ghostmale — А З Б У К А М О Р Г А

Эрейзинг — ревайнд.

— Алё? Алё! Да! Я слушаю! Нет, а что?...

Так или примерно так...Ну, теперь точность, наверное, не имеет значения. Всё равно всё вокруг пошло кувырком. Уже нет никого из всех тех, кто составлял, то что называлось к о с т я к о м, чего уж теперь.

Толстый следователь нахмурился.

— Ты чё, писатель?

Я покачал.

— А хули ты? Ты п и ш и. Пиши как было, пиши как можешь, пиши как знаешь. Тебе всё простится, если ты напишешь, всё воздастся, если вспомнишь.

Так вот я и пишу. Может всё это будет издано от моего имени и приобретёт оттенок, так сказать, сомнительный. Может даже не будет уже правдой... А, впрочем, все вы, сейчас читающие эти строки, уже полагаете, что это неправда, полагаете, что это вступление, что за этим последует рассказ... Ну, там, грустный, не знаю, или вообще — п е ч а л ь н ы й. Драма, так сказать. Если вам надо драмы, то идите в драматический театр, а ещё лучше на рынок — там драма приобретает своё истинное значение. Однако, хватит вступлений. Пора заканчивать. Это было всё.

Безмолнов работал в морге. Вам нужна была эта фраза? Да. Вы хотели, чтоб вас заинтриговали. Уныло отрыгывающие после честного ужина, заработанного честным рабочим днём вы хотели п о ч и т а т ь? Да вы хоть знаете, что это такое? Разве читать — это значит...Ах, зачем же я...Опять срываюсь на крик.

Итак.

Безмолнов работал в морге. Лампа дневного света — ф л ю о р е с ц е н т н а я (еле выговорил), как всегда в страшных рассказах моргает. Вспыхивает и затухает. Он идёт по кафельному полу, в котором отражается кафельный потолок и кафельные стены. Кафель...Кафель...

— Где вы нашли это?

— Вот здесь, господин следователь. — Полицейский указал на тёмный угол. Он пощелкал пальцами. Но никто не отозвался.

— Арес! Арес!

Послышалось топанье и Арес вырисовался....

Ах! Как мне всё это надоело!!!! Прощайте, читатель!

Часть вторая.

Господин Задорнов.

Жарко. Он решил открыть окно. Скрипучая рама долго не поддавалась, он вспотел и, когда, наконец, окно открылось, прохладный воздух вдарил ему прямо в лицо. Он немного отошел, подёргиваясь от дрожи, пробежавшей по позвоночнику. Этот вид из окна, такой же неизменный, как стены или пыль на подоконнике давно уже перестал быть чем-то вне квартиры, превратился в подобие картины. Изредка и медленно изменяющаяся репродукция, фотография, ничем не отличающаяся от обычной, разве что мелкие мерцающие огоньки, неподвижные — в окнах многоэтажек, и движущиеся — на заднем плане, на шоссе. Это было мерзко, уютно и тоскливо одновременно — чувствовать себя находящимся в одной из пронумерованных ячеек пронумерованных параллелепипедов, беспричинно п о с т а в л е н н ы х на плоскость. Абстрактнее пейзажа не придумать.

Теперь представтье себе другой вид — из его глаз, спустя некоторое время. По правой и левой стороне — уходящие в глубину назад жилистые руки. Впереди смутно маячит подозрительно длинный нос, да и то, только при косых взглядах. Чуть ниже него — губы, но их уже не видишь, а скорее чувствуешь. Зато видны ноги и туловище (примерно от пупка), видны неплохо, несмотря на отсутствие очков и его состояние. Туловище располагается на кресле, в свою очередь расположенном почти в центре сферы. В самом центре — телевизор. Иерархия предельно ясна. Все второстепенные предметы, как то: унылый платяной шкаф, загромождённый письменный стол, мутное зеркало и облезлый холодильник размещаются вами по усмотрению, всё равно они нестабильны. В руках — кружка чаю. Пальцы ног шевелятся, чешется в мошонке и хочется писать. Ставьте ударение как угодно. Звонит телефон. С писать придётся подождать.

— Алё? — сказала трубка.

— Алё! — лениво откликнулся он.

— Господин Задорнов? — поинтересовалась трубка.

— Да. — если твоя фамилия Задорнов, это — естественный ответ.

— Господин Задорнов? — трубка проявила признаки энтузиазма, но всё ещё хотела проверить, что энтузиазм проявляется по правильному поводу. Господину Задорнову захотелось её за это наказать.

— Нет, — сказал он, — а что?

Трубка некоторое время напряжённо молчала, стараясь сообразить. Первое «да», в общем убедило её, что она попала по правильному адресу. Вернее, телефону. Но захотелось получить подтверждение, чтобы потом, почти не дослушав естественно прозвучавшее второе «да», начать излагать причину собственно звонка. Например, звоню, мол, из ЖЭКа, вы чего-то там опять не заплатили. Смотрите, господин Задорнов! Берегитесь! Вы можете не печататься месяцами, однако это совершенно не значит, что можно не уплачивать. Или, к примеру, — из союза писателей. Господин Задорнов! Господин! За (дыхаясь) дорнов! Вас представили к нобелевке! К Нобелевской премии! (из СП? Совершенно невозможно). Вот. А теперь вообще непонятно, что надо было ей (трубке) делать. Так что она молчала. Задорнов начал проявлять интерес к разговору. Ну, действительно, что он, в самом деле?

— Девушка, — зашептал он трубке, — девушкаа!!!

— Ты чё, писатель! Кееакая я тебе девушка? Ты приди в себя, пьянь! — рявкнула трубка.

Часть третья.

Пробуждение.

Задорнов потихоньку начал моргать и выкарабкиваться, так как трезвой частью своего сознания сообразил, что так будет лучше. Он крепко сжал челюсти, пребольно ущипнул себя за руку и помотал головой. В общем, всё это мало помогло, но в моральном плане было необходимо.

— Да, — выдавил он из себя, — Задорнов слушает. Щёки почему-то перестали подчиняться и норовили расплыться в идиотской улыбке. Именно щёки, осенило Задорнова, автоматически начавшего нашаривать ручку, чтобы успеть записать, именно щёки а не губы расплываются в улыбке, становятся чем-то р а с п л ы...

— В час тридцать вы должны будете быть у господина Матюнина, улица Барсукова, дом 54, в районе вокзала. Вы записали? Он наконец нашарил ручку. ...кова, ...сят четы..., вокз.

— Да, — опять выдавил он. Чёрт подери, но ведь всё-таки женский голос! Что за...?!

— Мы тя ждём...писатель! — трубку на том конце опять взял мужчина. Странно, подумал Задорнов. Он посмотрел на кресло. Всё-таки, совершенно не чай был в той кружке.

— Харршо! — сообщил он частым гудкам. Затем осторожно положил говорящую трубку на её ложе и пошел мыться.

Часть четвёртая.

Пустота.

Отвратительное занятие — насиловать пьяный организм холодным душем, но проделать это пришлось. «Госпоаадин Маатюююнин ждёёёёт!» — издевательски пел он, стоя под струями холодного душа. «Блядство!» — шептал он, обтираясь полотенцем. «Брр-ррр!» — дрожал он, делая глоток крепкого кофе. «Что за день такой сегодня?» — удивлялся он без особого раздражения. «День, дееень, дили-день, тень-тень... День-тень? А что, неплохо. Например, мня-мня, тень недели» — это был обычный переброс мыслями с самим собой. Задорнов полез в ящик стола, попутно кинув взгляд на часы — время ещё было и вспомнил, внезапно, что опять забыл позвонить матери. Завтра позвоню, решил он, сейчас уже поздно.

Ну что у нас здесь? Старые бумаги, в основном записки. Так, ничего особенного. Проще говоря, дерьмо. Вот тут я кое-что оставлял. Ага! Ага... неплохо, неплохо. Когда это было написано? Боже мой, сколько лет. Хм. Я, господа, придумал новый жанр в литературе. Туре-туре! Пам-пам! Это? Нет, не то. Писать, так сказать, образы пьес. Апплауз. Поясняю. Придумывается название. Пооригинальней. Например, «Тень недели». «Лошадь Ильича». «Александр Сергеевич Плюшкин». Игра слов, всё такое. Потом от болта (по секрету скажу, что всё это пишется от болта) придумываются персонажи. Ну, краткая характеристика и прочая. Возьмем, предположим... где это? А, вот!

«ЛОШАДЬ ИЛЬИЧА.

Пьеса.

Время действия — Россия, 1920 г.

Действующие лица:

И л ь и ч — старый, смрадный старичок. Одет в пиджачок и кепку. Картавит. Утверждает, что совершил в России революцию, но вследствие чудовищной ошибки в пиастиянственно-виеменном континууме, она стёрлась во времени. Время от времени заключается ц а р ё м в сумасшедий дом.

Ц а р ь — городской жандарм. Носит усы и пахнет л о ш а д ь ю. Очень любит писать рассказы в заводскую малотиражку «П р о з а к».

Вячеслав Добрынин — городской дурачок, 50-ти лет, приблажный. Ходит в широких цветных сутанах. Пускает слюни. Пускает ветры. Отпускает афоризмы. Добрый малый, но способен на невольную жестокость. Царь к нему благоволит.

Л о ш а д ь — проститутка по фамилии Лошадева. Л о ш а д ь — её прозвище. Лет тридцати, одета неряшливо. Ведёт себя очень скромно со всеми, кроме И л ь и ч а, в которого тайно влюблена. Его она бьёт коричневым портфелем по лысой голове, ну и т.д.»

И всё. Т.е. кроме названия и обозначения действующих лиц — больше ничего нет. Полёт фантазии проходит нормально. Персонажи переплетаются в немыслимые узоры. Ц а р ь влюбляется в Вячеслава Добрынина и овладевает им под музыку духового оркестра, Лошадь обнаруживает недюжинные философские познания и уходит в монастырь. Или, наоборот, монастырь, в составе 23 монахов во главе с игуменом уходит к Л о ш а д и в бордель. Придумай сам, читатель!

Так вот и пишу. Да, не драма. Но если вам надо драмы, то идите в драматический театр, а ещё лучше на Птичий рынок — там драма приобретает своё истинное значение, от слова драматус, что по-латински значит: терять голову. (Боже мой, что я несу? — подумалось краешком (краешком? скорее, задником) сознания, я по-моему ещё не протрезвел)

Вздох. Как-то всё это затянуто. Ну, «Лошадь Ильича» — пьеса старая, скверно написанная, к тому же, хохма — так себе. Есть у меня вещи и помощнее. Вот и она, кстати говоря. Представляю вам, господа, пьесу «Азбука морга». Эта пьеса задумывалась совершенно серьёзной и должна была быть написана п о — н а с т о я щ е м у. Сюжет, диалоги и так далее. И может быть, повторяю, очень может быть, что она будет написана по-настоящему в самом ближайшем времени. Фарс. Фурор. Триумф. А пока что:

«АЗБУКА МОРГА

Пьеса.

Действующие лица:

М а р к А н а т о л ь е в и ч К а р г м а н — главврач морга, полный мужчина в толстых роговых очках, сквозь которые он испускает сверлящие взгляды. Одет в белоснежный халат. Гомосексуалист. Разговаривает басом и очень медленно.

Б у з н ю к о в Р. — медбрат, новенький в морге. Худой, но походу пьесы постепенно толстеет. Разговаривает заикаясь.

Б е д и л о И в а н — старший медбрат, здоровенный детина, очень образованный. Разговаривает фальцетом. Обладает чудовищной физической силой. Постоянно сморкается, ну и т.д.»

Существовали, конечно же трудности. Во-первых у него не было сложившегося сюжета. Были, правда, какие то намётки, задумки. Он ясно представлял себе старшего санитара. Потом — надо было выяснить кой-какие детали, чтобы не облажаться совершенно. Как устроен морг, как он выглядит, есть ли там вообще главврач и старший санитар, какими инструментами они пользуются: скальпель? трепан?.. его познаний было недостаточно. Самым простой способ, конечно, увидеть всё самому. Устроить это можно было бы легко — попросить друга детства Максима Безмолвнова. Безмолвнов работал в морге. Однако, Задорнова не очень прельщала эта перспектива. Он знал свою реакцию на такие вещи. Обмороки и всё такое — не слишком приятный антураж для встречи с давно не виденным старым другом. Можно было Безмолвнова просто обо всём расспросить. Однако было лень, да и как-то всегда не получалось. Так что перспектива написания с о д е р ж а н и я «Азбуки» откладывалась на неопределённое время. Единственное, что представлялось Задорнову чётко — это вспыхивающая и затухающая, потрескивающая флюоресцентная лампа. И её отражения на кафельном полу. Вот, в глубине коридора, появлятся старший санитар. Он идёт по кафельному полу, в котором отражается кафельный потолок и кафельные стены. И лампа. Флюоресцентная. Само по себе завораживает и внушает ужас, не правда ли?

Быстрый взгляд на часы, висящие на ковре — мохнатом воплощении тоски. Двенадцать сорок пять. О! Уже пора! Не будем заставлять господина Матюнина ждать.

Часть пятая.

Заключение.

Он нёсся по городу в своих, резко пахнущих пластмассой и чистящим средством «Миф», жигулях. В своём жигулях. В своём жигуле. Тьфу ты! — неважно, — в своей машине. Группа Кардиганс,— объявляет радио. Дурацкая музыка. Был тот особенный ночной час, когда все знакомые здания становятся чужими и, лишённые суетящихся муравьёв, неестественно подсвеченные, угрожающе молчаливые, начинают внушать наблюдателю какой-то затормаживающий ужас. Деревья — застывшие бесшумные взрывы. Ехидно склонившиеся над дорогой фонари. Огромная светящаяся надпись «В О Д К А».

Он повернул к себе зеркало заднего обзора. В нём отразилось его лицо, слепленное из обманчивой ночной черноты и обманчивого ночного света. Картина Караваджо — прошу узреть! «Я, — произнес он про себя, а на самом деле вслух (ночь стёрла такие различия)...я...я, — повторил он, — что за дикое слово! Неужели вон тот — это я?» Может быть во всём была виновата ночь, но ему казалось, что произошла ошибка, что всё, в чём он пребывает, не есть настоящая жизнь; что настоящая жизнь... не проходит мимо него, а наоборот, всячески старается спрятаться, затаиться, так, чтобы он её не заметил и прошёл мимо сам, принимая за реальность суррогат, декорацию, которую она ему так изобретательно подставила. Он почувствовал, что что-то не так, посмотрел на дорогу и резко дёрнул руль, возвращая влезшую на противоположную сторону машину обратно. Ах! Как мне всё это надоело!!!! Я застрял в каком-то киселе, дёргался он, и эта мысль показалась ему такой правильной, он так глубоко её прочувствовал, что ужаснулся. В самом деле — в киселе! И, словно подтверждая эти слова, плотные, кисельные облака заслонили собой луну. Послышался резкий свист. Взмах жезла. Неторопливо двигающаяся, самоходящая форма плюс полосатая палка. Фууу!

Молодой лёйтнант козырнул, всунул бритую морду в открытое окно, понюхал, поморщившись, и попросил документы.

— Задорнов Михаил? — вопросительный долгий взгляд.

— Нет, просто однофамильцы, — не ожидая вопроса привычно отрапортовал он.

— С кем? — удивился милиционер и тут же строго добавил, — выйдите из машины, пожалуйста.

Через восемнадцать минут ровно, Михаил Задорнов ехал пройти в отделение. В милицейском уазике (бобик, мусоровоз, овчарня) он ежесекундно стукался головой о решетку.

Через двадцать шесть минут после этого он сидел в неприятной... хм, в неприятной компании с пахнущим всеми оттенками запаха мочи бомжом (грязный человек неопределённого возраста), в камере (комната с решётками вместо занавесок и дверей). Итого — на часах: два часа ноль-ноль минут. Матюнин ждёт у себя: улица Барсукова и так далее. Скверное дело, надо сказать.

Часть шестая.

Рассказ бомжа.

Концентрировать внимание на камере не было сил. Он решил её просто не замечать и она существовала не очень чётко. Задорнов тоскливо смотрел на решётку. Хотелось пить. «Воды дайте! Дайте воды! Пожалуйста!» — крикнул он. Но никто не отозвался. «Дай-те ва-а-ды!» Далёкий голос спокойно пообещал дать, но совсем не воды. «Сушняк?» — участливо спросил бомж. Он вынул из своего бесформенного тряпья красное аппетитное яблоко и протянул его Мише. «Бери» — Миша исподлобья посмотрел на блестящий плод, как рубин вставленный в оправу из черных, костлявых пальцев с огромными, омерзительно грязными, ногтями. «Заразу какую-нибудь подхвачу», подумал он, не в силах оторвать взгляда от яблока. «Будешь?» — глухо спросил бомж. Миша довольно долго не двигался, затем решился, взял и с хрр-хрр-устом вгрызся. «Ты, мужик, растягивай яблоко-то, ещё долго сидеть», — усмехнулся бомж, почесавшись и блеснув затерянными в тьме личины глазами. Задорнов помотал головой и доел. Полегчало. Как-то расслабилось тело. «Скапливай во рту слюну. И не кричи больше. Придут, действительно пизды дадут. — голос у бомжа был бархатный, дикторский и совершенно не соответствовал внешности. — Я, вот, недавно был в двадцатом отделении (это звучало так, как будто он просто зашёл туда повидаться со знакомыми милиционерами), там тож сидел один...» Бомж принялся рассказывать какую-то историю, но Задорнов не слушал его, а только смотрел на двигающуюся черную дыру, которая, по всей видимости, была бомжовым ртом. Какое значение имеет Матюнин? Какое значение имею я? Какое значение имеют пьесы? Вот здесь находится нечто, разговаривает... Какое значение имеет это нечто? Задорнов представил себе каково это — сидеть на асфальте (вокруг чьи-то ноги — туда-сюда, туда-сюда). Там чешется, здесь чешется. В трусах вообще страшно подумать что творится! Господи, да вот эти-то трусы и отличают меня от него, а вовсе не прочитанная недавно книга Миллера. Кто вообще знает, что о н читал в своей жизни? Да убери эти трусы и мы будем равны. Подобные плечи, соски, пальцы, поры. И рёбра не все, одно пошло сами знаете на что. Меня, предположим, замочат гориллы Матюнина, его — какой нибудь бич, коллега по профессии; меня пристрелят из блестящего заграничного Вальтера, его прикончат сломанной бутылкой — вторичное использование тары. Вот и вся разница между нами.

Успокойся, приказал я себе. Приди в себя! Почему убьёт? Там же работа. А этот (бомж всё извивал закопчённые губы), этот всё таки — отвратительное существо! Вот мразь! Принято их жалеть. Несчастные люди. Не повезло в жизни, ушла жена, искалечили дети. А за что жалеть, если он от меня ничем не отличается, только трусами?

— Заткнись! А-ваваа-аваа! — рычал Задорнов, разбрызгивая скапливаемую по совету бомжа, слюну.

— Заткни-иись, свооолочь! — И столько ярости было в нём, что бомж испуганно (хотя что там поймешь в такой грязи, испуганно — неиспуганно) замолк и начал тихонько копошиться в углу. Он спал. Чувствовалось, что утро уже начало постепенно наползать на город. Его щупальца добрались и до Миши и он поёжился. Он только что проснулся и помнил, что ему снилось что-то неприятное. Снилось как будто его хотят убить, снилось, что он вопил нечеловеческим голосом, но почему — он не мог припомнить. Состояние было отвратительное. Еще не похмелье, но уже и не трезвость, — так бывает после полупьяногосна. Очень хотелось пить. «Впрочем, могло быть и хуже, — подумал он, если бы всё-таки я успел нажраться вчера до обычного...» И тут он вспомнил.

Часть седьмая.

Узник совести.

Если бы не фамилия Матюнин, всё это показалось бы ему продолжением (хронологически же — началом) сегодняшнего сна, настолько было далеко и неправдоподобно — телефонный разговор, душ, поездка в пьяном состоянии по ночному городу. «А почему не в вытрезвитель? — размышлял он тоскливо, — неужели я вчера кому-то по морде дал? Надеюсь, что не менту». Словно волшебный джин, появляющийся при упоминании своего имени, к клетке подошёл вчерашний лейтенант, шурша противнейшим материалом из которого изготавливается милицейская форма.

— Ну что, как компания? — спросил он совершенно обыденно и спокойно. Так спрашивают друг у друга «Как дела?» ежедневно видящиеся сослуживцы. Вежливо, но в то же время безучастно.

Миша не понял.

Мент указал на тёмный угол.

— Надеюсь провели время хорошо, — сказал он бодро, — теперь ждите, за вами п р и д у т. Перед тем, как уйти, растворившись в глубине коридора, он постоял ещё некоторое время, ухмыляясь и в упор смотря на Мишу, которого этот взгляд просто жёг. Задорнов употреблял это выражение в своей писанине очень часто и справедливо считал его избитым клише, испытывая к себе одновременно чувства мерзости и уважения. Мерзости за использование, уважения — за осознание своей мерзости. Однако теперь взгляд — действительно жёг и Задорнов это очень глубоко прочувствовал. «Клише, штамп — гадость, но ведь правда. А вся наша жизнь — не состоит ли из таких же штампов, то есть правд? Мы каждодневно проделываем тысячи заученных, затёртых движений, произносим столько же безликих, однотипных слов. Каждой ситуации сответствует стандартное поведение. Жизнь вообще состоит из этих однообразных копуляций, в этом её сила — в безликости серого вещества, состоящего из абсолютно одинаковых клеток. Выжывает сильнейший? Глупости: выживает серейший. Самый средний и самый незапоминаемый. А что делаем мы, когда что-нибудь создаём? Стараемся сделать пооригинальней. Вот я, например, когда пишу (ведь я не только эти малодушные пьесы изготавливаю): все диалоги тщательно редактируются, все слова проверяются и перепроверяются. Не дай Бог главному герою на одной странице несколько раз приписать слово «сказал». Нет, там он «произносит», здесь «улыбается», иногда «проговаривает», реже «отвечает». Бывает, даже «молвит». Молвит! Да когда ж я в последний раз что-то молвил? Когда в предпроблёвочном состоянии кричал соседке Елизавете Петровне: «Ты знаешь кто? Ты — блядь с царским именем! Пошла на хуй, сука!»? Когда рассказывал пьяному Коляну в ресторане анекдот: «...ну, вот, он ей всунул, а она...»? Или, когда, того хуже, стряпал вступление к биографии пожелавшего быть увековеченным в веках Матюнина: «...в это тяжёлое время и начал развивать свой бизнес Николай Петрович. Развивать постепенно, грамотно, но самое главное — стараясь помогать всем окружащим, накормить голодных, помочь нуждающимся, как истинный Российский Коммерсант, каковые на Руси...»? Трудно было представить всё это в сочетании с глаголом «молвить», хотя по сути, если вдуматься... «молва», т.е. — толпа, простонародная масса, как раз таким языком и должна разговаривать.

Так или примерно так... Всё равно всё вокруг пошло кувырком. Жизненные ценности прекратили быть ценными. Ещё вчера он спокойно стряпал вступление к «житию» Матюнина, зарабатывая на свой кусок... вернее стакан, мечтал когда-нибудь засесть, чтобы работалось спокойно, нирвана, погружение. А теперь? Сидит в заплёванной камере в компании с заплёванным бомжом. Уф! У него зачесалась рука, которую он вчера ущипнул. Он пощёлкал пальцами. Двигаются — значит писать можно. Где это я так? — подумал он осматривая довольно глубокую рану, — дрался что ли? Ничего не помню...

Когда он продался? Когда э т о началось, когда он превратился из спокойного, милого мальчика Миши Задорнова... Нет, не так. Нее-е, не-е. Можно конечно, но не тот тон. Ещё раз.

Всей своей израненной душой он ощутил своё падение. Тьфу ты, Боже мой, это уж слишком даже для меня! Прости, Господи!

Часть восьмая.

Молитва.

Прости, Господи!

Мы все — пузырьки от дыхания Бога, поднимающиеся к поверхности безмерного океана и исчезающие на ней. Этот океан — всё и нет ничего больше него. Постепенно исчезаем в нём и нет другого выбора. Я сказал, что мы пузырьки. Но мы ещё и плоть, кровь и душа, брошенные в этот океан. И у нас кое-что есть. У нас есть выбор. Можно сложить руки на груди, понять тщетность существования и ничего не предпринимать. Тогда мы пойдём на дно. Камнем. Либо сражаться с грозными волнами, идти поперёк них, в ярости грозить кулаком небесам и кричать, что не сдадимся, брызжа слюной посреди брызжущей пеной воды. Тогда мы пойдём на дно. Рано или поздно, от сводящей ноги и руки судороги или захлебнувшись в крике водой. А можно отдаться этим волнам, набрать побольше воздуха, лечь на спину, расслабить своё тело, и сконцентрировать мысли. Тогда мы всё равно потонем. Но перед этим у нас хотя бы будет возможность увидеть звёзды.

Так — есть смысл продолжать. В такого Бога я верю.

Ему безразличны подношения, жертвы и молитвы. Он почти совершенно бесстрастно относится к умерщвлению чужой или своей плоти, немного недоумевая, для чего нужно делать это с и без того недолговечным материалом. Он разбрасывает горести и радости щедрой рукой, направо и налево, и совершенно произвольно, просто потому что они должны быть разбросаны. У него нет скрижалей, он вообще не любит ничего каменного и тяжеловесного, его скрижали — облака, изменчивые и ускользающие. Он не карает грешников и не воздаёт праведникам, он вообще не вмешивается в суету. Но что он замечает — так это такое настроение как у меня сейчас, это блеск в глазах, радостные взрывы в груди, мечтательные улыбки на губах. И если он не радуется, то, по крайней мере, позволяет радоваться нам, а это — не так уж и мало.

Пора заканчивать.

Вот так.

Часть девятая.

Изгнание.

И спустился бы после этой молитвы к Михаилу старец с неба с бородой, словно горная река стекающей по груди, и произнёс бы:

— Ты п и ш и. Пиши как было, пиши как можешь, пиши как знаешь. Тебе всё простится, если ты напишешь, всё воздастся, если вспомнишь.

И Миша взял бы в руки ручку и вывел бы на бумаге:

«Тень недели.

Пьеса.

Действующие лица:

Надежда Бабкина — полная баба. Разговаривает быстро, всё время смеётся. Любит выпить и подраться, но успевает и по хозяйству. Часто колотит мужа. Одевается в яркие сарафаны. Неглупа, но и небогата. Иногда попукивает во время разговора, к чему в деревне, все впрочем привыкли.

Мухомор — муж Бабкиной, прозванный так за ядовитый язык. Худой и жёлчный мужик, не боящийся никого, кроме жены.

Надежда Кадышева — тоже полная баба. Некрасива, зажиточна и скупа. Ненавидит Бабкину, за словом в карман не лезет. Владелица деревенского кабака. Настоящее имя — Надежда Кулупчанская. Много лет тому назад сбежала с каторги, где сидела за убийство.

Филя — деревенский дурачок. Крепкого телосложения и высокого роста. Ходит по деревне, визжа противным голосом и не успокаивается, пока ему не дадут любимых им отрубей. За леденец периодически отдаётся сельскому старосте.

Иван Крутых — сельский староста. Имеет прозвище Тупых или Тупой. Старый толстый извращенец и т.п.»

Так представлял себе Задорнов чудо, которое могло бы произойти сейчас. К сожалению... А, впрочем, никаких сожалений — именно отсутствие чуда убеждало Задорнова, что Бог есть. Чудо — далеко не тайна, как полагают некоторые, совсем наоборот — раскрытие тайны бытия, подсказка, шпаргалка, недопустимая в честном поединке. Тайна для человека — вопрос о существовании Бога, и каждый эту тайну ощущает самостоятельно, перемалывая свою плоть в дух, проходя через многие битвы и ипытания (вот бы ручку и бумагу мне сейчас, — подумал он, — как мне нужны ручка и бумага!). А чудо — превращает всё это в бесполезное копошение. Оно мгновенно убеждает человека в том, на понимание чего он тратит всю жизнь. И потом: чудо уничтожает сомнения. А без сомнений — какая же вера? Наконец...

Опять появился кто-то у железной решётки, Миша еле оторвался, секунду приходил в себя, наконец разобрал — мент, но уже другой, незнакомый.

— Задорнов, — позвал мент.

Миша знал, что сейчас начнётся какая-нибудь долгая тягомотина, ещё более невыносимая с полупохмелья, в котором он пребывал и приготовился заполнять, объяснять, выслушивать, в общем, страдать. Но мент, оказавшийся вблизи полным мужиком с добродушным мясистой картошкой вместо носа, неожиданно буркнул:

— Иди, вон...туда.

Задорнов пошел по коридору и вышел в небольшой зал, ослепивший его после тёмной камеры, так, что заболели глаза. Вначале не было ничего видно, один только свет, бесцветное горение. Потом — плавящееся золото. Оно заполняло собой всё вокруг в течении всего лишь нескольких секунд, и воспалённые, красные глаза Миши, которые он сильно щурил, раскрылись сами собой, давая этому, почти неземному, свету влиться в себя. Эти несколько секунд показались Мише не то чтобы вечностью (он усмехнулся про себя — вечностью), но длились всё-таки несколько дольше, чем должны были длиться. Затем золотой свет начал отступать, растворяться, словно утекая в какие-то невидимые щели пока не пропал совсем. И тогда в зале обнаружились предметы и люди: стенгазета «Дежурный свисток», серый сейф, клетчатый затёртый линолеум на полу, неподвижная и важная фигура в форме, застывшая за допотопным железным пультом и, наконец, Перхан, высокий, жилистый цыган, как всегда одетый в клетчатый двубортный костюм, который он умудрялся носить с какой-то, даже — элегантностью. Из свиты Матюнина цыган был самым симпатичным. Несмотря на своё состояние, Задорнов не мог не улыбнуться. Перхан также оскалил свои жемчуга. «Пойдём. Я тут договорился. Николай Петрович ждёт». Задорнов посмотрел на большие круглые настенные часы, висящие над стенгазетой. Было уже десять часов утра. Сопровождаемый Перханом чуть ли не под руку, он вышел в хмурое, вялое утро, в рёв машин, в пыльные облака, выкручиваемые из асфальта их колёсами, в гомон голосов, в суету враждебного города — в мир.

Часть десятая.

Морг.

Сопровождаемый Перханом и ещё парой шестерок, он шёл по бессмысленно и прихотливо извивающейся садовой дорожке и оттого дом — огромная бесформенная груда, ощерившаяся выползающими там и сям остроугольными балконами, фальшивыми накладными колоннами псевдоионического ордера, трубами многочисленных каминов и вентиляций, — как бы постепенно и вертясь наползал на Задорнова. Пройдя кучу лестниц, залов и коридоров, они очутились в столовой комнате, которая по размерам вполне могла бы подойти для занятий мини-футболом. Матюнин сидел в своей колоссальной столовой комнате и жевал. Он был похож на свой дом. Такой же огромный, бесформенный, с нелепо выпирающими частями бульдожьего лица: неожиданно тонким носом, оттопыренными ушами и выпученными глазами, обведёнными жирной тёмной каймой — признаками явного нездоровья. Жевал он без аппетита. Бог послал ему сегодня кальмаров, обжареных в сухарях, вареную картошку, посыпанную петрушкой, куски колбасы сервелат, салат из огурцов и помидоров, политый оливковым маслом, грузинский солёный сыр, банку икры и большую запотевшую бутылку понятно чего. На вошедшего Мишу он просто кинул взгляд, не поздоровался, только кивнул на стул. «Вряд ли он сегодня предложит мне поесть», — ухмыльнулся про себя Миша. Он вот уже более полугода всё обещал закончить существующую только в виде вступления книгу — жизнеописание самого Матюнина, которую тот в порыве самолюбования решил издать в золотом переплёте. Задорнова сам Матюнин не читал, его посоветовали знающие люди. Часть денег была взята авансом, в результате блестяще развёрнутой перед ошалевшим Матюниным концепции книги. Как все дельцы в провинции, Матюнин был суровым человеком и не позволял обвести себя вокруг пальца. Даже представителю президента. Однако человек его пошиба совершенно разомлевал от перспективы узреть свою жизнь в золотом переплёте, и деньги были отданы шустрому Михаилу непривычно легко. А теперь, постепенно, книга стала растворяться в его сознании, зато появилось чёткое ощущение, что его надули, а этого Николай Петрович не терпел, надувался он сам по себе и только в нужный момент.

— Николай Петрович, — у Задорнова пропал голос, — можно воды?

Матюнин не обратил внимания и внимательно посмотрел на него.

— Ты, Миша, что-то неважно выглядишь. Опять пил?

И продолжил жевать.

Затем произнёс, с расстановкой и уже каким-то другим голосом:

— Если бы Перхан не увидал сегодня утром твою машину около ментовки, ты бы очень крупно вляпался. Я тебя вытащил. Для своих целей. Но всё равно, теперь ты мне должен не только деньги, а гора-аздо больше. Теперь — ты напишешь книгу, причём до конца месяца.

Мише было тоскливо. Давайте опять наденем на себя очки его глаз, тем более, что дома у Матюнина он впервые (раньше они встречались либо в офисе, либо в ресторане). В центре теперь вместо телевизора — дородный стареющий человек, лет сорока пяти. Проще говоря, он давит центр и несмотря на пустоту комнаты, вызванную её очень большими размерами, заполняет всё пространство вокруг. Как-то совсем теряются находящиеся здесь же предметы: дубовая кухонная мебель, наполненная дорогостоящей электроникой, два чёрных холодильника, немного повыше человеческого роста, картина, изображающая хозяина дома застывшего с неестественным взглядом за столом, в шёлковом халате и, почему-то, с ружьём в руках, два стола с дюжиной стульев...

— И скажу тебе честно, Михаил, если бы у тебя не померла сегодня мать, я бы с тобой по-другому поговорил. И писать ты бы начал, сидя в подвале прямо здесь. Не написал бы десять страниц за день — я бы тебя...

... зелёная ваза в полтора метра от пола, телевизор в противоположном углу, так далеко, что картинки не разобрать, теряется в перспективе... Померла сегодня мать, повторил он про себя и вначале ничего не произошло. Потом пробежала дрожь по всему телу. Волоски на руках угрожающе приподнялись.

Он видел Матюнина, застывшего с неподвижным взглядом и очень теперь похожего на своё изображение на картине, слышал как Перхан где-то за его спиной глухо сказал : «Николай Петрович, он ничего не знает, я ему не успел...», а потом обращаясь к нему:

— Мы заходили вчера к ней ночью, тебя искали. Смотрим менты, скорая... Соседка сказала что сердечный приступ. Тебя говорит звала. Спрашивала, где Миша.

Потом всё затухает. Что-то происходит вовне, но ничего не не видно и не слышно. Ничего. Ничего. Ничего. Ничего. В течении минуты. Затем оглушительная волна, начавшаяся в ногах и докатившаяся до глаз. И мы больше не в силах смотреть сквозь них. Мы вообще не в силах смотреть. Нельзя продолжать наблюдать в такой момент. Даже над персонажем. Последующие полчаса пропускаются. Это не приём. Просто, если кто-то рядом скорбит, скрип пера или стук клавиш звучат кощунственно. По крайней мере, в первые полчаса.

Смерть матери — это конец начала. Ибо перестаёт существовать то, что принесло тебя в свет. Смерть матери — это начало конца. Ибо только тогда ты перестаёшь быть дитём, ребёнком в прямом, а не в переносном смысле.

Городской морг находился на окраине листвы пыльного клёна, в районе твоей правой руки, напротив равнодушных облаков — как будто с её исчезновением не стало и начала координат, точки отсчёта и всё смешалось в мире. Задорнов, прильнувший носом и ладонью к пыльному, с грязными разводами стеклу автомобиля, почти слился с ним такими же замутнёнными глазами, которые, как и стекло, были запятнаны движущимися деревьями и рваными тучами. «Сердечный приступ», повторял он про себя. «Сердечный приступ». Что это такое? Два слова, прилагательное и существительное. Примерно дюжина знаков из которых эти слова составлены. Ничто — чернила на бумаге, пустые звуки. Как же возможно, чтобы это ничто отняло у него мать? Какие-то звуки...

Выходя из машины, он почувствовал тяжесть в груди. Он опять пошёл по дорожке через сад, наполненный чахлыми липами. Теперь на него надвигалось двухэтажное коричневое здание. Серый — цвет жизни, коричневый — смерти, постепенно затухали в голове мысли. Надвигалось здание совсем не так, как Матюнинский дом, но ровно и беспощадно, постепенно заслоняя собой весь горизонт. Вот и вход. Он вошёл в дверь и подумал, что, видимо, это и есть морг. Задал вопрос человеку ветибюле. Тот кивнул, что-то ответил и ушёл. Задорнов, не зная что делать, стоял неподвижно. На стену рядом с ним села муха. Он смотрел на неё. Лапками муха совершала намаз. Потом взлетела и исчезла. Кто-то тронул его за рукав. Задорнов обернулся. Что здесь делает Перхан? — подумал он. Потом понял, что надо идти, — вон туда. Длинный коридор. На полу — свето-коричневый линолеум. Рисунок, имитирующий плитку. Грязно-коричневый плинтус. Странно, что нет никакого запаха. Какие-то повороты, лестница. Сердце опустилось в желудок и заполнило его своей тяжестью. Ноги сделались ватными. Ещё один штамп, подумал Задорнов. Сюда, услышал он звонкий от короткого эха голос. Чья та рука (может даже его) толкнула дверь. За ней был яркий, холодный свет флюоресцентной лампы. Он опустил глаза, но знал, что стоял теперь перед телом. Он смотрел вниз, понимая, что всё равно придётся посмотреть туда, но как можно дольше оттягивая этот момент. Черные полосы на полу, пересекающиеся на блестящем сером поле. Это был кафель. Задорнов поднял глаза.

Свет медленно и мягко потух. Захлопали зрители. Занавес поднялся. Опоздавшие, щурясь, стараются разобрать при свете лампочек, обозначающих выход, что написано в программке. Так, режиссер,..азб,.. а, вот: «Действующие лица»...

Действующие лица:

М и х а и л А л е к с а н д р о в и ч З а д о р н о в — писатель, 39 лет. Разведен, страдает запоями. Часто задумывается. Мешковато одет. Разговаривает быстро, но очень увлекательно.

Е в а Ф ё д о р о в н а — его мать, 68 лет. Молчаливая старушка, прячущая лицо. Почти не разговаривает.

Н и к о л а й П е т р о в и ч М а т ю н и н — 46 лет, бизнесмен, меценат. Дважды разведён. Одевается изящно и с шиком. Любит женщин и выпивку. Получается только выпивать.

Б о м ж — без определённого места жительства, без возраста и без имени. Одет в лохмотья. Имеет страшную, длинную, слипшуюся бороду.

П е р х а н — цыган. Довольно молод. Работает на Матюнина. Разговаривает с лёгким акцентом. Одевает исключительно двубортные пиджаки.

Л е й т е н а н т — 24 года, высок, обыкновенен на вид. Мечтает купить джип Лексус.

Б е з м о л в н о в — 40 лет, работник морга. Пьяница.

П о л н ы й м и л и ц и о н е р.

М и л и ц и о н е р ы.

Л юд и М а т ю н и н а.

Действующие лица обозначены и занавес может опуститься. Скрипят кресла, к выходу все идут гуськом. У гардероба образуется суетливая очередь. Потом вы выходите на вечерний, наполненный морозом воздух, оглядываетесь по сторонам и понимаете, что у вас есть всё. Есть исходные данные. Есть колода, которую вы можете тасовать. Есть твердь, от которой можете отталкиваться. Есть глина из которой можете лепить.

Теперь всё зависит от вас.

Июнь 2002.

--------------------------------------------------------------------------------

© Copyright: Ghostmale, 2003