежды, потму что вполне возможно, что «качели» моглибыть назначены во Внуково, в посёлке или где-нибудь ещё за городом. Но надежда эта была так мизерна и так призрачна, как одинокий тлеющий уголёк среди потухшей, холодной золы. У Жоры было хорошее чутьё, и оно подсказывало ему, что пахнет жаренным.

Предчувствеи его не обмануло. Это он понял, когда увидел впереди две другие «Волги», сворачивающие с трассы налево, на просёсок. Они отстали от них, но теперь догнали снова.

Москва осталась где-то далеко справа, за голым теперь лесом, сквозь развалы которого изредка серебристыми строчками мелькали теперь очень далёкие огни.

Дорога, на которую они свернули, не обещала ничего хорошего. Впереди был глухой лес и темнота. Ни одного огонька.

Машину сильно закачало по ухабамразбитого непогодою и сякотью просёлка. Свет фар то и дело вырывал из темноты взмученные впереди идущими машинами лужи и раскисшие колеи, красные габариты, и блики света передних машин, плотно подступившие с обеих сторн к дороге стволы деревьев.

«Как к чёрту на куличики везут», — подумал про себя Жора. Он попытался этой полушутливой мыслью унять закравшееся в душу беспокойство, но ничего не получилось. Что-то подсказывало ему, что происходит что-то не то, и он стал перебирать в голове все возможные варианты исхода этого приключения, нарочито обходя будто подводные камни на утлой и хрупкой посудине, самые нехорошие и жуткие из них, те, которые больше всего, пожалуй, теперь приближались к действительности.

Самая первая «Волга» повернула вправо, и фары её дугой полоснули по березняку, окружившему не очень большую поляну. За ней повернула другая, потом и та, третья, где сидел Жора. Насколько ему было видно из-под повязки, сползшей на лоб, кругом была глухая темнота.

«Куда же они нас завезли, собаки?! — Жора и не почувствовал, как закусил от волнения до крови губу. — Может быть, у них тут землянки какие? Впрочем, нет. Они же не партизаны. Они обыкновенные столичные бандиты, те, что и в лес-то никогда не поедут — нечего им больше делать! Как же это я раньше не догадался!..»

Он бы рассмеялся, если бы не был так испуган. Самые его мрачные предчувствия, которые он всю дорогу гнал прочь, кажется. Начинали сбываться.

«Впрочем, что бы я мог сделать?! Они нас так ловко взяли в оборот…»

Это были его последние трезвые мысли. В эту секунду кто-то стремительно распахнул дверцу, схватил его за шиворот и поволок из машины, заехав при этом чем-то тяжёлым по голове. Удар получился скользящим, то ли с умыслом, то ли случайно, и потому он не потерял сознание, а только на некоторое время оглох и ослеп. В глазах по тёмному фону заплавали разноцветные пятна и кольца, а в ушах разошёлся будто колокольный звон.

Когда Жора пришёл в себя, то первым делом почувствовал, что кто-то тормошит его за плечо. Спина его лежала на чём-то наклонном, неровном и твёрдом, скорее всего, на стволе дерева.

-давай, давай, очухивайся, — дошло до его слуха.

Жора с трудом открыл глаза. Голова гудела, как медный чан, разламывалась от боли. Повязки на его глазах уже не было. Жора осмотрелся. Справа от него, тоже, видимо, хорошенько пришибленные, стояли «Фикса» и «Гвоздь».

-О, отлично, — перед Жорой стоял тот самый «таксист», который «брал» его на автостоянке.

-Ребята, кто вы такие? — выдавил из себя Жора, чувствуя, что силы ещё не вернулись к нему.

-Только уж не говори, козёл, что ты думаешь, будто бы мы менты, — «таксист» поднял его подбородок дулом пистолета.

-Конечно, нет. Но за козла — ответишь.

-Отвечу, только не тебе. Через пять минут тебе никто и ничего уже никогда не будет отвечать, понял?

-Ты меня, фраерок, на «понял» не бери. Панты будешь потом бросать. Ты мне, лучше, скажи, кто ты такой и откуда взялся, чтобы меня бить и так со мной разговаривать? — от возмущения сил у Жоры прибавилось.

-А что здесь такого?

-Дядя, я вор в законе…

-Уже нет, дядя — тут же перебил его «таксист», подняв подбородок холодным стволом ещё выше прежнего. — «Качели» постановили, чтобы лишить тебя этого звания и шлёпнуть вместе с твоими сосунками.

«Таксист» мотнул головой в сторону «Гвоздя» и «Фиксы». Жора скосил туда глаз и увидел, что «Фикса» стоит, оперевшись об дерево, и мотает наклонённой вперёд головой точно пьяный, а «Гвоздю» уже вяжут за берёзой заломанные назад руки два других бугая-«таксиста».

-Какие «качели»? Которые должны были быть сегодня, и на которые я ехал? — процедил сквозь сдавленные пистолетом челюсти Жора.

-Ехал, да не доехал. Они вчерась как закончились.

-А почему без меня?

-Видимо, не посчитали нужным позвать.

-Разве так делается?! За что это?!

-Там виднее, за что. Мы — люди маленькие, но добросовестные. Нам поручили — мы выполняем.

-Я хочу поговорить с твоим шефом, фраер! Мне нужен Бонди! Я хочу с ним объясниться! — дуло пистолета по-прежнему мешало говорить Жоре.

-Ещё чего! Смотри, какой шустрый!

-Это всё подстроено! Не было никаких «качелей»! Никто не постановил меня кончать! — «таксист» свободной рукой сдавил Жоре горло, и эти слова он смог лишь просипеть. — Козлы вонючие! Ну-ка, отпустите! Вы всё подстроили! Не имете права!

В эту минуту до Жоры дошло, что его руки свободны и без дела болтаются по обе стороны от тела. Он не был уверен, что теперь справиться с «таксистом», но ничего другого не оставалось. Краем глаза ему было видно, что «Гвоздь» уже барахтается, привязанный к берёзе, а двое других «таксистов» направляютмя к «Фиксе», который до сих пор ещё не пришёл в себя и всё стоит и мотает головой.

-А ну-ка, перестань ругаться! Сам ты козёл! — прошипел угрожающе «таксист». — Сейчас мы вас всех пришьём, и там уже посмотрим, кто из нас козёл!

-Слушай, ты, ублюдок! Что же вы нас там, на месте не пришили, раз такое дело.

-У нас такая традиция: всех порешённых кончать на этой берёзовой поляне. Кое-кто замуровывает в тазики с цементом и затем пускает на дно, на корм рыбам. Но это не интересно. Завтра Бонди Бом лично приедет посмотреть исполнение приговора. А вот за «ублюдки» я тебе напоследок сейчас самолично заеду в дюндель…

Жора поднял свободные руки и с яростью вонзил большие пальзы в глаза «таксисту». Тот заорал, отбил локтями его руки и, выронив пистолет, схватился за лицо, отпрянув назад.

Жоре показалось, что он слышал, как у того лопнули яблоки глаз. Он стремительно нагнулся за пистолетом. В эту секунду справа раздалась автоматическая очередь. «По мне стреляют!» — промелькнуло в его голове, и он перевалился в сторону и упал ничком на сырую землю.

Глава 12.    (05).

«Весь мир сошёл с ума!» — думал Гладышев, глядя вниз с лоджии девятого этажа. В руке у него, словно маятник, покачивался презерватив, наполенный его спермой. Это был первый исполльзованный презерватив в его жизни, и он взирал на него не без удивления и даже некоторой растерянности.

«Его бы надо увековечить — всё-таки, первый! — едва эта мысль мелькнула у него в голове, как пальцы сами собой разжались на какое-то мгновение, выпустив резиновую оболочку, а когда сомкнулись вновь вдвое сильнее прежнего, — было уже поздно: она скользнула между ними и полетела вниз пикантной «бомбочкой». — Может ведь кому-то на голову попасть. Впрочем, пусть. Ведь и я могу сейчас полететь следом и тоже упасть кому-нибудь на голову: неужели и в этом случае мне будет «стыдно»?»

-Ты что там делаешь? — донёсся до него голос Вероники.

-Стою, — он встрепенулся, словно застуканный врасплох, вспомнив о её присутствии.

-Иди сюда, — попросила его молодая женщина. Она звала его из ещё горячей от любовной страсти постели.

-Не хочу, — он почувствовал вдруг какое-то отвращение к своей гостье.

«Боже мой, подумать только, вот бы простым приятелем и свидетелем на её свадьбе, а сегодня я — её любовник! Как всё это мерзко!» — он даже замотал головой от охватившей его брезгливости.

-Это почему же, а?! — голос Вероники изменился и стал обиженным и в тоже время угрожающим.

-Не знаю. Мне здесь постоять хочется. Жарко, вспотел.

Он соврал, потому что на улице было довольно прохладно, и тело его начинало зябнуть.

-Тогда закрой дверь на балкон. Мне холодно.

Ему пришлось повиноваться. Не зная сам, чего больше, любви или ненависти, испытывает к ней, он не могоставаться равнодушным и не реагировть на её слова, как ему этого хотелось.

«Интересно, презерватив попал кому-нибудь на голову или упал на асфальт», — подумал Гладышев, почувствовав, что хочет курить так, как никогда до того прежде.

Заглянув в комнату, он позвал Веронику, испытывая при этом почему-то сильное смущение и прикладывая неимоверное усилие, чтобы не запинаться после ккаждого слова:

-Ты случайно, Вероника, сигарет с собой не захватила?

-На тумбочке посмотри, — тихо и как бы нехотя откликнулась из темноты девушка.

«Как всё омерзительно! — Гладышев поморщился, пользуясь тем что его гримасы не видно. — Весь мир катится в тартарары, к бесам. И я вместе с ним и вместе со всеми, вот теперь уже точно: туда же».

Он пребывал словно в угаре этого случайного любовного буйства, тем более отвратительного, что всё это приключилось с ним и с молодой женой его если и не лучшего друга, то уж без сомнений содержателя и патрона. Была бы эта какая-то женщина со стороны, с которой он сам бы познакомился, сам заинтересовал бы её в своей персоне, сам пригласил бы и сам добился бы того, чтобы она пришла, сам бы добился у неё успеха — это бы не было так тягостно, и, быть может, он даже испытал бы тогда радость зверя над поверженной добычей.

Но теперь чувство вины, ощущение совершённой подлости пришибло его к земле, как дождь прибивает к асфальту осенние листья. Он чувствовал себя гадким, мерзким типом, забравшимся с чёрного хода хорошо изученной и знакомой дорожкой к доброму соседу, который знал его и с переднего хода довольно часто и полюбовно.

Если бы и та, случайная женщина, оказалась замужней или была бы много старше него и имела детей, ему и тогда было более, чем неприятно, но то, что происходило с ним тепероь, повергло его в такой транс, в такой шок. От которого теперь он должен был отойти не скоро.

Это была завязка, мутная, непутёвая и гадкая завязка чего-то ужасного и неприятного. Раньше он смотрел в будущее прямо, не опуская голову, вернее, не смотрел вовсе, потому что пребывал в некотором единении с собой, со своим «я», в настоящем. Теперь будущее выглядело, представлялось тёмным пятном, и туда не то что глядеть было страшно, но было невозможно и глаз поднять.

Где-то там, впереди, была неизбежная развязка всей этой беспутной истории, и от этого делалось не по себе.

Гладышев знал Бегемота достаточно хорошо для того, чтобы представить себе, что сделает тот с посмевшим вторгнуться в его интимные отношения и, уж тем более, наставить ему рога. Ему не хотелось предстать перед ним в таком свете. Он знал, что тот и рне поверил бы даже сперва этому — так это было неправдоподобно и смешно. У Гладышева был совсем не тот характер, чтобы отбивать чужих жён. Скорее, наоборот, если бы у него была жена, то не прошло бы, наверное, такой недели, чтобы его рога не подросли и не удлинились. Но вот произошло, случилось невероятное, и тот, кого должны были бить, оказался на месте того, кто всегда должен был оставлять его битым.

-Вина хочу, — сказала Вероника.

Гладышев включил торшер и посмотрел внимательно в её лицо.

-Что ты вылупился, как первый раз увидел? — поинтересовалась Вероника. — Не слышал что ли? Я хочу вина. Позвони, пожалуйста, в ресторан. Пусть принесут в номер. Деньги у меня есть.

-У меня тоже есть.

Вероника недобро усмехнулась: ей-то был хорошо известен источник Гладышевских доходов:

-Что, Бегемот дал?

-Не дал. Я сам у него.., — он хотел сказать «попросил».

-Ну, хорошо, тогда закажи вина на свои.

-Поздно уже. Вряд ли в ресторане ещё есть кто-нибудь.

-Ну, позвони, — тон голоса девушки стал заигрывающим, и он понял, что надо переходить в наступление.

-Слушай, а ты почему своего, — слово «мужа» застряло у него в глотке, — почему своего… называешь Бегемотом. Он ведь уже не приятель из кампании, а законный супруг.

-Ой-ой-ой, — Вероника противно поморщилась, — лекции читать мне вздумал. Ты смотри-ка!

-Да нет, не лекции. Просто ведь и меня ты только по фамилии называешь. Я от тебя ни разу своего имени не слышал, даже после того, что между нами произошло.

-Ой-ёй, а что же это между нами такого произошло? Да ты знаешь, со сколькими у меня это случалось? Лопух ты — вот кто. Да и, вообще, Гладышев, не твоё это дело — меня учить, и уж тем более по поводу моего супруга.

Слова «моего супруга» она выделила, произнеся их другим тоном, таким издевательским, что Гладышева мороз по коже пробрал, и скорчила при этом гримасу.

-Почему ты такая беспутная, Вероника? — тихо спросил он, но она расслышала его вопрос.

-А с чего мне быть путной? Жизнь у меня такая, непутёвая. Да и не «непутёвая» я, а бедовая. Понимаешь?

-С трудом. Впрочем. Как ни называй — суть-то одна.

-Ладно уж, хватит меня учить, Гладышев! Надоело!

-А что тебе «не надоело»?! — теперь он попытался выделить последнее слово, произнеся его почти по слогам, чтобы передразнить её в свою очередь, но это на неё не подействовало ни сколько.

-Гладышев! — отозвалась Вероника после некоторого молчания. — Где моё вино, Гладышев?

-Зачем тебе вино?

Вероника точно вспыхнула. От возмущения её подбросило на постели. Она всплеснула руками. — Етит твою маман! Что это за выгибоны, Гладышев?! Можно сказать, в самую душу! Ты понимаешь, дубовая твоя голова, что женщина желает вина. Что ещё тебе надо знать?! Женщина желает выпить — что ещё тебе надо, чтобы стать не соплёй зелёной, которая сейчас раскисает на краю дивана, а настоящим мужчиной, который выполняет желание женщины, дабы добиться её расположения и благосклонности.

-Всё-то ты знаешь! — поддал ей Гладышев.

-Да, знаю. Но я сейчас хочу выпить! Слушай, да, в конце-то концов, сколько тебя просить-то можно?!

-Водку пить будешь?

-У тебя что, водка есть?

-Да нет.

-Зачем же тогда спрашиваешь? Издеваешься, Гладышев, издеваешься осёл с счьим потрохом! Ты же меня сейчас достанешь, я же ведь сейчас заведусь — сам не рад будешь! Не веришь?!

-Верю, верю! — Гладышев не выдержал и засмеялся.

-Всё, моей благосклонности ты, считай, уже лишился, как, впрочем, и должно было было быть — в этом ничего удивительного нет для такого осла, как ты.

Она замолчала, но едва Гладышев открыл рот, чтобы ответить на её нападки и этим защитить своё достоинство, как она тут же снова затараторила.

-Если у меня, Гладышев, через пять минут не будет стоять на коленях на серебряном подносе хрустальный фужер вина, то я не знаю, что тебе сделаю. Поверь мне: я не шучу. И можешь не улыбаться. Всё. Время пошло.

Она взяла со столика маленькие ручные часики «под золото» и глянула на их циферблат, потом снова на Гладышева:

-Ты почему ещё сидишь?

-пожалуй, с серебряным подносом и хрустальным фужером будет большая загвоздка, — ответил он.

-Пожалуй, — согласилась она. — Хорошо, можно без этого, хотя желательно: у тебя ведь есть деньги. Но бокал.., можно стакан, вина — обязательно. И осталось уже три минуты тридцать секунд — не так уж много.

Она протянула руку к тумбочке, открыла ящичек, достала из него небольшую сумочку-«косметичку», извлекла оттуда марникюрный набор и принялась небольшой пилочкой править ногти.

-Представляю, с какми удовольствием я, — она посмотрела на свои часики, — через три минуты десять секунд расцарапаю тебе всю морду.

-Лицо, — поправил её Гладышев, обиженно подняв вверх для большей убедительности указательный палец.

-Не важно, — махнула рукой в его сторону, словно отмахнулась от него, как от назойлитвой мухи, Вероника, — смысл не меняется, и, между прочим, можешь не спешить — всё равно не успеешь. Осталось ровно три минуты.

Гладышев кряхтя. Как старый дед, нехотя поднялся с дивана и направился к телефону.

-Однако ты меня принудила к этому угрозами, — предупредил он, — имей это ввиду.

Он поднял трубку, набрал номер телефона гостиничного ресторана.

— девушка, будьте любезны принять заказ в номер и как можно скорее. Бутылку вина и, — он глянул на Веронику: она следила за каждым его словом, не отрывая глаз от его лица, — и два хрустальных фужера, если можно… Я знаю, что значительно дороже, — слова «значительно дороже» он нарочито выделил и произнёс громче, но Вероника уже опустила взгляд и снов орудовала маникюрной пилочкой. — Давайте, девушка, и как можно скорее.

Он положил трубку и, не переводя дыхания, сказал ей:

-Тебе надо было иметь мужем таконго осла, как я, чтобы на нём пахать можно было. На Жоре-то много не попашешь, если, вообще, его запряжёшь.

-Не твоё дело, Гладышев, и не лукавь: ты гораздо ленивее его. Тебя заставить — так он бы уже десять раз сделал. И, к тому же, ты, противный, почему не заказал серебряный поднос?

-Забыл, — соврал гладышев и тут же опустил глаза.

-Кто тебя врать-то научил? — покачала головой Вероника. — Забыл, потому что не захотел. И, между прочим, осталась всего лишь две минуты тридцать секунд… Двадцать восемь… Двадцать четыре… Я не думаю, что официант будет столь расторопен, чтобы уложиться. Ведь ты даже десерта к вину не заказал, а это значит, что ты жмот и вряд ли дашь ему хорошие чаевые.

-Но я же не догадался! — попытался оправдаться Гладышев.

-Ладно, хватит ныть, — отмахнулась от него Вероника. — А насчёт мужа, так, Гладышев, исключительно не прав. У меня всегда был такой муж. И я всегда жила так, куак живу сейчас.

-Что значит: всегда был и всегда жила? — её слова привели его в недоумение.

-А то и значит. Конечно, я не могу утверждать со всей уверенностью, но мне кажется — и это происходит довольно часто — что я жила и прежде. Не знаю, насколько это давно было, да и слово «давно» здесь, вообще, не уместно: сто лет назад было также давно и недоступно теперь, как и тысяча… Ну, в общем, это было во времена рыцарства, во всяком случае, так мне помниться. Муж мой был богатого и знатного рода. Мы жили где-то не то на юге Франции, не то на самом севере Италии. И он отправился в крестовый поход на Восток, надев на мои бёдра пояс целомудрия…

-А что это такое?

-О! Ты не знваешь?!

-Откуда же мне знать-то…

-А я думала, Гладышев, что коль ты человек начитанный, то должен знать. Ну, в общем, это такая штука, сделанная из железа, наподобие пантолонов, которая… ну, в общем, так скажем, не позволяет жернщине изменять мужу во время его отсутствия. Ну, в общем, она мешает делать это…

То, на что у Вероники язык не поворачивался произнести, она прекрасно изобразила руками. Гладышев восхитился её искусными жестами. Они даже несколько возбудили его.

-Но как же ты ходила… в туалет? — он уже представлял себе эту конструкцию в виде панциря на женских бёдрах, но любопытство заставило его задать этот вопрос.

-Не помню точно, но там что-то было предусмотрено для этого и именно это позволяло мне каким-то образом вступать в контакт с мужчиной. Не помню точно, что я делала для этого, но у меня всё очень хорошо получалось.

-А муж?

-Что муж? Он уехал и больше не вернулся. Лишь спустя несколько лет пришло известие о его гибели. В моих смутных воспоминаниях, похожих порою на сон, мне видится, что я решила освободиться от этого злополучного железного панциря и при попытках снять его была зарезана каким-то жутким инструментом, служившим для вспарывания железа.

-Может быть, это лишь твои фантазии? Богатое воображение плюс увлечение романами, замешанное на сексуальных побуждениях и маструбации?

-Дело в том, Гладышев, что я не читала рыцарских романов и, тем более, такого извращённого содержания. К несчастью или ещё к чему-нибудь другому, это моя прошлая жизнь.

-Переселение душ?

-Да. Но скорее всего, бессмертие души. Разве не об этом говорили вспе мудрейшие пророки и великие философы? Сократ, к примеру.

-Об этом. Но ты откуда знаешь?

-Ну, правильно! Куда уж нам! — Вероника обиженно поджала губу, но тут же нашлась и, глянув на часы, произнесла. — так, твоё время истекло!

С этими словами она поднялась с постели, швырнула пилочку для ногтей на столик рядом с кроватью и направилась к Гладышеву.

Он сперв и не понял, в чём дело, но первые царапины от ногтей Вероники заставили его опомниться.

Она бросилась на него точно кошка — только что отточенными, будто специально, ногтями стараясь расцарапать, вцепиться ему в лицо, но от второго выпада он уже увернулся.

-Ты чегшо, Вероника?! Ты чего?! — спрашивал он, отступая назад, увёртываясь и отбивая её руки.

-Я же тебе сказала, наконец, что пожалеешь, если не будет вина!

-Но ведь я же заказал!

-Меня это не волнует — время истекло!

Она загнала его в угол комнаты, работая руками с растопыренными и согнутыми пальцами так быстро, что ветер свистел от их движение. Однако в тот самый момент, когда Веронике во второй раз удалось полоснуть по его щеке ногтями, оставляя нешуточный, глубокий и кровоточащий след, он увернулся, юркнув вниз, пригнулся и проскочил под её рукой и бросился в ванную.

Сзади послышался её возмущённый возглас и шлёпание голых стоп по ковровому покрытию пола.

«Интересно, как это выглядит со стороны? — подумал Гладышев. — Голая женщина бегает за тобой по комнате и с яростью царапает тебе морду!»

На повороте в коридор, чтобы не занесло на линолиуме, он притормозил, и рука Вероники догнала его, оставив жгучие следы на спине. Он припустил снова, в два прыжка оказался в ванной комнате и закрыл дверь на задвижку.

Было слышно, как Вероника громко ругается в коридорчике номера и предпринимает отчаянные попытки ворваться в ванную. Под её остервенелыми напорами дверь мелко подрагивала, но Гладышев, внимательно осмотрев запор, решил, чтооткрыть её не удасться и, повернувшись к зеркалу, принялся осматривать рангы на своём лице. Они были похожи на следы от когтей какого-нибудь крупного хищника, полоснувшего его по коже. Он повернулся и посмотрел в зеркало на спину. По ней стекали три струйки крови, сочившиеся из длинных царапин.

-Слушай, ну ты и даёшь! — возмутился он. — С тобой вообще опасно связываться! А уж шутить ты м вовсе не умеешь!

Ругательства за дверью прекратились. Вероника перестала ломиться и дёргать ручку. Некоторое время её не было слышно, потом она попросила:

-Открой, слышишь! Открой, тебе говорю!

-Ничего себе: открой! — возмутился он. — Ты посмотри, лучше, как ты меня расцарапала своими когтями…

В номер постучали.

-Гладышев, к нам стучат, иди открывай! — послышался голос Вероники через дверь.

-А ты больше не будешь царапаться? — спросил он.

Впрочем, голос её звучал примирительно, и потому можно было не спраши вать.

Он отпер дверь и вышел в коридорчик.

Вероника быстро обевалась в глубине ном ера, у софы. Бросив на него быстрый взгляд, она цыкнула:

-Ну, давай, давай же!

Он подошёл к двери и, щёлкнув замком, приоткрыл её, увидев в щель официанта из ресторана с подносом в руках.

-Ваш заказ, — произнёс тот.

-Минуточку, —попросил его Дима и, накинув халат, распахнул дверь. — Проходите.

-Сейчас будете рассчитываться или потом?

-Потом, — сказал было Дима, но вероника уже протянула официанту купюру.

-Сдачи не надо, — произнесла она.

Официант глянул на банкноту, присвистнул, почти как-то удивлённо и в то же время с презрением посмотрел на Диму и, больше не проронив ни звука, удалился, хлопнув дверью.

-Зачем ты это сделала? — обиженно спросил Дима.

-Затем, — ответила Вероника, указав взглядом на поднос, — нихрусталя, ни серебра — ничего из того, что я просила.

-Ну я здесь при чём? Ты же слышала: я просил, чтобы принесли…

-Плохо, значит, просил, — вздохнула Вероника. — На кой шут я с тобой связалась, Гладышев! Ты же рохля! Даже по телефону слышно, что это говорит не солидный человек, а так — ни рыба, ни мясо.

Дима замолчал. Обидные слова Вероники, её поступок и презрительный взгляд официанта больно задели его за живое. Он и сам не раз замечал, что ни на что не способен, корил себя за это тысячу раз, но замечание Вероники хлестнуло и обожгло его сердце. У него пропало всякое настроение.

-Ну, наливай шампанское , чего же ты? — окликнула его Вероника.

-Ты знаешь, мне что-то не хочется, — набравшись мужества, ответил Дима.

-Обиделся, — догадалась она. — Ну, ничего, это у тебя пройдёт. И запомни, Гладышев, ты не тот человек, у которого я буду просить прощения, и обиде которого я бы могла посочувствовать.

Она встала и направилась к выходу.

-Куда ты? — спросил он вдогонку, хотя и без того быдло ясно.

-К себе в номер, — бросила она через плечо и хлопнула дверью.

Дима лёг на тахту и уставился в потолок, заложив руки за голову. Мысли его пустились в невесёлый бег по извечному кругу, который, казалось бынавсегда был очерчен для них. В конце их бега обычно рождался какой-нибудь печальный образ и стихотворные строчки, и тогда он брался за перо и бумагу. Реже случалось, что ему хотелось что-нибудь нарисовать, но это требовало большего терпенияи крпотливости, и потому изобразительствовать он брался ещё реже, лишь в минуты сильного душевного порыва. Но сейчас душа его пребывала в унынии, и потому он решил постихоплётствовать, набросать на бумагу пару-другую строф, в которых бы казнил себя в который уже раз за свою совершенную неприспособленность к этой непонятной, запутанной и немилосердной жизни.

Чувствуя телесную расслабленность, близкую к неожиланной усталости, он с трудом приподнялся с дивана и окинул взглядом комнату в поисках папки с бумагой.

Тут он ещё раз обратил внимание, что в комнате его кто-то посторонний устроил беспорядок. Нет, он и сам не убирал свои вещи, но он знал, как они у него лежали. Теперь всё было вроде бы так же, но неуловимое касание чужой руи присутствовало здесь, словно бы оставило на всём печать своего вмешательства. Это был не его беспорядок.

Его вдруг точно прошибло током. Стихотворное настроение, эта мендалевая горечь с привкусом меланхолии, враз куда-то улетучилось, и он словно бы протрезвев, ещё раз осмотрелся. Его чувствительная натура, дремавшая до сих пор под гнётом чар общения с Вероникой, вдруг проснулась и ощутила опасность, исходившую от всего этого чужого беспорядка. Кто-то посторонний побывал здесь и рылся в его вещах.

Он хотел заставить себя подумать, что это дело рук Вероники, но тут эе понял, что мысль эта абсурдна, во свяком случае, исходя из того, что он знал о ней. Зачем ей копаться в его вещах?

В дверь постучали. Этот звук расколол тишину его номера, и он встрепенулся.

-Кто там? — собственный голос показался ему слишком громким.

За дверью не ответили.

«Быть может,это Вероника вернулась? — подумал он. — неужели она? На неё это не походже… Впрочем, это может быть и официант. За подносом, видать, пришёл… неужели я так долго думал?»

Он подошёл к двери и, помедлив, открыл её.

За дверью стояла кастелянша.

-Вас просят спуститься вниз! — сказала она и пошла прочь.

-А кто? — спросил он.

-Не знаю, администратор позвонила, сказала, чтобы вы спустились вниз. Что-то срочное.

«Странно», — подумал Дима, но всё же направился к лифту.

-Кто меня звал? — обратился он к администраторше, которая, как всегда, что-то писала, низко склонившись над столом.

-А вон, у входа стоят, — не поднимая головы, бросила она руку по направлению к зеркальным дверям фойе.

Там стояли двое мужчин в длинных чёрных плащах с угрюмыми лицами.

«Господи, кто это такие?»— испугался Дима, направляясь к ним.

-Что вам нужно? — спросил он, чувствуя, как ему крутят руки.

Глава 13.    (014).

Раздалась ещё одна автоматная очередь: короткая и сухая. Послышался глухой стон. Жора пополз, быстро работая локтями и поминая под себя высокую. Мокрую траву. Брызги росы сыпались ему в лицо и за шиворот, руки по локоть стали мокрыми, но он не замечал этого, сжимая в руке спасительный пистолет, на который теперь и была вся надежда. Как хорошо, что он успел подобрать его!

Жора в первый раз пожалел, что далеко не стройный и не натренерованный физически человек. Теперь, в самые решительные минуты, это сильно мешало. Он вдруг подумал, что ползти — это довольно медленно, что надо хотя бы катиться в сторону, а ещё лучше, двигаться перебежками.

Глухой стон не шёл из его головы. Он всё ещё был у него на слуху: «Кого подстрелили, «Гвоздя» или «Фиксу»? Наверное, «Фиксу». Видимо, он попытался оказать сопротивление. А может быть, прикончили обоих? Ведь было же две очереди, две. Но первая была явно в мою сторону. Первым-то начал я…»

Послышалась третья очередь. Она раздалась где-то совсем рядом, ему даже показалось, что над его головой.

Жора покатился в бок, в какую-то наоплненую холодной водой яму и замер, выставив вверх руку с пистолетом и по доносящимся звукам пытаясь определить, что происходит.

«Сейчас расправяться с ними и будут искать меня, — решил он. — Ну, свиньия ввам так просто не дамся!»

Он передёрнул затворпистолета, стараясь при этом не шумать. Однако выбрасыватель вытолкнул патрон, который был дослан в ствол прежде (он не знал, что пистолет уже готов к стрельбе), и тот с громким хлюпком упал в лужу. Жоре показалось, что этот предательский звук был слышен далеко вокруг.

«Бегемот! Ты где, Бегемот!» — Жоре показалось, что его кто-то зовёт. Потом он решил, что этого просто не может быть, но его позвали снова.

«Жора! Выходи, Жора! Ты жив?!» — на этот раз кроме того, что его назвали по имени, ему показалось, что он слышит голос «Фиксы».

«Значит, «Фикса» жив, — решил Жора. — В кого же они так много стреляли? Наверное, по кустам прочёсывали, меня пытались подстрелить. А теперь хотят выманить с помощью «Фиксы». Ну, уже нет, ребятки! Не такой я дурак! Ничего у вас не выйдет!»

На всякий случай он приподнялся на локоть, — лежать осенней ночью в холодной луже не было никакого удовольствия. Заросли кустарника были высокими и потому ему ничего не удалоось увидеть. Его снова позвали. На этот раз он явственно различил, что зовёт его «Фикса», но голос его ушёл куда-то в сторону, удалился, и потому Жора вылез из лужи на небольшую кочку и осмелился подняться на четвереньки и высунуться над кустами.

Поотдаль, на другом краю поляны виднелись машины. Они стояли с приглушенным фарами, в салоне слабым жёлтым светом горели посадочные фонари. Справа и слева было темно. Несколько раз на фоне машин промелькнули тени человеческих фигур, однако сколько их и кто такие разобрать было абсолютно невозможно.

Жора потерял ориентацию. Не сразу он смог определить то место, где несколько минут назад «таксист» припирал его к дереву, но когда сориентировался, то обнаружил, что и третье дерево, к которому был привязан «Гвоздь», пусто.

«Бегемот! Жора! Ты жив?! Отзовись! Я их пописал, Жора!» — снова прокричал «Фикса».

«О, новый аргумент в ход пошёл! — подумал он с издёвкой. — Но меня не проведёшь: не лыком шит! Ишь ты, чего придумали: он их всех пописал! Не-е, ребятки, меня на мякине не проведёшь! Как мог «Фикса», который еле-еле на ногах держался, их всех положить? Неужели это он стрелял?! Но тогда из чего?!..»

Смутная догадка озарила его ум.

«Впрочем, — подумал Жора. Он решил довериться своей интуиции, которая сегодня уже доказала ему свою правоту, а она теперь подсказывала ему, что всё так и есть: «Фикса» их положил — Жора вспомнил кк тот подобрал сумку с оружием на автостоянке. — если так, то «Фикса» молодец, а если нет…»

На всякий случай он взял пистолет на изготовку, согнув левый локоть к плечу: «А если нет, то я им покажу!»

Он двинулся к поляне, задерживаясь у каждого дерева и с секунду, другую выжидая.

Видимо, треск сучьев под его ногами привлёк внимание.

«Жора, ты где? — вновь долетел до его слуха из глухой, окружающей темноты, голос «Фиксы», ему дадже показалось, что на этот раз он звучит более радостно. — Жора, это ты? Ты жив?! Где ты?! Выходи скорей, один из этих козлов у нас! Остальных я кончил!»

-А где «Гвоздь», «Фикса»? — подал, наконец, Жора свой голос.

-Бегемот, ты как всегда с своём репертуаре! Я знаю, что ты не страдаешь от неосторожности! Вот он.

Жора заметил теперь одинокую тень, двигающуюс по поляне.

-«Гвоздь», это ты?!

-Я это! Я! — ответила одинокая тень

-Пойди включи фары! Дай больше света, чтобы мне вас было видно.

-Бегемот, ты совсем уже чокнулся! — засмеялся «Фикса». — Выходи, где ты там? Хватит уже в кошки-мышки играть!

-Я тебя не спрашиваю! — огрызнулся Жора. — «Гвоздь», делай, что я сказал!

В ярко загоревшихся фарах Жора различил фигуру «Фиксы», которую он бы не спутал ни с какой другой. Рядом с ним, на коленях, стояла другая тень, которую он держал на мушке.

-Кого ты взял, «Фикса»? — спросил Жора, выходя из леса на поляну и приближаясь к теням в свете фар.

-Кого б ты думал?! — с кровожадным задором отозвался тот. — Того самого гада, который пять минут назад над тобой издевлся.

Жора приблизился к ним и с наслаждением взял недавнего обидчика за чуб, задрал, откинул ему голову назад, стараясь различить во мраке, едва расеиваемом светом фар, глаза пленника. Лицо его невозможно было узнать. Оно переменилось от страха до неузнаваемости. То, что ещё недавно подчёркивало нахальство и наглость натуры, теперь либо растворилось в ночном мраке, либо выглядело жалко и не вызывало ничего, кроме ярости и неприязни.

Жора пригнулся, чтобы лучше разглядеть страх в бегающих глазах «таксиста», ещё недавно сверкавших от садистского удовольствия. Совершенно неожиданно охотник прпевратился в добычу, а его жертва вдруг взяла верх и теперь сама држала его в своих лапах.

-Ну что, фуфло, — обратился к нему с едва сдерживаемой издёвкой ликующий в душе победитель, — что скажешь?

«Таксист» молчал, испуганно тараща на него глаза, и, если раньше чем-то напоминал ему шакала, то теперь был похож на трепетную косулю, с животным страхом ожидающую решения своей участи, участи добычи.

-Молчишь? — он на отмашь ударил «таксиста» по лицу рукояткой пистолета, так и не дождавшись ответа.

Тот упал как замертво. Беспомощность жертвы всегда подзадоривает жестокую яростьрасправляющегося с ней, но с особой силой, если она вот только что была хозяином положения. Жора подскочил к «таксисту» и принялся что было силы пинать его ногами, иступлённо, будто в бреду что-то приговаривя. Когда ярость сменилась усталостью, он заметил, что тем же самым занимается и «Фикса», а «Гвоздь» стоит рядом и наблюдает за происходящим.

Жора посмотрел себе под ноги. «Таксист» лежал всё также недвижимо.

-Сдох что ли? — спросил он у «Фиксы».

-Не знаю, — пожал плечами тот.

-Кажется, перестарались, — заключил Жора. — Ну-ка, тащи его в машину.

«Фикса» почесал затылок, потом махнул рукой «Гвоздю»:

-Ну-ка, подсоби. Давно уже я грузчиком не работал.

Они отволокли безжизненное тело на другой край поляны, туда, где стояли три «Волги», положили его на заднее сиденье одной из машин.

-А с теми двумя что будем делать? — мотнул головой «Гвоздь». Лицо его было угрюмо. Всё случившееся и теперь, по всему было видно, не вызывало у него одобрения.

-Давай, перекурим, потм решим, — устало махнул рукой Бегемот.

Они сели и дружно задымили, устроившись в салоне такси: Жора за рулём, справа — «Гвоздь», а «Фикса» на заднем сиденье.

-Здорово мы им дали прикурить, — начал он првым, сладко и глубоко затянувшись. В полумраке засияла его золотая коронка, обрамлённая улыбкой.

-Как это тебе удалось? — удивился Жора.

-Я автоматы подобрал.

-Я так и знал.

-Да, а потом запазуху его спрятал, здесь пьяным прикинулся, а когда увидел, что пора, то выхватил пушку и положил их, как курят. То же мне — фраера!

«Фикса» зашёлся вдруг противным, истеричным смехом, от которого Жору почему-то всего передёрнуло. Ему всё-таки было не по себе. Конечно, без сомнения, «Фикса» был просто молодец. Если бы не он, то им бы уже настал конец, — он понимал это. Но вё же Жора не мог разделить той радости, что обуяла его дружка. Это была нездоровя, неестественная радость.

«Фикса» смеялся ещё очень долго, пока Жора вдруг не сказал:

-«Фикса», хватит ржать! Ты же людей убил.

Эта фраза вырвлась у него как-то исподволь, невзначай. Он и сам не ожидал, что скажет такое.

Лёва «Зуб» сперва не понял, что имеет в виду его шеф, но потом, когда до него дошло, погасил свою улыбку на все тридцать два зуба, сменив её напряжённым оскалом злости и растерянности:

-Я не догнал, Бегемот…

-Я не догнал, Бегемот…

-Ну, я имел в виду, что нельзя так радоваться, раз уж так вышло.

-Как вышло?

-Ну, что пришлось их пописать.

Жора всем своим нутром почувствовл, что его понесло «не в ту степь», и это было совершенно напрасная сентиментальность.

-Ты что, с дуба рухнул? — скривился «Фикса».

-Да ладно, это я так, — отмахнулся Жора.

Между ними возникла неприятная пауза, которую разрядил «Гвоздь», снова поинтересовавшись:

-Так что будем делать с теми двумя?

Оба, и Жора, и Лёва «Зуб» посмотрели на него, будто ьы увидели впервые.

-А что с ними делать? — переспросил «Фикса».

-Место-то меченное, надо бы их убрать.

-Тогда и этого тоже, — «Фикса» кивнул на лежащего рядом с ним «таксиста».

-С этим ещё не всё ясно, — вмешался Жора. — А вот тех надо облить бензином и сжечь.

«Гвоздь» неприязненно поморщился, «Фикса» недовольно скривил губы.

-Другого выхода я не вижу. Можно, конечно, было бы выбросить их где-нибудь в городе, на обратном пути, но там посты милиции, ГАИ. Зачем нам лишние хлопоты? На сегодня, по-моему, достаточно… Или нет?!

-Да, хватает, — согласились «Зуб» и «Гвоздь» в один голос.

-И я так думаю. А потому давайте-ка не будем создавать себе лишних проблем. Тех двоих облить бензином и сжечь.

-А этого? — «Фикса» ткнул локтём таксиста.

-С этим будем решать апосля, в зависимости от его працездатности, — Жора на минуту задумался,прищурившись, и добавил. — Кстати, он нам, наверное, пригодится.

-Зачем это? — удивился «Фикса».

-Ну, хотя бы за тем, чтобы отогнать эти тачки в надёжные места.

-Ты считаешь, что их нужно оставлять.

Жора многозначительно улыбнулся.

-Видишь ли. Если бы я был коцап, я бы их тоже сжёг. Если бы я был хохол, я бы их «сховав». Но так как я ни то, и ни это, а смесь коцапа с хохлом — получается еврей, то я их продам.

-Это слишком опасно, — покачал головой молчавший до сих пор «Гвоздь»

-Да, верно говорит, — подтвердил «Фикса».

-Не более, чем наша сегодняшняя вечерняя прогулка, — возразил Жора. — К тому же, у нас сейчас довольно туго с финансами. Так пусть это будет хоть небольшим возмещением за ту прореху, которую господа московские воры сделали в нашем кармане, как вы считаете?

«Фикса» задумался. По выражению лица «Гвоздя» было видно, что тот и вовсе не собирался выражать своё мнение, зная, что Бегемот вряд ли к нему прислушается.

-Ладно, делай, как знаешь.

-Тогда за работу, ребятки, — хлопнул их по очереди по плечу Жора. — Ищем канистры, заметаем следы, но сначала свяжите-ка этого жеребчика, да потуже, чтобы он вдруг не очухался и не начал брыкаться.

Через несколько минут в дальнем конце поляны полыхали два чадящих погребальных костра, облизывая своими тяжёлыми, ленивыми, поднимающимися далеко вверх, подпрыгивающими языками темноту над собой. Всполохи их отражались на белых стволах обступивших поляну берёз, на стёклах и корпусах автомобилей, и три пары глаз заворожённо и отрешённо от всего прочего следили за этой дьявольской ночной свистопляской огня, пожирающего человеческие трупы, ещё недавно бывшие живыми людьми, которые не хотели и не думали даже умирать, но которые вдруг, неожиданно, как это всегда и случаеться, оказались убитыми и теперь превращались в огонь, густой смолистый дым и пепел, в ничто, в прах, который уже завтра рассеиться по миру без следа.

-А ведь так вот могли голреть сейчас, наверное, и мы, — произнёс Жора, нарушив тишину, воцарившуюся в салоне автомобиля.

-Да, неприятное зрелище, — согласился»Гвоздь» и судорожно передёрнул плечами, видимо, себя на месте тех двух.

-Однако ж, хватит об этом, поморщился «Фикса».

Ветер, всё более набирающий силу по мере наступления ночи, повернул в их сторону и понёс чад и зловоние от костров в их сторону.

-Закрывайте окна! — закашляля Жора. — Фу, как воняет.

-Как курицей, которую обшмаливают на костре, — заметил «Фикса». Похоже было, что воспоминания о курице подняли его настроение.

Жора отчаянно завращал рукоятку подъёма стекла, — сперва он отчаянно искал кнопку электроподъёмника, совсем забыв, что он не в «Мерседесе».

На заднем сиденье «таксист» стал подавать признаки жизни, раздались какие-то стоны и бульканье.

-Крепкий парень, — заметил Жора, кивнув головой и обернувшись.

-Крепкий, да вроде бы уже не жилец, — заметил «Фикса». — Мы его так отметелили, что, похоже, поотбивали все печёнки-селезёнки. Труп.

-Живой труп, — поднял вверх указательный палец для придания весомости своему уточнению Жора. — Это у кого-то там вроде бы пьеса таккая есть, что ли: «Живой труп». Во всяком случае, надо его привести в себя, вытереть кровь с лица, умыть — он нам ещё сейчас пригодится, а потм мы его шлёпнем.

Жоре иногда самому страшно было слушать тот цинизм, что вырыался у него , но он не мог с этим ничего поделать.

-Верняк, — согласился «Фикса», двинув его по-дружески в плечо, и занялся лежащим рядом «таксистом». — Эй. Вставай! Чего разлёгся!

Он потянул «таксиста» за рукав и посадил рядом с собой. Складывалось такое впечатление, что тот просто крепко спит, но уже сейчас были видны начавшие проступать синяки и ссадины, доставшиеся ему от Жоры и его дружка-приятеля. Он тихо стонал. Носом у него шла кровь, залившая моментально, как только он оказался в сидячем положении, всю его одежду.

-А ведь он и вправду скоро окочурится? — воскликнул «Фикса», заглядывая снизу куда-то в ноздри избитому. — Ты смотри, как кровяка хлещет. Кажись, мы ему что-то здорово разбили.

-Я думаю, так лупасить, — кивнул головой Жора, затем обратился к «Гвоздю». — Послушай, у тебя права на машину есть?

-Нет, — покачал тот головой.

-А машину умеешь водить?

-Ну, так, — пожал плечами «Гвоздь», — чуть лучше среднего. А что?

-Да, ничего. Просто надо будет, видимо, тебе за третью баранку садиться, или сжигать машину здесь, а жалко.

-Ну, ладно, попробую, — с согласием моргнул «Гвоздь».

-Да, попробовать это хорошо, но нам же надо через пост ГАИ ехать. Надо-то ехать уверенно. У меня и у Лёвы права есть, так что, надо подумать, что с тобой делать, — потом Жора глянул вновь на избитого до полусмерти пленника и покачал головой. — Зря мы так поспешили.

«Фикса» демонстративно разжал пальцы, которыми удерживал за рукав «таксиста», и тот бесчувственно плюхнулся обратно на сиденье, ударившись ещё щекой о дверку салона.

-Да, видимо, он уже не очухается, — сказал Жора.

-Будем кончать? — с готовностью спросил «Фикса» и поднял «Узи» повыше, демонстрируя готовность рассчитаться без промедления с пленником, от которого уже не было никакой пользы.

-Да, пожалуй, — закивал головой Жора.

-Зачем только волокли его в машину?! — возмутился с обидой «Гвоздь».

-А как мы найдём Бонди Бома? — вдруг вспомнил «Фикса».

-Ты считаешь, что нам нужно его искать? — поднял брови Жора.

-Я думаю, что с ним нужно поговорить, особенно после сегодняшнего.

-Он может ничего не знать, — возразил Жора. — Мало ли у нас с ним общих врагов, о которых мы и слыхом не слыхивали. Хотя, надо всё проверить. Очень даже может быть, что это его люди.

Жора скосил взгляд на заднее сиденье и задумался, пребывая в таком положении неподвижно несколько минут.

-Если бы этот парень очухался, — вмешался в диалог «Гвоздь», — мы бы от него много чего могли бы узнать.

-Да, — закачал головой Жора, — если бы. Всё-таки, Лёва, мы с тобой дали лишку. Не надо было его так сильно бить.

Лёва согласился, выкатив губы в дудочку, будто бы собрался свистеть.

Вдруг Жора отряхнулся словно бы ото сна, передёрнул плечами, сбросив с себя оцепенение и точно ожил.

-Ну что, кончаем его, да поехали спать? — спросил он совершенно другим, бодрым и более живым голосом.

Поддавшись его влиянию, приободрился и «Фикса». Он передёрнул затвор «Узи», снова поднял за рукав «таксиста» свободной рукой и приставил к его виску дуло автомата, собираясь спустить курок.

-Только не здесь! — поморщился Жора. — Зачем забрызгивать мозгами салон машины, которой мы ещё будем пользоваться?!

«Фикса» открыл дверцу, выпихнул ногой из салона тело «таксиста» и вылез следом, бросив через плечо:

-«Гвоздь», помоги.

«Гвоздь» полез на улицу. Они оттащили метров на двадцать безжизненное тело, и тогда вдруг Жоре пришла в голову мысль, что этого парня следует оставить в живых, и он уже собрался было крикнуть и всё отменить, но в эту секунду раздалась короткая очередь.

Когда они уезжали с поляны, два костра уже догорали, но третий ещё только разгорался и набирал силу. У Жоры, который вёл первую машину, было такое ощущение, что они трое поменялись местами с этими фраерками-«таксистами», а их самих уже прикончили на той поляне и сожгли. «В сущности, чем мы от них отличаемся? — подумал он, но развить эту мысль помешала усталость и неприятное чувство, которое просыпалось в нём теперь всякий раз, как только он вспоминал подробности событий на поляне. Они и без того крутились у него перед глазами, как назойливые мухи, и он не знал, куда от них деться. — Теперь будет большая война. Если, конечно, Бонди узнает, что произошло… А он узнает. Может быть, не сразу, и потому у меня есть время. Его надо использовать и побыстрее убираться отсюда восвоясие».

«Гвоздь» вёл последнюю машину. Жора то и дело оглядывался и смотрел в зеркало заднего вида на его вихляющую, плохо идущую машину. Больше всего Жора боялся, что их сейчас остановит какой-нибудь пост ГАИ или милиции. Особенно это возможно было из-за «Гвоздя». «Таксисты так не ездят, — подумал Жора. — Можно представить, что водила там в сиську пьян, а это всего лишь «Гвоздь».

На всякий случай справа на сиденье лежал наготове «Узи» с передёрнутым затвором. Второй был у «Фиксы», ехавшего за ним. Они условились: если что — сразу палить, а потом врассыпную и через час встретиться у Киевского вокзала.

Однако им повезло. У въезда в город пост ГАИ был пуст, словно бы вымер. На улице стояла патрульно-постовая машина, а её экипаж, видимо, спал где-то внутри постового павильончика, решив, что в это ночное время машин на дороге мало, и нет нужды перенапрягаться.

Въехав в Москву, Жора вздохнул с облегчением. Теперь оставалось только забрать со стоянки свой «Мерс» и определить куда-нибудь эти машины.

Надо было срочно узнать, где красят кузова. Эта вроде бы несложная задача оборачивалась теперь большой опасностью: без сомнения Бонди контролировал если не все, то большую часть авторемонтных мастерских, как государственных, так и подпольных, и ему-то уж наверняка стало бы известно, что где-то поступили на перекраску три «таксо».

Жора принял к тротуару и нажал на тормоза. Следом за ним остановились и две другие машины. «Гвоздь» и «Фикса» подошли к нему.

-Ну, что будем делать? — спросил у них Жора.

Они молчали, отдавая предпочтение принять его инициативу.

Вдруг в голове у Жоры созрело неожиданно простое и спасительное решение: «Уж до Питера-то он не доберётся!»

-Едем на товарную.

-Куда?

-На товарную станцию.

-Зачем?

-Будем отправлять машины в Питер. Закажем вагон. Отправим с ними «Гвоздя». Он их там подновит, покрасит и продаст.

-А почему не здесь? — удивился «Фикса».

-Здесь опасно. У Бонди Бома наверняка всё повязано. А до Питера, я думаю, он ещё не добрался. Там своя контора.

Лёва «Зуб» задумался, но через минуту со вздохом ответил:

-«Гвоздя», говоришь? Стоит ли? Игра только начинается. Нам нужны люди.

-Стоит, — кивнул головой Жора.

Глава 14.    015.

Прошло ещё два дня, всё было пока спокойно. Гвоздев уехал вслед за отправленными в Питер машинами. В липовых сопроводительных значилось, что машины предназначены для одного из тамошних таксопарков.

Предусмотрительность и осторожность, коими Бегемот всегда отличался, и благодаря которым, наверное, дожил до сих пор, заставили его сменить номера на своём «Мерседесе». Он уже начал подумывать, чтобы продать его и для большей безопасности купить какой-нибудь «Вольво» или, вообще, «японца», но привязанность к красивой и комфортной машине спутала ему руки и ноги.

Они остались вдвоём с «Фиксой». Вернувшись после той злополучной ночи, он неожиданно для самого себя избил Лёвиного дружка, «Стропилу», и приказал ему убираться домой. Витя поспешнео ретировался, прихватив с собой и Анжеллу, которая громко визжала на протяжении всего того времени, пока Бегемот избивал «Шланга».

Теперь они сидели друг напротив друга в глубоких креслах, и Жора думал о том, что Лёва на этот раз не вступился за своего дружка. Они не смотрели друг на друга и молча курили. На душе было мерзко. Гвоздев уехал. Они остались вдвоём.

Два дня они не показывали носа из «Метрополя», в котором занимали неплохие номера. На третий день Жора вдруг заявил, хлопнув себя по колену:

-Таак, пора действовать. Время — деньги.

Лёва поднял с полушки заспанное лицо.

-Может, подождём, пока «Гвоздь» вернётся?

-Нет! — Жора уверенно покачал головой. — Уверен, что нас уже ищут.

-Ты думаешь?

-Можно подумать, чтоты — нет. Сначала, видимо, хватились тех троих. Потом догадались, что случилось… Во всяком случае, стоит поторопиться.

-Но что мы можем сделать вдвоём-то?

-Если хорошо подумать, то многое. На нашей стороне — внезапность и непредсказуемость действий. Сейчас мы ничего не делаем, а они — делают. Они ищут нас. И время работает на них. Как только мы начнём действовать, время будет на нашей стороне. Помни: наша цель — вернуть то, что мы добыли для себя, и что было похищено у нас московскими ублюдками.

-Ты ещё надеешься это вернуть? — в голосе «Фиксы» чувствовались апатия и усталость.

-Да, надеюсь, — Жора пришёл в ярость. Он подался в сторону собеседника, приложив большшое усилие, чтобы оторваться от спинки и выбраться из утопающего, глубокого сиденья кресла. — И не распускай нюни! Запомни, либо мы получим обратно то, что потеряли, либо никто из нас, во всяком случае, ты и я, не уедут отсюда вообще, пока живы.

-Я пасс! — замотал головой «Фикса»

-Нет, ты не пасс, родной, не пасс! — Жора подскочил к нему, припав на колено и взял за подбородок.

-Я что, подписался что ли?! — возмутился «Фикса», отодвигая от своего лица его руку.

-А как же?!

-Ничего себе… Я за это дело взялся только, чтобы помочь тебе, оказать, так сказать, дружескую помощь, а ты…

-Что ты?! — Жора затряс его за грудки.

-Отпусти! — потребовал Лёва, перехватив его руки за запастья.

Жора разжал пальцы и бессильно опустился на пол. Он почувствовал, что пребывает в том состоянии, в котором у женщин, обычно, начинается истерика.

-Я не могу больше, — сказал он устало.

-Я тоже, — пожаловался в ответ Лёва, взявшись ладонью за лоб.

-Знаешь, Лёвка, у меня такое чувство, что всё-всё вокруг меня держится на тонкой ниточке, и стоит этой ниточке лопнуть, как всё вокруг меня повалится, полетит куда-то вниз и увлечёт зва собой.

Лёва слушал и, поджав губы, согласно кивал головой, внимая его отокровениям не то с притворной серьёзнростью и скрытой иронией, не то в самом деле с пониманием и озабоченностью. Однако Жоре хотелось, чтобы было второе, и потому он продолжал всё в том же духе. Однако, прервав его на полуслове, «Фикса» спросил:

-Слушай, а кто он такой , этот самый Бонди Бом?

Вопрос застал Жору в расплох. В первую минуту он только и смог сделать, что хмыкнуть:

-Хм, кто…. В самом деле, кто?

Вопрос повлёк за собой открытие — в сущности они-то ине знают, с кем имеют дело. Жора вспомнил, как в самом начале, как только приехал в Москву, навёл справки и пытался получить информацию у некоего осведомителя, который, очевидно, знал и мог выложиить всю подноготную этолго самого пресловутого Бонди Бома. Звали его Марк Ильич, и Жоа знал, где тот живёт.

-Вот почему я и говорю, что нужно действовать. Надо же хоть узнать, с акем мы затеяли войну.

-В самом деле, — согласился Лёва, — но что ты предлагаешь?

-Есть тут на примете один человечек: знает всё, в том числе и про этого самого Бонди Бома. Я уже наносил ему визит, но он втирал мне на протяжении получаса какую-то туфту, а потом ещё потребовал за это внести в его бюджет кругленькую сумму наличными, да ещё и валюте.

-Ну и?..

-И теперь я думаю, что настало время нанести ему второй визит. Только теперь мы будем действовать другими методами.

Через полчаса Лёва уже прикатил на его, Жорином «Мерседесе». При виде своей очаровательной и грандиозной машины он не сдержался и заулыбался во всю ширину рта. «Фикса» также поприветствовал его златозубой улыбкой.

-Едем, — сказал Жора, наклонившись к окну. — Дай-ка, я сам за руль сяду.

-Я тащусь с твоей машины, — признался «Фикса». Он перевалился на правое сиденье и высказал резюме. — Всё-таки, в «Мерсе» есть нечто завораживающее.

Жора одобрительно кивнул головой и дал газу, рванув с места так, что заскрипели по асфальту юзом пошедшие колёса, поднявшие с земли жидкие клубы пыли.

Они пересекли центральную часть Москвы и выехали в один из дворов в районе Савёловского вокзала.

-Оставим лайбу здесь, — сообщил Жора. — Так будет надёжнее. Нам отсюда пройти две улицы.

-А если там засада? — испугался Лёва.

-Не думаю, но если что…

Жора достал из сумки «Узи» многозначительно подбросил его в руке.

-Значит, договариваемся так: проверяем подъезд, окрестности. Затем я звоню этому старикану по телефону из ближайшей будки. Ты стоишь, слушаешь у двери. Если услышишь, что он разговаривает со мной, то деликатно взламываешь дверь. Когда я услышу в трубке твой голос, то поднимусь наверх. Согласен?

Лёва согласился, но всё же потом не удержался и заметил:

-Слушай, а ты, Бегемот, всё-таки хитрый!

-Почему это?

-Да потому, что меня под пули подставляешь, а сам сзади идёшь! А вдруг там засада?

-У тебя есть автомат. Или тебе ещё что-то нужно?

-Мне бы хотелось, чтобы мы пошли вместе.

-Вместе? А если нас пасут на улице и накроют в подъезде, как конареек в клетке? Ты об этом подумал?

-Вообще-то, нет.

-Вот, то-то же, а я подумал. Если я увижу, такое дело, то отвлеку их на себя, а ты , услышав стрельбу, уходи через чердак. Встречаемся у «Мерса»

-Что-то мне с трудом вериться, чтобы они выслеживали нас на улице, — засомневался «Фикса».

-В таком случае, так же, с трудом вериться мне, что они организовли засаду у него в квартире. А, впрочем, возможно и то, и другое, и даже третье, то, чего уж мы совсем не ожидаем, потому что не знаем, с кем имеем дело. Понял? Так что, ты гнилой этот базар брось насчёт первого и второгою. Ты идёшь первым, я прикрываю твой тыл. Ты обеспечиваешь фронт — всё, как в армии, всё. Как на войне.

-Ладно, будь по твоему.

У дома старика они разделились. Осмотревшись по сторонам и не заметив ничего особо подозрительного, Жора направился к таксофону, а «Фикса», уточнив ещё раз номер кввартиры, поскакал вверх по подъездной лестнице семимильными шагами-прыжками.

-Алло, это Марк Ильич? — спустя минуту Жора начал разговор по телефону, весьма обрадовавшись тому, что хозяин квартиры дома. «Попалась, золотая рыбка, — подумал он про себя. — С тебя-то мы и начнём!». — Это вас старый знакомый беспокоит. Я бы хотел к вам заглянуть… Ну, когда-когда… Сегодня. Да, можно было бы прямо сейчас… По поводу?.. Говорите громче, мне ничего не слышно… громче, громче!.. Да, ещё громче!.. Вот так.

Через пять минут этой бестолковой беседы на другом конце провода возникло какое-то замешательство, и вскоре знакомый голос сообщил ему:

-Поднимайся, я его взял.

Жора бросил трубку на рычаг и, потирая от удовольствия руки, почти побежал к подъезду.

-Ну, что, Марк Ильич? — спросил он, зайдя в распахнутую дверь квартиры и притворив её за собой. — Я же обещал к вам зайти.

Марк ильич сидел посреди комнаты на стуле, с завязанными за спиной руками и воткнутым в рот кляпом, и следил за ним испуганным взглядом. Про себя Жора отметил, что его глаза сейчас очень похожи с теми, что были у оставшегося в живых «таксиста» на поляне. «Все люди так похожи в страхе», — подумал он.

-А вы меня не ждали? Да?

Марк Ильич согласно закивал головой. Его испуганные глаза расширились ещё больше и сделались круглыми, словно у животного.

-Да, вы не бойтесь, Марк Ильич! Не бойтесь, мы вас не обидим. Мы только хотим узнать у вас кое-что. Правда, на этот раз требовать плату с меня вам не придётся, — Жора повертел из стороны в сторону «Узи», потом прошёл к входной двери, закрыл её и подпёр, чтобы не открывалась тяжёлым костылём, стоявшим в углу. — Дело в том, что мы окончательно разорились, но не собираемсяотказываться от своих намерений. Но и лапшу на уши в этот раз вы мне вешать не будете. Я просто не позволю вам этого сделать. Тогда я был один и без оружия, а сейчас…— Жора сделал многозначительный, широкий жест. — Мы с вами договоримся, не так ли, Марк Ильич?

Старик снова согласно закивал головой.

-Ну, вот и отлично! Развяжи ему кляп… Нет, руки пока пусть будут так: вдруг Марк Ильич заартачится, и тогда придётся произвести над ним некоторые, не очень приятные, процедуры.

Марк Ильич отрицательно замотал головой из стороны в сторону. «Фикса» вынул у него кляп.

-По какому праву вы так со мной поступаете? –затараторил с ходу Марк Ильич, едва его рот оказался вновь свободным.

-А по такому, — Жора поднёс к его виску дуло автомата и испытал сильное желание спустить курок. Но этого нельзя было делать. Пока. — По праву сильного, дорогой мой, по праву сильного. Несколько дней назад люди одного очень известного в московских кругах человека метелили нас и уже хотели было отправить на тот свет, но случайно наша взяла верх, и они последовали туда сами. А теперь мы не слезеи с тебя до тех пор, пока ты не выложишь нам всё, до последней капли, что будет интересовать нас. Мы хотим знать, кто этот человек. Всё: от и до…

-Но я не понимаю, о ком вы…

Сильный удар повалил Марка ильича вместе со стулом на пол. Ярость, проснувшаяся в Бегемоте, требовала, чтобы он бил дальше, но плюгавенький старичок был ещё ему нужен, и потому он сдеражался и только потёр зашибленный кулак.

Когда Марк Ильич очухался, «Фикса» снова поднял его вместе со стулом.

-Видишь, Ильич, я ведь с тобой не шучу, — предупредил его Жора.

-Но я не знаю, о ком вы говорите…

-О Бонди Боме.

-Не слышал про такого…

Он не успел договорить, вновь сваленный вместе со стулом навзничь. На этот раз Жора не удержался , чтобы не пнуть его ещё несколько раз.

-Старик! Либро мы уходим отсюда, получив то, что нам нужно, либо ты — труп. Выбирай! Я долго церемониться не собираюсь, — сказал Жора, когда Марк Ильич снова пришёл в себя и был водворён на прежнее место.

-Но на что он вам сдался-то, а?

-Это наше дело, ты сюда не лезь. Лучше выкладывай по существу, всё, как есть.

Марк Ильич немного помолчал, склонив голову и согласился:

-Ладно, пододвиньте меня к компьютеру.

«Фикса» приложился к спинке, и стул заскрепел по паркетному полу.

-Развяжите мне руки. — попросил Марк Ильич.

-Нет! — как отрезал Жора, хотя «икса» уже собрался выполнить просьбу. — Нет. Говори, что нажимать. Мы сами это сделаем.

Марк ильич принялся диктовать буквы и кнопки, и Лёва неумелыми, неуклюжими пальцами принялся набирать их на клавиатуре. Жора несколько минут наблюдал за этим, а потом спросил:

-А скажи, дорогой Марк Ильич, твой компьютер, он что, подключен в какую-то сеть?

Лицо старика в страхе перекосило и, видимо, испугавшись, что посетитель хорошот разбирается в его действиях и в самих компьютерах, он согласно кивнул головой:

-Да, в телефонную сеть, через модем.

-Отлично. Лёва, смотри, чтобы случайно, с таким энтузиазмом нажимая на кнопки, не передал кому-нибудь что-нибудь, и чтобы сюда не пожаловали нежданные гости.

-Но я же в этом ничего не понимаю, — обескураженно уставился на него «Фикса»

-Нет, ты продолжай, продолжай. Пусть лучше об этом побеспокоится Марк Ильич. Кстати, давно хотел спросить, Марк Ильич, к вам сегодня кто-нибудь должен прийти?

Марк Ильич ничего не ответил, замолчав и перестав диктовать Лёве.

-Я так понимаю, что нет. Да? — Жора слегка дал рукояткой «Узи» Марку Ильичу по клиновидному, почти лысому затылку.

-Нет, — ответил тот, будто опомнившись.

-Отлично, Марк Ильич. Значит, так, если в результате ваших, ну пусть наших, действий с этой штуковиной (потому что я тоже в ней не разбираюсь) вдруг окажется, что к нам сюда пришли гости, всё равно кто: милиция или головорезы Бонди Бома, то первая пуля — ваша. Она раскрошит вам гранёный черепок, Марк Ильич, и я заверяю вас, что у меня хватит смелости сделать это без промедления. Я разнесу вашу голову, как глинянный горшок. Вы поняли меня?

-Да.

-Ну, а теперь продолжайте

На экране компьютера засветились какие-то символы.

-Достаньте, будьте добры, с полки под номером шесть, в ряду Б, дискету номер сорок.

Жора подошёл к шкафу, сделанному наподобие книжного, и извлёк указанную дискету.

-Куда её теперь?

-Надо вставить в компьютер.

-А что здесь? — Жора помахал дискетой.

-Досье. Досье на вашего Бонди Бома.

-И сколько здесь умещается страниц?

-Два толстых тома уже занесено, но можно внести ещё столько же.

-Видать, вы часто обращаетесь к ней, что столь чудесно помните.

-Я просто постоянно работаю с материалом, вношу туда новую информацию.

-Что, только и занимаетесь этим Бонди Бомом?

-Нет. Не только, у меня досье на двадцать миллионов человек.

-Ого! — удивился невольно Жора. — А на меня у вас, случайно, ничего нет?

-Вы сами сказали: отвечать по существу, — заметил Марк Ильич. Под левым глазом у него образовался фиолетовый синяк. Ещё в нескольких местах виднелись следы побоев, но старик держался уверенно и не раскис ни сколько.

Жора невольно отметил это про себя и проникся к нему чем-товпроде уважения. Чувство это, правда, было столь слабым, что он без труда подавил его в себе.

-Итак, куда вставлять эту дискету?

-Дайте, я сам, — попросил Марк Ильич.

-Нет, — Жора сделал категоричный жест.

-Вы же сломаете мне компьютер! — взмолился Марк Ильич. — Дайте, я сам вставлю дискету!

-Мы сейчас разобьём тебе голову, идиот, — вмешался «Фикса». — Ну-ка, говори, придурок, куда вставлять эту пластину.

Под руководством Марка Ильича Жора извлёк из дисковода находившуюся в нём дискету и вставил туда свою, по номером сорок. Марк Ильич принялся диктовать шифр ключа, и вскоре экран заполнился строчками какого-то документа.

-Так, и что дальше? — спросил Жора.

-В зависимости от того, что вам нужно.

-Нам нужно всё.

-Я же сказал: это два тома дела. Можно по частям. Сначала просмотрите, и нужное — выберите и отпечатайте.

-А если всё?

-Что всё? — не понял Марк Ильич.

-Всё дело.

-О-о-о, — Марк Ильич покачал головой. — Это займёт очень много времени.

-Сколько? — не унимался Жора.

-Честно говоря, даже и не знаю. Никогда не пробовал. К тому же не могу сказать, выдержит ли такую нагрузку принтер. — Но вы готовы сутки просидеть здесь?!

-Готовы, — кивнул головой Жора.

-Но тогда я не готов, — забастовал Марк Ильич.

-Это почему же?

-Я не могу пребывать сутки в таком положении! Рязвяжите меня, дайте мне хоть немного свободы! Следите за мной, в конце концов, не отступайте от меня ни на шаг!

Жора переглянулся с «Фиксой». В конце концов, он не был так страшен, чтобы всё время держать его в таком состоянии: с руками, завязанными за спинку стула.

-Развяжи его, — скомандовал Жора своему приятелю. — Только не отступай от него ни на шаг. Чуть что — стреляй! Во всяком случае, нас есть дискета.

-Вы ничего не сможете с ней сделать, — вмешался, видимо, чтобы обезопасить себя, Марк Ильич. — Чтобы добраться до информации нужен ключ, код, который отпирает вход, а вы его не знаете.

-Узнаем, — для убедительности «Фикса» взял старика за горло своей пятернёй. — Ты нам всё скажешь.

-Ладно, отпусти его, — сказал Жора. — И развяжи. Только смотри, Марк Ильич: чуть что, так мы тебя сразу пришьём. И включай свою драндулетку: мы подождём, пока она нам выдаст нагора.

«Фикса» освободил старика, и тот, нажав несколько кнопок, запустил принтер. Его каретка почти бесшумно забегала и из-под неё стали появляться первые строчки. Минуту погодя первый лист, испещрённый мелкими знаками, упал на лоток листоприёмника.

-Отлично, — прокоментировал Жора. — Мы подождём.

Он поднял с листоприёмника отпечатанную страницу и углубился в её изучение.

-Можно мне в туалет сходить? — попросился Марк Ильич.

-Можно, только не одному, — ответил Жора, оторвавшись от листка, и мотнул головой Лёве.

До самого утра принтер не прекращал своей работы. Марк ильич только и успевал подкладывать свежие порциичистой бумаги. Жора откопал у него ещё и ксерокс, но размножать отпечатанное был уже не в состоянии по причине усталости. К тому же Марк Ильич слёзно заверял его, что в ксероксе чего-то не хватает, не то какого-то порошка, не то какой-то ещё дряни, и потому работать на нём совершенно невозможно, до тех пор, пока Жора сам не отказался от этой затеи.

Всю ночь они дежурили поочереди, не упуская из виду эту старую архивную крысу и заставляя работать его как можно быстрее. Так что к утру оба совершенно выдохлись, да и Марк Ильич едва держался на ногах от усталости. Его избитое лицо стало ещё страшнее. Синяки сделались тёмно-синюшного цвета, под глазами налились большие тёмные мешки. Он еле передвигал ноги и вид имел жалкий.

К семи часам утра всё наконец-таки, было готово. Жора держал в руках тяжёлую стопку свежеотпечатанных страниц. Марк Ильич подал ему папку:

-Вот, возьмите, сложите аккуратненько.

-Дискету я тоже забираю с собой.

-Зачем? — взмолился Марк Ильич. — Не разрушайте мой архив, пожалуйста! Я вам лучше ещё одно дело изготовлю, когда пожелаете. Мало ли что может случиться с нею у вас. А у меня эта информация сохранится надёжнее.

-Ладно, — в первый за всё это время сжалился над стариком Жора и подумал про себя: «Добро бездумно».

Он отдал ему дискету.

Захватив с собой папку, они вышли на лестничную площадку. В подъезде стояла тишина, только где-то далеко внизу, на первом этаже, раздавались чьи-то шаги: может быть, кто-то спешил на работу.

Марк Ильич проводил их до самой двери и стоял на пороге с жалобным и жалким выражением лица. Жоре захотелось даже сказать ему что-нибудь на прощание, но он промолчал.

Насвистывая, «Фикса» вприпрыжку поскакал вниз по лестнице. Жора спускался не спеша. Свист Лёвы «Зуба» утонул где-то в лестничных пролётах, растворившись в своём эхе. «Если свистеть, то говорят, что деньги нее будут водиться, — подумал Жора, — но ещё говорят: кто примечает — тот и отвечает».

Вдруг свист «Фиксы» прервался. В ту же секунду Жора заметил, как что-то тёмное зависло над его головой. Он инстинктивно, сам ещё не понимая, что происходит, пригнулся. В это мгновение что-то громыхнуло над самым ухом. Снизу донёсся крик «Фиксы», какой-то топот и возгласы.

«Накрыли», — пронеслось в голове у Жоры.

Глава 15.    5 (05 —> 5).

Он не успел и опомниться, как его заволоклив длинный, шикарный лимузин, поблёскивающий в своём чёрном зеркальном корпусе отражением огней гостиницы, дальше он уже ничего не видел за тонированными стёклами до тех пор, пока его не выгрузили обратно из машины, но уже возле какого-то здания.

Ему так и не дали ничего спросить, ничего сказать. Для пущей уверенности, что он не захочет разговаривать, вытащив из машины, ему с профессиональным хладнокровием дали про меж ног и поволокли скрюченное телокуда-то вглубь здания.

Всю дорогу Дима путался в своих мыслях и догадках, не в силах понять, что происходит, из-за чего и почему, и тщетно пытался опереться ногами об землю. Всё произошло так быстро, что он не смог опомниться до самого конца поездки. Потом боль от удара потупила сознание.

Как сквозь туман прошли перед его глазами стены корридоров и лестничных клеток, и когда он стал рассеиваться, его втолкнули в дверь огромного кабинета.

За столом в дальней части кабинетасидел, прикрыв ладонью лицо, какой-то человек. Он что-то читал. Когда Гладышева ввели в кабинет, он поднял глаза на вошедших.

Их сразу же оставили наедине. Дима в расстерянности замялся у дверей. Он был обескуражен всем произошедшим.

Человек поднялся из-за стола и, отодвинув стул, пошёл навстречу. На нём был строгий тёмно-серый костюм тройка, ослепительно белая рубашка и тонкий, чёрный галстук.

-А-а-а, вот и вы, господин Гладышев! — будто бы обрадовано, но сдержано протянул человек. — Надеюсь, мои ребята не ошиблись?

-Нет, ваши ребята не ошиблись! — ответил Дима, стараясь вложить в свои слова всё своё возмущение и обиду. — В чём дело?! Кто вы такой?! Почему со мной так обращаются?!

Человек взял его сзади под спину, как бы подталкивая вперёд и приглашая пройтись с ним по длинному кабинету.

-Я понимаю ваше возмущение, господин Гладышев! Вы, конечно же, возмущены! Но что поделать, мои люди привыкли так работать! Их просто невозможно уже переделать…

-Это настоящие звери и костоломы! — воскликнул Дима, пытаясь высказать всё своё оскорблённое чувство собственного достоинства.

-Согласен, согласен, — закивал головой человек, продолжая вести Диму рядом с собой руукой под спину. — Но таково уже заведение, где они работают. Здесь других не держат. Иначе, кто же будет блюсти интересы государства?!

Хозяин кабинета остановился, давая понять своему гостю, сколь значительны его последние слова. Дима невольно насторожился. Боль от удара ещё не прошла.

-А что это за заведение?

-О, это хорошее заведение: министерство внутренних дел!..

-Ой, как страшно! — Дима и вправду испугался, но попытался обратить свою эмоцию в шутку.

-Да, наверное, тем более, если учитывать, что вы, господин Гладышев, разговариваете с тем, по мановению руки которого все колёсики этого механизма начинают вращаться в ту или другую сторону, либо и вовсе останавливаться… Не верите?!

-Нет, почему же. Мне в этом предоставили возможность убедиться, — Дима отряхивающий жест.

-Вот и славно. Я польщён вашим умением схватывать всё на лету. Люблю людей, которым не требуется делать дополнительных разъяснений. Надеюсь, что в дальнейшем вы будете столь же понятливы!

Они подошли к окну, за которым была ночь.

-Всё это прекрасно, — заговорил Дима. — Но на кой чёрт меня сюда превезли?! Я разве что-то украл или кого-нибудь убил?

-Ну-у, вы плохо думаете о министерстве внутренних дел, если считаете, что оно занимается только лишь поиском воров и убийц. К тому же разве их привозят сюда? Ближайшее отделение внутренних дел и КПЗ — всё. Так что, можете чувствовать себя большим человеком, господин Гладышев, раз уж попали в стены этого бастиона, оплота законности и порядка. Раз вы здесь, значит, вы нужны государству и призваны послужить его интересам.

Он взял его под спину другой рукой, развернул, в противоположную сторону и повёл к дверям кабинета.

-Не хотите ли прошвырнуться с ветерком по ночным московвским улицам?

-Нет, вообще-то! Я уже прошвырнулся, спасибо.

-Да нет, вы просто обязаны согласиться. К тому же я покажу вам совершенно чудное местечко. Вряд ли когда-нибудь ещё удосужитесь побывать в таком. Тем более, что вы гость города, не так ли?

Гладышев хотел что-то возразить, но его высокий собеседник всё так же, под спину, вывел его из кабинета. Упираться смысла не было, тем более, что Дима догадывался, что здесь ему проявлять характер особо не позволят, и в случае, если он зартачится, вновь появятся «добры»-молодцы, умеющие лихо крутить руки.

Он всё же надеялся, что весь этот непонятный спектакль, больше похожий на недоразумение, скоро закончится. Хотя всё было до крайности странно. Он так и не понял, за что с ним так обращались, и почему он оказался здесь, да и откуда знают его фамилию.

Они вышли во внутренний двор здания и встали в парадном подъезде, отделанном мрамором и бронзой. Через пару минут к подъезду подкатил длинный чёрный лимузин, похожий на тот, в котором сюда привезли Диму.

-Прошу, — пригласил его внутрь машины хозяин кабинета. Водитель распахнул перед ними дверцы салона.

На этот раз тонированные стёкла были опущены, и Дима мог действительно чувствовать, как прохладный ночной воздух омывает корпус автомобиля и врывается в салон, и видеть ночные улицы огромного города.

Хозяин кабинета уселся рядом с ним, в заднем салоне лимузина. Машина, скрипнув колёсами, круто развернулась, описав полукруг по внутреннему двору здания и подъехала к воротам, которые тут же открылись. Красный глаз светофорапод потолком арки сменился зелёным. Автомобиль выкатился на московскую улицу.

-Ладно, давай знакомиться, — как-то совсем уже по другому, дружелюбно произнёс хозяин кабинета, обняв его за плечо.

Дима с недоумённым немым вопросом на лице повернулся к нему и обнаружил, что толстая физиономия его собеседника расплылась в пухлощёкой , добродушной до привкуса придури улыбке. Это было так неожиданно и неуместно, что он невольно ответил:

-Давайте, — хотя ничего такого и не собирался говорить.

-Меня зовут, — к Гладышеву потянулась пухлопалая рука. — Толстунин Борис Борисович.

-Очень приятно, — пожал нехотя руку Дима. — А меня… впрочем, если вы знаете фамилию, то почему бы вам нне знать и имя с отчеством.

-Вы правы, господин Гладышев.

-Странно, что меня все любят называть по фамилии.

-Ну, хорошо, давай буду называть тебя по имени, Дима.

-Тогда уж лучше — Дмитрий. Мы с вами, всё-таки, не приятели из беседки, я всегда соблюдаю дистанцию с незнакомыми людьми, особенно, такого ранга, как вы.

Толстунин замолчал, отвернулся, заглядевшись на огни на ночных улицах, на витрины магазинов и кафе. Гладышев повернулся к своему окну, в которое врывался вихрем прохладный ночной воздух. В нём даже теперь, когда улицы были пусты, а полловина фабрик и заводов не работала, чувтствовался запах гари и ещё какой-то дряни. Временами в салон врывалось вдруг такое зловоние, будто бы вдоль улицы стояли не дома, а сплошь многоэтажные туалеты и помойные ямы, из которых давно уже никто не выгребал.

-Что морщишься, Дмитрий? Не нравится московский воздух-то? — окликнул его Толстунин.

-Вы угадали, Борис Борисович. На вашем посту проницательность — очень полезное качество.

-На Украине воздух-то, поди, чище?

-Не знаю. Не имел счастья ездить ночью по городским улицам. Возможно, я обнаружил бы то же самое. К тому же, у нас радиация. Чернобыль поддувает.

-Сюда тоже доносит, так что сильно огорчаться не следует.

-А я и не огорчаюсь.

-Может, поднять стекло?

-Не надо, увольте. Мне этого удовольствия хватило, когда меня везли к вам. Я уж лучше так.

Гладышев снова отвернулся к окну, на этот раз первым. Он почувствовал себя несколько увереннее.

-У вас в речи чувствуется поразительная манерность, — продолжил разговор Толстунин. — Когда я вас слушаю, у меня такое впечатление, что со мной беседует Гоголь или Шевченко — я называю этих писателей, потому что они должны быть более близки вам по духу, впрочем я с удовольствием вспомнил бы Пушкина или Толстого.

-Я вас не понимаю.

-Мы сами себя порой не понимаем. Вы, вообще-то, Дмитрий, можете ли хотя бы на йоту представить, что послужило причиной того, что вы сидите сейчас рядом со мной, а не в своём номере рядом с замужней прелестницей?

-По моему, манерности вам не занимать, но право слово, я понятия не имею, почему это, с чего это вдруг вы мною заинтересовались.

-И вы удивляетесь почему?

-Удивляюсь?! По моему, вся наша жизнь в этой стране протекает в рамках насилия. Оно даже выше закона, который, в некотором роде, представляете собой вы, Борис Борисович. Так от чего же мне удивляться? В нашем обществе удивляться, возмущаться, негодовать или ещё как-то выражать своё несогласие с силой — бесполезно, потому что это значит — аппелировать к закону. А сила уже давно присвоила его себе и теперь вертит им, как хочет.

-Мудро, мудро, — негромко зааплодировал Толстунин.

-Главное — верно.

-Таких умных людей, как вы, Дмитрий, надо уничтожать. Или изолировать.

Гладышев посмотрел на Толстунина, их взгляды встретились, но Дима так ничего и не смог прочесть в этих немигающих, словно нарисованных на лице, глазах.

Толстунин сам прервал паузу:

-шутка, Дмитрий, шутка. Хотя, небезосновательная. Как там у Пушкина: сказка — ложь, да в ней намёк, а?

-У меня ваши шутки, Борис Борисович, поперёк горла стоят. Вы бы мне сказали, зачем я вам…

-Не спеши, Дмитрий, не спеши. Ты лучше мне отгадай загадку. Отгадаешь?

-Отгадай загадку, разгадай вопрос, кто стреляет в пятку — попадает в нос. Да?

-Да, что-то вроде того. Что такое ЦэКа?

-ЦэКа? Наверное, центральный комитет.

-А вот и нет, не угадал. Это уж точно, что стреляеш в пятку — попадаешь в нос. ЦэКа — это ценный кадр, понял? Так вот, ты ценный кадр. Да и я тоже.

Толстунин с неприличной, хамской развязанностью засмеялся. Он вёл себя, как человек, который стоит на вершине пирамиды власти и не только чувствует своё могущество, но и пользуется этим без ограничений. Ему некого бояться, и он давно уже разучился стесняться, потому что так давно потерял совесть.

Дима смотрел, как он смеётся и, испытывая глубокое отвращение к этому человеку, вдруг подумал о том, что если бы ему сейчас захотелось спустить избыток семени, то он безо всякого замешательства и промедления занялся бы онанизмом прямо здесь, в машине, не обращая на его присутствие никакого внимания.

Между тем смех Толстунина иссяк, и он снова заговорил:

-Ты ведь поэт, Дмитрий? Такой вот поэтишко, да?

-Ну да, что-то вроде того.

-Ну-ка, придумай стихи на рифму «скот — народ».

Диму перекорёжило, передёрнуло в душе.

-Что, плохая рифма? — удивился Толстунин.

-Да нет, Борис Борисович. Рифма-то неплохая. Только вот слов странные.

-А по моему — самые хорошие слова. Я, жаль вот, не поэт, а то бы сам стишок состряпал. Мне так и чешет в одном месте положить эту парочку в строфы.

-Да это не трудно, Борис Борисович!

-Правда?!

-Да. Попробуйте-ка.

Толстунин наморщил лоб, изображая усилие мысли. Вдруг лицо его просияло:

-А-а. Придумал. Народ — это скот. Скот — есть народ. Хорошо?

-Потянет… с пивком.

-Ну, а ты?

-Я не буду такими гадостями заниматься, — замотал головой Дима.

-Вот видишь! — пригрозил пальцем Толстунин. — А мне приходится: работа у меня такая.

-Какая же это у вас работа?

-Государство защищать.

-От кого?

-От скотов… и от народов. Впрочем, это одно и тоже. У нас же всё-таки, министерство внутренних дел. Если было бы какое-нибудь другое министерство, я бы защищал его от кого-нибудь другого.

Дима не ответил ему ничего, потому что не знал, о чём с ним можно говорить, но Толстунин не унимался. Он сменил тему разговора.

-Ты, я знаю это отлично, написал роман, не так ли?

-Ну, — нехотя согласился Дима, вновь поразившись осведомлённост собеседника.

-И у тебя трудности с изданием?

-Да, — согласно кивнул головой Дима. — И очень большие.

-Да, русские романы рождаются мучительно, с потом, с нервами, но случается, что и с кровью. Боюсь, что твой вообще будет мёртворождённым.

-Почему это?

-У меня есть основния так думать, — загадочно улыбаясь, произнёс Толстунин. — Конечно, ничего плохого в нём нет, почти нет. Но кое-что настораживает. Не в нём — в тебе. Он открывает некоторые твои мысли, которые ты не высказываешь прямо, но подразумеваешь. А ведь ты только пробуешь силы. Дай тебе выбиться, получить признание — что будет? Нам хватает и нынешнего числа диссидентов. А твоё паскудное небрежение государственной властью даёт основания опасаться в будщем получить в твоём лице ещё одного врага власти.

-Власти кого? Какой власти?

-Не всё ли равно — какой? Власть — она всегда власть. И такие, как ты, идут и шли против власти во все времена. К тому же, тебе не кажется, что все метаморфозы власти в нашей стране: монархия — кипитализм — социализм, — не затронули сущности её структуры. Поменялись во всех случаях правящие касты, но доля имущих и не имущих осталась на прежнем уровне, как и сто лет назад.

Теперь вот вроде бы идея коммунизма дискредитировала себя, но это не помешало верхушке власти, при всех метаморфозах внешней атрибутики правящего клана, остатьчся слоем обогащающихся так же, как и при других социальных системах, как прежде. И эта верхушка всегда будет бороться с такими, как ты, потому что они всегда против неё, как бы ни назывался строй.

Государство — враг своего общества, — это давно известно, а такие, как ты, — его опасные противники. Часть общества при любом строе всегда вне закона, который придумывает государство. Такие, как ты, вне закона всегда, хотя, быть может, иногда и не гласно. А на страже внутренних интересов государства стоим мы — министерство внутренних дел. Вот поэтому я и занялся тобой лично, как нарождающимся врагом власти. Сильным врагом, надо признать. Можешь этим гордиться.

Толстунин шумно вздохнул.

-Спасибо, — кивнул головой Дима. — И ваших слов, которые очень тяжело усвоить, до меня однако дошло, что это вы стоите на пути моего романа и не даёте ему дорогу?

-Совершенно верно, господин Гладышев!

Дима был ошарашен этой новостью, и не мог ничего большесказать.

Они долго не разговаривали.

-Чудовище, — наконец произнёс Дима медленно и тихо, видимо, делая для себя какое-то открытие.

-Не понял, — замотал подбородком Толстунин.

-Государство — это же чудовище, — повторил Дима, и глаза его широко открылись. — Как я раньше этого не понимал.

Толстунин в ответ лишь рассмеялся.

-Я рад твоему прозрению! Государство — это власть, власть — это люди, которые её имеют. А эти люди хотят жить и не просто жить, а жить хорошо, и, как ни странно, но чтобы им было хорошо, всем остальным, тем, кто не власть, должно быть хуже и намного хуже, понимаешь? Властители тем лучше себя чувствуют, чем выше они вознеслись на пирамиде имущественного неравенства над народом, которым они заправляют. Если человек богат и не имеет власти, то это, по меньшей мере, странно. Не правда, ли? И напротив…

-Да-да, — рассеянно согласился Гладышев, хмуря свой лоб и о чём-то думая.

Лимузин, в котором они ехали, замедлил ход и свернул с широкого проспекта на узкую улочку.

Только теперь Дима обратил внимание, что они довольно долго ездят по городу и теперь находятся, вероятно, в каком-то противоположном конце столицы. Его печальные мысли сами собой развеялись, пожранные беспокойством.

-Куда это вы меня привезли? — с испугом, но вместе с тем, и с любопытством спросил он у Толстунина.

-Сейчас увидишь, — ответил Борис Борисович.

Шофёр резво выскочил из машины и услужливо распахнул дверцу салона перед своим шефом. Тот, кряхтя, выбрался из машины и жестом пригласил наружу Гладышева. Он подчиинился.

Подъезд здания, к которому они подъехали, закрытый дворик-каре, внутри которого они оказались, показались Диме знакомыми. «Уж не туда ли мы вернулись, откуда уехали?» — промелькнула у него в голове догадка. Он хотел осмотреться повнимательнее, но Толстунн завёл его в подъезд, отделанный мрамором и бронзой.

Они прошли несколько корридоров в сопровождении двух крепких парней, наверное, охранников. Дима вдруг решил, что его ведут на пытку, и испугался. Но вот охранники распахнули перед нми следующую дверь, и он ахнул от изумления.

Комната, в которую они вошли вдвоём с Толстуниным, оказалась огромным бассейном бани-сауны, отделанной с особой, царственной изысканностью и блеском. Белый и розовый мрамор, позолота на гипсовой лепке, бронзовые поручни.

Над бассейном поднимался пар, и в нём словно русалки и призраки плавали, ходили, проносились мимо голые женщины. Их было такое множество, что у Димы захватило дух от одновременно нахлынувших восторга и смущения.

Толстунин потянулся руками к галстуку. Дима тоже почувствовал подступившую духоту. В это время к ним подошли четыре совершенно нагие женщины и стали помогать им раздеваться. Дима невольно залюбовался их точёными фигурами и загорелой, с бронзовым отливом, кожей и почувствовал возбуждение. От этого ему стало ещё более неловко. Но женщины продолжали своё дело, а одна из них, когда приспустила с него штаны и обнаружила бодро стоящий член, взглянула в его лицо с обнадёживающей, радостной, манящей улыбкой, которая обещала ему всё.

-Ну что, нравиться, господин Гладышев? — спросил Толстунин, когда их одежду куда-то унесли. Его взгляд упал на Димины чресла, и он невольно изумился. — О-о-о! Я вижу у вас всё в порядке. Вот что значит молодость! А мне нужно специальную массажистку, чтобы добиться такой хорошей эрекции. Что поделаешь! — он с сожалением развёл руками.

-Где это мы? — поинтересовался Дима.

Он тоже опустил взгляд на гениталии Толстунина и увидел маленький, сморщившийся, похожего на дохлого мышонка, членик. Он почти полностью спрятался в чёрных кучерявых волосах и точно испуганный заяц из-под кустов высунул оттуда лишь свой носик. «Довольно забавно видеть такое мелкое хозяйство на таком огромном теле!» — невольно подумалось Диме, и он едва сдержался, чтобы не прыснуть от смеха. Лишь непроходящее мысленное напоминание о том, с кем он имеет дело, помогло ему сдержаться.

-Это гульбарий, сексодром, по-другому, — так мы его называем между собой, — ответил Толстунин. — Проходи.

Дима ещё раз окинул взглядом сауну, и теперь заметил, что кроме голых женщин, здесь так же много обнажённых мужчин. Почт никто из них не был в одиночестве, многие занимались любовью с женщинами, некоторые сразу с двумя или тремя. Этим занимались везде: на лавках, на мраморном полу, в бассейне. Зрелище этой массовой, безрассудной свалки показалось Диме отвратительным. Он хотел высказать это Толстунину, но того увлекли за собой в бессейн две женщины, которые его раздевали. Вместо него рядом с ним стояла та, которая улыббалась ему при раздевании. Она взяла его за руку и повела за собой вокруг бассейна.

-Ты здесь, наверное, первый раз? — спросила она.

-Да, — кивнул головой Дима, чувствуя себя неловко. — А почему ты не спрашиваешь, кто я такой?

-У нас здесь это не принято. Простые смертные сюда всё равно не попадают.

Женщина подвела его к бару в дальнем углу сауны, которого не было видно от входа из-за густого пара, и заказала два коктейля барменше, на которой был совершенно невразумительный купальник: он закрывал некоторые участки её тела, но совершенно не те, которые закрывает обычный женский купальный костюм — они были, напротив, подчёркнуто, возбуждающе оголены и прямо-таки бросались в глаза, обрамлённые блестящей, огненного цвета тканью.

Заворожённый столь вызывающим фасоном, Дима не мог оторвать глаз от барменши до тех пор, пока его не окликнула спутница. Она толкнула легонько его в плечо и протянула ему широкий и мелкий фужер с искристой жидкостью, похожей с виду на шампанское.

-Давай, что ли, знакомиться, — предложила она ему.

-Давай, — согласился Дима, с трудом открывая взгляд от барменши.

-Зови меня Рита, — сказала женщина и увлекла его за собой на лавку.

-А меня Дима, — ответил он.

Осушив бокал, Дима почувствовал быстро набирающее силу опьянение. Жаркие губы Риты коснулись его лица…

Глава 16.    (16).

Его оглушило близким выстрелом. Однако, прежде, чем оглохнуть, он ещё успел различить крики и шум внизу.

Ничего не успев ещё толком сообразить, он сделал отчаянный кувырок вперёд и покатился полубоком вниз по лестнице то ли действительно так ловко, что ни разу не ушибся, то ли не чувствуя боли от перевозбуждения.

В ушах звенело. В голове всё шло кругом. В глазах расплывались неясные контуры окружающего. Сверху к нему спускалось какое-то серое неясное пятно. Жое было ясно, что это один из тех, кто стрелял, что это — враг. Лёжа на спине, он ещё раз вывернулся, словно змея, несмотря на свою упитанную комплекцию, и нажал на спусковой крючёк заранее взведённого автомата. Звук стрельбы донёсся словно откуда-то издалека, из другого мира. Серое пятно исчезло, провалившись куда-то вниз.

Жора поднялся, опираясь о стену. Он всё ещё не мог хорошо видеть. Вё расплывалось перед глазами. В голове шумела кровь.

Жора подумал, не ранен ли он. Боли не чувствовалось, но он знал, что бывает такое состояние, в котором ничего не чувствуешь. Он пощупал себя кое-где, но так и не понял: задело или нет.

Серое пятно появилось теперь снизу. Жора поднял, вскинул автомат, но каким-то шестым чувством ощутил, что стрелять не надо. Пятно быстро приблизилось и стало более чётким. Жора различил «Фиксу». Вернее, он угадал, что это «Фикса». В это мгновение он протёр глаза и стал видеть лучше. «Фикса» потянул его за руку. Он пустился за ним наверх. Из-под под ног у них с шуршанием и шелестом разлетались листы досье на Бонди Бома. Жора рнаклонился и на ходу зацепил, подхватил с полсотни страниц, лежавших вместе, пихнул их за пазуху.

Бежать становилось тяжело, он начал задыхаться. «Фикса» пыхтел впереди, тащя его за руку. Они пробежали мимо квартиры Марка Ильича. Дверь в неё находилась в полуоткрытом состоянии, так, что было видно часть плохо освещённого коридора. В нём было пусто, но Жора едва удержался от искушения засадить туда длинную очередь. «Надо беречь патроны», — подумал он.

Они шмыгнули этажом выше. Снизу доносился дружный топот десятка пар ног преследователей.

Это был последний этаж дома. Выхода на чердак здесь не было: такие подъезды называют глухими. Однако, благодаря капризу архитекторов, когда-то очень давно строивших это здание, по всему этажу шёл пролётный коридор, уходивший направо и налево. Слева по нему тоже бежали несколько человек.

Жора и «Фикса» бросились по кориддору налево. Вслед им прозвучало несколько выстрелов из пистолетов. Жору обсыпало древесной щепкой, брызнувшей навстречу, в лицо из косяка двери, в который угодила пуля. Ещё несколько с рвущим воздух шипением и присвистом пронеслись где-то совсем рядом, но Жоре некогда было даже испугаться, надо было уходить от погони.

«Фикса», бежавший немного впереди, слева, на ходу развернулся и, сделав несколько шагов-прыжков вперёд спиной, огрызнулся в ответ на выстрелы автоматной очередью.

Впереди показалась площадка последнего этажа соседнего подъезда. Здесь коридор кончался. Снизу тоже бежали с пистолетами наизготовку несколько человек, но они ещё не видели их, Жору и «Фиксу».

Снова раздались выстрелы из коридора. Те, что поднимались по лестнице, припустили живее, и, когда они оказались на междуэтажной площадке и только-только заметили преследуемых, Жора открыл по ним огонь.

Несколько преследователей тут же повалились замертво. Кто-то из них успел пригнуться и спрятаться за белыми, мраморными перилами.

Жора дал очередь ниже. Куски точеного, вылизанного некогда заботливыми, старательными руками мастеров камня брызнули вместе с искрами и пылью от поручней и пузатых бочонков опоры во все стороны. Площадку окутало белым облаком.

Тут же, не раздумывая, Жора перенёс огонь на приближающихся по коридору, не опуская курок до тех пор, пока не кончились патроны. «Фикса» стрелял туда же.

За их спинами щёлкнул замок, и дверь, в которую упирался коридор, чуть-чуть приоткрылась. В щель показалась половина глаза с любопытным бледно-синим, выцветшим глазом. Жора и «Фикса» машинально обернулись.

В это время между ними просвистело несколько пуль. Все они прошили дверь , но одна попала прямо в этот любопытный глаз. В мгновение ока на его месте возникло белёсо-кровавое, развороченное пятно. Жору передёрнуло от брезгливого отвращения, а «Фикса», не медля ни секунды, со всей силы ударил по двери ногой.

Цепочка, на которой она держалась, взвыла, как басовая струна и с «мясом» вылетела из косяка. Убитая старушка, отброшенная дверью, упала навзничь на забрызганный кровью и мозгами пол. Жора перепрыгнул через её труп и сиганул в комнату направо, прочь из коридора. «Фикса» забежал в квартиру и захлопнул дверь на замок. Едва он отскочил от неё, как ещё несколько пуль продырявили её обшивку.

В комнате за столом сидел маленький ребёнок, лет пяти-шести. Он испуганно таращился на двух незнакомых дяденек с автоматамми в руках и от страха не мог произнести ни слова своим большим, широко открытым ртом.

«Дяденьки» бросились к балкону. В двери уже ломились.

Балкон был маленький, такой, что на нём невозможно было как следует развернуться, с самодельной крышицей, прилепленной к карнизу.

«Фикса» покачал опору балконного навеса. Она шаталась.

-Ну, что лезем? — спросил он у Жоры.

Ответ был ясен сам собой. Деваться было некуда: либо лезть наверх, рискуя сорваться, либо ждать, пока ворвуться преследователи и пристрелят их здесь, на балконе.

Жора полез первым. Это было против его обыкновения. Обычно он всегда посылал «проверить дорогу» своих подручных, а уж потом ступал на неё сам, и со стороны это могло выглядеть, как смелый поступок. Но на самом деле, Жора побоялся остаться. «Фикса» был легче и проворнее, поэтому, если бы он пролез первым, и ветхая конструкция выдержала бы его, то осталсь бы неизвестным, смогл бы затем воспользоваться этим же путём и Жора, более тучный, тяжёлый и неуклюжий.

Самодельная конструкция, приняв на себя тяжесть Жориного тела, застонала и запела на вспе лады, наклонилась на бок, но выдержала. «Фикса» подсадил его снизу, подтолкнул рукой, и Жора, не помня себя, выскочил на крышу, натерпевшись немало страху за эти считанные мгновения, когда казалось, что он сейчас рухнет вместе со всей этой ерундой вниз, но испугавшись по настоящему уже здесь, на крыше.

«Фикса» лез следом. Балконный навес скрипел под ним, накреняясь всё больше в сторону. Он просил Жору подать ему руку, помочь вылезти, но Жора не в состоянии был даже шевельнутьсмя, только начиная приходить в себя после пережитого, и распласталсяпо жестяной обшивке крыши, как раздавленная жаба.

Словно бы издалека, снизу, из той квартиры, которую они только что покинули, раздавались выстрелы. «Фикса» уже выбрался на рубероидную крышицу навеса, и ему осталось только подтянуться до перил, схватиться за них, и, уже чувствуя надёжную опору в руках, разом перемахнуть их и оказаться рядом с Бегемотом, как вдруг что-то там страшно затрещало, и он исчез вместе со всей этой ненадёжной конструкцией, повалившейся вниз.

Жору трясло крупной дрожью. Надо было уходить, но он лежал, не в силах шевельнуться, и всё смотрел на то место, где только что пропал его дружок. Ему казалось, что так лежит он уже с полчаса, но на самом деле прошло не больше минуты. Ему чудились голоса на балконе, которые теперь были спокойными, будто преследователи, удовлетворившись результатом своей погони, увидев сорвавшегося с крыши «Фиксу», теперь стояли там и, наверное, курили, обсуждая подробности происшедшего и делясь друг с другом своими впечатлениями.

Он лежал, и ему не хотелось ничего, кроме сна. Он хотел уснуть сейчас, немедленно и доспаться до такого времени, когда всё это уйдёт, как страшный, неприятный сон. Однако глаза противились его воле, отказывались повиноваться и всё продолжали смотреть туда, где совсем недавно «Фикса» звал его на помощь.

Вдруг ему увидилось, что голова «Фиксы» высунулась над карнизом, что он смотрит на него и широко и радостно улыбается.

-Лёва, не надо меня разыгрывать! — попросил Жора, но голова продолжала улыбаться. — Лёва…

Тут он различил черты лица головы, и оказалось, что это не «Фикса», а кто-то из преследователей уставился на него со злорадной улыбкой. Испугавшись, Жора собрался с последними силами и зашкрябал руками и ногами по крыше, но не двинулся с места. Со стороны он, наверное, был похож на таракана, обожравшегося отравы и теперь тщетно пытающегося убежать от своей гибели, и потому голова над арнизом рассмеялась.

-Он здесь, ребята! Пошли его брать! — произнесла она, обращаясь к кому-то внизу, и исчезла.

Жора вновь ощутил острый приступ смертельной опасности. Животный страх, рождённый этим чуством, заставил его спасаться. Он поднялся и, шатаясь, побрёл по скату крыши к лазу на чердак, кое-как забрался вовнутрь и забился там, уже плохо что соображая в самый угол, под настил крыши, туда, к самому карнизу, где еле смог втиснуться, потом, точно лунатик, производя машинальные движения руками, закрыл себя тряпками и каким-то мусором, разбросанным вокруг, и, похоронив себя в этой вонючей куче, впал в спячку, точно личинка насекомого, приготовившаяся к зимовке.

Плотная, чёрная пелена сна отделила его от внешнего мира, в котором его уже ничто не интересовало и не трогало, сквозь неё едва ли пробивались и долетали до его сознания звуки близких шагов, топот по гулкой жестяной крыше, звуки голосов рыскающих в поисках его людей. Когда он проснулся, то был уже вечер.

Сперва он и не понял даже, что с ним произошло, где он находится, но постепенно восстанавливая утренние события, отделял сюрреализм сновидений от весьма похожей на них яви, всё более задыхаясь от зловония мусора, в который сам себя закопал и благодаря которому, быть может, спасся, он ужаснулся всему произшедшему.

Выбравшись наружу из горы хлама и отряхнувшись, он спустился с чердака по лестнице в подъезд, прислушался, постоял, настороженно оглянувшись по сторонам. Всё было тихо. Дом, то ли сонный, то ли вымерший, не выдавал своей жизни ни единым шорохом и звуком, точно также, как и сутки назад, когда они с «Фиксой» пожаловали сюда, чтобы навестить Марка Ильича.

Пройдя по коридору до соседнего подъезда и спустившись этажом ниже, Жора оказался снова напротив его квартиры. Дверь уже была отремонтирована и стояла на своём месте, как ни в чём не бывало.

Жора позвонил в соседнюю квартиру. Спустя минут отттуда в узкую щёлку выглянула низенькая черноглазая бабуся. Не долго думая, Жора просунул дуло автомата в щель в двери иприставил его ко лбу старушки. Всё произошло так быстро, что та не успела ничего толком сообразить.

-Открывай, бабуся, дверь и без фокусов. Не то я тебе сейчас же скворечник разнесу, — процедил он угрожающе сквозь зубы.

Патронов в автомате не было, но Жора и не собирался стрелять, полагая, что произведённого эффекта будет вполне достаточно.

Действие «на испуг» в самом деле сработало. Дверь распахнулась, и Жора вошёл в коридорчик квартиры.

-Милок, у меня ж ничего нет! — запричитала старушка.

-Тихо, бабка! — Жора положил на её рот свою пятерню. — Закрой хавальник и больше не разивай. Я тебя грабить не собираюсь.

Он провёл её дальше в комнату и только там убрал с лица свою руку. «Везёт мне сегодня на бабулек», — подумал Жора.

В комнате, на полу игрались двое детей, девочка и мальчик. Они были совсем ещё маленькие, видимо, только научились ходить и что-то лепетать, и потому на приход незнакомого дяди никак не прореагировали, только глянув в его сторону и снова занявшись своими делами. Однако в углу, на кровати сидела молодая женщина, по-видимому, их мать. Увидев незнакомца с автоматом, она округлила глаза и раскрыла рот, чтобы завизжать от испуга, но Жора предугадал её реакцию, метнулся к ней и зажал ей рот до того, как вырвался первый звук вопля, затем слегка, чтобы она только почувствовала боль и пришла в себя, ударил её головой о стену и предупредил:

-Тише, дура! Закрой варежку! Успокойся! Услышу олт тебя хоть один писк — и считай, что детей у тебя не было!

Для убедительности он направил в их сторону автомат. Дети посмотрели на них и снова отвернулись, занявшись игрой.

До женщины, видимо, дошло, что от неё хотят, и она согласно закивала головой, уставившись на Жору испуганными глазами.

«Попробовать бы, как она сейчас будет отдаваться!» — промелькнула у Жоры подспудная мысль.

Глядя на эти испуганные, широко открытые женские глаза, он почувствовал возбуждение, но поборол в себе нечаянную похоть.

Заметив, что она успокоилась, Жора отпустил её.

-Кольца, деньги, золото в ящике комода! — скороговоркой выпалила она. — Только не убивайте нас, пожжалуйста. Мы в милицию заявлять не будем.

-Дура! — прокоментировала бабка, стоявшая до того молча.

-Бабуся! Ванная есть? — обратился к ней Жора.

-Есть, — ответила старуха с неуверенностью в голосе. — А на что?

-Забирай детей и в ванну! — скомандовал Жора.

Подспудное желание унять не удалось, и он чувствовал, как оно раздувается всё больше. Покорность, с которой на него смотрела женщина лишь подстёгивала страсть. Жора чувствовал, что она готова на вё.

-Ой, милок, ты это чего удумал? — заволновалась бабка, почуяв недоброе.

-Я сказал: забирай детей и в ванну! — ещё более повысив голос, повторил Жора. — Или тебя проводить?

Даже не глядя в её сторону, он сделал резкое движение автоматом, будто вскидывая его. Бабка заторопилась, забрала детей и пошла в ванную. Жора поднялся следом и закрыл их там на щеколду. Через дверь было слышно, как дети заплакали, а бабушка принялась их успокаивать.

Он вернулся в комнату. Женщина смотрела на него, не отрываясь. Внутреннее чутьё подсказывало ему, что это будет даже не насилие, что для неё это будет экстравагантное приключение с мужчиной, у которого был автомат. Об этом говорили её глаза.

-Так, говоришь: золото и деньги в комоде? — переспросил он.

-Да, — согласно кивнула она головой, не отрывая от него глаз.

-И в милицию не будем заявлять?

-Да, — кивнула головой она снова.

Он приблизился к ней:

-И не убивайте нас?

-Да, — произнесла она совсем тихо и покорно.

Он был уже на взводе. Страсть била ключом. Возбуждение точно вернуло ему силы.

-Снимай юбку, — чётко, властно, без смущения произнёс он.

Готовность и сообразительность женщины оказались выше его ожиданий. Быть может, она была извращенка и так же загорелась желанием, как и он, быть может, смогла прочесть в его глазах желание обладать ею и переборола свою гордость и честь, чтобы избежать насилия и спасти жизни: свою и детей, но только она тут же поднялась, задрала юбку, наклонившись к нему задом и приспустила трусы.

-Снимай их полностью! — приказал он, чувствуя, как растекается блаженство, растворяясь в каждой клетке его тела, при виде обнажённых женских ягодиц, покорно выставленных в его расоряжение из-под одежды.

Спустя несколько секунд, он уже овладел ею, но вскоре почувствовал, что дело идёт плохо. Оттолкнув её на постель, Жора произнёс:

-Нет, я так не хочу.

-А как? — с покорным недоумением спросила женщина, подняв на него свои сучьи глаза.

-Я хочу, чтобы ты меня захотела.

-Но как?

-Что не знаешь? — по её лицу было видно, что она не знает. — Водка есть?

-Водка?.. В холодильнике полбутылки.

Он принёс водку и стакан, налил ей:

-Пей!

-Не смогу! Надо чем-то закусить.

-Пей! — приказал ей Жора, ткнув дл убедительности коленкой.

Она, видимо, опомнилась, что не в баре с кавалером, и, давась морщясь, выпила полстакана, как воду, глотками, потом закашляла. Жора налил ей ещё стакан. Немного отдышавшись, она выпила и этот.

-Ну, что? — спросил он, заглянув в её посоловевшие глаза.

-Ничего, — ответила она, пьяно мотнув головой из стороны в сторону.

«Переборщил», — подумал Жора, с досадой наблюдая, как робость и кроткий испуг в глазах сменяются дымкой безразличия. Желание его стало быстро угасать, и он уже собрался натягивать штаны, как неожиданно женщина сама притянула его к себе и заставила со вем отвратительным искусством овладеть собой.

Испытав слабое удовлетворение, смешанное с отвращением к пьяной бабе, бесстыдно развалившейся в полураздетом, распутном виде на кровати, и с горьким чувством, что им воспользовались без его особого на то желания, хотя он сам заварил всю эту кашу, Жора подумал, что, видимо, поо природе своей все бабы одинаковы. Он так расстроился, что чуть не забыл, зачем вообще сюда пришёл, однако вспомнил и, заставив её одеться, выпустил бабку и детей из ванной.

Оказавшись на свободе и увидев дочку в таком состоянии, бабка бросилась к нему, с возмущением сжав маленькие, сухие кулачки:

-Вы что тут делали?! Чем вы тут занимались?!

-Бабуся, — остановил её Жора, вытянув руку. — На меня орать не надо! Моё обещание остаётся в силе!

Он кивнул головой на детей, а потом на автомат, лежавший рядом с пьяной женщиной.

Бабка зыркнула на автомат, что-то смекнула и бросилась к нему. Жора с улыбкой наблюдал за её действиями.

-А ну-ка, марш в ванную! — скомандовала старушка, вооружившись и направив автомат на хулигана.

-Ты умнее ничего не могла придумать? — спросил он, и не шевельнувшись. — В туалет, например?

-Марш, кому сказала! — с возмущением повторила старуха, угрожающе тряся автоматом.

-Ты хоть знаешь, как из него стрелять? — улыбаясь, поинтересовался Жора, всем своим видом выказывая абсолютное спокойствие. — Смотри, не застрелись.

-Знаю, — серьёзно ответила бабуля. — Руки вверх, бандит! Кому сказала: руки вверх! Марш в ванную!

-Не пойду! — будто капризничая, передразнил её Жора.

-Ну, держись, бандюга! — бабка нажала на спусковой крючёк.

Раздался металлический щелчок, но выстрела не последовало. «Решительная бабуся, — отметил Жора. — И стрелять умеет». Он достал из внутренней кобуры пистолет и глушитель.

-Ну, всЁ, бабуся, спектакль окончился! — прокоментировал Жора, наворачивая глушитель на дуло. — Там не было патронов. А стрелять ты, вообще-то, умеешь. Ну, ничего, в следующий раз у тебя, быть может, что-нибудь и получится. В следующий раз, но только, если будешь вести себя послушно, ясно?

С этими словами он выстрелил в горшок с цветами, висевший на стене. Рассыпавшись, глина наделала больше шума, чем сам выстрел.

-А вот здесь патроны есть! — сказал Жора, забирая у сразу обмякшей, осунувшейся бабки автомат. — И поэтому надо меня слушаться!

-Забирай всё и уходи! — ответила с озлобленностью и досадой бабка. — Где лежит — знаешь.

-А я не за этим пришёл, — Жора сделал жест, разведя руками, означавший «увы».

-А зачем? Чтобы с моей Валей вот такое делать? — возмущение бабки снова стало набирать силу.

-Тихо-тихо-тихо. Валя твоя захотела сама. Ишь как нажралась. Но мне и не это было нужно. Это так, по ходу дела. А вот сейчас мы будем делать то, что мне нужно, зачем я пришёл. Сейчас ты, бабуся, пойдёшь к своему соседу и под любым предлогом: спички кончились, ещё что-нибудь — зайдёшь к нему в квартиру и посмотришь: нет ли у него кого-нибудь. Потом вернёшься и мне скажешь. Поняла?

Бабка кивнула головой.

-И помни: чуть что — всех твоих выкормышей ухлопаю. Ни слова ему, ни полслова. Ясно тебе?

Он отправил бабку к Марку ильичу, оставшисьслушать за дверью. Было слышно, как она зашла внутрь, а минут через пять вышла. «Всё равно ненадёжно: вдруг она его предпредит, и он, прежде, чем я войду туда, позвонит кому надо?.. Ну, нет, на этот раз я засиживаться здесь не буду!»

Бабка вернулась и, захлопнув дверь, сообщила, будто заговорщица, а не заложница:

-Один он. Как есть один!

-А не врёшь?

-Нет, милый. Вот тебе крест, — бабка перекрестилась.

-Он при тебе звонил куда-нибудь?

-Нет, ты что. Не звонил.

-Ну, смотри, не дай боже, не так, — пригрозил он ей пальцем.

Бабка неожиданно игриво улыбнулась.

Глава 17.    (17).

-А что, милый? Чай отпустишь нас теперь? — спросила она.

-Отпущу, отпущу. Сейчас только ещё раз к соседу своему сходишь.

-Это на что это? — улыбка с бабкиного лица прошла.

-А на то, что мне нужно. Да смотри, чтобы он дверь не закрыл.

Они вместе вышли на лестничную площадку, и Жора притаился, поднявшись на полэтажа выше.

-Звони! — скомандовал он громким шёпотом. — Скажи, что дочке плохо.

Старуха позвонила. Жоора притаился. Дверь открылась.

-Ильич, подсоби ещё! — попросила бабка.

-Что ещё такое?! — раздался возмущённый голос.

-Дочке плохо.

-Вы меня уже достали сегодня, Михайловна! Что с ней такое?!

-Да не знаю. Пришла, на кровать упала, лежит, не шевелится, ни мычит, ни телится.

-Так что, скорую вызвать вам, что ли?

-Да хорошо бы было, если б скорую. Но ещё лучше б, если посмотрел бы, а?

-Да что я вам, Михайловна, врач что ли?.. Ну, ладно, пойдём, поглядим.

Марк ильич показался на площадку и зашёл в квартиру соседки. Улучшив момент, Жора стремглав, стараясь не шуметь, спустился к его квартире и прошмыгнул в дверь. До него долетел возмущённый возглас Марка Ильича:

-Да она же у вас пьяная, Михайловна! Вы что, издеваетесь надо мной, что ли?!

Жора прошёл в комнату и укрылся за архивной стойкой. Через минуту пожаловал и сам хозяин квартиры, возмущённо причитая на ходу и удивляясь наглости «свихнувшейся бабаки». Он направился к компьютерной стойке и наткнулся на дуло Жориного пистолета. Глаза их встретились. В зрачках Марка Ильича выразился испуг. Он хотел дёрнуться куда-то в сторону, но тут же отошёл в нокаут от прямого удара в челюсть. На этот раз Жора не пощадил своего кулака и заехал ему со всей силы.

Оставаться в этой квартире было опасно. Нельза было сказать, откуда подстерегает опасность. Было ли здесь установлено подслушивающее устройство, или, ещё хуже, видеокамера наблюдала за всем происходящим в комнате, но Жора уже смог удостовериться, что им была подготовлена достойная встреча по выходу из квартиры накануне утром. Полагаться же на то, что Марк Ильич передал сигнал тревоги с помощью компьютера особым кодом, состоящим, быть может из одного сигнала или знака, было опасно.

Сунув пистолет и глушитель в кобуру, а «Узи» за пояс шттанов костюма Марка Ильича, Жора взял его под мышки и потащил к выходу. По его просьбе Михайловна вынесла, заговорщически подмигнув, оставшуюся в бутылке водку, и Жора влил её в глотку Марка Ильича «для запаха».

На улице Марк Ильич стал приходить в себя, и со стороны создавалось такое впечатление, будто приятель тащит домой с гулянки своего перебравшего, упирающегося и что-то несуразное несущего дружка. На пути им попался милицейский пост с патрульной машиной, вставший недалеко от перекрёстка. Завидев милиционера Марк Ильич, немного окосевший, замахал руками и стал что-то выкрикивать, пытаясь, видимо, привлечь к себе внимание сотрудника охраны порядка. Милиционер отреагировал, приняв, видимо, выпады Марка Ильича за оскорбительный пьяный бредд в адрес милиции.

-Вас что, оштрафовать?! — подскочил он с обиженным выражением лица, играя желваками на скулах.

-За что, начальник? — изумился Жора, подстраиваясь под навязываемые ему правила игры. — Вот за этого вот?!

Он тыкнул пальцем в брюхо Марка Ильича и, наткнувшись на металл автомата под его костюмом, испуганно полумал: «Ой!»

-Да, вот за этого вот! — тыкнул в то же место милиционер и потряс от боли зашибленным пальцем. — Что у него там за железяка?!

-Автомат, — признался Жора. — «Узи».

-Так, я вот сейчас вас и за «Узи», и за всё на свете как штрафану по первое число!

Марк Ильич что-то закричал, стараясь ткнуть милиционера в мундир.

-Да я тебе сейчас! — возмущённый страж порядка готтов был взорваться от негодования.

-Не надо! — предупредилл его Жора. — С батей я сам разберусь! Сейчас звездану ему в челюсть, и он заткнёться, как миленький! С кем не бывает?

Он замахнулся.

-Не надо! — попытался остановить его милиционер, но Жора переусердствовал и с разворота заехал марку ильичу так, что сам не смог удержать его на ногах. Марк Ильич шлёпнулся навзничь на мокрый асфальт пешеходной дорожки. Автомат предательски выскочил из-за пояса и шлёпнулся рядом.

-Ну, это ты уже чересчур! — покачал головой милиционер.

-Мой батя — что хочу с ним, то и делаю, — парировал Жора.

-И всё-таки, можно привлечь, — сказал милиционер примирительно. — Ну, да ладно!.. О, а это что?!

Он заметил вывалившийся автомат.

-Я же сказал тебе, «мент», что это «Узи», — ответил Жора всё так же дружески улыбаясь, но тут же, переменившись в лице, заехал милиционеру такую затрещину, что тот без чувств повалился в другую от Марка Ильича сторону.

Мимо проходили люди, и обернувшись к ним, Жора успокоил публику:

-Спокойно, граждане! Это милиция! Все свои! Это наши внутренние проблемы!

Но прохожие и не думали останавливаться, спеша мимо и лишь озираясь на странную кампанию.

Жора подобрал автомат и, взвалив на плечо Марка Ильича, понёс его к патрульной машине. Следом за ним бросил на заднее сиденье и милиционера, предварительно скрутив ему руки и замкнув их его же собственными наручниками.

Проехав два квартала, Жора подрулил к своему «Мерседесу», удивившись, что за сутки с него не сняли колёса, магнитофон и не повыламывали дверцы. Марк Ильич перекочевал в «Мерседес» Жора стянул с милиционера штаны, разорвал мундир и вторыми наручниками пристегнул первые к рулю, продев его руки между спинками передних сиденьев до самых плеч.

-«Сто десятый», «сто десятый»! Ответьте! — раздалось по селектору внутримашинного передатчика как раз в то самое время, когда Жора собирался уже покинуть салон «Жигулёнка».

-«Сто десятый» слушает вас! — ответил за милиционера Жора.

-«Сто десятый», следуйте в квартал семь дробьтри. Совершено повторное злодейское нападение на квартиру гражданина Минкина марка Ильича, тридцать шестого года рождения. Адрес…

Жора глянул назад: не очухался ли милиционер, но тот был ещё без сознания.

-… особые приметы: рост — выше среднего, телосложение — худощавое, неправильное…

«Кто же это так быстро сработал?» — подумал Жора, невольно закурив сигарету от волнения.

-… гражданин Минкин похищен бандитом. Цель похищения устанавливается. Возможные приметы бандита…

Жора прислушался. Описание наружности налётчика совпадало с его внешностью до мелочей. Он глубоко затянулся и покачал головой: «Да, останься я там на лишние полчаса, и мне была бы крышка!»

-…отягощающие обстоятельства налёта: ограблена и изнасилована под угрозой пприменения оружия хозяйка соседней квартиры, Заикина Валентина Рахмановна, семьдесят третьего года рождения…

«Уж не бабусина ли это работа? — подумал Жора, продоллжая курить. — А как тревожно звучит сводка! Аж мурашки поо коже!»

-…преступник имеет при себе оружие: пистолет-автомат, малогабаритный, незаряженный, пистолет с глушителем. Имеются боеприпасы. Настоящее местонахождение преступника неизвестно. «Сто десятый», как меня слышите?

-Отлично! — у Жоры почему-то поднялось настроение.

-«Сто десятый», вам приказываю занять пост наблюдения в квартале семь дробь три на перекрёстке номер двадцать восемь. Задерживать все подозрительные личности, проверять документы, останавливать для осмотра автотранспорт. Как поняли? Приём!

-Понял, хорошо, следую в квадрат двдцать семь дробь три, занимаю перекрёсток номер двадцать восемь! — отчеканил Жора и уже хотел вылазить из машины, как вдруг в эфир вмешался чей-то обеспокоеннфый голос:

-Завьялов, Завьялов! Мать твою за ногу! Завьялов!

Жора помедлил, но потом взял в руку микрофон.

-Завьялов, чёрт тебя подери! — не унимался кто-то.

-Ну чего тебе?! — Жора сделал интонацию голоса, как будто «Завьялову» неохота разговаривать.

-Завьялов, придурок! Смотри мне! Операцию курирует сам Толстунин! Смотри, не подведи! Хоть раз службу, как положено, неси!

-Это кто, Борис Борисович, что ли? — спросил «Завьялов»-Жора.

-Он самый! Не подкачай хоть на этот раз!

-Ладно.

-А что у тебя с голосом? — осведомился некто по рации.

-Что с голосом? — насторожился Жора.

-Грубый он у тебя какой-то, будто не твой.

-Мороженного объелся, охрип. Ладно, я поехал!

Жора положил микрофон и не удержался, чтобы не присвистнуть: «Вот он и вылез, Бонди Бом! Вот почему столько пальбы и никакого шума!» теперь ему было над чем подумать. Если Бонди бом сам взялся курировать операцию по его захвату, то возможно, что он сам будет объезжать зону оцепления и проверять посты, и, значит, если он, Жора отправится вместо этого милиционера, то наверняка встретится с ним лицом к лицу.

Жоре не хотел загадывать, что будет дальше. Уже сама эта возможность, выпавшая, как счастливый билет, требовала идти на риск. Ему удалось захватить Марка Ильича, по-видимому, личного архивариуса Бонди Бома. Это было несомненно, хорошо! Но ещё лучше было бы захватить самого Бонди Бома. Тогда бы уж ему никакнельзя было отвертеться от платы по счетам: либо потерять жизнь, либо вернуть ему, Жоре, по праву ему принадлежащее.

Кто такой — этот Бонди Бом — всё ещё оставалось загадкой для Жоры. Но одно было ясно, что человек, сумевший подчинить своей власти два враждебных мира и управлять ими, настраивая друг на друга, как взбесившихся собак, должен быть сильной личностью, способной с помощью двух этих жерновов, трущихся друг о друга, стереть в песок, в пыль не то что даже отдельного человека, но и группу людей, вздумавших проявить непокорность, и потому, совершенно очевидно, что добраться до него не так-то просто, а напрямую, как это было задумано Жорой, сделать это просто невозможно. Во всяком случае, дв свирепых сфинкса: милиция и преступный мир — стерегут вход в его обиталище. И наверняка, ни те и ни другие никогда не узнают правды о своём патроне… если кто-то не откроет им глаза на двойную игру некоего Толстунина Бориса Борисовича.

С заднего сиденья послышались стоны. Милиционер Завьялов стал приходить в себя.

-Ну что, начальник, очухался? — поинтересовался Жора.

Милиционер попытался освободиться, задёргался всем телом, стараясь выдернуть свои руки из проёма между сиденьями.

-Да ты не рвись в бой-то! Они к рулю прикованы, гражданин начальник. Ничего у тебя не получится!

-Открой наручники, скотина! — процедил Завьялов.

-О-о-о, не надо столько эмоций, гражданин начальник. Меня ими не испугаешь. А вот рассердить — можешь, и тогда я надаю тебе по попке, — благо, она у тебя голая, — а то и просто: застрелю. Не веришь?

Милиционер ничего не ответил, натужно сопя.

-Молчишь, мусорская душонка?! Я вас, мусорков, хорошо знаю. Правильно, что ты заткнулся: в твоём положении самое лучшее — молчать и слушать, что тебе говорить будут. Ну, что. Будешь слушать?

Милиционер снова ничего не ответил. У Жоры было хорошее настроение. Он был в ударе и чувствовал, ка удача сама просится ему в руки.

-Вот и хорошо: молчание, говорят, — знак согласия. Чуешь, легавый?

Милиционер молчал и только спустя минуту-другую, попросил:

-Одень на меня штаны!

-О,— ответил Жора, щёлкнув пальцами, — уже вежливее, но ещё не совсем вежливо. Ты забыл сказать: пожалуйста. Пожалуйста — волшебное слово. Тебя разве не учили этому в школе?

Милиционер снова замолчал.

-«Сто десятый», «сто десятый». «Центре» вызывает «сто десятого», — снова раздалось в радиопередатчике.

-«Сто десятый»слушает! — снова поднялл микрофон Жора.

-Почему не прибыли в назначенный пункт?

-Ремонтирую двигатель, — отозвался Жора.

-Что за неполадка, «сто десятый»?

-Ерунда, сейчас выезжаю. Я «сто десятый», конец связи.

Жора положил микрофон и повернулся к своему пленнику:

-Ну что, мусор, ккак у меня получается за тебя работать? А?!

-Кто ты такой? Чего тебе надо? — отозвался Завьялов.

-Кто я такой? — переспросил Жора. — С этой минуты, я — твой двойник. Впрочем, — он включил плафоны посадочных огней в салоне. — Впрочем, нет, кажется, по комплекции я намного толще тебя, кормят вас, мусоров, плохо. Так что тогда с этой минуты я твой напарник. Эдакий незримый дух, который будет присутствовать подле тебя и контролировать каждое твоё слово и действие до тех пор, пока ему не удасться выйти на Бонди Бома и взять его либо на крючёк, либо на мушку.

-Я не знаю никакого Бонди Бома, — возмутился Завьялов.

-Ещё бы, — откуда ж тебе его знать-то? Но ты, видимо, слышал про такого Толстунина Бориса Борисовича?!

-Ещё бы, конечно, слышал! Ну и что?

-А кто это такой?

-Это замминистра внутренних дел.

-Ах, вон оно что! Птица высокого полёта!

-Не понимаю.

-Тебе этого не дано, но чтобы ты знал, на всякий случай, да помалкивал: вот этот твой замминистра и есть бонди Бом, королль преступного мира вверенного в его руки государства. Как тебе это нравится?

-Бред какой-то! Ты, наверное, детективов начитался!

-Детективы не при чём.

-А что же тогда?

-А то, что этот замминистра похитил у меня некоторое имущество, которое по самым скромным оценкам тянет на несколько миллионов долларов! Ясно тебе?! А я долден это имущество вернуть его законному владельцу, то бишь себе. Как только я это сделаю, то сразу подамся восвояси и отстану от него и от тебя.

-Я думаю, что это будет нелегко сделать, — ответил милиционер.

-Что именно?

-Да всё, если только это правда, начиная от того, чтобы забрать у него, — разве можно что-то забрать у нашего замминистра внутренних дел, — и заканчивая тем, чтобы убраться восвояси и отстать от него. Боюсь, что ретироваться вряд ли удасться, и уже на ты от него, а он от тебя вряд ли отстанет, если даже захочешь, пока не упечёт за решётку.

-Ну, это мы ещё посмотрим! — в запале произнёс Жора, сжав кулаки в порыве ярости.

-Посмотришь, — спокойно подтвердил Завьялов. — А сейчас распакуй меня и отдай одежду. Мне холодно и нужно ехать.

-Куда тебе нужно ехать? — переспросил его Жора.

-На задание. Ты же сам знаешь, что меня уже вызывали по радио и ищут, спрашивают, почему ещё не на месте. Развяжи, — интонация последнего слова зависла где-то между просьбой и требованием, поднявшись выше первого, но не дотянув до последнего, сорвалась, надломилась на неуверенной ноте.

Жора помолчал, потом повернулся с презрительно-кислой улыбкой:

-Слышишь, мент, ты уже мой. Я вот тебя сейчас сделаю и поеду по своему делу. Но если хочешь получить шанс — помоги мне. Я от тебя многого не требую. Во всяком случае. Не больше, чем ты сможешь. Выбирай: или мне помогать, или тебе крышка.

С этими словами он вышел и прошёлся неспешной походкой до впереди стоящей машины, где лежал ещё один его пленник, заглянул в салон, прислушался. Внутри было тихо, но на всякий случай связал и его, прикрутил руки между сиденьями тем же способом, что и милиционеру, и заткнул в рот толстый кляп из какой-то вонючей, пропахшей бензином и маслом тряпки, чтобы тому и пикнуть не повадно было. Затем он вернулся к милицейской машине, сел за руль и спросил тоном, не принимающим аппеляций:

-Итак, что ты решил, мусор? Даю тебе десять секунд.

Он достал пистолет, глушитель, ловким движением навернул его на дуло револьвера и приставил к боку в районе печени.

-Ты меня хоть не обзывай так. Что я тебе плохого сделал?

-Пять секунд, — Жора щёлкнул взводимым курком. — Ну?!

-Чёрт с тобой! Согласен! Помогу тебе, — сдался милиционер. — Но учти, что я помогал тебе под угрозой применения оружия!

-Пусть это волнует прокурора, я же ничего учитывать не собираюсь! — хмыкнул Жора. — Итак, прежде, чем я тебя развяжу, выслушаешь меня внимательно: мы выдвигаемся на твой пост. Мне там ничего не нужно, кроме твоего замминистра внутренних дел. Если он приезжает, ты помогаешь мне взять его. Если нет — мы расходимся мирно, и ты своему шефу скажешь, что я захватил этого калича, из-за которого весь кипиш, чтобы с ним встретиться. А заложник — мой весомый аргумент для этого. Ну всё, ты понял?

-Понял.

-Тогда я тебя освобождаю. Но предупреждаю: без фокусов. Шуток с твоей стороны никких. Как говориться: шаг в сторону — попытка к бегству, расстрел. Смотри мне.

Жора отстегнул наручники на руках милиционера от наручников на руле и заставил перевалиться на переднее сиденье, освободил для него водительское место и пристегнул его руки двумя наручниками к рулю, как его когда-то учили на спецподготовке в армии, чтобы противник не мог ничего сделать, кроме как крутить баранку.

Так они проехали до «Метрополя», где Жора забежал к себе в номер. Уже с порога ему показалось, что здесь кто-то похозяйничал, но он не стал долго задерживаться, а, убедившись, что никто не прячется в ванной и в туалете, никто не стоит за занавеской, прислонившись к окну, достал из тайничка несколько запасных магазинов к своему «Узи» и быстро вернулся в машину. Зарядив автомат и щёлкнув затвором, он сказал милиционеру:

-Ну, всё, давай, вези меня куда тебе было велено.

В это время по рации снова запросили «сто десятого». Жора поднёс микрофон к губам, а пистоле к боку милиционера, и тот, сделав над собой усилие, процедил:

-Сейчас буду на месте. У меня авария случилась!

-Вечно у тебя какие-то аварии случаются! — ответил по радио чей-то недовольный голос. — Давай пошевеливайся! Операция уже давно идёт!

-Вот этот перекрёсток, — машина заскрипела тормозами, — прижавшись к обочине.

-Стой здесь! — приказал Жора.

-Но я должен проверять машины и документы! — возмутился милиционер.

-Тебе что, жить надоело?! Сиди и не вякай! Будешь делать то, что я тебе говорю. Тот, кого ты ловишь, уже поймался.

Ждать пришлось на удивление недолго. С противоположной стороны к перекрёстку подъехало несколько машин. Впереди двигался суетливый милицейский «Жигулёнок» с лениво вращающимися мигалками, а позади него виднелось два чёрных длинных лимузина.

-Едут, — предупредил милиционер.

-Сам вижу, — процедил сквозь зубы Жора. Он вдруг ощутил сильное нервное напряжение. Какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что он вступает в противостояние с могущественной и неведомой ему силой, и теперь, когда эта сила оказалась совсем рядом, поблизости от него, в лицо ему пахнуло её свинцовым, тяжёлым, гнущим к земле дыханием. И как бы для того, чтобы оттянуть решительный момент соприкосновения, когда потребуется напряжение всей воли, заставляющей двигаться непослушные, ватные руки и ноги, шевелиться застудиневшие мозги, подавляющей рвущийся наружу страх, Жора спросил. — Чего ты решил, что это они?

Голос его, слегка дрогнувший, выдал внутреннее волнение и нарастающую панику, с которой было всё труднее бороться. Он сам почувствовал, что милиционер уловил эти трусливые нотки в его словах, и для того, чтобы тот не сильно расхрабрился и не решил, что положение меняется к лучшему для него, поднял выше пистолет и надавил на курок до такого положения, в котором малейшее движение пальца, нечаянный толчок или непроизвольная нервная реакция могли бы привести к выстрелу. В другой руке Жора крепко сжимал рукоятку пистолета-пулемёта, положжив палец на спусковую скобу.

-А кому же это ещё быть, как не нашему замминистра, товарищу Толстунину? Кому это в такую пору взбредёт ездить по закоулкам Москвы?

Едва притормозив у противоположного края перекрёстка, кортеж, возглавляемый милицейским «Жигулёнком», двинулся через перекрёсток прямо на красный свет, останавливая другие машины и стреимтельно приближаясь.

-Мне надо бы выйти, доложить, — сказал милиционер.

-Обойдёшься! — отрезал Жора. –Не вздумай рыпаться! Тем более, ты без штанов!

Резким движением вниз он нажал на рычаг кресла, и его спинка упала. Жора удивительно проворно и быстро для своей комплекции перекатился по нему назад и оказался за спиной милиционера, пихнув ногой спинку сиденья снова в вертикальное положение.

-Нет, мне в самом деле нужно выйти доложить! — не успокаивался милиционер. — Иначе..

-Что иначе?! Объявят выговор?! Ха!

-Иначе они заподозрят что-то неладное.

Машины, патрульно-постовая и лимузины, остановились у противоположного края дороги.

-Лучше скажи, сколько у него охраны? — поинтересовался Жора.

-Откуда мне знать?

Из патрульно-постового «Жигулёнка» вышли двое милиционеров. Ещё одини в штатском показался из первой машины. Все они направились через дорогу к их автомобилю.

-Урони голову на руль! — приказал Жора, опустившисьниже, но не убрав пистолета от бока милиционера. — Я кому говорю: урониголову на руль! Быстро!!! Притворяйся больным, дурным, — кем угодно, — но одно твоё лишнее слово, и ты труп! Мне терять нечего!

Глава 18.    (021).

Когда она засыпала, он читал. На те карманные деньги, что выдал им её муж (он даже про себя в послпеднее врпемя так называл Бегетова Жору, «Бегемота»), он купил у уличного торговца три книги, выбрав почти наугад.

Книги стоили недёшево, ему пришлось выложить за них едва ли не половину той суммы, которая была у него на руках, и которой он волен был распоряжаться по своему усмотрению: их проживание и питание в гостинице было оплачено надолго вперёд, и ему ни разу не приходило в голову поберечь деньги, отложить их на «чёрный день», когда негде будет жить и нечего будет есть.

Дима Гладышев не привык делать таких покупок, которые способны были отнять у него сразу половину его состояния, и, отойдя уже шагов на двадцать от лотка, он усомнился в своей правоте и хотел уже было вернуться и потребовать деньги назад, вернув книготорговцу его товар, но оробел. Нерешительность, находившая на него в самые ответственные мгновения и парализующая всякий раз его волю, и на этот раз заставила его идти вперёд, пока, наконец, он не смирился с покупкой (а скорее всего, со своей нерешительностью) и не продолжил своё движение дальше по улице уже более осознанно и целеустремлённо.

Это произошло с ним ещё тогда, когда они только приехали в Москву. Это время отдалилось теперь, как будто бы прошло не несколько недель, а несколько веков, и от него остались лишь эти три книги, случайно попавшие в его жизнь со столичной улицы.

О, как он был теперь благодарен наитию, тому предвидению, что заставитло его выбирать именно эти книги, хотя, быть может, выбери он другие, благодарности было бы не меньше, потому что эйфория ночного бдения за чтением сама по себе обостряла его чувства, его способность к восприятию, и он сма растворялся в образах так, что полностью отрешался от окружающего его мира и полностью поглощался литературой, не ведая утренней усталости и смертельного желания заснуть после бессоной ночи. Это было удивительным состоянием его души, окзавшейся вдруг в совершенно необычной для себя обстановке.

Душа его желала бодрствовать и днём, и ночью, и бодрила тело лихорадочной свежестью, граничащей с болезненной возбуждённостью. Она брала тело измором, желая получить как можно больше впечатлений, и только совершенно изнурённое такой нечеловеческой активностью, тело переставвло его слушаться и отклеивалось от души, впадая в глубокий, как оцепенение смерти сон, без движений, без образов, без стонов и даже без дыхания. Обычно, это случалось раз в три ночи. Тогда Дима действительно спал без дыхания, и это было удивительно, но удивляться было некому Вероника всякий раз добросовестно сопела рядом, даже не замечая, что под боком у неё лежит бездыханное тело.

Но удивляться было и не к чему.какая разница, как спит человек: дышит ли он или не дышит, есть ли сердцебиение или нет? Главное, что утром он просыпается. А что до удивления, то его, пожалуй, более заслуживает литаргический сон, в котором уснувший проводит месяцы и даже годы прежде, чем проснуться. Он, этот сон, по всем внешним признакам — смерть, и отличается от неё лишь тем, что органика тела не претрпевает необратимых изменений и не начинает разлагаться, и человек обещает проснуться. Когда? Неизвестно.

Проводя за чтением две ночи к ряду, на третью ночь, редко, на четвёртую, Дима впадал в литаргический микросон. Сам он удивляться этому не мог, потому что вообще не в состоянии был знать это, и считал свой сон вполен нормальным и даже здоровым (хотя кто возмётся оспаривать, что сон литаргический менее здоровый, чем обыкновенный).

Когда же он не спал, то дождавшись, пока Вероника заснёт, включал настодльную лампу, поставленную у самой кровати на табурет, и читал взахлёб, пока за окнами не становилось совершенно светло. Потом он будил её.

По странной случайности ли или же по не менее странному наитию, некоему мистическому совпадению которому он отдавал должное в жизни в силу своей подозрительной и проницательной, неустанной и пристальной наблюдательности, подмечающей малейшие детали в логике появления не связанных между собой явно событий, он выбрал книги, которые произвели на него сильнейшее впечатление. Каждая из них говорила о своём, и все вместе они отмутузили его разум так, что после того, как он закрыл последнюю страницу последней из них, завершив их чтение, то едва ли не поклялся себе, обливаясь неудержимыми слезами и сдержиывая рвущиеся наружу вопли и рыдания, отчего жутко и мазохистски приятно рвало горло комком скопившегося в нём, невышедшегонаружу звука, что больше ни за что в жизни не будет читать.

Первая книга буквально ослепила его. Что-то, очень немногое он когда-то слышал о латиноамериканском писателе Габриэле Гарсиа Маркесе. Но он не ожидал, что можно так писать. Это было ослепление поразительной яркостью таланта. «Сто лет одиночества» вобрали в себя действительно столетие, целую эпоху, каки-то чудом уместившуюсая в совершенно небольшом, элегантном теле романа.

Ему казалось, что он удивительно мал и ёмок, этот эпический роман, и что самому ему так писать никогда не удасться. Такое разнообразие, такое неимоверное количество образов, проистекающих, переливающихся один в другой, сверкающих невообразимым количеством граней, какое изменение форм! Диме казалось, что он походит на хорошо огранёный драгоценный камень, на алмаз, вышедший из под руки мастера ослепительным бриллиантом. Сотворить что-либо подобное ему было не под силу.

Он не завидовал маркесу. Это былобы слишком убого. Его ослепление не было ослеплением зависти. Он просто увидел, как можно творить по-настоящему, и после того успокоиться, смирившись даже где-то в глубине души, где примириться было тяжелее всего, что его роман по сравнению с Маркесом — жалкая окололитературная возня, не заслуживающая вообще никакого внимания, разве что сочувствия и сожаления о напрасно потерянном времени.

Вторым, за что он взялся, немного оправивишись от первого, Былл Кнут Гамсун. Его роман «Голод», но особенно «Мистерии» были полной противоположностью роману Маркеса. Лишь немногим меньше по объему, они осещали судьбу лишь одного, главного героя, которая выхватывала из окружающего её безвременья богом забытых маленькихнорвежских городов начала двадцатого века и высвечивала случайные личности и образы, с которыми ей приходилось сталкиваться, и за которые она цеплялась. Повествование вязлов бесконечных размышлениях героя, порой терялось в них, как вода в песке пустыни, но потом вдруг оживлялось, проступало вновь и перекатывалось до следующего вязкого места. Эти романы читались трудно. Однако, глубокое погружение в мысли героя заставляло отождествляться с ним порой до такой степени, что казалось, будто не он, а сам гладышев Дмитрий думает так. Иногда же от этого ощущения удавалось отделаться, и тогда возникало состояние закулисного соглядатая, которому позволено многое, почти всё, кроме одного: он не может угадать куда направится в следующую секунду, в следующий миг течение мыслей героя и те бесшабашные, но порой очень знакомые поступки, которые приходили тому на ум.

С героями Гамсуна Дима ощущал близкое родство. Это возникало совершенно неожиданно и порой вопреки тому, что он был с ним не согласен. Так, например, случилось, когда Нагель, главная персона романа «Мистерии» вдруг совершенно дурно отозвался о Толстом, о том самом Льве Толстом, который создал «Войну и Мир». Этобыло поразительно, и возмутило Диму в той же степени, в какой шокировало окружавших Нагеля слушателей. Он был так возмущён, так ошарашен, что даже хотел разбудить Веронику. Однако в последний момент передумал, решив, что, во-первых, Нагель не столь уж далёк от истины (в его словах была своя правда, правда свободы осуждения, независимости и непринятия авторитетов, зиждящихся на троне собственной славы), а во-вторых, Вероника ничего не поймёт спросоня и только разозлиться за то, что её разбудили, да ещё чего доброго заставит выключить настольную лампу, предмет её злобных нападок, обнаружившихся с того времени, как Дима увлёкся чтением по ночам.

Третий роман, такой же небольшой, был написан чешским писателем, о котором Дима вообще ничего не слышал, неким Миланом Кундера. Открыв книгу где-то с середины, — так он всегда делал, когда хотел определить можно ли её читать, либо лучше сразу же отказаться — Гладышев сходу напоролся на то место, где рассуждалось о сыне Сталина, Якове, и о говне, из-за которого ему пришлось умереть. Это было столь необычно и откровенно, необычно тем более, что какой-то чех вздумал рассуждать о правителе его страны, пусть уже и умершем, а не каком-нибудь своём чешском лидере, да ешё и о его сыне, лишившимся жизни из-за собственного говна и собственной нечистоплотности, что Дима прочитал несколько страниц к ряду на одном ддыхании, покамысль автора не иссякла. А мысль эта шла далеко и от сына Сталина и его говна плавноперетекала к Богу и созданию мира и человека. Она была столь глубока и так замечательно обличена в объёмную пространственную форму, что невольно привораживала к себе его внимание.

Закрыв «Невыносимую лёгкость бытия», а именно этот роман был последним из трёх, по прочтении вышеописанного отрывка, он решил, что его надо прочесть, и следующей ночью прочёл его от корки до корки.

Под утро он рыдал. Он скулил, стараясь делать это как можно тише, чтобы не разбудить спящую рядом Веронику. Слёзы в два ручья катились по его щекам, застилая взгляд, и от этого всё расплывалось перед глазами.

Так он не плакал давно. Так он не рыдал никогда кроме одного единственного раза, когда ещё в детстве прочитал «Белый Бим, Чёрное ухо» Троепольского. Невыносимая и вместе с тем лёгкая, невесомая тоска романа пронзила его сердце, прошла словно стремительная ледяная стрела, оставив густо и приятно щемящую рану.

Это была бесподобная книга. Он не мог понять, что именно в жизни двух людей, мужчины и женщины, описанных в романе, так задевало, так брало за душу, что заставляло страдать. Ведь даже сам автор предупреждал , что герои его выдуманы, что они возникли из ничего, из просто пшика. Он не мог понять, отчего он так плачет, дойдя до последнгей строчки романа. Но пронзённое ледяной стрелой невыносимой и лёгкой тоски сердце изрыгало из себя рыдания, и он не мог сдержать их.

«Какая пронзительно печальная история!» — думал Дима. Ни Габриэль Гарсиа Маркес, ни Кнут Гамсун, как ни великолепны и как ни восхитительны они были каждый в своём мастерстве, не могли его засттавить рыдать. Милан Кундера тоже не заставлял его это делать, он не давил на слезу и просто обрывал свой роман на каком-то среднем эпизоде жизни Терезы и Томаша, не описывая в заключение сцену ктастрофы, в которой они оба погибли, и лишь задолго до конца повествования упоминая, что это случилось из-за неисправных тормозов.

Что было в вымышленной жизни этих двух по воле писателя спустившихся, не с Олимпа, нет, просто с обыкновенной, нормальной и одновремено каждодневно мучительной для них обоихжизни на самоё её дно, где им и суждено было обрести покой, любовь и, быть может, то недолгое счастье, рука об руку идущее с пронзительной горечью утраты, где всё это, обретённое на неуловимо короткое время, тут же почему-то и закончилось? Они не боялисьсмерти. Они не думали о ней. Они жили как бы вскользь, мимо неё даже тогда, когда хоронили свою любимую собаку, чудную и странную, и потому любимую, когда хоронили это существо, которое связывало их между собой. Это было так мучительно горько, так сладостно и мучительно горько.

Дима, наконец, догадался, почему он заревел, дочитав роман. Его внутренние, надломленные, щемящие рыдания начались ещё тогда, когда он читал о последних днях жизни бедной Терезиной суки по кличке Каренин. Атмосфера тревоги и умирания закрадывались в каждое последующее предложение, каждый образ. Она точно губку наполнила собой Димину душу.

Это была особая тревога. Это была тревога за тех людей, которые обречены, потому что уже сказано было, что они погибнут, но которые ещё не знают об этом, за тех людей, которые, хороня своего любимого пса, вдруг превращаются во взрослых детей, так, видимо и не понимающих по своей наивности, что они теряют, и в то же время осознающих более того. Ему хотелось спасти их, спасти весь их мирок, их умирающий и всё более сужающийся мирок, спасти который сами они, хотя и пытались, но были не в состоянии. Они спасали трогательно и наивно, как дети. Они спасали его, сами не понимая, что пытаются и не могут спасти от всё более близкой гибели себя. И они были одиноки в этом своём мирке, а Дима, которому было позволено заглянуть в их маленькую и обречённую жизнь, не мог им помочь ни в чём и ничем. Он был не в силах и зменить ничего в их судьбе, обрывающейся в конце романа на самой обыденной, но пронзительно, сквозяще печальной, до слёз невыносимой ноте, за которой оставалось нечто неведомое для него, но назначенное для них.

Роман заканчивался, точно окошечко, крохотное окошечко в камеру обречённых захлопывалось обыденно и бездушно перед его лицом, а в той камере, ещё счстливые сквозь грусть недавней утраты, но вдруг обретшие друг друга впервые по-настоящему и в последний раз в крохотной комнатушке неприютной деревенской гостиницы в ночь перед несчастьем, навеки, до самой своей скорой смерти счастливые блаженные в этом счастье, оставались Томаш и Тереза.

Лёгкость, с которой обрывался роман на обыденной, но не необычно пронзительной ноте этой комнатки с придвинутым одна к другой кроватями, была невыносима. Дима хотел закончится вместе с этим романом, оборваться, как эта нота, и больше не быть. Он не хотел убивать себя, но жить вдруг было невыносимо. Он не хотел уходить из этой комнаты и оставлять там Томаша и Терезу. Он хотел оставаться с ними, войтив них обоих, и быть имиобоими до самого конца. Он любил их, хотя и не мог понять, что плачет именно поэтому. Он любил их особеннов эту пронзительную секунду звучания обыденной ноты последних слов романа, и эта любовь обрывалась, точно натянутая до предела струна души. Он не мог понять, что любил их каждого по отдельности едва ли не с самого начала романа, а теперь, когда ледяная стрела пронзила его сердце, любил их обоих, вместе. Он не был критиком, который разбирает образы, стараясь показать, что автором изображены люди необычной судьбы. Он просто любил их. И Каренина тоже любил.

Ком рыданий подкатывался к его горлу, он не мог ни проглотить его, ни выпустить наружу. Это причиняло странную, сочную боль. Это было страдание, выходившее из него чуть-чуть, вместе со слабым сдерживаемым сипением и стоном, вместе с двумя ручьями безудержных слёз, льющихся, словно из рога изобилия, из его глаз.

Ком рыданий мешал ему дышать. Слёзы застилали его глаза, и он не боялся, что умрёт, сдерживая до тугой боли в горле эти стоны души, поднимающиеся откуда-то из глубины его чрева и лёгких по трахеям и пищеводу и прилипающих к кому, разбухающему в его гортани всё больше и больше, обретшему уже физическую ощутимость и плотность и ставшему размероом с тенисный мяч, каким-то образом попавший в его глотку.

Не смотря на то, что он старался не разбудить её своим плачем, Вероника всё же проснулась и поднялась над ним на локоть.

-Ты чего ревёшь, дурак?! — спросила она, протерев глаза. — С ума спятил, что ли?

Дима подумал про себя, что она не назвала его сейчас «Гладышевым», а просто вставила «дурак». Однако он ничего не мог ей ответить, хотя то, что она проснулась, несколько отрезвило его. Однако ком в горле не пропадал. Его надо было выплакать прежде, чем снова иметь возможность говорить. Но он не смел зарыдать сильнее, продолжая скулить потихоньку. Ему было неприятно, что Вероника застала его в момент душевной слабости, и потому он не мог даже шевельнуться. Это было неловко.

-Точно спятил! — Вероника потянулась к своим «под золото» часикам. — Пять часов утра, а он слезами умывается! Нет, точно псих! Гладышев, ты что, с ума сошёл?!!

Он ничего не отвечал ей, и она, разозлившись, столкнула его с постели. Однако и после этого он ничего не ответил ей, продолжая лежать на полу у кровати без движения.

-Больно-о-ой!!! — протянула Вероника, схватившись за голову и воздев глаза к потолку. — Нет, точно больной!!! Гладышев. Ты даже не дурак и не урод! Ты псих, Гладышев!!! Да нет, это даже не то слово! Слова такого даже нет, каким тебя обозвать-то можно было бы! Идиот! Во!!! Точно. Идиот!!!

Она ещё долго распиналась по его адресу, но он не слушал её, а думал о маленькой Чехии, аккупированной и подстраивающейся под аккупантов, под ту страну в столице которой он сейчас лежит на полу и плачет о Томаше и Терезе, придуманных чешским незнакомым писателем Миланом Кундерой, об чешских кладбищах, которые так любила сабина, о бедной суке Каренине, родившей пчелу и два рогалика. «Здесь лежит Каренин, — вспомнилось ему. — Он родил пчелу и два рогалика». Эта наивная, по-детски бессмысленная надгробная надпись, взятая не из жизни, а словно бы из детской игры в смерть, гворила ему о любви, о любви Терезы к Каренину, и о любви его к терезе и Томашу, к их бедной собаке, ко всему их погибшему где-то в середине романа и не знающему, что он погибнет в конце его миру. Эта фраза заставила прорваться его рыдания ещё сильнее, ком в горле стал таять быстрее, он взорвался, и боль, застрявшая в его гортани, стала уменьшаться.

Сквозь пелену своих переживаний, похожих одновременно на сон наяву и на бред больного воображения, он слышал ругань Вероники, доносящуюся будто бы из другого мира и потому постороннюю, даже потустороннюю, не имеющую силы и значения и существующую только как фон его пронзительного, невыносимо сладкого горя, горя любви.

В этой кутерьме и мешанине он видел себя то Томашем, встречающим на пороге Терезу с покалеченной, умирающей вороной на руках, с повязанной на голову красной косынкой, то Терезой, рассматривающей с удивлением своё красивое тело, покрытое капельками воды у зеркала в бане и ненавидящей его за то, что оно не смогло стать для Томаша единственным, он был ими обоими в саду, где они хоронили умершего Каренина и клали в его могилу им любимый, но так и не съеденный шоколад, и Терезой, котороая ставила пронзительно печальную, по-детски наивную табличку «…он родил пчелу и два рогалика», словно бы хоронящей его понарошку, невсамделишно, и вместе с тем осознающей со всей пронзительностью, что всё это происходит на самом деле, и Карениным, который умирал от рака, но из чувства благодарности шёл на последнюю прогулку с хозяевами, вспоминая, как весело было пасти непослушных коров, и Томашем, делающим ему из сострадания смертельный укол, и Терезой, нарядившейся специально для Томаша после смерти собаки, и ими обоими, входящими в такую неуютную, но пропитанную последним счастьем, счастьем последней прогулки с Карениным крохотную комнату деревенской гостиницы с двумя придвинутыми друг к другу кроватями.

Он не хотел закрывать дверь в эту комнату, но она закрывалась, даже не обещая открыться для него когда-нибудь вновь. Он не хотел покидать их, но они уходили сами, уносимые течением времени, как опавшие листья, вместе с последними строками романа. Это была пронзительная тоска безысходности любви.

«Они совершили что-то недозволительное, они полюбили друг друга по-настоящему и потому на следующий день умерли», — думал Дима сквозь утихающие рыдания. Он знал, что с ними погибли ещё двое: председатель кооператива и с ним деревенский парень. Их было просто жалко, но он их не любил. Ледяная стрела пронзила его сердце от невыносимости любви к Томашу и Терезе, и он плакал по ним, потому что любил их и знал, что их не вернуть: продолжения не следует…

Не надо было ничего больше читать: ни Маркеса, ни Гамсуна, ни Толстого — никого. На всю жизнь ему достаточно было этого романа, и он хотел закончиться вместе с ним. Он не хотел умирать, он хотел просто закончится, как этот роман. Ведь его можно было бы прочитать снова. Там, вначале, всё было по-другому. В конце же сквозила невыносимая любовь. Но она там была и никуда не собиралась уходить

Не надо было никаких других книг. На всю жизнь ему теперь было довольно этой книги, и этой безнадёжной любви.

Дмитрий Гладышев кончил плакать. Он решил, что никогда не будет больше ни о чём писать.

Глава 19.    (018).

Человек в штатском и два милиционера приблизились к их автомобилю. Жорин пленник сделал то, что он ему сказал: уронил голову на рулевое колесо. Подошедшие попробовали отворить дверцу, но та не поддалась — в последнюю секунду Жора успел утопить кнопку стопора — и тогда забарабанили в стекло.

-Ты смотри, как обнаглел! — послышались их возмущённые голоса. — На посту прямо спит!

-Увольнять надо, — более спокойно произнёс человек в штатском. — Кто это у вас такой?

-Да это всем известный разгильдяй! — повыил голос один из милиционеров. — Сейчас я даже фамилию не вспомню!.. Ах, да! Завьялов! Завьялов — его фамилия. Игорем, кажется, зовут…

-Да разбудите же, в конце концов, этого наглеца! — возмутился человек в штатском. — Неслыханное дело!..

-Ведь его даже предупреждали сегодня, что проверять будут! И не кто-нибудь! А сам… Вечно из-за него ротному достаётся , — бурчал тот, который вспомнил фамилию, продолжая барабанить в дверь.

-Завтра же документы на его увольнение ко мне на стол! — сказал в штатском.

-Есть, товарищ подполковник.

-Что мне делать? — шёпотом из-под руля спросил Завьялов. — Может быть, «проснуться»?..

-..И выйти без штанов. Не стоит! Какой там проснуться?! — зашипел Жора, почти легший в самый низ, на пол, в проход перед задними сиденьями. — Это кто такой? Толстунин, что ли, в штатском?

-Нет. Это его секретарь! — скороговоркой затрещал милиционер. — Я буду «просыпаться», а то меня уже пообещал уволить!

-Лежи, мусорня поганая! — Жора пихнул для убедительности своих слов глушителем в бок Завьялова. — Лежи и делай вид, что спишь, пока я тебе не скажу! Иначе сейчас сам тебя уволю. На тот свет!

-Не просыпается! — сказал один из милиционеров. — Может быть с ним что-то случилось, товарищ подполковник?! Разрешите дверцу взломать?!

-Ломайте, делайте что хотите, но приведите его в чувства! — сердито ответил подполковник в штатском. — Нет, я сейчас просто материться начну от такой наглости! Ну, подожди, я до тебя доберусь!

Штатский подполковник погрозил через стекло Завьялову пальцем.

-О, а давайте я, товарищ подполковник, форточку вышибу и замок с той стороны ручкой открою?!

-Я же вам сказал: делайте, что хотите!

-Ну, что? Они сейчас дверцу сломают! — обеспокоено прошептал Завьялов. — Может, «проснуться»?

-Я говорю: спокойнее, мусор! Помни, что у тебя под ребром дуло, которое может плюнуть свинцом! Пусть ломают, — успокоил его Жора. — Лучше скажи, сколько у него охраны?

-Почём мне знать-то?!

В это время раздалось два тупых и сильных удара. Один из милиционеров пытался локтём вышибить форточку дверцу. Другой пошёл в обход машины, заглядывая в окна салона и приставляя сбоку к козырьку ладонь, защищающую от слепящего света уличного фонаря.

-Э, — произнёс он, видимо, заметив Жору. — Да там кто-то есть! Лежит на полу!

«пора!» — скомандовал сам себе Жора. Краем глаза он всё время наблюдал за заглядывавшим в салон и потому, спустя мгновение, вскинул «Узи» и послал первую короткую очередь прямо ему в лицо, которое тут же, вслед за оглушительным резким и сухим треском и пламенем выстрела, исчезло за потрескавшимся, прохудившимся и вмиг окровавившемся стеклом.

Остававшимся снаружи нельзя было давать ни мгновения лишнего времени, чтобы ониуспели что-то сообразить и предпринять, и потому, вскочив на сиденье, Жора в упор, через стекло расстрелял и тех двух, что стояли у передней дверцы.

Ошмётки мяса и крови брызнули в салон через раскрошившееся, вдребезги разлетевшееся стекло дверцы.

-Заводи! — заорал Жора на ухо милиционеру. — Жми! Вираж к тачкам! Быстро!!!

Оглушённый, ссутулившийся Завьялов, судорожно дёргая руками, пристёгнутыми к рулю наручниками, завёл двигатель и, кое-как дотянувшись до рычага передачи, рванул машину с места со скрежетом и скрипом резины по асфальту, описав крутую дугу к стоявшим напротив машинам.

Прошло не больше пяти секунд, но Жоре показалось, что всё происходит очень медленно, и что всё это заняло у него целую минуту.

Он с ходу расстрелял милицейский «Жигулёнок» и следующей очередью дал по окнам первого лимузина, но у того оказались бронированные стёкла, дымчато-зеркальная гладь которых только потрескалась, но не поддалась пулям.

-А, чёрт! — выругался Жора. — Жми!

Завьялов рванул с места.

«Хотя куда «жми»? — подумал Жора. — Сейчас или никогда!»

-Вираж! — заорал он. — Крути баранку!

Завьялов дал резко вправо рулём. Машину занесло и поволокло боком, постепенно, медленно и плавно разворачивая.

-Жми! — орал, точно полоумный, Жора.

Напуганный ли, обречённый и смирившийся ли, милиционер чётко выполнял команды своего непрошенного пассажира, занявшего заднее сиденье.

Впереди показались лимузины. Расстрелянный «Жигулёнок» уже почему-то горел. Из лимузиинов, распахнув их шестидверные салоны, сыпались люди. Жоре казалось, что их целый миллион. Они рассосредотачиввались по улице, перегораживая её полностью и, припав на одно колено, целились, по всей видимости, по взбесившемуся «Жигулёнку».

-Пригнись! — только и успел крикнуть Жора Завьялову, сам нырнув вниз, на пол салона, как почти тут же раздался цокающий звук и лобовое стекло разлетелось, осыпав макаронной крошкой сиденье и самого Жору. Следом автомобиль два или три раза сильно тряхнуло: видимо, они сбили нескольких из стрелявших.

Жора поднял голову. «Жигулёнок» выскочил на перекрёсток по чистой случайности избежав столкновения с огромным автокраном, двигавшимся наперерез. Ззавбялов тоже поднял голову. Их обоих спас двигатель, но теперь из пробитого радиатора шли клубы пара.

— Далеко не уедем! — сказал Завьялов так, будто бы ничего и не произощло. — Чёртовы наручники: мне из-за них пришлось под рульнырять!

-К тротуару! Круче! — крикнул Жора. — Вираж!

У них очень славно получалось: один быстро и чётко командовал, другой молниеносно выполнял. Машину крутнуло на полоборота, и она левыми колёсами ударилась о тротуар. Рядом, совсем рядом противно просвистели ещ несколько пуль. Заднее стекло «Жигулёнка» тоже «упало».

-Пригнись! — скаомандовал Жора. — Прячься за мотор!

-Лучше наручники расстегни!

-Чёрта с два! — жоа дёргал ручку заклинившей дверцы.

-Мне дороги назад нет! Расстегни!

-Некогда! — он пнул ногой неподдававшуюся дверь и куберм вылетел на асфальт тротуара, не чувствуя боли ударов. Он даже не знал теперь: ранен или нет, — и только чувствовал, что ещё может двигаться и видеть противника.

Жора прильнул к стволу деревва и осторожно выглянул. Рядом осела, хрустнув, упала, рассыпавшись, огромная витрина магазина. Гревшие в ней лампы потухли! Остановив движение, дорогу перебегали автоматчики в штатском. Кое-кто из них уже пересёк перекрёсток. Они совершали перебежки от укрытия к укрытию и там замирали, припадая на колено в положени изготовки для стрельбы. С одной стороны улицы Жора насчитал трёх человек, с другой их было двое, но он прекрасно понимал, что с минуты на минуту должно подоспеть подкрепление, и тогда придётся совсем туго.

Жора взял автомат наизготовку, прицелился и, когда на фоне пламени полыхающей машины показался силуэт головы, выстрелил по нему и тут же бросился в зияющий провал витрины, сделал два прыжка. Раздалась ответная очередь. В следующее мгновение он уже был внутри большого магазина. Темноту его павильонов разрывала пульсирующая лампочка сработавшей сигнализации, надрывно трещал хриплый звонок. В воздухе витал густой запах колбасы и сыра. Жора вдруг, совсем не к месту, ощутил злейший приступ голода. Он попытался сообразить, сколько же ему пришлось обходиться без еды, но мысли смешались. Страх и голод боролись в нём, как два свирепых зверя. Голод задавил страх.

Жора перепрыгнул через прилавок. И вынул с витрины холодильника толстую варёную колбасу, оторвал от неё шмат вонзёнными пальцами и, чуть ли не давясь, запихал огромный кусок себе в рот.

Жевать колбасу, брызнувшую соком, было трудно и вкусно. Но Жорины руки, оставив её в покое, уже тянулись к сыру и крошили его десятикилограммовую головку на крошки, способные поместиться в рот.

Увлечённый своим занятием, Жора совершенно забыл о своих преследователях и, когда под разбитыми окнами витрины промелькнули и залегли их тени, растерялся, но потом опомнившись, вместо того, чтобы удирать, принялся отчаянно набивать свои карманы кусками колбасы и сыра. Лишь только очередь вгрызшаяся в кафель стенки над самой его головой и опрокинувшая стоявшие рядом весы, привела его в чувства.

Продолжая жевать, Жора огрызнулся автоматной очередью и бросился в дверь подсобки, завалив её за собой пустыми ящиками, пробежал коридором и очутился снова в торговом зале, но уже далеко от того места, где была разбита витрина, в угловой его части, бывшей ближе к перекрёстку. Отсюда было видно лимузины и пылающий милицейский «Жигулёнок».

Жора выбежал на середину зала, между прилавков и застыл в растерянности, не зная, не зная, куда дальше деться. В его сторону по залу бежали двое, озаряемые вспышками сигнализации. Жора достал новый магазин и, прежде, чем те его заметили, положил обоих.

С дальнего конца зала магазина ему ответили очередью. Пулями разбило витрину за его спиной. Нижняя её часть вылетела на улицу, а верхняя осталась висеть в раме, как занесённый нож огромной гильотины. Помедлив немного, Жора вылетел в зияющуб дыру. В этовремя кто-то схватился сзади за его штаны и потянул назад. Жора ударил по схватившей его руке автоматом и, развернувшись на полоборота, хотел уже было стрелять, но в это время верхняя часть витриннного стекла, оставшаяся в раме заскользила по ней, словно по полозьям, раздался хруст, и тянуть ему сразу стало легче, хотя за штаны его по-прежнему держали. Он обернулся.

Схватившись за него мёртвой хваткой, за ни волоклась половина туловища мужчины, оставляя на едва освещённой улице за собой след из внутренностей и крови. С трудом, испытывая тошноту и отвращение, жоре удалось отцепить от пояса своих брюк руку, разжав быстро холодеющие пальцы. Это было отвратительно. Ему даже показалось, что человек ещё жив и стонет.

Перекрёсток был совсем. Он остановился в двух шагах от светофора. Движение было перекрыто ещё одной подоспевшей милицейской машиной, брызгавшей в темноту синими, красными и жёлтыми вращающимися маячками. Ещё одна такая машина приближалась к перекрёстку, распугивая всех вокруг оглушительной сиреной.

У самого перекрёстка напротив светофора остановился огромный «Кировец». Жора прыгнул на его подножку, взобрался к кабине, рванул дверцу и, показав водителю дуло автомата, ничего не объясняя ему, выпихнул его на улицу, сел за руль и нажал акселератор.

Мотор, работавший на холостых оборотах, сочно взревел. Из выхлопной трубы трактора вырвалось облако копоти. Жора, бросив взгляд на табличку переключения скоростей, включил вторую и поддал газу.

Махина рванула с места, описывая дугу по перекрёстку, подмяла по свои колёса переднюю часть стоявшей посреди площади постовой машины.

Руль рванулся из рук Жоры. Трактор дважды подпрыгнул, будто бы на огромных кочках, но не заглох. Жора снова схватился за руль, вскинул автомат и выстрелил в открытую дверцу кабины по мчащейся навстречу милицейской «Волге», оглашающей окрестности дикой сиреной. Автомобиль сделал крутой вираж, будто подкошенный очередью конь, рухнувший на скаку, запнулся за собственное колесо, подломившееся под кузов, и полетел кувырком, перевернувшись несколько раз через крышу. Ему не хватило энергии завершить последний оборот этого смертельного сальто, и он, точно на салазках, выехал на площадь на помятой, приплюснутой крыше, разбрызгивая снопы искр, и, остановившись, тут же загорелся факелом.

Жоре некогда было наблюдать за этим. Едва убедившись, что с той стороны больше нет опасности, он круче повернул руль и направил разошедшийся трактор на лимузины, ещё не сообразив, как таким образом можно выкурить Бонди Бома из машины.

Оба чёрных лимузина стояли со всеми распахнутыми дверьми, но, едва появилась опасность, дверцы передней машины стали захлопыватьсяодна за другой, и она начала выруливать, объезжая догорающую легковушку.

«Бонди Бом там!» — подумал Жора, делая крутой вираж для объезда задней машины. Однако колесо трактора, который уже порядком разогнался, проехало по задней части лимузина, подмяв её так, что тот встал на попа и шлёпнулся обратно уже громыхающей грудой металла. «Кировец», отбросив его колесом на тротуар, догнал пытавшийся улизнуть лимузин и притёр его к обгорающему остову легковушки, протащив таким образом их с десяток метров. Бронированная машина подмяла под себя догорающие, испускающие последниеискры и копоть металлические конструкции, выскочил вместе с ними на тротуар и застыл притиснутый к стене дома мощным трактором. Её дверцы выдержали удар могучих тисков бампера «Кировца» и непоколебимого камня и лишь слегка вдавились внутрь. Однако пуленепробиваемые стёкла взорвались, брызнули во все стороны крупными горошинами града, и шелест их падения на асфальт лишь последними звуками вырвался из утопившего его скрежета и грохота чудовищного удара.

На секунду всё замерло, будто бы окунувшись в неподвижную вечность фотографического снимка.

После пальбы и грохотанаступившая тишина была нереальной, как и вся эта замершая вдруг картина, будто бы выхваченная совершенно неожиданно чьей-то умелой рукой из бурлящей круговерти жизни.

У Жоры вдруг возникло странное ощущение, вмиг сковавшее его волю. Ему показалось, что если он не будет шевелиться, то больше уже не будет, ни грома, ни пальбы, ни страха и злости, ни смерти в конце концов. Было похоже на то, что вдруг разом он отстранился вдруг от всего происходящего, вышел из игры, которая была вовсе и не игрой, а лишь отражением на киноэкране, изображением, вдруг остановившимся из-за обрыва плёнки и теперь готовым вот-вот вспыхнуть от нетерпимого, палящего глицериновую эмульсию жара лампы кинопроектора.

И он не двигался. Ему казалось, что он не шевелиться уже целую вечность, уставившись на замершую на экране картинку, и она всё не пузыриться, не лопается, не расползается, и это становится невмоготу.

Но вот показались первые яркие пятна, нарушившие кадр…

Жора понял, что это языки пламени, вырвавшиеся из-под днища бронированного лимузина. Он точно очнулся ото сна и для убедительности тряхнул головой, потом оглянулся.

Со стороны перекрёстка к ним приближались люди. Они бежали, то припадая к земле, то приникая у выступам стены дома и стволам деревьев. Они были уже совсем рядом.

Через разбитую форточку в кабине трактора ора выпустил в их сторону короткую очередь: после третьего патрона автомат клацнул пустым затвором, — выбрался с противоположной стороны на крыло, спрыгнул на капот лимузина и через выдавленное лобовое стекло юркнул в салон лимузина.

Пульсирующие языки вновь разгорающегося пламени уже начали залетать сюда, облизывая полистироловую обшивку, сделанную под пробковое дерево. Внутри огромного автомобиля было только два человека: водитель, видимо, оглушённый, уронивший голову на грудь, и ещё какой-то человек на задних сиденьях. Он ошарашено, ошеломлённо озирался по сторонам, не зная, что ему делать, и нервно дёргался, прыгал вправо-влево, даже не заметив, что в салон его крепости на колёсах, теперь жалкой, сдавленной и грозящей вот-вот взорваться, пробрался кто-то ещё.

-Идёмте. Я вас спасу!!! — крикнул ему Жора, проотянув руку.

Человек вдруг замер и ошарашено посмотрел на Жору, видимо, не понимая, как, зачем и откуда он тут взялся.

-Руку! Руку, скорее!!! — прокричал ему Жора, схватив, дотянувшись пальцами до отворота его плаща.

Человек, видимо, понял, что от него хотят и подал ему свою пухловатую, мягкую ладонь. Схватив её, Жора заметил, что, не смотря на полноту, руки его намного твёрже и грубее.

-Ну же, давай! Давай скорее!!! — кричал он, протягивая за собой следом человека в плаще через разбившуюся перегородку над спинкой переднего сиденья.

Снизу слышались какие-то нехорошие, подозрительные, пугающие звуки, и Жора чуял нутром, что пройдёт ещё три-четыре секунды, и пламя доберётся до топливных трубок, и тогда машина либо взлетит на воздух, либо вспыхнет как свеча.

Надпываясь, задыхаясь от натуги и обливаясь потом, Жора тянул за собой этого человека в плаще не из милосердия и сострадания. С большим удовольствием он бросил бы его и попытался спастись сам. Но два обстоятельства не давали ему этого сделать.

Во-первых, кто бы это ни был, но без него там, на улице Жора оказался бы беззащитен и обречён, потому что оперативники были уже слишком близко, и улизнуть от них не представлялось никакой возможности. С ним же он был бы на коне, потому что мог прикрыться и воспользоваться им как щитом, подставив дуло автомата к его подбородку.

Во-вторых, очень могло быть так, что человек, которого он из последних сил тянул за собой, являлся тем самым Бонди Бомом — Толстуниным, ради которого ему и пришлось затеять всю эту заваруху. Он не мог упустить добычу.

Едва они оказались на земле в метре от автомобиля, как тот вспыхнул факелом.

Жора заметил несколько пар но в просвете под «Кировцем». Это были они, его враги. Не помня себя, вскочил он на руки, рывкрм дёрнул заа собой вверх безвольное тело, поставив его перед собой, и, загородившись им, как щитом, заорал не своим голосом:

-Стоять!!! Пристрелю его! Не подходить!!!

Для убедительности он приставил дуло автомата к подбородку спасённого и потащил его за собой, прочь от горящей машины. Преследователи не отставали от него ни на шаг, держась на некотором удалении.

Когда расстояние до горящего лимузина показалось ему безопасным, он остановился и потребовал:

-Машину мне! Живо!!!

-Дайте ему машину, — подтвердил захваченный им человек в плаще совершенно спокойным голосом.

Окружившие его милиционеры стал переговариваться между собой, но Жора заметил, что те, котороые стояли сбоку, незаметно, стараясь не обращать на себя внимания и делая вид, что совещаются, спиной, спиной стали продвигаться к ним, украдкой, мелким шагом переставляя ноги.

-Стоять! — заорал он, напуганный этим наблюдением. — Назад! Назад, сволочи!!! Машину мне! Замечу ещё чей-нибудь фокус — я его пристрелю! — он потряс заложника, как грушу.

Пытавшиеся приблизиться к нему милиционеры вернулись на прежнее место.

Жоре было страшно. Оставаться в таком положении было всё более опасно. Он боялся, что кто-нибудь, особенно ловкий и изощрённый в стрельбе попытается всадить в него пулю куда-нибудь в голову, чтобы сразить наповал, и, таким образом, спасти своего начальника. Это обстоятельство заставляло его особенно сильно напрягать внимание и следить за всеми перемещениями среди окруживших его милиционеров: удобнее всего стрелять было в голову откуда-нибудь сбоку, слева или справа. Занятие это утомляло чрезвычайн. Помимо этого приходилось ещё и крепко держать захваченного и автомат, припртый стволом к его подбородку.

«Ах, если б только они знали, что у меня нет ни одного патрона», — со страхом, но одновременно с какой-то непонятной, неосознаной, тихой, приглушённой радостью подумал Жора. Однако мысль эта добавила ему нервной дрожи, и он всячески теперь старался от неё избавиться.

Молчание и напряжённость были тягостны, и чтобы хоть как-то разогнать, сбросить со своих плеч эту тяжесть, он заорал, сам не соображая что:

-У меня в руке лимонка, оборонительная граната! Если через две минуты не будет машины, то я взорву себя, этого плащастого козла и всех вас! Никому не двигаться! Никому не отходить, менты вонючие! Разрешаю одному сбегать за машиной! Остальным всем стоять здесь! Все! Все, сволочи, взорвётесь вместе со мной!

Конечно же, никакой гранаты у него в руке не было, как и не было ни одного патрона в автомате. Но слова его всё же подействовали: не прошло и минуты, как к тротуару подогнали милицейскую легковушку.

-Нет!!! Мне такая не нужна! Дайте обыкновенную машину! Со сбитыми номерами и тонированными стёклами! Ну же!!! Живее!!! Ещё пять минут!

Спустя некоторое время милиционер подогнал чёрную «Волгу» без номеров с зеркально-дымчатыми стёклами.

Так, теперь всем отойти вправо от меня! — приказал Жора милиционерам. — Но не дальше десяти шагов, чтоб в случае чего всех вас вместе со мной разнесло в клочья!

Милиционеры подчинились ему.

-Автомат! Наручники! Живо!!!

Один из милиционеров положил в «Волгу» наручники и автомат.

-Покажи, что заряжен! — потребовал Жора. — И ещё три магазина! Бверку водителя оставить открытой!

Стуча от страха зубами и чувствуя, как замирает сердце, и душа уходит в пятки, он провёл заложника к машине, впихнул его через водительское место.

-А теперь я кого-нибудь застрелю! — сказал Жора и поманил пальцем.

Милиционеры вытолкнули одного и тот робко пошёл к машине, то и дело озираясь назад.

Жора взял Калашников, проверил полный ли магазин, дал очередь вверх и, заведя машину, обратился к бедняге, стоявшему перед ним, дрожа от страха: «Наклонись, сын мой!» — затем приставил «Узи» к его лбу. Милиционер зажмурился. Жора нажал на спусковой крючёк. Послышался холостой металлический щелчёк.

Милиционеры стояли обомлевшие и видно было, как на их лицах вырисовывается догадка.

-Чао, мальчики! — хахнул рукой Жора и тут же, сделав вид, что бросает гранату, крикнул. — Ложись!

Глава 20.    (019).

Милиционеры все, как один бросились на землю.

-Жить хотите? — спросил тихо Жора у стоявшего перед ним оперативника, который до сих пор не мог прийти в себя, моргая часто-часто глазами и пытаясь понять, что с ним произошло.

Потом Жора палец к губам, показывая, что не надо шуметь, и вместо лимонки бросил на землю «Узи», отметив про себя, что звку вышел совершенно другой, но, как правильно говорят, у страха — глаза велики.

Прочесав шинами по асфальту, «Волга» рванула с места, напряжённо гудя мотором и издавая «прогоревшим» глушителем противный булькающий, сочный звук.

Уже на ходу Жора, заложив крутой вираж на повороте, сомкнул руки своего пленника холодными, поблескивающими наручниками и положил в карман предусмотрительно оставленный маленький ключик.

-А ваши подчинённые любят вас, — заметил Жора своему подневольному спутнику. — Или боятся. Скорее всего — второе.

-Это почему же? — отозвался тот.

-Ну, как же, ключик вот от наручников оставили. Видите? Значит опасаются, что вы вернётесь и будетевправлять им мозги за то, что они дали вам наручники без ключей. Сообразительные! Я бы на их месте не догадался, даже не подумал бы, наверное, об этом.

Жора от души рассмеялся. Его пленник скорчил недовольную гримасу отвращения.

-А почему они должны думать, что я не вернусь, собственно говоря? — спросил он, немного погодя.

-Но ведь вы попали в руки такому страшному человеку, как я! — ответил Жора с нескрываемой иронией.

Заложник посмотрел на него, медленно повернув голову, как будто видел впервые, потом удивлённо поднял брови, округлив глаза.

-Чего это вылупился, как сыч?! — поинтересовлся Жора.

-Да вот, пытаюсь увидеть страшного человека.

-И что же?

-Ничего, вижу лишь рядового уголовника.

-Неужели? — Жора в свою очередь скорчил наигранно удивлённую гримасу.

-Да, — кивнул головой пленник, как бы с сожалением поджав губы. — Кстати, я подсчитал, сколько вы себе накрутили. Не знаю, какие огрехи у вас в прошлом, но за то, что вы учинили сейчас, по моему, вы чуть-чуть не дотянули до «вышки». Но я постараюсь сделать всё от меня зависящее, чтобы вам её дали.

-Вы так самоуверены? — удивился Жора.

-Да. Но не самоуверен, а просто уверен.

-В чём же?

-В том, что долго вам вот так вот проездить не удасться.

-С вами?

-И со мной, и без меня, — какая разница?! Но приготовьтесь к тому, что долго вашей ниточке не виться.

-Неужели? Очень интересно! Это почему же?

Заложник ничего не ответил.

-Между прочим, я уже подготовился к встрече, — Жора взглядом кивнул на лежавший у него на коленях автомат.

Заложник в плаще проследил за его взглядом, но только хмыкнул, а потом добавил:

-Второй раз ваши штучки не пройдут. Учтите это. Положение ваше безнадёжно. Мой вам совет: застрелитесь-ка лучше сразу, потому что в тюрьме сгноят заживо.

-Неужели? — с деланной улыбкой спросил Жора.

-Да, поверьте мне, — сочно причмокнул губами его пленник. — Ваша смерть там будет поистине адской.

Жора всё ещё держал себя в руках, но ему не терпелось раскрыть карты. Теперь, однако, было ещё не время. Он хотел, чтобы Бонди Бом (а Жора был почти абсолютно уверен, что это он) сам рскрыл свои козыри, принимая его за рядового рецидивиста, лишь случайно встретившегося ему на пути. Тогда бы он уже не смог отвертеться.

-Так вы предлагаете отпустить вас и удирать самому? — осведомился он, поддав газу, когда «Волга» выскочила на широкий проспект.

— Это вам не поможет. У меня цепкая хватка. И тот, кто столь дерзко поступил по отношению ко мне, будет уничтожен с той или с другой стороны.

-С какой это с той или с другой стороны? — Жора почувствовал, что сейчас его пленник произнесёт нечто важное, но тот лишь загадочно улыбнулся.

-Я не собираюсь перед вами отчитываться, тем более, что считаю, что разговариваю с без пяти минут покойником.

Они как раз раз подъехали к перекрёстку совсем недалеко от которого он оставил свой «Мерседес». Жора принял к тротуару и дал по тормозам. Визжа и скрепя, машина быстро пот еряла скорость, вздрогнула, бросив вперёд своих пассажиров, и замерла на месте.

Жора почувствовал, что у него начинают сдавать нервы, потому что вместо того, чтобы продолжать спокойно делать своё дело, он остановился, а теперь и схватил за грудки своего заложника, да затряс его так яростно и остервенело, что у того глаза полезли на лоб от удивления, а голова его, колебаясь невпопад с телом, казалось бы, вот-вот могла оторваться от тела. Когда он выбился из сил и устал трясти, то спросил:

-А что если я тебя, сволочь, сейчас прямо вот пристрелю из этого самого автомата? И если я без пяти минут труп, то ты, считай, без трёх! — он погрозил перед его лицом пальцем. — И учти: ещё одна шутка! Ещё одна шутка или хотя бы какое-нибудь неосторожное слово, и я сделаю то, что обещал!

Жора оотшвырнул своего подневольника обратно, и тот, на этот раз, видимо, струхнув не на шутку, вжался в кресло. Жора ощутил внутреннее удовлетворение от этой, пусть не большой, но первой и, тепер уже ему было очевидно, что не последней победы. «Значит, его можно сломать!» — подумал он про себя.

На перекрёстке стоял постовой. Ещё совсем недавно он был пуст. Это наверняка охотилсиь за ним. Жора сдал назад и объехал перекрёсток дворами. Егопленник сидел, уже не смея произнести ни слова, изредка кося взглядом на автомат, лежащий у жоры на коленях стволом в его сторону.

Минут через пять «Волга» остановилась напротив «Мерседеса», на заднем сиденье которого кто-то возился. В слегка припотевших окнах мелькала тень человека.

Жора осмотрелся по сторонам. Вокруг не было ни души. Между сиденьями лежал кусок грязной, промасленной тряпки, которым он заткнул, соорудив кляп, рот пленника, не смотря на то, что тот отчаянно сопротивлялся и морщился от мерзкого ощущения во рту. Жора сам не выдержал, моморщился, представив кусок этой вонючей ткани в своей глотке.

На улице было по-прежнему тихо. Жора открыл заднюю дверцу «Мерседеса», вытащил оттуда очнувшегося и пришедшего в себя Марка Ильича и тут же, не дав ему опомниться и понять, что происходит, снова огрел его, на этот раз беспощадно опустив тяжёлый «калашник».

Тело Марка Ильича обмякло и рухнуло прямо в грязь рядом с машиной. Жора достал из кармана скалдной нож, полоснул по верёвке и принялся её разматывать, снял с Марка Ильича пиджак и брюки, потом, немного помедлив, рубашку, оставив его в одной майке и смешных, таких нелепых трусах в цветочек, крупную ромашку. Одежда бедняги промокла так же, как и её хозяин.

Жора вытянул с переднего сиденья «Волги» второго своего пленника и ткнул ему в руки мокрые вещи, потом расстегнул один замок на наручниках и приказал ему, наставив из-под полы дуло автомата:

-Переодевайся, живо!

Тот сначала не мог понять, в чём дело, но тон приказа не терпел возражений. Жора всё же вынул кляп из его рта, опассаясь, что он задохнётся от вони.

-Даю тебе пять минут, собака, и ты стоишь в этом костюмчике. Если нет — я стреляю. У меня нет ни одной лишней минуты, чтобы с тобой рассусоливать. И предупреждаю: без глупостей. Одно неосторожное или резкое движение, и я стреляю!

-Но оно же мокрое! — возразил было человек в плаще, но тут же осёкся и стал поспешно переодеваться.

Ему приходилось туго. Было хорошо видно, как неприятно ему раздеваться, в такую промозглую погоду, а затем натягивать мокрую рубашку, штаны и пиджак.

-Куда положить свою одежду? — совсем уже поникшим голосом поинтересовался пленник, лишившийся плаща.

-Всё в «Волгу», — ответил ему Жора.

-Какое всё мокрое! Одежда тесновата… А кто это лежит там?

Жора ничего не ответил. Он заставил переоблачиться этого человека из-за того, что опасался, как бы в его брюках или лакцкане пиджака не оказалось какого-нибудь прередатчика-пеленгатора, по которому их могли бы засечь. Правда, он мог оказаться и где-нибудь в другом месте, например, в нижнем белье или вообще воткнутым в анальное отверстие, но Жора не то пожалел, не то поленился сам, не заставив раздеваться до конца. На улице было очень прохладно, да и ему хотелось поскорее покончить со всем этим. Его вдруг начал мучать голод, и теперь казалось, что нет уже большей проблемы, которая могла бы завладеть сейчас его желаниями устремлениями.

-Живее, живее, всю одежду в «Волгу». Так, теперь я должен услышать от вас членораздельно, кто вы такой. Только, чур, без обиняков. От этого зависит ваша жизнь! Итак, представьтесь.

-С какой стати?! — возмутился пленник.

Для убедительности Жора передёрнул затвор автомата:

-Это не «Узи», но решето из тебя сейчас сделает!

-Хорошо. Ладно! Чёрт с тобой!.. Толстунин Борис Борисович, если угодно.

-Нет, мне не угодно! — отрезал Жора.

-Что же вам нужно?

-Мне надо услышать: Бонди Бом. Ведь так?!

Жора не увидел, но почувствовал, как у Толстунина подкосились и задрожали в коленях ноги. Жора понял, что это именно он, но ему было очень важно услышать это признание от него.

-Мне нужен Бонди Бом, и только он. Если я ошибся, то вам придётся умереть прямо сейчас. Но я надеюсь, что не ошибся.

Последовала затянувшаяся пауза.

-Считаю до трёх, — произнёс, наконец, Жора, подводя палец к спусковому крючку. — Раз, два…

-Чёрт с тобой! Ты прав! — осунулся пленник.

-Прав в чём? — не унимался Жора. — В том, чтобы пристрелить тебя здесь, как собаку, или…

-Да, я Бонди Бом. Я — Бонди Бом!!! — разошедшись, Толстунин с гордостью ударил себя грудь так, что звякнули наручники, прикованные к его запястью.

-Очень хорошо! Тогда живо в «Мерседес»! Быстро!!! — Жора открыл дверцу, но прежде чем Бонди Бом сел в салон его автомобиля, замкнул наручники на его руках. Насчёт кляпа он решил, что вставлять его не обязательно.

Теперь, когда Бонди Бом сидел в его машине, можно было заняться Марком Ильичём и «Волгой». Он посадил полураздетого старика не переднее сиденье и, прежде, чем застрелить его, подумал, что тот мог бы много чего рассказать и не только про Толстунина, но и про многих других, таких, как Толстунин, которые даже и не подозревали, что на них где-то в небольшой московской квартире заведено, хранится и множится пухлое досье, которое всегда может быть использовано, как самое внезапное, неожиданное и потому особенно коварное оружие. Он мог бы ещё много коум навредить или помочь навредить. Быть может, и ему самому, Жоре могла понадобиться его помощь, быть может, он мог бы сообщить ему что-нибудь сногсшибательное.

Но он Жора, был вовсе не жадный до чужих секретов, да к тому же и не какой-то там альтруист, чтобы переживать за других. Ему лишь нужно было вернуть то, чего он лишился, и в этом деле теперь можно было обойтись без Марка Ильича.

Жора перевёл предохранитель автомата на одиночный и хладнокровно произвёл выстрел в упор, приставив ствол автомата к голове. Её бросило набок, будто у старика сломалась шея. Может быть, она действительно сломалась от многопудового удара пули и газов. Стекло салона сделалось белёсо-матовым.

В багажнике машины стояла канистра с бензином. Жора плеснул несколько раз в салон «Волги», затем пролил по земле жорожку и, отъехав на «Мерседесе», поджёг её зажигалкой.

Вставая, словно огненный частокол, пламя побежало по дорожке к машине, и через секунду уже та стояля, объятая его языками. Когда они отъехали ещё немного, позади раздался взрыв, и в спину им засветила вспышка, бросив вперёд их собственные тени, залив салон автомобиля унылым кроваво-красным светом.

Навстречу им пролетели две разрывающиеся дикими сиренами и брызгающие вокругразноцветными огнями маяков милицейские машины.

«Вовремя смылся», — с облегчением вздохнул Жора.

«Со мной происходит что-то странное, — подумал он, ведя машину и машинально посматривая за Бонди Бомом. — Только что убил человека, и у меня не дёрнулся ни один мускул, ни один нерв. Мне даже не жалко его! И я не каяюсь в своём поступке, будто бы я не совершил злодейства, а так, сделал нечто посредственное, вроде того, что раздавил жука».

Он силился заставить себя испугаться того злодейства, которое совершил, но не мог этого сделать. Жора не мог даже удивиться этому открытию. Все его мысли занимало лишь то, что Бонди Бом теперь в его руках. А ввсё остальное не столь важно.

-Зачем вы его убили? — лениво шевеля языком, будто спросонья, поинтересовался Толстунин.

-Вместо вас, — Жора снова обратил внимание, что внутри у него ничто не шевельнулось,ничто не дрогнуло даже, будто бы речь шла не об убийстве человека, а каком-то пустяке, хотя бы размене мелочи.

-Бедный человек! — простонал Толстунин.

-Я и не думал, что вы способны на сентиментальность! Очень удивительно!

-Что ж удивительного?! Вы взяли, ни с того, ни с сего убили ни в чём не повинного — я больше, чем уверен в этом — человека на моих глазах…

-На ваших глазах, видимо, редко убивают людей, — Жора криво ухмыдбнулся. — Но вы ведь знаете, сколько их убили по вашему приказу?!

-На что вы намекаете?! Вы Кто?!!

-Я? Я — Бегемот, Бонди.

-Ах, вот оно что!

-Да. И меня совсем недавно пытались пришить, расстрелять в лесочке, как на Внуково ехать, вместе с моими ребятами, очевидно, по твоему распоряжению. А я ведь собирался ехать на качели, которые, как оказалось, состоялись за день до того. Что всё это значит? Игра без правил? Убрать того, кто ограблен?

Бонди Бом ничего не ответил и только сильно засопел.

-Вы не плохо устроились! Между прочим, «на качелях» знают, что король воров в законе — один из главарей мусоровки, которая за нами охотится?

-Знают и одобряют.

-Даже так?! Странно. Мне что-то не верится. Ведь Бонди Бом может в любой момень предать кого-нибудь из них, если ему это заблагорассудится. Разве нет? Как, например, он предал некоего Бегемота и с помощью мусоровни устроил за ним настоящую охоту. Я-то ничего не знал об этом приятном совмещении.

-Будем вспоминать воровские законы? — с вызовом спросил Бонди Бом.

-Я знаю, на что ты намекаешь. Но не вали с больной головы на здоровую. Я ничего плохого братве не делал. А вот ты… Взять, хотя бы, что ты пожелал самолично укокошить Бегемота. Разве «на качелях» знают об этом? Я уж не говорю, что ты ограбил его, пока он отдыхал на югах. Ворон ворону глаз не выклюет, не так ли? Значит, кто-то из нас двоих — белая ворона.

Бонди Бом покосился на него так, словно бы ответ был ясен и без того. Жора заметил это:

-Я со сворой мусоров по городу не езжу…

-Ты, вообще, парень, в чужом городе и в чужой игре. То, что у тебя изъято, никогда не могло принадлежать тебе. Это чужая добыча, и охранял её Старик, тоже вор в законе, которого ты зверски убил. Старик охранял общак, и я не думаю, что «на качелях» меня осудили бы за то, что я приказал тебя кончить. Кстати, почти все в курсе дела. И если кто-то посягает на обшак, к тому же лишает жизни своего брательника, то, я думаю, никто не станет возмущаться, что его убрали.

Жора не ожидал такого поворота разговора. В один миг из обвинителя он превратился в обвиняемого.

-Так, значит, это был общак? — его мозг лихорадочно искал оправдание хотя бы в собственных глазах. Жора даже снизил скорость движения машины. — Но я не знал. Какой же это общак: картины, книги, рукописи, иконы… Общак — это деньги…

-Вложенные деньги, в том числе. Надо же было как-то защитить нашу добычу от инфляции. Это я, используя свои связи в министерстве и комитете безопасности, выкупил самые важные и ценные бумаги из архивов МВД и КГБ, самые лучшие рукописи, книги, картины и иконы из запасников спецхранов госбезопасности и таможенного управления. И всё это я сделал не для того, чтобы какой-то умный Бегемот, пронюхав, что по соседству лежит такое богатство и что взять его можно голыми руками, взял, да и обчистил братву, да ешё совершив при этом рукоприкладство. Конечно же, он заслужил смерти. И я уверен, что никто не будет возмущаться, напротив, каждый только одобрит, узнав, что я устроил на тебя охоту, — Бонди Бом злорадно прищурился. — Я думаю. Что появись ты «на качелях», то тебя разодрали бы на клочки, хотя это и не принято. Так что я решил избрать для тебя более милосердную и лёгкую смерть. Но ты не захотел принять её.

-И в результате этой охоты сам охотник оказался в лапах у зверя, — засмеялся Жора.

-Зря хихикаешь! — вспылил Бонди Бом. — Ты всё равно труп!

-Я же предупреждал тебя! — рука Жоры легла на цевьё «калашника».

-А я не сказал «без пяти минут». Простол ты провинился дважды: и перед братвой, и перед государством.

-И то, и другое представлено в твоём лице?!

-А что здесь плохого? Я контролирую обе сферы, а значит, стою а, значит, стою над ними обеими. Но ты прогадаешь, если захочешь изобразить из меня продавшегося мафии высокопоставленного чиновника. Я — сама мафия, её управляющая верхушка, внедрившаяся во враждебную структуру. Разве это плохо?

-Кто об этом знает? — ухмыльнулся Жора.

-Те, кому нужно, знают.

-Я не знал, например.

-Значит, тебе и не нужно было знать. К тому же, как мне помнится, ты очень редко бывал на наших «качелях», и, честно говоря, многие уже и не знают, забыли, что есть такой Бегемот.

-Но я должен был знать, по крайней мере, где находится общаг и что он из себя представляет. Свою долю я перечислял вам регулярно, ничего не зажимал.

-Если бы тебе понадобилась помощь, ты бы её получил. Но слишком опасно знать всем, где находится касса. Кстати, она была не единственной, но самая большая.

-Но если бы я знал, что это общак, то и не полез бы на рожон! — возмутился Жора.

-А разве тебе кто-нибудь сказал хоть слово?! Сидел бы в своих Сумах и дальше, рулил бы местной толпой — тебя бы и пальцем никто не тронул. Но ты же нет: поехал в Москву на разборки! Кто тебя просил? Ты заварил такую кашу, что теперь из неё не выберешься. И даже я тебя отмазать не смогу.

-Могли бы прислать ксиву или человека, чтобы предупредить меня. Я бы не стал рыпаться.

-Мы не успели. Не успели! Ты сделал всё так проворно. Такой прыти от тебя никто не ожидал…

Некоторое время Жора ничего не отвечал ему. Что-то не клеилось во всех этих объяснениях.

-Может быть, ты специально провоцировал меня, чтобы убрать? — наконец заговорил он.

-А смысл?

-Увидел, что я слишком опасен.

-Слишком опасен?! Ха — ха — ха! — Бонди Бом громко рассмеялся. — Не смеши меня! Для меня нет слишком опасных людей ни среди воров, ни в мусоровне. Я контролирую всех.

-Вот-вот, может быть, поэтому ты решил спровоцировать меня и убрать. Заметив, что я ухожу из-под твоего контроля и собираюсь существовать, образовав свою собственную семью?

Бонди Бом молчал.

-Что же не отвечаешь, а?!

-Быть может, — согласился Толстунин. — Но только: может быть. Впрочем, какая разница? Ты уже подписал себе вышку, убив этого старика. Кстати, кто был этот несчастный?

-А ты не догадываешься?

-Представь себе: нет.

-Тот, кого ты искал: Марк Петрович.

-Минкин?! — встрепенулся Бонди Бом.

-Он самый.

-А-а-а! — точно зверь заревел Толстунин. Он хотел обхватить руками голову, но наручники помешали ему это сделать, и он закрыл ладонями лицо.

-Что, важная птица? — злорадно поинтересовался Жора. — Судя по тому, как меня там убивли: да. Но ты не отчаивайся: он уже мёртв. Я вышиб ему мозги. Между прочим, он мог мне рассказать про тебя многое, составил прекрасное досье на Бонди Бома. Жалко. Я потерял его в перестрелке с твоими псами. Если бы этого не случилось, он, быть может, остался бы жив. Во всяком случае, я нне собирался туда возвращаться, если бы мне не помешали уйти… Да, Марк Петрович знал о многих и знал многое. Жалко, что мне пришлось его кокнуть вместо тебя. Подозреваю, что он был бы мне полезнее даже, чем ты. Единственное, чего он не знал, так это, быть может, того, где находится украденное, общак, как теперь оказалось. Впрочем, я его об этом не спрашивал: не догадался.

бондиБом никак не раегировал на Жорину тираду. Закрыв лицо руками, сочленёнными обручами наручников, он ревел, стонал, скулил, издавая какие-то нечленораздельные звуки и покачивался из стороны в сторону.

-Ты труп, Бегемот! Ты — труп! — наконец удалось разобрать Жоре его слова сквозь всхлипывания.

Вдруг Толстунин разогнулся и точно кошка, скрючив пальцы, вцепился в лицо Жоре:

-Умри, сволочь!

Жора отбил локтем его руки и дал кулаком в голову, потом ударил ещё и ещё раз.

Глава 21.    6 (5 —> 6).

На следующий день, когда солнце было уже высоко, Дима проснулся с больной головой и с трудом продрал глаза. Он долго не мог понять, что с ним произошло, было ли всё это на самом деле или только приснилось в кошмарном сне. По своему состоянию самочувствия он мог сказать лишь то, что действительно вчера много выпил, и, кажется, перебрал.

Туманная пелена застелила глаза. Дима с трудом видел, но всё же окинув вокруг себя взглядом, понял, что лежит у себя в номере.

Вероники нигде не было видно, он позвал её, сначала тихо, потом громче. Никто не отозвался.

Чувствуя, как его разбитое чрезмерной дозой алкоголя тело стонет стонет и ноет во всех своих членах, Дима с трудом поднялся с тахты и поплёлся в умывальник.

«Умывальников ничальник и мочалок командир», — вспомнил он строчку из «Мойдодыра» и полез под холодный душ, чтобы прийти в себя.

Теперь всё произошедшее этой ночью проступило в его памяти, как слабый, неясный негатив. На столике у его постели лежал большой клочок бумаги с неровными краями, и на нём фломастером были написаны две огромные буквы «УК».

«Да — да — да, — ужаснулся Дима. Он почувствовал, что ноги у него подкшиваются, и присел на край дивана. — Да, да, да, —схватился он за голову. События этой ночи проступили ёще более отчётливо в его голове, освежённый ледяным душем. Но сильнее и убедительнее, чем душ, на него подействовал этот листочек с двумя ярко-красными буквами. — Значит, всё это мне не приснилось!»

Он вспомнил, как вчера, пьяный и уставший от женщин, разморённый спиртом и горячим воздухом сауны, он сидел рядом с Толстуниным и, едва лине по-приятельски обнимаясь, молол такую чушь, что теперь у него волосы от страха и стыда становились дыбом.

-А я ведь тоже разбираюсь в делах небесных, — пьяно и развязанно размахивал рукой Толстунин. — Я хорошо знаю кое-что из Библии. Притчи, напрример. О блудном сыне, например, или о работниках в виноградном саду. Так вот, скажу тебе, откровененно, я предпочитаю быть блудным сыном, который однажды вернётся в дом к Отцу, чем тем, другим, который всё время был с ним. Как ни странно, но блудного сына Отец любит больше, чем смирного и покорного. И я хочу быть тем работником в саду, который работал хуже всех, но получил от хозяина наравне со всеми.

-У вас извращённые понятия о Боге! — кричал Дима.

-Напротив, мои понятия недоступно глубоки для тебя. Ты барахтаешься на поверхности, мальчик, не зная смысла. А он в том. Что всё позволено и никогда не поздно вернуться к Богу. Я предпочитаю сделать это в последний день жизни…

-Откуда вы знаете, когда умрёте? — изумился Дима. — Ведь можно умереть прежде, чем успеешь опомниться и покаяться, например, сейчас! К тому же душа! Она же развращается под гнётом страстей, и в ней всё меньше места стремлению прийти к господу. Вот ведь даже сейчас у вас осталось лишь пожелание вернуться, но, возможно, что вскоре развеется и оно.

-А ты, действительно, не глуп, а?! — восхитился Толстунин. Он больно похлопал мокрой ладонью по Диминому плечу. — Но я думаю, что узнаю, когда мне предстоит умереть.

-Христос сказал. Что нельзя служить двум господам одновременно: маммоне и богу, — отодвинул его руку Дима. — Ибо одному будешь служить, а другому прислуживать. Одного будешь любить, а другого — ненавидеть.

-Да ты прямо священник! — воскликнул Толстунин. — Теперь я знаю, почему этот выродок таскает тебя с собой: он хочет спасти свою воровскую душёнку. Ха — ха — ха. Вот шельма!

-О ком это вы? — Диме тогда показалось, что в этих словах ключ к разгадке тайны его знакомства с Толстуниным, но тот лишь отмахнулся от него, как от назойливой мухи и громко потребовал себе холодного пива.

От воспоминаний об этом разговоре у Димы заболела голова, и он обхватил и сжал её руками. Но кино его памяти продолжалось с неумолимой жестокостью. Он не желал его смотреть, но не мог ничего поделать.

-А скажи мне, господин хороший Гладышев, на что ты надеешься в своей нищей, никому не нужной жизни? Ведь она так и пройдёт вся, без остатка, в нищите и бесправии. За счастье надо бороться! — не унимался Толстунин. — Ты надеешься, что мир изменится, да? Ха — ха! Досточтимый недоумок, Достоевский, кажется, сказал: «Красота спасёт мир!» А мир ничто не спасёт, потому что так захотел Бог, захотел ещё тогда, когда его создавал. Ещё с сотворения мира вся его история была предизвестна Богу, ясно тебе, мальчишк?! И как ты не корячься, как не старайся, но если тебе предначертано место в аду, тебе никогда не попасть в рай, хоть из кожи вылезь.

-Вы не правы! — возражал Дима. — Откуда человек может знать, что ему уготовано после смерти?!

-Бог знает! — поднял с яростью указательный палец Толстунин. Пивная пена летела из его рта. — Он знает, и будь ты хоть тысячу раз паинькой или же столь же много раз сволочью и дрянью, он приведёт тебя через жизнь на твоё место! Вот!

Толстунин долго пил пиво, а потом снова, брызгая пеной, почти кричал ему, Диме, как будто бы тот находился на другом краю света:

-Я знаю, что Бог давно уже всё разделил с дьяволом, и лучших он уже забрал к себе, на Небеса. Теперь на земле остались лишь его пасынки, эти обречённые, кому уготована другая участь: спустился вниз!

-Ты лжёшь, ты лжёшь! — закричал Дима.

Он вскочил, выпрыгнул из шезлонга, как взъерошенный, но боевитый воробей, желая ударить ногой в челюсть Толстунину, но, прежде, чем он успел это сделать, очутился в бассейне, опрокинутый туда не терявшими бдительности нагими телохранительницами, которые до решающего момента ловко растворялись в общей массе пьяных шлюх или сами были ими, но хорошо знали, что нужно делать и когда.

На этом воспоминания Димы обрывались. Видимо, его затем оглушили, либо же он сам потерял сознание и очнулся только теперь.

«Но где же Вероника?» — с беспокойством подумал Дима, когда жестокое кино в его голове погасло. Он поднялся к ней в номер и столкнулся с девушкой нос к носу, когда оне закрывала за собой дверь.

-Привет! — сказал он.

-О, привет, — как ни в чём ни бывало бросила Вероника.

-Ты куда?

-Гулять. В город. Не тебя же дожидаться…

-А ты знаешь, где я был? — удивился Дима.

-Ну да, когда я кинулась искать тебя, мне сказала дежурная администраторша, чтобы я за тебя не беспокоилась, — так просили передать.

-А ты что? — Дима почувствовал, как в его душу закрадывается смятение, граничащее с ужасом и удивлением.

-Я? А что я. Пошла к себе и легла спать.

-А что ты подумала? Где я был?

-Мало ли где ты мог быть! Я решила, что ты зачем-то понадобился Бегемоту, и он тебя срочно забрал. Ты же сам знаешь: в таких делах он бестактен до неприличия.

Дима машинально шёл рядом с Вероникой, мучительно размышляя, стоит ли ей рассказывать о случившемся. Когда они спустились на лифте вниз, он понял, что не стоит. Судя по всему, она действительно ничего не знала, и Дима ловил себя на мысли, что не знает, каак отнесётся Вероника к его истории.

-Куда же ты идёшь гулять? — спросил он девушку, когда они вышли через холл в фойе гостиницы.

-Не знаю, — пожала плечами она.

В этот момент в поле её зрения попали афиши на доске информации, и она направилась туда.

-Скукота. Одна скукота, — сказала Вероника Гладышеву, когда он подошёл к афишам за ней следом.

-Давай пойдём сюда, — предложил Дима, увидев в самом углу доски небольшое, от руки написанное объявление, извещавшее о том, что в Сокольниках группа независимых художников проводит выставку-продажу своих работ.

Вероника поморщилась.

-К собратьям потянуло? — язвительно спросила она.

-Неужели тебе не интересно? — удивился Дима.

-Ладно, Гладышев, поехали, — вместо ответа на вопрос сказала она. — На этот раз, так уж и быть, инициативу я уступаю тебе.

День выдался хмурый. К тому же была середина недели, и народу в транспорте было немного. Они довольнго быстро добрались до Сокольников и, поблуждав немного по безлюдному парку, в одном из его дальних уголков заметили какое-то скопление народа.

-Нам, кажется, туда, — предположил Дима и с энтузиазмом потянул за собой Веронику.

-Что это за сборище? — удивилась она.

-Это и есть выставка: тусовка — на блатном жаргоне интеллигенции.

-Ты в этом уверен? — обеспокоено спросила Вероника.

-Уверен, уверен.

-А, по-моему, там кого-то бьют, — заметила девушка.

Когда они подошли поближе, навстречу им три миллиуионера действительно волокли двух каких-то парней.

-Вот видишь? — с укоризной заметила Вероника, как будто бы Гладышев был во всём виноват. — Видишь?

-Пойдём дальше, — предложил Дима, опасаясь, что на этом их посещение выставки-тусовки завершится.

Вероника на мгновение остановилась, задумалась, быстро взвесив в своей прелестной головке все «за» и «против», и последовала гладышевскому предложению. Они вошли в плотную толпу людей напоминающую небольшое озеро в ветренную погоду.

Теперькроме зевак и зрителей, им стали видны и благодарные виновники торжества. Дима сразу же опьянел от атмосферы этого сборища, которое пахло какой-то позабытой полулегальщиной, притеснениями и гонениями на художников-авангардистов. Здесь чувствовался запах молчаливого протеста, тихого бунта, которые так бесят власти, потому что они бессильны перед этим, хотя, каажется, могут в несколько минут уничтожить половину земного шарика.

«Вот она, сила слабости культуры», — с пьянящим вдохновением подумал Дима, мысленно причисляя себя к этому сонму «святых» мученников от власти.

Вся эта заурядная и небольшая по московским меркам тусовка произвела на него такое сильное впечатление, какое производит вид трамвая на парня, впервые приехавшего из сельской глубинки в город. Поэтому на некоторое время он упустил из поля зрения Веронику, которая, тоже чем-то увлечённая, исчезла среди толпы.

Над выставкой, протянутый от дерева до дерева на верёвках висел написанный от руки плакат: «…Здесь… исксство, которое оскорбляет (Лимон)».

Дима долго пытался вникнуть в смысл этой надписи, но так и не смог, решив, что понять можно, видимо, лишь познакомившись с самим искусством.

Он протиснулся сквозь плотную толпу, окружавшую одно из полотен. Рядом сидел на раскладной табуретке, видимо, сам автор картины и изредка переругивался со зрителями.

-Продаёшь? — спрашивали у него.

-Да, — кивал головой художник, — за доллары.

-За доллары?! Пошёл ты!..

-Сам пошёл.

До Диминых ушей откуда-то доносилась иноязычная речь. Угадывались немецкие и английские слова.

На картине, перед которой оказался Дима, изображено было следующее: серо-белый, животных форм, чем-то напоминающий очертания женского тела, унитаз; над ним, как флагшток, канализационная труба, поржавевшая, без смывного бачка, вместо него то ли кртина, то ли портретнебольшого размера с изображением макушек православной церкви, костёла, синагоги и мечети, теснящихся рядом друг с другом над корявой, небрежной надписью: «Бог един».

Зрители живо обсуждали картину. В этом гуле полушёпота, то и дело раздавались оскорбительные слова, адресованные автору столь дерхкого полотнища.

С трудом выбрался Дима из плотного кольца вокруг картины и направился к другому, точно такому же , живому и плотному. Его первое впечатление было неоднозначным, но, в общем, душа его, опалённая непрошедшим хмелем, почувствовал ещё больший дискомфорт и разлад с телом. Он почти физичеси ощутил, как она рвётся наружу, желая оставить его бренную плоть в холодном одиночестве. Этот разрыв проявлялся в том, что у Гладышева было такое ощущение внутри, будто бы ему в грудь сунули кусок ледяного айсберга, будто сердце его ранило ледяной иглой, и это было больно. Кровь в жилах стыла, и чтобы разогнать её ему самому хотелось ругаться самыми последними матерными словами.

«Кажется, я сейчас умру, — думал Дима, чувствуя себя всё хуже. — Зачем мы сюда вообще пришли?»

Он сма не мог понять, отчего ему вдруг стало так плохо: то ли так сильно на него подействовала эта картина, то ли его похмелье, его алкогольное (а может быть, какое-нибудь другое) отравление перешло в новую фазу. «Быть может, меня действительно отравили? — думал Дима, с трудом шевеля вялыми мыслями, как непослушным языком. — Ведь зачем-то же меня вызывали… вернее, схватили…»

Он машинально протискивался от одной картины к другой, ныряя из кучки в кучку зрителей, но смысл галиматьи, которая перед нимпредставала всякий раз в центре такого кружка, ускользал, проходил мимо него, потому что всё его сознание было поглощено внутренней борьбой души и тела, которые оно пыталось удержать в единении, и которые отчаянно сопротивлялись, пытаясь разбежаться.

«Таких, как ты, надо убивать», — вспллыли в его голове слова Толстунина. И, едва они пришли ему на память, как он почувствовал сильное головокружение и тошноту, ноги подкосились, и он рухнул прямо на треногу с картиной, увлекая её за собой. Сквозь подступающую темноту широко раскрытыми глазами он ещё улавливал какие-то неясные тени, какие-то движения вокруг себя. В его ушах, точно бульканье, раздались встревоженные голоса людей вокруг. Он чувствовал ещё, как к его телу прикасаются, как его то ли поднимают, то ли щупают. Но сам он не проявлял уже никаких признаков жизни. Он не хотел их проявлять. На него напала великая лень, которая называется смерть, и теперь окутывала не только тело, но и сознание липкой паутиной недвижимости и толстой ватой глухоты, переная его, как младенца, в кокон.

Он ещё мог думать, мог улавливать свои ощущения и мысли, мог вслушаться или вглядеться, но ему уже не хотелось ни того, ни другого, ни третьего. Вскоре ему даже лень стало знать, что он может и то, и другое, и третье, и тогда в его голове наступил полнейший мрак.

Очнулся он на лавочке. Рядом с ним были какие-то люди. В нос шибло острым, нестерпимым запахом нашатыря.

Дима открыл глаза и увидел какого-то бородача, который подпихивал ему под нос прозрачный маленький пузырёк.

-Я всегда ношу его с собой, — не без гордости пояснял бородатый окружающим, вертя головой вправо и влево, словно бы надеясь найти в чьих-нибудь глазах поддержку и одобрение. — Видите, ему становится лучше. Кажется, он приходит в себя.

Дима потряс головой, фыркая от удущающего запаха, зашедшего в горло и лёгкие. Из глаз его брызнули слёзы.

-Ну, вот и славно, — сказал тщедушный хозяин бороды, — теперь я могу утверждать, что этот молодой человек очнулся. Молодой человек! Молодой человек! — бородач потряс ладышева за плечо и заглянул в его глаза, желая удостовериться, что он его понимает. — Вам уже лучше, молодой человек?!

Дима согласно закивал головой, оитрая слёзы, ручьями потекшие по щекам.

-Как вы себя чувствуете? Мы вызвали вам «скорую помощь».

Дима не мог ещё говорить, но отрицательно замотал головой.

-Я врач, молодой человек, поэтому можете говорить со мной, как с медикомсовершенно откровенно и серьёзно. Скажите, были ли у вас раньше приступы эпилепсии?

-Нет, — наконец-то Дима овладел даром речи.

-Гм, тогда я бы советовал вам обратиться к врачу. И чем быстрее вы это сделаете, тем будет лучше для вас, для вашего здоровья. Вам надо обследо…

Дима не дослушал своего доброжелателя. Он чувствовал теперь себя так же хорошо, как и до обморока, и, оттолкнувшись от лавочки, растолкав зевак, направился к выставке под плакатом об оскорбляющем искусстве, вспомнив, что Вероника куда-то запропастилась в этой толчее.

Он направился к самой многочисленной группе народа, предполагая, что скорее всего Вероника будет там. В центре этого широкого и многолюдного круга как раз начиналость странное действо, которое один из трёх художников, находившихся там, рядом с белоснежно-чистым унитазом, объявил, как «моментально-скульптурно-живописную композицию в триедином соавторстве».

Защёлкали фотоаппараты, зажужжали кин— и видеокамеры, и трое начали какой-то полумистический, полупародийный танец вокруг унитаза, чем-то напоминающий одновременно стриптиз и ритуальное действо не то индейцев, не то каких-то папуассов. В конце концов они остались в чём мать родила, маструбируя, вызвали у себя эрекцию и семяизвержение в унитаз, а затем сходили туда же по очереди поносом чёрно-коричневого, жёлтого цвета и коричневыми котяхами, украсившими «слоёный пирог» сверху; потом предлоили достопочтенной публике осыпать всё это дензнаками и, таким образом, завершить композицию.

Посыпались деньги всех цветов и мастей, образуя какой-то фантасмагорический дождь. Иные купюры попадали прямо в унитаз, уные рассыпались вокруг него опавшими лепестками розы. Когда последняя одинокая купюра закончила свой трепыхающийся полёт, художники-соавторы громогласно объявили, что композиция завершена.

Со всех сторон раздались неожиданно громкие и смелые апплодисменты. Видимо, зрители былит действительно восхищены их вызывающей, запредельной смелостью, граничащей с сумасшествием. Дима обратил внимание, что в этом кругу много иностранцев. Двое из них, объясняясь на весьма скверном русском и хорошем английском выразили свою готовность и желание купить этот шедевр. Сделка тут же состоялась. Иностранцы выложили крупную сумму, хлопнули с «живописцами» по рукам. Художники подвели их к унитазу и на прощание со своим детищем поставили на его белоснежных боках свои автографы, написав разноцветными, толстыми фломастерами каждый по слову: «Обвафлили», «Обосрали», «Одарили».

Присутствующие стали расходиться, перетекая к другим кучкам. Какие-то пацаны-малолетки налетели, точно воробьи на рассыпанные хлебные крошки, похватали купюры, лежавшие вокруг унитаза на земле, а потом так же резво унеслись прочь, будто бы их и не было.

«Интересно, как они будут это везти, и что они будут с этим делать?» — подумал Дима.

Тут он заметил Веронику. Она, оказывается, тоже наблюдала за всем происходившим и теперь всё ещё стояла на месте и смотрела задумчиво и отрешённо на унитаз. Он подошёл к ней.

-Какая гадость! — сказала она, заметив его. — Фе-е! А где ты был?

-Да тут неподалёку, — ответл Дима, решив ничего не говорить о том. Что с ним только что произошло. — Здорово! А? — он обернулся к унитазу, у которого остались теперь лишь иностранцы. — Я бы тоже сходил на такой горшок! Как ты думаешь, что они будут с ним делать?

-Пошляк! — отмахнулась от него Вероника.

-Тебе не нравится?! Но почему — удивился Дима.

-Здесь нет ничего из того, что мне бы хоть немного понравилось, — поморщившись, призналась Вероника. — Что обозначает эта мерзкая, отвратительная галиматья? В чём смысл этой авантюр-скульптуры? Мне плеваться хочется!..

-Ничего, это пройдёт, — успокоил её Дима. — Мне вот что кажется… Я вот представил сейчас, что сходил после них или вместе с ними туда — кайф, между прочим!.. В общем она, эта скульптура обозначает, что люди все устроены одинаково, все ходят в туалет, независимо от своего социального происхождения и положения, независимо от национальности и религии, которую испооведают. Будь ты генерал, министр или простой дворник, а процесс опорожнения кишечника не обманешь. Он не делает никому исклбчения, не взирает на социальную иерархию. В этом глубокий смысл, понять который трудно. Последний бродяга, не знающий даже алфавита и, уж тем более законов, возможно, имеет больше права называться счастливым, чем какой-нибудь дядя из высоких кабинетов, страдающий запорами и геммороем, потому что от скудности пищи у бродяги их просто нет. Впрочем, произведений искусства бесконечное множество смыслов, и моё объяснение — лишь взгляд на одну из смысловых граней. Каждый видит и понимает творение по своему, и в этом его прелесть. Даже под другое настроение и состояние души, оно откроется другой гранью.

-Всё равно это мерзость, замотала головой Вероника. — Ты можешь, Гладышев, сколько угодно разглагольствовать, но мне это не нравится. А зачем они дрочили?

-Ну, я не знаю… Видимо, так было задумано. В это тоже вложен какой-то смысл. Посмотри вот. Эти иностранцы отдали за этот обосранный унитаз бешенные деньги! Разве у них нет вкуса?!

-Может быть. Они с жиру бесятся! Деньги им девать некуда. Тут одно из двух: либо они богатые идиоты, либо я полная дура, — третьего не дано! Чего уставился?! Мэ-э-э! — Вероника выразительно и зло показала язык одному из американцев, чем очень его удивила, и пошла быстрым шагом прочь, бросив Диме через плечо:

-Пошли отсюда, Гладышев, пошли! Мне надоело.

Дима, как бы извиняясь за Веронику, поглядел на иностранцев, пожал плечами и пустился её догонять.

Глава 22.    (020).

После третьего удара, при шедшегося в челюсть,Толстунин «отъехал» в нокаут. Всё ещё пребывая в бешенстве и ярости от случившегося, Жора нажал на акселератор, прибавив газу, и, переключившись, понёсся по проспекту, выжимая из машины все её лошадиные силы.

Небо над городом начало едва земетно светлеть. Из темноты постепенно начали вырисовываться контуры облаков. Вот-вот на востоке должнваа была сначала посветлеть, а потом сделаться алой полоска неба. Начинался рассвет. Собирался туман.

Его «Мерседес» мчался по пусттынному проспекту, со свистом рассекая промозглый предрассветный воздух, напитанный влагой. Он стремительно проскакивал перекрёстки, обозначавшиеся до самого горизонта вереницей мигающих жёлтых маячков светофоров.

Редкие постовые, ещё не спавшие в этот час в своих будках, провожали его автомобиль ошарашенным взглядом и без того вышедших из орбит от усиленной борьбы со сном глаз, точно видели перед собой не «Мерседес», а призрачный летучий голландец, рассекающий жиддкий туман со скоростью двести километров в час. Постовые гаишники знали, что их машины не умеют ездить с такой скоростью, и потому воспринимали «Мерседес» как свой предутренний сон наяву и не поднимали тревоги. Кроме того, был строгий приказ: задерживать всякую чёрную «Волгу» — и они бдительно высматривали и выжидали её на перекрёстках.

Когда на востоке заалела заря, Жора был уже за городом, в том самом лесочке, где несколькими днями раньше едва не расстался с жизнью.

-Узнаёшь поляну? — спросил он Бонди Бома.

Тот отрицательно покачал головой.

-Здесь меня чуть твои не хлопнули. Не знаю, кто это был, менты или фрайера (впрочем, я не удивлюсь, если узнаю вдруг, что кое-кто из твоих работает в мусоровне, а после смены спешит на дело или «на качели»). Но я их сам пришил: так уж вышло.

-Зря! — кивнул головой Толстунин.

-Кто знает, кто знает! Мне так не кажется, во всяком случае.

Ему хотелось есть и спать. Спать даже больше, и он чувствовал, что долго не выдержит. Заехав на амшине в самую глушь кустов, в небольшой овражек, он остановился.

-А сейчас мы будем спать!

После этих слов Жора заткнул кляпом Толстунину рот, связал его капроновым буксировочным тросом «в куколку» и пропихнул на полик между передними и задними сиденьями.

Всё это давалось ему нелегко, но он даже не нашёл силы выругаться и, едва сделал это, как тотчас же свалился замертво ничком на передних креслах, подложив под руку взведённый «калашник», подкошенный глубоким сном, сопротивляться которому у него больше не было сил.

Когда он проснулся, уже вечерело. Жора подумал, что сейчас недалеко от того места, где находится гостиница, в которой живут Гладышев и Вероника, и неплохо было бы туда съездить, проведать, как они там, не умерли ли ещё с голоду, есть ли у них карманные деньги.

Вдруг в его мысли закралост нехорошее предположение. Он представил себе, что милиции известно, где они находяться, и она захочет арестовать их, чтобы таким образом выйти на него, Жору: он ведь не оставит в беде свою жену. Если только милиции известно, что это его жена. А почему бы и нет? Если Бонди Бом вздумал на него охотиться, то уж он мог, задействовав могучий сыскной аппарат, проверить все гостиницы, навести справки по всем постояльцам. Не так уж в Москве много гостиниц, как могло показаться на первый взгляд. Не так много по сравнению с милицией, с этой армией, которая, если понадобится, способна заполонить, наводнить собой их все до единой, большие и малые, фешенебельные и убогие, частные и государственные.

От этой мысли ему стало жутко, и он инстинктивно нащупав рукоятку автомата, крепко сжал её и даже пощупал пальцем холодный металл спускового крючка.

Оне всё ещё лежал на животе, задрав для удобства ноги вверх, на дверцу салона. За окнами меж тем всё больше темнело. Из-за спинок кресел доносились слабые звуки возни и сопение. Видно, Бонди Бом тоже проснулся или не спал вовсе.

Жора согласился, что думать о сне в его положении было бы тяжело любому.

«Однако, всё это мне не приснилось. Значит, он действительно у меня в руках», — подумал он и успокоился этой мыслью.

Его тревога за Веронику улеглась. В случае чего он мог обменять её на Толстунина с минимальным для себя риском. Он наверняка смог бы что-нибудь придумать, чтобы держать Бонди Бома в страхе на расстоянии, случись ему менять его на свою супругу. Можно было бы, например, раздобыть дистанционно, по радио, управляемый заряд или сделать ещё что-нибудь подобное для своей и её безопасности. С Гладышевым было бы сложнее: да он и не собирался в случае чего выручать его: в милиции, будь они в курсе всех его дел, прекрасно бы это понимали.

Чем сильнее вечерело, тем больше беспокоили Жору всякие мысли. Они уже плотным роем лезли в его голову, и от них надо было как-то избавиться.

Он приподнялся и ззаглянул за спинку сиденья. В сгустившихся в салоне сумерках едва можно было различить связанное человеческое тело. Мрак растворял его в себе.

-Проснулся, что ли? — поинтересовался Жора у Толстунина, но, когда ответа не последовало, вспомнил, что заткнул ему рот кляпом. Пришлось включить освещение.

Вид у грозного Бонди Бома был весьма жалкий. Жоа даже ужаснулся, что человек такого положения и влияния может так чудовищно жалко выглядеть. Когда он вынул кляп из его рта, тот ещё долго не мог говорить, видимо, не в силах справиться с закостеневшим языком и отёкшими мыщцами челюстей и щёк.

«Если бы я его пристрелил, труп его выглядел бы ещё более жалко», — подумал Жора, и ему вдруг захотелось осуществить эту шальную мысль. Бонди Бом теперь был ему не нужен так же, как совсем недавно и Бегемот был не нужен Бонди Бому. Руки же прямо так и чесались всадить очередь в человеческое мясо.

Жора испугался этого желания, поймав себя на том, что ему уже просто нравится убивать. Это смахивало на безумие, но оно ещё не владело его волей. Однако раньше, совсем ещё недавно, такая мысль, прийди она ему на ум, вызвала бы в его сознании бурю протеста. Да она бы просто не пришла ему в голову несколькими днями раньше.

«Как быстро может измениться человек!» — удивился Жора. Однако мысль об убийстве не шла у него из головы. Ему просто, до банальности просто вдруг захотелось кого-то пристрелить. Ему захотелось, чтобы оружие в его руках работало и при этом стреляло не куда и не для чего попало, а чтобы всякий раз находило свою цель и убивало.

-А что, если я тебя сейчас убью? — спросил Жора и заметил, как расширились зрачки у Толстунина.

Это ему понравилось. Он даже приставил к его животу автомат для острастки. Ему вдруг показалось, что теперь, кажется, он понимает, откуда беруться маньяки-убийцы, и чтоиспытывают садисты, измываясь над своей жертвой. Видеть чужой страх было чудовищно упоительно, а желание убить саднило в голове подобно чувству голода, свербящему желудок.

Бонди Бом ещё не мог ничего ответить. Челюсти и язык отказывались ему повиноваться.

-Да — да, что ты скажешь на то, что я тебя сейчас пристрелю?! — продолжал издеваться над ним Жора, испытывая садистское наслаждение. — Зачем ты мне теперь нужен? Я_то не знал, что всё так получится. Теперь ты для меня опасен…

Жора с трудом подбирал аргументы для своего страшного поступка, и это было похоже на то, как если бы голодный человек, сидя перед тарелкой супа, разглагольствовал, почему он хочет её съесть, придумывая своему желаниюэстетически привлекательную оболочку, чтобы хотя бы в своих глазах выглядеть более прилично, чем то есть на самом деле и хотя бы самому не испугаться звериной правды голода: есть хочется от того, что хочется есть. Придумывать аргументы становится всё труднее, а голод, кажется, рассвирепел настолько, что желудок давится кишками.

Желание убить было подобно голоду. Оно нарастало, и придумывать каеи-то ненужные аргументы становилось всё тяжелее. Оно призывало к действию и так неоттвязно овладело его мыслями, что пожжелай сейчас сам Жора остановиться, он бы уже не смог совладать с ним.

Жора вытащил Толстунина из машины, развязал его и заставил подняться. Бонди Бом отчаянно помотал головой, дескать связанные члены затекли, занемели и потому не слушаются его.

«Тем лучше, — решил Жора, — меньше будет брыкаться!»

Он схватился за наручники и яростно поволок Толстунина по жёлтому ковру из опавшей листвы, зашуршавшей под ногами, к дубу, стоявшему неподалёку.

Заставив запыхаться и расцарапать лицо ветками кустарника. Сквозь которые пришлось продираться, занятие это несколько охладило его безумное желание. Он стал размышлять более хладнокровно, и на какой-то миг даже решил, что убивать снова — нелепо и глупо, быть может, даже отвратительно. Но это было временное просветление. Едва Жора отдышался, как кровь снова отхлынула от его мозгов, и в них опять стало твориться чёрт знает что. Мысли пожирали друг друга, а над ними влствовало безгранично, парило на недосягаемой высоте желание убийства.

Жора вспомнил, как спокойно и даже с некоторым любопытством выстрелил в голову Марка Ильича. Было так приятно видеть, как выстрелом вышибло его мозги, как разлетелся его череп, как сломалась его шея. В этой картине было что-то завораживающее, манящее — он теперь понял это, и ему хотелось насладиться ею вновь.

Он силился припомнить, как это было на самом деле. Ему теперь казалось, что убивал он не на самом деле, а во сне, убивал понарошку, и вот теперь не терпелось узнать, будет ли реально это выглядеть так же, как тогда или нет.

Жертва сидела перед ним. Было уже почти темно, но лицо Толстунина было ему хорошо видно. На нём крупными буквами был написан страх, мольба о пощаде. Жоре даже показалось, что он теперь читает на его лбу мысли, которые рождаются у того в голове. Это было завораживающее ощущение. «Не убивай! — смог различить он. — Я скажу, где находится то, что ты ищешь!»

Но Жоре теперь вовсе и не хотелось знать, где и что находится. Ему было вообще безразлично, кто это сидит перед ним, Толстунин или ещё невесть кто. Главным теперь было то, что перед ним была жертва, живое существо, которое он мог лишить жизни, над которым в его власти теперь было свершить казнь, и никто в мире не мог его остановить. Это было неописуемое могущество: где-то, быть может, совсем рядом, сновали и суетились людишки, но никто не мог, никто не в силах был остановить его.

В считанные секунды вознёсся он на самый пик Олимпа, чтобы оттуда, ощущая безмерную власть над собственной судьбой и над судьбой жертвы, чувствовать себя Всем, Всем для себя и для него. Он был ему и Судья и Бог, он был Абсолют, и этот Абсолют был упоительно безжалостен.

На челе жертвы всё быстрее выступали, сменяя друг друга какие-то мысли: номер вагона, готового к отправке, станция, на которой он стоял, ящик стола, в котором лежала накладная на этот вагон — за минуту он узнал то, что до сих пор было скрыто от него. Но ничто это казалось теперь не нужным ему и даже не удивляло.

Вдруг на челе жертвы стали различимы мольбы к Богу о спасении. «Я твой Бог, — подумал про себя Жора. — Я твой беспощадный Бог!» «Да он точно спятил!» — испуганно пронеслось по челу жертвы. «Я не спятил, насчастный! — мысленно ответил он безо всякого возмущения. — Я лишь собрался убить тебя и решил сделать это!»

Отступив на несколько шагов от дуба, Жора обратиося к жертве.:

-Я мог бы пристрелить тебя в машине, но ты бы испаячкал мне салон своей свинячей кровью. Умри же здесь, под дубом, где и положено умереть свинье!»

«Я дам тебе ключи мира! Оставь меня в живых! Я дам тебе безмерную власть! Ты ещё не знаешь, какую власть способен получить! Я буду служить тебе, как собака!» — всё ещё умоляла его жертва своими мыслями, проступающими сквозь лоб вместе с каплями холодного пота ужаса.

Однако Жора был глух к этим странным сигналам, доносящимся к нему олт жертвы без единого слова. Он был Бог, и снизу тот, чью судьбу он желал завершить немедля, обещал ему нечто странное, словно бывздумав насмехаться над ним.

-Как можешь ты обещать мне что-то?! — воскликнул он, чувствуяпатетический экстаз, к которому подвёл егоо вплотную предстоящий акт убийства. — Ты, жертва, приговорённая мною к смерти! Ты вздумала насмехаться надо мной?!

Со стороны могло показаться, что некто разговаривает сам с собой стоя над совершенно беспомощным человеком с автоматом наперевес. Но следить за этим трагическим, завершающим актом чудовищного спектакля было некому. В лесу они были одни, и потому Жора сам мысленно отлетел от себя на некоторое расстояние и представил, как это всё выглядит: на фоне густо синего неба чернеет мощный, коренастый дуб, а рядом с ним две фигуры; одна, бессилльная, у его подножия, опирается спиной о ствол дерева, другая, величественная, могущественная, возвышающаяся над ней; хорошо различимы контуры автомата в её руке; силуэты из завораживающего театра теней, только настоящего.

Стемнело так, что ему уже не было видно лица Толстунина. Это ему не понравилось. Он хотел видеть лицо жертвы в момент смерти, запомнить, запечатлеть каждую деталь убийства, чтобы сравнить его с той, уже ставшей нереальной, картиной жизнелишения когда он так спокойно, хладнокровно выстрелил в голову Марка Ильича.

В его голове уже начинала складываться коллекция убийств, и кк всякий коллекционер, он стремился заполучить всё новые и новые экземпляры. Следующий обещал вот-вот очутиться в ней, и от предвкушения Жороа испытывал безумную радость, словно бы всякий раз после этого жизнь обещала повернуться какой-то другой стороной, новой гранью, доселе неведомой, и позволить себя запечатлеть таким образом в его памяти.

Всё прошлое было сном. Оно растворялось в небытие, а только то, что удавалось запомнить оставить в копилке своих мозгов, принадлежало ему уже навсегда. Правда, и те образы, что удавалось схватить и запомнить, размылись со временем, и порой это йпроисходило очень быстро. Они развывались будто детские рисунки на асфальте от прошедшего дождя, и требовали вновь и вновь пополнения.

Жора продрался сквозь кусты к машине, завёл её и, дав задний ход, а затем развернувшись, подогнал её к дубу, у которого лежал Толстунин, включил фары, чтобы хорошо видеть, ничего не пропустить и всё запомнить. Каждая детаь поведения жертвы не должна ускользнуть от его внимания. Он должен всё запомнить, чтобы потом наслаждаться этим образом в воспоминаниях. Он должен заметить мельчайшие подробности, чтобы сравнить их с подробностями предыдудщего убийства, которые теперь ускользали от него, словно рыба из рук, и за них невозможно было зацепиться.

Однако Толстунина у дуба уже не было. Фары высветили из темноты голый ствол дерева.

Жора бросился в погоню, испытав лихорадочную дрожь. Он уже испугался, что жертве удасться уйти. «Казнь слишком затянулась! — пронеслось у него в голове. — Слишком затянулась!»

Лучи света, идущего от фар, пробивали низкие кусты позади дуба, однако заметно слабели. Жора ринулся в кусты и, выскочив за них, увидел тёмное пятно на подстилке из опавших листьев, покрывших поляну. Это был Толстунин. К нему, видимо, вернулась способность двигаться, и, наапрягая ввсе силы, Бонди Бом стремился уйти от смерти. Он полз на четвереньках, то и делопытаясь подняться на ноги, но всякий раз снова опускался на корточки или, спотыкаясь, падал, распластывался по земле и тут же поднимался на колени.

Это могло бы выглядеть смешно и забавно. Но Жору это взбесило. Схватив автомат перед собой обеими руками, крепко сжав пальцы на рукоятке и цевье, он бросился вдогонку по поляне, в несколько огромных прыжков, сделанных в запале бешенства, настиг Толстунина и, закусив от жуткой злобы губу, ударил его прикладной частью «калашника» по затылку.

Толстунин рухнул на землю. Жора осмотрел его руки, злобно рыча:

-Ах ты, сволочь! Ты ещё удрать от меня хотел!.. Так и есть!

Толстунину каким-то образом удалось снять наручники с запастья одной руки. Они теперь болтались на его левой кисти. Жора снова закрыл их, выругавшись:

-Вот чёрт! И наручники-то у этих мусоров какие-то неправильные.

Он вернулся на место казни, к дубу, волоча за собой стонцущего Бонди Бома, прислонил его к дереву.

В свете фар теперь хорошо было видно лицо жертвы. Пухлые щёки расцарапались до крови о ветки кустарника, губы обсохли и вспухли, глаза были закрыты.

Жора приподнял веко. Зрачки закатились под лоб. Убивать жертву в таком состоянии значило не убивать её вовсе — это было неинтересно. Ему хотелось дождаться, пока она придёт в себя, и он медлил.

Вдруг ему захотелось спросить напоследок, есть ли у Бонди Бома дети: он же тоже человек. Но потом Жора отказался от этой мысли: чего доброго тому удасться надавить на жалость и вымолить у него пощаду. «Нет, понятно же, — думал Жора, — я убью его в любом случае, но тогда это будет не так приятно делать. Зачем отягощаться мыслями о сиротах. Тем более, что это будут обеспеченные сироты. Он, всё-таки, не из простых людей. А впрочем, всё это ерунда, и на всё это наплевать!»

Он ждал, когда Толстунин придёт в себя, но тот, словно бы почуяв в этом спасение, не желал возвращаться в сознание. Это тоже злило Жору. Злило и потому, что он всё больше начинал жалеть этого упитанного человека с исцарапанным в кровь лицом, и жалость эта грозила помешать осуществлению его замысла. А если бы он ещё и заговорил, то и вовсе принудил бы его отказаться от убийства.

Вот так нечто одно выливается вдруг в совершенно другое, и если бы он не эстетствовал пятью минутами раньше, то теперь бы не мучался от жалости и неразрешённости вопроса: убивать или не убивать — вопрос это был бы разрешён.

Бонди бом застонал сильнее, приходя в себя.

Жора попытался вспомнить о нём всё плохое, чтобы снова набраться злости. Но она, злость эта и ярость вся куда-то улетучилась, и от неё не осталось и следа.

Чтобы дух убийства ожил в нём, Жора даже стал тренироваться, как будет убивать Толстунина, приставляя к его виску то и дело автомат и нажимая на курок так, чтобы на йоту не хватило усилия для спуска. Это занятие помогло. Оно рассекло жалость и обволокло его сознание какой-то тупостью, пеленой, сквозь которую теперь не могла пробиться ни одна мысль.

Толстунин, наконец, очнулся. Он попытался схватиться рукой за затылок, но не смог это сделать: мешали наручники. Глаза ему смягчил бьющий прямо в лицо свет фар.

Едва жертва зашевелилась, прийдя в сознание, как все сомнения Жоры развеялись: жертва была жертво; её надо было убивать.

Щурясь, Толстунин поднял на него взгляд.

-Не убивай меня, — попросил он слабым голосом. Сказать что-либо большее у него просто не было сил.

-Ты зачем пытался удрать от меня?! Сволочь?! — угрожающе произнёс Жора.

Ярость и злоба вернулась к нему снова (а он так боялся, что в нужный момент иху не хватит).

-Не убивай меня, — снова почти шёпотом попросил Толстунин.

Но Жора, вновь испытывая садистскую радость, задавал один и тот же вопрос. Его возбуждало, что жертва не пытается даже отвачать на его вопрос, а твердит одно и то же. Он чувствовал, как снова накаляется экстаз злости и вседозволенности, экстаз возмездия. После очередного вопроса он хотел ударить жертву автоматом, но сдержался, опасаясь, что просто снова лишит её сознания.

На этот раз он решил начать убийство с обмана. Ему так приятно было произносить ложь:

-Ну-ка, возьми дуло автомата в рот. Тогда я не буду тебя убивать. Я хочу посмотреть, какой ты смелый. Если сможешь это сделать, то я тебя прощу, будешь жить. Если же нет…

Он подставил дуло автомата ко рту Толстунина. Тот, помедлив, взял его губами и уже хотел снова отпускать, когда Жора нажал на курок.

Раздался выстрел. Его обдало чем-то свежепахнущим. Это была кровь.

«Теперь я точно маньяк», — подуумал Жора.

Глава 23.    (027).

Он опомнился лишь тогда, когда автомобиль оказался в черте города. Теперь он даже не мог сказать самому себе, что он сделал с Бонди Бомом, куда он дел его тело.

Воспоминания о случившемся полчаса назад были словно в тумане. Куда он едет теперь, зачем? Жора напряг свои мозги, попытался сосредоточиться на мыслях. Туман в его голове постепенно рассеялся.

Машина пронеслась по проспекту ещё километров пятнадцать, прежде чем он принял решение. Теперь он хотел проверить, соответствует ли действительности то, что ему померещилось точно спроецированное на чело Бонди Бома в последние минуты его жизни.

Заметив на проспекте вооруженного автоматом постового (Толстунина, видимо, всвё ещё усиленно разыскивали), он притормозил и подробно расспросил дорогу к министерству внутренних дел. Через двадцать минут он был уже на месте.

Это было очень опасно и дерзко: соваться туда. Но другого выхода не было. Это был его шанс, его последний шанс обрести удачу, вернуть то, что принесло бы ему богатство, огромное состояние и, быть может, позволило бы уехать из этой идиотской страны, где всё не как у людей, и жить в роскоши где-нибудь во Франции, Италии или Америке, — в одной из этих стран, по которым уже давно испытывал тайную и непреходящую тоску.

Это был заключительный этап его столичного сражения за свои интересы, которое он, казалось бы, теперь точно должен выиграть: большая часть уже сделана.

Жора вошёл в фойе здания, оказался в проходной. За армированным толстой стальной сеткой стеклом сидел дежурный милиционер, задремавший над книгой.

Жора на ходу придумывал, что такое сказать, чтобы его пропустили внутрь. Вся его затея была чистейшей воды авантюра, не имеющая под собой ни клочка твёрдой опоры. И он чувствовал, как зыбучие пески риска засасывают его сейчас его в себя, поглощают его волю. Однако обратного пути уже не было. Иначе зачем всё это сожжение мостов, вся эта мерзость, кровь и грязь, в которую он вляпался? Отступать назад, идти на попятную было для него теперь смерти подобно.

Однако ему, кажется, везло. Он уже не раз замечал, что стоит ему предпринять нечто особенно рискованное, и обстоятельства сопутствуют успеху этого тем более, чем более опасно и дерзко задуманное. Это было удивительно, но всякий раз у него не было времени удивляться.

Дежурный милиционер спал. Он наклонился к окошку, делая вид, будто желает что-то спросить, и, убедившись, что майор спит, как следует, крепко, занялся пультом на его столе, открывающем дверцы проходной. Он представлял из себя набор из десяти кнопок с цифрами, но замусолено, потёрто из них было только четыре.

Стараясь не шуметь, Жора попробовал несколько комбинаций последовательности их нажатия. Третья дала положительный результат. Глухие двери проходной, похожие на двери лифта, открылись.

Не медля ни секунды, Жора прошмыгнул в них на цыпочках и оказался в коридоре, уходящем в обе стороны. Прямо перед ним была лестница.

Жора уже решил устремиться по ней наверх, когда кто-то окликнул его из глубины коридора. Жора обернулся и вгляделся в полумрак. К нему приближался милиционер.

-Вы куда, гражданин? — повторил он свой вопрос.

-Да меня уже проверили, — тут же отозвался Жора.

-Всё в порядке?

-В порядке.

-Ну, смотри, погрозил капитан пальцем.

Жора решил, что это, видимо, ещё какой-нибудь помощник дежурного. Уже когда он был на лестни це, тот поинтересовался вдогонку:

-А что так поздно?

Но Жора ничего не ответил, прибавив шагу. Теперь он думал о том, как ему удасться отыскать в тысячах кабинетов тот единственно нужный ему. Однако он по-прежнему рассчитывал на удачу, свою интуицию и логику.

Коридоры власти имеют свои, едва заметные предметы, которые могут служить верными приметами. Опираясь на них можно достичь искомого. Надо только знать, какими признаками руководствоваться. Ну, например, до какого этажа идеально убрана ковровая дорожка на ступеньках лестницы, или же где фойе украшено зеркалами в бронзовых рамах, кожанными диванами и огромными пальмами в кадушках.

Жора кое-что знал об этих признаках, и, опираясь на эти знания, он не ошибся и не заставил себя долго блуждать. Через несколько минут он был у кабинета министра и, как и предполагал, нашёл рядом кабинет Толстунина.

Ему пришлось немного повозиться с дверью, прежде, чем она поддалась.

Он нащупал выключатель, прошёл к столу и принялся рыться в его ящиках. За поиском Жора даже не услышал, не заметил, как в кабинет вошёл ещё кто-то. Он понял, что не один здесь, когда его затылка коснулось металлическое, холодное дуло пистолета.

-Поднимайся! — скомандовал ему кто-то.

Жора дрогнул от неожиданности, но всё же послушно поднялся.

-Не оборачивайся! Лицом к стене! Руки за голову! Одно лишнее движение, и я спущу курок! Расставь шире ноги! Шире! Шире!

Жора повиновался командам. От неожиданности он не мог ничего сообразить даже. Впрочем, к этому нужно было подготовиться, но он не взял с собой даже оружия.

Его обыскали. Потом разрешили повернуться.

Жора ожидал увидеть кого угодно, он даже подумал было, что его обнаружил миллиционер из охраны, но того, кто действительно предстал перед его взором, никак не мог представить находящимся здесь. он вообще уже когда-то решил для себя, что больше уже никогда в жизни его не увидит.

Это был тот самый курсант, который улизнул от него три месяца назад. Он даже припомнил его фамилию: Охромов.

-Ты? — удивлённо вымолвил он.

-Я, — спокойно согласился Охромов. — А что ты здесь делаешь?

-Я? А ты?

Жора покосился на увесистый «кольт» в руке Охромова и подумал, что зря не взял с собой ничего подобного: это хороший аргумент для поддержания беседы. Теперь аргумент был не в его руках.

Охромов ничего не ответил, а пододвинув под себя стул, уселся, положив ногу на ногу, не сводя с собеседника дуло пистолета и не опуская палец с курка.

Перехватив его взгляд, Охромов догадался:

-Ты не смотри так. Я знаю, что ты за птица, знаю, с кем дело имею: чуть что — стреляю. И ты учти, я не шучу.

Жора согласно кивнул головой и спросил:

-Мне можнео присесть?

-Садись, с чувством хозяина ситуации разрешил Охромов.

-А я тебя уже и не чаял увидеть, — признался Жора.

-Очень рад.

-Так что ты здесь делаешь?

-Видимо, тоже самое, что и ты. Только у меня одно преимущество, — он слегка кивнул на «кольт».

-Согласен. Но, быть может, мы как-то договоримся?

-Быть может.

В разговоре возникла пауза. Жора пытался собраться с мыслями и сообразить, что теперь стоит предпринять. Охромов же сидел в прежней позе, уставившись на него, как удав.

-Ты тогда вовремя смылся, — наконец заговорил Жора, — интересно узнать, как тебе это удалось?

-Как? Когда захочешь спасти свою шкуру — узнаешь. Особенно изобретательность в этом деле повышается, когда тебе её припалят.

-Понятно. Ну, а какими судьбами ты здесь?

-Такими же, как и ты: пришёл за наследством.

-За наследством?

-Да. Ты ведь тоже за этим? Я в курсе вех дел. И когда исчез шеф, то понял, что живым ему уже не быть. Это ведь ты такую бойню устроил, когда его брал?

-Я, — кивнул головой Жора.

-Молодец, чувствуется профессионализм, — похвалил его Охромов.

Он разговаривал с ним снисходительно, каак с мальчишкой. Жору это возмущало, но он ничего не мог поделать: оружие было не в его руках и, видимо, Охромов хорошо понимал это.

-Так ты что, на Бонди Бома работаешь?

-В некотором смысле — да, но в основном я работаю только на себя.

-И давно?

-Да, с тех пор, как поумнел, а если быть точным — несколько ранее той ночи, когда мне пришлось исчезнуть, в том числе и от тебя тоже. Но теперь многое изменилось, и ты не представляешь для меня большой угрозы и опасности, — Охромов переложил ногу. — Особенно сейчас. Конечно, мне стоило бы тебя шлёпнуть прямо сейчас, но я тут тоже нахожусь на птичьих правах: не хотелось бы шуметь, а глашак, я как назло, не взял. Но я думаю, что мы договоримся.

-Я тоже.

-Я знаю, что я хочу. Мне твоя макулатура не нужна. Мне итак из-за неё пришлось изрядно пострадать. Я возьму то, что для тебя не будет представлять никакой ценности, а ты забирай всё остальное. Хорошо?

-Мне хотелось бы узнать, что ты возьмёшь?

-Не в твоём положении проявлять излишнее любопытство. Но я скажу тебе, так и быть. Мне нужна одна коробочка. В ней на чёрно-красной бархатной поддкладке лежит перстень с печаткой. На нём ты много не заработаешь. А я знаю, что с ним делатть.

Жора подумал. Его предложение, кажется, устраивало.

-Ну что, по рукам? — поинтересовался Охромов, выждав паузу.

-По рукам, — согласился Жора.

-Ну, вот и отлично. А теперь без глупостей: прошу не мешать. Без меня тебе всё равно не найти нужные бумаги.

Жора сделал жест, означающий, что он будет вести себя спокойно.

-Без глупостей, — ещё раз на всякий случай предупредил Охромов. — Чуть что — пуля твоя.

Он открыл один из ящиков стола, достал из него карманный калькулятор, набрал на нём какие-то цифры и буквы и направил на большой сейф, стоящий в углу кабинета. Прошло несколько секунд. Раздался щелчок. Сйеф открылся, и его дверца стала сама собой отворяться.

-Чудеса техники, — прокоментировал это Охромов.

Он подошёл к сейфу и извлёк из него прозрачную пластиковую папку с бумагами.

-Так ты пришил пришил Толстунина? — поинтересовался он у Жоры между делом.

Тот многозначительно промолчал.

-Значит, пришил. Ну, чтож, было за что.

Он положил папку на стол и достал из неё несколько бланков и бумаг.

-Все документы на контейнер на месте, — произнёс он, проверяя, пролистывая бумаги.

-Какой контейнер? — не понял Жора.

-На морской. Он плотно забит ящиками и стоит под парами на сортировойной станции в ожидании отправления.

-Куда?

-Туда. Что вот в эту бумажку запишешь, туда и отправят, — он показал Жоре квитанцию. — Я тебе её потом отдам, когда возьму то, что мне нужно. Запишешь сюда станцию назначения и отдашь железнодорожникам — и всё: жди его по месту назначения. Ну, ладно, нам надо ехать. Ты на тачке?

-Да.

-Тогда поехали.

Охромов взял папку под мышку и повёл Жору впереди себя какими-то чёрными ходами. Через пять минут они оказались во внутреннем дворе здания у кучи мусора. Взобравшись на неё, они перепрыгнули через забор и очутились на улице.

В машине Охромов сел на заднее сиденье.

-Давай, жми на сортировочную, — скомандовал он Жоре, — если не знаешь дороги, я буду тебе показывать.

-Откуда ж мне знать? — удивился Жора.

Давай, давай, поехали.

Жора нащупал рядом со своим сиденьем холодный ствол «калашника», но решил пока его не применять. Словно заметив это, Охромов предупредил:

-Без глупостей!

Чтобы попасть на контейнерную площадку станции необходимо былло либо договориться со сторожами, либо их нейтрализовать. Жоре второе представлялось более реальным и приемлемым. Но Охромов подал знак:

-Не надо этих дешёвых трюков. Обойдёмся по-хорошему.

Они вышли из машины и прошли к будке, где сидели сторожа.

Внутри было двое молодых парней с собакой. Когда Жора и Охромов зашли, пёс встал им навстречу. Охромов решительно шагнул вперёд и достал из кармана какой-то документ. Не давая сторожам времени опомниться, он поздоровался и, помахав перед их носами корочками документа, заговорил:

-У меня приказ проверить содержимое одного контейнера…Ну-ка, дай бумаги, — он протянул руку Жоре, и тот, догдавшись, передал ему бумаги на контейнер.

Один из парней взял было документы и накладную, но тут же протянул обратно Охромову. Второй направился к столу, на котором стоял допотопный телефон. Чтобы позвонить по нему, нужно было сперва покрутить ручку.

Заметив это, Жора подумал, что Охромов всё-таки балбес и дурак зелёный, и что не надо было его сллушать, а брать автомат, да под дулом крутить молодцов: дело бы пошло веселей.

-Это не к нам надо обращаться. Это в контору, — сказал первый парень, протянув обратно бумаги. — Там выписывают пропуск, и проверяйте что хотите.

«Ну, всё, надо идти за пушкой», — решил Жора.

В это самое время пробило двенадцать ночи, и, точно по команде, собака, помесь овчарки и дворняши, сидевшая у стола с телефоном, зарычала на своего хозяина, второго сторожа, видно решившего куда-то позвонить. В рыке её чувствовалась угроза, и он остановился.

-Чего это ты дупа, очумела? — удивлённо спросил он у псины.

-Ты документ видел, — начиная сердиться, спросил Охромов, — ты хоть, дурак, понимаешь, с кем дело имеешь?

-Понимаю, — виновато отвнтил тот, но без документа вас пропустить не могу: порядок такой. Вдруг вы воры? Они, вон, теперь на всякую ерунду ухитряются.

-Разве похожи мы на воров? Ты сам посмотри! — возмутился Охромов. — Были бы мы воры, так не таким же образом с вами разговаривали.

-А мне всё равно, документы нужны. Пропуск.

-Какой пропуск, болван! — Охроов побелел от возмущения.

-От нашей конторы…

-Да ты понимаешь, что наше ведомство не нуждается в пропуске от вашей конторы?!

-Ну, тогда дайте бумагу от вашего министерства…

-Ты смотри, какой грамотный сторож нам попался, а?! — он обернулся к Жоре ища в его взгляде поддержку и одобрение.

Жора только головой качнул, думая, что дело начинает всё больше пахнуть керосином, и пора идти за автоматом.

-Да ты осёл, понимаешь, что мы просто так ничем не занимаемся?! — Охромов помахал перед носом парня указательным пальцем, и тот невольно, отшатнулся назад. — А если уж за что-то берёмся, то вот так, тайно и незаметно, чтобы соблюсти государственную тайну и не бспокоить народ, чтобы все государственные преступники, предатели и противники были обнаружены и схвачены без лишнего шума и пыли.

Охромов произносил каждое слово отрывисто, зло, и сторож невольно отступал назад. Жора подумал, что командовать у него выходит неплохо. К тому же сторожевой пёс словно взбесился и ни в какую не хотел подпускать своих хозяев к телефону.

Молодых сторожей, видимо, в конец довели до ручки уверенные нападки Охромова и странное поведение собственной собаки, и они сдались без всяких документов. Порывшись в своих документах, они сказали номер погрузочной площадки.

Жора и Охромов вышли на территорию контейнерной станции.

-Куда идти? — спросил Жора.

-Туда, — показали им рукой сторожа.

Контейнер стоял неудобно: дверьми к соседним контейнерам. Жоре пришлось вскарабкаться на мостовой кран, запустить его, поднять и развернуть контейнер. Когда он спускался вниз, то впервые за долгое время почувствовал нервную дрожь во всех членах. Приближалась та минута, которой он ждал и боялся больше всего. Все те злодейства, которые ему пришлось совершить на пути к ней, все те опасности, которые подстерегали его на этой дороге, не смогли так задеть его нервы, как простое понимание того, что всё позади, и теперь вот, на расстоянии вытянутой руки его заветная мечта, ради которой он, как в омут головой, пустился во все тяжкие. Когда они открывали контейнер, он чуть не задохнулся от одной только мысли: «А вдруг всё, что я делал, напрасно, что там давно уженичего нет?!»

Однако сомнения его быстро развеялись. Из-за приоткрытых дверец на них посыпались рукописи, книги, папки.

-Ну, наконец-то, с облегчением выдохнул Жора, бессильно опустившись на сырую, холодную землю.

Он потянулся в карман за сигаретами и закурил.

-Что теперь делать будем, дружище? — спросил он у Охромова. — Как делиться станем?

-Я уже тебе сказал: мне нужен один маленький ящичек. Он здесь, среди всего этого. Он даже не ящичек, собственно говоря, а коробочка такая.

-Ишь ты, — удивился Жора. — И тебе больше не надо ничего?

-Нет, — кивнул головой Охромов. — остальное барахло можешь забрать себе.

-Ничего себе! Что же там такое ценное, в том коробке?! Алмазы, бриллианты, что ли?! Да их тут не может быть.

-Ты прав, не может. Но есть нечто более ценное… Во всяком случае, для меня.

-А что это?

-Когда найдём — увидишь. Давай, за работу, скоро рассветать начнёт. К утру контейнер должен быть закрыт, как был. Они принялись за нелёгкую работу. Вскоре возле контейнера на асфальте площадки выросли горы из книг и папок. Сбоку к ним пристроились тяжёлые, будто кованные сундуки, набитые какими-то документами.

-Может тебе взять один из этих?! — засмеялся Бегемот, пнув ногой один такой ящик.

-Нет уж, спасибо, возись с ними сам, — ответил Охромов.

Он был зол, вспотел и устал. Присев на книжную кучу, он вытер пот со лба и поинтересовался у Жоры:

-Послушай, а здесь всё или чего-то не хватает?

-Мне откуда знать? — изумился он. — Во всяком случае, до того, как у меня спёрли этот контейнер, — здесь было всё, что должно было быть: весь тайник.

Охромов устало посмотрел на Жору, потом на бескрайнюю утробу двадцатитонного сейфа и застонал, как от зубной боли.

-М-м-м, мы и десятой части не разобрали! А до утра надо всё закончить

-Скажи мне, всё-таки, что ты ищешь? — спросил Жора.

Гриша посмотрел на него устало и безразлично и, будто не услышал вопроса, продолжил свои рассуждения вслух:

-Вряд ли она находится здесь. Скорее всего он её уже забрал. Слушай, Бегетов, ты не помнишь такой чёрной коробочки со странным рисунком: круг, а в нём пятиконечная звезда, только она как бы перевёрнута верхом вниз, и вокруг звезды и в ней какие-то странные иероглифы, закорючки?

-Что-то припоминаю, — согласился Жора, — я даже подумывал выгодно продать эту штуковину (она чем-то напоминала шкатулку), но только после того, как смог бы разобраться, каким сспособом она открывается.

-Ну и что? Не разобрался?

-Не успел. Уехал в свадебное путешествие, а тут и увели у меня прямо из-под носа всё. Честно говорря, я думал, что это какой-нибудь микросейф для перевозки бриллиантов, тем более, что внутри что-то громыхало. Попытался расколотить и не смог. Не нашёл даже щели между вернхней и нижней крышкой…

-Всё понятно, — согласно кивнул головой Охромов. — Зря старался, бедняга. Это действительно нечто вроде микросейфа, но не для того, что ты думаешь. А открыть его может только посвящённый.

-Что же это за штука такая? — удивился Жора. — И чтоже такое ценное лежит внутри?

-Если бы тебе удолось открыть эту чёрную шкатулку со звездой, ты бы был разочарован, очень сильно разочарован. Там лежит всего лишь тридцать себебрянных монет и медный перстень, у которого вместо камня серебрянная печать с хитроумным узрчиком. Ты не смог бы даже продать эти серебрянные монеты, потому что одно прикосновение к ним непосвящённого вызывает его смерть. У него начинается галлопирующие галлюцинации, и он умирает от ужаса.

-Что же это за странные монеты? — изумился Жора.

-Да так себе, монеты, как монеты, — вдруг Охромов сделал странное движение в сторону Жроы и пугающим шёпотом добавил. — Просто на них купили Христа.

Жора обомлел от неожиданного идвижения и странного шёпота Охромова.

-Ну и что? — сапросил он немного погодя.

-Да так, ничего, — ответил Охромов. — Ты, кстати, не очень усердствовал, когда пытался расколоть шкатулку?

-Нет, не успел.

-Молодец, — кивнул головой Гриша. — А то бы ты был уже не жилец на этом свете.

-А что такое?

-Да так, ничего, — маленький, безобидный взрывчик, и тебя нет.

-А шкатулка?

-Что шкатулка? Шкатулка взорвётся. Только вреда ей от этого никакого. После взрыва она будет похожа на куски угля, надо будет их только собрать в определённом месте и при некоторых особых обстоятельствах… Чик — и она снова будет цела-невредима.

-Чего-то ты ахинею несёшь, — засомневался Жора.

-Ладно, я тебя предупредил, — произнёс Гриша, вставая. — Найдёшь шкатулку — передашь её в американское посольство на имя господина Ромоффа. Вот с этой визиткой.

Охромов протянут Жоре карточку с золотистыми инициалами на русском и английском «А.Х. Ромофф».

-А ты куда? — изумился Жора.

-Вечером у меня самолёт. В Америку. Нужно подготовиться.

Охромов удалился. Фигура его растворилась в темноте. Жора засунул визитку в карман, и сам не зная почему, не отдавая себе отчёта, что делает, с остервенением принялся разбирать «свою макулатуру» в поисках коробочки.

К утру контейнер был пуст, никакой коробочки среди бумаг, папок и книг на оказалось. Жора окончательно выбился из сил. Он не работал с таким рвением ни разу до того в жизни. Загрузить всё обратно своими силами он был не в состоянии, и потому пришлось идти, уговривать сторожей, чтобы они после смены помогли ему справиться с работой за определённую мзду.

Сторожа сами работать отказались, но нашли словно из-под земли достали, ему трёх бомжей, которые за три бутылки водки согласились справиться с его бедою.

К пяти вечера контейнер был закрыт. Жора отправил его на родину, оформив в конторе накладные из стола Толстунина. Потом поехал к себе в гостиницу. Работа была сделана. Можно было ехать домой. Он снова был сказочно богат.

Жора отправился в гостиницу, где жила Вероника с Гладышевым, с намерением забрать их оттуда, устроив на прощание небольшой праздничный ужин в знак удачи и везения.

И Охромов, и его чёрная шкатулка напрочь вылетели у него из его головы. Ни он, ни она не были ему нужны, а тона будущего снова стали делаться из серых розовыми.

Глава 24.    (010). 010 —> 011 —> 09; 010 —> 09

Выдался тот редкий день, когда Веронике не хотелось спать днём. К нему она, видимо, уже порядком охладела и потому, зайдя в номер, просто позвала его прогуляться.

-Пойдём хоть Москву посмотрим, — предложила она ленивым и скучающим взглядом окидывая комнату, в которой глазу не за что было зацепиться за исключением той диковинной картины, которую Гладышев сам нарисовал и повесил над столом сбоку от широкого окна лоджии.

-Пойдём, — почти безразлично согласился он, пожав плечами и стал одеваться, изредка тяжело вздыхая и покряхтывая во время зашнуровывания ботинок.

-Чего вздыхаешь так тяжело, Гладышев? — раздразжённо поинтересовалась Вероника. — Тебе уже моё общество надоело? Признавайся!

В её голосе он уловил неприязнь большую, чем обычно, и это привело его в окончательное уныние. «Как тяжело, однако, общаться с человеком, который тебя ненавидит», — подумал он про себя, но вслух ответил:

-Да нет, — потом добавил, — просто не люблю, когда мною так интенсивно командуют.

-Я что, тобой командую?! — В голосе её послышалось неподдельное удивление и возмущение. — Ты что, Гладышев?!

-Не командуешь, — замялся он, потупив взор, — но, как бы это сказать… Ты меня держишь на коротком поводке, понимаешь? Я как собачонка у тебя. Гладышев — в постель, значит — в постель, Гладышев в кабак — в кабак, Гладышев гулять, значит — гулять. А я ведь человек, понимаешь, че-ло-век. У меня ведь должна быть своя жизнь, и если мне, к примеру, не хочется с тобой видеться, значит, ты не должна со мной быть вместе до тех пор, пока я этого не захочу..

-Ах, вон ты как зваговорил, — Вероника сделалась бледная, белая, как простыня. Она встала в позу, в которой обычно можно наблюдать большинство ругающихся женщин, слегка расставила ноги и подбоченилась, состроила язвительную гримасу, прищурилась и ринулась в наступление. — А спать со мной ложился — тоже по команде? Да тебя, Гладышев, если ты уж взялся себя с собакой сравнивать, дороже захудалой и бестолковой дворняжки оценить нельзя. Не строй из себя волкодава. С тобой и днём страшно идти! Парнишки какие-нибудь встретяться, глянут на твою морду, а она у тебя кирпича просит!

-Никакого волкодава я из себя не корчу, — обиделся Гладышев.

-Не перебивай меня! Я ещё не закончила и тебе слова не давала. Ишь ты, свободный человек! Запомни, — Вероника сделала шаг навстречу ему, весь её вид напоминал разъярённую кошку. — Запомни, слышишь?! Ты будешь свободным человеком тогда, когда сделаешь себе жизнь! А пока деньги тебе даю я, или Бегемот! Ясно?! И поэтому ты должен делать то, что велит тебе он, или я!

Она приблизилась к нему ещё на шаг. Гладышев невольно отступил. Он ещё никогда не видел её такой взбешённой и яростной, а потому невольно испугался и оробел.

-Но ты обращаешься со мной, как будто я твоя собственность, твоя игрушка! — попытался он защититься. — Так даже самые плохие родители не позволяют себе вести себя по отношению к своим детям.

-Да что ты говоришь?! — передразнила его Вероника. — неужели? Мало, значит, ты в жизни видел, мальчик, коль так рассуждаешь. Ты, вообще-то, отдаёшь отчёт своим словам?

-Отдаю, — он отступил до самой стенки и упёрся в неё спиной.

-Нет, — покачала длинным пальцем с ядовито-ярко-красным ногтем Вероника перед его лицом. — Ты не понимаешь! Ведь ты же куплен, Гладышев, куплен! Бегемот купил тебя и отдал мне для того, чтобы мне было не скучно…

-Он не знает, чем мы с тобой занимаемся! — выкрикнул гладышев, и в эту же секунду Вероника, точно пантера напрыгнула на него, прижав к стенке, схватила его лицо снизу за подбородок, вонзив ярко-красные ногти в кожу на щеках и подбородке, и зашипела, точно змея:

-Слушай ты, придурок жизни, осколок счастья, не тебе об этом судить! Смотри, какая сволочь, а! «…мы с тобой занимаемся» — значит? А может быть, ты со мной занимаешься? — Давай сформулируем так: ты со мной занимаешься! Воспользовался моим дружеским расположением, отсутствием мужа — разве не так поступают все соблазнители? А?!

Палльцы Вероники чуть сжались и кожа под её ногтями побледнела.

-А теперь представь себе, что он об этом узнает! Моли Бога, чтобы этого никогда не произошло! — она ещё сильнее вонзила ногти в щёки Гладышева, и из-под них блеснули капельки крови.

Вероника отпустила Гладышева. Он обмяк. Она отошла к егоо кровати, и полоснула по нему хищным взглядом.

-Ну вот, а сейчас мы посмотрим, как ведёт себя в постели обиженный и поцарапанный…

Она сбросила одежду на пол и подошла к нему снгова, взяла его зазапястье руки и потянула за собой через комнату. Он нехотя повиновался, хотя в этот момент больше всего ему хотелось ударить её, ударить и бить, бить, бить, пока не иссякнет ярость, комкающая его душу, переворачивающая её словно бетономешалка. Однако он боялся её даже сейчас, и не мог перешагнуть через барьер этого страха даже настолько, чтобы произнести вслух: «Стерва!»

Это слово носилось в его голове, лишая его способности мыслить, и если бы он смог заставить свои губы, свою глотку произнести это слово так, как ему хотелось, с чувством, с той резкой злостью, от которой на душе бы полегчало. Если бы он смог его произнести! Тогда бы он смог не только это… но он не мог, он не только не знал как это сделать, но и для чего это нужно.

Вероника заставила его раздеваться. Как бы выражая протест, который не смог разрешит в действии, Гладышев стал медленно, еле-еле перебирая пальцами, расстёгивать пуговицы.

-Быстрее! — прикрикнула на него Вероника, которую раздражала его медлительность. — Я ска-за-ла: быстрее!!!

Ему хотелось ответить тоже что-нибудь очень обидное и неприятное, но он лишился способности думать, потому что душу его заполнили целиком два странно сочетающихся чувства: страх и бессильная ярость.

-Быстрее! — Вероника сделала рукой молниеносное движение, замахнулась и, растопырив пальцы, как кошка когти, полоснула сверху вниз.

Затрещала рвущаяся ткань рубашки.

-Снимай её! — скомандовала Вероника, растёгивая ему штаны. — Она мне всегда не нравилась!

Это было уже слишком. Однако возмущение его выплеснулось совсем не в ту сторону. Вероника вела себя как дьявольски искусная любовница. Энергию его гнева она направила в другое русло, оплела руками, увлекла за собой, падая на постель, и уже через минуту он, возбуждённый и кипящий страстью, был в её власти.

Потом они ещё долго лежали в постели, притихший Гладышев вместе с чувством приглушённой обиды испытывал ещё и острое необыкновенное удовлетворение. Изредка он поворачивал голову к лежащей рядом с ним молодой женщине, взглядом обводил её прелестную шею, губы, глаза, которыыми невозможно было не залюбоваться, и тогда, испытывая смятение и страх перед её неясной сущностью, которая таилась, точно зверёк в норе, под всей этой прелестной внешностью, думал про себя: «Ведьма. Да ведь она ведьма!»

Впервые он был так близок с женщиной, и это, как оказалось вдруг, стесняло его ещё более, чем все те комплексы, которые испытывал он в пору своего независимого одиночества. Только теперь это было не внешнее стеснение. Оно перекочевало внутрь него, контролируя теперь все побуждения его души. Теперь без оглядки на женщину, он не смел, казалось бы, даже подумать нечто такое, о чём раньше мог размышлять часами напролёт. Её присутствие мешало ему отвлечься от внешнего и сосредоточиться навнутреннем мире, в своей душе. Когда же её не было рядом, ничего, кроме тревоги, смятения и беспокойства, он не испытывал, и его неуспокоенная душа мешала ему заниматься своими любимыми пустяками. Они, эти его прежние занятия, теперь и вправду казались никчёмным и глупым делом, на которое он убил так много драгоценного времени своей молодости. Его писательские и живописные потуги казались уже чем-то вроде надувания мыльных пузырей: их надуваешь, надуваешь, а они всё лопаются и лопаются. Воздушные замки — вот всё, что смог он создать себе в этой жизни. Теперь ему казалось, что лучше бы, вероятно, было потратить всю ту уйму времени, которую он провёл за столом и мольбертом на более тесное и обширное общение с женским полом. По крайней мере, это была настоящая жизнь, в которой ничего не надо было придумывать, в которой все переживания, приключения и опасности были реальны и влияли на его собственную судьбу, а не на судьбу его вымышленных, бумажных героев. Подвергать опасности их жизнь было удобно и уютно. Сидеть в тепле квартиры и придумывать, как они жрогнут ночью под дождём, умирают от жути и страха. Так можно допридумываться чёрт знает до чего! Что мешает ему резать своих героев живьём на куски, а потом воскрешать, оживлять заново, и опять резать? Ему-то от этого ничего не будет и ничего никогда и не было. Правда кое-что он превносил в их жизгь из своей жизни, но это был такой нелепый и смешной мизер! А всё остальное? Сплошной вымысел и враньё! Нет, надо признаться, как это ни горько, что он убегал всё это время от реальной жизни, тратя её на никому не нужную писанину. Разве можно в таком возрасте написать что-нибудь серьёзное?!

Он вдруг прервал свои размышления и вовсе навпопад поинтересовался у спокойно лежащей рядышком Вероники:

-Интересно, что ощущает муж, узнавший вдруг, что он рогоносец? Ты не знаешь?

Она взглянула на него медленно, словно устало, с презрением повернув к нему голову, а потом, ничего не ответив, отвернулась к стене всем телом, выставив ему на показ голую узкую спину, самым непонятным образом переходящую в широкие бёдра.

Это зачаровывало, от этого невозможно было оторвать взгляд, и Гладышев с трудом продолжил:

-Я думаю, что первым делом, он приходит в такое бешенство, что способен смести всё на своём пути.

-Тебя в первую очередь, — отозвалась Вероника.

-А при чём тут я? — Гладышев сделал вид, что удивился. — Я же в общем говорю, не переводя, так сказать, в конкретные лица.

-Не прикидывайся дураком, Гладышев! — она вдруг резко повернулась, рывком сбросила на пол одеяло, прикрывавшее их ноги. — Вставай! Разлёгся тут, вставай, говорю!!!

Уже успокоившиеся следы от ногтей на щеках и подбородке вновь заныли от этого возгласа так, что он невольно подчинился, чуть ли не кубарем свалившись с кровати.

-Одевайся! Идём гулять, — Вероника потянулась с кровати на пол за его штанами, прогнувшись в спине, как кошка и высоко задрав при этом свой таз.

Он снова залюбовался её фигурой, её движениями. Наблюдать за ней было подобно тому, как если бы он был всего лишь в метре от грациозной и смертельно опасной тигрицы. Быть может, где-то в душе она была не только презираема им, но и ненавистна ему в общем, но Гладышев былл бессилен против её изящного женского естества, которое влекло его к себе, и, если не руками, то взглядом он не переставал лабзать её тело.

«Кошка! Дикая кошка!» — подумал он про себя.

Вероника швырнула ему брюки и поинтересовалась:

-Ты чего встал, как вкопанный? Поторапливайся!

-Но у меня нет рубашки! Ты же её порвала!

-Одевай свитер.

-Как? На голое тело, что ли?! Он же колючий!

-Ничего, потерпишь! Куплю я тебе рубашку в ближайшем же магазине. Фирмовую, конечно, не обещаю и не собираюсь тебе покупать, но тебе и так сойдёт.

Она вышла из гостиницы. Отойдя от подъезда к автомобилям, стоявшим на парковочной площадке, Гладышев задрал голову вверх, глянув на сверкающую в лучах солнца махину здания, прищурился и улыбнулся, как мальчишка.

-Ты чего? — спросила, подходя к нему, Вероника. Она встала рядом и тоже посмотрела наверх.

-Я? Ничего. Так просто. Настроение хорошее.

-Ты меня извини, Гладышев, что я так тебя ногтями поцарапала, — они пошли к проспекту. — Что-то на меня нашло такое… Ну, знаешь, как бывает, настроение паршивое, а тут ты под руку подвернулся. Вот так всё оно и вышло.

-Ладно уж, — махнул он рукой, то ли отвергая, то ли принимая её извинения. — бывает-то бывает, только фэйс мой здесь при чём? Приедет Бегемот, увидиит мою морду. Что тогда?

-Ну, я не хотела! — она забежала вперёд, перегородив ему дорогу.

-Однако же, факт на лицо! Ладно. Будем надеяться, всё обойдётся.

Ей, видимо, понравилось, что Гладышев подыгрывает ей. В этом, наверное, чувствовалась какя-то солидарность. Ведь любовники доолжны быть солидарны. Солидарны против всех остальных и, в первую очередь, против обманываемого мужа. Она заметно повеселела, и даже стала подпрыгивать на ходу от удовольствия, каак маленькая девочка.

Уловив то, что отношения между ними теплеют, он тоже сделался поприветливее с ней и даже рискнул пошутить:

-Что это ты распрыгалась, как маленькая?

Вероника заулыбалась ещё шире и продекларировала:

«Я маленькая девочка, села на диванчик. Диванчик хруп — давай мнне руб».

Она звонко рассмеялась, поразил Гладышева до глубины души такой быстрой, стремительной и разительной переменой в ней. ему захотелось сказать ей самые хорошие слова, какие только могли бы прийти ему в голову, сделать что-нибудь приятное ей, хотя бы подарить цветы. Он почувствовал в себе прилив поэтического настроя, который наполнил его, как тёплый, горячий воздух воздушный шар, расправив его помявшиеся основательно за это неблагоприятное время тело, налив члены какой-то бурлящей жизненной силой, которая, казалось бы, никогда не вернётся уже к нему. Ему захотелось непременно петь, декларировать свои стихи и летать. Ему хотелось воспарить над землёй, и было весьма жаль, что этого нельзя сделать на самом деле.

-Куда мы теперь? — спросил он у Вероники.

-Наверное, в центр. Я хочу погулять по Красной площади, походить по Кремлю. Мне нравится там. Потом посмотрим. К тому же я обещала тебе купить рубашку.

-Ну, тогда нам надо на метро, он взял Веронику за руку и почувствовал, что ей это нравится. — Побежали на автобус.

-Может быть, пешком? — заупрямилась девушка.

-Нет, это слишком долго. Что мы там будем делать, когда стемнеет? Побежали! Вот автобус!

Она подчинилась ему, и через пару минут они уже спускались по экскалатору.

«Площадь Ногина!» — как всегда чётко, беспристрастно, как-то казённо объявил диктор по динамикам в вагоне. Они вышли, и вскоре уже подбитые железом каблучки туфелек Вероники цокали и выстукивали по брусчатке мостовой Красной площади.

-Здорово! — Вероника остановилась и вздохнула глубоко, полной грудью прохладный воздух. — Не лес, конечно, но…

Гладышеву Москва показалась в этот вечер необычайно красивой. Он любовался Кремлём, куполами окрестных церквей и соборов. Всё вокруг было миловзору и так не хотелось, чтобы этот день проходил.

Они исходили центральную часть Москвы вдоль и поперёк, как и обещала, Верника купила ему в одном из магазинов рубашку, такую, какая понравилась ей самой. Вообще, с ней что-то произошло, случилась какая-то перемена, и настроение всю оставшуюся часть дня у неё было замечательное

Уже под вечер они попали на Старый Арбат, где как всегда было многолюдно. Горели розовые фонари, озаряя всё вокруг необыкновенным, призрачным каким-то светом, который делал окружающее будто бы эфимерным, сказочным, готовым раствориться вдруг в розовой дыме пробуждаемого сна в любую минуту. Под этими фонарями, уходящими вереницей и теряющимися в далёкой мгле бесконечного продолжения улицы, толклась разношёртсная праздная публика, по обе стороны улицы, а иногда и прямо в центре, сидели художники со своими картинами, какие-то ремесленники со всевозможными матрёшками и другими поделками художеств. Какие-то парни кое-где торговали военной аммуницией, формой и атрибутикой. То тут, то там выступали люди, одни показывали какие-то театральные представления, другие декларировали стихи, третьи читали какие-то произведения. Повсюду слышался звон монет и шуршание бумажек денег, падающих в раскинутые на мостовой шляпы. Каждый бросал выступающим сколько мог и сколько хотел. Никто не просил и не клянчил. Никто не отказывался. Царила атмосфера какого-то тихого будничного праздника, в которую мог окунуться любой из городской суеты и фешенебельности Нового Арбата угодив сюда, в самоорганизовавшийся ежедневный карнавал, у которого не было режиссёра, не было сценария, не было критиков, — были только выступающие и зрители, дающие и берущие. Прямое потребление культуры безо всяких посредников, никем не разрешённое, но и пока не запрещаемое.

Всё было перемешано, перетасовано друг с другом, как карты в колоде и плотно упаковано. Каждый квадратный метр площади Старого Арбата кипел какой-то своей жизнью, нёс какую-то свою смысловую нагрузку. Всё действо улицы было плотно упаковано выстыпающими, лоточниками и публикой, ничто нет пропадало даром.

Уже через пару шагов невозможно было предугадать, что предстанет взору, кто там окажется, певец ли с гитарой, прислонившийся к стене перед положенной на землю кепкой или хмуро сидящий за ящиками, на которых расставлено целое войско матрёшек и деревянных поделок, невесёлый, уставший за день продавец. Попадались и какие-то люди с пачками листовок, собиравшие вокруг себя толпы народу. Тут и там мелькали миллиционеры с дубинками и даже автоматами. Они свистели в свои свистки, кого-то ловили, кого-то разгоняли, кого-то уводили под руки, — в общем, вносили в эту толчею, мешанину и суматоху некоторое разнообразие и дух присутствия порядка и как бы напоминали, что власть не дремлет, не смотря ни на что. Кругом стоял монотонный, глухой гвалт, в котором трудно было уловить какие-то отдалённые звуки и можно было слышать только того, кто находился рядом.

Это было необычайно, удивительно и по своему уютно. Отсюда не хотелось уходить, не смотря на усталость.

Разинув рот от желания немедленно всё увидеть, Вероника отчаянно крутила головой вправо и влево. Её ввнимание привлекали то огромные матрёшки, то какие-то картины, то поэт, читающий частушки о Коллегии, то раздающаяся вдруг совсем рядом иностранная речь и какие-то японцы с телеаппаратурой, снимающие всё это кипящее сборище народу.

Бойкий армян, развернувший посреди улицы импровизированное фотоателье со старинными автомобилями, мотоциклами, огромными бутылками шампанского и невероятных размеров плющевым слоно и верблюдом, заманил, буквально затянул их к себе через перегородку из цепи, сделал несколько снимков, выудил довольно круглую сумму денег и, широко улыбаясь, обещал через неделю прислать отличные цветные фотографии, едва не забыв, однако, записать их адрес.

Ослеплённая его фотовспышками, Вероника долго шла потом, растирая глаза кулаками и, в конце концов, заявила, что, по всей видимости, аррмян их надул. От этого предположения они оба весело прыснули и долго смеялись. Гладышев подумал, что очень уж много хохота и веселья за этот день, — обычно, это не к добру. Какое-то тревожное предчувствие на минуту закралось в его сердце, но он отбросил его, порвав с тревогой, чтобы не мешать веселиться ни себе, ни своей спутнице. Ему нравилось, что у Вероники такое хорошее настроение. Последнее время её редко удавалось видеть такой счастливой, а после приезда в Москву такого не было ни разу, поэтому он ловил каждый её взгляд, каждую улыбку, стараясь, чтобы они запали в его сердце, как можно глубоко.

Ему казалось, что она всё-таки любит его, но стоило вспомнить о Бегемоте, о каком-то странном парне, с которым однажды, на день рождения Бегемота, своего будущего супруга, она появилась в ресторане, как это волшебное ощущение блаженства от сознания, что ты любим прелестной женщиной, немного потухало, да и само это сознание становилось каким-то призрачным, обманчивым, неверным. Даже то, что она делит любовь между им и супругом, мешало развернуться этому сознанию до размеров, которые дают крылья, и чувствовалось, что это, всё-таки что-то не то, что этокакой-то суррогат той чистой и страстной любви, о которой он мечтал в своих стихах и мечтах.

«Видимо, смысл жизни в том, что человеку никогда не дано достигнуть желаемого, что-то всегда мешает ему непременно. И вряд ли есть хоть один ни миллион, которому дано было испытать ту любовь, надежда на которую запала с раннего юношества в его душу. Чем старше становится человек, тем глубже засасывает его пучина разврата, тем неразборчивее и алчнее становится он в отношениях с другими, женщинами ли, мужчинами ли, и тем нечистоплотнее становятся сами эти отношения», — размышлял про себя Гладышев, глядя, как забылась в счастье и веселье Вероника.

Уже когда они возвращались в гостиницу, она погрустнела, сделалась серьёзной, видимо, о чём-то задумалась. Гладышев смотрел, как мелькают фонари в темноте, за окном вагона метро.

-Домой хочется, — произнесла, вздохнув Вероника.

-Мы же едем домой, — отозвался он.

-Нет, ты знаешь, куда мне хочется домой: в наш город, к маме хочется, и чтобы никого не было, чтобы было всё по-прежнему, по-старому, — она на минуту замолкла. — Как вспомню, что я уже замужем, так тошно становится… Ужас! Как это меня угораздило так рано выскочить замуж?!

Вероника замолчала, задумалась и в следующую минуту отвлеклась чтением листовки, наклееной на стенке вагона.

-А как ты относишься к нуддистам? — спросила она, показывая Гладышеву листовку.

Он присмотрелся к тексту и прочёл несколько первых строк: «Общество нуддизма «Дельфин и русалка» приглашают всех желающих сттать его членами. Приглашаем вас еженедельно в бассен «Москва» по пятницам и субботам. Нуддизм — это образ чистоты мысли при созерцании обнажённой натуры, того, что дано человеку от природы. Прятать естество под одежду — это ханжество и кощунство…», — пожал плечами и на несколько минут задумался:

-Как я отношусь? С одной стороны это, разумеется, интересно, — он живо представил себе картину, где вокруг бродят, как ни в чём не бывало, десятка два обнажённых женщин, естественно, стройных и красивых, потому что толстухи и уродины вряд ли осмелятся появиться среди прочих голышом, хотя… И ещё мужчины, даже, если не обращать на них внимания, стараться не обращать, то всё-таки невольно, подсознательноначинаешьсравнивать себя с другими, и, быть может, сравнение это окажется в некоторых случаях не в свою пользу. А это удар по самолюбию. Конечно, фигуру видно и на пляже, среди обыкновенных купальщиков, но чресла, всё же, там прикрыты. А здесь внимание будет сосредотачиваться именно на их изучении. — Хотя, с другой стороны, есть некоторые «но», и, ты знаешь, их довольно много. Быть может, даже больше, чем кажется, с первого взгляда и достаточно для того, чтобы его запретить. Хотя лично я не против сходить туда ради любопытства разок, другой, но не больше.

-Но почему? — удивилась Вероника. — Ведь это же здорово: видеть кругом обнажённых, не стесняющихся своей наготы людей, и самой показывать своё тело…

-Если оно красиво, — Гладышев поднял вверх указательный палец. — Не все обладают хорошей фигурой и с молоду, а уж с возрастом она портиться у большинства.

-Ну и что? Пусть тогда там собираются молодые, красивые, спортивные люди. Это будет их образ жизни, и они будут стараться поддерживать себя в форме, не смотря на годы.

-Хорошо, согласен. А половое влечение, либидо?

-Что половое влечение? — не поняла его Вероника.

-Оно ведь может нарушиться, выйти из равновесия, превратиться или в неуёмную страсть или сойти на нет, до полного безразличия к противоположному полу.

-А я думаю вовсе не так. По моему, наоборот, оно должно уравновесиься, сделаться более ровным и постоянным. Когда видишь, что все женщины устроены, в принципе, одинаково, то невольно начинаешь больше ценить ту, которая рядом с тобой?..

-Неужели? — Гладышев невольно ухмыльнулся. — Мне кажется, ты очень сильно заблуждаешься. Конечно, я небольшой знаток женщин, но, поверь мне, что моё мужское чутьёподсказывает совершенно обратное. Когда вокруг тебя не один персик, а целое море, то хочется откусить от каждого по чуть-чуть, разве не так? К тому же, то, что находится между ног, имеет животное начало, и его прямое созерцание в большом количестве делает натуру страстную просто безудержной и ненасытной! Могу предположить, что на самом сборище, конечно, никаких прецендентов может не произойти, но вот какие страсти возникнут позже, когда все, облачившись в нормальную одежду, став нормальными, так сказать, людьми, будут разъезжаться по домам, я даже боюсь представить…

-И всё-таки, я считаю, что это здорово! Надо будет по возвращении домой обязательно подкинуть такую идею Бегемоту! Я думаю, что она ему понравиться. Ему нравятся обнажжённые женщины, ведь он бабник.

-Вот видишь! — упрекнул её Гладышев.

-Что видишь?

-Ты хчешь в достижении этой цели сыграть на его низменных инстинктах. — Значит, и цель сама неизменна.

-Быть может, — согласилась она. — Но ведь и мы не ангелы. А мне хочется, чтобы у нас в городе был такой клуб. Это ведь прогресс!

-Прогресс, — закивал Гладышев головой, — только вот в какую сторону?! Ведь, если пойти по его стопам дальше, то можно предположить, что лет через десять, когда нуддизм станет столь же естественным, как теперь пребывание на пляже в купальниках и плавках, то более прогрессивные люди создадут движение за половые сношения на улицах. То же ведь естественно!

Народу в агоне было немного, но их разговор привлёк внимание, и уже едва ли не все, кто ехал вместе с ними, смотрели в их сторону. Заметив это, Вероника толкнула Гладышева в бок локтем и, опустив глаза, густо раскраснелась.

-Что ты толкаешься? — возмутился он.

-Тише ты, на нас все смотрят, — прошептала Вероника.

Когда они вышли на улицу, то посмротрев друг на друга, не сговариваясь, рассмеялись.

-А знаешь, — призналась Вероника, — мне с тобой сегодня было очень здорово. Мне хорошо так давно уже не было.

Он внимательно посмотрел в её блестящие глаза и согласился:

-Мне тоже.

Она ещё немного прошла молча и спросила:

-Как тебя зовут, Гладышев? Дима? Можно, я тебя ббуду теперь так называть?

Он согласно кивнул головой и улыбнулся.

Глава 25.    (011).

Жора подкатил на «Мерседесе» к самому подъезду шикарной гостиницы, отдал встретившему его портье ключи от автомобиля и, дав на чай, попросил припарковать его машину на стоянку.

Глянув слегка округлившимися от удивления, которое не удалось скрыть, глазами на крупную купюру, оказавшуюся в его руках, седовласый портьенизко наклонил голову и произнёс: «Благодарю покорно!»

Жора прошёл дальше, не останавливаясь, прямо к администратору отеля и попросил ключи от номера Вероники. У него с утра было хорошее настроение. Кажется, всё начинало складываться для него удачнее, чем можно было бы предположить. Он уже давно не навешал Веронику, и теперь шёл навестить её со смешанным чувством принуждения и неловкости. Даже себе он не мог признаться, что мог бы обойтись без этого свидания ещё недельку-другую, возможно, до самого конца всех дел, но всё-таки заставил себя поехать к ней сегодня не только потому, что у него сегодня выдался «свободный» день, сколько потому, что пауза в их отношениях несколько затянулась. Чувство вины перед женой ещё не сгладилось в его душе, и потому он острее чувствовал, как натагиваются струны их связей, и дальнейшее промедление может привести к скандалу.

Теперь, войдя в холл отеля, он стал настраиваться на встречу с любимой жёнушкой, отыскивая в тёмных глубинах своей души желание видеть её и наслаждаться её присутствием, однако смог наскрести лишь жалкие крохи, которых могло хватить лишь на тёплую улыбку и поцелуй, столь же бесстрастный и прохладный.

Администраторша стала копаться в своих записях, потом спросила фамилию Вероники и, наконец, скзала то, что подействовало на Жору, как холодный душ:

-Вы знаете, в этом номере уже несколько дней живут иностранцы. А молодые согласились съехаться в номер супруга.

-Какие молодые? — Жора почувствовал, как его бросило в жар, но тут он вспомнил, что сам поселил их здесь, как молодожёнов. — А как они вдвоём поместились в одноместном номере? Вы что, поставили туда вторую кровать?

Он хотел ещё добавить, что это неуместно: селить мужчину и женщину в один номер, но спохватился, что они «муж» и «жена» с его собственной подачи.

На его вопрос женщина многозначительно улыбнулась и кокетливо подавшись всем телом вперёд, зависла грудью над стойкой и поинтересовалась в свою очередь, обескуражив его окончательно:

-А зачем молодожёнам ещё одна кровать? Им вполне хватает и той полутокри, что там есть. Разве не так?

Жора почувствовал, что ему сейчас станет плохо. Пронзительная, как молния, догадка вспышкой пронеслась в его голове.

-Вы хотите сказать, что они спят вместе? — медленно, с трудом выговаривая слова, произнёс он.

-А что тут такого? — ещё более кокетливо спросила администраторша. — Или вы думаете, что молодой спит на полу?

Жора побледнел, потом густо раскраснелся, сделался пунцовым, будто собираясь сейчас же лопнуть от бешенного прилива крови в голове. Хихикающая, вся крутящаяся перед ним женщина вдруг угомонилась, будто о чём-то догадавшись, отпрянула назад, села в своё кресло.

-Нет, я думаю, что «молодой» на полу не спит, — наконец смог произнести Жора.

-Вы же ей братом приходитесь? — осторожно, вкрадчиво спросила женщина, словно бы входя в воду и осторожно нащупывая при этом брод и опасаясь ступнуть в омут.

-Да, брат, — с трудом согласился Жора, чувствуя, что ему едва удаётся сдерживать себя в руках. — Дайте мне, пожалуйста, ключ от их номера.

Женщина округлила глаза от удивления, потом оттолкнулась ногой от стола и отъехала подальше, вглубь отгороженного пространства.

-Извините, — закачала она головой, — извините, господин товарищ дорогой, но я этого не сделаю.

-Это почему же, — Жора машинально потянулся за ней через стойку.

-Да потому. У нас высший разряд! Вы что, хотите, чтобы меня с работы уволили?! Извините. Никакого ключа я вам не дам! Да если хоть малейшая жалоба от клиентов поступит!

-Не поступит, — Жора протянул руку и сделал успокаивающий жест. — Вы же знаете, что я их сюда селил.тем более, что я брат жены.

Он едва не запнулся, произнося последние слова, и подумал, что надо, видимо, раскошеливаться.

-Ну и что из того, что вы их селили, что из того, что вы — брат жены?! А, может быть, они вас видеть не хотят?! Всякое бывает. Они придут, а тут раз, и вы у них в номере! И что тогда? Скандал?!

-Тихо, тихо, тихо! — успокоил её Жора. Он достал бумажник и положил несколько купюр на стойку администратора. –Никакого скандала, уверяю вас.

Заметив манипуляции респектабельно одетого «брата» и деньги на стойке, администраторша подкатилась обратно, убрала с глаз деньги и тут же протянула ему ключи от номера.

-Только смотрите! Без глупостей! — предупредила она напоследок.

-Обещаю, — приложил он руку к сердцу. — Разве не видно по мне, что я очень серьёзный человек?

-Вообще-то, видно, — соглсилась женщина, вновь заулыбавшись.

-У меня к вам будет ещё одна просьба, — обратился к ней Жора, положив на стойку ещё несколько денежных купюр. — Не говорите, когда придут молодые, что я у них в номере. Дело в том, что они меня сейчас не ждут, по всей видимости, и пусть то, что я приехал, будет для них сюрпризом. Хорошо?

-Хорошо! — согласилась администраторша, убирая и эти деньги. — Но они попросят у меня ключ от номера.

-Скажите, что там убираются.

-Так поздно?! — изумилась женщина.

-Ах, нет, конечно же нет. Тогда поступим вот как, вызовите ко мне в номер официанта из ресторана. Шампанское, три хрустальных бокала, фрукты и лёгкий ужин. Предупредите, что у меня хорошие чаевые! На обратном пути он отдаст вам ключик. Думаю, что и вы, и официант будете расторопны, и они не успеют к тому времени вернуться… Кстати, когда они обычно приходят?

Администраторша замялась, пожала плечами:

-Знаете, я вообще-то, ни за кем так уж специально не слежу, но мне кажется, что довольно-таки поздно.

-Ну, вот и хорошо, как раз успею всё приготовить, — согласился Жора.

-А у вас что, юбилей сегодня? — осторожно поинтересовалась женщина, видимо, понимая, что вопрос её бестактен, но не имея возможности удержаться от пожирающего её любопытства.

-Да, — кивнул головой Жора. — Можно сказать, что так.

-И какой же?.. Если не секрет, конечно.

-От чего же. Не секрет. День свадьбы.

-Свадьбы?..

Он оставил в одиночестве и недоумении администраторшу и направился к лифту.

«Ну что ж, как это мне в голову пришло, раз свадьба, — так, значит, свадьба. Иакая тихая, маленькая свадьба. Очень маленькая и очень тихая. С фейерверком из пистолетной стрельбы… Что же мне с ними, тварями, сделать?» — рассуждал про себя Бегемот, поднимаясь на девятый этаж. Ему хотелось, чтобы всё произошло поскорее, и от того казалось, что время тянется, как резина, и лифт ползёт, как черепаха.

Он зашёл в номер, прошёл к окну, задёрнул глухие плотные шторы и включил свет.

Комната предстала во всём неприглядном виде. Не надо было обладать особым даром, чтобы сразу же сказать, что здесь обитал человек несобранный, неряшливый, не привыкший к порядку. Таким и был Гладышев. Всё, что находилось в комнате, было брошено в беспорядке, валялось, как попало. Однако в глаза Жоры сразу же бросилась измятая, разбросанная, перевёрнутая вверх тормашками постель. Одеяло валялось рядом, на полу, скомканное и потоптанное.

Испытывая нервную дрожь во всём теле, Жора приблизился к постели, наклонился, сел на её край и провёл рукой по простыням. Они были мокры как раз там, где он и опасался. Он почувствовал, как перехватило дыхание, как засвербило где-то в пахе и свело, втянуло живот.

Он всё же надеялся до самого последнего момента, что всё не так страшно, что здесь какое-то недоразумение, что, может быть, Вероника сильно потратилась, у неё не хватило денег оплачивать свой однокомнатный люкс, и она съехала к Гладышеву. Но они как-то разгородились здесь, нашли какой-то способ, чтобы сосуществовать рядом, не касась друг друга.

Однако теперь глубина его заблуждения предстала со всей своей ужасающей бездонной ясностью. Ещё задержавшиеся в его сердце крупицы быстроулетучивающейся надежды заставили его припасть к постельному белью и понюхать его. Ему хотелось, чтобы от мокрого пятна пахло чем нибудь другим, только не секретом предстательной железы, но он узнал этот специфический запах.

Скомкав простыню и прижав её к груди, он стал кататься по полу, точно сойдя с ума, скуля и завывая словно раненый волк. Он действительно был ранен. В самое сердце пришолся этот подлый и внезапный удар.

Вдруг Жора замолк и остановился. Он попытался взять себя в руки, но это получалось у него очень плохо.

Словно бы желая самому себе доказать, что всё не так, что его обоняние изменяет ему, обманывает его, он прислонил к губам влажное пятно на простыне, прикоснулся к нему языком и, пососав это место вскоре ощутил во рту слабый проивкус, напоминающий сырой яичный белок.

Обоняние не изменило ему, этого ему только хотелось.

Выронив простыню из рук, некоторое время он сидел с глупым, бессмысленным выражением лица, тупо уставившись в одну точку пространства, потом нашёл в себе силы подняться и сел на кровать.

То, чего никак не ожидаешь, обычно не укладывается в голове. Вот и теперь он силился представить себе, когда и как всё это началось, и как давно продолжается. Хотелось надеятся, что это произошло только один раз и чисто случайно, но жора тут же ловил себя на мысли, что пытается хотя бы в этом ввести самого себя в заблуждение, которое теперь было подобно, пусть небольшому, но утешению.

Но он не хотел себя утешать, не хотел себя жалеть, потому что так поступают люди слабые и безвольные, не имеющие смелости заглянуть в глаза правде, которая всегда в отличие от лестной лжи, омерзительна, если дело хоть как-то касается людей.

Даже о своём прошлом многие вспоминают с внутренним содроганием и потому пытаются всяческими иллюзиями задобрить беспристрастную и привередливую память, а то и просто оглушить её чем-нибудь вроде спиртного или ещё чего-нибудь покрепче.

Жора до боли закусил палец, чтобы прийти в себя, но это не помогало. Думать о чём-либо ещё не было никакой возможности. В голове кружились лишь мысли об измене жены. Да ещё с кем? С тем, у кого, как ему очень часто казалось, нет не только мужских привычке и влечений к противоположному полу, но даже и мужских органов, с тем, кто казался ему боязливее и смирнее ягнёнка и безопаснее муравья под ногами.

Теперь он мучительно рисовал в воображении их постельные сцены, и это получалось очень плохо, либо не выходило вовсе, и Жоре не терпелось увидеть их. А потом заставить сделать всё ЭТО на его глазах. То, что он не мог представить себе их вместе, было даже мучительнее того, что он знал, что они вместе всё же были.

Жора не находил себе места. Время тянулось издевательски медленно, точно испытывая его терпение и подзуживая, подхлёстывая его оскорблённое достоинство, не знающее меры своей оплёванности и желающее поскорее выяснить, как глубоко оно в дерьме. Всякое подобие мыслей покинуло его, оставив один на один с тягучей, мучительной болью в груди, там, где находится сердце. Эта боль терзала и мучала его душу, и каждая секунда этого ожидания была наполнена страданием, терпеть которое едва хватало сил.

Ему хотелось крушить всё на свете, порвать эти дурацкие простыни, разломать кровать и стулья, распустить на пух или вату — что там было внутри — толстый матрац, разбить, в конце концов, стекло в окне и вышвырнуть всё, что было здесь, в этой комнате, вниз с девятого этажа. Его так и подмывало сделать это, но он сдерживлся неизвестно из каких соображений. Может быть, потому, что не хотел скандала, который бы выдал всё то, что он с такой тщательностью замаскировал, хотя порывы буйств труднее всего поддаются логике ума и её далеко идущим планам, скорее, наоборот, планы эти чаще крушатся беспощадными приступами гнева, рвущими все логические цепочки и сметающими все хрупкие, умозрительные конструкции, но попадающиеся на их пути, — может быть потому, что не желая предстать перед персоналом гостиницы, людьми, которые должны быть посвящены во все коллизии взаимоотношений постояльцев как можно меньше, в неприглядном виде, опозоренным и униженным, и, таким образом, потерять своё лицо, выставить себя на посмешище безжалостной толпе, в которой вряд ли вообще вспыхнет хоть искорка сочувствия, этой своре людишек, копошащихся где-то там, внизу, в житейском болоте, смотрящих заискивающим, лизоблюдствующим взглядом на всякого, кто имеет власть, деньги и положение, позволяющее ими распоряжаться, или потокать, быть снисходительным к ним, либо напротив: топтать и гнать их как заблагорассудиться, но готовых в то же самое время растоптать, растащить по кусочкам, вонзить свои острые зубки и не оставить уже в следующую секунду ничего от вчерашнего их кумира, сегодня упавшего в их лужу, но, может быть, и по причине более глубокой борьбы чувств, эмоций и здравого смысла, творящейся в эти минуты в нём и недоступной никакому, даже весьма утончённому и искусному, тончайшему проникновению в свою густоверть, ежемгновенно выплёскивающую тысячу противоречивых, микроскопических, взаимоуничтожающихся и слагающихся друг с другом в более отчётливые и сильные побуждений.

Жора нащупал в кармане пачку сигарет, достал спички, закурил. Будто бы желая сделать больно простыне, отомстить ей, словно бы она была виновата, он поднёс горящую спичку к ней и попытался поджечь. Белая ткань тут же закоптилась, почернела, чёрное пятно стало стало стремительно расползаться, предвосхищая появление язычков пламени. Но жора наступил ногой, и сатин потух, только выжженое пятно, дырявое в центре, осталось.

Жора встал. На глаза ему попался большой и красивый выключательна стенке. Прилив ярости заставил его со вей силы лупануть по нему кулаком. Куски, осколки яркой пластмассы с треском брызнули во все стороны.

Жора поймал себя на мысли, что теряет контроль над собой и с трудом заставил утихомириться, остыть просыпающегося в нём зверя. Он прошёл на лоджию, облокатился о перила балкона и глубоко вдохнул вместе с сигаретным дымом глоток свежего воздуха, неожиданно для себя открыв, что это очень приятно. Однако открытие это привнесло ощущение приторной горечи, которое тут же сменилось порывом безнадёжного отчаяния и ощещением бессмысленности всех его поступков, всех событий, что происходили и происходят с ним теперь, всей его жизни вообще.

«Какая разница, с кем она вообще спит?» — подумал Жора и попытался успокоиться, утешиться этой мыслью. Он припомнил, что сам имел многих женщин. Но здесь в его мысли снова закралось осознанность, что ему изменила женва, а не какая-то там девка. Это было нечто. Это означало, что его не только не любят, но даже и не уважают, не бояться, что на его достоинство, на его честь просто плюют и даже, быть может, таким образом злонамеренно пытаются унизить его. Он так и подумал: злонамеренно. Это слово вновь вывело его из равновесия, заставило всбеситься и в бессильной, иступлённой ярости раздавить в руке горящую сигарету, не чувствуя боли. Другая боль, тягучая и медлительная, как смола, железным обручем охватила, сдавила сердце, засвербила в животе, наматывая на себя его внутренности, заставила кровь вскипеть и хлынуть в голову.

Жора почувствовал, как ему сделалось жарко, душно, как запылали его налившиеся багровым пунцом щёки, как комок застрял в горле, мешая дышать. Ему показалось, что кто-то или что-то душит его. Конечно, это был накрахмаленный, жёсткий воротничок белоснежной рубашки и дурацкий строгий галстук — признаки хорошего тона и высокого этикета, в которые он старался облачиться, по возможности, каждый вечер.

Всё это выглядело теперь смешно и глупо. Он представил себе, как каждый вечер разгуливает в строгом, элегантном костюме, изображая из себя аристократа и представителя сословия нечто имущих и могущих, а в это время его жена падает где-то в гостиничном номере на другом конце этого идиотски огромного города в постель с каким-то отщепенцем и неудачником и отдаётся ему, не взирая ни на какие приличия, супружеский долг и вообще, что бы то ни было другое.

«Господи, должно же у неё быть что-то святое! — взмолился Жора, поймав себя на мысли, что обращается к тому, что было для него всегда заблуждением, мифом для одурачивания простаков. Это умаляло его, ставило на колени, и Жора даже потряс головой, чтобы отделаться от религиозного приступа, начавшего завладевать его мыслями совершенно неожиданно. — Нет, Бога нет! Это однозначно. Я знаю, нет Бога…»

Он попытался вспомнить или найти заново какие-нибудь доказательства, подтверждающие его убеждения, но попытки его оказались бесплодны. Он только обнаружил, что это представляется более очевидным и ясным, колгда об этом не думаешь специально. «Во вяком случае, нас так учили, — решил он наконец, — и потому я знаю это и совершенно в этом уверен… Да что это я, в самом деле, о Боге. При чём здесь Бог?! Мне изменила жена, а я предаюсь каким-то пустым рассуждениям. Это же верх тупости, какой только можно себе вообразить! Бог, Бог! Какого чёрта! Эта тварь унизила меня, расстоптала моё достоинство, смешала его с грязью! Эта кошка, похотливая кошка!.. Тварь!.. Дорвалась до помойки и жрёт с неё, хлебает, как свинья!!!»

Он жестоко и грубо выматерился по адресу своей жены, чувствуя, как вместе с выплеснутой на неё в сердце грязью наступает ккое-то чёрное облегчение, удовлетворённое будущей местью головомойки, которую он ей устроит. Он найдёт хороший, оригинальный способ отомстить ей. Месть его будет страшной! И ещё… он этого недоделанного ублюдка, осмелившегося соблазнить ся или соблазнить — это не важно — его жену,смешает с грязью, с той грязью, из которой он вылез, он превратит его жизнь в ад, но прежде покажет этому хлюпику и блудливому трусишке, чем должны заниматься и занимаются настоящие мужчины, которые не спят с жёнами своих товарищей, пользуясь со всей трусливой подлостью их отстутствием!

До Жоры донёсся стук в дверь. Видимо, стучали уже давно, потому что теперь просто барабанили или ногой. Он прошёл в прихожую, открыл дверь.

На пороге стоял официант из ресторана с подносом, — Жора совсем забыл о том, что он просил прислать его к нему в номер администраторшу.

-Шампанское, бокалы и лёгкий ужин, как вы заказывали, — произнёс официант.

-Хорошо, поставьте это на столик в комнате. Официант прошёл в номер и, поставив бутылку, фужеры и тарелку с бутербродами на стеклянную поверхность небольшого столика, с интересом и любопытством окинул украдкой царящий вокруг беспорядок. Взгляд его не ускользнул от Жоры и немного смутил его. Но он тут же нашёлся и , чтобы пресечь излишнее любопытствоприслуги, произнёс:

-И ещё, пожалуйста, свечи, цветы, шоколадные конфеты и коньяк «Наполеон», самый дорогой и лучший. Не взддумайте подсунуть мне какуюнибудь дрянь! Вам ясно!

-Сию минуту, будет исполнено! — ответил официант, опустив в кивке голову.

-И побыстрее.

Жора сунул в небольшой карманчик у лацкана его белого костюма несколько купюр на чаевые и уже вдогонку, выглянув в коридор, крикнул:

-Да, и сигарет! Хороших сигарет!

Когда официант вернулся, он уже не пустил его в номер, а принял у него всё заказанное прямо на пороге, швырнув за услугу крупную купюру. Которую скатал машинально в шарик. Затем он поставил подсвечник посреди стола, рядом пристроил воду с розами, аккуратно разместил остальные приборы так, что столик принял праздничный, нарядный вид, отошёл на несколько шагов, полюбовался своей работой, потом вернулся к нему снова, погасил в комнате свет и посмотрел, как это будет выглядеть в темноте. Получилось довольно мило, но Жора всё равно кое-что поправил, потом снова окинул всё со стороны.

Он вдруг обнаружил, что в нём проснулся художник. Это было приятно осознавать. Тем более, нельзя было не заметить, что всё у него выходит довольно мило, и, может стоило бы вплотную заняться именно этим, но Жора тут же подумал, что для него это слищком мелко и вряд ли могло бы занять в его жизни место более серьёзное, чем хобби.

Но ему хотелось сейчас, чтобы кто-нибудь восхитился его работой, чтобы кто-нибудь сделал ему комплимент, всплеснув руками, сказал, что у него явный талант. Однако он опомнился и с болью осознал, что сделать это будет некому, потому что столик этот накрыл с такой тщательностью не в ожидании любовного свидания или приходя хотя бы милого и желанного друга, чьё мнение, как розовая, сладкая аура для души, а с целью куда как отличающейся от этой. Он должен служить украшением сцены, декорацией, красивой и броской в том жутком спектакле мести, который сейчас, как только придут те, кто совершенно не ожидает увидеть его здесь, разыграется в этой комнате на девятом этаже гостиницы, которая должна будет стать ареной для выхода его жуткой , чёрной страсти, его жажды разделаться, расквитаться с теми двумя, которые посмели растоптать его личное достоинство, осквернить его семейный очаг, да просто надсмеятьсянад ним, над всем тем, что он делает, ради чего приехал сюда и теперь рискует не меньше, не больше, а собственной жизнью. И вот: «На тебе!», — за все старания, которые он проявил, чтобы добиться богатства, положения своей семье, за те опасности, которым сейчас он подвергает свою жизнь — за всё это ему заплачено сполна и благодарно.

Жена, которая лишь месяц назад произносила слова клятвы в верности своему мужу во время росписи в ЗАГСе, едва лишь кончался медовый месяц, уже изменяет ему с нищим поэтом, которого, к тому же, насколько ему было известно, раньше и на дух не могла переносить.

Он снов пришёл в ярость. Ему захотелось разметать по комнате этот убранный торжественно и празднично стол, и уже сейчас начать действовать. Ему не терпелось пустить в ход, в дело ту закрученную, взвинченную до отказа пружину ярости, которая должна была привести в действие всё сокрушающие кулаки его великой обиды. Ему едва хватало сил, чтобы сдержаться. Он выскочил на балкон и закурил принесённую официантом «Гаванну». Глянув вниз, — лоджия выходила как раз в сторону подъезда, — он заметил внизу направляющуюся к подъезду парочку и подумал, без труда признав в девушке Веронику: «Вот они, голубки! Наконец-то, я дождался!»

От мысли, что минута возмездия близка, он испытал сладостное чувство, бросил вниз недокуренную сигару, прошёл в комнату, погасил свет и зажёг свечи.

«Ну же, поднимайтесь скорее!» — с кровожадным удовольствием произнёс Жора, потирая руки.

И тут он вспомнил, что забыл вернуть администратору гостиницы ключ от номера.

Глава 26.    (09). 010 —> 09

-С тобой бывало такое, что ты любишь одного человека, а ложишься в постель совершенно с другим и для этого даже проделываешь очень большой путь, хотя тот, кого ты любишь, совсем рядом? А потом возвращаешься от нелюбимого человека и снова любишь того, к которому даже не смеешь подойти. Чувство и желание переполняет тебя вновь, ты опять проделываешь длинную дорогу, чтобы переспать с нелюбимым человеком и отдать ему свою тоску и страсть. И всё это от того, что боишься просто подойт к любимому и признаться ему во всём. Бывало с тобой такое?

Гладышев отрицательно покачал головой и посмотрел отрешённо на Веронику, шедшую рядом.

-А со мной бывало, — произнесла она как-то нараспев, почти загадочно.

-Не знаю, по моему, ты способна свести с ума любого, — сказал Гладышев

-Правда?! — с радостной готовностью переспросила Вероника и брови её подпрыгнули наивно и забавно.

Он только закивал головой, сделав многозначительную гримасу. Вероника как-то неясно улыбнулась.

-Ой, смотри, цыганка! — подпрыгнула она, показывая вперёд пальцем. — Смотри, откуда она здесь?! время-то уже позднее. Давай подойдём к ней. пусть она погадает.

-Я не люблю цыганок, — закачал головой Гладышев. — Не хочу.

-Ну и ладно. Подумаешь! Сама подойду, — Вероника отняла у него свою руку и подбежала к цыганке. — Слушай, погадай мне, а?

-Позолоти, милая, ручку — всю правду скажу, — с готовностью отозвалась та, взяв в свои грязные руки, тёмные, как показалось со стороны Гладышеву, её белую тонкую с длинными, изящными пальчиками ручку. — Что было, что есть, что будет — всё тебе скажу, дорогая.

Вероника достала из кармана портмоне с деньгами. Гладышев постоял в стороне, потом подошёл к ним поближе: цыганка толклась на освещённом месте у закрывавшихся ларьков. Можно было только гадать и удивляться, кого и зачем ждала она здесь в столь поздний час. Неужели надеялась на клиента на окраине Мосвкы, да ещё в такое время.

-Вероника, может быть, пойдём? — спросил он у девушки.

-Ай, да погоди ты! — отмахнулась она.

-Послушай, дорогой, — обратилась к нему и цыганка. — Дай красавице судьбу узнать. Я не дорого беру. Не мешай. Хочешь послушать, — стой и слушай. Не хочешь — отойди, подожди в сторонке.

Гладышев ничего не ответил, только поджал губы и закусил их до острой боли.

-Я тебе тоже потом погадаю, — словно бы для того, чтобы успокоить его, добавила цыганка и опустила взгляд на ладошку Вероники.

«Сейчас дурить будет, — подумал про себя с досадой Гладышев, но потом подумал, что в этом, в общем-то, нет уж ничего плохого. — Ладно, постою, послушаю».

Он, общем-то, немного верил в гаданье, но в то же время и сомневался в его утверждениях, считал где-то в глубине души, что цыганки за деньги готовы наврать с три короба, лишь бы побольше выманить.

Цыганка прищурилась, поднесла руку Вероники ближе к своим глазам и закачала вдруг, с сочувствием причмокивая, головой.

-Ну-ка, милая давай ближе к свету подойдём, чтобы мне лучше линии твои разглядеть, — она посмотрела в лицо Веронике. — Сначала всё, что было, скажу. Так, так, бедность вижу, болезнь вижу. Значит так, милая. Жила ты бедно, болезнь у тебя была, тяжёлая болезнь, и она ещё вернётся. Болезнь эта страшная, и от неё может спасти не лекарство, а только добрый человек, который собой пожертвует ради тебя. Любовь у тебя была, и вот болезнь эта через неудавшуюся любовь. Человек, которого ты любила или уехал куда-то очень далеко и сильно с тобой поссорился, или умер, но скорее всего, что уехал, потому что он приезжал к тебе или как-то очень сильно напомнил о себе однажды, уже после того. А ещё у тебя парни были, и один из них стал тебе близок, другие отошли. И какая-то неприятная тайна лежит у тебя на сердце, и ты её никому не можешь рассказать. Вот так, милая. Правду говорю.

-Да, что-то есть в этом. Если задуматься серьёзнее, то верно.

-Ну вот, милая. Ещё ручку позолоти, скажу тебе, что сейчас есть.

Гладышев хотел остановить Веронику, но поймал себя на том, что в словах цыганки есть нечто, что каким-то непонятным образом заинтриговало, заинтересовало и его. Он только успел сделать первое движение и остановился, потом с беспокойством глянул на часы и подумал, что уже слишком поздно, и скоро метро перестанет ходить, а автобусы будут ходить совсем редко, и им придётся добираться до гостиницы пешком, — путь не близкий.

-Сейчас у тебя два парня есть, один законный, другой сторонний, — заговорила опять цыганка, — но будет ещё князь, тёмный князь, и он решит твою судьбу. Богатство у тебя есть, но оно протекает мимо тебя, и скооро уйдёт, и эти двое, два твоих парня, они тоже уйдут.

-Как уйдут? — почти испуганно переспросила Вероника и оглянулась на Гладышева, будто бы испугавшись, что он уже ушёл. — Когда уйдут?

-Я тебе про настоящее пока говорю. Значит, уйдут совсем скоро. И богатство тоже уйдёт с одним из них, но ты не переживай: от него всё равно тебе толку никакого.

-А настоящее — это как? На сколько вперёд говоришь: на день, на неделю, на месяц.

-До Нового года, милая. До Нового года. Его встречать будешь. Бедной будешь.

-Да, но ведь осталось всего два месяца, — размышляя вслух, сказала Вероника и нахмурилась. — Не врёшь?!

-Что ты, милая! Зачем мне врать? Ты мне деньги дала, чтобы правду знать. Зачем я тебе врать буду? Врёшь — слушать сладко. Врёшь, чтобы денег больше дали. Ты мне хорошо заплатила. Цыганка благодарна тебе. Зачем цыганке врать, если ей денег дали много?!

-Ладно! — остановила её трескотню Вероника. — Говори, что будет.

-Да не слушай ты её, Вероника! — снова вмешался Гладышев, заметив, что со стороны остановки в их сторону направляется группа каких-то парней, судя по их громким разговорам и несдержанному хохоту, чувствующих себя хозяевами тёмных окраинных кварталов столицы. — Слышишь, что говорю, время уже много! Пойдём, поздно уже.

Он порядком оробел, только представив себе, что они подойдут ближе и начнут приставать, провоцируя драку.

«Сейчас один парень, кажется, «уйдёт», — подумал он.

Цыганка перехватила его взгляд и, точно угадав мысли, ответила:

-Парень! Стой спокойно, они мимо пройдут. От меня отойдёте — худо вам будет.

-С чего это ты взяла?! — возмутился Гладышев прежде, чем успел понять, что цыганка угадала, о чём он думает.

-С того и взяла, — ответила она. — Если не так будет, как я сказала, — сразу отдам все деньги, что за гадание взяла.

Гладышев немного успокоился, всё же не смог унять страх и беспокойство. И всё продолжал наблюдать за шумной и опасной кампанией, приближающейся в их сторону.

Страх сковал его сознание, у него начался паралич мысли, и он не смог даже придумать что-нибудь подходящее на случай, если неприятность всё же произойдёт.

-Отвернись от них! — чуть ли не приказала, повысив голос, цыганка. — Веди себя нормально, как до этого, и всё обойдётся.

Он повиновался её словам и, как это ни было страшно, отвернулся, хотя по спине гуляли холодные, крупные мурашки, и попытался вслушаться в слова цыганки, которая тем временем, взяв Веронику за обе руки, сравнивала ладони, что-то показывала, водя по ним корявым, смуглым указательным пальцем, что-то объясняла и расказывала. Однако вместо этого он продолжал слышать приближающийся топот за спиной, пьяные голоса и лошадиное ржание, и, как ни старался, не мог заставить себя отвязаться от этого. Ему стало легче лишь тогда, когда, пройдя совсем рядом, где-то за самой его спиной, кампания стала удаляться, и он понял тогда, что опасность миновала. Это было похоже на чудо, теперь особенно то, что сказала цыганка, и им овладел минутный прилив благоговейного трепета перед нею.

«Однако, куда же это мы уйдём? — подумал тут же Гладышев. — Ну, я — ладно. А Бегемот? Куда он-то может деться от Вероники? Ведь он же её муж! Разведуться, что ли?»

-Пойдём, — Вероника дёрнула его за рукав и отвлекла от раздумий.

-Что, уже всё? — удивился он. — Так быстро?

-Всё, — кивнула она головой. — Сколько времени?

-Без четверти час ночи, — ответил он. — Давай на автобус. Метро нет рядом, а пешком-то отсюда далековато.

Они вышли на пустынную остановку. Откуда ни возьмись, стал накрапывать дождик.

-Ну вот, только его нам и не хватало, — глянув на небо, произнесла Вероника.

Он перехватил её взгляд, обращённый на ту сторону проспекта, где стояли ларьки. Цыганки возле них уже не было. Ему показалось, что он знает, о чём она думает.

-Хм, ты смотри, какая шустрая, а! Раз, и уже её нету! Как ветром унесло!

-Ты о ком? — будто очнувшись, спросила Вероника.

-Как о ком?! О цыганке! Кстати, чего она тебе ещё там наговорила, а то… я прослушал, — ему, конечно же, стало стыдно признаваться, что он в это время умирал от страха.

-Я не хочу об этом говорить, отмахнулась Вероника.

-Ну, и правильно! — с готовностью согласился Гладышев. — Она наврала тебе с три короба, а ты теперь мозги себе сушишь, переживаешь. Выбрось всё это из головы! Неужели непонятно — ей все эти враки нужны, чтобы с тебя денег побольше вытрясти! Вот ещё не хватало: за свои деньги и себя же до головной боли доводить!

Она вроде бы согласилась, закивала головой, но потом вдруг сказала:

-Ты всё правильно говоришь, Гладышев, только ты очень много говоришь.

Она снова неприятно поразила его. Он хотел напомнить ей, что не далее, как сегодня, разрешил называть себя по имени, и желал бы, чтобы это так и было, но почему-то не решился.

В это время подошёл номер автобуса, который они так долго ждали, они поднялись в пустой почти что салон и устало плюхнулись рядом на сиденья.

-Закомпостируй талон, — толкнула его в бок Вероника.

Он хотел промолчать от обиды, но не сдержался:

-Так ведь уже второй час ночи, последний автобус — какие контролёры. Тем более нам тут две остановки проехать.

-Закомпастируй талоны, — лишь более настойчиво произнесла Вероника. — Ты что, нищий что ли?

Он нехотя поднялся, шагнул к компостеру и, протыкая им билеты, подумал: «Водитель сейчас смотрит в зеркало и, наверное, думает: «Во, дурак! Талоны компостирует!»

Однако на следующей остановке в салон вошли две женщины и стали проверять билеты у немногочисленных пассажиров. Гладышеву ничего не оставалось, как только удивиться такому небывалому совпадению и посмотреть на Веронику так, будто совсем рядом с ним сидит колдунья, которой уже открыты все тайны будущего.

-Вот что значит, пообщаться с цыганкой! — пошутил он, когда контролёрша отдала ему надорванный талончик.

Вероника лишь глянула на него устало и безразлично, как часто смотрела и раньше, до этого чудесного дня, который, к сожалению, и это теперь было вполне очевидно, закончился. Вместе с ним в небытиё уплыли её хорошее настроение и её улыбка, её блестящие от счастья глаза. Она теперь была такая же, как прежде, и ей уже не хотелось называть его по имени. И он мучительно вспоминал, пытая свою память, вырывая из неё чёрного омута ускользнувшие мгновения счастья, когда именно произошла с ней обратная перемена.

«Цыганка! Конечно же, цыганка! Это она виновата, что с ней случилось это, что она вновь сделалась грустной и далёкой от меня. Проклятая ведьма! Отродье!» — со злостью размышлял он, иногда посматривая в сторону спутницы.

Они зашли в холл гостиницы. Портье лениво стоял в сторонке и не встречал их, потому что Гладышев никогда не давал чаевых, — ему просто нечем было давать, — и тот прекрасно знал, что напрасно лишь будет расшаркиваться. Они подошли к стойке админстраторши, которая уже , облокотившись на локоть, начинала клевать носом, и спросили ключ от номера. Минутой раньше к стойке подошёл официант из гостиничного ресторана, и гладышеву показалось, что женщина отдаёт им те самые ключи, которые только что получила от него. Он удивился и хотел поинтересоваться, в чём дело, но подумал, что, вероятно, это у него от усталости. К тому же Вероника, на которой тоже от усталости лица не было, потащила его прочь от стойки, к лифту, не дав задержаться и на лишнюю секунду.

-Послушай, Гладышев, зачем ты живёшь, можешь ты мне сказать? — спросила она его у лифта.

Ему показалось, что девушка уже спит на ходу, но он, задумавшись немного, ответил ей вполне серьёзно:

-Могу. Я жду второго пришествия.

-Кого это? Второго пришествия кого? — не поняла она.

-Христа, разумеется.

-А-а-а! а ты что, верующий, да? — Вероника уже взялась за присущую ей манеру издеваться над ним по любому поводу, но он старался не злиться на неё за это.

-Я? Да.

-И что же ты ему скажешь, когда он, Христос, придёт, а? Ты же грешник, Гладышев, ты такой же грешник, как и я, как и Бегемот, как все прочие! Ты что думаешь, что Христос прямо-таки обрадуется, что ты его ждал, да?! Ты думаешь, он обрадуется?!

Она засмеялась точно пьяная. Гладышеву стало неловко от того, что она говорила так громко о сокровенном, и их могли услышать посторонние люди. Он невольно оглянулся. Но администраторша уже вовсю спала, уронив голову на стол, а портье был слишком далеко, чтобы слышать их разговор.

-Замолчи, Вероника, успокойся! — попробовал он урезонить девушку, но она ещё долго хохотала неизвестно от чего.

-Знаешь,.. знаешь, что мне сказала цыганка? — наконец сквозь хохот смогла произнести девушка. — Знаешь, что она мне сказала?!

-Что? — спросил он. — Я не знаю. Что?

Она вдруг перестала смеяться, лицо её сделалось серьёзным.

-Правду, — сказала она и снова прыснула, зашлась хохотом, точно ненормальная.

Это был уже не тот смех радости и счастья, чтовырывался из её груди днём. Так смеются люди, которым открывается нечто такое, отчего они вдруг приходят в отчаяние и понимают, что у них нет ни единого шанса что-нибудь исправить и переменить в своей участи. Этот смех всегда звучит пугающе и незаразительно.

Створки лифта открылись. Гладышев затолкал гогочущую безумным смехом Веронику в его кабину и нажал на кнопку девятого этажа. Здесь она успокоилась, выпрямилась, посмотрела на него пристально.

-Так ты, значит, ждёшь второго пришествия Христа, чтобы рассказать ему, как ты блудил со мной, да? Рассказать, как ты меня совращал, меня, жену, имеющую живого мужа! Да? Об этом ты ему будешь рассказывать?!

-Нет, не об этом, — покачал головой Гладышев. — У меня есть, что сказать ему. Да и не это главное. А за то, что у нас было с тобой, я попрошу у Бога прощения. И ты попроси, только искренне раскаявшись. Он простит, вот увидишь.

-Как же! Увижу! Да всё это… Я не не верю, что придёт Христос. Почему он до сих пор не пришёл? Что мешало БО-ГУ спуститься на землю?

-Зачем? — спокойно спросил Гладышев.

-Как зачем? А зачем ему вообще спускаться?

-На страшный суд, — так же невозмутимо ответил Гладышев. — Когда придёт время, и Богу станет совершенно ясно, кто есть кто, тогда он придёт вновь, чтобы судить тех, кто живёт, и тех, кто умер, — так сказано в Библии.

-Какой ты умный, прямо, как священник, говоришь.

Они вышли из лифта и пошли по пустому корридору.

-Ну, а как он будет судить мёртвых?

-Он заставит их подняться из Ада.

-Почему только из Ада? А что же Рай?

-Те, кто в Раю, я думаю, уже избавились от Судного дня.

-А те, кто в Аду?

-Я думаю, что Христос возьмёт с собой одних, но других, как следует из Писания, вместе с Дьяволом и его слугами ввергнет Геенну Огненную на вечные муки.

-До меня это что-то не совсем доходит, — Вероника тряхнула несколько раз головой. –Откуда только ты всё это знаешь?

-Я читал Библию, Апокалипсис.

-Ага, вот оно что! Ну и когда будет этот Судный день?

-Я думаю, что в следующем году.

-В следующем году?

-Да, в следующем году. Истекает второе тысячелетие.

-Ну и что?

Гладышев хотел ответить, но открыв дверь номера, замер на месте и точно проглотил язык.

Из темноты прихожей номера на него глянуло перекошенное лицо Бегемота, освещённое падающим из коридора светом.

-А-а-а, — протянул он так вкрадчиво, что Гладышев невольно съёжился и захотел, но не смог, опешив окончательно, отступить назад. — Вот и наши голубки пожаловали! Проходите, проходите, дорогие молодожёны! Я вам очень рад!

Он сделал приглашающий жест, отступив в сторону, но Гладышеву захотелось, напротив, сбежать прочь. Все его высокопарные мысли куда-то улетучились в один миг, и в голове осталась звонкая пустота, которую тут же заполнил животный ужас. Он заставлял Гладышева броситься наутёк, но то сопротивлялся изо всехсил, понимая, что не может оставить Веронику на растерзание супругу одну, и что, если уж тот обо всём догадался, — а он, кажется, на самом деле обо всём догадался, — то он должен отвечать вместе с ней.

«Не бойтесь убивающих тело, но бойтесь убивающих душу», — вспомнилось ему из Нагорной проповеди Христа. «Господи, прости меня, грешного! Прости душу мою, грешную, Господи, спаси и сохрани! — взмолился он, чувствуя, что доживает последние минуты и надо успеть обратиться к Богу, попытаться обратить на себя его внимание. — Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь!»

Слова эти вдруг придали его духу некоторую твёрдость и готовностьступить навстречу расплате.

«Если он убьёт сейчас меня, то это будет вполне заслужено, — сказал сам себе Гладышев и шагнул вперёд, проходя мимо Бегемота. — Только бы Бог простил меня за мой грех!..»

Он получил тычёк в спину чем-то твёрдым и угловатым. От этого удара Гладышев пролетел вперёд, потеряв равновесие, и растянулся посреди комнаты, возле журнального столика, на котором стояла бутылка шампанского, несколько приборов, фужеры, тарелки с какой-то едой. Спину свело так, что он почувствовал, что не может больше дышать, что не может ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни даже позвать на помощь. Это было ужасное ощущение. Он задыхался, руки его, словно бы цепляясь за ускользающую жизнь, хватались за расстеленный по полу ковёр, вонзались в его ворс и собирая его в складки.

Он корчился на полу, не в силах даже повернуться на бок от боли, но к нему никто не подходил, чтобы помочь, чтобы хотя бы посочувствовать его состоянию, пожалеть его и участием в его муках хоть как-то облегчить их. Он знал, что сделать это сейчас просто некому.

Лёгкие будто бы слепились, охваченные тугим, стальным обручем. Ему показалась, что прошла уже целая вечность после удара, что невозможно столько жить без дыхания, но на самом деле прошло не больше пары минут. До него ещё долетел откуда-то издалека грозный голос Бегемота:

-А ну-ка, и ты заходи, сучка!

Вдруг свет померк в глазах Гладышева. Он решил, что Бегемот выключил свет. Он хотел спросить его, зачем тот занимаетсятакими глупостями, когда нужно помочь человеку прийти в себя, ведь в темноте ничего не будет видно.

В темноте вдруг раздался какой-то хохот, дикий, визгливый. Он поднялся и начал шарить вокруг руками. Кто-то, пользуясь темнотой, напрыгнул на него сзади и сдавил горло. Он попытался скинуть негодяя, но тот крепко вцепился и всячески увиливал, ускользал о его рук. Тогда Гладышев закричал, однако крик его вылился в жалобный хрип. Но в это время включился свет, и ему стало видно, что визжат Бегемот вместе с Вероникой. Она сидит на диване совершенно голая, а он шекочет и её и сам при этом похрюкивает, точно поросёнок. Сквозь дикий, визгливый смех Вероника, отбрыкиваясь руками и ногами от наседающего супруга, кричит ему, Гладышеву:

-А ловко мы всё это подстроили?! Мы ведь тебя разыграли, Гладышев, ха — ха — ха, понимаешь, разыграли!

Бегемот вскакивает с дивана и начинает приплясывать вокруг Гладышева то на одной, то на другой ноге, приговаривая: «Накололи дурака на четыре кулака!» кто-тоещё, тот, кто душит его сзади, говорит, шепчет ему на ухо: «Гладышев. Гладышев. Что ты скажешь Богу? Тебе нечего ему сказать! Берегись, ведь ты грешник, и твои искания Бога приведут тебя в Преисподнюю. Ты обманщик, вор и прелюбодейник, ты украл чужую жену, обманул мужа и совращал его женщину! Разве тебе может быть за это прощение? Нет! Не может! Бойся же, мытарь, час твой настал!»

Гладышеву хотелось посмотреть, кто это там, за спиной у него говорит ему такие страшные слова, но видел лишь пляшущего вокруг себя Бегемота, да Веронику, заливающуюся от смеха на диване и дрыгающую голыми ногами так, что очень хорошо были видны все срамные места:

-Мы тебя разыграли, Гладышев! Ха — ха — ха!!! Ты попался! Ты теперь с нами, со мной и с Бегемотом, — и никуда от нас не денешься! Мы крепко держим тебя в своих когтях и тащим за собой туда, куда направляемся сами — в Ад.

Вдруг в дверь комнаты стали стучаться. «Откройте, откройте нам. Мы тоже хотим!» — раздались за ней чьи-то голоса. Бегемот, крикнув: «Сейчас, сейчас!» — запрыгал к двери. Когда он отворил её настежь, комнату стали заполнять какие-то люди, знакомые и совершенно неизвестные ему. Были видны среди них и «Фикса», и «Ржавый», а также тот парень, с которым приходила Вероника в ресторан на день рождения Бегемота. Их лица мелькали то там, то здесь в этой толпе, заполонившей всю комнату. Бегемот выискивал своих друзей и знакомых и заботливо рассаживал их на диване рядом с обнажённой Вероникой. Некоторые отказывались, и их приходилось уговаривать. Едва диван наполнялся людьми, как какой-то фотограф прямо в толпе слепил их вспышкой, и тогда Бегемот сгонял сфотографировавшихся и приглашал других присесть рядом с его женой.

Вдруг тот, кто душил Гладышева , отпустил его и вышел на середину комнаты. Он был одет во всё чёрное, но Гладышеву не удалось разглядеть его, потому что толпа сразу же окружила его плотным кольцом.

-Все собрались?! — спросил он, подняв руку в чёрной перчатке над их головами, и тогда весь этот балаган и гвалт смолкли и прекратились.

-Все, — раздалось со всех сторон.

-Тогда поехали! — крикнул душивший Гладышева.

-Подождите, куда поехали?! Где это я?! — завопил Гладышев.

-Мы в лифте! — ответил ему «Фикса».

-А сейчас будем спускаться! — подскочил с другой стороны Бегемот.

-Куда спускаться?! — не понял Гладышев.

-Поехали, товарищи! — вновь прокричал душивший его.

Теперь уже он стоял на трибуне, и его было хорошо видно. На нём был высокий цилиндр, чрный фрак старинного покроя и красный большевистский бант на груди. Лица его не было видно, но со всех сторон раздавался дружный, неистовый вопль многотысячной толпы. — Ле-е-е-е-ни-ин! Зиг хай!!! Лени-и-ин! Зиг хай!!!

-Куда поехали?! — что было силы завопил Гладышев, стараясь перекричать ревущую и беснующуюся толпу.

-В Преисподнюю! В Преисподнюю!!! — отозвался кто-то рядом.

-Нет. Нет! Не-е-ет!!! — заорал пуще прежнего Гладышев. — Я не хочу! Не хочу! Не хочу!!!

Но тот, в чёрном фраке с красным бантом на груди, спустился с трибуны, подошёл к выключателю и погасил свет.

В ту же секунду Гладышев почувствовал, как твёрдая почва уходит у него из-под ног. Всё вокруг погрузилось во мрак, пришло в какое-то дикое, неописуемое движение, захватившее и его. Он почувствовал, что стремительно падает вместе с остальными в какую-то бездонную пропасть, вокруг стоят вопли и визги.

«Нет, нет! Нет!!!» — продолжал он орать на лету.

Вдруг какие-то капли росы, прохладной и живительной, легли на его лоб. Гладышеву показалось, что падение прекратилось, и вокруг забрезжил свет. «Неужели я уже в Аду?» — подумал он и открыл глаза. Оказалось, что он снова в той же комнате, но уже никого, кроме Бегемота и Вероники нет, и Бегемот поливает его водой, набирая её из стакана в рот и прыская на него.

-Очнулся, голубок, — услышал он его слова. — Давай, давай. Представление только начинается!

Глава 31. (06). [31 ?] 06 —> 08 —> 02

Они уркылись в развалинах шестиэтажного дома, приготовленного, видимо, на снос.

-Надо переждать здесь немного, — сказал Жора.

Запыхавшийся и вымотавшийся Гладышев ничего не ответил ему и только нашёл силы, чтобы покивать согласно головой.

Жора уселся не низком окне подъезда, из разломанной рамы которого были вышиблены почти все стёкла, снял ботинок и стал осматривать раненную стопу, из которой сочилась кровь. На лице его отражалась боль. Пальцами он обхватил щиколотку выше стопы и сжал её так, видимо, желая остановить кровотечение, что они сделались белыми.

-Проклятье! — процедил он сквозь зубы.

«Как я хотел бы, чтобы всё это было только сном, и ничем больше», — подумал Гладышев, закрыв глаза.

-Сейчас бы сделать перевязку, — донёсся до него голос Бегемота.

Испытывая постоянно ккакую-то вину перед ним, Гладышев почувствовал внутреннее побуждение рвнуть на себе рубашку, чтобы сделать из неё бинтов, но Жора опередил его мысли.

-Не надо, — остановил он его руку. — Как мы потом будем добираться? Нас же первый мент тормознёт. Сейчас что-нибудь другое придумаем.

-А что можно придумать?

-Ну, ты же умный. Думай, Гладышев, думай.

Гладышев присел на ступеньки напротив Бегемота и попытался сосредоточиться, но в голову лезли совершенно другие мысли.

Площадкой ниже, там, где виднелись разбитые двери квартир, зияли их мёртвые провалы, сидел кот, серый с тёмными полосами, тигровой окраски. Он наблюдал за двумя странными людьми, посетившими это покинувшее жилище.

Дом, видимо, опустел недавно, его ещё не успели заполонить крысы, которых этой осенью в Москве развелось бессчётное, пугающее множество. Иначе бы коту было не сдобровать. Впрочем, это было у него впереди: вскоре мерзкие грызуны проведают, пронюхают, что здание опустело, и стаи их, поднимаясь всё выше и выше, из подвалов, из тунелей канализации, заполонят все этажи, все комнаты, пожирая всё, что только способны переварить их ненасытные и неприхотливые желудки.

Кот поднялся по лестнице, перелез через решётку перил и стал тереться о ногу Гладышева. Он погладил его, пререложив в левую руку пистолет, поблескивающий воронёнными боками. Кот ласково замурлыкал.

Заметив животное, Бегемот сказал Гладышеву, то ли в шутку, то ли серьёзно:

-Пристрели его.

Он всё ещё возился с раненной ногой. Кровь медленно капала с пятки, и на полу образовалась уже небольшая, но пугающая, тревожащая душу своим видом, буро-красная лужица. Кровь впитывалась в пористый цемент, как в губку.

-Зачем? — поинтересовался Гладышев, продолжая гладить кота. В голосе его не прозвучало никаких эмоций.

Он устал настолько, что не мог уже ни возмущаться, ни ужасаться, ни даже испытывать страх или жалость. Все эти чувства рождались где-то в глубине его души, но не могли подняться на поверхность и проявиться как-то внешне. Гладышев чувствовал лишь, как они копошаться где-то в глубине него, неясные и призрачные. Если бы он мог удивиться сейчас, то несомненно поразился бы тому, что ему вовсе не жаль Бегемота. Лишь кровь, капающая редкими каплями со стопы Жоры, да лужица, которая образовалась от неё на цементном полу, были способны как-то тревожить и беспокоить его. Гладышев не мог сейчас даже дать отчёта самому себе, владеет ли он своей душой целиком, или же она вышла из-под контроля его сознания и отлетелва прочь от измождённого тела, чтобы не заразиться чтобы не заразиться тоской от его материи.

-Застрели кота, говорю, — с большей долей злой ярости в голосе повторил Бегемот.

-Да зачем?! — наконец-то лениво ворочавшиеся в глубине его чувства стали просыпаться.

-Чтоб не мучался.

-А он и не мучается! — Гладышев попытался защитить животное и, как бы для того, чтобы убедиться в верности своих слов, внимательно посмотрел ему в глаза.

-Ну, тогда я сам пристрелю эту тварь.

Гладышев глянул на Бегемота. Лицо его было искажено злобой. Дима понял, что вызвать сочувствие или возвать к разуму Жоры не удасться. Надо было придумать что-то более практическое:

-Послушай, Жора, зачем шуметь? Ты хочешь, чтобы твой выстрел привлёк чьё-нибудь внимание?

-И то верно, — согласился бегемот, морщась от боли. — Жаль, что нет глушака… Ну-ка, дай его сюда, я ему бошку сейчас сверну.

«Сволочь! Сообразил, как животное жизни лишить!» — подумал Гладышев и возразил:

-Тебе что, делать больше нечего?! Сдался тебе этот кот! Пусть живёт.

Чтобы было более убедительно, он откинул кота выше на лестницу. Тот обиженно и противно замяукал.

-У-у-у, бестия! — погрозил кулаком Бегемот коту. — ладно, надо как-то убираться отсюда. Чем бы перемотать ногу?

Бегемот стал озираться по сторонам, глянул на себя, потом окинул придирчивым взглядом Гладышева.

-У тебя майка есть?

-Есть, а что?

-Снимай, рви на лоскуты полосами, чтобы можно было, как бинтом перевязать.

Пока Гладышев снимал рубашку и майку, Жора продолжал сидеть на окне, потряхивая кровоточащей стопой, чтобы мухи, слетевшиеся на запах крови, те, что ещё не впали в спячку, не могли сесть на рану.

«Стервец! — думал Бегемот, наблюдая за Гладышевым. — Жалко, что я сейчас не могу посчитаться с ним, как следует. Эх, если бы я не был сейчас ранен и мог бы обойтись без его помощи. Ну, ничего, я ещё заставлю его умываться кровавыит слезами. Ему не уйти от кары!»

Он достал свой «браунинг» и стал зачем-то осмтаривать его, поглядывая на Гладышева. Тому было и невдомёк, что перебранка по поводу кота была всего лишь игрой, всего лишь блефом, ширмой, которая прикрывала истинную причину напоминания об оружии. В действительности жертвой должен был стать сам Гладышев. И не то, что кто-нибудь может услышать звук выстрела остановило Бегемота. Просто сейчас Гладышев был действительно ему нужен.

Кто бы осмелился сунуться сюда? Стреляй здесь хоть целый день — разве что под вечер милиция пожалует, осторожно постоит в стороне, послушает, послушает, да и уедет восвояси.

-Поторапливйся! — бросил Бегемот Гладышеву.

-Слушай, что ты так со мной разговариваешь? — Гладышев сделал удивлённые глаза.

-А как с тобой разговаривать? — Бегемот не мог сдержать своего раздражения.

У него не было чёткого плана убийства Гладышева, иначе он не приминул бы его тут же осуществить. У него было лишь чувство ненависти, оскорблённости, рождавшее желание убить, стереть в порошок.

В эту минуту Бегемот заметил, что разрывая свою майку на лоскуты, Гладышев продолжает держать в руке пистолет, смешно и нелепо, за рукоятку, и держит его не от того, что боиться оказаться без оружия, а потому что забыл о нём вовсе, машинально. Предохранитель пистолета был снят, и, прежде, чем направить «браунинг» на ладышева, он сказал ему:

-Поставь пистолет на предохранитель, кретин!

Гладышев посмотрел на него, словно очнувшись, не понимая, что тот от него добивается. Только что он думал совсем о другом.

«Вот кот. Чуть не лишиься жизни, но так и не узнал об этом. Сидит себе, спокойно вылизывается. Вот так, наверное, и мы, люди, не знаем ничего о движении высших сфер, не можем прикоснуться к их жизни. Так и нам не ведомо, что желает Бог, да даже не то, что он желает, а как живёт. Как устроены небеса, по каким законам, — нам это так же недоступно, как вот сейчас недоступно было коту то, что произошло между двумя людьми, которые в споре решили очень важный для него вопрос: жить или не жить. Что ожидает нас в будущем? Как сегодня закончится день? Быть может, где-то там, наверху, в небесной канцелярии решается сейчас вопрос обо мне или о Бегемоте, и идёт такой же спор: убить или не убить, и если убить, то кого: Гладышева или Бегемота. Быть может, сейчас кто-то так же безжалостно и беспричинно хочет забрать одну из их жизней, хочет безо всякой причины, просто так. И кто-то большой, добрый и неведомый, так же не даёт ему сделать это».

-Поставь пистолет на предохранитель, — услышал Гладышев сквозь свои мысли. Это обращался к нему Бегемот.

Он ошарашено посмотрел на свою руку, точно в первый раз увидел в ней оружие, потом перевёл взгляд на Бегемота. Ему показалось, что Бегемот целиться в кота, ввсё-таки решив его убить. Он даже не посмел подумать, что Бегемот хочет застрелить его, тне заметил, что чёрный глазок дула смотрит несколько ниже, ему в голову.

-Не надо, — попросил он.

Потом Гладышев перевёл рычажок предохранителя на красную точку. В эту минуту раздался оглушительный грохот выстрела. Гладышев выронил пистолет, он даже не смог сообразить, что произошло. «Застрелил всё-таки», — промелькнуло у него в голове.

Он поднял глаза на Бегемота и увидел, что тот оседает, валиться с подоконника. На груди у него расплывалось алое пятно, проступающее через ткань рубашки. «Что случилось? — задал самому себе вопрос Гладышев. — Был выстрел, но кто стрелял?»

Вдруг он догадался, что выстрел был из его пистолета. Эта догадка привела его в ужас. Он ещё ни разу не стрелял в человека, тем более, чтобы попасть в него и убить. Убийство даже простой мухи доставляло ему немыслимые терзания совести. Когда ему приходилось шлёпнуть таракана или паука, он мучался потом целыми днями. А здесь… Человек. Он попал в человека, в мужа своей возлюбленной, нет, его любовницы.

«Он может полумать, что я стрелял в него из-за Вероники, — промелькнуло в голове у Гладышева. — Но ведь это не так! Это произошло случайно!»

Вдруг до него снова дошло, что он убил человека, что он вообще убил. Ужас второй волной леденящего, дикого страха нахлынул на него, достигнув самых глубин съежившейся от испуга души своими языками, похожими на тысячи всё рассекающих лезвий, отскабливающими её верхнюю, защищающую оболочку и впивающимися в нежную сущность.

Обезумившими от ужаса глазами смотрел он, как корчится на полу Бегемот.

Лужица крови, та маленькая лужица крови, что беспокоила, тревожила его душу, превратилась теперь в лужу, большую, огромную, страшную лужу. Казалось, кто-то, очень щедрый на чужую кровь, выплеснул на пол целое ведро, а потом туда упал Бегемот. Теперь он исполнял, лёжа на спине, жуткий танец, завораживающий своим ужасом.

На мгновение ему показалось, что бегемот глянул на него, и Гладышев не смог сдержаться, чтобы не произнести сначала тихо, а потом всё громче:

-Я не хотел. Я не хотел! Я не хотел!!!

Эхо загуляло по пустому, покинутому зданию. Это привело Гладышева в движенье, и он, сам не зная зачем, помчался вниз и выбежал на улицу.

Кругом не было ни души. Двор, пребыывающий в захолустье, пустовал. Прохожие, видимо. Обходили стороной это место, да и дом находился в стороне от оживлённых улиц.

-Эй, кто-нибудь!!! — закричал что было силы Гладышев и побежал дальше.

До Жоры долетел это отчаянный вопль. «Кричит, кричит, сволочь», — подумал Жора. Он испытывал жуткую боль во всём теле, и это заставляло его корчиться. Конвульсии и судороги хлестали его словно плети.

Когда прозвучал выстрел Жора тоже не понял, кто выстрелил. Ему показалось, что это он прежде времени нажал на курок. Показалось так, потому что на лице у Гладышева была написана сама невинность, глупая безобидность. Если бы он замыслил гиблое дело, его лицо не было бы столь просветлённым.

Однако в следующую же секунду стало понятно, что стрелял не он. Острая боль, распространяющаяся из области груди, быстро пронзила всё тело. Жоре показалось, что кто-то ударил его топором в спину, но с обратной стороны, как бы изнутри.. всё это очень удивило Жору, но вместе с этим он нутром, шестым чувством постиг всю непоправимость случившегося, то, что он уже не будет таким, как прежде, если вообще останется жив, что здоровье и невредимость его организма, воспринимавшиеся всегда, как само собой разумеющееся, утрачены теперь навсегда, и что для него наступает новая полоса жизни, в которой не будет ничего, кроме жалкогог влачения существования инвалида. «Странно, откуда я всё это знаю? — полумал он, чувствуя, что теряет равновесие. — Нет, это неправда. Это неправда. Всё будет хорошо!»

В следующую минуту он уже лежал внизу, на грязном полу, и Гладышев с обезумевшим взглядом стоял над ним, что-то орал. Но ему всё это было уже безразлично. Боль, безумная, всё пожирающая, завладела им целиком. Жоре показалось, что он угодил в железные челюсти какого-то монстра, и тот перемалывает ег в муку.

«Как же так?» — подумал он, теряя сознание.

Боль вдруг стала куда-то отдаляться, будто бы уплывая куда-то по чёрному ночному морю. Нет, это не она уплывала куда-то от него, это он оставлял её на берегу, а тихие, тёмные волны, покачивя лодку, отдаляли его от неё, унося всё дальше и дальше в ттёмное пространоство.

Кругом было тихо и темно. Так, как никогда не бывает на море, и Жора подумал, что это какое-то неправильное море, что такого не бывает. Но тут он догадался, что всё это происходит не по настоящему, что с ним что-то случилось до того, как он попал сюда. Это успокоило его, и он отдался волнам, которые качали его и, может быть, даже несли куда-то. Может быть, потому что ничего вокруг не было видно.

Уплывая всё дальше по этому тёмному морю от самого себя, он не мог видеть бьющееся в агонии своё тело.

Вот приблизился край этого моря, и он увидел звёздное небо, спокойное, холодное и безмятежное. Оно простиралось от края до края, и не было видно ему конца. Кругом были только звёзды, немигающие и колючие.

Вдруг сквозь его черноту стали проступать каккие-то контуры, всё более наполняющиеся светом. Бездонная, ббескрайняя тьма уменьшилась сразу же до размеров потемнения в глазах, какое случается от низкого давления или при потересознания. Стала видна лестница. Потом Жора поднялся выше и словно бы увидел себя со стороны. Он как будто бы вылез из собственного живота, проделав это так же, как змея, покидающая старую шкуру. Тело его лежало внизу на лестничной площадке, а сам он завис над ним и поднимался всё выше и выше.

Рядом кто-то стоял. Вот он побежал прочь, и его не стало видно. Жора же всё всплывал выше и выше. Вот он уже взлетел над крышей дома.

Кругом в золотисто-красноватой, мглистой дымке виднелся огромный город, раскинувшийся своимикварталами до самого горизонта. Жора поднимался над ним всё выше и выше, уплывая вместе с тем на юг. Запад весь был окутан золотистым туманом. Восток же пребывал воо мраке. Север осветился зеленоватым. На юге стояло красное марево. Туда и направлялся теперь Жора. Он чувствовал неописуемый страх пред мраком, затмившим весь восток, как огромная клякса, и невольно стремился на запад, к свету, который словно бы убегал от него.

Над в ослепительно голубом небе госились какие-то полупрозрачные, призрачные существа, не похожие ни на что когда-ли ранее виденное. Быть может, это и были те самые эльфы или ангелы, о которых ему доводилось ранее слышать. И было совсем неудивительно видеть их такое множество, потому что удивляться в его состоянии было вовсе ни к чему, и положение его, и то, что с ним происходило, сами по себе заслуживали удивления наибольшего, чем всё другое, являшееся лишь следствием новой ситуации.

Если бы Жора не был лишён способности мыслить, лишвшись связи с мозгом, он бы мог обратить внимание и на многое другое. Но в его распоряении остались лишь побуждения, желания и чувства, и он теперь мог жить только ими. Зато, заняв всё совободившееся пространство в его душе, они обострились сверх всяких мыслимых пределов.одно то, что он видел без глаз, слышал без ушей, говорило о многом. Ему нечем, да и не за чем было объяснять себе, как это может быть, и он просто парил на высоте птичьего полёта, взмывая всё выше и выше в голубое небо, слушал и смотрел, насколько это было возможно.

Ангелы эльфы продолжали пархать где-то выше, вокруг носился многоголосый, шумный эфир. Обоняние его превратилось в другое чувство, которое теперь служило ему вместо мыслей, заменяя логику мозга предчувствием, интуицией. Они теперь подсказывали ему какую-то большую неприятность, ожидаемую от мрака на востоке, и он уже почти видел её, не различая чётких очертанийподобно тому, как виден силуэт в тумане.

И вот стало заметно, что часть мрака на востоке отделилась, отпочковалась в каплю и устремилась к нему. Капля эта стала разрастаться, делаться всё больше и вскоре превратилась в нечто, подобное чёрной колеснице, несущейся по небу со своим седоком, погоняющим крылатых скакунов, скалящих кроваво-красные пасти. Стремительно пронеслась она мимо, и всадник правивший колесницей, мало похожий на человеческое существо, попытался схватить его, Жору, но промахнулся.

Съёжившись от испуга, Жора бросился обратно вниз, назад, преодолевая влекущий его поток.

Неясные очертания кварталов мегаполиса внизу, плавающие в вязком и розовом эфире, стали приближаться. Жора стремительно опускался к ним, оседлав единственно что своё желание удрать и страх перед проносившейся мимо чёрной колесницей, запряжённой шестёркой иссиня-чёрных крылатых жеребцов. Ему было видно, как она развернулась и снова во весь опор несётся к нему, рассекая волны незримого эфира и создавая тем самым где-то далеко внизу помехи в радиоустройствах. Она приближалась быстрее, чем Жора спускался вниз, хотя падение его было стремительнее некуда — он летел как пуля. Он сделал над своим желанием спастись последнее усилие, увеличив скорость. И чёрная колесница, обдав его адским пламенем пронеслась мимо. Было хорошо видно, как эльфы и ангелы разлетаются прочь с её пути.

Жора опустился в самую пучину каменных джунглей города. Эфир здесь был гуще, и двигаться потому было тяжелей. Он метался в поисках убежища, в котором можно спрятаться от чёрной колесницы, и не мог никак обнаружить, где оставил его. Там было безопасно — он чувствовал это. Сначала он двигался вдоль улиц, но чёрная колесница дважды пронеслась мимо него, пронзая насквозь здания так же легко, как и свободное пространство, едва не настигнув его, и Жора понял, что так же способен проникать сквозь материю не встречая преграды.

Теперь погоня превратилась в гонки по прямой, в которой жора явно проигрывал чёрной колеснице. Он изредка круто сворачивал и с бешенной скоростью уносился в сторону. Это спасало его, но с каждым разом расстояние между ними сокращалось, и в следующий раз Жоре так было не уйти.

С бешенной скоростью Жора промчался над двумя или тремя убежищами. Но это были не его убежища. Это были чужие убежища, в которые он, даже если бы очень захотел, не смог бы проникнуть. И вдруг ему повезло. Впереди, почти на той высоте, на которой он нёсся, удирая от настигающей его чёрной колесницы, было оставленное им тело. Едва он успел юркнуть в него, как чёрная колесница распорола эфир совсем рядом с его убежищем. Если бы Жора мог в эту секунду, то он бы перевёл дыхание.

В эту минуту тело Бегемота бившееся в конвульсиях, сделало последнее движение и замерло в мёртвой неподвижности.

Гладышев уже не видел этого. Он был внизу на улице, дадеко от этого дома. Сначала он бежал, сломя голову, и даже если бы его попросили сейчас найти дорогу назад, не смог бы этого сделать, потом, запыхавшись, устало побрёл едва-едва, как старик, переставляя ноги. Он долго ещё не мог прийти в себя, не видел ничего вокруг, толкал прохожих. Руки его гудели, как после тяжёлой работы. Временами он поднимал их и смотрел на них словно полоумный.

Иные прохожие прямо-таки шарахались прочь с его дороги, и ему казалось, что они знают, видят в нём убийцу и стараются разминуться с ним подобру-по здоровому.

Завидев где-то впереди, у перекрёстка милиционера, Гладышев испуганно, как заяц, свернул в подворотню старого дома, зашёл в тёмную арку и остановился в ожидании чего-то, замер, прислушиваясь к звукам на улице, усиливающимся сводчатым потолком будто рупором. Ему казалось, что его уже ищут, по всей огромной Москве с дикими воями летают туда-сюда жёлто-синие милицейские канарейки, и на всех досках под надписями «Их разыскивает милиция», уже расклеивают только что отпечатанные, пахнущие ещё типографской краской листовки с его портретом.

Но за ним никто не шёл. Он стоял и стоял, уже сам не зная, зачем. Мимо проходили неведомые ему люди, стучали их ноги, а он всё стоял до тех пор, пока на улице совсем не стемнело, потом вышел и снова побрёл по вечернему городу, изредка оглядываясь и обходя редких милиционеров десятой дорогой.

Ему было всё равно, куда идти. У него было такое чувство, что сегодня последний день его жизни что сегодня он не только убил человека, но и сам должен умереть. Однако в голове его и мысли не возникало вернуться туда, где произошло нечаянное, быть может, но злодейство.

Во время его отсутствия в подъезд покинутого дома, где на третьем этаже лежало остывающее тело Бегемота, ни кто не входил, никто из смертных. Во дворе его стояла чёрная колесница. Иссиня-чёрные крылатые кони нетерпеливо вели головами за узду, разевали огнедышащие пасти и ржанием призывали своего хозяина задать им хорошей плети и позволить промчаться, рассекая эфир и вселяя своим неслышимым бробным топотом в души людей неясное и смутное беспокойство.

Их седок тем временем выхаживался по площадке у мёртвого тела, душу которого ему едва не удалось поймать в свои лапы. Теперь он стерёг её, ожидая, когда она покинет это убежище и думал между тем, как бы выманить её оттуда.

Душа Жоры с содроганием чувствовала эту тяжёлую мерную поступь. Едва достигающую её в глухой темноте мёртвого тела. Она стремилась наружу, в небо, где было так хорошо порхать меж ангелов и эльфов, но страх не пускал её. Он вместо утраченных мыслей подсказывал ей, что снаружи её ожидает смертельная опасность. Было неясно, что это за угроза, но эмоции последней погони ещё не угасли, и потому душа подчинялась своей боязни, сдерживающей её в безжизненном теле, как якорь.

Звук одинокого выстрела кто-то всё же услышал и вызвал милицию. Сначала приехали милиционеры, потом врачи. Они что-то делали у мёртвого тела, но это совершенно не мешало хозяину чёрной колесницы находится подле и ожидать, как хищная птица, добычи. Их смешные и неуклюжие машины стояли внизу рядом с его упряжкой в шесть чернокрылых коней. Лошади его обнюхивали водителей автомобилей, но те даже не замечали этого, милиционеры и врачи не замечали, что над ними будто тень стоит кто-то много больше их.

Мёртвое тело Бегемота повезли в морг, и чёрная колесница неспешно тронулась следом. Там седок колесницы снова встал в ожитдании упрямой этой души. Ангелы не прилетали за ней, ему не с кем было спорить за неё, и она была полностью в его власти. Ему не терпелось заполучить её, и он готов был ждать сколько бы теперь не потребовалось.

Когда душа Жоры, потеряв пережитый страх, возлетела, наконец, над мёртвым телом, первым, что предстало её взору, была высокая, высотой до самого неба, чёрная колонна, заканчивающаяся двумя ослепительными, остроконечными шпилями, словно исполинское дерево. Взлетев выше, она с люболпытством обнаружила, что это не колонна и не дерево, а гигантская чёрная башня, два окна в которой, находящиеся на самом верху, горели ослепительно-зелёным огнём.

Взлетев ещё выше, душа Жоры вдруг осознала, что это нечто страшное, огромное, похожее на человека. Раздался оглушительный хохот, чёрный исполин схватил Жорину душу в свои лапы, и чёрная колесница понеслась в чёрную бездну Ада.

Глава 32. (08). 06 —> 08 —> 02

Если на пустынной вечерней улице встретится вам одинокий прохожий в чёрном плаще и шляпе, поспешите перейти улицу, да и перекреститься не забудьте. Иначе, не ровен час, привидится вам под полями шляпы лик зверя. Не берусь даже гадать, чем может закончиться такая встреча.

Гладышев дорогу не перешёл. Прохожий в чёрном столкнулся с ним плечом, и Гладышеву показалось, что он ударился о камень. Обернувшись, он заметил, чтоповстречавшийся с ним смотрит на него гемигающим, пронзительно-жутким взглядом, пронизывающим до глубины души, и улыбается тонкогубым ртом, словно бы нарисованным на бледном, матово-белом лице с рыжими, торчащими усами.

Весь вид этого странного типа настолько потряс его, что он не смог произнести ни слова, хотя первое возникшее после столкновения желание было возмутиться. Возглас его: «Какого чёрта!» — так и застрял в горле.

-Ударились, молодой человек? — спросил прохожий в чёрном плаще, обернувшись к нему полностью.

Тон его голоса был столь безразличен, что могло показаться, что он издевается.

-Вообще-то, да, — выдавил из себя Гладышев, думая про себя, с каким удовольствием он сейчас заехал бы ему по этой бледной, напудренной роже с огненно-рыжими усами.

-Ну, ничего-ничего, — бледнолицый тип поднял свою руку и похлопал его по плечу. Гладышеву показалось, что даже через ткань одежды до его плеча дошёл холод, будто бы исходящий от его ладони.

-Дьявол, что он от меня хочет! — подумал возмущённо Гладышев.

-А я ведь вас зна-аю, — продолжал бледнолицый. — Ты тот, кто хочет стать великим… Великим писателем, но у кого это не получается… Пока не получается.

Плечо Гладышева, на котором лежала рука в белой перчатке, заныло от усталости, занемело, будто бы целую вечность оно носило на себе непомерную тяжесть, но задетый за живое, он и не заметил этого. Теперь ему самому сделалось интересно:

-Откуда вы знаете? — всё поплыло перед его глазами от предчувствия чего-то странного и необычного, такого, что случается в жизни, быть может, однажды.

-Я многое знаю, — тонкие губы снова расплылись в улыбке. — И про тебя знаю почти всё.

-Неужели? — изумился Гладышев, словно заворожённый разговором.

-Да. Ты не только талантливый писатель, ты ещё и столь же великолепный художник! Ты — гениальный человек.

Гладышеву стало страшно, что кто-нибудь из прохожих услышит, как этот странный тип почти кричит, громко вещая о его способностях, но кругом не было ни души. Это успокоило, и он отдался наслаждению, с неописуемым сладострасттием внимая льющейся на него лести. Впервые он слышал нечто подобное. Никогда прежде и никто так не хвалил его. Он был готов слушать и слушать это до бесконечности, не замечая, что плечо его устало настолько от возлёгшей на неё руки в белой перчатке, что готово вот-вот отвалиться.

-Как сладко вы говорите мне, — Гладышев был полностью заворожён речью рыжеусого незнакомца. — Я поражён вашими словами! Но позвольте узнать, кто вы?

-Я? — господин в плаще и шляпе, повёл его, придерживая за спину, вдоль по пустынной улице. — Я маг, молодой человек, волшебник, если хотите. И это моё ремесло — знать всё и про всех.

-Зачем же тогда я вам?

-Я хочу сделать тебя счастливым!

-Счастливым? — удивился Гладышев. — Но каким образом?

-Я помогу тебе.

-Поможете? Но как?

-Ты хочешь стать знаменитым? Ты будешь им с моей помошью.

-Моя самая заветная мечта, — признался вдруг Гладышев, разоткровенничавшись с магом, — стать самым выдающимся писателем столетия.

-Что ж, я знаю об этом и помогу тебе. Ты будешь самым знаменитым писателем не только столетия, но и тысячелетия. Нет, двух тысячелетий! Я сделаю это! Только одно условие: от тебя потребуется, чтобы ты полностью отдался мне, подчинился моей воле.

-Но…

Гладышев хотел возразить, немного опешивший от последних слов собеседника, но тот остановил его твёрдым жестом, не допускающим возражений. Губы мага вытянулись в розовую линию.

-Никаких «но». Никаких «но». Моя воля — вот твой путь к славе. Только моя воля. Ты должен подавить все свои побуждения. Они будут мешать тебе. Только я приведу тебя туда, куда тебе никогда не попасть без меня.

Гладышев слушал его, как заворожённый, не смея больше произнести ни слова.

-Был такой Гоголь, — губы мага пришли в движение, искривились и заиграли злорадной, жестокой улыбкой. — Ты слышал о нём. Он думал, что можно достичь чего-то в его ничтожной жизнёнке без участия высших сил. Наивный смерд! Ха — ха, сколько рукописей ему пришлось сжечь, когда он видел, что их никто не читает, что его слабоумные поэмишки и рассказишки никому не нужны. Я заприметил его ещё в начале, до всех его терзаний, тогда, по дороге в Петербург, куда он ехал окрылённый пустой надеждой не только напечататься, но и прославиться тем почти моментально. Мне пришлось ему предложить подобное: сделать его знаменитым, но он, горделивец, отверг меня, как какого-то нищего старикашку, что пристал к нему с просьбой о милости. Он думал, что талант — это уже всё. И я заставил его жестоко поплатиться потом за его самонадеянность. Потеряв почти всё, после испытаний нужды и забвенья, после разочарования в своих способностях и тысячах листов рукописей, обращённых в пепел, он сам воззвал ко мне. Он ломал себе руки тёмными ночами, катался в исступлении по полу и вытворял вещи, ещё более постыдные, о которых и говорить-то неприятно, а я, незримо присутствовал рядом, ждал, пока чаша его безумия и отчаяния наполнится до краёв. И затем явился пред ним однажды ночью. Он никуда не ушёл от меня. Да и как он мог пройти мимо меня, если желал славы, если алкал богатства, мечтал продавать талант, если дух переводил в плоть. Он предавал того, кого предают все со времён Иуды Искариота, обольщаясь металлом. Ему всё равно не было дороги иначе, чем ко мне. Но, отвергнув меня в первый раз, он испил чашу горя до краёв. Я подал ему эту чашу, я вложил её в его руи, готовые взять всё, что подвернётся, я заставил его выпить её.

Гладышева точно водой холодной окатили.

-Как? Вы и тогда жили? — смог, наконец-то, произнести он.

Рыжеусый маг, видимо, спохватился:

-Нет-нет, конечно, не я. Это был мой предок. Дело в том, что я говорю от своего лица так, будто бы сам там был, потому что всё, что происходило с ним и с тысячами до того живших моих родичей, вложено в мою голову так, словно бы это я сам прожил тысячи лет.

Гладышеву захотелось о многом спросить этого странного типа с бледным лицом и рыжими усами, но вдруг ему стало страшно от неясных слов собеседника, так и не сумевших пробиться к его затуманенному сознанию, однако посеявших в душе тревогу и беспокойство.

-Вы не маг, — попятился назад, отстранив холодную руку, Гладышев. — Вы не маг! Я вас боюсь!

Он уже хотел развернуться и обратиться в бегство, но в этусамую секунду, громовой голос остановил его, точно пригвоздил на месте:

-Стоять, мальчишка!!! Я не маг! Я действительно не маг! Я больше мага! Я магистр белой и чёрной магии! Но в основном чёрной!

Рыжеусый приблизился к нему, и Гладышеву показалось, что на него рычит дикий и кровожадный зверь:

-А как ты хотел?!! Как ты хотел?!! Ничто не даётся за так, особенно в этой жизни! Здесь надо платить, платить мне!!! Я хозяин мира!!! Моя власть в нём безгранична!!!

В эту минуту Гладышеву показалось, что он умирает. Что-то, словно пружина, оборвалось в нём внутри, где-то в области живота. Ему даже показалось, что этот псих пырнул его ножом в солнечное сплетение, но тот стоял и продолжал что-то кричать в двух шагах от него. В глазах у Гладышева забегали искорки, закрутились цветные круги и кольца. «Видимо, это от страха», — подумал он, прежде чем упасть на тротуар. Сознание, словно вспышка, прояснилось на секунду, и будто во сне он услышал последние слова рыжеусого:

-Я ещё вернусь, и мы поговорим! В другой раз…

Когда гладышев очнулся, всё вокруг ему показалось слишком белым. Он осмотрелся по сторонам и понял, что находится в каком-то помещении с крашенными в бледно-зелёный цвет панелями стен и побеленным потолком. «Где я?» — спросил он сам у себя, едва шевельнув от навалившегося на него бессилия губами. Теперь до него стало доходить, что он лежит на чём-то жёстком, и, с трудом повернув голову. Увидел, что это больничная каталка. Рядом стояло ещё несколько таких же. На них лежали люди, прикрытые простынями.

«В морге я, что ли? — подумал Гладышев. — Но почему?! Я ведь ещё жив!»

Он попытался встать, но руки и ноги были тяжелы и бессильны. «Что со мной такое?» — испугался он, потом пошевелил пальцами. Они ещё слушались. Он попытался позвать кого-нибудь себе на помощь, крикнуть, но из его горла послышались лишь хрипы.

Однако к нему подошли. Будто сквозь пелену сна увидел он лицо медсестры в белой косынке. Она что-то говорила, но голос её не доходил до его слуха. Ушие го были словно заткнуты ватой.

Гладышев увидел, что к первой медсестре подошла вторая. В руках у них появились капсулы, шприцы, вата. Спустя минуту он почувствовал лёгкий укол в область бедра, потом разлившееся по ноге тепло и заснул.

Ему приснился БОГ. Он был большой, весь какой-то круглый, большой и добрый. Похожий одновременно на золотистую тучу и на огромную гору теста с серебристо-седой бородой. Он сидел посреди цветущего райского сада и отрывал от себя небольшие комочки, скатывал их в золотистые шарики-комочки и пускал вниз на Землю, откуда другие, такие же шарики, только чем-то отличающиеся от первых, только что слепленных, возвращались к нему на Небеса. Бог внимательно их разглядывал, а потом или присоединял их к себе, и тогда они растворялись в его огромном, золотистом теле, либо… были и такие, которые Бог, рассмотрев, отбрасывал от себя прочь с гневом и отвращением, едва проступающими на спокойном лице, и тогда эти шарики, будто вороны падаль, подбирали порхающие здесь же поблизости чёрные ангелы и уносили их куда-то вниз…

Когда Гладышев проснулся, то увидел, что находится уже на крашенной белой краской железной кровати, в комнате, в которой лежало ещё несколько человек. Он попытался припомнить, что произошло с ним, и как он попал сюда, и вспомнил, как ставя пистолет на предохранитель, выстрелил в Жору.

Ужас происшедшего заполнил его своим леденящим душу холодом. Гладышев спрятался под одеяло и, делая вид, что спит так, пролежал в таколм положении полдня. Когда к нему подошла медсестра и, приоткрыв одеяло, стала будить его на обед. У него уже созрело решение: нужно немедленно уходить отсюда. Он здоров, не чувствует себя плохо. К тому же, надо предупредить Веронику и что-нибудь предпринять, чтобы найти Бегемота или, по крайней мере, узнать, что с ним.

Гладышев не мог хорошенько припомнить, как же он вчера оставил Бегемота одного. Всё получилось как-то само собой. Помнится, он бросился звать кого-нибудь на помощь, но потом испугался. Испугался за себя, но не только из-за опасения, что его обвинят в убийстве. Ему почему-то стало неописуемо страшно возвращаться туда, в этот подъезд покинутого дома. К тому же после этого выстрела Гладышев был не в себе. Ощущение реальности происходящего покинуло его, и он побрёл, так и не позвав на помощь, куда-то, петляя по улицам огромного многолюдного города…

«Мне надо удирать отсюда!» — решил он, поднимаясь с кровати и с удивлением рассматривая свою рыжую больничную пижаму.

После обеда он узнал, где сейчас находится его одежда, спустился в приёмное отделение. Однако одежду, как он ни просил, ему не отдали. Он бы ушёл и так, но у него не было даже денег, которых бы хватило, чтобы доехать на другой конец Москвы, где в гостинице оставалась Вероника.

Гладышев предствил себе, как он в пижаме будет совершать среди бела дня это путешествие по столице. И ему стало не по себе. Он понял, что не сможет сделать этого. Во всяком случае, днём. Оставалась ночь. Под её покровом, если не задержит милиция, он доберётся к рассвету до гостиницы, а там его узнают и пустят. Гладышев решил дождаться вечера.

День проходил медленно. Его вызвали к врачу заполнять историю болезни, мерить температуру и давление. Он снова попытался доказать, что полностью здоров, и его надо выписать, но доктор и слушать его не хотел, и на все его доводы отвечал непробиваемым молчанием, не забывая при этом потребовать от него то поднять руки, то затаить дыхание, то ещё что-нибудь.

После этого осмотра Гладышев вышел в скверик на территории больницы. Было время тихого часа, и во дворе её прогуливалось и сидело на лавочках несколько больных. Вечер выдался хотя и солнечный, но прохладный, изо рта шёл пар, и Гладышев запахиваясь поплотнее в тяжёлый больничный халат, думал о том, что ночью, должно быть, станет совсем холодно, поэтому совершать побег без халата никак нельзя.

Он прогуливался взад-вперёд по больничному скверику, окидывая изредка взглядом почерневшие от сырости, почти лишившиеся листвы, деревья, ждал наступления вечера и размышлял о своей невесёлой судьбе и о происшедшем вчера несчастье, которое ему никак не хотелось называть преступлением, тем более убийством. В сотый раз думал он, как это произошло, и в сотый раз молил Бога, чтобы его выстрел оказался всё-таки не смертельным. Тогда он пугался, что Бегемот, оставшись жив, теперь ужасно сердится на него за то, что он, Гладышев, сбежал, как последний трус, и встреча их будет до ужаса неприятна, а, может быть, даже и опасна. Но это всё же было для него лучше, чем если бы Жора был убит им. «Я лучше постараюсь не попадаться ему на глаза первое время, — думал он. — Только бы он остался жив».

Гладышев не собирался ни с кме ззавязывать знакомств в больнице. Быть может, потом, когда он навестит Веронику, и вдруг всё окажется хорошо, Жора будет жив. Тогда он согласен будет вернуться сюда и поваляться здесь недельку-другую, а заодно и завести какую-нибудь кампанию для времяпрепровождения. А сейчас это было ни к чему. Однако к нему то и дело подходили какие-то типы в больничных халатах, спрашивали сигарету или пытались завязать разговор. Это было противно. В конце концов, он был просто вынужден вернуться в палату и пролежать на койке, отвернувшись к стене, до самого ужина.

За ужином в больничной столовой на него нахлынули детские воспоминания, и он потому не обращал совершенно никакого внимания на соседей по столу и их разговоры, и, если обращались с вопросом, то отвечал что-то невнятное и невразумительное. Ему почему-то пришло на память, как в раннем детстве, в возрасте лет трёх-четырёх ему пришлось лежать в больнице с дизентерией. Его тогдашние детсик епереживания всплыли в памяти будто вчерашние, и стало грустно, как тогда, когда мама привела его в приёмное отделение больницы и должна была вот-вот уйти, оставив егоо с незнакомыми, чужими тётеньками в белых халатах, очень сердитыми и относящимися к нему без любви, без той любви, к которой, как к воздуху, привыкает и, как в воздухе, нуждается реббёнок. Ему отчётливо вспомнилось, как щемяще-тоскливы были для него те недолгие минуты. Тётеньки в белых халатах увели его от мамы в палату, где было много незнакомых детей, возившихся с игрушками, не обращавших на него никакого внимания, подвели к кроватке в углу, обтянутой верёвочной сеточкой, но он хотел видеть маму. Тогда его подвели к окну и посадили на широкий подоконник. Внизу стояла мама. Она улыбалась и пыталась успокоить его, обещала забрать через недельку. Но это не утешало его. Слёзы градом катились из глаз. Он плакал, широко, по-детски раскрыв ротик и пуская слюни. Даже один день, проведённый в больнице, казался ему тогда вечностью, хотя он и согласен был вытерпеть его. Но неделя была той беспредельностью, от непреодолимости которой его детское сердечко заходилось горькими слёзками…

Гладышев тяжело вздохнул и глянул на окно, за которым уже стемнело. Осенний вечер вступил в свои права, но бежать было ещё рано. Надо было дождаться хотя бы полночи, когда улицы большого города совсем опустеют.

Потому, что в отделении погасили свет, он догадался, что уже одиннадцать, пролежал с открытыми глазами, ворочаясь, чтобы не заснуть, ещё с час, потом поднялся и выглянул из палаты. В сумрачном коридоре не было никого, но у двери за столом, в приглушенном железным абажуром освещении от настольной лампы сидела медсестра, дежурившая ночью. Наблюдая за ней из дверей палаты краешком глаза, он простоял ещё битый час, пока, наконец, дождался, что медсестра встала и пошла зачем-то в дальние палаты на другом конце коридора.

Не теряя ни минуты, он схватил с вешалки халат и на цыпочках, пружинящим шагом, сам удивляясь, как это у него так ловко и лихо получается, подскочил к двери, повернул ключ в замочной скважине и осторожно прошмыгнул, слегка приоткрыв створку, в неширокую щель, из которой навстречу с лестничного марша мощно, как в аэродинамической трубе, подул ледяной воздух. На лестнице было тихо и пусто, и он побежал вниз, перескакивая через две ступеньки на третью так, что больничные тапочки едва не слетали с его ног, прихлопывая на пятках.

Очутившись внизу, он остановился и прислушался. Гул его шагов затих где-то наверху, и на лестнице снова воцарилась тишина. За ним никто не гнался. «Так увидел бы кто, подумал бы: «Псих!» — улыбнулся про себя Гладышев и вышел на улицу. Эта мысльнемного развеселила его и подняла настроение, и он не сразу заметил, какой холодный ветер дует здесь.

Больничный двор он пересёк без приключений, и, выйдя к проезжей части, увидел невесть откуда взявшуюся поливальную машину. Ехать было всё-таки лучше, чем идти пешком, даже если медленно. Тем более в его положении, и он проголосовал. Водитель сбавил ход и жестом пригласил его в кабину. Гладышев выбежал на дорогу, вскочил на подножку и в следующую секунду оказался рядом с ним на сиденье.

-Бр-р-р! Холодно, — сказал он, запахивая полы халата.

-Ты что, псих? — с весёлой улыбкой поинтересовался молодой усатый шофёр, прибавляя газу и снова включая насосы брандспойнта.

-Да нет, — покачал головой Гладышев.

-А чего ж тогда среди ночи по Москве в одном халате бегаешь?

-Да я из больницы. Мне к жене надо. Попал случайно в больницу, она в гостинице уже сутки, как одна, и не знает, где я есть. Я врачам говорю: отпустите, изверги. А они ни в какую. Вот самому и пришлось дёру давать, — оправдался Гладышев.

-Что-то ты молодо для женатого выглядишь. Не врёшь ли, а?

-Да нет. Ну, так уж получилось у всякого по-разному бывает, верно ж?

-Вообще-то, да, — согласился шофёр. — У м еня вон дружок в шестнадцать женился на четырнадцатилетней. И уже ребёнок был, представляешь? А как всё вышло?! Его родители в гости с ним вместе к её родителям приехали. Ну, там уж не знаю, что ща проблемы у них возникли, только пацана некуда было положить ночевать. И они не додумались ни до чего лучшего, как взяли и его вместе с ней положили, как маленьких детей прямо. Не знаю уж, где у этих родителей тогда головы были, и что они себе думали, только эти молодцы в ту же ночь схлопотали ребёнка. Так и пришлось ему жениться. Ха — ха — ха. Так что, согласен — всякое бывает. Ладно, тебе куда?

-Гостиница «Космос».

-Эка далеко ты забрался болеть! Может, тебе лучше на такси? Мне-то это не близкий свет на моей колымаге переться. А?!

-Ну, пожалуйста! — взмолился Гладышев, всем телом подавшись к шофёру. — У меня ведь денег даже нет.

-Как это так, нет? — удивился шофёр.

-Вот так! Нет! Меня в больницу в бессознательном состоянии привезли, одежду забрали и не отдают.

-Да ты, часом, не с психушки ли сбёг-то, а? Уж очень похоже!

-Да нет.

-А что ж тебе одёжку-то не дают?

-Не знаю так получилось. Слушай, ну подвези.

-Ничего себе — подвези! — закивал головой водитель. — Где-нибудь здесь рядом — я бы с радостью. А это мне не то, что по пути, а целый крюк. Ты-то сам представляешь себе это?

-Слушай! Ну, будь человеком! Помоги! На тебя одна надежда.

Водитель притормозил, несколько минут долго и молча смотрел на Гладышева, будто бы изучая его с ног до головы, потом нажал на акселератор, прибавив оборотов, и рывком тронулся с места.

-Ладно, так уж и быть, — заговорил он. — Видать, человек ты не плохой. Сейчас работу доделаю, воду израсходую и отвезу.

Часа в три подъехали они к подъезду шикарного «Космоса». Глянув на его шикарные витрины, посмотрев вверх, туда, где в темноте утонули верхние этажи здания, шофёр на слова прощания ответил:

-Ничего себе! Видать, ты шикарный псих, коль в такой махине живёшь! Ладно, давай.

Поливальная машина тронулась с места, а Гладышев, придерживая полы халата, бросился к подъезду, отблескивающему тонировнными стёклами.

Дежурный администратор, увидев его, влетевшего в шикарный вестибюль в замусоленном больничном халате, подумала, наверное чёрти что, потому что не узнала в нём давнего жильца гостиницы и бросилась ему наперерез, громогласно закричав:

-Молодой человек! Вы куда?! Молодой человек!! Стойте!!! Стойте, вам говорю!!! Я сейчас милицию вызову!

Она догнала его уже у лестницы, — он понял, что у лифта ем делать нечего и бросился туда, — и схватила за руку, властно, как умеют русские бабы, одетые даже в самый изысканный и элегенантный туалет. Скомандовав:

-А ну, стой!!!

Она дёрнула Гладышева на себя. Его развернуло.

-Вы что, не узнали меня? — тут же, не переводя духа, выпалил он.

От удивления у администраторши пропал дар речи. Она встала, как вкопанная, вытаращив глаза.

-В моём номере есть кто-нибудь? — спросил Гладышев. Он был очень взволнован, и ему некогда было вдаваться в объяснения, хотя ситуация того требовала. — У меня в номере есть кто-нибудь?

Смысл повторного вопроса, видимо, дошёл до неё, и она закивала утвердительно головой, не в силах вымолвить ни слова от удивления.

Гладышев бросился вверх по лестнице. На третьем этаже, порядком запыхавшись, он вызвал лифт. Ему казалось, что скоростная кабина ползёт, как черепаха. Он спешил и сам не понимал, что спешить-то ему некуда. Разве теперь можно было бы что-нибудь поправить, что-нибудь предоттвратить этой спешкой?

Вероника долго не открывала. Когад дверь его номера наконец-то отворилась, он ввалился, тяжело дыша и чуть ли не отпихнув её в сторону.

-Что с тобой такое?! — Вероника тёрла сонные глаза. — Откуда ты взялся в таком виде?! Где ты, вообще, пропадал столько времени?!

Ничего не отвечая, по-прежнему, тяжело дыша, он прошёл в комнату и бессильно рухнул в кресло. Она села напротив него, на край кровати и стала ждать ответа. Когда ей надоело его молчание, она снова нетерпеливо и раздражённо спросила:

-Ты мне скажешь, наконец, что всё это значит?!

Гладышев посмотрел на неё виновато, перевёл дух, набрал побольше воздуха в лёгкие и произнёс, выдавливая из себя каждое слово:

-Я, кажется, убил Жору…

-Что?! — его слова сорвали Веронику с места. Она метнулась к нему и опустилась рядом с креслом на колени, сев на пол. — Что?!

-Я не знаю, — Гладышев взялся пальцами за лоб, потом закрыл лицо рукой. — Я не знаю. Быть может, я вовсе и не убил его. Но я выстрелил и попал ему в живот… или в грудь…

-Зачем? Зачем ты это сделал?! Осёл! — Вероника застонала от горя.

-Я не специально… Я не хотел, понимаешь… всё как-то само собой получилось, нечаянно. Он сказал мне: поставь пистолет на предохранитель. Я стал его ставить, а он почему-то выстрелил. Я даже понять ничего не успел. А потом, когда увидел, то Жора уже сползал вниз, и у него на одежде расплывалось кровавое пятно.

-А-а-а! — Вероника повалилась на пол и зарыдала. — Идиот! Кто тебе, вообще, доверил оружие! Ты же остолоп! Ты же с ним обращаться, как следует, не умеешь даже! А-а-а!

Гладышев хотел успокоить её, но не знал, как это сделать. Он смотрел, как она бъётся в истерике, слушал её проклятия и удивлялся: неужели она так сильно любила его, чтобы так убиваться? Но нет, он не смог бы ни за что этому поверить! Он слишком хорошо знал её, чтобы поверить её слезам! Впрочем, знал ли? Быть может, у неё в глубине души было нечто человеческое… Но как можно предавать человека, ненавидеть его, пока он жив, а потом вот так убиваться по нему, когда его уже нельзя вернуть… Быть может, деньги. Деньги. Конечно, деньги. Кто теперь будет обеспечивать ей роскошную жизнь которой она так жаждала и к которой так стремилась, к которой она уже успела привыкнуть? Только бегемот мог позволить себе такую роскошь, и она, видимо, это прекрасно понимает. От того так и горьки её слёзы. Впрочем, откуда ему знать. Чужая душа, как известно, — потёмки.

-Успокойся, не плачь, пожалуйста! — попросил он её. — Я сам не знаю, что с ним теперь, быть может, он жив. Быть может, я только ранил его. Я спешил, чтобы с тобой искать его.

Вероника ещё долго плакала. Когда она успокоилась, то спросила его:

-Почему ты в этом дурацком халате? Где твоя одежда?

-Я попал в больницу. Прямо на улице потерял сознание.

-Слюнтяй! — с ненавистью сквозь зубы процедила она. — Переодевайся! Пошли искать его! Идиот! Недаром, Гладышев, я всегда называла тебя по фамилии. Теперь я убедилась, что другого обращения ты не заслуживаешь!

Целый день потратили они на поиски злополучного дома и, когда нашли его, наконец-то убедились, что подъезд пуст. На полу там, где произошло несчастье, осталось лишь бурое пятно и вычерченная мелом фигура контуров человека.

Глава 33. (02) 06 —> 08 —> 02)

Наступает такое время, когад исправить что-либо уже невозможно. Онон приходит неизбежно тогда, когда заканчивается жизнь. Лучше всего понимаешь это, оказавшись пред смертным одром человека, которого когда-то знал или с которым жил рядом в последнее время. Мимолётность и тщетность жизни проступают вдруг с особой, разительной чёткостью, отчётливостью и недвусмысленной прямотой. И, видя, как бессмысленно, не тогда, когда виделось, и не так, как хотелось, оборвалась чужая жизнь, невольно задумываешься и о своей, такой же хрупкой и подверженной сотням опасностей со всех сторон, и понимаешь, что кажущееся незыблемым сегодняшее положение вещей завтра становится причиной саморазрушения, и строить планы на будущее, намечая себе как пройти свой путь в этом мире, — сущая безделица и обман самого себя.

Об этом думал Гладышев, стоя рядом с Вероникой, смолкнувшей, осунувшейся, окутанной траурным нарядом, приглушившим всё её прелестное очарование. Ему вдруг действительносделалось страшно, что вот сейчас или через некоторое, совсем небольшое время он может также умереть. Разве кто-то обещал ему, что проживёт он ещё не то чтобы пару лет, а хотя бы пару месяцев или дней. Да даже часов. Смерть витала где-то совсем рядом, и ему казалось, что в этом здании всё пропитано ею, и она выжидает лишь момент броситься на него и впиться своими холодными зубами.

Сетуя на свою впечатлительность, он стал ругать себя за то, что вообще пришёл сюда. Кто он такой? Разве ему обязательно присутствовать при покойнике и отдавать ему последние почести?

От всех нерадостных мыслей было дурно. Болела голова. Хотелось уйти отсюда прочь, куда-нибудь на солнце, на поляну посреди леса, чтобы вокруг вё было зелено и дышало жизнью.

Мечты его, скорее всего судорожные попытки его души убежать от реальности, тяготившей его смертной тоской, прервались, потому что он вспомнил случайно, что на дворе уже давно не лето. «Как мрачно умирать осенью», — подумал он и стал размышлять, когда сам, если бы возможно было выбрать, предпочёл бы умереть, но так и не придумал: в любую пору года умирать было скверно.

Распоров тишину, полоснув его по нервам и заставив опомниться от раздумий, заиграла громко, скорбно, душераздирающе органная музыка, наполнив высокие своды и потолки зала, убранные в чёрно-красные, отвратительные тона, каким-то нервным напряжением, доставляющим, принуждающим всех присутствующих кроме, наверное, работников заведения, которые заправляли здесь всем: и бумагами, и музыкой, и прощальной речью от имени близких и родственников, и даже печью — главным орудием и инструментом, ради которого и существовало здание, и которым, судя по выражению их лиц, постному и равнодушному, всё это порядком, до чёртиков, надоело: впереди ббыл целый рабочий день, а за дверьми ждала очередь катафалков, — пережить тягостные, мрачные минуты, когда до жути хотелось только одного, чтобы скорее весь этот кошмар закончился.

«Очень похоже на ЗАГС, — не без облегчения подумал Гладышев, когда музыка, наконец, смолкла. — То же бездушие и казёнщина». До него дошла ясная мысль, что ему вовсе не хочется, чтобы когда-нибудь его вот так хоронили. Всё это было слишком отвратительно его душе. Пусть его лучше закопают в общей яме для бездомных и бродяг, чем так.

«Кто защитит от всего этого? — подумал он. –Люди почти всегда не знают истинную волю покойного, а если и знают, то не видят тогда причин её выполнять. Никто ведь не задумывается, что настанет и его очередь, или думает, что отогда ему будет всё равно. Мир полон атеистов».

Гладышев очень боялся, что его не отпоют в церкви по православному обычаю, — во всём невеслом процессе расставания с этим миром, это был, пожалуй, единственный светлый момент, дарующий надежду. Но делать это теперешние времена было дорого, весьма хлопотно, а, главное, не очень безопасно — коммунистическая охранка пристально следила за культовыми отправлениями населения, и если к старухам, да покойникам предъявить никаких претензий не могла, то люди помоложе, рассчитывающие ещё худо-бедно пожить, рисковали многим и потому всячески старались уклониться от связи с церковью, видя в просьбе усопшего выполнить православный обряд лишь непонятную блажь, дань моде, псевдоприверженность к старым, уже отжившим давно свой век традициям. Ведь многие из них, суетясь год за годом, умирали прежде, чем успевали задуматься о своей душе и её спасении, освободиться от атеистического, алчно-ненасытного угара.

Гладышев знал, что отпевать покойника — не просто воздавать ему почести слишко тяжёлые и трудные, требующие всенощного бдения, в которых атеисты усматривали лишь вызывающую чопорность. Это были старания всех, кто молился за него, помочь его душе подняться на Небеса, преодолев встающие на этом пути мытари-заставы, которых было тем больше, чем греховнее прошла земная жизнь, и каждая из них могла стать последней на пути вверх, к Богу и ввергнуть её вниз, в Ад, в Преисподнюю. Чем больше молящихся искренне, от всего сердца произносило в ночи в едином благородном желании слова молитвы, тем легче был этот путь наверх на Небеса. А если душу оставляли в одиночестве, даже не подозревая, какая борьба ждёт её по выходу из тела, что тогда могло с ней статься?

От этой мысли ему сделалось страшно. Он почти физически ощутил, как душа Бегемота поднимается над телом покойника и на неё набрасываются со всех сторон демоны, посланные из ада. Его даже передёрнуло.

«Не приведи Господь!» — взмолился про себя Дима.

-Что с тобой такое?! — сердито спросила Вероника, повернувшись к нему. — Ты что, Гладышев, и сейчас не можешь спокойно постоять пять минут?!»

Церемония гражданской панихиды подходила к концу. Церковной никто не заказывал. Приближалась последняя минута прощания с телом покойного.

«С душой никто прощаться не собирается, — подумал про себя Дима. — Чтобы прощаться с душой, надо потрудиться! С телом прощаться намного легче, и если тебе не режет слух гнусавый голос, то даже и приятно! Боже, какая страшная смерть!»

Вдруг его словно пронзило молнией. Он вспомнил, кто убил Жору, и острая боль прострелила его насквозь. «Как я мог забыть?! — ужаснулся Дима. — Ведь это же я убил его, я! Ведь если бы не я, то ничего этого сейчас бы не было! Как я мог?!»

Он невольно поймал себя на мысли, что невыносимо хочет убежать, пуститься наутёк. Как можно убить человека и теперь спокойно стоять рядом с его женой и наблюдать, как его тело приготовляют к сожжению?! Неужели я нормальный человек, если могу позволить себе так вот поступать?! Я должен сознаться, должен покаяться в этом злодействе и прсить для себя пощады, а не стоять теперь, как истукан и не делать хорошую мину при плохой игре, разыгрывая добропорядочного человека! Убийца! Как ты мог?! Как ты можешь?!»

Дима с опаской посмотрел на Веронику. Ему вдруг показалось, что не он сам, а она спрашивает у него об этом. Но девушка стояла, отвернувшись, и смотрела в одну точку пространства, куда-то мимо гроба своего мужа.

«Интересно, о чём она думает? — немного успокоившись, спросил себя Дима. — Знает ли она, кто убил его? Догадывается ли, что убийца, пусть нечаянный, но всё же убийца, стоит рядом, за её спиной? И хочет ли она вообще знать, кто его убил и как всё это произошло?»

Вероника вновь обернулась и бросила свой взгляд, полный слёз. Он был недолгий, но словно пригвождающий, и Дима его испугался. Её взгляд как бы говорил: «Зачем ты его убил?»

Дима невольно отшатнулся от неё и вдруг вспомнил, что Вероника всё знает, что он сам обо всём ей рассказал. Это испугало его ещё сильнее: «Она же может меня выдать!»

С Димой творилось что-то неладное. Он и сам это чувствовал, но никак не мог понять, что именно такое с ним происходит. Его мысль лихорадочно рработала, но путалась сама в себе, уязала и терялась в своих разбухших членах, юлила на одном месте, зацепившись за какой-нибудь пустяк, кусала сама себя за хвост, а то и вовсе бредила, — словом, ничего полезного не делала. Его душа, раздавленная тяжёлым бременем страшнонго преступления, исполняла какой-то дикий и страшный танец, похожий на танго, и от этого на лице Димы то и дело проступали сиюминутные гримасы, бездонные в пустоте отсутствия эмоций и вдруг неожиданно страшные.

Если бы кто-нибудь глянул в эти минуты на Гладышевва, то знакомый его просто не сразу бы узнал, а незнакомый скорее всего решил бы, что в зал крематория каким-то образом пробрался сумасшедший человек.

На самом деле изнутри Диму раздирали сотни острых, раскалённых крючьев. Они как бы пригвоздили его на месте и медленно соверщали свою пытку вцепившись в самую его душу. Если бы она позволила ему, то он не выдержал бы и побежал прочь, куда глаза глядят, но он стоял и вместе со всеми прочими смотрел на красный гроб с чёрными полосами, водружённый на постаменте. Из гроба виднелось лишь восковое лицо покойного. В самом деле, через некоторое время оно действительно должно было начать таять под действием жара печи и… смердеть, невыносимо смердеть, смердеть так, что даже мощный насос, вытягивающий в трубу зловонный дым из печи, не справлялся полностью, и в церемониальном зале воздух имел тошнотворный привкус даже сейчас, когда печь простаивала в ожидании очередной порции работы.

«Сколько за сегодня там уже сожгли трупов? — подумал Дима. — Да и зачем ждать, пока человек станет трупом? Для ускорения процесса можно не дожидаться, пока человек умрёт. Взять, к примеру, и заодно с покойником сжечь всех присутствующих на его похоронах. В немецких концлагерях так и делали: жгли людей живыми, кого не успели отравить газами».

Дима представил, как его запихивают в вагонетку и катят в пасть печи крематория, откуда, как жаркое дыхание чудовища, вырывается адское, жаждущее плоти, мерзкое пламя. Он упирается ногами в створки двери. А его продолжают пихать туда. И ему жарко, жарко! Ему нестерпимо жарко, ему больно. Пламя обжигает его. Кожа его шипит и лопается. Но сильнее, чем эта жуткая боль, его обида, его ненависть, его жажда мести! Кто дал право этим людям сжигать его?! Кто?! И он сам отвечает на свой вопрос: никто. Никто не давал права этим наглым людишкам причинять ему боль и страдание, мешать его жизни! Никто не давал им права разрушать его уникальный организм, этот чудо-механизм, это удивительное творение, не ими созданное! Поэтому они достойны наказания! И поборов нестерпимую боль, он превращается из жертвы в палача, в мстителя, и изловчившись засовывает головой в печь одного из своих губителей. Он слышит, как трещат его волосы, как он страшно орёт, но скоро задыхается раскалёнными языками пламени, как трещит и лопается кожа на его голове и, превозмогая боль, Дима испытывает радость удовлетворённой мести и погибает сам с улыбкой на лице. Жадное адское пламя пожирает его заживо…

Кто-то несколько раз толкнул его в бок, под ребро. Это была Вероника:

-Очнись, Гладышев, — произнесла она почти равнодушно, без презрения, но и без участия. «Собственно говоря, почему она должна презирать меня? — подумал он. — Участвовать же в галлюцинациях моей души она никак не может». — Пойдём простимся.

Вероника пошла куда-то, и Дима не сразу сообразил, что наступила последняя минута церемонии, когда все должны были подойти и попрощаться с покойником. Потом его вместе с гробом положат на ленту небольшого транспортёра, который увезёт его в печь… «Как это ужасно, как это жутко! — подумал Дима, и его снова всего передёрнуло. — Какая это мерзость!»

Он тоже направился к гробу и встал в конце небольшой очереди к изголовью, где каждый прикладывался к холодному лбу мертвеца и говорил какие-то слова. Дима обратил внимание, что почти никто не плакал, и таких, чтобы убивались, стенали или падали без чувств не было и вовсе. Видимо, сказывалась зловонная, гнетущая, мрачная обстановка самого здания, и пред гнётом чудовищности и места, и предстоящего действия телом никто не был в состоянии дать волю своим чувствам. У него же у самого было такое ощущение, что сам сейчас помрёт от этого мазохистскоготранса, в котором пребывала его душа всё это время, пока длились похороны. Он даже желал бы сейчас и, если не этого, то хотя бы того, чтобы поттерять сознание и удалиться отсюда в виде бесчувственного тела.

Подошла его очередь стать у изголовья. Это было подобием пытки: смотреть в восковое лицо убитого тобою человека, да ещё и целовать его потом в лоб. Он из последних сил выстоял свои полминуты, но почувствовал, что не может поцеловать убитого под страхом смерти, и отошёл прочь на ставших ватными ногах.

Спустя несколько минут два носильщика подошли к гробу и переставили его на ленту транспортёра. Один из них нажал кнопку и гроб исчез за распахнувшимися на секундустворками дверец печи.

-Почему ты не захотела похоронить его по-христиански? — спросил Дима у Вероники. — Отпеть его, как положено, в церкви, предать тело земле. Едь мы же с тобой не коммунисты…

Вероника посмотрела на гладышева, как на идиота, потом сказала:

-Но и не христиане тоже. К тому же, это Москва, я никого здесь не знаю.

-Но посмотри, сколько родственников и знакомых приехало с ним проститься! Можно было бы как-нибудь договориься…

Вероника окинула гладдышева взглядом, по которому без труда можно было прочитать: «Молчи вообще, несчастный!» — и отвернулась

Не прошло и десяти минут, как работник крематория вынес в зал чугунную урну с прахом усопшего, и все направились следом за ним на прилегающее к крематорию кладбище, где всё было готово для захоронения: в земле был вделан небольшой кубический склепик из бетона. Туда поместили урну, следом за ней полетели прощальные букеты цветов. Когда последний из нихупал, описав одинокую дугу в воздухе и покрыв собой крышку урны, рабочий, принёсший урну надвинул на склеп сверху небольшую мраморную плиту с высеченными на ней золотом факсимиле Жоры Бегетова и датами жизни.

-Не хотелось бы мне быть вот так похороненным, — зачем-то сказал Дима Веронике.

-Не беспокойся, Гладышев, — ответила она. — Тебя похоронят, как приблудного шакала — будь в этом уверен.

Дима вздохнул, поняв, что не вовремя вступил в разговор.

К вдове начали подходить присутствовавшие, чтобы выразить в последний раз свои соболезнования по поводу утраты, прежде, чем разойтись и разъехаться по гостиницам, где они остановились.

-Почему ты не захотела отвезти урну с прахом домой, на родину? — удивился Дима.

-Я смотрю, у тебя повышенная разговорчивость сегодня, — заметила Вероника. — Но так уж и быть, я отвечу. И надеюсь, что это твой последний вопрос на сегодня. Я думаю, что ему приятнее будет покоиться в столице, где его убили, чем лежать в той земле, по которой ходит его убийца-недоделок.

Она бросила последний взгляд на надгробие и пошла прочь, к выходу с кладбища. Дима двинулся за ней, потому что не знал, что ему теперь делать. Было ясно, что надо возвращаться домой: если и раньше ему в Москве делать было нечего, то теперь тем более.

Он шёл медленно, но у выхода из кладбища они с Вероникой всё же поравнялись. Она остановила его жестом руки.

-Мы сегодня же съезжаем из гостиницы: мне нужны деньги, — сказала молодая женщина. — К тому же, я не собираюсь тебя содержать, как это делал Жора. Так что, Гладышев, в гостиницу можешь даже не возвращаться… Впрочем, нет, заберёшь свои пожитки, и сваливай. Ты меня больше не интеречсуешь, как впрочем, не интересовал никогда. Надеюсь, что с завтрашнего дня наши пути никогда не пересекутся, мой маленький идиотик. Честно говоря, Гладышев, я ожидала оот тебя всего, что хочешь, только не такой свиньи, которую ты мен подложил: лишить сразу и мужа, и средств к существованию. Кому я теперь нужна? Я сейчас не плачу лишь потому что выплакала слёзы в эти последние ночи! Свинья! Ты сделал меня сиротой и оставил моегоо ребёнка без отца.

-Какого ребёнка? — удивился Дима.

-Такого, который заводится, когда мужчина и женщина спят вместе.

-У тебя будет ребёнок?! — догадался и обрадовался Дима.

-Да, к сожалению, — ответила Вероника. — Но, слава Богу, что не от тебя, Гладышев.

Она развернулась и пошла прочь быстрым шагом, цокая металлическими каблучками по асфальту, а он в растерянности и смятении остался стоять на месте, провожая её взглядом, и только потом бросился вдогонку.

К вечеру он оказался на улице со всем своим нехитрым багажом. У него не было денег даже на билет на поезд, чтобы уехать домой. Надо было как-нибудь зарабатывать. Где-то искать деньги, а пока устраиваться куда-нибудь на ночлег, чтобы не посадили в кутузку менты.

Уже поздно ночью, намотавшись по Москве, он нашёл одну из самых дешёвых гостиниц, какие в народе называют «клоповниками», и едва наскрёб денег, чтобы заплатить за ночёвку в железной кровати, на голом матраце и пустой подушке без белья.

Утром Дима проснулся от страшного ощущения щекотки. Он открыл глаза и увидел, что на лице у негоо сидит нечто мерзкое. Чувствуя, как волна омерзения захлёстывает его до краёв, он тут же смахнул это на пол и увидел огросмного паука-«сенокосца» с длинными ногами-паутинками. На полу, на потолке, на стенах, как удалосьрассмотреть Диме в первых утренних сумерках, их кишмя кишело. Кроме пауков коммната была полна ещё мух и тараканов.

А вот Диминогоо скраба, который вчера он, уставший, бросил под кровать, как ни бывало, точно корова языком слизала. Дима пошёл было жаловаться, но его никто не стал слушать.

-Это ночлежка, — ответили ему, едва он дал понять, что его обокрали, — вещи надо прятать под себя: под подушку, под матрац, под одеяло. Под матрац лучше не класть — вытащат через сетку.

-Но что же мне теперь делать? — спросил Дима.

-Ищите, — ответили ему, — быть может, что-нибудь найдёте. Бывает, что далеко не уносят, прячут под соседние кровати, а потом, только днём уже вынесут и тогда всё. Ищите, ищите.

-Может быть, милицию вызвать? — уже совсем робко спросил Дима.

-Нет, — ответили ему, — они сюда по таким пустякам не показываются. Разве что если драка пьяная или убьют кого-нибудь.

-И часто здесь убивают?

-Да уж раз в неделю — точно.

Диме стало совсем плохо. У него возникло острое чувство одиночества, во сто кра усилившееся осознанием собственной нищеты. Теперь за душой у него не было ни гроша, и если ещё вчера можно было продать хотя бы в полцены те книги, что лежали в его котомке, то сегодня у него украли и это.

Хотелось плакать, но всё было столь мрачно и неправдоподобно, что не верилось, что такое может произойти на самом деле. Дима прошёл к своей кровати и без сил опустился на неё, забыв и про пропавшие вещи, и про кишащие вокруг полчища всевозможных насекомых. Сон тяжёлый и необоримый навалился на него, и он решил, что нужно поспать ещё, коль за кровать уже заплачено, потому что завтра спать на кровати вряд ли придётся, а это, пожалуй, последнее удовольствие, которое у него пока ещё не отняли.

Его веки тяжело сомкнулись, и он снова стал проваливаться в сон. На его руку заполз паук-сенокосец, и Диме приснилось, что по его коже ползает мерзкое насекомое, и всё ковруг кишит такими же мерзкими насекомыми. Он мучался и стонал во сне, а в это время другие постояльцы ночлежки уже просыпались и начинали разбредаться в поисках куска хлеба и денег, чтобы сегодня вечером можно было бы снова прийти и переночавать здесь.

Эпилог.

31 декабря 1998 года по трапу из приземлившегося в Шереметьево-2 «Боинга» на москвовскую землю ступил странный человек.

На виде ему было тридцать с небольшим, однако, если бы кто-то из тех, кто знал его раньше, присутствовал при этом, они бы вряд ли могли скрыть своё удивление. Этот человек был очень хорошо им знаком. Любой, кто видел его прежде весьма бы удивился, поскольку черты его лица практически не изменились, и он здорово напоминал того юношу, которым был прежде, только волосы на его голове подёрнулись ранней проседью.

На минуту, выйдя из самолёта, он задержался на верхней его площадке и осмотрелся вокруг, вдыхая морозный московский воздух, как будто соскучился по нему за долгое своё отсутствие. Трап покачивался из стороны в сторону, напоминая о своей неверности в качестве опоры. Молодой человек постоял, словно замялся секунду, другую, и, точно приняв какое-то решение, двинулся дальше.

-Всего хорошего! — обратился он мимоходом к стюардессе, провожавшей пассажиров.

-Good buy! Happy New Year! — ответила стюардесса-негритянка.

-Oh! Yeh! Happy New Year! — спохватился молодой человек, а про себя подумал: «Новый год надо встречать дома!» — хотя до его настоящего дома было ещё больше семи сотен километров. Однако вернувшись оттуда, где он пробыл последние двенадцать лет, он действительно чувствовал себя дома.

При молодом человеке был не по погоде зонтик-трость жёлто-коричнового цвета с ручкой из слоновой кости, инкрустированной (кто бы знал, что он настоящий!) пятидесятикаратным бриллиантом, небольшой кейс из крокодиловой кожи с ручкой из саламандрового дерева, также украшенной небольшими бриллиантам, и туфли той же крокодиловой кожи с платиновыми пряжками с бриллиантовой пылью. На светлый, серебристо-серый шерстяной костюм была накинуто тонкое пальто из верблюжьей шерсти. Пуговицы на костюме и пальто также сверкали мелкими бриллиантами.

Пограничник долго и недоверчиво изучал паспорт американского гражданина. Сверкающий, ослепительный вид иностранца, родившегося на Украине, смущал его до бесконечности. К тому же дата рождения, указанная в пасорте, отказывалась соответствовать действительности.

-Gladyishev Dmytriy Alexandrovich?

-Yes.

-How old are you?

Вопрос ввёл молодого человека в замешательство.

-Можете говорить со мной по-русски, — сообщил он пограничнику.

-Ну, так сколько вам лет? — опять обратился к нему пограничник. — По паспорту вам семнадцать, на вид — не меньше двадцати пяти.

-Извините, — смутился молодой человек, — фотография в паспорте соответствует моему внешнему виду?

-Ну да, — согласился пограничник.

-Тогда в чём дело? — молодой человек начинал сердится.

-Но вы родились на Украине!

-Ну и что?

-Цель вашего приезда, — пограничник долго думал, прежде чем задать этот вопрос.

-Навестить родственников.

На самом деле он приехал искать спасеня от своего вселенского одиночества, которым заразился уже давно. Ему казалось, что он заразился им здесь, где-то в это время. Да нет, точно в это время. И его возвращение из того благополучного мира, в котором он пребывал в этот несчастный мир, который он оставил более десяти лет назад, было связано только с этим. Он ещё не знал, как он избавиться от этой заразы, которую вдруг однажды обнаружил в своей душе, но твёрдо был уверен, что избавиться от этого наваждения можно только вернувшись. Хотя говорят: дважды в одну реку не войдёшь.

Провожая его, Охромов не выражал особой грусти, он аообще не выражал никакой грусти: мавр сделал своё дело, мавр может уходить. Единственное, что он скзал на прощанье: «Захочешь вернуться — ты знаешь, что делать. Но в твоём распоряжении только шесть месяцев».

-Вы не боитесь в таком виде появляться в Москве? — спросил его пограничник, всё-таки решив прекратить глупые домогательства, возвращая документы.

-Нет, — спокойно ответил молодой человек, взял в руки кейс и направился на таможенный досмотр.

Таможенники тоже продержали его долго, чего он никак не ожидал. Он вообще предполагал, что уже спустя полчаса после прилёта, будет в гостинице. Они заставили его декларировать зонт-трость, дипломат, ботинки, пуговицы на костюме и пальто, как содержащие драгоценные камни, предупредили, что даже если потеряется хоть одна пуговица с пальто или костюма, то у него будут большие неприятности, связанные с контрабандой.

-Зачем вы так вырядились? Господи, вы же ходячий ювелирный магазин. К вам охранников надо приставлять человек двадцать, чтобы везде вас сопровождали, — возмутилась миловидная таможенница лет тридцати.

Затем она просчитала сумму драгоценностей, на которую тянула одежда иностранца и побежала на доклад к начальству.

Пришёл толстый, обрюзгший начальник таможенного поста.

-Вам придётся сдать всё это на хранение в таможенный склад, — пробормотал он, что-то дожёвывая.

-Это почему же? — удивился молодой человек

-Превышена предельная норма суммы на ввоз драгоценностей физическим лицом.

-Но это моя одежда, возмутился иностранец, — я всегда так одеваюсь! Вы хотите оставить меня голышом?

-Тогда платите государственную пошлину на ввоз драгоценных камней. Но это обойдётся вам в кругленькую сумму!

Молодой человек тут же достал карточку Visa и протянул таможеннице безо всяких коментариев.

Спустя двадцатт пять минут белый длинный лимузин, которых в Москве по пальцам можно было пересчитать, подвёз его к парадной гостиницы «Космос».

-Это не самая лучшая гостиница для такого постояльца, как вы, — предупредил его шофёр, прощаясь.

-Я знаю, — ответил молодой человек и направился к вращающимся четырёхлопатсным дверям.

Администраторша не узнала его, ведь прошло двенадцать лет с тех пор, как она его видела в последний раз. Она только сделала инстинктивный жест рукой, как будто бы закрылась от ослепительных лучей: молодой человек весь сверкал бриллиантами, как пришелец из другого мира. Зато узнал её он, ведь прошло едва ли больше месяца в её жизни с тех пор, как она последний раз запечатлелась в зрительной памяти молодого человека.

-Вам номер? — спросила она, с профессиональной быстротой оправившись от шока.

-Да, мне пожалуйста, этот, — он написал на листочке цифры и подал администраторше.

-Зачем вам этот номер? — удивилась она. — Я могу предложить вам фешенебельные аппартаменты.

-Ничего, спасибо, не надо, ностальгия.

Администраторша, ничего не понимая, быстро оформила документы и подала молодому человеку ключи:

-Прошу.

-Спасибо, — ответил он и направился к лифту.

«Вот он тот, номер, в котором жил Дмитрий Гладышев полтора месяца назад, — подумал молодой человек, входя в знакомый номер.

Номер был убран пуст и выхолощен, как любой другой гостиничный номер. Было такое впечатление, что он стоит пустой со времён основания гостиницы, и в нём никогда ещё не жили.

«Интересно, где Вероника?» — спросил сам себя молодой человек.

Он прошёлся по номеру к окну, посмотрел вниз с девятого этажа и вернулся к знакомому дивану, затем устало плюхнулся на него, распластав руки, и только теперь почувствовав, как измотался за последнее время.

«Зачем я вернулся? — променлькнула у него в голове шальная мысль. — Возможно, что это моя очередная ошибка — возвращаться к ошибке и пытаться её исправить».

«Интересно, гда Вероника, — размышлял он дальше, — номер так пуст, как будто бы здесь не жили двести лет. Выхолощен весь до стирильности. Даже духа постояльцев не осталось. Но ведь это тот номер, я же не мог ошибиться. И Вероника должна быть ещё здесь».

Двенадцать лет назад он позвонил ей с уличного телефона-автомата. Она была в номере.

-Ты ещё не уехала? — поинтересовался он.

-Нет, — ответила она, — я же сказала, что не хочу тебя больше слышать.

-Но почему ты ещё не уехала домой? — спросил он.

В ответ в телефонной трубке раздались короткие гудки. Больше этот номер не отвечал, сколько он ни звонил. И вот теперь, спустя двенадцать лет, вернувшись, он проник в этот номер, где должна была жить Вероника, но он был совершенно пуст.

Молодой человек снял трубку с телефона, стоящего на тумбочке у дивана и набрал администратора гостиницы.

-Да я вас слушаю.

-Скажите, Вероника Бегетова, она должна жить в этом номере, который я сейчас занял.

-Это в шестьсот шестьдесят шестом, что ли? Ну, если вам его сдали, значит в нём никто не живёт. Он же одноместный, правильно?

-Да, — согласился молодой человек. — Но что насчёт девушки. Вероника…

-Нет, не знаю такую, — ответила администраторша, не дав ему договорить.

-А Гладышев, Дмитрий Гладышев…

-Он съехал месяца полтора назад… Родственник что ли или однофамилец? Зачем он вам?

-Да нет, спасибо, с Новым годом вас, — молодой человек повесил трубку.

Он встал и снова подошёл к окну номера.

Столица готовилась встречать 1999 год.

Сквозь снежную мглу, которой заносило Москву, блистали то тут, то там тысячи огней огромного мегаполиса, такого же как всегда, чужого и холодного. Это были настоящие джунгли, в которых пропасть было легче, чем в лесу.

Молодой человек прислонился к холодному стеклу окна, по другую сторону которого то порхали, то проносились стремглав, подхваченные внезапным порывом, снежинки. Ему казалось, что Москва таже, прислонившись к оконному стеклу с другой стороны, смотрит на него. Но ему было всё равно, что делает этот огромный мегаполис, в джунглях которого расстворился человек, которого он хотел видеть больше всех на свете, человек ради которого он вернулся в эту неустроенную жизнь, бросив своё обеспеченное более чем достаточно существование, человек, по которому он тосковал едва ли не каждый день, когда оставался наедине с собой, все эти двенадцать лет.

«Где же ты, Вероника?» — раздался в вечерних сумерках номера его одинокий голос.

1994-1995 гг.

Конец. Продолжение следует…