Mademuiselle Clariche — Хранители

«Ненавижу» — отразится в моем взгляде и прозвучит в его словах…

Все меняется в бесконечном потоке времени. Только люди остаются теми же.

Порой не сговариваясь, люди невольно становятся хранителями одной тайны по разным причинам личного характера. Потому ли, что правда может разрушить установившийся порядок, который всех устраивает. Либо она настолько ужасна, что все поскорее стремятся засунуть ее в самый отдаленный уголок своей памяти. Или способна причинить боль другим людям. Да мало ли причин, личных побуждений, сложившихся обстоятельств, объединивших хранителей и связавших их вместе незримой нитью помимо их воли? Вести себя так, словно ничего не произошло, прекрасно зная, что человек, сидящий напротив тебя, с беззаботным видом шутящий по поводу какой-нибудь житейской вещи, невольно посвящен в твою тайну. И ты прекрасно знаешь причину (или догадываешься), по которой он ее не раскроет, а он знает твою причину (или догадывается). Тем не менее ничего не обсуждается, не упоминается ненароком. Потому что хочется, чтобы этой тайны вообще не было. Потому что делать вид, что ничего не было, легче, чем вытаскивать неприглядную правду на свет божий.

Так решили посвященные, которых было отнюдь не двое. Независимо друг от друга, хранители вели одну игру, по разным причинам связанные одной целью.

Потому что так для всех было проще. Раскрытие правды требовало слишком многих жертв, и никто не мог заплатить такую цену.

Как часто мучили ее угрызения совести? И мучили ли вообще? У каждого свои заповеди, и там, где у одного есть черта — моральная граница дозволенного, у другого ее нет. Может, она и не раскаивается вовсе. А должна? Виноват ли преступник в том, что он не раскаивается в содеянном, если у него нет этой черты, или нет разделения вещей на понятия «хорошо» и «плохо», или если он не понимает, что «можно», а что «нельзя»? Но ведь она не преступник, и хочется верить, что эта граница дозволенного все-таки у нее есть. Такая граница, за которую наказанием служит не тюремная решетка, и даже не всеобщее осуждение, а порицание самого себя.