Капиталина — Сирота

Мачеха —Ульяна

Был тысяча девятьсот пятидесятый год.

До смерти великого вождя оставалось три года.

Однако в селе Шумшары события не менялись, если не считать огромную церковь, стоящую в великолепном сосновом бору, постепенно и плодотворно разрушалась антихристами.

Не менялись деревья, которые кем-то и когда-то были посажены вокруг этого собора, который и собором-то назвать было нельзя — это было колизей, к которому каждый приложил руку, чтобы выхватить из его сердца кирпич.

Деревья подрастали, так же как рождались и подрастали дети, и потом с годами старели сосны, окаймлявшие это царственное религиозное сооружение, также, как и сосны, старели люди.

Также не менялись долголетние одежды, которые хранились, посыпанные нафталином, в сундуках у жителей. Они вынимались сугубо только по праздникам, даже в великие торжества с них сдували пылинки, не то что выкинуть в помойку за ненадобностью, как это происходит в наши времена.

А всё живём плохо!

Не дай бог, посадить случайно какое-нибудь пятно в торжественные случаи или за праздничным столом, где порой самогонка лилась реками, как Кама или Волга, по своему руслу.

Не менялось ничего в быту — всё текло и струилось, как всегда, правда, со страхом и оглядкой на власти.

Как тут не вспомнить случай: это был тысяча девятьсот сорок пятый год. Сосуществовала в этом селе одна семейка. Детей там было пятеро. И каждый был со своим норовом. Они были пришлые откуда-то с Якутии, говаривал сам глава семьи Митрий, что де он работал в шахте на золотых приисках, на Огоньке, что впоследствии бежал даже без трудовой книжки. Когда ему тесть выразил мысль по-горьковскому сценарию:

-Митька! Ты мне не медаль на шее, чтоб семь ртов твоих кормить. Я и сам-то только , что пришёл, освободился. Где тоже мотал срок, можно сказать, после каждой из воин. Иди — ка ты, Митька, со своей оравой! Поговаривают, что у нас будут открывать прииски для добычи угля. Авось и жильё тебе пожалуют...

После такой краткой беседы у Митьки не было желания продолжать диалог с суровым тестем; даже желание немедленно созрело среди ночи бежать из этого дома да поскорее.

Действительно, Советской властью набирали рабочих в организующиеся шахты для добычи угля.

Вскоре поселили эту беглую семью в дом, где выделили комнату одиннадцать квадратных метров.

Как они там размещались никто не ведал. Только сам же и Митька хвастался:

-Рад я до пупа, хотя и со своей Лидкой спим по переменкам: я работаю — она спит, силы накапливает. Я вылезаю из-под земли тут лежанка ночью моя. Так она мне не только лежанку предоставляет, но пятнадцать капель самогона отпустит, чтоб крепче спалось. Ни один не пискнет, ибо отец из шахты вылез и пришёл пока живой и здоровый.

— Тс-с! Гаркнет, бывало, на своих ребятишек Лидка— так те все по углам, вот, куда убегал пятый, никто не знал — углов-то всего четыре. Однако малый был с норовом и со своим характером. Было ему от роду три года. А слухом владел отменным и голосом, как у" Шаляпина".

— Мужики айда ко мне на самогон! Обиталище я наконец-то получил... Разложимся кто на полу , кто и на лежанке. А это событие надобно отметить.

— Знамо дело! Не каждый день дают одиннадцать квадратных метров на семерых.— добавил Петро, самый пожилой и уважаемый шахтёр. Вот только бы опять чего не вышло, как прошлый раз у тебя, Митька! Помнишь? Как твой пострелёнок, чуть за решётку нас всех не упрятал... Певун у тебя дюже...

— Как уж этого не запомнить?...

-Ты поставил, помню, его на стол, дал ему самогону и сказал:

-Витька пей! А потом — Витька, пой! Ну, а на этот концерт и ввалился без приглашения блюститель порядка, он всегда волчьим нюхом чуял, откуда самогоном несёт.

-Да уж век не забуду... Промямлил Митрий, сжав свои губы.

-Кажись, он ему после выпитого стакана прокричал:

-Уходи, г...о! Побыстрее отседова!— прошепелявил Петро.

-Тх-хх! Ках! Прш! Поперхнулся Митька. Да я тогда чуть было нужду тут же за столом не справил...

-Не трактуй! Страху,поди, натерпелся...

-Что и калякать — дело прошлое...

— Да ладно, мужики! Что было, то было, быльём поросло. Давайте вздрогнем! — Поднял гранёный стакан Митрий.

-Ух! Жгуча! Фрх!-Закусывая солёным сморщенным огурцом, опять же промямлил беззубый Пётр.

-А, помнишь ли,Митрич, как тогда потаскали тебя. Дело не только в сельсовете разбирали; вроде оно до районных властей дошло? — вмешался в разговор Лёшка Гнилой.

А Гнилым его прозвали за то, что у него были постоянно незаживающие раны на ногах и руках. По поводу медицины... Что и говорить? Какой-то фельдшеришко, заезжий, служил врачом. Бывало, односельчан больше ветеринарный фельдшер лечил, да к нему ещё — очередь — не сразу попадёшь на ферму —всё больше коровами и другой скотиной был занят.

Как тут не сгниёшь, коль тебя наравне со скотиной вроде того , что лечили.

— Знамо дело! То Митькино, а точнее, Витьки — "Шаляпина" дело до области доехало. Ещё бы чуть — и сидеть бы за решёткой Митрию со своим мазуриком. Закуривая беломор-канал, почти прошептал Петро.

— Эт! Ещё что? Я чуть своей кровинушки не лишилась. Чуть было не погиб ребятёнок. Мной же самой был рождён певун в сорок втором, поправив очки, вмешалась Лидка.

Её втискивание в разговор мужиков было крайне редким. А тут, как ей не поддержать беседу — не вмешаться...

-Что уж, мать, поминать этот страх. У меня поджилки затряслись, колени заходили, руки стало сводить, когда он пистолет на ребёнка направил.

-Да! Скотина был порядочный, скольких сгноил. Москва , слава те Господи, помогла. Правильно истолковали там наверху. Детей-то народ рожать не хотел.— Снова вмешался в разговор Гнилой.

-После войны надо было восстановить людей. Погибло дюже человек... Вот и аборты запретили. — Снова промямлил пожилой Петро, глядя на молодого ещё Митьку и завидуя ему втайне от всех.

Вот и жили с оглядкой... До такой степени был народ запуган, особенно сельский, куда газетёнки редко доходили. Печать районного масштаба была, можно сказать, центральной прессой. Из неё узнавали все новости... А как задумает редактор районной газетёнки написать, то и напишет.

А тузы районные ещё и подправят, сидящие за столом, покрытым зелёной суконной скатертью.

Оставалась неизменной грязь непролазная на улицах. Идти по центральным улицам и улочкам не хотелось, так как увязнут ноги в кирзовых сапогах. Большей частью сельчане ходили по закоулкам, где росла изумрудная трава, не вытоптанная скотом.

А если уж идти по улице, особенно к правлению, то нужно иметь сильные ноги, чтобы вытаскивать то одну ногу, то другую. Бывает, что и кирзач так увязнет, что всей голой ступнёй сунешься в глину. И пока тащишь сапог, сам станешь похож на красную глину.

К этим годам кирза выходила из моды. Стали в лавках появляться резиновые сапоги и непременно почему-то с розовой подкладкой.

Иногда и литые завезут, но пока это было редко. Конечно, они красоты не несли, но зато были прочнее, да и дешевле. А по тем временам?.. Где только есть трудодень в виде зерна. В город, даже ближайший, не сразу соберёшься. То работа в колхозе с самого ранья, то ребятня замучает дома.

А уж, если слух пройдёт по селу, что сапоги везут, то очередь за ними занимали с самого ранья, ещё до дойки коров. Очередь была не на шутку...

Бывали и потасовки, особенно средь сельских мужиков. Хватали по нескольку пар, разные по размерам, хватали наугад, лишь бы ухватить птицу счастья резиновую обувку с розовой подкладкой, которая радовала душу и заставляла петь сердце среди этой кромешной грязи. Только дома выясняли, кто и что ухватил в этой потасовке. Если у кого-то из жителей не сходились размеры, то ходили по домам с примерками и обменом тех самых резиновых сапог, которые так сверкали на солнце, словно зажжённая керосиновая лампа по тёмным вечерам. Если кому-то из домочадцев мужского пола не доставалось, ( а это были особо большие ноги, словно лапы снежного человека ) или не хватало таких резиновых защитников от грязи, то мужья начинали гонять своих жён: во-первых, что деньги уплыли лавочнику; во — вторых, с перепою, как выше было сказано, самогон зерновой душу не только веселил, но и звериную сущность волчью вскрывал в некоторых натурах. Ибо реки самогона лились в душах этих людей. Зерна — завались! Покупать его заготзерно не всегда бралось, так как оно просто прело и сгнивало в хранилищах, которое когда-то именовалось собором либо церковью.

Как раз в это самое время понемногу начали освобождаться люди из тюрем.

И появилась в ближайшей деревне Пановка, где, кстати сказать, был кирпичный завод и мебельная фабрика, некая Эльвира Леопольдовна, которая де сильна в медицине, уж, что говорить о колдовстве и магии, — тут она была сама генерал.

Золоти ручку — всё вокурат будет и всё исполнится.

-Евлампий! А! Евлампий! Кто-то в дверь в сенцах ломится!?. — ткнула в бок своего храпящего мужика Нюша, который не мог понять: в чём дело? Слишком много было залито горького, а, может, и сладкого (кто их пьяниц поймёт...) в горло после покупки

самых этих, с розовой подкладкой, сапог.

-Мм! Чо! Те не спится что ль?

-Я,говорю,те, кто-то стучится в сенную дверь. Может, жулики, аль бандиты из беглых!?.

-Да! Мм! Отстань!

— Вставай! Вставай! Иль оглох? От самогону што ль очумел!?. — Теребила своего Евлашку Нюра.

-А! Ты о чём? Что сенцы? Горим что ль?.. Вот зае...а! Сгинь, неверная! —Вдруг резко Евлампий откинул ватное одеяло, которое было сшито из сатина,( правда, местами вылезала и просвечивалась вата ), на котором рисовались красные, словно утренние, только что срезанные красные розы. Они были живые, как и дети, сопящие носами, на полатях.

-Да! Не горим! Дурак! Стук, говорю, в сенцах. И уж кто-то возится...

-М! Мм! Пущай возится... Может, коза там с козелками развлекается?

-Ты что эт!?. Бредишь что ль с перепою? Коза в сарае. С какой стати ей в сенцах быть...

-Да и не пил я вовсе. Да и не хотел я того. Мм! Уйди! Дай сну развиться.

И видит Евлампий себя совсем ещё молодым: ему снилась быль, которая с ним и произошла. Тогда он по вербовке был на далёком крайнем севере — уголь добывали. Плескалось рядом Баренцево море, которое местами замерзало и переходило в торосы. Это была добыча баренцугля. Жёстко охраняли те места военные. Бараки стояли друг от друга на достаточном расстоянии, так как выбирались такие места, где жильё не ушло бы в воду во время весеннего паводка. За такую службу военным и вербовочным рабочим платили по советским меркам большие деньги. Я уже в своём повествование раньше прописывала, что паспортов тогда не давали, чтоб человек мог сидеть в своём рождённом ареале и не мог сунуться в другой регион. НИ! Ни! Ни моги! Народ бежал из деревень правдами и неправдами. И бежали не только из деревень , но из городов за границу, если предоставлялась такая счастливая фортуна.

На этой самой Земле трудились в основном мужчины, которые, как казалось, прибыли сюда за "большими" деньгами или за" длинным" рублём.

Среди этой огромной толпы мужиков были их соратницы, будущие матери, сильные духом, молоденькие девочки.

Они работали также радистками и метеорологами.

Их было, как правило,от трёх до пяти.

Они выполняли и другую негласную работу, которая именуется интимностью. Правда, они не могли принадлежать всем, а только особо похотливым и большей частью обслуживали высший комсостав.

И случись же такое, что Евлик в одну из них влюбился — это была повариха — буфетчица. Однако любовь оказалась неразделённой. Рита, однако, полюбила начальника штаба, майора, Петрова.

Глупая она ещё не могла предвидеть всех тех событий, которые подстерегали её в этом жестоком суровом краю, также не менее жестоких людей. Петров, разумеется был женат, на Большой Земле его ждала не совсем преданная и верная супруга с тремя сыновьями и тёщей. Не знаю, пылал ли любовью Петров к семье, только точно можно сказать, что очень редко вспоминал или вообще не вспоминал. А если случалось, что вспоминал, то это преподносилось, как воспитательный процесс для молодых солдат и юных офицеров, которые прибыли за романтикой или почти за романтикой.

Конечно, для Риты он был, якобы, разведён. Да и вообще собирался после возвращения на Землю сыграть свадьбу, которая никогда бы не состоялась. Состоись она — лишился бы сразу партийный Петров своего звания, а, значит, и положения.

И угораздило Евлика влюбиться и стать неравнодушным к Рите. Сколько раз он пытался находить разные подходы к ней, но всё было тщетно.

Душой и сердцем он понимал, что они настоящая пара: обоим от роду по двадцать три года. Были раньше деревенскими жителями. В голове больших пядей не было. Молодые, как и все молоденькие. И любовь-то Евлампия была скромной. Во время обедов и, если когда её случайно встретит, боится даже взглянуть на неё, так он боялся спугнуть свою птицу счастья. Он, не Петров, который не пропускал никакой возможности, чтобы не заглянуть под юбку. Тамошний народ поговаривал, что бабник он был приличный, вроде всех перепробовал... Ясное дело за ноги его никто не держал, но тем не менее на лбу у него было написано, что бл...н он приличный. Всё бы ничего, да вот случись такое, Рита всерьёз в него втюрилась и ходила сама на своя.

Как сейчас помнит Евлалик: это было не только кошмаром, но и диким ужасом.

В тот день Рита была чернее тучи.

-Ритуля! Что случилось?— Подошёл, уже не стесняясь вовсе, Евлалик. Заволновался и стал часто-часто шмыгать носом. С ним всегда происходили такие казусы, когда он расстраивался.

-Ничего! А тебе — то что?— ответила Рита.

-Я же вижу: ты сама не своя...

-Своя, своя — не чужая! — Съязвила Рита, обидев человека, который её боготворил.

-Может, все же расколешься. Давай говори прямо:"Что произошло?"

-Отвали от меня!— ещё грубее гаркнула девушка.

-Что-то Петров тебе... Так мы его за тебя... Вернее, я его сотру в порошок! Я не побоюсь! И не посмотрю, что начальник!..

-Ничего ты не сделаешь...

-Ты плохо меня знаешь... Я за тебя шкуру медвежью с него спущу. Уже твёрдо и по-мужски, почти прокричал Евлампий.

-Знаешь, Лалик! Давай как-нибудь следующий раз мы с тобой поговорим, а сейчас некогда, скоро ужин. Кормить вас всех надо, да вроде и военные тоже

приедут. Баня ещё сегодня. — Отпарировала Маргарита.

Но,к сожалению, это был последний разговор.

Баню приняли вместе с военными. Как всегда, Петров со своими замами отмылся от грязи первым и все уехали в часть.

Находилась она в километре от столовой. Это был центр по городским меркам.

Маргарита жила в центре.

Как уже было сказано, что с Ритой что-то происходило.

А вот что: она позавчера объяснялась с майором Петровым.

-Знаешь, любимый! — Очень робко, в объятьях Петрова — добавила: " Я... Я... "

— Что ты заякала, как последняя буква в алфавите.

Я — последняя буква, надеюсь ты ещё помнишь азы?

-У меня... То есть во мне... почти со слезами шептала Рита.

-Вот те раз! Что ты? Что ты? Обидел тебя кто-нибудь? Ну, перестань капризничать, маленькая! —Смягчившись, успокаивал майор. Сам же он быстро всё сообразил... Только это соображение ни в его интересах было.

-Ладно!— Прохрипела Маргарита... Как — нибудь, когда у тебя будет хорошее настроение, я тебе всё подробно объясню. Хорошо!?.

На том и поладили. Снова была ночь, потом день и снова ночь. Петров, как будто последний раз наслаждался в постели с Ритой, с этой хрупенькой девочкой, похожей на цыганку.

После ужина и после объяснения с Евлаликом Маргарита уже сама надумала идти в часть, так нестерпимо было её желание увидеть Петрова и что-то сказать важное...

Поскольку в ней было что-то цыганское — она решала вопросы свои только сама. Она была сама тайна. И в эту ночь она втайне от всех ушла на свидание к начальнику.

Всё было прекрасно. Играло на небе северное сияние всеми цветами радуги. На небе , словно были нарисованные кем-то, блестели звёзды. Она радовалась и представляла, как Петров будет несказанно рад её визиту. Она его будет целовать... целовать... И снова будет мечтать о их свадьбе. Всё подробно изложит то, о чём не могла сказать прошлый раз.

НО... Вдруг провал. Вода... Жгучая вода... Она её ошпарила.

-Мамочка! Где ты, мамочка! Ой! Хрп! — начала уходить вниз на дно морское Рита.— Это всё! Погибла я! Сколько было сил она бултыхала ногами и искала хоть за что— нибудь ухватиться. Чем сильнее она шевелила руками и ногами, тем больше у неё появлялось сил. Откуда она их черпала, было только известно Богу.

-Боженька! Спаси меня! Пожалуйста, спаси меня! — мелькало у неё в голове. Она уже поняла, что говорить опасно — она захлебнётся этой солёной водой. Что есть мочи она стиснула свои зубы и губы. Глазами искала, хоть какую зацепину, которая поможет ей вылезти из морской пучины.

-Ведь я ни одна... Нас двое. А значит, надо вылезти... Обязательно вылезти из ледяной выбоины.

Тут же показалось, померкло небо. Спряталась луна. Не видно было радужного северного сияния, которое, как сама жизнь, куда-то пропало.

В воде было тепло. Захотелось спать... Однако будущая мать понимала: спать нельзя! Она ещё раз оглянулась вокруг промоины и вдруг... Лежит нечто чёрное. Сначала она подумала, что это какое-то живое морское животное — тюлень или нерпа охотится за ней. Она ещё более внимательно, что есть мочи и пристально смотрела не это нечто. Так продолжалось минут пятнадцать... Существо не двигалось. Рита, собрав последние силы, поплыла к этому тёмному то ли погибели навстречу, то ли для спасения.

Доплыв мучительно и бессильно Маргарита вытянула руку, но тут же отдёрнула. Снова, собрав последние силы и последнее желание жить, смело продвинула верхнюю свою конечность к существу.

Существо не двигалось. Оно было , очевидно, мертво. Его хвост почти был свисший и находился в воде.

Вот оно моё спасение... Теперь мы, маленький, будем жить с тобой. И папе твоему откроем тайну.

Пусть Петров, твой отец, знает, что есть у него ты и я.

Ещё одно напряжение: девушка ухватилась, что есть мочи, за хвост умершего и замёрзшего тюленя. Наконец всё закончилось!?.

Не такова северная природа!..

Между тем стук в дверь продолжался ещё настойчивее и уже было чуть не задрожали стёкла на кухне.

— Вот чёрт кого-то дёрнул по ночам шляться!?.

-Слышь? Може, опять Жучок за жаркой припёрся?-Укутываясь потеплее одеялом, прошептала Нюра.

-Я ему счас покажу и жаркую и холодную, вывернувшись из-под руки Нюрки, уже совсем рассвирепев, процедил Евлампий.

Сон был напрочь испорчен. Тут уж и захочешь спать — не заснёшь... Прямо в белых портках с вывернутой ширинкой, босиком вылетел Евлалий в сенцы, да как заорёт:

-Нюрка, вставай! Во какой Жучок к нам последовал — баба в штанах. Ты кто? Опустив кочергу, — поостыв , гаркнул Евлалий.

Следом выскочила Нюра, протирая свои глаза ото сна, качаясь от резкого подъёма с кровати, поправляя свою ночнушку — подстилку, ладонью придерживая промежность, похоже что у неё были "гости на себе". Капли крови так и отпечатались на полу подле койки. До них ли было сейчас... Перед ней стояла её родная сестра, пропавшая ещё несколько лет тому назад.

-Какими путями-дорогами ты тут оказалась, Улька?

-Не Улька я сейчас, а Эльвира Леопольдовна, шаря в боковом кармане, достав листок бумаги, протянула Нюре: да, поперхнувшись, — на! Вот здесь и

прописано всё... Кто я и откуда? Ты лучше не пытай, а пригласи в дом, а там и потолкуем про всё-про што. Всё вам подробно нарисую в лучших красках всю свою жизнь — и про войну и про тюрьму и многое ещё чего, о чём ты и не мыслишь, поняла?!.

-Эх, испортила мои мысли о далёком гостья... Эх, затуманила мои мысли гостья, которую он-то точно не звал, и не ждал, и не знал.

2004 год,

Крайний Север,

фото автора.