sotnikov — любовь

То ли дело писать по бумаге старинным пером. Проходящего мимо вальяжно горделивого гусака задержать приманить обмануть щепотью сладкой травы, тех зелёных калачиков, что и сам я в детстве со смаком едал будто царское яство, — и тихохонько дёрнув гуся за подхвостье, чтоб без страха он дался, глаза бы не выклевал, сманить у него на обмен за калачики лёгонькое перо — вдохновенной душе неземную отраду.

=================================

Я недавно носил одному редактору сборник своих рассказов. Он даже главный редактор, наиважнейший в издательстве, хотя по внешности судя не скажешь: сам маленький лысенький, мелкий плешивый — но зато брюхо огромное, пузо арбузное, и в нём заключена видно нечистая сила, потому что к мамону сему стекается сходится разный пишущий люд, от талантливых гениев до пустых графоманов.

Кабинет у редактора главного в стиле ампир, или может вампир — я не знаю названья, я так опишу — одно широкое окно занавешено тёмною шторой, а на четырёх канделябрах в углах горят двадцать толстенных свечей, и стены обиты бархатным пурпуром алым — да ещё будто б из потолка шипит музычка, тихая сонная… и вдруг из динамиков — хрясь! — словно голову с телом острым большим топором перемкнули.

Лысенький дядюшка сам напомнил мне губатую жабу со сказки, когда грустно лупясь да жуя челюстями читал мою книжку.— мало,— сказал он мне замогильно, пролистав до конца,— очень мало гробов, мертвецов да разбойников. Залейте мне кроооооовью весь этот пол, и тогда я издам вас.

Вторижды к нему я пришёл всеоружии. И только он книгу открыл — то всадил ему нож прямо в сердце, и чутьчуть провернул чтоб дать крови дорогу. Она сильным потоком извнутри хлестанула, и в этой кипящей бурунной волне смылось чёрт-те куда всё что долгие годы кащейно сбиралось, золоток к золотку: черепа и гробы, мертвецы, вурдалаки, да прочая нечисть. Выхаркнул дядька бледные кости последние — промолвил спасибо — и сдох.

==================================

Когда я после долгой разлуки приезжаю в свою родную деревню и за пять вёрст до неё выхожу из автобуса — тихая гладь да природа вокруг — то мне хочется надолго остаться в чистом поле, построив шалаш или маленькую избу. Много не надо: пусть буду прочим я незаметен, и даже с проезжей машины меня особо не увидать — а кто это там живёт? спросят — да так, местный объездчик. А я стану просто смотреть из окна в чёрно поле весной, жёлто летом да буро осенью; и когда уж зима приспеет, то накроет белой взбитой периной окрести и меня.

Я часто думаю — что остаётся неизменным в нашем мире среди жизненных бурь и душевных страстей? Воспоминания, отвечаю себе. Потому как именно они наделяют сердце моё неизведанной силой, казалось бы уже на плахе самой алчущей тягости, жадной моих унизительных слёз и молений. Но нет; даже в этот карательный миг я у судьбы ничего не прошу, а выглядываю, выгадываю в хмуром лике земли неземную надежду из крохотного сгустка памяти, кой добрым ангелом ещё пульсирует во мне.

===================================

Зря мужики, которые стреляются из охотничьих ружей, нажимают на курок большим пальцем правой ноги. Ведь надо просто отпилить дуло, сделав короткий обрез, и тогда можно пулять хоть даже в висок, держа приклад в правой руке. Или левой, если мужик тот левша, и всегда им был: маленьким школьником за которым мамка носила портфель, красивым юношей от коего беременели влюблённые девчата, или фабричным токарем за штурвалом револьверного станка. Вот так бы он пока отпиливал дуло ружья, то вспомнил всего себя от пуговиц до шнурков, и может погодил бы стреляться — ведь были мгновения, часы, даже годы радостей и счастья. А сейчас лежит дурак с разбитым от пули затылком, да так что лица вообще не узнать — тёплое месиво. Можно хоть сей миг всё это на сковородку, пока не протух — и жарить, парить свежее мясо на поминки.

====================================

— я тебя люблю.— Говорит мне кукла, которую нашёл я на улице. Она на скамейке лежала, опрятная, и без хозяев, а по-другому я бы её не взял, хоть все болтают про меня, что я псих. В больнице, в магазине и на лестничной площадке, притворяясь будто не видят меня, хотя я чуствую, что они так нарочно. Но я не псих, потому что принял бы куклу за живую, и жил с ней вдвоём, а не один — но я понимаю, что это всего лишь кукла. Мне просто одному скучно, а все меня избегают, хулят, поэтому я даже сейчас наедине с ней прикидываюсь дурачком, чтобы меньше было спроса, а то как же я умный объясню всем, что я просто не такой как все. Глупому всё прощается: нищим на улице сбор подаяния, бомжам их вонючая грязность, и мне дураку любая неприличная блажь.

— я хочу кушать, накорми меня.— Только я не понимаю в чём моя неприличность: я ведь просто отстал от всеобщей спешки в поре долгого созерцания — долго любовался окружающим мирои, пока все стремясь взрослели, и остался разумом десятилетнего ребёнка в теле зрелого мужчины. В то время когда люди набавляют к своим годам литров пять полнокровной жизни, я тихонько впитываю в себя всего лишь пятьсот лёгких капель жиденькой крови, которая словно погружает меня в сонный анабиоз, замедляя старение тела и мысли.

Я слушаю, как ожившая кукла мне пискляво говорит:— спой песенку, ты моя мама.— И мне кажется, что хоть один человек на свете уже нуждается в услугах моих, потому что всем остальным ничего от меня не нужно, они просто смеются. И я даже стал радоваться, что хоть этим могу быть полезным, потому что когда забывают, то становится ещё хуже и больнее, как будто я зря здесь родился. Наверное, мне нужно было раньше приманить к себе этих людей, потому что я в самом деле уже не похож на нормального, разучившись общаться. На бумаге ещё я так-сяк, но если я теперь же подойду к близким соседям и попробую сказать им что-нибудь важное, а особенно умное, то от одного лишь ожидания их человечьего отзыва на себя, человека, я тут же сгорю со стыда — или просто умру. Потому что можно умереть даже от такой малости, как неприятие — ведь я же о себе думаю совсем другим мнением, очень нормальным. Мне просто не хватает скорости так быстро осмысливать события, как умеют многие люди.

===================================

Тихо ходики стучат, у дверей танцует эхо — двадцать девять дней назад я решил сюда приехать. Месяц враз пошёл на убыль — двадцать семь, и шесть, и пять — коль играют в сердце трубы, отчего не помечтать.

Когда в городе серо от облак, а на душе тягота из мелких ссор или неудач, то я вспоминаю старый бабулин красный кирпичный под шифером с наличниками глазастый дом, у которого есть два детёныша от берёзы под окном. Теперь они уже выросли, распушились невестясь серёжками, и наверное в зальной комнате не так светло как раньше — когда дед пускал по стенам солнечного зайца, зеркальную улыбку, а я так истово ловил его детскими трепетными горстями, словно и впрямь на обед у нас не ничего более, и упустив этого махонького зайчонку, мы всей семьёй останемся голодными.

Я постоянно мечтаю вернуться в свой дом, сотворить его заново прежним из антикварного мусора, кой, мне кажется, с тех самых времён ещё хранится в подполье — краски, цемент, древесина — хоть в нём давно уже живут незнакомые люди, но я всем сердцем чувствую, что они не понимают внутренней красоты этого существа — для них он всего лишь пристанище, тёпленький кров.

                                        ==============================

   Утром я вошёл в хату, нарочно загремев полными вёдрами:— Ты ещё лежишь? вставай, рыжая, веснушки греть будем под красным солнцем.

   Рассмеялась Олёна прямо в божий угол, так что Христовы медали прозвенели, и он на фотографии бровями загрозился. Сказала девка:— Ладно врать, соня. Ты дома позже меня просыпаешься. Я, бабуль, уже в семь часов у плиты стою, а он глаза открывает, когда сладким завтраком пахнет.

   Увидев, что Алексеевна ворочается с кастрюлями да чугунками, Олёна распахнула одеялку, и моё сердце выпрыгнуло из груди, больно ударив по левой ноге. Но девка лишь язык показала, скоренько набросив пёстрый халат. А после удивилась, что сына возле дома нет:— Опять на речку убежал.

— Кто? крендель маковый?— смеканула Мария.— Он поднялся ещё с охвостья петушиного крика. Собрал удочки да навозных червяков, я хлебца ему макнула в подсолнушном масле.

— Не завтракал?— Олёна разливала суп по мискам, отставив самую маленькую.

— Выпил молока с коржиком. Пускай голодуху нагуливает.

   Я целовал жену в щёки, а Алексеевна искоса поглядывала и млела как беременеющая тёлка.— Вы себе детишков ещё делать будете? мало их у нас на деревне. Живётся трудно, мужикам заработать негде. А бабы совсем крохи получают. Но ребятёнкам больше любовь нужна, они и без денег вырастут. Рожайте на здоровье,— почти взмолилась старуха, сцепив ладони под своим обнищавшим животом.

   После завтрака мы с Олёной погнали корову на луг. Рыжая жена впереди шла всего стада; стегала кнутом понизу, как её научил я. Она в прошлом году чуть глаз себе не вымахнула жёсткой остью бича — вот я испугался тогда за ослепшей ухаживать, да и с месяц обвыкал бабу пугать кузнечиков. Балуется пусть, а Умка в помощники станет ей. Их вдвоём отпускать не страшно, даже если огромный овод сядет с полынного куста на ржавое пятно искусанной коровы. Вздёрнется тёлка на дыбки от режущей боли, чтобы пихнуть Олёну передними копытами, а сын полоснёт рогатую сзади — ходи по струночке.

   При таких вздорных мыслях я нагнал жену скорым шагом, обнял её к своей шее, и подержался за живое:— Как ты, милая?

— А слышишь — дышу,— засмеялась Олёнка, да щёлкнула кнутом, от свиста глаза прикрывая.

   Мне захотелось всосаться губами в жену, без роздыха — до роспуха. Мне всегда этого хочется; если бы не боязнь показаться ей нежным и умилительным, а то ещё сядет на загривок ярмом всепрощения. Неее; бабам зряшно потакать беспричинной лаской.

   Придя к месту, улеглись мы в траве луговой. Рядом коровы жуют бодылья, переваривая зазевавших кузнечиков да стрекоз. Пастух голышом купается на пруду, скинув даже жёлтые сатиновые трусы. Тишина и покой.

   Но Умка всё равно нас нашёл. Спросил помощи у глазастого ястреба, а тот сверху выследил.

— Ерёмушкин!!— Кого? чего? ох, выпугал.— Я пруд перекрыл! давай скорее большое ведро под рыбу.

   На старой плотине есть бетонная труба для схода воды. Закидал сын русло землёй да кирпичами, и пошарив руками в затоне, себе не поверил. Рыбы видимо невидимо.

   Удивился я; а малыш золотыми червонцами глаза мои жжёт, ослепнуть можно.— Мама!— и Олёнка уже впереди нас несётся с подойником.

   Прибежали; он показывает на свою запруду:— Здесь они!— Обманулся я, полез вслед за ним. Гонялись мы полчаса, набрали десяток карасей. А с насыпи трактористы хохочут — что за комедия?

   Но тут здоровый чебак плюхнул хвостом по мелководью, норовя слизнуть в воду. Олёна как дитя бросилась его ловить, азартно визжа. Да только измазалась прудовым илом — а чебак сверкнул плавниками и юркнул в протоку.

    На обратном пути к нам прибился старый Калымёнков мерин. Хозяин ему опутал ноги, чтобы не брыкся — Олёна чешет коня за ухом, пока он пляшет вокруг подойника, хлюпая рыбной водицей. То гопака вприсядку; то раскинув седую гриву ржёт в огороды, призывая древних подруг. А когда напился он, грохнулся оземь как лярва болотная, чтоб шкуру свою линялую сменить на гнедую. Я дурнину сглотнул, душа в пятки: у коня хоть и радуга под хвостом зависла, да ну как пихнёт этот одер копытом меж глаз? Хлыщу долговяза по морде:— не брыкай!— Его волосья клочьями лезут; зубы проел, и со рта жванью прёт в самый нос, когда он целуется, раскатав толстые губы. Сыну понравилось с ним играть — схватив яблоко, Умка носится по лугу от старого одра, а тот фордыбачит, тряся между ног солёным огурцом. Даже Олёна рассмеялась, поглядывая на меня смущёнными глазами, и щеками, и сама как помидор.

— Ты о чём возмечтала?— подлез я к ней с нехорошими намерениями.— Айда в наш сад.

— Зачем?— Зелёных яблочков пожуём.

   Она опустила взгляд на моё хотение, и поняла, что идти придётся по обоюдному согласию.

—..., ладно?— прошептала Олёна так тихо, и половину её сонных слов мне не пришлось угадать. Ответил на последнее:— ладно.

   Мы уходили как разведчики, прячась от всех любопытных глаз, оставляя стерегущего Умку. И у грушеньки встали друг за дружкой. Я стянул с жены трусики, выгнув её к земле; но застрял на приколье, будто вновь обрящивая старую веру.— родненький, не целуй меня там, стыдно очень,— замолила Олёна тяжко, а сама всё шире расставляла ноги, всеми страстями отдаваясь моим губам. Упёршись плечом в тонкий ствол дерева, она ладонью раздвинула себя, и смочив внутри пальцы, стала мне помогать, солируя то нежно, а то яро в развале музыки и слов. Мой язык чуял напряжение каждой звенящей струны. Лоно благодатной мелодии так широко объяло весь белый свет, упрятав и солнце, что вдруг наступила ночь, всеобщая смерть, и я словно лежал на её могиле, бездыханный.— милый, любимый, ненаглядный, радость моя нежалостная,— смачивала мне губы живая вода,— пощади, я умру сейчас, сгину навечно, но сначала спою тебе, песню споюууоооой, мамочкааааа…— Даже когда она заплакала в мой рот белёсыми слезами, я беречь её не стал; а чтобы не захлебнуться, глотал как днявый сосунок, слизывая капли с мокрых волос. Милая выгнулась подвесным мостом под моим боевым снаряжением, и тогда я втолкнул в неё тяжёлую артиллерию, высчитав до цифирьки, что баба сдюжит. Обозные коняки били в страхе копытами, не желая идти, но любимая моя, оглянувшись, закричала на них. И я вошёл вместе с лошадьми; не злился, не рычал зря, а сцепив зубы, обнимал ладонями их влажные морды, подгоняя себя. Время ласки ушло, и жена моя — уууу! — зверино провыла, сберегая в горле вопль — а я схватил упрямого коренного за узду, порвал её, протащил его за шею на другой берег, а следом волочилась вся батарея. Бомбардиры, пройдя, заорали ура, и выдали такой залп, что даже старого кляча контузило. Мы с Олёной пали на колени.

Обратно я жену нёс в руках, сердца доверительную ценность. А сынок, встретив нас, дразняще высунул язык и подивился:— Ты прямо как древний рыцарь, который барышень охраняет.

   Он тут же отбежал подальше, опасаясь порки; но я, сломив ракитовую ветвь, крушить его задницу не стал, а свил палку в узел и привязал к ней бечеву.— Вот игрушка тебе. Учись стрелять из лука, деревенский богатырь.

— Дааа, у меня нет жены,— заканючил шкодливый пацан, будто к луку прилагается невеста в белом платьишке.— И конь тоже нужен.

— Много хочешь,— отказала ему Олёна, на долгие школьные годы разметав пылью детскую мечту.— С большого скакуна ты свалишься оземь, а маленьких поней мы в артели не держим. Про жену я так скажу: она ещё не родилась, и тёща твоя в пелёнках.

   Но Умку трудно убедить. Он губу закусил, выдумывая боевые картины из книжек; упрямится:— Не могу я богатырять пешком и беззамужно, как обычный слуга. Тогда хоть велосипед мне купите.

   Я согласно кивнул беспутной головой, плюнув на денежные слёзы.— Ладно.— И Олёна лёгким вздохом подтвердила.

Домой вернулись мы, а у Алексеевны на печке опара доходит. Марья ловит её, дрожащую, да обратно в лохань.

— Бабушка, что ты делать будешь?— Умка заводил носом, предчувствуя сладкую сдобу.

— Напеку тебе, сопеля, печенюшек да пирожков с капустой; возьмёшь кошёлку и отправишься в лес к трём медведям.

— Один, что ли?

— А чего там страшного? сядешь на пенёк, съешь пирожок — пока дойдёшь, гостинцы закончатся. Назад воротишься, я ещё накладу доверху. Опять в лес, и так ходючи тудасюда ты аппетит нагуляешь, а ввечеру целый чугунок со щами проглотится. Там уже я картошку томлю с маслицем коровьим. Видел, какой охрясок Ерёма из сливок сбил? желтее, чем плывун в курином яйце… За что у тебя ладошка вспухла?

— Да пчела укусила.

— Небось сызнова её захлопывал в спичечный коробок? отец научил ерунде чепуховой. У бати руки кожовые, поплюёт — вся хворь с тела сходит. А ты мягонький, пчёловый яд тебя пробирает до загривка.

— Мне почти не больно было. Я её потом раздавил сандалем.

— Зряшный убыток. Жива будь — мёду наносила в улей. Они там всей роднёй собираются, с ведёрок льют сок к общей куче, и хвастают, кто тучнее принёс.

— А откуда у них вёдра? Им хозяин делает? сваривает из железа как Ерёмушкин?

— Да ихние черпаки махонькие, цветочные лепесты. Пчёлка подносит ковшик к сочной пылинке и струхивает сладость на донце. Так она за днёву, от рассвета до сумерек, целую множить летает, жужжит по клеверам, по гречихе. В трудах проводит житьё, без лодырства.

— Я их больше не буду убивать. Сам перетерплю.

— Верно. Принеси дров с поленницы, да бери от краю, чтобы по макушке не увалились.

   Умка обрадовался дельному поручению:— Ух, наедимся сегодня!— и сбежал во двор. Олёна скоренько встала к плите. Ну а я степенно иду приглашать на пироги деда Пимена…