Капиталина — Сирота

Поп —зэк

-В гробу, бля, я их видел! Если меня положат в золотой гроб и обсыпят этими самыми стекляшками, скорее, не похоронят; не удастся им , блятхен, меня им закопать — я, должно быть, от этого жгучего блеска и ненависти к ним оживу. Встану и ещё харю начищу людям, которые так растратились на мои похороны-,нехотя, с сухонькими руками и тонкими воровскими пальцами, понурый, с набекрень одетой пидоркой, с вывалившейся ватой из ватника, впрочем, как бы в противовес с ввалившимися глазами и впавшими губами из-за отсутствия зубов, кряхтел про себя Виталий.

Все зэки его почему-то называли Витфар. Наверное, он и получил это самое звание из его имени и первоначальных букв фармазон.

Никто уже в отряде не помнит, даже в колонии, кто его так нарёк, вернее, окрестил, а, ещё точнее, обозвал первым.

-Ты, батюшка, долби-долби земельку-то. Перекрестись, да и опять долби. Авось, глядишь, всё ближе к белому свету продвинемся...

-Молчи, попяра! Заткнись, говорю! Мне твоя молитва по х..., что ты мне нравоучения гонишь, как кум лагерный — кровосос. Ему по должности положено... а тебе... по какой-такой службе?..

-Ну ему, може, и положено... а... я...— не успел открыть рот священник Георгий.

-А ты!.. Кто ты? Такой же зэк. Чем ты, например, отличаешься от меня!?. Чем?.. Тут же в забое сидишь, ту же планету-землю долбишь... Какой Бог!?. Где твой Бог? и Витфар харкнул в его сторону кроваво-чёрной слизью и продолжил,— ты что святой что ли?.. Молитва?.. Гх, молитва?.. Ту же баланду жрёшь! Вот только насчёт матушки, — облом...

— Закрой своё хайло, Фарюга, — вмешался в разговор Митька — картёжник. Тебе по делу святой лопочет. Чем быстрее мы себе проход выдолбим, тем скорее на волю прибудем. Эх, закурить бы!?. Нельзя — сгорим!.. Молись... Молись... не то , чтобы Богу, себе молись, чтоб живым отсюда выползти... Молись, Ват, алмазному свету, как только докопаем и свет белый увидим. Всем тяжко... Тяжко так, что из конца течёт. Успокоить не могу, сколько не пытаюсь...

-Бабу те надо, тогда и болезня твоя пройдёт. Сам же говорил, если скакать на бабьем животе начнёшь, так она всю твою проказу и примет... А дети там будут, али не будут — это не суть важно.

-Главное, чтобы эта трипа гнойная ушла,— вмешался в разговор политикан, комсомольский вожак, неведомо за какие грехи сюда севший и неизвестно за кого его посадили.

Каланча по росту, коломенская, его так и звали Сухая Каланча. Везде и всюду народ с самого детства смеялся над ним.

— Вот ведь всем гроб нужен до двух метров, а этому.., как Петру — царю, не менее двух метров, да ещё плюс пятьдесят сантиметров понадобится.

-Ай, на него ещё два с полтиной расходовать. Мы его при случае и так, как истинного мусульманского афганца присыпем землёй. Не зря же их там он три года шарахал...

-Советскую власть устанавливал,— кто-то добавил.

-Будет вам богохульствовать,— вмешался поп Георгий,— успеем ли похоронить-то. Не исключено, что сгинем все вместе в пещере вот этой. Так и,

не увидев Света белаго.

-Татарин — Ромка, не возражаешь!?.

-Завозражай вам... То и гляди, кирка мой "кочан" причмокнет. Тут уж не до пересудов будет, заправив ушанку на больные уши, процедил татарин-Ромка.

-Чомка, это штэ?— спросил вдруг внезапно молчун. Его сумасшедшим Майором звали.

— Что? Что? Хряснут тебя по башке и каюк тебе,— добавил Митька — картёжник.

-А... а... я совсем не так дюмал. Дюмал целули можно делать по моей головушке. Когда-то маманя меня делала целули и приговариваля: "Художник ты мой!.. Истинный талант ты мой!Только на тебя надежда!.." — Так моя мама дюмала.

-А ты дурачок, Майор! Рисуй! Рисуй! Вон сколько у тебя бумаги... Что не тело — бумага... Целая колония в твоём распоряжении... Ты и куму что-нибудь нарисуй на причинном месте, чтоб поскулил, как мы сейчас ноем здесь в духоте. Эх, свобода-матушка, как ты дорога сейчас!.. Глядишь, он тебя и освободит досрочно с почестями... — смеркантильничал Фарюга,— снова харкнув кровяной, коричнево-чёрной слизью.

-А ты дюмал я не умею?.. Хоть сейчас до вечера наколю. Хоть... Только ты хлеб от меня не отымешь?..

-А давай, Майор!.. Мужики! Дозвольте! Пусть Майор своим делом и талантом занимается, хоть и в шахте. Игла есть?

И Майор, сняв свои кирзухи, начал показывать Витфару подошвы, в которых, как тюремные решётки, словно в игольнице, сверкая платиновым блеском, были татуировочные иглы.

-А ты дюмал: я — не художник... Не кисть, конечно... А я без кисти и красок так тебя размалюю, что до конца своей жизни с пометой будешь ходить. Одно плохо. Легавым это на руку — вот.

-К этому сроку, когда мы выродимся из этой вонючей ямы, может, и времена поменяются.Слух по казармам лютует: " Меченый на горизонте политики появился, как его там: то ли ГорбоносыЙ, то ли Горбатый, то ли Горбитный, говорят перестройку с гласностью затеял...

-А, может, Гробовой, — вмешался, ковыряя киркой Митька — картёжник.

-Какая разница? Амнистия есть амнистия! Она и в Африке амнистия, одним словом, свобода. Всегда была свобода для наших, когда в государстве начинался перекрой карты страны,— опять же сплюнул харкотину Витфар.

-Люди, родимые! Вам хорошо рассуждать. Ясное дело вас отпустят. А вот со мной , что будут делать?..— Снова вмешался батюшка.

— Как что? И тебя отпустят...

— Я же при Сталине — сидел, в финскую компанию сидел, при Хрущёве — сидел, при Брежневе — сидел и при других тоже сидел. А вот теперь новый пришёл, и я опять сижу. Ой, ноги затекли, язвы мучают. Перекрестившись, снова молвил старик:

-При царе родился, революцию пережил и непроизвольно стал, не хотя, рассказывать, как та самая революция происходила:" Тогда у меня десятый сын родился — Богдашкой нарекли. Я давеле не мог предположить, какие испытания выпадут на мою душу и сердце. Какая участь моих детей ждёт, и в особенности матушку, которая до того была кроткая — мухи не обидит, не то, чтобы грубое слово или поперёк что молвить, не то что мухи — блох не тронет — вот она такая была по молодости и пожизненно. Ведь если вам сказать: она следом за мной по всем тюрьмам ездила. Куда меня — туда и она.

— Вот суда, садись! Суда... Суда...-, показывая на окаменевшее дерево, говорил Майор. Одной рукой махал в сторону каменного дерева, а пальцем другой руки ковырял в носу. Конечно, сумеречно в яме. Но уговор так уговор. Нарисую, как в детстве.

-Ох и трепло ты! То молчишь, как рыба, то скулишь, как голодный сукин сын,— прошипел Витфар, сплёвывая мокроту.

— Дык я и есть голодный... Может, ты не бюдешь хлебушек отымать... Если я только крошки бюду собирать, то скоро ноги протяну и не видать тебе моих рисунков на твоей живой бумаге...

Майор , усадив удобно Витфара, принялся за своё художество.

Пока Майор разрисовывал спину фармазона, он не произносил ни слова. А мысли его тянулись, как караван курлыкающих журавлей ближе к дому. Витфар тоже молчал.

Молчание нарушил поп:

-Итак, родился у меня по счёту десятый сын. Я не знал, да и предположить не мог, какой сложной будет жизнь его" червонца". В первые дни после разрешения матушки сыном, я в день крещения непроизвольно назвал его "червонцем". Какие события, какие времена тебя ждут мой " червонец", бывало, только и скажу сам себе в бороду.

Я отлично понимал и знал своё шаткое положение. Не покидала мысль, что, пожалуй, рабочие и крестьяне власть возьмут. То там , то сям возникали бунты. О религии народ напрочь стал забывать, а я что? Я их —главный враг стал. Церковь перестали посещать, хотя я и пытался как-то вразумлять. А на самом

деле под прикрытием пролетариев власть переходила в руки небольшой кучки с какими-то иностранными фамилиями, на конце которых были "ич", "он", "ий", "ман" и прочих, которым дюже не нужна была религия.

2007 год,

Крайний Север.

Фото автора.