За это можно всё отдать… Досыпаю в первом поезде метро под лязгающие синкопы колёс. Выскакиваю наружу, с зевком заполняю лёгкие порцией промёрзшего воздуха. А там — бегом по росяной скользкой брусчатке спускаюсь на Городецкого. Гляжу, как подо мной ещё дремлет, оцепенев в белёсом мареве пустынный Майдан. Тяну на себя немыслимо тяжёлую сырую дверь на проходной в alma mater. А дальше — минуя афиши, по мраморным ступеням на второй этаж, вглубь, через стеклянный «аппендикс» скорей во флигель, сквозь узкие коридоры в зону репетиторий. Дёргаю ручку за ручкой, полошу одного за другим полусонных коллег, про запас стараюсь «метить территорию» записками на обрывках тетрадных листиков «Занято с… до… Дата. Подпись», пока не застолблю свободный «станок». Нахожу один замшелый класс, швыряю в угол куртку, шарф, нетерпеливо касаюсь пальцами заиндевелых костяшек «в дрова» убитого «Рёниша». Успела… Осталось только достать ноты и предаться многочасовой ежедневной медитации. Постепенно полифоническая фортепианная какофония заполняет каждую щель. Вдоль коридора рассредоточиваются повсеместно угрюмые «народники». У меня прямо за дверью возникает аккордеонист. Поначалу дифференцироваться невозможно, применяю аутотренинг и уже через час перестаю воспринимать эту гулкую фальшь. Есть только воображаемый идеал звука, и в нём не существует ни посторонних шумов, ни расстроенных струн, ни отсутствующих во внутренностях «Рёниша» молоточков. И этот чёртов многократно повторенный пассаж в рапсодии Брамса, я перестаю слышать в нём отдельные сегменты — есть только эталон звучания и все усилия ради него.
Жажда… В половине пятого утра она ещё так не ощущалась. А сейчас уже около восьми. Могу позволить себе минутный релакс, оставить ноты и шмотки сторожить насиженное место и выползти вниз. Мутная жидкость №11 из автомата с привкусом жжёного мазута и первая, выкуренная сегодня сигарета в нычке под лестницей. Параллельно разглядываю афиши: мастер-классы на спецкафедре уже прошли, мой «сольняк» ещё через две недели, на джаз-фест не попадаю — халтура.
Возвращаюсь назад. Предстоит переселяться. Явился препод с двумя студентами и мне пора освободить оккупированную территорию. Мытарства по собственным следам долго не дают результата. Наконец, уже в конце коридора, сердобольный домрист, взглянув на оставленную мною с утра записку, решает уступить место. Здесь мне пока везёт — никто серьёзно не прерывает, не считая робко заглядывающих соискателей и нескольких порций никотина.
Электронный «биг бен» на башне Дома Профсоюзов прогундосил двенадцать раз. Полдень... Можно было бы ещё многое успеть, но…
Вкрадчиво, беспощадно и неумолимо, от лёгкого покалывания до резкого спазма в подреберье прокрался и переборол все остальные чувства коварный изматывающий Голод. Нет — это не время завтрака или ленча, а просто наступил момент, когда терпеть уже невтерпёж. Понимаю, что когда вернусь после трапезы в репетиторий, могу снова остаться за дверью, и на сей раз уже окончательно. Только «сосёт под ложечкой» так, что кажется, будто клавиши уплывают из-под пальцев. Итак, чем Бог послал? В кармане на всё про всё, включая обратный проезд, около шести гривен (по нынешним временам такая сумма кажется абсурдной), но тогда…
Спускаюсь в вестибюль, едкий луковичный запах столовских харчей моментально ударяет в ноздри. Ступаю за ним, как крыса за дудочкой Нильса — жрааать!
Консерваторская столовка или, как принято у аборигенов её величать, ресторан «У Сальери» — место для экстремальных гурманов. Здесь вам могут подать кофе в одноразовом стакане со следами чужой помады. А найденная в контейнере вилка с тремя погнутыми зубьями разной длины считается роскошью. Тарелки из гнутой фольги, те, что по местным канонам принято сдавать в окошко для грязной посуды вместе с подносом, во избежание их вторичного использования, брезгливые «Амадеусы» ритуально утилизируют, надрывая по краям. Но, застигнутые на месте преступления посудомойкой, послушно расплачиваются штрафом в 40 копеек за вандализм в отношении столовского инвентаря.
Только кто из нас тогда знал, с каким теплом захочется спустя годы вспоминать эти бесчинства? И проклинавшую каждого встречного кассиршу, когда она швыряет сдачу едва ли не в лицо. И бланки из читального зала вместо салфеток. И, бесспорно, коронное блюдо (а чем ещё можно было поживиться всего за три двадцать?), не раз спасавшее многих из нас от голодного обморока — картофельные зразы со сметаной. Я до сих пор ощущаю их едва сладковатый, крахмально мучной, с зажаренной масляной корочкой привкус, и вкрапления жёсткого серого мясного фарша внутри, и подсохшую кляксу сметаны. Блаженная ностальгия, вернуться хотя бы мысленно в те времена, когда ещё одержимые эфемерностью мусического ремесла, мы ставили перед собой иллюзорные цели и достигали их немыслимой ценой! А всё остальное — пустяк. Да и много ль нам было надо? Лишь бы «хлеб наш насущный даждь нам днесь» (тёпленький, прожаренный, на гнутой фольговой тарелке) да три двадцать в кармане.
Теперь за это и вправду можно было б всё отдать…
: Ого! Меня косплеят! Таки ходят и лелеют! Тады может лучше сразу водки?
Все сообщения мини-чата
Регистрация
Забыли свой пароль?
Соглашусь с криком из толпы только в одном: произведение не имеет отношения к картофельной теме в том виде, как об этом заявлено в конкурсе. ностальгировать по стоимости уходящих в прошлое блюд автор не стал. Но автор повествует о куда больших для себя ценностях. и не смотря на то, что ценности эти не имеют общественного достояния, как пресловутая картошка, — они сугубо интимны, однако у кому из нас не знакомо нечто подобное. "лучшие времена" — не измерить в денежном эквиваленте...
а картошку... хрен с ней хорошо пойдёт.