sotnikov — блажжжь

Я чую, что сердечно становлюсь другим, крупным, вселенским. Ещё не дошёл до вершины человеческой мудрости, но уже путь мой необратим, потому как назад я и сам не пойду, и товарищи мне не дадут.

А их у меня с каждым днём появляется множе. Может быть, оттого что светла моя улыбка душа — но не скрытной белозубой надменностью, облечённой роскошью богатства да удачей в делах, и не скрипящей крепкозубой сварливостью, боящейся сглаза отпетых завистников — а мир мой во всякий вновь приходящий день удивляет великими чудесами и безмерной красою восхищает меня, да теперь уж и тех кто со мною пленяется рядом.

                                               ================================

Я патетики не люблю. Потому что не понимаю, откуда трибунные герои берут такие слова. Уж очень громогласно и феерично они разносятся понебу, хотя ведь когда в самом деле кого-нибудь любишь — пусть даже родину — то не орёшь в пустоту белого света, которая ничто есть и ничем навсегда останется; а тихо на ушко — любимая. Она обязательно признанье услышит, оттого что хорошее каждому человеку — иль родине — приятно бывает, и отзовётся в душе такой же молитвой — навеки с тобой.

Не надо хоть самому себе, или пред добрыми товарищами обелять родное отечество. Кто любит, тот примет его параличным, слепым и безногим — станет ходить за ним как за слабенькой матерью, что восьмерых родила воспитала, к концу обессилев. И если случится так, если спод матери дерьмо выгребать, то нужно спеша опустить её с высот недотроги на свою мелкодушную низменность, чтоб она стала грязнее ближе понятнее. Мать красавицу прилюдно легко обожать дурным пафосом: но матушку немощь только и можно любить в буде падалью.

                                                   ================================

Впереди меня шла девка, худая как швабра. Джинсы на жопе висели, и куртка холщово спадала с её сутулых плеч. Вязаная шапочка надвинулась на глаза, пряча их от унижающих взглядов. Встречные люди жалостливо брезгливо смотрели на неё, спеша тут же отвернуться, чтоб не дай бог ей ответить на какую-нибудь сиротскую просьбу. Было даже непонятненько, сколько ей лет: так худоба измочалила мясо и слабый скелет. Казалось, дунь на неё ветер погромче — и свалится прямо в кювет тротуара.

Она вошла в продуктовый магазин, и я нарошно последовал за ней, уже твёрдо зная что буду о ней писать. Персонаж колоритный: она похожа всеобще и на тех матерей, кто бросает детей на помойку, и на вечных бомжих, которые наверно ещё с детских лет мечтают таскаться по свалкам. Но самое главное для меня — что в ней много обречённости и смирения, как в мадонне исусовой. Кажется, вот подойдёт к ней итальянец с копьём и скажет — давай своего кучерявого сынка на распянье — и отдаст, может даже не вымолвив слово пощады.

— Я тогда старалась скорее пройти по улицам к своему дому, сутулясь и прячась как можно ближе к земле, чтобы наверное слиться с ней серым цветом и быть незаметней для всех — но не понимала, что моя жалкая жалость ещё больше привлекает внимания людям, и они тоже отводили от меня взгляды, чтобы не быть причастными к моей немощи и не спросить даже словом о ней — потому что совесть от чужой боли всё же грызёт, даже сильнее чем от своей.

Когда вокруг никого, я поднимала голову и заглядывала в окна домов, или квартир на первом этаже новостроек. Не знаю, что я хотела найти там: может быть, скандалы и ссоры жильцов, их семейную неустроенность — а мне б тогда стало легче, что не одна я в паскудстве живу а с такими же бедолагами. Когда я видела счастливые лица и богатую обстановку, то ещё больше страдала и нюнилась — но с чужим горем иль бедностью мне самой хотелось бороться и я упрямо сжималась в комок. —

                                                   ===============================

Я никого на свете не боюсь. Я чувствую себя так, что мне и смерть не страшна. Что может случиться — зарежут, машина собьёт, или навернусь с крыши своей новой стройки. Чему здесь может быть больно? Телу? Так это преходяще — секундная, пусть минутная боль, или даже часовая пытка над изувеченным остовом прежде живого меня — но всё пройдёт неминуемо. А душа? Куда полетит после смерти? Да где бы её ни приютили, это опять же будет любопытный, снове познаваемый мир, в котором так много догадок и опытов творческому разуму, что не станется лишнего времени чтобы страдать, наслаждаться ль — хоть в раю, иль в геенне.

Единственный страх во мне остаётся — общенья с людьми. Я так долго жил замкнутым мужиком, никого близко не подпуская, что отвык от любых разговоров, советов просьб комплиментов. Мне страшно заходить в цивилизованные места — где люди из высшего общества злачно транжирят деньги, себя, и жизнь. Даже с золотыми карманами я потеряюсь от простого вопроса администратора — чего изволите? — потому что изволю я быстрее покинуть сей элитный вертеп, который моя златовласая спутница почему-то считает ошеломительным местом, в коем собираются жирные сливки, сметана и масло. Стыдно признаться, но мне легче общаться с отстоем, обратом — гденибудь на городской свалке, иль даже помойке, глотая сторублёвый портвейн вприкуску с печёной картошкой.

                                            ==============================

   Сегодня субботний выходной. Много молодёжи работает на цирке, зрелые селяне им помогают, а тем уже старики притопали на выручку. Кто рядом в парке гулял, среди сосен с детишками, давно ковыряют землю, испачкав белые рубахи, вымазав платья.

— Ма, а что возле цирка копают?

   — Конюшни здесь будут, сынок. Для зверей жилища!

   Радио негромко поёт красивую музыку, под которую веселее работать, тело не устаёт. Все спокойно занимаются порученными делами и взятыми обязательствами: братья каменщики завершают подъём циркового круга, братья стекольщики вымеряют окна да двери, сёстры штукатурки принялись за отделку фасада — и только подсобники суетятся, едва успевая ко всем. Среди них, как всегда, Жорка трезвонит колокольчиком от бригады одной к следующей. Ребята уже гоняли его — прямо в глаза, надоел со своими россказнями. Но он как ветер по стройке гуляет, листьями прошуршал.

— Жор, иди ты на…— не сдержался Роман Цыгля, да и послал его на хутор бабочек ловить.

   Под парусиновым навесом работает бывший тюремный сиделец Мартын. Он строгает да пилит симпотные деревяшки для украшательства циркового дворца; и всё ещё дивно щурится на вольное небо, дышит полной меркой, густо празднуя свободу. Притулясь к столбу, поглядывает на него дед Пимен, приведший свой дух в состояние возвышенное от созерцания классной работы, от шуршуров полуденных жаб и ящерок; запах просторный со стружки плывёт.

   — Ты,Мартын, теперь сподобился к вольной жизни. Молодец.— Старик нежно коснулся его локтя, снимая пылинку с засаленного костюма.— Но зачем собираешь денюшки на общак воровской? оставь кабальные порядки для обветшалой тюрьмы, а здесь другие хозяева.

   Стыдливо возмутился Мартын, словно правота его голенькой предстала:— Что прикажешь — мужиков бросить без передачек? опухнут с голодухи.

— Ничего не случится, коли одну баланду похлебают,— ехидно окрысился дед и даже клацнул пустыми дёснами: мол — твоё дело вольное, и я свободный гражданин.— Это господь карает разбойников. А ежли хотят сытче кушать, то пускай трудятся до кровавых мозолей.

   Раздался восторженный крик:— Смотрите все!! Вот такой я буду медведь!— Это Жорка из сарая выпростал лежалую шубу, брыкнув оттуда стайку полусонных молей, и накинул на себя её с верхом, оставив снаружи нос один. Он корчился как лицедей, даруя народу спектакль.

   А после, устав веселить ребятишек, Жора запыханно повалился в смоляную стружку:— Дааа, дедушка. Дикие звери это тебе не домашние собачки и коники.

   Но Пимен ему вмиг припомнил родную историю:— Смеёшься, перчак? Да знаешь ли ты, что без кавалерии не выиграли мы проишедших войн, разных мелких побоищ? Сабли наголо, к бою пушки — везде в подмогу лошадка. Даже валясь наземь с порванным брюхом, она старается человечка спасти — пылкость бережёт, любовь смертельную.

   Но Жорка бы словно и не поверил ему, перебил старика:— Откуда ты знаешь? Провёл все деревенские битвы в лесных затишках, а про наганы басню сочинил. Теперь вот детишек путаешь своими вымыслами, так что Еремеев сынок весь огород тебе перекопал.

— Ты серьёзно пролаял лживую речь, пёс уличный?— тихо вопросил старик, и только нервная тряска седой бороды подсказала Жорику, до каких жестоких коликов обижен на него дедушка Пимен.

   Страшно мужику стало, будто заклятому алкашу перед раздутой печёнкой.— Прости меня, деда родимый, за бездумные слова.— А в оправдание повинился всем оболганным:— Наговорю, бывает, людям брехни, а после проедаю себя днём и ночью. Прости блуду.

   Пимен встал с чурбака, померился неюркими шажками . У ног его сидел Жорик, под коленки свесив повинную голову, но всё же краем глаза выгадывая дедову хватку. Тот захекал смешливо:— Боишься, мандалай. Мельчавый ты против силы моей.

— Вот ничуточки не боюсь.— Жора вскочил, обнял за бока проходящего деда, и даже в щёку волосатую чмокнул:— Глаза у тебя добрые.

   Приспело время обеда. При школьной столовке, через дорогу, накрыли столы по указанию председателя. Может, без разносолов — да сытно. На первое щи, каша на второе. И компоты из деревенских подвалов.

Серафим силком гнал кормиться детдомовцев. Они поработали от души, но со стыдом вдруг упёрлись чужое кушать. И парень связал их верёвкой, таща за собой:— Обед сготовлен для вас, а вы носы воротите грязные. Быстро умываться!

— А зачем?— рассмеялся самый бойкий шкет.— Мы ведь ещё будем трудиться. Найдёте работу?

— Обязательно,— громогласно подтвердил Серафим, рукою обмахнув ширь посёлка.— В людях большая треба на элеваторе. Нужно порядок навести: вычистить хлебные закрома и механические кутёхи.

   Вроде бы весел Серафимка; но сам не свой нынче, а чей — трудно сказать. Может бабкин, или дедкин, как колобок — да вот кашу гречневую он еле ковырнул, хоть со сливочным маслом её обожает. Поди ж ты, привереда.

   Неаа; это всё мелкая кручина — из лоскутов пошита ветхими нитями. Зиновий пихнул парня в бок:— Ну чего дуешься на весь свет, оттого что Христина не пришла? Красотой да умом ты статен — иди сам к ней, а коли трусишь, так займи у Янки язык. Он быстро научит.

— Эх, дядька, не понимаешь ты всего…— а чего там понимать, если каждый мужик эту школу прошёл: прямо от нежного дёрганья косичек на продлёнке до выпускного поцелуя в запомаженные губы самой разболтанной одноклассницы. Но Серафим только сердце с перебивами слушает, да упрямо твердит:— она такая милая, такая чистая… А я?

   И вдруг безного вскочил с табурета, повис руками за шею дядькину; треплет зло, а в нём ни много-ни мало весу четыре пуда, да ещё голова.— Есть во мне что, дядька Зиновий? большая нервная заноза, чтобы гноилась всю жизнь?

— А то как же,— Зяма взлохматил его серые цементные волосы, добавив рыжего песочку из карьера близ сосен, и полил водой дождевой. Потом стал замешивать в Серафимкиной голове крепкий раствор; а сам рядышком приговаривает:— Рассказали мне на днях случай один. В магазине старушку малец пожалел, которая распустила сопли, будто ей продала девка, наглая прилавочная, совсем кислое молоко. Так и сяк плакала бабуля, аж довела до истерики бедную продавщицу… А кто был малец тот, что за обиженную старость вступился, ась?— Дядька ухо оттянул пальцами, чтобы лучше слышать в звоне столовых мисок; упряталось солнце среди ветвей за окном, превращая Зиновия в лысого гнома.

   Подвох учуял Серафим, и сщурился своей зелёной кожурой, словно никогда больше не созреть ему:— я был.

— Ты, малый. Но знаешь ли, глупый отрок, что бабка та давно ходит по магазинам да торговым лоткам, издеваясь над девчатами своей немощной старостью. Сто халявных костюмов она переносила за это время, сто крынок свежего молока даром выпила, и ещё хвастается соседям, будто любого из них сможет в тюрьму посадить, если не дай бог ветка спелая вишника на её огород свесится.

— А я здесь при чём?— спросил Серафим, возводя глазки к тихим небесам, и сам был на ангела похож; но дядька Зиновий его ущемил за правый бок:— Веростлив ты, милосердный дурачок, будто в мире нет обманов, измен, и тайных предателей. Истязая себя верой, можно натворить недобрых дел.— Зяма склонился к плечу молодого дружка, шепнул скользко:— Тут Христину я видел на днях с темнотой под глазами. Не пойму — то ли она по тебе тоскует, то ль просто подевичьи мается.

   — Врёшь ты всё, дядюшка,— чуть грубее закряхтел враз охрипший Серафимка, втайне надеясь, что Зиновий обиженно подтвердит каждое своё слово.

— Да кого хочешь спроси.— Зяма всколыхнулся петушливо, и обмахнул крыльями рядом сидевших товарищей, а те убеждённо закивали мальцу. Уж очень уморителен он в своей первой любови.

Дядька Зиновий купил кружку пива; один уселся при парковом тенёчке, под берёзами. Тихо никого не обижая селёдочку жевал. И с мыслями советовался; ну а какие они у зрелого одинокого мужика? — когда в семье наяву примириться да как уговорить Марийку на переезд. Она ведь обоими башмаками прикипела к городской смоле, а языком к говорливым соседкам.— зато в посёлке мусора мало и птичий щебет слышен кругом,— разговаривал Зяма с женой, а та, поджав губы, сгорбилась на краю скамьи, трудно дыша больным горлом:— Вот бы тебе тут и воздух понравился, ароматный,— напел под гармонику дядька, но испуганная хлёстким ударом кнута на лугу, Марийка быстро растаяла среди цветочной пыльцы.

   Зиновий повёл головой вбок-набок, назад оглянулся — и узрел Богатуша при детской коляске.— Заходи, садись. Я тебя не трону, вражонок.

   Сощурил большие глаза Богатуш; сын его таким же лупатым вырастет.— А мне бояться вас стыдно.

— Отчего это?— Зяма вздёрнул нос, кудельки к затылку пригладил.— Брезгуешь?

— Да.— Остановился мужик, так что спиной загораживая малыша. И похож он весь на наседку, с толстым брюхом своим да подвисшим коричным ремнём.

— Да — это ёмкое слово.— Зиновий безобидно надругался над ссорой, во весь рот улыбнувшись.— Объясни великую причину твоей неприязни, когда весь бедный народ затеялся строить цирк для детей, и для твоего ребёночка тоже, между прочим. А ты ломаного грошика не дал, хотя каждый день ходишь мимо Янкиного плаката. Вот здесь тебе не бывает стыдно?

   Грозно пожевал губами Богатуш, как чудоюдо, которое прежде плавало в речке, но его выловили да сожгли — а этот рядом стоит, насупив брови, и клёхчет поиндюшиному, скороговоркой:— Кому деньги давать? пропойцам да лентяям, что из зависти сарай мой спалили?! и меня бы с семьёй, но мы к тёще уехали! Господь уберёг от большого разора, и потому мне не жаль для него лишь, а голота пусть бедствует.

— Это не люди; мерзкая гнида тебя подпалила — а вот отстояли дом твой всем миром, пока ты в городе курортничал. Двух мужиков после до больницы проводили с ожогами.— Зиновий зримо покраснел от шеи до затылка; пытаясь сохранить выдержку, он весело подмигнул пацанёнку в коляске, словно рисованный клоун на сдутом воздушном шарике:— Верно я говорю, малой? за что батя от людей любви ждёт, когда сам её жадничает?— возмутился Зяма подобной наглостью; встал, размахав по кустам рукиноги.— Согласен я: много наших мужиков бражничают, дерутся и лежеботят на диване. Но дай им идею великую — они всю планету вниз головой подвесят, ось земную свернут в узел. А что есть твоя цель, Богатуш? да золотая кубышка!..— Ткнулся Зяма очами-пырлами в червоный крест на белой груди Богатуша, и церковь ему припомнил:— Простолюдины идут к богу, даруя свою веру — а вам под иконами блазится грехи покрыть. Эээх, хитрованы…— Зиновий осуждающе закачал потной лысиной, да и махнул рукой, не надеясь уже на розги.

   Мужик толкнул от него свою коляску, намеряясь гордо уйти. Но в трёх шагах оглянулся.— Хочу помочь родине. Только селяне за приймака меня держат, оттого что разбогател. Ты скажи Янке — пусть с золотом кошёлку примет от нашего дома, но втайне. И чтобы всё на цирк — до гроща.— Он ушёл через строгий караул одноногих сосновых солдат, которым барабанили военный марш парадные дятлы; через мелкие кустики недозрелой малины, где прятался шалый одинокий медведь.

Тут и для Серафима обед закончился — Христина пришла на строительство. Когда вдали увидалась её красная блузка, парень встрепыхнулся как бойцовый петух: волнительно пригладил гребень, будто невзначай глянув на отражение в заляпанном окне; потом сбил рукавицами цементную пыль со штанов да рубашки; губы вытер, будто прямо сейчас целоваться.

   Он схватился за носилками — вроде работает не покладая рук — а у самого под рёбрами началась трясучка, и отваливаясь комьями, поползла к пяткам.— … Фёдор…— позвал Серафим лучшего друга на помощь, но пацан не услышал его чахоточный голос и ускакал с Еремеем за песком да кирпичами. Припёрся Янко откудато сверху, взялся к носилкам:— Донести, что ли?

   А девчонка всё ближе, шире шаг её к солнцу, и потом не поймать уже красносинюю бабочку, улетит в горизонт краса школьная. Потому доверился Серафим:— Янка, у меня есть подарок для Христи. Вручи ей, пожалуйста, ото всей бригады. Ты хитрый,— запнулся.— Повод придумаешь.

   Христинка дарёные конфеты взяла, благодарствуя; всех угостила; а Серафима сама накормила с руки — он даже пальчики облобызал, шёпотом договариваясь о свидании. И после работы счастливо ухнул в омут; объявившись из воды с короной тины да ржавых водорослей.

— Вот лешак водяной, и тут оконфузился.— Зиновий вздохнул удручённо, улыбаясь одними глазами:— Ну куда ты поплыл, лягушачь у берега! Тяни раков больших, оставляй малых.

— Не ругайся, дядька. Вода тёмная, а в ней морская звезда щекотит пятки.

   — Я тебя сам пощекотю, вот вылезь на берег.— Зяма обернулся к Муслиму.— Совсем малый отбился от рук. Надо его женить.

   Янко уже хохотал в усладу; смеялся и Ерёма слезу сквозь, потому что его схватил клешнёй толстопузый рак. Зиновий перегнулся над илистым берегом, скользко упал, а обратно из тины выползло грозное пугало — и ну рычать, материться. Залепили Муслиму, который грёб на корточках к берегу, в задницу грязным илом.

   Отыгравшись, легли мужики под солнце. Считаются:— вот стены побелим мы водной эмульсией, её потом мыть легко и не пачкается.— тогда краску придётся в магазине покупать, а мел для побелки можно накопать бесплатно.— неее, друзья, чем дешевле тем хуже; зато полы, например, мы уложим по бетонке крепкими струганными досками с собственной пилорамы, вот где будет экономия.— правильно, потому что в нерабочее время наш цирк станет играть деревенские свадьбы: затопочем от радости на весь белый свет, и с ближних выселков соседи придут к нам.— седушки уставим по кругу резные, древесью пахучие, а то ж стулья из пластика воняют химией.— для манежа пусть старые бабки выткут толстый гобеленовый ковёр с лебедями и тиграми, да разной невидалью.— нельзя, дрессированные зверюшки пугаться будут.— тогда картины развесим на стенах, а ещё лучше природные росписи, как в храме.— с понедельника начинаем сваривать купольные фермы,— встряхнулся Зиновий, и мужиков подбодрил:— Вот где простор для фантазии, развлеченье душе и телу.

   — Оох, сон мне сегодня приснился,— потянулся Ерёма вверх медовым своим голоском, вызывая ребят на зависть.— Будто ловил я мелкую рыбу у берега, окуньков да плотву под навозного червяка. И вдруг вытащил живую голую девку с роскошными персями. К чему бы это?

   Мигнул на него Янка, словами отвердел:— Значит, расцарапает тебе морду Олёна. Или я покрашу в синяки снизу доверху. Слышишь?

— Это всего лишь сон,— засмеялся Еремей, обернув лёгкой шуткой тайные мечты.— Скучно мне здесь. Подкопим с Олёнкой денег, и уедем к чёртовой матери.

— Чего так?— вылупил очи Муслим.— Выходит, ты с горя всегда улыбаешься?

— Бирючливый я человек на самом деле. Устал общаться, и всё больше мне хочется семьёю пожить в затворе. Но у нас не хата, а проходной двор.

— Так то от тебя зависит,— глубоко тронула дядьку Зиновия сквозившая холодом тоска. Она свистела через дыры туда и обратно.— Гони из дома всех прочь.

— Ойёй, от вас спрячешься.— Глаза мужика стрельнули ракетой прямо в межзвёздные дали, где присмотрел он себе тихий угол, скитаясь по миру во снах.

   Янко толкнул ногой сумку с продуктами, шугнув странную тишину. Покатились яблоки в воду; он нырнул за ними — словно пропал насовсем. Живи, мол, Ерёма — нету здесь никого.

   Через полчаса мужики разошлись, назавтра у каждого были свои дела. И Янка ушёл, но не напрямик, а по полевой тропке — одуванчики золотые топтал, лечебные обходя травы.— Хорошая цветва. Если поранишься чем, приложи к ране и всё пройдёт.

   Серафим, который нарочно вослед увязался, заспорил горячо, хоть оно того не стоило:— Ерунда. Телесные боли закончатся безо всяких лекарств, а в душевных муках властен лишь я.

   Улыбнулся Янка.— Может быть, ты больше меня разбираешься. Я вот любви не верю, а доверяю семейной привязанности.

— Так же и Христя сказала, когда я ей в чувствах признался: не бросайся, мол, пустыми словами — настоящую любовь я сама увижу, и руки раскину, чтобы поймать.— Серафим уткнулся в дорогу; две маленькие морщинки над переносицей залегли одной страдательной думой, а он с юношеским томлением вспоминал свои ошибки, которые — Янка точно знал — не раз ещё повторит.— Я боязнь свою прячу и бываю груб, но Христина всё понимает, терпением прощая моё хамство.

   Беленький Серафим, будто свежий творог на тарелке. Загребнув его столовой ложкой, Янко облизнулся:— Ты дурно поспешил, и выглядишь теперь в её глазах любовным авантюристом.

   Дядька Зиновий вот так не скажет. Вместо того, чтобы ударить в лоб крепким словом, он обволакивает виновного флером прощения, оставаясь для всех добрым товарищем. А Янке сейчас по боку сентименты. Дружок его пропадает, чахнет от ночных грёз, и нужно срочно менять ему обтруханное бельишко, попутно закаляя характер.— Представь себе: девчонка институт закончила, сама детей учит. А ты с ней как со школьницей.— И милостиво заглянул в глаза:— Совсем не поверила?

— неа,— выдохнул Серафим, тупо разглядывая пыльные ботинки, будто собрался на шнурках вешаться. От такой малости он дух потерял, а вдруг если война?— подумал Янко. Когда в кино погибают дети, малый прямо на сцену выпрыгивает, чтобы закричать громовержцем — грудью за мир!! — и может ножик карманный схватить, а потом никшнёт головой к полу и тихо считает овец, умеривая пылкую злость.

   Дааа; не боец Серафимка, не страх господен. Пора уж его в добро с кулаками тыкать.— Не жалей её, парень. Унеси на крыльях далеко от людей и сделай женой. Христина ждёт твоей решимости.

— Как это?— заупрямился Серафим.— Силой?

— Да хоть силой! Учись вон у Богатуша,— они как раз проходили мимо барского дома, приостановившись на крики бедной жены. Она схватилась за кошёлку с золотом обеими руками, пригнула её к себе, навалившись сверху тяжёлой статью. Визги бабьи слышны всем: спелые как арбузы, они вылетают мощно из окон и лопаются на чёрных шишках церковной ограды. Под нею стеклась розовая сладкая лужа, налетело грозное скопище ос; любопытные селяне с опаской поглядывают то на них , то в окна — но далеко не уходят, ожидая семейную расправу.

   И видно, что ждать им осталось мало: затряслись кованые вычурные ворота от хозяйского рыка, поджал хвост в конуре с телёнка ростом пёс.

— Не хочу жить золотой вошью!!! Сотворю детям праздник!!

— Дурак! Ты не вошь! Я люблю тебя!— то уже баба визгнула испуганно, а всё равно к деньгам тянется — плачет за ребёночка будущее:— О нём подумай! к нужде нас обрекаешь!

   Голоса супругов малость утихли, и зевакам не видать, а Богатуш присел возле жены, в шейку её целуя:— Родненькая… пусть живёт он счастливым среди людей — но не изгоем печальным.— Утёр ей слёзки молодильные, от которых облегчается душа, и суетные муки пропадают с морщинами:— Не спорь со мной, пожалуйста. Я прав как есть.