Устин Афанасьевич недавно узнал, что жил. Никто не говорил об этом, зато Устин обнаружил, что шею сдавливает еловый венок, обрамлённый траурной ленточкой с надписью: «От любящих жены и детей, помним, любим, скорбим». «Живым такое не повесят», — понимающе усомнился Афанасьевич, поэтому решил разобраться.
Сначала он подошёл к зеркалу и принялся наблюдать отражение. Отражение с унылым видом поведало, что копируемого объекта можно рассматривать как живого, потому что он изучал зеркало, а зеркало изучало его. «Мёртвые не могут видеть себя в зеркале — его закрывают простынями», — такой вывод Устина удовлетворил, но венок с ниспадающей волнами лентой начинал раздражать.
Устин вышел на улицу. Утро влажной мякотью перезревшей тыквы оранжево шлёпнулось на голову Устина и вползло в уши, расплющив вываливающееся из рассудка сомнение. Ботинки, попав в клейкое тыквенное вещество, зачвакали ЧВАК-ЧУВАК. Ленточка, обдаваемая порывом ветра, захлестнула глаза Афанасьевича плотной пеленой, и он легко всем телом и венком, венчающем шею, заскользил под неспешно двигавшийся трамвай.
Пока он скользил в заданном утренне-тыквенной мякотью направлении, размышлял: «Резко и мгновенно всё равно не смогу выбраться из этого положения, которое ведёт меня к неминуемой гибели. Но как шикарно к ней подготовился, когда был и думал, что жил». Он легко и непринуждённо улыбнулся потрескавшемуся от ужаса лицу водителя трамвая.