Msong — Выводок

Здесь, на родительской ферме, далеко от стремительно застраивавшихся пригородов Керридж-сити, она чувствовала себя куда свободней. Дни пролетали за изучением мяса во всех его формах и проявлениях: от лягушки, на свою беду выползшую из пахучего пруда неподалеку, до поведения простого деревенского люда. Свиные головы игриво ей улыбались; глаза их были зажмурены в предвкушении чего-то большего: того, что стоит за порогом смерти.

Когда верещащая армия братьев и сестер, — родных и двоюродных, — укатывалась играть во двор или вертелась под ногами матери семейства, — молчаливой и массивной, подобной каменному истукану, — Гвоздик ускользала в сарай и там постигала азы мясницкого мастерства. Иногда отец позволял ей попробовать что-то рассечь или отпилить по суставу, и девочка сосредоточенно и спокойно брала в неумелые руки нож.

— Эй, свинячья голова! Свинячья жопа!..

Звонкий подзатыльник оборвал мальчишеский голосок. Гвоздик подняла голову от дымящейся тарелки с рагу и лениво нашла взглядом источник шума. Им оказался Генри — непоседливый, ожесточенный своим районом двоюродный брат. Гвоздик нашарила двузубую вилку, но осеклась под быстрым упреждающим взглядом отца.

Генри поскреб грязными ногтями пострадавшее место и скривил жуткую рожу девочке лет двенадцати, сидевшей напротив. Та ковырялась в тарелке, неправильно зажав в кулачке ложку с рукоятью треснувшего дерева. Глаза у нее были на мокром месте.

Гвоздик с большим трудом восстановила в голове семейное древо. По причудливой логике пространной генеалогии она приходилась той тетей, сама буде подростком. Ее звали...

–Элиза, — негромко позвала ее Гвоздик. Девочка подняла влажный взгляд, и ее передернуло. Такими глазами на нее смотрели отмороженные задиры в два раза старше, которых она резала в курилке у школы: небольшом каменном мешке с дверью в подвал. — Не позволяй этому засранцу себя обижать.

— Это я-то засранец, ты, жируха?! Ай... — Филиппику Генри вновь прервала тяжелая ладонь матриарха.

— Ешь да помалкивай, — спокойно обратилась она ко всем сразу и наклонилась к тарелке. Правый глаз ее невероятно косил: всегда в зените, едва заметный из-под тяжелого века. Когда она опускала голову, тот всевидящим оком наблюдал за всем происходящим и исправно сообщал о возмутителях сурового порядка.

Гвоздик обошла кругом связку свиных копыт, из которых торчали остатки голеней. Она вспоминала, как однажды в школьной библиотеке ей попалось на глаза изображение тамплиерской свастики, — креста из четырех бегущих ног, — увиденное ею в книге измученного бессонницей, дурно пахнувшего старшеклассника в липко-промокшей под мышками рубашке. Тогда, как и сейчас, образ обезличенных частей тела взволновал ее до остановки дыхания: не кокетливой истомой подростка, но холодной страстью исследователя.

Из-за приоткрытой двери сарая послышался детский визг, и внутрь ввалилась, извиваясь, подобно ласке, Элиза. Тоненькая загорелая рука ее, причудливо изогнутая в локте, пыталась нашарить что-то за шиворотом перепачканной в земле поношенной сорочки. Гвоздик сморгнула спонтанное желание локоток этот вывернуть так, чтоб брызнула межсуставная жидкость, подошла к племяннице и рывком подняла ту с лежалого, то тут, то там заляпанного свернувшейся кровью сена. Элиза взвыла и обмякла: резкие волны отвращения нет-нет, да пробегали по ее костлявой спине. Гвоздик запустила широкую ладонь под тонкую ткань и выгребла пригоршню паучьих лапок. Те еще сохраняли двигательные импульсы и слабо шевелились, будто сгибаясь в учтивых поклонах. Племянница выдавила из перехваченной спазмом глотки сгусток сдавленных рыданий.

— Будет тебе, не скули, — пробурчала Гвоздик.

— Убью... — простонала Элиза, размазывая по лицу сопли.

— Правда? — Гвоздик отошла к разделочной доске и выдернула, — не с первого раза, — мясницкий нож. — Давай, убивай.

Она кинула заточенный кусок стали на солому перед племянницей. Та попятилась, и нож с тихим шелестом скатился по бугорку сухой травы, пачкая ее кровью. Гвоздик презрительно поджала губы и отвернулась к вязанке свиных копыт.

Минутой позже ее отвлекло легкое шуршание за спиной.

— Ты еще здесь? — бросила она через плечо и обернулась. Элиза стояла прямо перед ней: одинокая капля дрожала у нее на носу синхронно с каплей красной, свисавшей с пальцев, вцепившихся в рукоять ножа. На короткое мгновение Гвоздик испугалась, точнее, почувствовала укол адреналина.

— Все... поплатятся, — глухо прошептала ее племянница и сглотнула слезу. Четырнадцатилетняя ее тетя подавила желание отступить на шажок назад.

— Кто «все»? — спросила она и положила ладонь на плечо Элизы. Та вновь разрыдалась и уткнулась мокрым, горячим лицом Гвоздику в грудь. Последняя поймала себя на мысли, что предпочла бы этому добрый удар ножом.

— Сделай меня сильной, — Элиза подняла раскрасневшееся, заплаканное лицо. — Обещай!

— И что потом? — Гвоздик мягко попыталась отстранить племянницу, но та вцепилась в нее только крепче.

— Я расправлюсь со всеми, кто меня обижал. Ценой жизни... — Она осеклась, услышав грубый смешок тетки. — Ты чего?! –гневно спросила она.

— Ничего, ничего... — Мягко ответила Гвоздик и ободряюще похлопала племянницу по плечу. Та скинула ее руку и отошла.

— Ты... Ты такая же, как они. Ты — свинья! Все вы — животные! Как тараканы, все из одного яйца...

Гвоздик угрожающе надвинулась на Элизу, но та оттолкнула ее с неожиданной для столь хрупкого тельца силой.

— Я покажу всем, кто вы на самом деле! –выкрикнула она и выбежала из сарая, глотая слезы.

Гвоздик проводила ее долгим взглядом и вернулась к праздному изучению свиных копыт.

— Генри! Генри, ты где?!

Неопрятная, болезненно-бледная женщина металась по внутреннему двору фермы, то пересчитывая клубящуюся массу детей по головкам, то тормоша ко всему безучастного матриарха, чей кривой глаз был обращен к небу, будто выискивая там заблудшего Генри.

Гвоздик стояла по ту сторону старого, покрытого ржавчиной автобуса, чья коптящая туша стояла барьером между ней и бушующей матерью. Она закрыла глаза и попыталась вобрать полной грудью запах фермы, отделить его от зловонных выделений автомобиля и унести с собой. Почувствовав в глазах и носу незнакомое пощипывание, она решительно развернулась и запрыгнула в нагретый апрельским солнцем душный автобус.

Комната Гвоздик в женском общежитии Средней Школы с Техническим уклоном Керридж-сити для Девочек была чем-то вроде временного изолятора для провинившихся перед комендантом подростков. В этой комнатушке-пенале два на четыре метра не водились тараканы, не любились парочки и не устраивались попойки. Для трех сломленных, забитых соседок Гвоздик, которых та называла «серыми матрицами», единственным дозволенным развлечением был пузатый телевизор в углу, передававший два канала и имевший для этого в своем распоряжении столько же цветов.

Впрочем, когда Гвоздик находилась в комнате, по телевизору крутили только один: криминальную хронику Керридж-сити. Безымянные Гвоздиковы соседки поначалу вжимались в подушки, стараясь оградить мозг от бесконечного цикличного потока насилия и упадка, транслировавшегося им в мозг, но в конце концов обмякали, поддавшись влиянию темной стороны города.

Гвоздик как раз сидела за столом у кровати (другие девочки работали лежа или на хромых тумбочках), когда пухлый, похожий на китайского божка репортер сообщил о зверском убийстве в окрестностях загородной фермы. Гвоздик напряженно подняла голову и по-змеиному уставилась на экран. «Серые матрицы», уловив перемену в настроении хозяйки, испуганно замерли.

— Совершено новое, сенсационное убийство... — заливался голос за кадром, пока оператор тщетно пытался навести фокус из-за широких спин полицейских. В овраге, опутанном цепким кустарником, виднелась бесформенная масса плоти. — ...криминалисты говорят о новом серийном маньяке, возможно, опасном фетишисте...

— Придурки... — прошипела сквозь зубы Гвоздик. Соседки украдкой переглянулись.

Молоденькая журналистка в короткой юбочке попыталась проскользнуть под локтем у полисмена. Тот ухватил ее за плечо, поскользнулся на мокрой траве и тяжело опустился на плотный зад. В этот момент оператору наконец удалось взять крупный план абсолютно голого, уже потраченного червями трупика совсем молодого парня. Из оголенного позвоночника у него торчали копытами вверх грубо приделанные свиные ноги: кое-как пришитые на суровую нитку или вбитые в позвонки с нечеловеческой силой.

Гвоздик с мгновение созерцала открывшуюся картину, а потом расхохоталась: хрипло и звучно, задыхаясь и хрюкая. «Матрицы» всполошились, будто перепуганные пташки.

Смеющаяся Гвоздик, вертящиеся в странном ритме головы ее соседок,— все это напоминало кукольный домик на ручном взводе, собранный совершенно безумным механиком, потерявшимся глубоко в лабиринтах шизофрении.