Homoscribens — Отчество с ограниченной ответственностью

— Ты чего, Сергеич, озверел совсем? Какое еще увольнение? Это что еще за пердимонокль?

Волков не обращая внимания на взъярившегося Яковлева спокойно прошел в кабинет, сел за большой поставленный буквой “Т” стол для заседаний, взял чистый лист формата А4 и начал писать новое заявление.

Хозяина кабинета, генерального директора авиакомпании «Северлайнз» Романа Андреевича Яковлева, это спокойствие и методичность взбесили еще больше:

— Ты что вытворяешь? Ты объяснить не можешь нормально?

— Ну, ты тоже, Рома, реагируешь не совсем нормально. Швырять мне в лицо заявление — это норма теперь, да? — вставил Волков, продолжая писать.

— А что прикажешь мне делать? Ни с того ни с сего, без всяких объяснений, посреди самых загруженных месяцев у меня уходит капитан экипажа, работающий на международных рейсах, и я должен вот прямо так отпустить его, подписав эту бумажку? Мне кажется, Сергеич, я такого обращения не заслужил. Или как? Мы с тобой, поди, лет 18 вместе, через какие только хрени не прошли, а тут — о как! Ты мне ничего сказать не хочешь?

— Рома, ты меня все равно не поймешь, поэтому лучше вот так.

— А ты за меня не решай! Ты мне тут в рожу плюешь, а я что — смолчать должен? Выкладывай, чего у тебя там в мозгах перевернулось, что ты, пилот первого класса с налетом бешеного количества часов, при нормальной зарплате, при новом практически самолете вдруг — раз! и уходишь по собственному желанию? Тебя Поликарпов перекупил? Сколько он дал?

— Рома! — почесав затылок, недовольно бросил Волков, и вывел под заявлением текущее число.

— Чую, Поликарпова штучки. В столицу хочешь? Я тебя понимаю. Что там и что — здесь…

— Рома, при чем здесь Поликарпов? Не еду я ни в какую столицу.

— А что тогда?

— Васямба с неделю назад подрался с пацанами. Порезали его. В реанимации сейчас.

Яковлев виновато посмотрел на Волкова и сел в свое кресло. Помолчав с минуту, он спросил:

— И что?

— Что?

— Почему ты увольняешься? Я не понял.

— По состоянию здоровья я увольняюсь, Рома.

Яковлев откинулся на спинке кресла и уставился на Волкова:

— Я чот совсем… Люда!— набрал он секретаршу — Принеси-ка коньяку, что ли…

— Хорошо, Роман Андреевич. — невозмутимо сказала Люда, хотя на часах было десять утра.

Волков протянул ошарашенному Яковлеву новое заявление:

— Ну, подпишешь?

Вошла Люда, поставила на стол два коньячных бокала, разлила тягучую коричневую жидкость и удалилась.

— Ты чего, Сергеич, хочешь сказать про здоровье? Я не понял. Только что медкомиссия была. На тебе летать и летать еще! Тебя в космос можно, Гагарин ты мой! Ты чего мне ерунду всякую несешь? Нет, я понимаю — сын, да… Подожди… — ухватился он за последнее возможное объяснение: — Может, ты, это, переволновался там или чего?

— Рома, «ускопойся» ты. В порядке у меня все с головой. Понимаешь… Да чего я тебе сейчас объяснять буду? Ты все равно не поймешь. Как летчик не поймешь.

— Вова, пока ты мне, старому дурню, не растолкуешь, я ничего подписывать не буду.— Яковлев отхлебнул коньяк и выжидательно уставился на Волкова.

Тот помедлил, потом решил, что лучше уж сказать и уйти отсюда поскорей.

— Короче, Васямбе семнадцать всего, он на летные курсы... Ну, ты знаешь… По моим стопам… С детства только об этом и думал. А в ту субботу с ребятами подрался в парке. Не знаю, чего у них там вышло. Один пырнул его ножом сзади. На одной почке теперь Васька.

Лицо у Яковлева вытянулось, он потянулся к бутылке, налил себе и «жахнул».

— И?

— Какой он на хрен пилот без почки второй? — огрызнулся на него Волков.

— А ты-то тут при чем?

— У нас с ним группа крови одна. По анализам вроде как подхожу.

— Как подходишь? Он ж не родной тебе?

— Родной — не родной. Я его с полутора лет воспитывал. Кто он мне тогда? Ну, не слышал я, как он первое слово сказал, ну не видел, как он пошел, но в ворота футбольные я его поставил, на велосипед я его посадил.

— А где его-то папаша? Клык моржовый? Ты чего, Сергеич, про то, что пару месяцев назад было — забыл уже? Что Ленка твоя к первому своему потянулась — не помнишь? Что Васька твой к отцу бегать стал — тоже запамятовал? Поди ж ты — папаша объявился, подарков нанес! Депутат, твою за ногу… А что Васька тебе тогда в лицо, что ты не отец ему? Это как?

— Ты чего разорался-то? У пацана самый возраст вредный, а ему говорят, что тот, кого он всю жизнь отцом считал — вовсе не отец ему. А он кроме меня другого не знает— не помнит. Как думаешь — хреново такое узнать? Мне пофиг, кто там у него биологический отец. Он мою фамилию носит, отчество у него мое. И отчество это не с ограниченной ответственностью. Я его драться учил, я ему синяки йодом мазал. Я его, в конце концов, «к небу» приучил. А этот черт полосатый никто ему. Я ему позвонил, сказал про операцию, так он завел песню про то, что его в замы себе губернатор вроде как берет, что не до этого ему сейчас, что он денег даст сколько надо, ну и так далее в том же духе. Послал я его к лешему.

— А Ленка что?

— Ленка черная вся ходит. Тридцать шесть лет девке, а… Да что там. Я сам за последние дни поседел. Хорошо еще не в рейсе был, всех врачей на уши поднял. А что они могут? Вытащили — спасибо, но я ж Васямбу знаю: зачахнет он. Без неба зачахнет.

— А сам-то ты как… без неба?

— Думаешь, я об этом не гоняю двадцать четыре часа в сутки? Кто я здесь на земле? Что я еще умею, кроме как летать? А с другой стороны — два сына у меня, и разделений между ними я не делаю. Оба от женщины любимой. Младший бы… и с ним так же. Хватит уже, что родной отец от Васямбы отмахивается, хотя возможностей у него в разы больше. Короче, будет Васямба летчиком. А я уж отлетал…

Яковлев помолчал, потом взял заявление и сказал:

— Сергеич, я понял тебя. Я подпишу в любой момент. Не сегодня. Как только скажешь. Как только все прояснится у тебя с медицинскими вопросами. Может… Хотя… В общем, я слово тебе даю — подпишу. А пока иди.

— Спасибо, Рома. У меня завтра рейс, а потом… Замени меня кем-нибудь.

— Иди, Вова. Не беспокойся.

Волков ушел, а Роман Андреевич налил еще коньяка и залпом выпил. Он знал, что Сергеича ему заменить некем. Не потому, что не было хороших пилотов. Просто таких как Волков не было. От их выпуска осталось человек пять, не больше. Они были еще молодые — чуток за сорок, но уже достаточно опытные летчики, на долю которых выпали далеко не лучшие времена отечественной авиации. Яковлев понимал Волкова, быть может, как никто другой. Он сам ни за что бы не ушел на административную работу и летал бы и по сей день, если б не сломал ногу в том памятном году, когда ему пришлось прыгать с третьего этажа горящего санатория на руках с маленькой дочуркой. Множество мелких переломов, приговор врачей…

Он пять лет не поднимался в воздух. Он не хотел быть просто пассажиром. Он не смог бы вынести этого — лететь, но не видеть горизонта, приборной доски, взлетно-посадочной полосы. В один момент жизнь его разделилась на до и после, и он проклял этот санаторий, этот неудачный прыжок, этих врачей, которые так и не смогли вернуть ему небо. И вот сейчас он вновь оказывается в шкуре человека, которого судьба вышвыривает из привычной среды.

Он понимал и не понимал Волкова, который принял решение заживо похоронить себя, в одночасье отказавшись от главного дела жизни. Понимал, потому что знал, через что придется Волкову пройти, знал, как мучительно больно будет Сергеичу слышать звук пролетающего над головой самолета, зная, что сам он никогда не сможет сесть за штурвал. Не понимал он другого: Волков отказывался от неба добровольно, а Яковлев не сделал бы этого никогда. Не смог бы… Наверно, не смог бы… И где-то глубоко внутри затрепетало в Яковлеве еще не до конца осознаваемое чувство то ли зависти, то ли восхищения человеком, который прощался со своей мечтой ради призрачного исполнения мечты другого.