Дневник: Капиталина

Как цвели июньские ромашки на лугу. И светило солнце ярко, жгло в затылок, словно свинцова пуля била в темя. Князь собрался на Москву. Никто-нибудь, а повар Женя. Генерал один предрек тяжеленько кроваво лето. Но все бы ничего, да вот случись нелепость: упали с Сириуса самолёты. Ныне горемыки-жены ждут ответа с Земли — планеты. Смотрят инопланетяне на Землю — Матушку, ничего понять не могут, что задумали Земляне и кремлевски поселяне? Идут и лязгают цепями танки. Народу набралось на диво глянуть. А цари...опричники заждалися Таганки... Собралися пауки на диспут в банке!.. Прошуршал Евгений-Жека ни по Волге или Каме... А по Дону и Ростову, Которы стоят на месте, городою осанкою и... в ус не дают. Замолк ветер и притихли волны на Донской Земле казачьей- — это видел даже люд незрячий... А у поселян и Жеки все карманы полны! Снова с Сириуса пошли депеши: "Как там Женя-Соловей шагает пешим? А может, он вообще уж не ходячий?" Земляне— поселяне слезою горькою умылися и надуть люд снова ухитрилися!.. Инопланетяне со всех планет Стали Земле писать в планшет. — Ребята! Сообщите нам, как дела-то ваши? Сколько танков с самолётами послать? Как ни крути: вы все же наши? И что там думает рать? С Земли мигом сообщили, что мы Женьку так "умыли", что еле ноги с шлемом он унес!.. А мудрых ворон-воинов добили!.. Не разместить фужеры на подносе... Инопланетяне на бревне собрались, чтоб поразмыслить и потолковать!.. Землян ругали, что зажрались и не умеют полковать!.. И собрался в Африку Пригожий, где бьются негры стрелами. Может, их ЧВК утихомирит тоже? Зачем кидать зря перлы, когда есть Пригожий! А между тем народ Руси давай судить, рядить, в какой лагерь посадить повстанцев, как застланцев. А вожак ответил смело: " Закон этот отменить и всех медалью наградить!" Рефрен: У писца чернил не стало. Он прекратил об этом баить. Но ... сердце все же тяжким стало! Не хочет жить он , как попало! На этом былина завершилась. Рука писать устала. А мятежа не совершилось! 29. 06. 2023 год, Крайний Север, Северная Лапландия. Фото автора. ­

(комментариев: 0)

Как я радуюсь сегодня жизни, что мимо молох пролетел. И не щебечет надо мною тризна, а строки горечью пропел. День праздника войны солдат, ибо сын живой вернулся, и родник весны бьёт ключом стократ, на столе фарфор очнулся. Очнулся, что войны уж нет давно, трассы танки не болванят, счастье отцами, дедами дано, и вёсны в путь-таки манят. Лгут, и что Египет ныне ждёт, врут, что в Таиланд доеду, и только миг обгона и решает тут, не буду дома я к обеду. И миг пяти минут убил — не штык… Жёстко сталь сереет бойко, дедовской шинеленькой укрыт, шумят тайга и люди только. Как зависть квокчет, что я не солдат в том далёком сорок первом, и не слышен цепи танков гвалт, ничто теперь не бьёт по нервам. И рад бы быть я с дедом и отцом в обнимку в том далёком, дорога стали стала мне концом, смак не дал резиной шлёпать. Лентой жги, авто, в тайге дорогу! Мчись, фургон, с небом облака! Ушла весной майская тревога, и нет войне, наверняка! И был я сын, как отец у деда, И ждали, будто бы с фронта жена и дети, и мать, и веды, не сбылось моё Торонто… 27.04.2018 год, Крайний Север, Нагорная. Фото автора.

(комментариев: 0)

Нет! Не хочу я больше рвать цветы. Ты их язык давно не понимаешь, На наше разногласие, ссылаясь, Отодвигала вдаль свои мечты. Пусть они лучше в поле иль лесу Радуют других своей красою! Я больше их домой не понесу, Чтоб не видеть их в ведре "помоев". Пусть лучше "не внимателен" и "туп"! Услышу от тебя: "Не благодарен!" Зато целее будет райский луг, На Севере которых очень мало. 06.08.1999 год, Татарстан, Алан-Полян. Фото автора.

(комментариев: 0)

«Самое грозное — это разлука с друзьями. Жесток человек, и одни долгие испытания укрощают его; жесток в своём неведении ребёнок, жесток юноша, гордый своей чистотой, жесток поп, гордый своей святостью, и доктринёр, гордый своей наукой, — все мы беспощадны, и всего беспощаднее, когда вы правы. Сердце обыкновенно растворяется и становится мягким вслед за глубокими рубцами, за обожженными крыльями, за сознанными падениями, вслед за испугом, который обдаёт человека холодом, когда он один, без свидетелей начинает догадываться — какой он слабый и дрянной человек. Сердце становится кротче, обтирая пот ужаса, стыда, боясь свидетеля, оно ищет себе оправданий — и находит их другому. Роль судьи, палача с той минуты поселяет в нём отвращение. Сближение с женщиной — дело чисто личное, основанное на ином, тайно-физиологическом сродстве, безотчётном, страстном. Мы прежде близки, потом знакомимся. У людей , у которых жизнь не подтасована, не приведена к одной мысли, уровень устанавливается легко; у них всё случайно, вполовину уступает он, вполовину она; да если и не уступают — беды нет. С ужасом открывает, напротив, человек, преданный своей идее, что она чужда существу, так близко поставленному. Он принимается наскоро будить женщину, но большей частью только пугает или путает её. Оторванная от преданий, от которых она не освободилась, и переброшенная через какой-то овраг, ничем не наполненный, она верит в своё освобождение — заносчиво, самолюбиво, через пень колоду отвергает старое, без разбора принимает новое. В голове , в сердце — беспорядок , хаос… вожжи брошены, эгоизм разнуздан… А мы думаем , что сделали дело, и проповедуем ей, как в аудитории! Талант воспитания, талант терпеливой любви, полной преданности, преданности хронической, реже встречается, чем все другие. Его не может заменить ни одна страстная любовь матери, ни одна сильная доводами диалектика. Уж не оттого ли люди истязают детей, а иногда и больших, что их так трудно воспитывать — а сечь так легко? Не мстим ли мы за нашу неспособность? « Нет власти, как от Бога». Но если все власти от Бога и если существующий общественный порядок оправдывается разумом, то и борьба против него, если только существует оправдана. Формально принятые эти две сентенции — чистая таутология, но, таутология или нет, — она прямо вела к признанию придержащих властей, к тому, чтобы человек сложил руки. …в воздухе были слёзы, тут, очевидно, прошла смерть. Вообще женское развитие — это тайна. Вместо того, чтобы ненавидеть смерть, мать, лишившись своих малюток, возненавидела жизнь. — Вы никогда не дойдёте, говорила она, — ни до личного Бога, ни до бессмертия души никакой философией, а храбрости быть атеистом и отвергнуть жизнь за гробом у вас у всех нет. Вы слишком люди, чтобы не ужаснуться этих последствий, внутреннее отвращение отталкивает их, — вот вы и выдумываете ваши, чтобы отвести глаза, чтоб дойти до того , что просто и детски дано религией. …трусы заглушают страх своей совести. И.Тургенев советует человеку, когда он затешается в споре, что самому сделается страшно, провесть раз десять языком внутри рта, прежде чем вымолвить слово. Новая жизнь эта прозябла, как трава, пытающаяся расти на губах непростывшего кратера. Поэт и художник в истинных своих произведениях всегда народен. Чтобы он ни делал, какую бы он не имел цель и мысль в своём творчестве, он выражает, волею или неволею, какие-нибудь стихии народного характера и выражает их глубже и яснее, чем сама история народа. Протестация, отрицание, ненависть к родине, если хотите, имеют совсем иной смысл, чем равнодушная чуждость». Александр Иванович Герцен, Роман «Былое и думы», Библиотека Всемирной литературы. 8 марта 2018 год, Крайний Север, Нагорная. Фото автора.

(комментариев: 0)

Я запросился обратно во чрево матери... Человек родился: увидел мир и ужаснулся; запросился обратно во чрево матери. Глава четвёртая Что такое жизнь? На этот вопрос можно ответить по-разному. Понятие»жизнь» можно сформулировать , как волну, поступательно распространяющуюся в беспредельном океане небытия и времени. Начало волны — зарождение жизни — подъём, рост и развитие. Пик — расцвет, затем идёт падение — инволюция, увядание — и наконец — смерть. Вещи — причина многих зол. Главная беда — стремление обладать противоположным полом. Главный враг не около нас, в внутри себя. Тявканье шавки в грозном рыке льва. В одной капле скрыты иногда свойства целого океана. Мне лыко в строку. Телом хил, да душой Ахилл. Съем тебя — семь грехов по Мойсееву закону. Одно и тоже вино время переливает в разные меха. Луна Геката — ночная волшебница. Великая вещь — упражнения тела и духа! Литература для моряка, что глоток воды, томящегося жаждой. Для глаза — живопись, для уха — музыка. Правильно говорят, есть две страшные вещи — глупость и подлость ближнего. Самое сильное лекарство от боли — сам организм. Не парься в сауне — дыши глубже при раздорах. Не торопись выполнить приказ, жди, когда его отменят. Куба в кубе. В чужом пиру похмелье плохо — в своём не лучше. Нет добрых или злых дел, есть злые и не добрые намерения. Кореец жид Дальнего Востока. ( со слов моряков дальнего плавания). Врач стал врачом народа. Живо его, деда, объятья. Человек! Ты сам себе друг и сам себе враг. Горам холодно, горы мёрзнут. Разум спит — чудовища слетаются. Пляска воли — танец вечности. Луна — око ночи, страж вечности. Нерестилище океана — это святое святых для обитателей его. Ветер — это цепной пёс, то и гляди вызовет циклон, который разорвёт на куски море и его волны. Всё и вся разнесёт в щепки, в том числе и корабль жизни. Побеждённые в конце концов всегда побеждают. Принципы — медленно поспешай. Почаще бы сажать, пореже бы всходили. Море — колыбель жизни. Океан — люлька для его обитателей. Прогресс — чудовище выпущенное на волю. Человеческий характер — это стихия. Душа обещана трудиться и день и ночь, и ночь и день. Всякий недостаток идёт от избытка добродетели. Пусть пройдут года, десятилетия, века, эпохи — море всё такое же! Море постоянно в своём непостоянстве. Время — это пассажир на пароходе, оно двигает стрелки на корабле. За бортом корабля времени нет. Там бесконечная вечность. Любовь в старости, как отходы, спускаемые в унитаз. Человек — венец творчества. В жизни всё так: созреешь для какого— либо дела и помирать пора. Лжец — мышь на журавлиных лапках. Больные посыпались, словно горох из дырявого мешка. СРТ и БМРТ — это блохи, а собака — это остров, лежащий перед нами. В голодный год и за стакан сметаны не станут пользовать… Море — это всегда игра жизни со смертью. Море за бортом — сама вечность, а время остановилось, как будто и не понять в какую сторону оно движется. Читать и слушать вечность — это благо для души и сердца. Политика всегда переменчива в своём настроении. Никогда не поймёшь, где правда, а где кривда? Смотря с какой колокольни смотреть и слушать звон колокола. Бывают минуты, когда нахлынут воспоминания о совершённых проступках ,— и так их много, Боже мой! Как стервятники падаль рвут и терзают душу — единственное спасение от них работа. 14.10. 2015 год, Крайний Север, Больничный Городок. Фото автора.

(комментариев: 0)

Я ужаснулся Глава третья Я ужаснулся Старые одежды трещат по швам, а мы всё одеваем и одеваем… Яблоню нельзя оставить не привитой, если не плодоносит. Хорошая голова, как седая борода. Что к чему шли, так и не пришли — вот вечный вопрос. Богатство — высшее счастье, если оно плодоносит. Капустка — хорошая закуска, съедят не жалко. У человека взгляды, а у партий идеология. Если человек думает о зле, то его структура изменяется на столько, что притягивает зло, как магнит Земли. Галактические поля — есть сверхразум. Космос управляет людьми, и мы им тоже. Космос и человечество перетягивают канат каждый в свою пользу… Когда надо появился, когда надо растворился. Отец у ребёнка всегда предположителен у беспутной бабы. Собака сама себя за лапу не укусит. Суждено быть повешанным за ягнёнка, почему не взять лошадь? Бренд России — бренд взяток. По-настоящему надёжно и прочно то, что зависит от самой себя. Надо всё делать — прекрасно делать с душой и сердцем. Не учи учёного господин копчёный. Не торопитесь, и то успеете зря. Человек хочет быть в деньгах, но не в счастье. Предмет только для своих — чужой не суйся. Старцу лучше жить одному, чем мыкаться с роднёй. Говорящий о моих недостатках — это лучший друг. Беда постучится — сама разбудит. Сон — лекарь — доктор и больница. Один шут стоит десяти лекарей. Человек — мира всех вещей. Кризис — зима капитализма. На банк надейся — сам не плошай! Сытый поросёнок каши не ест. Мозг — надёжный половой тормоз. Поэзия — откровения души. Не в машинах дело — в людях. В одной фразе весь человек. Не хочется — не ешь за компанию — ожиреешь. Как людям навредишь, так тебе и отмеряется. Встречный ветер в жару — сущее благо. Шестимесячное плавание — серьёзное испытание. Злонравия родни — достойные плоды… Не спрашивай о том, что можешь сам сообразить. Не говори того, что сам толком не знаешь. Большая игра — это жизнь в натуре. Труд — это здание, которое возводится на крепком фундаменте врождённых способностей к чему— либо, и получается то, что мы называем продуктивной личностью. Сабли — наголо, штыки — наперевес. Труд — хорошее лекарство от всех болезней. Когда плохо слышат, чего не хотят слышать, он не слышит. Когда плохо видят, чего не хотят видеть, он не видит. Тот, кто носит «Адидас» родину продаст. Живи за счёт себя и для себя. Неизбежное прими, как достоинство. Сокол увидел, волк услышал, медведь упёр. Мы живём среди друг друга. Если любишь горы, другие пойдут, чтобы свернуть себе шею — не люби! С Петровым лучше на Мальорке, чем с Петровым на Петровке. Русские долго запрягают, но быстро едут. Каждому народу свой плод. Разбирается в политике, как свинья в балете. Сначала стреляют, убивают, а потом задают вопросы. Быстро текут годы и дни: моргнёшь — месяц долой; десять раз моргнёшь — год пролетел. Условия игры так жестоки: схватишь одно, потеряешь другое. О загранице: драгуны с конскими хвостами, уланы с пёстрыми значками — все промелькнули перед нами, все побывали тут. Пульсация секунды — срок человеческой жизни. Людям всё отдал — сам богаче стал. Заварил кашу — не жалей и сам себя. Не берись потчевать, коль кладовые пусты. Шеф не пень — через него не перескочишь. Что знает одна женщина, знают все собаки и любая свинья. Работать с детьми — не дрова колоть. Что ни школа, то свой порядок, как в щенячьей конуре. Хочешь узнать человека — дай ему власть. Не теряй в счастье голову, а в беде рассудительность. Пока живёшь — умирать не смей! Учитель, как ферзь в шахматах, — главная фигура в деле воспитания детей. Рана, сделанная мечом, заживёт, сделанная словом — никогда. Вырезать всё, чтобы не было перетонита. Общество, как змея, глотающая свой хвост, пожрёт само себя. Если попросят нести одно топорище, неси два. Если снимут одну рубашку, отдай и другую. День — это жизнь в миниатюре. Голова думает об одном, а руки делают другое. Тяжело наступать на горло своей песне. Богатство — это пыль на ветру. Копить надо не в сундуке, а в голове. Попав в беду, не теряй рассудительности. Чужое горе не болит. Баба — тени — не люди. Нелюдь, играющий в людь. Снег и вода — понятия несовместимые. Бокс — это фабрика травм. Ударь мороз — всё обледенеет. Учителя — взрослые дети. На хамство одна управа — щелчок по носу, и чем сильней, тем лучше. Лень — комплекс необъяснимый. За что любят человека? Не за то, что ты есть, а за то, что ты имеешь. Любите ненавидящих вас, ибо они это делают по невежеству и недопониманию. Личный покой прежде всего… Лучшая месть — не отвечать злом на зло, или вообще не замечать врага. Ругань один на один ничего не приносит, кроме расстройства. Лошадь — это рок. Плавится на глазах барьер отчуждённости. Чем не совершеннее человек, тем больше недостатков он замечает в своём ближнем. 30 августа 2015 год, Крайний Север, Северная Лапландия. Фото автора.

(комментариев: 0)

Любезная и добрая мадам! Новый год уж наступает. Желаю много счастья Вам! Пусть в душе радость тает! Пусть бы сердцем любили Вы всех, Ведь в любви мы гораздо моложе. Со слезой вспоминали бы тех, Кто на свете всего нам дороже. А главное Ваше здоровье— Скажите болезни: "Нет!" Успехов Вам в работе И жизни долгих лет! 2006 год, ул.Нагорная, Крайний Север. Фото автора.

(комментариев: 0)

Приходи! Услышь ты крик моей души. Приходи! Дай испить чашу всю до дна. Приходи! Только над моей любовью не шути... Я одна-одна — и для тебя одна. Приходи! Чтоб сбросить мне усталость. Приходи! Счастливые минуты повторить. Приходи! Что бы в моей жизни не случалось. Приходи! Чтоб любить, любить, Любить... Приходи! Когда потухнут зори. Приходи! Когда у тебя боль и горе. Приходи! Моя любовь к тебе, как море, От зари и до зари. 1978 год, ул.Воровского, Крайний Север. Фото автора.

(комментариев: 0)

Мама! Письмо моё — сухое донесенье. Вспорхнёт звенящей радостью в наш дом. И только лишь тебе не до веселья — Твои тревоги, думы об одном: "Сынок! Здоров ли? Мой родимый самый!.. И вдаль глядишь, качая головой, Сквозь года разлуки, званья. Мама! Проносишь с верой и надеждой Нашей и святой В мой путь, мерцающий сурово, В таком далёком, низком и заброшенном краю. О, как найти единственное слово! Любовь воспеть великую твою! 1992 год, Коми АССР, г. Печора, Фото автора.

(комментариев: 0)

Первая книга:" Букет июньских цветов." "Человеку дан малый отрезок времени, который называется жизнь, чтобы он успел воспроизвести потомство, выкормить его — и снова уйти в неизвестность." Капиталина Близнецы Какой судьбой пришла ты, Встреча? Не опишешь, не споёшь. А любовь с природой вечна, Ты их не перейдёшь... Взгляд зелёных, синих, карих Устремились на меня. А я глупею, словно парий, И тоскую, и болею, и страдаю без тебя. Кто ты? Где ты? С кем ты Спишь и с кем ты ешь? Не в обмене жён — мы квиты, Яд лютика любви несёшь. Ну, позвони... Губы рдеют и алеют От моей сиреневой любви. И телеса умело млеют, Уста шепчут горячо — возьми. Так прижми к себе И буйствуй, Ураган! Я вся и всё в тебе, Неуловимый мой капкан. Ты красив так же, как тогда В первом вальсе ресторана. Ну что тут скажешь — не судьба, И нет в ней любви обмана. 1995 год, ул. Воровского, Крайний Север. Картина автора.

(комментариев: 0)

Когда-то мне казалось Любовь моя тюльпанам сродни. Но жёлтый среди них весь Цвет розовый затмил, Волю дав слезам горючим. 1980 год, МГПИ, ул. Воровского, Крайний Север. Фото автора.

(комментариев: 0)

Глава одиннадцатая Гнать взашей! — Матушка! Собирай всё, что сможешь, да ребятишек одень потеплее, особенно Богдашку, мал, чтобы понять, что с нами делают. Давеча мне сказали, что в нашем доме теперь поселится то ли правление красных, то ли клуб будет, то ли школа, а, может, и под амбар, чтобы зернохранилище сделать, как и в церкви. Тут из района приехал, а что приехал, припёрся, надо сказать, какой-то никому не известный, народ говорит, начальник дюже большой. Раз уж такое началось, то этот бунт против народа не остановить. — Батюшка! А вещи-то и утварь собирать или так оставим? Им, подь, это ни к чему. Хотя, кто их поймёт этих большевиков? Я уж совсем запуталась, кто же всем этим орудует? Сегодня гонят большевики из дома, а завтрего придут меньшевики, и опять гонят. — Матушка не думай пока ни о чём. Россия не сыр, пока не расплавилась. Всё придёт в свою норму — вот увидишь? А кто там в управе в углу угла встанет, так это не наше с тобой дело. Что нам теперь? Как бы последних троих поднять и поставить на ноги — крайне малы ещё. Церковь разорили и, можно сказать, испаскудили все образа. Сердце кровью обливается и душа мечется. Как с этим жить? Всю свою жизнь молился, видимо, за это и получаю теперь от небес «благодарность». Дожил! Это же мне и в сказках не могло присниться, что сей день происходит на миру. Не нужны теперь мои знания, которые я получил в семинарии. — Погодь, батюшка! Ещё не вечор? Не переживай, ты, так! Не отступимся! Свою веру будем сохранять. У ключа на часовенку будем молиться. — Да я уж это продумал. Последнее отдам, чтобы на кладбище часовню построить. Не уморят — не дадимся! Мало ли что они удумали. Весь народ не переплюнешь, как петлю, обухом не перерубишь. — Жесток народ пошёл. Осклабился, аки волчара. Уже не понять, где правда, а где лука бродит. Намедни монашка Павлина говаривала, что из храма Горохопольского священника забрали ночью и невесть куда увезли. Они даже его не увезли, а следом повозки с малыми детьми погнали. — От этих красных или белых, большевиков или меньшевиков, чёрных или коричневых добра не дождёшься. Всё едино. Где правда, а где кривда, поди, пойми тут? — Помогая завязывать узлы, роптал священник. — Ты, матушка, много не глаголь с ними. Сегодня она монашка, а завтра большевичка. Народ измахратился. Убили веру, а, значит, и верить никому нельзя. Скажешь не то, и всех нас загубишь, особливо ребятишек. А они-то с какого бока припёка — невинные агнецы. Им жить и жить, и не то, чтобы жить, а выживать в этом обществе. Хочешь, или не хочешь, придётся им принять власть, коричневой или чёрной, или красной она не была. — Да я всё понимаю, батюшка. Только вот одного понять не могу, зачем они в людях веру уничтожают, неужели народ лучше будет? — Антихристу ему ни к чему вера. Таким народом управлять проще и легче? Когда человек ни Бога, ни чёрта не боится, то он тогда не в меру бесится. Душа у него становится припадочной. При падучей болезни человек так обезображивается, родственник родственника не узнаёт, вот насколько меняется лицо человека. А о душе уж и говорить не приходится. Будто из груди его сердце сокол или, точнее сказать, гриф вынимает. Когда я нёс службу однажды, вдруг вижу, как одна женщина внезапно рухнула на пол, а за ней, смотрю, и мужик какой-то, в тёмном бешмете не устоял на ногах и тоже оказался на полу напротив алтаря и давай колотиться так головой, что алтарь задребезжал, словно Христос сошёл с пригвоздённого креста. А тут смотрю и Меланья Лукина следом за ними легла на пол, и давай биться об пол головой. Юбка у неё задралась, обнажая все неприличные телеса. И самое главное мне службу не прекратить — она только и началась. Паства молилась и молилась, не обращая на них внимания, отступив от их места валяния на полу. Что на них так повлияло? Похоже, очень впечатлительными были. Боль Христа на себе, очевидно, прочувствовали. — Про припадки, говорят, что они типа тоже с заразой рядом ходят. Вот и началась припадочная ненависть к религии, перекрестившись, добавила попадья, продолжая собирать вещи и укладывая всякую мелочь то в корзины, то в бочки, то в вёдра, какая только ёмкость попадалась под руку. — Это ещё не всё я тебе рассказал тогда, матушка. Да не хотел душу твою бередить. Уже, когда я начал читать псалом пятидесятый: « Помилуй мя, Боже, повелицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие моё. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя, яко беззаконие моё аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Тебе единому согреших и лукавое перед Тобою сотворих; яко да оправдишися во словесах Твоих и победиши всегда судити Ти. Се бо, в беззакониих зачат есемь, и во гресех роди мя мати моя…» И тут вижу: друг за другом стали ложиться на пол прихожане и биться головами и ногами обо что придётся. Я сам-то чуть не обезумел. Думаю, чего это они? В голову всякие мысли стали соваться в мой мозг. Думаю, что, может, они все сговорились, чтобы сорвать службу? — Ой, батюшка, как это ты сразу не прикинул и не примерил в своей умной голове? Конечно, бунт сей. Нарочно они замыслили эту панику. Большевики и подстроили чай? На что только не способны? Всякую пакость можно от них дождаться. — А дальше пошло и поехало: валиться стали все и стар и млад. Но я упорно читал и молился, продолжая псалом: «Се бо истину возлюбил еси; безвестная и тайная премудрости Твоея явил мя еси. Окропиши мя иссопом, очищуся; омывши мя, и паче снега убелюся. Слуху моему даси радость и всесилие; возрадуются кости смиренныя…» И как только я это прочёл, тот самый мужик в бешмете, с красным лицом, как у сваренного рака, и бычьими глазами подбегает ко мне с подогом, крича, что есть мочи у него: « Мы сейчас покажем тебе кости смирения! Будешь ты тут молитвиться! Что ты нас заставляешь Христу, еврею, поклоняться. Что, поп, тебе не всё понятно что ли? Все кости тебе переломаем. Русичу ни к чему лизать пятки и заднюю часть нечистого. Хоть Христос, хоть Иуда — один чёрт. Они всю смуту на правоверных и наводят. Да ты сам, поп, задумайся? Кто к власти пришёл? Кто смуту на Россию навёл? Не уж то твоя умная голова не поймёт сие? Только евреям места мало на Земле. Бродяги они, как цыгане — везде лучшей жизни ищут. Народ, конечно, умный, и знает, чего хочет, и знает, где можно смуту навести. Что мы славяне — идолопоклонники им можем предложить в распрях наших бывших князей и царей. Их культуры к семи тысячам годам придвигаются, а России только, как младенцу, только две тысячи. — Так вот и учитесь у древних народов, если сами ещё младенцы и агнецы не смыслящие не пупа, — отдёргивая полы сутаны, которую начали дёргать со всех краёв дети — сорванцы. А сам продолжал читать псалом: «…Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти. Сердце чисто созиж ди по мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от мене…» Как не пытался священник утихомирить и угомонить народ — прихожан, люди глумились над попом. Гуманное обращение попа к молящимся не возымело никакого воздействия. Тот, кто верил в Господа, продолжал молиться и причитать, глядя смиренно на глумившихся над попом. Но священник упрямо продолжал: «… Воздаждь ми радость спасения Твоего и Духом Владычним утверди мя. Научу беззаконныя путём Твоим, и нечистивии к Тебе обратятся. Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего; возрадуется язык мой правде Твоей…» Тут вдруг Егорка Петров кинулся к попу со словами: « Ты, попяра, чего городишь? Какая правда? Где она правда есть, пошла. Да как двинет попу в лицо своим здоровенным кулачищем, что у священника мигом хлынула кровь из носа. — И продолжил: « Нет еврейско-жидовской правды, а есть истина одна ленинская. Или ты не слыхивал, что малахольным прикидываешься? Ты, похоже, тоже жидовьи корни несёшь? Слыхал, что будто попадья твоя чистокровная еврида, али нет? Что ты молчишь, словно воды в рот набрал? Читай, читай свои молитвы». — Отлынь от меня, диявол! Иди своей дорогой, которую выбрал. А там время покажет, кто прав, а кто виноват? Каждый человек к чему-то будет пристроен в жизни. Кому капуста, а кому и коза с волком. Священник вытирал своё лицо и молился, не применяя никакой силы, как велел Христос: Ударили по одной ланите — подставь другую. Убьют, так убьют! Детей только жаль — малы дюже. И снова читал псалом: «…Господи, устне мои отверзеши, и уста моя возвестят хвалу Твою. Яко аще бы восхотел еси жертвы, дал бых убо: всесожжения не благоволиши. Жертва Богу дух сокрушен; сердце сокрушенно смиренно Бог не уничтожит. Ублажи, Господи, благоволением Твоим Сиона, и да созиждутся стены Иерусалимския. Тогда благоволиши жертву правды, возношение и всесожегаемая; тогда возложат на олтарь Твой тельцы. Аминь!» Священник три раза перекрестился, и пошёл к выходу. — А где же я, батюшка, была в эту страшную службу, где тебя чуть было не убили. Господи! Господи! Утихомирь заблудших овец! — Как где? К матушке своей ты ездила, Богдашка в твоей утробе был. На сносях находилась. Недомогала. Вот твоя матушка и забрала тебя к себе, чтобы путём выносила дитя. Подсобирывайся помаленьку. Что теперь рассуждать? Благодарен я им, что не убили. Если не иссякнет у людей вера, я тебе и сделал расклад мысли ещё вначале нашего разговора. Священник выглянул в окно, где увидел, что к его дому едут люди на трёх подводах. Матушка, торопись! — А что случилось? — Погляди-ка в окно. Поди, по нашу душу катят. Матушка откинула штору и чётко из-за кленовой аллеи воззрела, на трёх дрожках ехали люди. У них в руках были шесты или что-то похожее. Это что-то впоследствии, уже около дома можно было разглядеть, что оказались в руках у сущих бандитов. У кого были грабли, а у кого вилы. И только один, который сидел на дрожках, видно было, что он в руках держал предмет, схожий с ружьём. — Батюшка, батюшка! Сними образа! Вот мешок. Сложи их туда до лучших времён. Этим антихристам они ни к чему. На, клещи! Не упади! Не торопись особливо! Ещё никто не сказал кто прав, а кто виноват в этом беспределе. Время всё поставит на свои места. Жизнь она не прощает ошибок. — Особенно в политических делах, добавил священник,— складывая иконы, что в сундук, что в ящик, как особую драгоценность, которой цены нет среди людского и человеческого горя и несчастья. Продолжил: что делают, сами люди редко осознают, где истина, а где лукавство ведёт человечество. Чудовище с ружьём перешагнуло порог дома священнослужителя, и гаркнуло картавым голосом: Убирайся, святоатец, подобру-поздорову. Сам знаешь мою натуру? Заупрямишься, не поздоровится ни тебе, ни твоей семье. Человеком с ружьём был Егорка Петров. Егорку в округе знали, что он — сорви — голова. Ему не попадайся! Ни один человек не имел о нём положительного отзыва. А кто его боялся, так те и вовсе молчали о нём, зная его недобрый нрав. Это был, если не изверг, то злодей обязательно. Матушка закрыла своих малых деток и, молча, перекрестилась, не произнеся ни слова. И только тяжко вздохнула, добавив себе на когда-то красивое лицо, лишнюю морщину и проседь в свои кудрявые волосы. А батюшка в этот день добавил себе ещё один рубец на сердце. Плакала тополиная аллея, испуская ароматные клейкие слёзы. Пылился и кружился на ветру тополиный пух, падал, будто снежинки с неба. Закрывались им тропки и дорожки, которые вели к церкви и поповскому дому. Всё гласило о беде, которая случилась в России. Природа не могла ответить на вопрос: « Почему так, а не иначе живёт человек?» Человеку дан такой большой мир. Такая голубая Земля не может успокоить человеческое нутро. Бесчинствуют люди, уничтожая и уничижая друг друга. Природа кричит, и на коленях просит человечество: « Угомонись! Делай праведные дела. Дай себе радость и счастье на Земле. Всем хватит места. Веруй в добро! Большим амбарным замком закрыли поповский дом — и все разошлись восвояси. И только батюшка с матушкой на коленях с детьми, присели на свои нехитрые пожитки и ждали монахов и монашек. А ветер дул и дул, заметая всё: радость, счастье, несчастье, веру, надежду, доброту и любовь к человеку. Священник на улице. Нет ни дома, ни службы — только боль на душе и сердце — рана, которая не скоро зарубцуется. 01 февраля, 2014 год, Крайний Север, Больничный Городок. Фото автора.

(комментариев: 0)

Глава десятая Полынья Счастья не бывает много. Немало и бывает несчастий. В конце концов, и то и другое проходит. Если счастье наступает мгновенно, то также со скоростью звука быстро уходит. Несчастье может длиться годами, веками, тысячелетиями. И то и другое идут рука об руку, иначе не было бы той гармонии в жизни, природе, в человеческом сосуществовании и сопереживании. Случись беда, о которой человек практически никогда не задумывается, надеясь на авось, и что она обязательно его минует. Не случится с ним ничего такого, что может помешать счастливой не запятнанной жизни. Человек говорит и думает именно так: с кем угодно может произойти беда, только не со мной. Счастье оно, как алый мак. Если постоянно смотреть на красоту этого цветка, вскоре перестанешь замечать, как эта красота красива и благородна. Цветок недолговечен, как и ароматная роза, если его сорвать. Цвет начинает клонить свою сумеречную голову, и вскоре лепестки его слягут, как в мягкую постель больной человек, из которой трудно выбраться после долгого нахождения, до пролежней, в ней. После требуется долгое восстановление человеческого организма, чтобы вновь приобрести жизненные силы, так нужные в жизни, чтобы просто жить, выживать. Так и маки перестают трепетать на степном тёплом ветру, волнуя взгляд и кровь человека. Как бы не хотелось маку поднять удалую голову, он её не вознесёт, лепестки ему объявят протест, и будут тихо и не заметно для взгляда вянуть. Счастье кончилось. Никакие божественные силы не смогут помочь восстановлению его. Рита пошла за своим счастьем. Любовь её была, как не распустившийся бутон цветка. Величайшая любовь к Петрову её манила всеми жизненными цветами радуги. Поскольку на радуге нет чёрных полос — она несла Маргарите надежду. Надежде не суждено сбыться. Сам себе на уме тщедушный и равнодушный Петров, когда юная девочка стремилась выползти из полыньи, в которую она попала, стремясь его увидеть, он, как ни в чём не бывало, крепко спал, не одним нервом души не предчувствуя, о состоянии и положении маленькой женщины, которая тонула, и звала его на помощь. Что происходило с малым существом в утробе матери, даже и предположить сложно. Из своего опыта могу написать шокирующие данные, о которых я никогда, никому не говорила, думая, что мне не поверят. И только сейчас я решила на всю общественность исповедовать следующее: чётко помню, когда я была в утробе матери, то меня некая сила спрашивала: « Кем ты хочешь родиться? Мальчиком или девочкой?» Я отвечала: «Мальчику надо воевать, а я боюсь крови. Девочкой быть мне тоже страшно, так как ей надо рожать детей, а это очень больно, и тоже кровь? И, наконец, я дала ответ, что выбираю второе: хочу быть девочкой». Это я ношу всю свою жизнь в себе. И только сейчас, когда я пишу эти строки, это чудесное явление вспомнила. Что творилось в душе ребёнка, когда Маргарита всеми силами, сколько их у неё только осталось, ухватилась за хвост тюленя, чтобы вылезти из этого страшного несчастья — полыньи Ледовитого океана? Внезапно, как град на голову, под её ногами оказалось что-то плотное и даже твёрдое. Не долго думая, она упёрлась в эту необъяснимую твёрдость — и, крепко, словно зубами, ухватилась за хвост тюленя. И каким-то чудом оказалась на ледовой суше. Кругом ни звука, только ледяная холодная стужа вокруг и лёд, и снег, и свистел как призыв к гибели, пронизывающий ветер. Ей, уставшей, утомившееся до крайнего предела, не до анализа было, что её вытолкнуло, и помогло снова почувствовать твердь земли родной, такой дорогой и желанной. Вот оно счастье! Маргарита сейчас ни о чём не думала, кроме тверди под её хрупкими женскими ладонями, которыми она ощупывала лёд. Теперь ей как-то нужно встать на ноги, а это было невыносимо трудно — одежда мгновенно превратилась в замёрзший комок. Ничего не сгибалось. Всё стояло колом. И снова борьба между жизнью и смертью, кто из них возьмёт верх. Если в этом неравном бою победит жизнь, то вот оно волшебное счастье, а если свою острую косу, а, может быть, саблю или даже топор, убить всем можно, даже тонкой, маленькой иголочкой, смотря, что направит на шею женщины смерть, то опять несчастье. В конце концов, видов смертей множество — всех не перечесть. Уйма! Уймища! Тьма! И что же они идут рядом? Нет, чтобы одним махом решить всё. Так нет, дают человеку помучиться, чтоб жизнь не казалась Раем. А, возможно, смерть и есть самое большое счастье, когда ты избавляешься от боли, страдания и горячих жизненных дум и всякого рода желаемых и не желаемых испытаний. Как знать! Как знать! Погибшему, умершему и покинувшему эту земляную жизнь всё равно, что с ним произойдёт. Тяжело тем людям, которые теряют того или другого человека, особенно близких и родных, и безумно дорогих людей. Родная кровь всегда бежит от человека к человеку, как автомобили по дорожным магистралям или, как поезда, по рельсам. Человек не знает, не помнит, не ведает, что это такое на том свете происходит и осуществляется ли что-нибудь с ним? А, может быть, ничего подобного нет. А как же тогда то, что ещё в утробе спрашивают эмбриона, кем он хочет родиться — мальчиком или девочкой? Необъяснимая загадка. Здесь нет ни малейшей фантастики, о чём я вначале поведала читателю. И есть ли Ад и Рай? Что считать Адом или Раем? Наверное, эта та суть, как люди думают об умершем или погибшем в несчастном случае или ещё каким–нибудь образом. А думают именно так: он или она были хорошими людьми, то, возможно, и уготован для них Рай. Когда ты в своей жизни оставляешь доброе и хорошее в человеческой памяти, душе и сердце, видимо, и попадаешь в Рай. А если о тебе люди думают, что этот человек жил дурно, ненавидел людей, глумился над ними, не шёл по жизни по принятым законам человечества, наверное, этот человек и должен оказаться в сущем неизведанном Аду. Где истина? Может быть, она где-то рядом, но не достигаемая, как вечная для человека, Галактика. Просто заснул — и всё. Отказал в мышлении мозг, — и ты спишь, ничего и никого не помнишь и ничего не знаешь, что происходит в Мире, и на твоей, такой несравненно дорогой, Земле. Мудры те, которые спешат жить. Они познают всё: и плохое и хорошее. Человек, зная свою недолговечность, иногда нарушает законы, стараясь ухватить всё: приемлимое и неприемлимое для него. Поживу! А там что будет, то будет! И напрочь забывает, что жизнь коротка, как нитка, продетая в ушко иглы. Конечно, сказок и небылиц по поводу смерти необъяснимо много. Некоторые люди, говорят, что перед смертью человека затягивает какая-то труба либо пропасть. Каждый преподносит свою версию и считает это правдой, порой доказывая, что именно так, а не иначе. Не пробиваемая, как свинец, одежда Риты сковала всё её тело и все движения. Нет большего несчастья, когда ты как бы жив и мёртв одновременно. Только что встретившейся счастье, вновь превратилась в суровое испытание, без какого— либо блага. Опять несчастье! Придя в сознание, Рита поняла, что ей не подняться на ноги из-за белья, которое превратилось в ледяной черепаший панцирь, который не согнуть, не разогнуть. В нём сидишь, как в дупле непробиваемого дерева. Силы на исходе! Мочи нет! Ничего нет! И только кругом трескучий холод, так и зовущий к смерти. Женщина, в утробе которой находилось несмышлёное существо, о чём оно думало, и мыслило ли вообще и в частности, она не может найти выход. — Да, лучше бы я утонула! Отползая от воды, думала будущая мать. А потом себя же ругала всякими жёсткими, чуть ли не цензурными, словами: « Да, что это я! Жить! А как же Алексей Мересьев? Полз. Вот, ползи, Маргарита! Только ползи! По-другому не увижу своего любимого Петрова, и не появится на свет тот, о котором майор и не догадывается». Вмиг женщина сообразила, надо ползти. Только ползти и только вперёд по ближнему расстоянию объекта. До Петрова далеко. А вот до базы, где-нибудь пятьсот метров. — Будь, что будет! Не я буду, если уже сейчас не доползу, когда я на суше, хоть и ледяной. По сантиметрику, по сантиметру, по метрику и по метру замёрзшая, как сосулька, женщина поползла в надежде доползти, доказать себе и всем людям, на что способна её любовь. — Ох, устала! Еле слышно произнесла, переступая ладонями, как ступнями, возможно, будущая мать. Отдохну. И всё-таки это земля! Хотя никакой земли не было под её животом, с ребёнком. Под ними была вода, только сухая, замёрзшая по законам физики. — Вперёд, Ритка! Ещё чуть-чуть, ещё немного! Доплывём как-нибудь! По сантиметру расстояние от полыньи, хоть очень медленно, которое казалось вечностью, сокращалось. Каждый ладонный «шаг» доставлял невыносимую боль в ногах, которые начали с самых кончиков ногтей замерзать. Рита остановилась, чтобы как-то, не споро — пошевелить ими. С трудом дотянулась до носков, сломав поперёк, как доску, свою куртку. Руки были в жару, как печные угли. Ими она тёрла безжалостно свои маленькие ступни ног. Помогало. Правда, не на долго. Но стремление выжить и жить сильнее самого человека. Природа всё дала человеку, даже счастливую способность выживать. Только как благодарен человек ей? Никак! Особенно в молодом и жизнеутверждающем возрасте. Что ценит? Барахло, тряпьё, богатство, золото, а остальное считает само собой разумеющимся. Всё ничто, что создано руками человека — всё тлен, а что дала природа поистине бесценно, несравнимо ни с какими бриллиантами. Так почему же человек, так равнодушен к своей жизни? За какие такие грехи он не приемлет советы и нравоучения Природы — Матушки? Почему человек наказывает себя? Наказывает, желая, получать удовольствия для своего мозга. И возникает вопрос к природе? Что же, ты Матушка— Природа, не дала тормоза против пьянства, наркомании, курения. Сделала бы так: нет тебе, человек, удовольствий! Нет тебе счастья, человече! Дам тебе только несчастья и тяжкие жизненные испытания, чтобы ты понял, как надо жить! Вдали показались временные бараки, задутые по самую крышу снегом. Вокруг валялись ржавые бочки, словно маленькие северные домики. Кучи из мусора, как рваные штиблеты, взъерошены, словно патлы волос, виднелись повсюду в радиусе пятидесяти метров от жилища временщиков. Маргарита всё это увидела ещё издалека, когда остановилась после змеиного ползания, чтобы снова растереть свои промёрзшие ноги. — Ой! Как больно! Терпи, казак, атаманом будешь, только и успела сказать Рита, — и отключилась. Силы покинули именно тогда, когда она поняла, что вершина покорена. Она победила! Она победила и счастье, и несчастье кряду. Она доползла и вылезла из ледяного плена. Это была победа! Евлампий случайно выбежал справить нужду, и заметил что-то в двадцати метрах от жилища. Это что-то шевелилось и плакало хриплым голосом, думал, что это белый медведь, который часто наведывался в поселение полакомиться. В мусоре можно было найти и банки от консервов, промёрзшие фрукты, картофель, да мало ли ещё чего, что подойдёт по вкусу белому полярному мишке. — Нет! Это что-то другое… И бегом в жильё — поднял» бунт», что сон напрочь исчез у всех. Ребята! Кто-то вдали стонет, как альбатрос. — Может, Рита? Она ушла в часть. — Да брось! Она спит под бочком у Петрова. — Что бы там ни было? Хватай что есть, мужики в зубы, и поскакали. Для сборов ушли считанные секунды, которых никто не считал,— и они были уже около почти замёрзшего бессознательного существа. Разглядев, поняли мгновенно всё. Это была любвеобильная Маргарита. Любовь — никогда не знает предела! У неё нет границ! Ей нипочём никакие государственные тайны и границы! Ей безразличны счастье или несчастье! Ей всё равно: умрёт человек или будет жить! Незачем ей знать, что такое смерть. Ей не нужен ни Рай, ни Ад. Она — любовь! И этим всё сказано! Там, в утробе теплится живое существо — плод любви! А это жизнь в жизни! 30 января 2014 год, Крайний Север, Больничный Городок. Фото автора.

(комментариев: 0)

Глава девятая Манятка— Маня— Маша— Мария Итак, ничего не предвещало беды. Как всегда, Маша подоила корову Зимку. В этих таёжных краях жили не только люди, но с ними бок о бок, в стайке, существовала всякого рода живность: коровы, свиньи, олени и птицы — курицы, утки и даже перепела. Зима доходила до сорокоградусной отметки, а лето, хоть и короткое по своей продолжительности, тоже не уступало зимним холодам и часто могло «переплюнуть» зиму, и в июле, на термометре, показывая, сорок пять плюс. В летнее время река Печора была спокойной. Её берега были красочно обрамлены, как неким венком, тёмно-голубой хвои, которые равнодушно смотрели на плавно текущую воду опекаемой ими красавицу — Печору. Самыми дорогими в этих краях были залежи драгоценных и не драгоценных камней. Даже не задаваясь целью их поисками, можно встретить, валяющимися под ногами, разные корунды. Человек не придавал им значения, если только не был профессионалом. Специалисты, знающие толк в камнях, разумеется, никогда не проходили мимо сиреневого, отливающего синевой, аметиста. Камень валялся, как обыкновенный шпат. Но промыв и прочистив его, на спиле он показывал свою, как весенняя Луна, не зависимую в цветовой гамме красоту. Аметист — это что? А вот вписанные изумруды в кристаллы кварца так и напоминали вечно зелёную тайгу, где скрипели, сосны, плакали янтарными слёзами ели и пихты, и мягко шелестела своими ранимыми иглами лиственница. Среди всей беззвучно красивой природы, всегда гордый, и не зависимый ни от кого и ни от чего стоял у дороги кедр. Вспомнив, что скоро, уже через неделю, наступит Святой праздник Пасхи, Маша подоила корову, охапками натаскала во времянку — избу дрова, чтобы вечером придти из леса, и можно было в темень не заниматься этим тяжким и каждодневным трудом. Двадцать раз спустилась к реке, и наносила воды. Её хрупкие девятилетние плечики держали коромысло, на котором висели цинковые вёдра, вместимостью по десять литров каждое. В одну ходку на реку — чан наполнялся двадцатью литрами речной, как будто колодезной, кристально чистой, как алмаз, водой. В итоге, только в утреннее время Манятка наносила четыреста литров воды, чтобы хватило до её прихода из тайги, когда она на своей худосочной спине принесёт вязанку с лапками из пихты. -Мам! Можно я надену новые валенки, — трепетно со страхом спросила Маша. -Чего, чего? Как будто не расслышала Ульяна просьбу падчерицы. -Дайте мне, маменька, новые вальки. Старые у меня уже совсем не годные, проносились с носков, и «каши» просят. Даже по посёлку хаживать холодно. А тут тайга? Там и снега по ягодицы. В посёлке по тропкам и дорожкам ходишь, так и то снег в валенки вползает ледяными сосульками. -Закаляйся! Ничего страшного! Я, бывало, в войну в кирзовых сапожищах по траншеям и окопам раненых на своих закорках вытаскивала. -Так это война. А тут тайга. Может, у вас там можно было где-нибудь и согреться? А в лесу, как я согреюсь? -Война это что? А вот тюрьма! — взяв папиросу, натолкав в картонный мундштучок ваты, — большинство женщин в то время курили именно так, и это считалось хорошим тоном, когда как мужчины от «Беломорканала» втягивали дым табака без всяких ухищрений — смачно затянулась, и продолжила сказ. Там, за проволокой, а она под напряжением электричества, впрочем, что ты смыслишь в этом, гадкий сирота — утёнок? Посадила я вас на свои плечи. Не свалить вас! Не ровен тот час, когда я изрекла слова, будучи на войне, а потом и тюрьме: «Если вернусь с войны, буду есть одну картошку в мундирах, и возьму на воспитание троих сирот!» Почти такие же фразы она говорила своим подругам — сидельцам по камере. -А что это такое тюрьма? Ну, война это понятно. Я читала книгу « Повесть о настоящем человеке». Там лётчик тоже чуть не замёрз. А что в тюрьме тоже холодно, как на войне? — продолжала расспрашивать Маша, одеваясь. — Дура, ты есть дура. Какая только дурёха тебя родила, и посадила мне вас на шею, с которой не скоро спихну, видать? Поясняю: тюрьма это такая же война. Только в ней воюют люди одной страны. — Как это одной страны,— сморщив маленький свой лоб, удивлённо спросила Маня. -В вот так! Одни не хотят жить, как все. А все не хотят жить, как одни! Пойми ты, дурья твоя башка! Кто-то хочет жить лучше и богаче. И этот кто-то начинает воровать, убивать, насиловать, для того, чтобы ему больше богатства досталось. Ведь и война проводится для одной цели, богатства чужой страны завоевать. -А тюрьма это же одна страна? -Это не от страны зависит. — А от кого? — От самих людей, то есть от народа той или другой страны. -Получается, что я тебе враг, если ты мне новые валенки не даёшь, которые мне свалял дядя Евлапмий. Значит, ты тоже хочешь быть богаче что ли? -Твой дядя Евлампий не малые деньги прикарманил за валяние твоих чесанок. Жук ещё тот! Жадность, поздно или рано, фраера погубит? — А что это за слово фраер? — Да это твой дядя и есть фраер. -Он не фраер! Это дядя мой. -Бродяга он! Неизвестно в каких северных морях скитался. А тут явился, не запылился? Ему тут всё: и дом, богатство. Вот он и есть тоже мой враг. -Нет! Мой дядя хороший, уже вытирая от обиды слёзы, тихо молвила Маня. — Ясное дело! Хорошим быть хорошо, когда нужды ни в чём нет. А вот я за твоего нищего отца согласилась выйти замуж, да ещё с довеском. Столько у твоего отца богатства? Со стула брякнусь. Ой, держите меня — упаду со смеху, или с горя. Ни одна баба не согласилась бы выйти замуж за батеньку твоего, не будь войны, да и тюрьмы тоже. Поубивали всех мужиков на войне. Кого война не добила, так тюрьма проглотила, как в вулканическую преисподнюю. — А что это вулканическая преисподняя? — хлюпая невпопад носом переспросила Маша. — Не три свой шлямбер рукавом! Что платка носового что ль нет? — И как схватит Ульяна падчерицу за запястье со злостью, что Мария истошно взвизгнула. — Больно! Маменька, мне очень больно, со слезами на глазах совсем тихо прошептала падчерица. — Ничему не обучаема! Так вот поясняю тебе, что такое преисподняя. Есть горы такие, которые эпизодами взрываются, образуя глубокие впадины на вершине, и исторгают оттуда огненный пепел. — Наверно, дюже страшно. Мне бабушка сказывала, что это Бог на людей гневится. И что люди ему сделали такого, что землю так он взрывает? — Как что? Войны организуют. Друг друга убивают, калечат, насилуют. — А что это насилует, с интересом несмышлёного ребёнка спросила Маша. — В слово вдумайся? Читать же умеешь? Силу применяют против слабого. На войне то же самое сильное государство порабощает слабое. Вот так-то? Да будет болтать? Иди, куда собралась! Мария тихо захлопнула дверь, вышла во двор. Тризор сразу же бросился к ней, поскуливая, встав на задние лапы, облизывал Машины молочные юные ланиты, и понарошку хватал нежно её за ладошку. Тризорушка, я скоро приду. Ты ведь умничка! Меня подождёшь? Это был достаточно могучий пёс. Он всегда знал себе цену. Хорошо, можно сказать, отлично чувствовал людей. Всегда знал, кого можно любить, а кого нет. Пёс ещё щенком появился в Машином доме. Мария его и принесла. Сколько было шуму и гаму в доме против этой собаки — не сочтёшь? Сильнее всех свирепствовала Ульяна. — Не прокормить его. Самим жрать нечего, а тут псина. Сейчас маленькая, а вырастит? Богдан только помалкивал, как будто был весь в грехах перед Ульяной. — Да, будет тебе! Поговорю я с ней. Опять же ничего плохого я не вижу в этом. Ребёнок она ещё. На то время Машутка училась в первом классе, когда был этот разговор. — Кормить же его надо! — Хватит нам, мать! Всем хватит! Тебе, мне и щенку, обдумывая разговор и создавшуюся ситуацию, почесав затылок, проговорил Богдан. Помолчав, добавил: — Мала ещё Манятка. — Где уж там мала? Тридцать восьмой размер по ноге. На другое утро, провожая Машу в школу, попросил: — Доченька! Мама ругается из-за щенка. Отнеси его обратно! — Папа, где же ему жить? Он же ничей. — Может, в школе из ребят, кому приглянется? Почти неделю уговаривал отец Манятку. Маша вроде возьмёт его, якобы с собой в школу, и только отец или мачеха скроются из виду — щенок хвать снова влезает в подворотню. Так фокусы со щенком продолжались целый месяц. Он уже подрастал, мужал, становился настоящей собакой на радость Манятки. Плюнули на это дело. Отступились родители. Таким образом, Маша приобрела себе настоящего друга в этом безрадостном детстве. Вот сейчас пёс, как будто с ума сошёл — не хотел отпускать Манятку в тайгу. Он так, почти злобно, вцепился в рукавичку, что никак было его не уговорить, не упросить, не отпихнуть, чтоб он отпустил. — Тризорушка! Отпусти! Мне надо идти. Как не просила, и не упрашивала его Мария — пёс не шёл ни на какие уговоры. Тризор мёртвой хваткой держал Манину руку. — Ты, что с ума сошёл что ли? Поглаживая другой рукой, уговаривала Мария своего единственного друга в этом мире. Но пёс был неугомонен. Его карие глаза так и заглядывали в самый стержень души Мани. Она не понимала, почему так Тризор себя ведёт. Ребёнок ещё не знал в совершенстве науку кинологию. Маша только начинала познавать мир, и не всегда с его хорошей стороны Ей вдруг воочию всё вспомнилось. Тогда, когда она только ещё познавала азы чистописания, всё и случилось. Вспомнила мамины вкусные пироги с морковью. Вспомнила всё, и что не надо было вспоминать и знать, и помнить. Но память не наивная штука: хочешь или не хочешь, мысли боли лезут, как муравьи на сладкий сахар, в извилины мозга и поселяются там навсегда, пока мозг жив. Был промозглый день. Казалось, что зима никогда не наступит. На улице было очень сыро, и деревенские тропки и дорожки, на которых летом росла трава, стали, как в гололёд, скользкими и непроходимыми. Хмарь тянуло с севера. Тучи плыли низко, закрывая горизонт, словно горы, сверкали вершины туч белым серебром. Там, вдали, казалось, скрыта какая-то тайна, которую сейчас нужно было непременно отгадать Манятке. Её душу глодало две мысли: почему её не отпускает Тризорка? И почему именно у неё умерла мама? Ни у кого в деревне не умерла, а вот у неё умерла. Как всё не правильно. Мама всегда должна быть и всегда жить! Изба стояла и как будто смеялась. Её углы были перекошены, так, что задень, и она сложится в треугольник. В этой избе, невзрачной, с перекосами умирала женщина в одиночестве, если не считать её малолетних детей. Жилище было холодным и не уютным, с подвала несло какой— то сыростью, где хранились летне-осенние запасы снадобья: картофель, в ящиках с песком морковь и свекла, на полках, сделанных неумелыми руками, то и смотри, что рухнут, маринованные огурцы, кабачки, помидоры. Много ещё чего там было. Видно было, что хозяйка трудолюбива, всегда знала и помнила, что в долгую зиму надо кормить семью вместе с нею из пяти человек. Её профессия никоим образом не мешала заниматься, а она была врач на селе, бытовой работой. Не гнушалась ни чем. Вечерами, когда ребятишки её уснут, вязала и шила до трёх утра. А уж её вышивки — отправляй, хоть в музей столицы, такие были картины, вышитые нитками — мулине. Хозяин избы директорствовал в местной школе — учил детей математике. Поповский сын не был приучен хозяйству. Батюшка Георгий и не стремился учить своих детей хозяйствованию. Монахи и монашки помогали поповской семье. Священник всех сыновей хотел видеть академиками и не ниже, хотя бы профессорами. Тщательно обучал их. А тут грянь, как гром с ясного неба, революция. Большевики взяли власть. И пошло — поехало всё по-иному. В серый день постучались в дом— треугольник. Пришла женщина из деревни Пановка. Закрылась занавесь в кухне. Мама Мани и тётка вошли, задёрнув поплотнее штору. Мать Марию попросила сходить погулять, а за одно взять пятилетнюю Любушку с трёхлетним братишкой Ваняткой. Дети ушли, не понимая, почему их мама сегодня отправила всех на улицу в такую плохую погоду, чего никогда не делала. Манятке и самой-то было в то время шесть с полтиной. К трём часам пополудни ребятишки собрались в избе, захолодевшие, посиневшие, с текущими из носа, сопельками. Их мама лежала на печи. — Машутка, покормитесь — всё на столе. — Мама! А ты не будешь кушать? А почему ты на печке? Удивлённо спросила Люба. — Там ещё, деточки, пироги с морковью ешьте, очень тихо проговорила Клавдия, ворочаясь на горячих кирпичах, останавливая, чем только могла, кровь, которая хлестала, откуда должно было бы появиться живое существо. Маня хорошо запомнила кровяные газетные обрывки, которыми обтиралась её мама. Да, где ребёнку было понять? Что случилось не ладное. И, как нарочно, нет дома папы. Папа на выезде в городе по каким-то директорским делам. — Доченька, беги быстрее к бабе Насте, — только и успела сказать Клавдия и отключилась мозгом. Вот такие одолевали мысли сейчас, на данную минуту, когда ей надо идти в тайгу. Тайга её ждала. Пёс не отпускал. Человеческой хитростью воспользовалась Мария. Из кармана шубейки достала куриное крылышко, которое ей дала мачеха на перекус в лесу, кинула к клети. Тризор, почуяв запах мясного, забыл про всё, мгновенно кинулся за подачкой. Тут Мария и была такова! Быстренько захлопнулась калитка ворот — Маша устремилась туда, куда её послала мачеха. Скоро будет принесена пихта к Пасхе. Украсятся стены избы с бумажными розами на лапках. Так думала Манятка, торопясь, шагая к лесу. Только в жизни не всегда бывает так, как ты задумал. Не всё случается по велению души и сердца, даже очень у благородного человека. Жизнь всегда найдёт слабое место в человеке, и обязательно ужалит, как скорпион или кобра. — Вот и лес! Необъятная голубовато-серая тайга! — Беседуя сама с собой, проговорила Манятка. 9 января 2014 год, Крайний Север, Больничный Городок. Фото автора.

(комментариев: 0)

Глава восьмая Инвалид Пока шли разговоры, да раздоры между попом и Фармазоном. Пока намазывалась татуировка и растекалась по телу Витфара, молодая доярка тащила на себе почти неподъёмную ношу — мёртвого, ею же убитого, волка. Добравшись до ворот, она рухнула камнем без чувств. Услышав стон и царапание в ворота, муж Евдокии выбежал, и чуть сам не оказался в беспамятстве. Очнувшись, понял, что жена уже чуть ли не погибает. Он срочно собрал всех сельчан. Всем на диву молодая женщина принесла на своих плечах серого мёртвого волка. А когда внимательно на неё посмотрел, то увидел, что её рука в пасти у серого. Собрались ближайшие соседи. Каждый начал выражать сочувствие: -Поди ж ты… волка. Ай да Дунька! Возгласом на весь двор запричитала бабка Катерина. -Боже милостивый! Как это она его приволокла на своих хрупких плечиках, — добавила, сплёвывая на обе стороны буро-красную слизь, Прасковья. Сама Праня угла не имела, а потому жила у тех, людей, кто ей не откажет в ночлеге. Она вернулась откуда-то с Севера, куда уезжала на заработки. После смерти Иосифа Сталина вернулась в родные края. Сегодня она ночевала у Дуни, приглядывая за ребятишками. -Слушай, Степан! Не справляй панихиду. Галопом беги на конюшню, запряги Ёршика, коня зоотехника. Он, конечно, ершистый, но, думаю, прискачет быстрее других заморышей. Кормить-то нечем, кроме сена из крапивы и репейника, на этих кормах — никакой тяжеловоз не потянет. У зоотехника — всё же на особом рационе, как кремлёвские скакуны, лоснится весь в деннике. Ясный перец, он быстрее прискачет до Саврушей. Посмотришь на его денник, так ни в одной светёлке такой чистоты не увидишь, — удачливо вставил свои слова дед Илларион. А он — то знал толк в лошадях. Служил на почте. Его хромота всех вводила в заблуждение: днём он ходил на дубовом протезе, наставив колено на выемок, голень со ступнёй, в согнутом порядке, болталась сзади, всегда в пуховом носке, который ему не одну пару на год навязывала баба Нюра. Они имели четырнадцать душ детей. Но не было в селе, кто бы сказал про их чад, что они не вышли в люди. А вот ночью Илларион ходил на своих двоих. Поговаривали, что шельмит старик. На войне реально он был или не был — ни одна душа на селе толком не знала. Только вот он сам иногда нет-нет да прихвастнёт, что типа был, контужен и ранен, еле живой вернулся. А по годам рождения детей можно было явно понять, что ни в каких боях он не участвовал, и никакую войну не проходил, и Берлин не брал. Народ верил. А что народу? Время тяжкое. Не до судов — пересудов — голодуха. У Иллариона был не плохой мерин. Но он никогда, хоть умри, не при каких обстоятельствах не даст в запряжку своего любимого Емельку. Ну, а что касается, был или не был он на войне — никто не выяснял. Только он сам нет-нет да проговорится при большом угаре, что в Воркуте бывал, в Печоре сидел, на «огоньке», в Якутии золото мыл. А Нюрка его по пятам за ним на санях скользила с малыми детьми. Вот и зачинались они, дети. И тут взглянет на свою ногу, дубовый протез, и вспомнит, что опять сболтнул. -А ну, если зоотехник возразит? Ты же своего мерина не даёшь? А тут зоотехник. Мало, что случится с ним, — тюрьма не за горами, кисло промямлил Степан, смахивая с лица то ли пот, то ли слёзы. Страшно! Зоотехник — управа. -Так ты не спрашивай. Гляди, жена твоя умирает. Отсидишь. Отпахал же я. -Не уж-то? Удивлённо поглядел на старика Иллариона Степан. -Да нет! Это я так, чтоб тебе не страшно было, дурак. — А что мне страшно? Я за свою Дуню горб свой положу и в придачу свои оглобли, оглоблями Степан называл свои ноги и руки. -Да будет нудить! Поспешай! Исходит кровью баба. Смотри уже и не стонет. Степан, не долго думая, прикатил на Ёршике к воротам. При помощи Прани и Иллариона погрузили со всеми предосторожностями на сани Дуню, изредка стонавшую. Как назло в этот день разыгралась мартовская метель со снегопадом. Зима завывала, и не хотела отдавать свои права. То вихрь припустит с буйных берёз, то он зашалит в ветвях сосен и елей, то отряхнёт рябину с осиной. Какая-то хмарь несла непогоду к воротам Степана. Казалось, вот-вот закончится белый свет и наступит тьма. Деревня Савруши, то есть больница, которая была единственной на пятьдесят деревень и сёл была не с руки, около двадцати-тридцати вёрст надо проехать, чтобы добраться. Степану нужно было проскользить на санях двадцать пять километров полных, без остатка, чтобы доставить Дуню живой для лечения, а точнее, чтобы её избавить от лохматого зверя, который, как кила, висел на руке Дуняши. В зимнее время, ещё куда ни шло — свобода передвижения. А летом, особенно в летнее дождливое время — туши фонарь! Непроходимый суглинок, который налипал на колёса и впоследствии хлопьями грязи обдавал пассажиров, сидящих на дрожках. Те, бывало, приезжая к пункту назначения, сразу шли в баню, если таковой не было, топали к ручью, чтобы мало-мальски отмыться. А мартовская дорога тоже была не подарок и не тракт вовсе. Кое-где торчали замёрзшие с осени кочки, обогретые солнцем начинающей весны, не полностью сгнившие пни и камни, которые никто не хотел убирать, так как они держали, как в цементной сцепке, дорогу, которая была главной среди многочисленных ответвлений к деревням и сёлам. Если Степан начинал гнать Ёршика, то Дуня начинала стонать и просила, чтобы он ехал тише. Тихо поедешь — потеряешь время. А ну не удастся спасти жену от гибели. Всё было спорным... Вдруг тут и Ёршик, как вкопанный, остановился. Сколько не понукал его возничий, не хотел он двигаться с места. А между тем вьюга с позёмкой усиливалась, и с небес падали, кружась, как в вальсе, снежинки. Степан посмотрел в небо и увидел, как по нему плывут мрачные, до дымной черноты, облака. Он никогда не видел такого бешенства облаков и туч, которые, казалось, соревнуясь друг с другом, рвали на клочья друг друга, бежали по жизни, гонимые остервенелым ветром. Стёпе лезли разные, до несуразности мысли, которые никак не оставляли его буйную, ещё не совсем зрелую, голову. На миг он забылся, даже чуть было не уснул, может, просто вздремнул. Тулуп согревал плохо, так как давно требовал к себе внимания со стороны скорняка. Под мышками зияла огромная прореха, в которую озлобленный ветер гнал стужу. Новым тулупом была укрыта Евдокия на пару с волком. Чтобы было теплее больной, её возлюбленный поверх тулупа накрыл несуразную «парочку» соломой и сеном. Степану показалось, что он не по той дороге едет, резко очнувшись от режущего скрипа полозьев, как от звука ноющей скрипки, хотя он и особо не понимал и не знал скрипичный стон, но его помнил смутно из радио в клубе. Тарелка висела чёрной дырой на сцене, опекаемая и оберегаемая завклубом. Завклуб дорожил её больше жизни, так как из этой тарелки узнавалось время, и исходили все мыслимые и не мыслимые новости. Время это что? Удавалось слышать речь самого Великого Иосифа Виссарионовича Сталина, которого боялись все селяне, пуще самого Бога. Он и был Бог! Каждый мог умереть за Сталина — каждый. Не находилось человека, кто бы не боготворил вождя, который оказался главным стимулом в победе над фашистской Германией. Генералиссимус не только одержал победу со своим народом, но сохранил границы страны от Северного Ледовитого океана до Афганистана. Как удалось это после разрухи — не представимо? Но в то же время за украденный колосок можно было оказаться на десяток лет заключения. За криминальный аборт расплачивались матери и пособники этому. Если мать умирала, оставив даже до четырнадцати несчастных сирот, не было посмертного почёта даже на кладбище. Селяне погибшей не ставили креста, в дальнейшем сравнивали с землёй холмик. И ни один сирота никогда не мог найти могилу своей матери. Вот такое было тогда время, о котором и вспомнил Степан. Ему было страшно. Вдвойне страшно то, что произошло с его женой. Буря бесилась, как сумасшедшая. Позёмка колола не закрытые глаза, как ёловыми иглами. Красные глаза Степана от перенесённых слёз не так давно, снова стали бордовыми, как поспевшая вишня. Тяжело было смотреть. Только он явственно понимал, что Ёршик сбился с дороги. И встал на месте, дёргая сани то вправо, то влево. Никакое понукание не помогало — конь стоял на месте, трепыхаясь и шарахаясь, как птица в силках. Степан протёр глаза. На дороге перед лошадью мелькали силуэты каких-то живых, двигающихся тварей. Сколько их было, толком не разглядеть, но не менее пяти — шести — это точно. Сначала ему показалось, что это собачья свора. Внимательно остроглазо взглянув поверх головы коня, понял, что это волки и, похожие на самцов. Самый крупный и, наверное, самый сильный и здоровый стоял в метрах трёх-пяти от морды Ёршика, на дороге, которой как раз и не было тут. Он никаких действий не предпринимал, а просто стоял на месте, и не давал Ёршику дальше двигаться. А на расстоянии двадцати — тридцати шагов врассыпную сидели остальные. Да, это волки. Голодная стая почуяла запах крови сородича и человека. Они блуждали не только по дорогам, но частенько забегали в деревни и сёла. Голод — не тётка. Лес был пустым. А хищнику, мясоеду, нужно было мясо, чтобы выжить самим и выкормить себе подобных земных тварей. В те годы плохо водились кабаны, так как совсем мелкими кабанятами были выловлены людьми. Дубы были не то, что спилены, но кое-где вырваны с корнями. Кабан соперничал с человеком в поедании желудей. Зимой кабану трудно добывать корни в промёрзлой земле. А желудей тем более не найти. Да не столько виной пропажи кабанов в лесах был корм, сколько охота людей на них. Самым главным хищником в этих краях был человек, которого не носили ноги без мяса, абы какого. А кабан и заяц — деликатес. Голубей ели вместо курятины. А тут кабаны и зайцы! Кошками и собаками не брезговали. Чтобы держать скотину, нужны были покосы, а кроме того за ту самую курицу отдай налог, не говоря о более крупной скотине. За корову налог изымали пять тысяч в год. А, например, учитель получал триста рублей в месяц, а врач и того меньше. Не зря же люди лечились у ветфельдшера по очереди. Если хозяин имел с десяток кур — отдай государству в год три тысячи. Если врачи и учителя получали какие-то деньги, то землепашцы и доярки со свинарками видели только трудодни, на которые колхоз выдавал зерно. А ты, поди, продай его? Да и мельнику нужно оплатить за помол не малые деньги, а где их взять? Пропала живность в лесах: рыскали волки и лисы. Медведь исчез ещё раньше кабанов. У Степана всё тело ошпарило, как горячим кипятком, конь не хотел двигаться, продолжая выпрягаться из оглобель. Вожак стаи, а это был именно вожак, Степан это хорошо знал, повадки волка не измены, если даже Земля сойдёт с оси. Он, казалось, хотел вцепиться в морду лошади. Но Ёршик упорно отбрыкивался, пытаясь скинуть с себя повозку. Сколько Стёпа не пытался дёргать за вожжи, животное не хотело двигаться с места, оно металось из стороны в сторону. Но вдруг внезапно Ёршик резко встал на дыбы, и из последних сил рванул упряжь, которая затрещала, как тетива, по всем швам. Выскользнули оглобли из саней, — и конь был на свободе. Он припустился такой прытью, что смерч, сметая всё на пути: мелкие кустарники, вылезшие из снежного плена, не сгнившие пни, отогретые мартовским солнцем, и, конечно, поддавал по клыкам оглоблями и копытами своим врагам, волчьей стае. Степан потерял коня из вида. Замела неуёмная пурга, ещё пуще прежнего, завыла и заскулила, словно бешеный зверь металась по полю, что стало не видно ни зги. Чертыхнувшись, пощупал жену, погладил её еле тёплую руку, и горько навзрыд стал плакать, как бессильный ребёнок, оглушая все мартовское поле. Вся стая припустилась за Ёршиком, и только один вожак стаи остался караулить повозку. Стёпа догадался, что рядом с Дуней лежала мёртвая волчица, на зов запаха которой и пришёл серый. Это была его волчья подруга. Это Степан тоже прекрасно знал, как охотник. Когда волк, самец, теряет свою боевую подругу, он до конца своих дней остаётся одиноким вдовцом. Часто покидает стаю, и стая не препятствует этому, порой даже способствует. Кругом ни звука, ни шороха в чистом поле на многие километры, и он, Степан, со своим горем и страданием беспомощно сидел в оставленных Ёршиком, санях. И что было делать? Куда податься? До села — не рукой подать. Кругом никого и ничего. И только он с умирающей женой в чистом заметённом поле один. Хоть плачь, хоть кричи — никто тебя не услышит и не увидит, пока не установится дорога и не утихнет буйствующая непогода. И рядом карауливший повозку вожак. Сейчас он его Бог. Человек и волк стерегли своих подруг по жизни. — Дунюшка, жива ли ты, моя милая? Он снова потрогал её руку. Стёпушка! Мы где? Еле шевельнувшись, простонала Евдокия. Ей было тяжело говорить. — Скоро, миленькая, скоро мы будем на месте. Немного осталось, а там больница, как мог, врал ей любимый. — А почему не едем? -Лошадь устала. Отдохнёт, и поедем дальше. -Что-то долго она стоит. Ты её не пои, как приедем. А то мало ли что? Опалишь коня. Спи, моя хорошая, спи! Не переживай! Сняв с себя тулуп, укрыл им Дуняшу, чтобы та не замёрзла. А сам вылез из саней и стал ходить вокруг них, раздумывая, что же предпринять? В десяти метрах от повозки сидел зверь, изредка вставая на четыре лапы, приминая и копая снег. Он что-то тоже размышлял. Чтобы не замёрзнуть окончательно и основательно, Стёпа вылез из саней, и начал мелкими шажками ходить вокруг повозки, соображая, к каким действиям перейти. Страх перед волком его, конечно, не покидал, но тот сидел, как будто не обращал никакого внимания на Степана. Но это могло быть обманчивым. Любой охотник знает о том, что матёрые часто нападают внезапно. Страх! Страх! Страх! Страшнее страха только бездна. Потирая свои руки в рукавицах, Степан с простой ходьбы перешёл на лёгкую рысцу, чтобы не замёрзнуть основательно. Бегая вокруг саней, он согревался. Холод и сквозной ветер пробирал до самых костей. -Если бросить повозку и пойти до села пешком, да и дойду ли? Опять же, как Дуня? Она совсем обессилена. А тут ещё и зверь сидит почти рядом. Нет, эта мысль не годится — куда не пни. Надо ждать! Ждать и ждать! Не может быть, чтобы нас не нашли. Кто-нибудь, на счастье, выйдет. Не он же один одинокий путник. Да и не одинок он вовсе. В санях жена, а поодаль сидит волк, разговаривал сам с собой Степан, чаще и чаще вытирая свои глаза рукавицами из овчины. Снова послышался невнятный стон Евдокии. — Стёпушка! Я ведь чувствую, что-то не так? -Не волнуйся, родная! -Может, что-то случилось, мы не едем? -Случилось. Стая напала. Ершик выпрягся. Мы с тобой одни в поле среди буйной метели. -А когда мы приедем? Мне уже не так больно. — Обязательно приедем! И Степан, как мог, успокаивал свою жену, целуя её щёки и губы. -А стаи нет? Она ушла? Она нас не съест? — Не съест. Один только остался, — нас стережёт. В какое-то мгновение Стёпа сообразил, что хищнику надо скинуть его подругу. Но как? Время бежит галопом, что арабский скакун. Нельзя терять ни минуты — Дуня, Дунюшка, Евдокия — вот его задача — спасти её любым способом. И он сообразил: надо кинуть волчицу самцу в любом виде. А что будет, то будет? Где наша не пропадала? Степан, упорно напрягая свои мозги, начал соображать, как замысел привести в действие. Дунина рука в пасти у волка. Только одно: срубить голову волчице. Но как это исполнить? На первый взгляд просто. А вот исполнить… Извилины мозга переплетались одна за другую, как провода в реле, и казалось, нет выхода. Чем сильнее напрягал свой мозг Степан, тем извилины запутывались и запутывались какой-то безысходностью создавшегося положения. Если начать шевелить неприятеля, волка, который намертво висел на руке Евдокии, то создавалась ситуация тупиковая. Любое шевеление волчицы приведёт к жутким болям руки у жены. Она и так уже стонала всё реже и реже. Степан то и дело прикладывал свои замёрзшие ладони к её лицу, руке, ступням. Невзначай задумался над словом ступни. -Интересное слово? Интересно произошло? И мысленно сам же себе отвечал: — Наверное, это слово образовано от слова — ступать. Удивительно то, что оно редко в употреблении. Даже в захолустной деревне и селе всегда применяют слово — ходить, идти, на крайний случай, а что чаще всего — шагать, шагай? Видимо, и — ступни — дают начало происхождению слова — ступени, ступай. -Пить! Пить! Резко оборвал свои мысли Стёпа, услышав зов жены. -Сейчас! Потерпи чуток! Сейчас, миленькая, найду бутылку с чаем. Сейчас! Секунду! Минуточку! И он начал рыться в корзине, которая была полностью запорошена снежной крошкой, и стояла в санях, как белый, с пролысинами морошковый бугорок. Смахнув с корзины наледь, Степан нащупал бутылку, которая резанула осколками руку. Второпях он не заметил, что поллитровка с чаем замёрзла напрочь. Благо кровь на руке сразу же застыла, как и чай. Снова дилемма? И снова он услышал настойчивый зов из-под вороха сена и соломы, зов жены: -Стёпушка! Что-то долго! Нутро пересохло. Умираю… Тяжело! Болит! Моя рука. Как будто её уже нет. Муж не знал, что ответить. И только твердил, как дующий ветер: -Сейчас! Счас! Пого— о-о-ди! Я… я уж достал. Вот — вот уж наливаю, понимая, что врёт. А сам мыслил, как же напоить больную, почти умирающую женщину, потихоньку очищая осколки со сладкого льда? — А пусть сосёт, как леденцы, которые она всегда покупала к чаю. Степан поднёс горлышко льда больной к губам и почти приказал: — Облизывай помаленьку — чай наш замёрз. Высунув язык, больная с трудом начала передвигать им и облизывать «мороженое». Серый и седой волк сидел и не спускал глаз с людей. О чём он в это время думал: о своей тяжкой волчьей доле, как и люди? Он был одинок. Его подруга в повозке, убитая. 15 декабря, 2013 год, Крайний Север, Больничный Городок. Фото автора.

(комментариев: 0)