Блоги

А все потому что некоторые привыкли шлепать по клавишам не глядя... Это лирика, конечно. Вот.

Не правда ли, осень нынче тревожная?.. Небо в полоску — погода, знать, летная. Я наощупь иду по октябрьским числам, Каблуками ломая позвоночники листьям. Пропиталась дождем для себя незаметно я. Одинокой быть легче, чем быть отвергнутой. Мой статичный надрыв — лишь клякса чернильная Для него — сталеглазого газа эфирного. Прутья ограды в душу впиваются. По какую сторону клетки я? Знаешь ты..

Я запахнулась в пальто и выбежала на улицу. Бегу-бегу!.. А в лицо мне ветер шепчет: " Быстрее! А может на перегонки?" Я оглядываюсь на ветер, что подталкивает меня в спину и, радостно подхватывая мои ладошки, целует их. Вихрем проношусь мимо удивленных деревьев: « Сумасшедшая! » — кричат они мне вслед. «Не слушай их!» — шепчет ветер и заворачивает шарф, развязавшийся и собравшийся самостоятельно улететь. Стоп! «Полетели дальше» — обиженно мурлычет ветер. Я лукаво смотрю на него: «Принеси мне смех!» И тут же слышу радостный звонкий детский смех. Мне всего 15 лет и это мой смех такой веселый! Я кружусь, раскинув руки в стороны! «Мой Мир! Я целую тебя!» И мы с ветром бежим дальше. Все дальше… И мне так хорошо, так легко…

…с ручья вернулась потрясённая А. и сказала, что там… поют! — Здесь такое бывает, — сказал я и включил камеру, — а что поют? Можешь повторить? Александр Чех «Выше снега» Путешествуя по хребту Иолго на Восточном Алтае, жарким июльским вечером 2003 года свалились мы с гендиректором «МИЗа» Сергеем Огородовым с Аккаинского перевала и бодро пошагали в направлении Замков Злых Духов. Кто первым назвал столь экзотическим именем эти две скальные башни, красующиеся у границы леса и горной тундры на краю обширного, поросшего карликовой берёзкой плато, не знаю. Однако могу предположить, почему назвали их именно так. Дело в том, что не раз и не два убеждался я, что в окрестности этих каменных останцев у путешественников то и дело возникают всякого рода иллюзии. В первую очередь — зрительные. Вот, к примеру, четыре года назад шли мы здесь втроём: я, тот же Сергей Огородов, человек энергичный и спортивный, да ещё один Сергей, большой во многих смыслах человек, который, вглядываясь вперёд, вдруг забеспокоился: — А что это за женщина вся в чёрном у Замков мечется? Вон, вон, направо переметнулась! — Где? — дружно переспросили мы с Огородовым, в округе-то не было ни души. — Да вон же она, справа от скал! Руками нам машет! Может ей срочно помощь требуется? — Нет там никого! — Да вы что!!! Я её отлично вижу! Побежали скорее! Но вот мы у подножья Замков. Как всегда при хорошей погоде, скидываем здесь рюкзаки, останавливаемся на передышку. Вообще-то к штучкам-глючкам в этом месте я давно привык и уже почти перестал на них обращать внимание. — Ну и где же та женщина, которая вся в чёрном? — оборачиваюсь я, наконец, к ничего не понимающему спутнику. — Наверно, вниз к реке ушла… — растерянно отвечает тот, машинально вытирая пот со лба. Прошёл я по тропе вперёд и что есть мочи гаркнул в открывшиеся взору совершенно пустынные верховья реки Муехты: «Ха-а-а!» Так мы перекликаемся иногда, чтобы не порастеряться в тайге. А в ответ — тишина. Как-то уже очень давно одна юная экзальтированная участница, ощутив, что места здесь особенные, решила себя проверить. Не сказав никому ни слова, выбралась безлунной ночью из палатки и, обмирая от страха, направилась к этим самым Замкам. Ну что такое подняться на четыреста метров от стоянки по тропе до границы леса — пустяки. А наверху в это время лошади почему-то не спали, паслись, и одна из лошадей тихонько подошла сзади к этой барышне и, ткнувшись мокрыми губами в её веснушчатую щёку, кэ-ак всхрапнёт! Бедную девчонку как ветром сдуло, мигом очутилась она у палаток, всех разбудила и дрожит, ни слова сказать не может, еле успокоили. Лишь на утро незадачливая путешественница поведала нам о своих ночных похождениях… Ну а в нынешнем походе было нас шестеро, в том числе двое подростков: двоюродные братья Илья и Стас. Погода стояла великолепная, но в ночь по всем приметам намечался дождь, и решили мы прошагать подальше, чтобы добежать посуху до роскошной кедровой стоянки, названной туристами «Три медведя» за несомненное сходство с шишкинской картиной. И вот проскочили мы Замки, пересекли границу леса, миновали верхние стоянки конных туристов и вышли на малолесный, просторный участок перед спуском к воде. — Это что ещё за чудеса природы? — воскликнул я, оглядевшись вокруг. — В прошлый раз ничего такого не было! — удивился Сергей открывшемуся виду. Вся местность была изборождена строго параллельными, уходящими от горизонта к горизонту, полосами. Мальчишки тотчас заинтересовались увиденным. Наклонившись, Илья внимательно осмотрел небольшой камень, в который упиралась борозда. Никаких царапин, сколов на камне не обнаруживалось. Борозды прерывались редкими деревьями, валунами, валёжинами, ямами, но неизменно возобновлялись за ними. — Папа, что тут было? — недоумённо спросил он у Сергея. — Да вот, тоже не могу понять. Спроси лучше у дяди Бори, он должен знать! Пришлось мне напрячь мозги для объяснения данной аномалии. Однако ни одна из гипотез странного изменения ландшафта не выдерживала критики. Никакая техника сюда забраться да ещё так аккуратно поработать не могла, землетрясение такие вот гофры на почве не оставляет, да и не было его в последние три года. Человеку же эта колоссальная (причём совершенно бессмысленная) работа просто не под силу. Но что же всё-таки здесь произошло? Уж не инопланетяне ли побаловались! Местный пастух-алтаец в другой раз объяснил просто: в наших краях, мол, ещё и не то бывает, и тут же поинтересовался, нет ли у меня водки… Да, много необыкновенного, а порой и необъяснимого происходит в Алтайских горах! Хожу по горам с юности, и уже рассказывал о том, каким сложным оказался поход, связанный с подготовкой из нас, девятнадцатилетних, инструкторов для горно-спортивного лагеря НЭТИ «Эрлагол». И до сих пор ощущаю мурашки на спине, вспоминая одну из тогдашних ночёвок. В ночь с 22 по 23 мая 1978 года каждому из участников того похода, а нас было семнадцать человек, виделся один и тот же сон: мы спим-ночуем, а палатки сами движутся по маршруту вместе с нами, спящими. Тяжело перебираясь через каменные ямы и валуны, цепляясь за бурелом и торчащие на деревьях ветки, огибая скальные стены и промачиваясь во встречных ручьях, палатки неумолимо продвигаются по таёжному бестропью. Неудобно, неуютно, муторно. На следующий день, увы, наяву, погибнет в каменной ловушке наш товарищ, и мы станем. И будем стоять на маленькой терраске у самого дна узкого, извилистого, похожего на гигантскую трещину в земле Чебдарского ущелья до тех пор, пока нас не найдут спасатели. «Вы попали в самое гиблое место района!» — объяснят нам они и не сразу найдут верный путь наверх, несмотря на то, что ещё накануне вечером сами спустились в этот мрачный каменный мешок. Как же мог один и тот же диковинный сон привидеться одновременно всей группе? Впрочем, одна из участниц уверяла, что не спала ту ночь. Не могла уснуть именно потому, что ей упорно казалось, что палатка движется. Так что же это было? Массовая галлюцинация? Воздействие аномальной зоны? А может, дано было нам предупреждение свыше о приближающейся трагедии, которую мы так и не сумели предотвратить… Пришло время поведать ещё об одном загадочном явлении. С ним я столкнулся в начале своей инструкторской работы, когда турклуб НЭТИ доверил мне организацию и руководство очередным инструкторским походом. Придвинув сроки проведения путешествия вплотную к началу первой смены «Эрлагола», я выбрал стосемидесятикилометровый кольцевой переход второй категории сложности с семью перевалами и максимальным пересечением участков, по которым в дальнейшем предстояло водить походы моим подопечным. Не без труда отстояв маршрут в городской маршрутно-квалификационной комиссии, отправились мы в путь. Многие места были мне незнакомы. Постоянно приходилось доставать компас, далеко неточную карту района и ориентироваться. В поисках пути мы неоднократно производили разведку, зачастую теряли тропы, преодолевали незапланированные препятствия. Например, пролезли по скалам в верховьях реки Ложи перед Альбаганским перевалом, а потом обнаружили, что левее по камням прорисовывается едва заметная, извилистая, но довольно простая, помеченная туриками тропа. У Ложи-то и произошло такое, что впору не поверить сему и решить, что это был сон. Мы остановились на обед, пройдя весьма обширные, обильно поросшие карликовыми растениями болота, кое-кем в шутку называемые владениями маркиза-де-Куролбаса. Дело в том, что перевальное место из урочища Сарысаз на болотистое плато называется Куролбасом, что созвучно с маркизом-де-Карабасом из популярной детской сказки Шарля Перро. Основное русло Ложи лежало перед нами далеко внизу, его даже не было видно за могучими кедрами и замшелыми пихтами. Тропа, тянувшаяся по болоту на левом берегу почти перпендикулярно к реке, теперь плавно поворачивала направо, чтобы где-то у границы леса выйти сначала к одному из прекраснейших Ложинских озёр, а затем и к самой Ложе. Погода стояла отрадно солнечная, ясная, веселая. Два часа назад мы не сразу нашли стезю при входе на болота, но затем без особых трудностей преодолели их и вошли в верхнебереговой лес. Прошагав около километра по хвойному лесу, мы наткнулись на живописную, усыпанную сухими кедровыми иголками полянку с прекрасным кострищем у огромного камня, поваленным исполинским кедром и кучами валежника. Не доставало для полноты картины здесь разве что косолапого мишки… Эге! А ведь я уже ночевал тут полтора года назад в марте, когда водил лыжную «двойку». Уже тогда, в конце алтайской зимы, это место показалось мне настолько примечательным, что, не раздумывая, встали мы на ночёвку раньше обычного. Засветло свалив несколько сухих пихт, напилили дров для палаточной печки. Поужинав, долго сидели вшестером с гитарой у жаркого вечернего таёжного костра, заодно растапливая в котелках снег для завтрака. И вот судьба привела меня снова на эту поляну. Здесь до реки на самом деле ещё далеко, но вода явно находилась где-то рядом, иначе бы не было этой великолепной стоянки. Взяв котелки, пошёл я искать родник и тут же остановился, залюбовавшись открывшейся в просвете меж деревьев удивительной горой-трапецией. Её каменная, чуть заснеженная вершина гигантским кораблём будто плыла на фоне якобы неподвижных облаков. А вот и вода! Тропинка круто спускается к ручью, падающему справа, от болот. «Чудненько!» — думаю я, и обнаруживаю у себя под носом сидящую на ветке белку, которая безбоязненно, с любопытством разглядывает меня, поблёскивая насмешливыми глазёнками. Ветра нет, птичьего гама не слышно, только живо шумит ручей, весело играя солнечными бликами на своих переливах. И вдруг, наклонившись к воде, ощущаю, что не один я здесь. Откуда-то сверху от истоков ручья льётся тихая грустная музыка. От неожиданности я резко выпрямился, встряхнул головой, отгоняя наваждение и пугая белку, которая в мгновение ока вспорхнула метра на три вверх по стволу. Затаив дыхание, прислушался ещё раз. Доносившаяся до меня мелодия напоминала таинственный вокализ, слегка печальный, светлый и как бы не от мира сего. Граница пройденных нами болот была широкой, около километра, и моё воображение тотчас нарисовало пожилых алтайцев-конников, расположившихся наверху над нами. Они представились мне в национальных тёмно-бордовых, расшитых парчой халатах до пят, с экзотическими музыкальными инструментами в руках: длинными тонкими серебристыми трубами и непомерно вытянутыми струнными инструментами… Первым моим желанием было поставить котелки на камень и взбежать наверх, чтобы посмотреть, кто это там. Но, стоп! Во-первых, я потеряю много времени, карабкаясь по замшелой крутизне. Во-вторых, и это главное, над нами абсолютно никого не может быть! По болотистому плато между двумя отрогами идёт одна единственная тропа, и если бы каким-то чудикам вздумалось свернуть с неё и уйти по болоту в сторону, то остались бы следы. Крайне изумлённый, я ещё раз прислушался к музыке. Нет, это не ветер шумит и не ручей журчит, и уж, конечно, не птицы поют! Это нечто другое, и такое ощущение, что звучит оно скорее во мне, чем внешне… Набрав котелки, озадаченный, поднялся я к группе. — Дежурные, вот вам вода, ручей рядом! Для купания он мал, но умыться всем рекомендую основательно, — предложил я будущим инструкторам и при этом подумал: «Услышат они что-нибудь, или мне всё померещилось…» Часть туристов отправилась к ручью и тотчас раздался чей-то возглас: — Здесь кто-то есть! Мелодию услышали все. Кто-то предположил, что недалеко от ручья «вход в Шамбалу», кто-то был смущён и даже слегка напуган, а кто-то бодро уверял, что внизу на Ложе стоят люди, и звуки оттуда слышатся отражением от нашего берега. Один из участников предложил поскорее уходить с этого места, «пока все мы тут не посходили с ума». Но за обеденными хлопотами все успокоились. А когда после обеда двинулись мы к Альбаганскому перевалу, я совершенно забыл о случившемся. Произошедшее настолько не укладывалось в голове, что сознание просто вычеркнуло пережитое. Будто и не было его вовсе. Вспомнил я о том событии ровно через год, когда ночевал с новой группой на этой же стоянке. Вспомнил лишь после того, как подошёл к ручью, чтобы смыть пот после тяжёлого жаркого дня, да вдруг услышал хорошо различимую, доносящуюся словно из другого мира волшебную музыку. И опять её слышала вся группа, и кто-то сконфужено бормотал про космические энергии, про вход в астрал, про параллельный мир, граница которого рядом, и можно случайно перейти её и никогда не вернуться назад… Насколько мне известно, записать мелодию с помощью видеокамеры никому не удавалось: на записи слышался шум воды, щебетание птиц и даже попискивание каких-то бурундучков. Музыка же поющего ручья оказалась настолько тонкой, что созданные человеком приборы её не улавливали. Неоднократно я потом бывал здесь, но чудесная мелодия звучала не всякий раз. Иногда её не было вовсе, как не прислушивайся. Когда же мелодия слышалась, спутать с чем-то её было невозможно. Но откуда она исходит? За годы путешествий у меня наберётся целая коллекция удивительных фактов, которые, быть может, и послужили толчком к занятиям литературным творчеством. Однако, вне всякого сомнения, встреча с поющим ручьём — одно из самых ярких и загадочных событий. PS. Свидетельствует Александр Чех: www.proza.ru/...

Белоснежное создание или в гостях Неизвестный страх тревожит, Взгляд чужой по мне бежит, Взором страшным своим гложет Неизвестный человек. Словно петля меня душит. И бежит по телу дрожь, Мир покоя страх разрушит, Вдавит в сердце моё нож. Всё рассыплется и рухнет, Неизвестность пропадёт. Белоснежное созданье Мрачно в дом ко мне войдёт. И кружа по коридорам, Вея призраком пустым, Белоснежное созданье Испускает грязный дым. Мне темно, я задыхаюсь, Погибаю в темноте, И в тумане еле вижу Свечку на своём столе. Яркий свет её сияет, Пробивает злую мглу; Дотянуться я мечтаю, Но подняться не могу... Силы бросили навеки, Подчинились не добру. Медленно смыкаю веки. Чувствую: сейчас умру... Белоснежное созданье Кружит, кружит надо мной, Запевает злую песню. Слышу я собачий вой! «Ты поэт, который видит В людях только лишь добро, Ненавидишь ты несчастья И не веришь ты во зло! Но напрасны твои мысли... Дьявол душу твою взял. Ты в плену стального смысла, Новый мир тебя всосал». И склоняясь ближе, ближе Над моею головой Неизвестное созданье Открывает мир чужой. Словно, в нём когда-то был я, Дежавю пугает глаз, Всё до боли мне знакомо, Хоть и вижу первый раз. Мысли кружатся по полю, В горы поднимаю взгляд; Уши радуются вою Диких боевых собак. Но тут шорох я услышал, Обернулся на него. Белоснежное созданье Машет мне рукой легко. Подзывает к себе мыслью, Говорит: «Пошли за мной Покажу тебе я чистый- Нечисти прекрасный дом». Любопытство овладело, Сделал шаг один, другой. Белоснежное созданье Тянет, тянет за собой. Вот, дошли мы до избушки С чёрным крашеным крыльцом. Где-то голосят лягушки, Но опять... мне дом — знаком! Злой фонтан воспоминаний Только испускает пар, Не могу ничто я вспомнить, Словно мозг мой слишком стар. И в самом себе я роюсь, Бьюсь о глупости свои, Память в грязи утонула И оставила мечты. Жажда правдой овладела, Темноту впустила в свет; Небо тучами закрыла. И меня здесь больше нет. Черти пляшут в хороводе, Тычут палками в меня. Белоснежное созданье Бродит рядом, у котла. Про себя бурчит чего-то, Проклинает Божий Свет. Пир у Дьявола — легенды, На него у нас билет! Ведьмы вилками скребутся, Зеркала трещат кругом, Мне так хочется вернуться, Но пропал родной мой дом... Я в Аду пи жизни светлой Оказался в этот день. Я — не мёртвое созданье, Но уже не вижу тень. На Земле она осталась, Ждёт и плачет у пруда; Иль, наверное догадалась, Что хозяин умер...                                                            Да... Неужели меня нет... Неужели жизнь прошла? Неизвестное созданье Погубило так меня... «Всем минуточку вниманья», — Тут услышал голос я. Белоснежное созданье, Превратилось вдруг... в меня! Ведьмы замолчали резко, Черти в угол отошли. Мой двойник сказал всем: «Тихо! Наконец, его нашли Долго, долго ты скрывался, Сын хозяина, беглец. Но сегодня ты попался Дьявол молодой юнец». Что такое? Я не знаю? Что за чушь ползёт из них? Почему так странно смотрят На меня, как на своих? Вдруг во мне раздался голос. «Извинись, — промолвил он, — Расскажи всем свою правду И тогда увидишь дом» Перед кем мне только извиняться? И кому мне душу открывать? Неужели надо на коленях Пред Чертом и Дьяволом стоять? Перевёл я взгляд на ведем, Страх мой ужасом скреплён! Черти строго сверлят, Словно    просят мой поклон. Я взглянул на то созданье, Превратилось, что в меня, А оно стоит печально Низко голову склоня. Чем себя я так расстроил? Или чувствует оно, Что я кланяться не стану, Что не Дьявол я давно. Зря надеялся Двойник мой, Что в меня вселился бес. Выигран мною этот раунд, Победил вновь мир Небес! Вдруг, пространство подкосилось, С ног тут повалился я. Мир той бездны испарился, Снова дома лежу я. Свечка радостно встречает, Слёзы удержать невмочь, Ярко — ярко освещает Пропадающую ночь. На полу лежу в раздумьях, Жёлтый свет в глазах моих, Вспоминать боюсь созданье, Что открыло мне ту жизнь. Как я только не сражаюсь, И дерусь с самим собой, Но из памяти не вырвать Взгляд тот дьявольский не злой... 14.03.06. ****************************************************************************

Белый снег на Белой машине Белое солнце у Меня в груди

Хотите меня увидеть? Тогда вообразите себе круглую бочку, поставленную на две короткие ноги, да добавьте еще две руки с длинными, похожими на паучьи лапки пальцами. Вместе со мной родилась и болезнь, которая на протяжении всей жизни трудилась над телом, чтобы придать ему вот такой облик. Еще она меняла мою судьбу, приспосабливая ее под себя, как объездчик укрощает дикую лошадь. И вот теперь я не могу видеть на родной земле ни цветущих лугов, ни сочной лесной зелени. Мой удел — серые городские стены, среди которых я могу лишь медленно проползать. Любой неосторожный, поспешный шаг тут же пробуждает проклятую хворь, свернутым змеем дремлющую в недрах груди. Кроме родного города мне довелось побывать в столице, и с тех пор слова «столица» и «больница» намертво сварены в моем сознании, благо, что они легко рифмуются. Да, меня возили туда именно в это белое учреждение, и ничего кроме него я там так и не увидел. Довелось полежать в больничках и в родном городе, только местные лечебницы не вызвали во мне того трепета, как столичные. Ведь доктора у нас — болтливые, шутливые, почти как соседи по дому, да и сами лечебницы маленькие и неказистые, будто жилые дома. Если и не вылечишься, то, по крайней мере, отдохнешь. Совсем иное дело там. Врачи, те, как будто, выпилены из мрамора, а их молчаливости позавидовали бы и сами статуи. Больничные потолки так высоки, что в пространстве палаты невольно ощущаешь себя маленьким сверчком, которого вот-вот коснется тапок большого человека. Не знаю, может чей-то организм там и пропитался жизненной силой, но только не мой, и обратно я вернулся еще дохлее, чем был, когда отправился в столичный город.         Чем дольше я жил, тем больше становилось морщинок на лбу моей мамы, тем серее становилось лицо отца, будто кто-то по пылинке добавлял в него сажу. Их взгляды пропитывались чем-то очень едким, и при встрече с ними я сразу отводил глаза в сторону. На скамеечке возле подъезда всегда сидела стайка разноцветных старушек. Они, как сороки, все время о чем-то стрекотали, но никто из обитателей дома не прислушивался к их легким, как шелуха семечек, словам. Я, конечно же, тоже всегда пропускал их стрекотание мимо ушей. Но однажды, когда я в очередной раз выползал из двери подъезда, до меня со стороны бабушек донеслось неожиданно острое словосочетание «не жилец». Причем оно было сказано с очень болезненным щелчком на букве «це», из-за чего я даже повернул голову. Одна из старушек мигом покрылась стыдливыми пятнами и смущенно зажала рукой рот. Но слово, как известно, не воробей. Похоже, бабуля готова была провалиться сквозь землю. Я успокоительно мотнул головой, принимая в себя ее слова. Что ж, все верно, теперь и буду себя так звать, «не жилец», коротко и ясно. После таких раздумий, я решительно повернул стопы обратно к дому, к мрачным недрам своего жилища. Зачем и куда я направлялся? Да так, дело молодое, ведь крупица молодости тлеет даже в этом пропитанном болезнью теле. Хотел встретиться с девушкой, которую видел лишь однажды, но той встречи хватило для того, чтобы зажечь в истерзанном хворью сердце пожар любви. Мир тогда показался удивительно легким, из него как будто исчезли даже стальные клещи болезни, то и дело, сжимавшие мою грудь. И сейчас я еще барахтался в этих сияющих золотом водах, хотя на моей шее теперь повис серый камень осознания тех бед, которые принесет ни в чем не повинной девушке моя любовь. Моя возлюбленная ведь добра, и из-за своей доброты наверняка пойдет рядом со мной, хотя бы из жалости. Она будет прихлебывать из той же смертной чаше, из которой сейчас пью я. Даже встреча с моим взглядом, должно быть, принесет ей боль, ведь в черноте моих зрачков уже, должно быть, белеют едва заметные черепа и кости. А потом, отмучавшись, она свезет мое холодное тело на погост, украсит голову черной ленточкой, и навсегда назовется мрачным словом «вдова». Если у меня все-таки и появятся потомки, то они, скорее всего, пропитаются болезненной слизью, источаемой сейчас моим телом, и их будущее станет кромешным продолжением моих мучений… Чтобы не превращаться в живой источник, «одаряющий» всех окрестных людей бедами да несчастьями, я прочно заперся в своем жилище, избегая видеть даже своих родителей. Не жилец есть не жилец, и нечем ему одарить живых, полнокровных людей кроме своей немощи и малокровия. — Сынок, я вижу, ты совсем плох, — слышал я иногда сокрушенный голос матери, которая уже давно одевалась только во все черное, — Я тут узнала, в столице хороший доктор появился. Может, покажешься ему, хуже всяко не будет?! Мне оставалось лишь мотнуть головой и тут же забыть о маминых словах, погрузиться снова в пустоту, из которой только и состояла моя жизнь. Даже книжек последнее время я не читал, ведь все, что написано в них, предназначается для живых людей, а я, как уже сказано — не жилец. Всем и все уже было ясно, осталось только считать дни до того вечера, когда в мою комнату придет деревянный гость, гроб дубовый. Приближаясь ко мне, смерть потихоньку подъедала все мечты и стремления, с хрустом разгрызла и такую аппетитную вещь, как смысл моей жизни. Теперь уже внешний мир потерял надо мной всякую власть. Он не мог вырвать меня из когтей личной смерти, но вряд ли бы решился и ее приблизить… В один из слякотных предсмертных дней короткое, как прожитые годы, слово «война» грохнуло прямо над моим ухом. Его мощи оказалось достаточно, чтобы встряхнуть полудохлое тело, и выбить из него разом целую половину мерзости, именуемой болезнью. — Не могу тебя на фронт! Не положено! — громыхал над ушами голос военного чина, — Больных на войну не берем! — Но, послушай, — таким же криком отвечал я ему, разом разбив в себе химеру, зовущуюся уважением, — Молодых крепких парней на гибель отправляешь, а для меня, не жильца, тебе, выходит, смерти жалко! Военный чин грозно посмотрел на меня, и собрался сказать что-то страшное, но, окинув взглядом с головы до ног, смутился. — Вот тебе адрес, пойдешь туда, тебе дадут работу здесь, в тылу. Это пока, потом видно будет, война ведь не день и не два продлится. Придя по указанному адресу, я сразу получил работу почтальона. — Ты, сынок, не горячись, — по-отечески сказал дедушка-начальник, — Теперь почтальону тоже героем надо быть, ему, пожалуй, даже тяжелее, чем солдату на фронте. Скоро ты это поймешь. И вот, пыхтя, как паровоз, я волоку свою сумку на третий этаж одного из домов. Для неких Федоровых письмо, с фронта… Звоню в неказистую деревянную дверь, которая тут же распахивается, и передо мной вырастает бледная фигура женщины с давно не мытыми волосами. — Вам… письмо, — краснею я, и протягиваю ей белый листок, казенные печати которого хорошо видны даже в полумраке подъезда. Не говоря ни слова, женщина хлопает дверью так, что та больно задевает мое правое ухо. Честно говоря, ничего другого я и не ожидал, ведь это письмо было тем, что потом получило меткое название «похоронка». Так я и обернулся вестником погибели, страшным разносчиком похоронок. Вскоре меня уже знал весь наш небольшой город, передо мной захлопывали двери, с треском закрывали ставни, прятались за кусты и за деревья. Не знаю, почему я разносил исключительно эти страшные казенные листочки. Ведь приходили же с фронта и более веселые письма! Быть может, дедушка-начальник жалел молодых девушек-почтальонок, и не связывал их молодую жизнь с бушующей за горизонтом большой смертью. Поэтому все заботы по дурным вестям он оставлял для того, кто все равно не жилец, то есть — для меня, всеми не любимого. — Вам письмо, — говорю я, и тут же получаю на свою больную грудь острый удар двух наполненных укором глаз. Сейчас для человека, высунувшегося из квартирного мрака, мое тело — отвратительный сгусток всего мирового зла, главный виновник смерти мужа, отца или сына. Лишь потом, когда горе в их сердцах отполыхает и затухнет, они, быть может, простят меня, или совсем забудут про дурного вестника. Но я тогда буду протягивать уже другой листочек, похожий на предидущий, как родной брат-близнец. И новый удар, новый укор. «Почему он, молодой, красивый и сильный теперь лежит там под дождем и ветром, холодный и неживой?! А ты, мерзкий калека, коптишь без толку небо, да таскаешь на себе целую груду несчастий». Что было на это ответить?! И опять пыльные улицы, чужие дома, множество лиц, которые я, быть может, когда-то видел, а, может — нет. Все они меня когда-нибудь простят, но сейчас возненавидят, и опустевшая к вечеру сумка станет еще тяжелее от камней людских проклятий. — Вам письмо, — почти шепчу я, и огромный, что твоя дыня, кулак здоровенного мужика летит прямо в мое лицо. Я падаю на лестницу, ударяюсь головой о перила, и, когда уже прихожу в себя, вижу лишь наглухо запечатанную дверь. Все понятно, у всех прежних людей гибли сыновья и мужья, а у него — единственная дочка, это я уже успел прочитать, ведь похоронки — не заклеены и не запечатаны. Наверное, за такое испытание ему проститься и этот грех мордобития ни в чем не повинного человека, к тому же — калеки. Как бы то не было на суде Божьем, а я его простил сразу же, как остановил кровь, хлеставшую из разбитого носа, и выплюнул выбитый зуб изо рта. Несколько раз меня прямо на работе валил приступ болезни, чувствующей себя полной хозяйкой моих внутренностей. Она, подобна змее, обвивала легкие и стискивала наполнявший их воздух, не давая ему выхода. Небо тогда сжималось в овчинку, и перед глазами плыли огромные красные круги и восьмерки. Я падал наземь и ронял свою страшную сумку. Прохожие обходили беспомощное тело аж за десять шагов, боясь даже случайно прикоснуться ко мне или к моей сумке, будто был я прокаженным или смертельно опасной бомбой. Очухавшись, я поднимался с земли, кое-как отряхивался, и, пыхтя, брел дальше, по новым адресам, с новыми дурными вестями. Однажды над городом заревели моторы вражеских самолетов. Народ бестолково засуетился, забегал, стараясь как можно скорее найти для себя подходящую щель и как можно плотнее в нее забиться. Вскоре послышались взрывы бомб, из-за домов выросли кусты дыма и цветы свежего, новорожденного огня. Я стоял посередине улицы и никуда не шел, осматриваясь по сторонам, и удивляясь происходящему. Ни один бомбовый осколок, конечно же, не мог коснуться тела, до кончиков волос пропитанного своей собственной смертью. Оглянувшись по сторонам, и коснувшись взглядом лиц людей, вылезающих на свет Божий, я зашагал дальше. — Вам письмо, — сказал я выглянувшей из-за двери седой женщине, сжимающей в руках нож. Наверное, я оторвал ее от какой-то кухонной заботы. «Наверное, сейчас это железо войдет в мою грудь» — равнодушно подумал я, но даже не пошевелился. Конечно же, я ошибся. Несчастная мать резким, как взмах птичьего крыла, порывом, воткнула нож в свое горло. Она что-то захрипела и упала на пол, обдав мои раздолбанные ботинки струей крови. Запах живого мяса разнесся по мраку лестничной клетки, и я рухнул прямо в кровавую лужу. У меня начался новый приступ. Когда сознание вернулось, вокруг кружилась целая толпа народа. Мертвая женщина — нож в ее руке — похоронка с именем ее сына — тело письмоносца, корчащегося рядом в удушье. Все ясно без всяких слов. — Ты, парень, лучше иди отсюда! — строго сказал один дядька в больших очках. И я, подобрав сумку, медленно пошлепал по ступенькам. — И не говори только, что кому-нибудь еще здесь пришло письмо! — неслось мне вслед. — Чур, меня, перечур, расчур! — громко причитала какая-то бабка. Я порылся в своей суме. Слава Богу, больше похоронок для этого дома не пришло. Закрыв глаза, я пытался вообразить себе ту войну, из которой к нам шел этот дождь страшных казенных бумажек. Но книг я прочитал мало, и не сумел представить ничего, кроме ножа, который летает в небе и кромсает кого ему угодно. Темна воля этого ножа, не разгадать ее простым, смертным людям. Наверное, и металл того клинка черен, что небо в безлунную ночь. А вокруг клубятся облака из выпущенных из телес молодых жизней, они несутся над землей и постепенно растворяются в небесной синеве…    С такими мыслями я добрался до следующего адреса. Не может быть! Двухэтажный домик стоит наглухо заколоченным, и, судя по ржавым гвоздям, вонзенным в крест-накрест сложенные доски, здесь уже давно никто не живет. Неужто похоронка может добраться и до того места, где совсем нет живых?! Ведь ее дорога должна всегда вести от смерти к жизни, и не будет в ней смысла, если она завернет куда-то в сторону! Но работа есть работа. Мой долг подняться по шаткому крылечку и постучать в скрипучую дверь, из-за которой несет чем-то… не живым. В следующую секунду дверь распахнулась, и две крепкие руки мигом втащили мое болезное тело в недра пустого жилища. «Домовой!» — с ужасом подумал я, припоминая сказки про нечисть, которая с большой охотой заводится вот в таких домах.    Но, обернувшись, я увидел не поросшее шерстью нечестивое существо, а молодого крепкого парня, испуганно таращащего в мою сторону похожие на луны глаза. — Ты по что?! — прошипел он, косясь на дверь. — Да почтальон я, — взвизгнул я таким испуганным голосом, что самому тотчас стало стыдно, — Фомичукам от сына письмо принес… Похоронку, — добавил я упавшим голосом. — Они здесь давно не живут, — успокоено промолвил детина, разжимая свои цепкие объятия. — А ты кто таков? — в свою очередь спросил я. — Слушай, никому не говори про то, что я — здесь, а то — видишь?! — и он показал на винтовку, стоящую в противоположном углу замызганной комнаты, — Убью, понял?! Я промолчал, но мои губы сами собой скривились в мрачную усмешку. Незнакомец окинул взглядом мое немощное тельце, и тут же потупил взор. Должно быть, он понял, что пугать меня смертью — то же самое, что страшить ежа голой задницей. — Скажу честно, я ушел с фронта, — пробормотал он, — Там того и гляди убьют, а почто мне расставаться с молодой жизнью, ведь я даже детей народить еще не успел! Всякое можно про меня сказать, но кто там не был — мне не судья. Меня, конечно, поймать хотят, но что мне суд этих ловцов, видавших войну только в кинематографе?! Теперь я — сам себе суд. Я не буду обманывать ни тебя ни себя, и скажу о себе то самое слово. Да, я — дезертир! Последнюю фразу он выпалил отвратительно дребезжащим голосом, выдавшим отчаянную подпольную борьбу, идущую в его нутре. — Слушай, братишка, принеси мне хлебца, я уже три дня, как не жрал! — промолвил, наконец, он умоляющим и каким-то очень усталым голосом. Я кивнул головой и вышел вон. Слово свое я сдержал. К концу дня в желудке несчастного дезертира уже варилась принесенная мной краюха добротного черного хлеба. Не знающий, как меня отблагодарить, беглец отдал то малое, что имел — свое умение обращаться с винтовкой. За пару часов он смог обучить меня искусству собирать и разбирать это оружие, перезаряжать его и прицеливаться. — Может, еще пригодится, — дружески сказал он, похлопав меня по плечу, — Все равно больше мне тебе дать нечего! — Спасибо! Да мне больше ничего и не надо, — скромно ответил я, в очередной раз лязгая винтовочным затвором. — Ну, бывай, будь здоров! — сказал он, пожав мне на прощание руку, — А я двинусь дальше, куда — сам не знаю. Не могу, понимаешь, на одном месте торчать, будто земля ноги жжет… Плотно закрыв рот, я вышел из заброшенного дома. В моей сумке осталась лишь одна бумажка, которая, конечно же, была опять-таки похоронкой. Не оглядываясь по сторонам, я побрел к бедненькому домику, торчащему на самой городской окраине. Отодвинув скрипучую и пыльную дверь, я проник в его сырое нутро, и нанес обычные три удара по внутренней дверце, ведущей в квартиру. На меня глянула одетая в черный сарафан женщина. — Что, миленький, похороночку от моего Вани принес?! Нет, такого я не ожидал. От меня всегда отшатывались, один раз били, но ни разу я еще не встречал такого вот приема. Что, она уже и без меня проведала о гибели сына, и теперь сошла с ума от горя?! Или она и раньше была сумасшедшей, и ее бредовые слова просто случайно совпали с записью на казенной бумаге?! Мне осталось только кивнуть головой. — Ну, проходи, проходи, миленький, — звенела она тысячью серебряных колокольчиков своего голосочка, — Выпьем, закусим, Ванютку помянем… Мне осталось только подчиниться, и я прошел в заваленную всяким хламом и, вдобавок, очень пыльную комнату. «Сейчас снова прижмет» — тоскливо подумал я, вспомнив про свою болезнь. Руки сами собой коснулись шеи, но воздух по-прежнему свободно проходил в темницу моих легких и вырывался оттуда к белому свету. «Странно» — равнодушно заметил я. — Вот, сыночек, выпей водочки, закуси сальцем, — продолжала ворковать незнакомка, — Меня, кстати, Надеждой зовут, мамой Надей. А тебя как?! Повинуясь ее приказу, я выпил залпом стакан с водкой, и проглотил здоровенный шмат сала. Давно я так не ел! По чреву сразу же прокатился большой горячий шар, а голова окуталась жарким туманом. — Ты давай, кушай, — подбодрила меня хлебосольная Надежда, протягивая очередной кусок сала и подливая водку. — Спасибо… — благодарил я ее, не понимая причин столь радушного приема. Надежда затянулась толстой папиросой, и, выплевывая клубы дыма в серый потолок, принялась говорить. Сначала мне показалась, что ее речь обращена к самой себе, просто мыслям надоело жаться в тесной голове, и они решили вырваться, наконец, наружу: — Десять лет назад мне нагадали, что не будет у меня сына, убьют его лихие люди. Ему я об этом не сказала, а сама все слезы по ночам выплакала, потому теперь уже и не плачу. Семь лет заливалась слезами, аж глаза все раскраснелись, а на восьмом смирилась. Что ж, чему быть — того не миновать, но и остаться одной на старости не хотелось. И тогда я сказала, что вестник, который принесет мне известие о гибели Вани и станет моим нареченным сыном. Если бы девчонка похоронку принесла, стала бы доченькой… Мне оставалось только тихо кивать головой и соглашаться. Я не понимал Надежду, хотя смысл каждого слова и был мне ясен. Однако, названную мать я принял и впустил ее в горницу своего сердца. — Теперь мы породнились! — прошептал я, целуя щеку своей новой матери. — Породнились! — воскликнула она. В ту же секунду мне показалось, будто я расплавился и отлился в совсем нового человека. Но щупальца хвори, по-видимому, все-таки смогли пробраться и в этого нового человека, у которого теперь две матери. Едва я, распрощавшись с Надеждой, пришел в свой дом, как тут же рухнул на пол. Мне показалось, будто из мира выкачали весь воздух… Когда я очнулся, вечернее солнце чуть-чуть золотило стенку моей комнаты. В моей груди свистело и булькало, как в большой кастрюле, стоящей на жаркой печке. Перед глазами крутились розовые кресты. Едва слышно в комнату вошла моя родная мать. Была она какой-то сгорбленной, будто постаревшей еще на десять лет, и это вдобавок к тому, что она и так всегда казалась старше своих сверстниц. — Мама! — прошептал я, — Что случилось?! — Иноземцы в город вошли, — так же тихо прошептала она и приложила к губам свой указательный палец. Я попробовал привстать. — Ты куда?! — На работу! — Лежи, какая уж теперь работа! Не на кого больше похоронки носить, да и некому, все уже свое получили! Тебе, конечно, доктор нужен, но где его сейчас найдешь?! Отец какого-то фельдшера — коновала вроде нашел, сейчас за ним отправился. Должен скоро придти. Притворившись спящим, я дождался, пока мать выйдет из комнаты. Когда ее шаги затихли в лабиринте длинного и темного коридора, я потихоньку оделся, и выскользнул из квартиры, благо входная дверь была рядом с дверью моей комнатки. На улице по-прежнему светило яркое солнышко и стояли те же домики и деревья, что были и раньше. Наш город ничем не походил на захваченный. Ведь стены, двери и ворота не были измазаны густым слоем дегтя, и не выглядывали повсюду страшные рогатые чужеземцы. Даже в прозрачно-синем небе не висело ни одной черной тучи. Что, обманула меня мать, что ли?! Когда я продирался сквозь кусты, торчавшие в середине нашего дворика, с черной земли на меня глянуло что-то тревожно-металлическое, военное. Я нагнулся и не поверил своим глазам. Там лежала винтовка, такая же, как была у того незнакомца — дезертира. Сам не понимая зачем, я подобрал оружие, и потащился в сторону главной улицы. Едва я сделал несколько шагов, как розовые круги перед моими глазами сразу же покраснели, будто созрели. Моя грудь разом превратилась в самый настоящий паровозный котел, из которого с жутким свистом вырывался запертый в неволе воздух. Отчего-то я почувствовал, что этот приступ не похож на все предыдущие, наверное, он последний, смертельный. С каждым мгновением мне становилось все хуже и хуже. Мир моментально развоплощался, проваливаясь в липкую и душную темноту. — Господи! — прошептал я, пытаясь припомнить какую-нибудь молитву, но, увы, молиться меня никто и никогда не учил. И тут сквозь клокот и свист своих легких я услышал отчетливую иноземную речь. С трудом приподняв голову, я увидел страшное. По проспекту друг за другом шагали многочисленные чужеземцы в касках с рогами. «Интересно, они есть, или мне перед смертью видится?» — тоскливо подумал я, но тут же придумал и способ проверки. Пошарив возле себя, я наткнулся на винтовку, которая оказалась заряжена. К тому же оказалось, что пока я полз, к моей ноге прицепился брошенный подсумок с патронами. Вспомнив все, чему меня научил дезертир, я прицелился, и, не задумываясь, пальнул в первую попавшуюся серую фигуру чужеземца. Тот закачался, размахивая руками и показывая ими в разные стороны, а потом упал. Шедший за ним завоеватель сперва ничего не понял, и переступил через своего товарища, но тут же застыл, как вкопанный. Тут же остановились и остальные чужеземцы. Зловещая тишина большой свинцовой чашей накрыла округу, и я слышал лишь свист своих задыхающихся легких. Быстро перезарядив винтовку, я сделал еще выстрел, и еще одна серая фигура зашаталась и упала. «Значит, они — настоящие» — отметил я в своем сознании, точно сделал запись на рваном листочке бумаги. Тут же началось движение. Со всех сторон раздались выкрики на непонятном языке, загрохотали выстрелы, засвистели пули. Стреляли куда попало. По домам, по окнам, даже в самые небеса. Одной пуле удалось — таки срезать верхушку куста прямо над моей головой. А я продолжал перезаряжать винтовку и стрелять. Третье, четвертое, пятое серое тело с глухими шлепками падали на землю. «Почему люди, когда уже мертвые, падают, как и живые, вниз, а не взлетают вверх», отчего-то подумалось мне, и тут же перед глазами всплыло лицо Надежды, моей второй матери… Воздух уже не мог втиснуться в мое нутро, и у меня возникло чувство, будто мои легкие вытащили и заменили двумя огромными булыжниками. Силы испарялись, как вода, пролитая на жаркую печь. Моя собственная смерть неотвратимо перла из нутра, раздавливая хрупкую оболочку тела, как цыпленок прорывает родное яйцо. А снаружи ко мне шла другая смерть. Серые чужеземцы, по-видимому, догадались, откуда к их хлипким телам летит горячий свинец. Они залегли, распластавшись по пыльной мостовой, и направили черноту своих винтовок в мою сторону. Я, в свою очередь, превозмогая ватность рук и ног, продолжал перезаряжать винтовку и отправлять им острые гостинцы. Сейчас бой шел не между жизнью и смертью, но между двумя смертями, внутренней и внешней. Удушье не хотело отдавать меня граду пуль, свистящих над самыми волосами, а свинцовые комочки, в свою очередь, желали, во что бы то ни стало, отобрать меня у цепких лап удушья… Не знаю, сколько времени продолжался этот нелепый бой. Очнулся я лишь тогда, когда все стихло, и передо мной уже не было ни города, ни бредущих по нему серых иноземцев. Лишь яркая звезда светила в мои глаза и ее свет сам собой переходил в неземную, далекую песню. В свете звезды я видел и лицо никогда не виданного мной при жизни Ивана, и свою Возлюбленную, раскрывшую для объятия ладони, и родителей, и, сияющую Надежду… Андрей Георгиевич Франков откинулся в кресле и посмотрел в небо, улыбающееся ему из широкого оконца. — Эх, опять вспоминаю все то же, — пробормотал он. Эту историю он сочинил в далекий день Второй Мировой войны, когда он еще был гауптштурмфюрером Генрихом Франке, врачом 2 полка дивизии СС «Дас Рейх». Его полк входил в маленький и пыльный украинский городок, в котором уже не оставалось даже намека на какие-либо силы противника. Какого же было его удивление, когда с дышащей миром улицы раздалась пронзительная стрельба! Генриху даже показалось, будто стреляют сейчас в него, и он, забыв про свое звание, прикрывая руками голову, упал на пыльную дорогу. Потом он побежал оказывать помощь раненым, которых там набралось с десяток. Когда же гауптштурмфюрер закончил перевязку окровавленных рук и голов, и погрузил своих покалеченных солдат в санитарный грузовик, он направился к кустам, из которых, по всей видимости, велся огонь. Там уже стояло трое рядовых.     — Что, боитесь?! — спросил он у мнущихся в неловкости солдат, и первый раздвинул чахлые заросли. Там лежал окровавленный труп молодого паренька с раздутой грудной клеткой. У доктора не оставалось никаких сомнений, что в момент смерти тот переживал тяжелейший приступ астмы, который вполне мог стать причиной смерти. Но кровавая дыра в его голове, оставленная пулей, красноречивее всех слов, говорила о том, что смерть пришла к нему совсем с другой стороны. Гауптштурмфюрер Франке застыл в удивлении, с его носа даже свалились очки. — Вот они, русские… — пробормотал он, ни с того ни с сего вживаясь в убитого паренька, — Смертью смерть бьют… С тех пор Генрих Франке твердо решил стать… русским. С этой мечтой он прошел всю войну. К середине жизни его мечта сбылась. Поселившись в крохотном городке Удомля, что в Центральной Руси он превратился в Андрея Георгиевича Франкова. От прошлой жизни остался лишь корень его фамилии, который в следующем поколении уже исчезнет, ведь оба его ребенка — дочери, давно вышедшие замуж и переименованные в Иванову и Титаренко. Теперь германское происхождение пробивается лишь рыжеватыми волосами да веснушками у внуков и внучек.     Андрей Георгиевич опять посмотрел в окно, и старику померещилось, будто будущая смерть издалека подмигивает ему, ведь девяносто лет — это очень много, столько и не живут. Дедушка Франков закрыл глаза и напряг все оставшиеся душевные силы, чтобы увидеть того далекого паренька таким, каким он его встретит на теперь уже близком Том Свете. Товарищ Хальген 2007 год

Прошу тебя... пожалуйста... прости- я сохранить не смог любви минуты да и любовь какой-то Бес попутал и голову теперь мне не снести: прошу тебя... пожалуйста... прости! Не Бог был в помощь— только звезды плыли и видели как с жаром мы любили, и видели как тщились мы спасти любовь- за это и за все прости! Обиды и упреки тоже были, но это потому,что мы любили- жаль, злость и гонор в каждом не убили, на пъедестал любовь не возводили- разлука и утрата победили: мы не смогли любовь тогда спасти- прошу тебя... пожалуйста... прости!

Тельняшка — Родина моя, Прости... я потерял тебя. В этой жизни не вернусь С позором грусть... Молюсь, спешу, Прости, прошу! И вновь грущу, Когда умру, Быть может снова Навещу. И вновь уйду, хотя молю О скором жизни возвращении. Терплю...Теряю...Говорю...                             («Тельняшка» отрывок) Креативным искателям новых решений проблем посвящается...! Моя Тельняшка Детство     О рождении своем и первых летах своих в истории этой уклада не будет, ибо нет там дел значимых, и пустует моя память о годах младенческих... С трех весен начнется рассказ мой, с телекоровников.     В год 1991 жили мы в бедной-пребедной деревушке на окраине Краснодарского края. В честь тельняшки была названа наше обиталище. Существование наше отдалено напоминало цивилизованную жизнь и это радовало жителей Тельняшки.     Мы были отчего-то наиболее свободны от тех событий, что творились в стране. Каждый разводил своё хозяйство, а по вечерам обитатели деревни ходили друг к другу в гости и никакой политики и никакого раздела власти!     Помню я удивительное чудо, которое существовало только у нас: если начиналась массовая пьянка, то пила вся деревня, не исключая маленьких детей, беременных женщин и стариков. Не подумай, дорой читатель, что это развращало нас. Нет-нет. Порою казалось, что все мы становились более близкими, все былые ссоры пропадали и становилось хорошо. А сейчас вспомните все свои проблемы и нерешенные задачи, которые в минуту сию стоят перед вами, но вам лень их решать... Представили? Проблемы... И у нас были те же мучения (меня просто они не сильно касались, ведь я был в те далекие времена еще очень маленьким), но люди и про них забывали после массовой попойки. Сознание полностью менялось! И ни у одного человека, ни у двух, ни у трех... Вся деревня каждые две недели с пятницы до вечера следующего дня погружалась в веселье. Именно с этого момента происходило невольное расторжение всех договоров и обязательств (кроме супружеских), люди словно попадали в новый мир, в новую Тельняшку. С одной стороны, дорогой читатель, это было здорово, ведь в этой пьянке даже самые злейшие враги находили примирение. С другой же стороны эта пьянка массово портила здоровье жителей. Средний возраст тельняшковцев равнялся 56 годам. И не было разницы, каков пол, какая наследственность, ибо все мы были там братья и сестры.     ...Многое творилось на моей земле, был и организованный, как сейчас говорят, бизнес. А дело все в том, что в деревне нашей было всего пять телевизоров. Именно с них началась история моего телевидения...     Летом, поздней весной и ранней осенью телеприёмники фирмы «Берёзка» стояли в коровниках (телекоровниках) коммерсантов, которые брали за просмотр телепередач и фильмов плату в размере нескольких копеек или полбутылки водки. Это было нормально для жителей деревни, никто не жаловался. В телекоровниках были установлены скамейки и стулья, вмещаемость одного такого «учреждения» составляла приблизительно 50 человек, если учесть, что телекоровников было пять, это означало, что смотреть телевизор могли до 250 человек.     На что не поднялась рука организаторов таких полезных заведений — это на счастье детей. Они специально вечером уделяли бесплатные 30 минут, которые уходили сначала на рассаживание нас по местам, а потом на просмотр любимой телепередачи многих детей — «Спокойной ночи, малыши!». Громкость телевизора стояла на самом максимуме, но в памяти у меня до сих пор тот звук, который заглушал голос Хрюши и Степашки. Он доносился из соседней комнаты телекоровника — там доили корову... Но этот звук нам не мешал... Что-то магическое удерживало нас у экрана телевизора, мы не чувствовали как нас кушают комары и мошки, не чувствовали холода. Может обстановка была приятная... Любимая передача, аромат навоза и соломы, плески молока... А может, мы стали просто зависимы от этого вечернего ритуала... Не знаю... Не понимаю... Радуюсь... Вспоминаю... Сердце обливается легкими слезинками. Глаза постепенно влажнеют... Все внутри закипает в мягкой пене ностальгии и утерянного, куда уже не вернуться... Медленно перебираю фотографии... Хочу вернуться, злюсь... Терплю... Радуюсь за то, что счастливы другие...     Когда передача подходила к концу, дверь, где доили корову, открывалась. Из темного помещения выходила тетя Маша с ведром молока в руке. «Дети! — кричала она. — Молоко полезно для роста! Пейте дети молоко — будете здоровы» Не все из нас любили парное молоко... Я тоже не любил, но в те минуты я пил его, потому что оно было на удивление вкусным. Чувствовался аромат луговых трав,    свежесть утра, зной дня и закат, уходящего на ночной покой, солнца...     Уважаемый читатель, не подумай, что жизнь у нас была такая однообразная и скучная. Когда ты близок природе-матушке, да к хлебу крестьянскому-батюшке, то счастлив воистину! И не можешь ты ощущать однообразность. Каждый день для нас приносил что-то новое... Длилось счастье мое с памяти трехлетнего возраста до шести лет...     Помню, пасли мы в тот день коров на зеленом лугу. Ух! Небо было нечистое, но солнце светило необычайно сильно. Припекало. Коровы лениво, полулежа, жевали сочную травку, сладкий сок которой был способен утолить легкую жажду. После обеда поднялся сильный ветер, который тащил могучие тяжелые тучи. Утренняя жара моментально стала пропадать. Помню, как забегали мои родители и пастухи в поисках плёнок, чтобы накрыться, если пойдет дождь. Тучи надвигались. Послышались первые отдаленные раскаты, которые отдавались гулким эхом по всему полю, тем самым, пугая коров. В деревне был слышен надрывающийся лай собак. Надвигалась беда... Пока остальные суетились, я молча стоял и взирал на небо. Не совру вам я, дорогие читатели, я стал свидетелем того, как две вороны которые летели рядом, одновременно лишились чувств и полетели на землю. Ветер не дал им упасть рядом... Одна из ворон плюхнулась в метрах 50 от меня, а вторая упала мне прямо под ноги. Я закричал, увидев окровавленное тело вороны. Голова её была разбита, крылья расправлены, клюв слегка приоткрыт. Ко мне подбежала мама. «Леша! — воскликнула она. — Это просто ворона. Мертвая ворона. Что ты так испугался? Пойдем со мной, мы там с папой соорудили нам небольшое убежище, в котором можно укрыться от дождя».     Огромные капли что есть мочи плюхались на землю. Птицы, которых в воздухе застиг этот дождь, намокали и пикировали на землю, но, к счастью, не разбивались. Бедные коровы вскочили и стали в ужасе беспорядочно ходить по полю.     —Если дождь не прекратится, — сказал папа, — коров надо будет по домам гнать!     Мы сидели в глубоком узком овраге, сверху накрытый пленкой. Остальные пастухи спрятались под огромным дубом, который величаво возвышался над нашим убежищем. В эти минуты напряжение все нарастало и нарастало... Я чувствовал, что что-то должно было случится... Так и произошло! Раздался оглушительный грохот сверху. Над нами послышался хруст и крики. Огромные горящие ветки полетели прямо в наше убежище. Одна из них пришибла моего отца... Мама стала приподнимать горящую ветвь с тела папы, я тоже ей помогал, но мы были бессильны. Сверху летели еще ветки, но они были меньше предыдущих. Мы не знали, что делать... Как оставить здесь папу? А если мы не поднимемся, то сгорим в этой печи. Сверху появились пастухи. Они стали спускать лестницу и различные веревки. Мама плача попросила меня подняться. Я послушал её и пополз наверх. В это время дядя Гоша (один из пастухов) по веревке спустился вниз за моей мамой и телом отца.     Дальше произошло ужасное: резко дунул ветер, головешка разгорелась сильнее, и огромное пламя сожрало мою мать и дядю Гошу... Стоящий со мной рядом мужичок быстро закрыл своей ладонью мои глаза, но было поздно. Я видел смерть родителей... Про дальнейшие события печальные по этому случаю я рассказывать не буду, ибо не имеют они прямого отношения к повести моей правдивой. Начались тогда мои мучения адские, началась моя жизнь ужасная. Вместе с родителями моими погибло моё детство и главе этой настаёт печальный конец... Первые трудности     После смерти родителей опекунами моими стала семья Рублёвых. Это были жадные и не любившими меня, люди. Мне страшно вспоминать те дни, когда меня закрывали в коровнике в отделение, где жили курицы надвое суток, а то и более. Там было всегда очень душно и пыльно. Через несколько часов сидения в курятнике дыхание постепенно начинало сводить, становилось плохо. Но к вечеру все проходило. Кормить меня забывали, поэтому приходилось кушать то, что с утра давали курочкам. Комбикорм, зерно и вода были моей пищей... Один раз я пытался сбежать из этого плена, открыв цепочку щепкой, я распахнул дверцу и вышел наружу. К моему несчастью, в это время мне навстречу попался Анатолий Иванович Рублев — мой опекун. Он нес мне еду. Увидев меня на свободе, он бросил миску с супом на землю и погнался за мной. Я бросился обратно в коровник. Там был второй выход. Но он оказался заперт... Дядя Толя зажал меня, схватил за ухо и потянул к нормальному выходу. Ужасная боль обжигала мне ухо, я шел не по своей воле. Меня ждала порка...     К вечеру розги были окончены. Моё тело горело, словно тела моих родителей во время пожара. Но это было пустяком по сравнению с тем, что во мне зародилась злость и ненависть к своим опекунам. Я стал готовить план побега. Уважаемый читатель, представь себе шестилетнего мальчика, который лишился детства в этом замечательном, ещё дошкольном, возрасте... Разве не появляется сочувствие за него? Если нет, то вы — мои опекуны. И пишу я эти слова в полном здравии.     В один прекрасный день мне выдался замечательный момент для побега. Мои опекуны уехали в город, заперев меня на втором этаже нашего (а вернее моего, просто я маленький был, и родители при жизни не успели переписать на меня хотя бы часть доли) домика. Я выбрался на балкончик и спустился по выступам вниз. В дом за продуктами и другой нужной утварью я не стал. Сюда я больше не вернусь... Начинается путь моей гибели... Будь что будет. Я достал канистру с соляркой и залил её в подвал дома, сходил в баню за спичками.     ...Черный плачущий дым поднимался до самого вечера. Я сидел в заброшенном домике с разбитыми окнами на краю деревни и смотрел в сторону того дома, где я прожил шесть лет... Даже отсюда были слышны возмущенные крики дяди Толи. Он ругался матом, проклинал меня. Его жена ревела... К вечеру все утихло. Домик сгорел полностью, в воздухе висел тяжелый запах гари... Послышались мелодии первых сверчков...     Этот полуразрушенный домик раньше принадлежал, какой-то бабке, которая, по словам жителей Тельняшки, занималась колдовством и черной магии. И до сих пор поговаривают, что в этом месте творится что-то неладное, поэтому тельняшковцы стараются обходить этот домик стороной. Я знал эти байки по рассказам мамки, она мне часто говорила, что отнесет в это место, если я не буду кушать манную кашу. И вот, я здесь... Ничего сверхъестественного нет. Та же природа, те же птицы летают по небу. Вот только в домике было немного жутковато от огромного количества паутины. Но и паутина — не стала вскоре для меня проблемой. За два дня я смог привести дом в чистоту. Кстати, уважаемый читатель, слухи были подтверждены: в подполе дома, среди банок со старым вареньем я обнаружил несколько очень старых книг с заляпанными страницами. Читать я тогда не умел, грамоте великой неучен был, но по картинкам и разным кругам и таблицам смог сообразить, что бабка действительно занималась магией. Жил я в подполе, там было тепло, и комары с мошками меня не донимали. Вот с пропитанием, дорогие друзья, приходилось туго. Поначалу в Рубашкино ходил — это соседнее село, до которого было два часа ходьбы, там попрошайничал. Какое это унизительное дело! Оно сильно изменило меня. Я стал жестче, потерял различные комплексы и полную уверенность в завтрашнем дне. Я стал жить только минутами. Радовался каждой копейке, каждой конфетке, каждому доброму слову и любой поддержке. Я научился чувствовать и различать людей. Во мне зарождался инстинкт, который предупреждал о надвигающейся опасности. Однажды вечером, когда я собирался уходить к себе в деревню с 13 копейками, тремя пирожками и булкой хлеба меня окружили подростки лет пятнадцати.     —Хе! — воскликнул один из пацанов и поставил мне щелбан. Я жалобно посмотрел на него. Парень был невысокого роста, щуплый, у него были светлые, выгоревшие на солнце волосы.. — Ну чё смотришь, малявка, нравится в нашем селе попрошайничать?     —Нет, дяденька, — сказал я. — Я кушать хочу вот и работаю...     —А что ж тебя предки не кормят? Ась? Поди говнюки-пьянчуги они? — парни загоготали, я вспомнил последние минуты жизни мамы и заплакал. — Да не хнычь ты, придурок!     —Нет у меня родителей!!! — ревел я.     —Ха-ха-ха! — парни вновь заржали. — Если я был бы твоим родителем, то тоже отказался от тебя такого вонючего отброска! — парень схватил меня за край рукава и толкнул. Булочки выпали из моих рук и упали в лужу. Сам я отлетел на полтора метра и рухнул в слякотную лужу, которая стояла с самого начала лета, и никак не могла высохнуть.     —Колька, — возмутился один из парней. — На хрен ты это исполнил!     Колька улыбнулся и обратился к возмущенному приятелю:     —Димон, а с каких это ты пор защищаешь всякое дерьмо? Тебе своего мало? Хошь темную устроим?     Мой защитник опустил взгляд в землю и прошептал:     —Я пошутил...     —Ну так-то лучше, — усмехнулся Колька и обратился к остальным парням. — Ну чё будем с этим малолеткой делать? Я предлагаю на сегодня искупать его в грязи, а если еще будет попрошайничать, то тогда к мотоциклу привяжем.     Парни закивали. Я попытался встать, чтобы сбежать, но подняться из лужи было сложно — моё тело всосало в грязь достаточно глубоко. Колька заметил мои колебания и заржал. Остальные парни подошли ко мне, и один из них надавил своей ступнёй мне на голову, погрузив моё лицо в грязь. Я стал захлёбываться... Мой рот был забит кусками грязи. В глаза попал песок. Тело покрывалось ударами пинков. Меня втаптывали все глубже и глубже... Минуты две продолжались издевательства, потом я почувствовал, что меня приподняли. Меня вырвало грязью и всякой всячиной. Парни вытащили меня из грязи и ударив ещё пару раз по спине, пошли прочь на новые подвиги. Я остался один. Я не мог открыть глаза — грязь не позволяла. На ощупь, ползком добравшись до обратной стороны лужи, где вода была почище я сначала ополоснул руки, а потом протер лицо. Наконец я смог открыть глаза...     Солнце катилось за горизонт. Красные блики заката, которые отражались в луже, слепили мои заплаканные глаза... Было тяжело на душе и обидно... Я сидел на коленках... Спина сильно болела, подняться я не мог... Одежда стала тяжелой, от налипшей на неё грязи... Где-то высоко надо мною крикнул сокол... Его звонкое, резкое, могучее «кча-а-а!» на мгновенье иссушило мои слезы. Я посмотрел на небо. Среди небольших туч кружила красивая птица — символ свободы и полного освобождения. Редкие взмахи крыльев придавали этой птице ощущение полного контроля над земным притяжением. Сокол — король неба! Мне и раньше приходилось наблюдать за этими птицами, но почему-то в эти горькие минуты его кружение придавало мне сил... Я смог подняться на ноги. Снял с себя полностью всю одежду, стряхнул с неё грязь и завернул все вещи в рубашку. Потом я вытащил размокшие булочки из лужи и положил в маленький целлофановый пакетик, который нашел рядом с лужей. Взяв в руки рубашку-сверток с завернутой там остальной одеждой и пакетик с булочками, я голый пошагал в свой домик в Тельняшке... Идти было намного сложнее, чем обычно. Моё тело болело при каждом шаге, комары и мошки в поле нападали на моё голое тело — я был для них ходячим мешком с кровью... И только глубокой ночью я дошел до своего убежища. Спустившись в погреб, я уснул мертвым сном... И снились в ту ночь мне хорошие сны, в которых не было ужаса дня. Мне снились мои родители, которые стояли на краю большого здания в таинственном городе Свердловск... Life Is Life...     В главе этой пойдет рассказ о событиях страшных и добрых, с которыми пришлось столкнуться я мне дальше в жизни.     Несмотря на то, что климат в Краснодарском крае был теплый, когда наступила осень, то я ощутил её ночное дыхание. Днем еще можно было ходить в шортиках, а иногда даже и купаться в соседней речушке, но ночью было заметно холоднее. Температура могла опуститься и до +10! Я на помойке раздобыл несколько теплых вещей, пару матрасов, старое, пахнувшее бензином, одеяло и во все это закутывался, когда наступало темное время суток... Слава Богу, что голод в это время меня не мучил — на полях созрело зерно, в огородах — картошка, морковка, капуста и разные ягоды, хотя большинство из этого люди уже собрать успели до первых дождей. Каждую неделю я устраивал набеги на огороды. Набирал килограмма два овощей и убегал. Однажды мне удалось украсть несколько ведер и пару кастрюлек — это стало самой крупной моей добычей, я был счастлив. Ведь те кастрюли, что были в домике и, которые я находил на помойке были никуда не годны. Наконец-то я смог варить себе еду! Раньше я жарил её или ел неприготовленную, от этого у меня часто сводило желудок. К сожалению счастье моё длилось не долго...     В концу осени температура опустилась до +6. На помойках не было теплой одежды... Мне приходилось жечь костер прямо в доме, чтобы согреть все помещение. Было дымно, щипало глаза, иногда, когда дым застаивался, мне приходилось даже выбегать из домика, чтобы отдышаться. С пропитанием моим тоже начались проблемы сильные. Не додумался я в начале осени готовится к зиме предстоящей, не оставлял запасы различные. Теперь мне пришлось ходить по помойкам в поисках еды. Я собирал старые банки тушенки с застывшими остатками содержимого, тухлые овощи, а однажды я нашел целый мешок свежих картофельных кожурок! Вы просто представить себе не можете, дорогие друзья, насколько сильным было счастье моё! В тот же вечер я приготовил из них себе вкусный ужин, которым насытился и довольный уснул в своей берлоге... Ночью меня разбудили чьи-то голоса наверху. Я встал, поднялся по лестнице и слегка приоткрыл дверцу погреба. Прямо надо мной возвышалась фигура дяди Толи — моего опекуна. Вместе с ним был его сосед — Вася.     —Я те говорю, — шептал дядя Вася, — я видел твоего пацаненка в этом доме.     —Видел-видел, — недовольно буркнул дядя Толя. — Здесь никого нет. Это проклятое место, ты посмотри, — он указал на пол, где я сегодня жег костер, — свежие следы от костра. Старуха никак уняться не может угомониться даже после смерти!     —Да это Алеша сегодня здесь себе еду готовил, — не унимался дядя Вася. — Нет никакой старухи, что ты прям, как маленький! Я сегодня за парнишкой с самой помойки следил. Только выкинул я мусор, смотрю, а к помойке Алеша идет. Я быстро отбежал к бывшей свалке и спрятался там, в старой мотоциклетной коляске, и стал наблюдать. Алёша долго лазал среди этого мусора, а потом он наткнулся на мой пакет и так обрадовался, наверное парнишка совсем оголодал, раз картофельные кожурки вызвали у него такую радость. Он бросил весь тот хлам, который насобирал и, взяв мой пакетик с очистками, пошагал прочь. Я последовал за ним. Каково было моё удивление, когда я увидел, что Лёшка зашел в домик старой колдуньи. Оказывается, что все легенды, которые ходят по Тельняшке — неправда. Я не стал дальше наблюдать за мальчишкой и побежал за тобой.     —Хе! — усмехнулся дядя Толя. — Твоя история похожа на выдумку. Мы уже три часа здесь торчим — и нет его. Я уже ружье устал держать. — Дядя толя махнул охотничьем ружьем и нацелил им на погреб, я быстро закрыл крышку и махом спустился вниз. — Посмотри! — радостно воскликнул мой опекун. — А что это за дверца в полу?     —Во! — усмехнулся дядя Вася. — У старухи, оказывается, был погреб. Хе-хе. Может там живет твой паразит.     —Все возможно, — кивнул дядя Толя. — Если он спит, то пристрелю спящего, коли слышит все, то все равно пристрелю. Ха-ха-ха-ха!     Я забился в небольшой стог соломы, который стоял в дальнем углу погреба, и затаил дыхание. Дверца моего убежища приоткрылась. Первым спустился дядя Вася, следом мой опекун. Они осмотрелись вокруг. Было темно.     —Здесь явно кто-то есть... — прошептал дядя Вася, — посмотри на эти матрасы, Алёша спит на них, видимо.     —Да, — прорычал дядя Толя, — и я чую, что он где-то здесь... — Мой опекун снял с предохранителя ружье. — Выходи, мразь!!! Я тебя убивать пришел, коли сам сдохнуть не можешь!!!     Раздался выстрел. Пуля пробила деревянный потолок погреба.     —Ха-ха-ха! — заржал дядя Толя. — Следующая пуля будет твоя, сука!     Мне стало страшно. Дядя Вася подошел к стогу, в котором сидел я и произнес:     —Кажись, его нигде нет... Хотя... Не мог же он выбраться отсюда, пока мы были на верху...     —Придурок, — разозлился дядя Толя. — А если он увидел тебя, когда ты за ним следил и ушел раньше! Я тебя ща сам пристрелю, говнюк!     В эту минуту я заметил позади дяди Толи сияющий силуэт старой бабушки. Дядя Вася тоже заметил и вытянул указательный палец в сторону дядя Толи.     —Что тычешь в меня!? — рычал мой опекун.     —В.в.в-за-ддиии... — дрожа промямлил дядя Вася.     Но не успел дядя Толя обернуться — бабушка прошла сквозь него и встала между двумя мужчинами. Дядьки застыли в ужасе. Я наблюдал за происходящим, страх заставил мои зубы стучать со страшной силой. Бабушка была небольшого роста. Одета она была в светлый балахон, который излучал млечное свечение. В погребе стало холодно, словно зимой.     —З-з-з-рав-ствуй-те-те... — простучал зубами дядя Толя.     Бабушка посмотрела на него своими пустыми глазами-дырками несколько раз открыла рот — она что-то говорила, но звук не мог материализоваться — это еще сильнее нагнетало обстановку, а дядя Вася, не выдержав, потерял сознание от страха. Бабушка подошла к стогу, в котором сидел я, и таинственная сила испепелила сено. Я сидел на коленках перед бабушкой. Дядя Толя, увидев меня, быстро пришел в себя и направил на меня ружье. Раздался оглушительный выстрел. Было слышно, как забегали мыши, встрепенулись птицы на крыше. Пуля вылетела из ружья. Я, словно в замедленном кадре видел её приближение. Потом был сильный удар в лоб. Меня откинуло в стену. Помню оглушительный хохот дяди Толи и его ревущие крики «ты это заслужил, ублюдок!». Но я почему-то не умер. Я поднялся на ноги. Передо мною стояла эта таинственная бабушка, но сейчас она была совсем другая. Я увидел её глаза. Ясные, словно весеннее небо, выразительные и на удивление молодые. Она взяла меня за руку повела куда-то. Я не понимал зачем иду за ней. Мы проходили сквозь стены, сквозь землю. Потом мы поднялись таинственным образом наверх, и очутились на непонятном лугу, который находился междусуточье. День и Ночь сменяли друг друга каждые пять минут. Бабка вела меня по этому лугу, слева с огромной скоростью пролетала моя родная Тельнашка, поле, на котором, когда-то погибли мои родители. Потом мы остановились. Почти целую минуту простояли мы в поле. Потом небо и земля начали сжиматься, нас перевернуло вниз головой и я увидел... свои похороны. Люди плакали, некоторые, кто решался подходили к моему маленькому гробику и открывали ткань, которой было накрыто моё лицо, что-то произносили и вновь закрывали. Видел я и дядю Толю. Он сильно изменился. Посидел, покрылся глубокими морщинами, рядом с ним стояли два милиционера, которые следили. Чтобы мой бывший опекун не сбежал. Был там и дядя Вася, который, видимо, и донёс до органов об истинном моем убийце. Его лицо было по-прежнему полно того ужаса, что он ощутил в ночь моей смерти.     Я посмотрел на бабку и заплакал.     —Не плачь, Алёшенька, — прошептала она. Её голос был настолько плавным, что становилось не по себе. — Ты спишь... Сегодня ты проснешься, и все забудешь, это будет твоим кошмаром. Нет никакой Тельняшки. Ты живешь в Екатеринбурге. Пойдем, я тебя выведу из сна.     Она взяла меня за руку и повела прочь от похорон. Мы за несколько минут прошли несколько городов. Мир мчался вокруг нас со страшной скоростью. И вот пред нами появилась надпись на входе в незнакомый и вовсе неродной мне город: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ЕКАТЕРИНБУРГ!»     —Нет! — закричал я. — Это не мой дом! Я живу в Тельнашке!     Бабушка замотала головой и еще крепче сжала мою руку. В этот миг мы появились в какой-то больнице в отделе реанимации. Я увидел... себя... Да! Это был я, дорогие друзья.     —Когда ты ляжешь на самого себя, тогда проснешься, — произнесла бабушка, — но сперва прислонись своим лбом к моей руке и я сотру тебе злые воспоминания и подарю новую жизнь. Я последовал совету бабушки и прислонился к её ладони своим лбом. Мы висели в нескольких метрах над моей плотью... Я почувствовал, что меня начало тянуть вниз к самому себе. Ладонь бабушки соскользнула с моего ба и я упал. Внутри все горело. Голова болела... и самое страшное... мои злые воспоминания никуда    не удалились... Наступило сумасшедшее чувство двоякости. Я — Леша Рублев и я таинственный Леша Коровяков. Две памяти боролись в моей голове. Я лежал и видел два воспоминания. В обоих была жизнь. Одна чужая, другая родная. Они, словно одинаковые полярности, отталкивались друг от друга, разрывали моё сознание на части, вновь притягивались и перемешивались. Потом в голове зазвучала песня группы «Opus»: «Life Is Life... La-la-la-la! Life! Life is Life! La-la-la-la! Li-i-i-i-fe...». Долго пришлось бороться мне с самим собой. Часов через пять события в моем мозгу уложились по полочкам... Жизнь в Тельняшке превратилась в воспоминание и постепенно стала забываться. Я — Алексей Коровяков! После того, как на трассе наш «BMW» вынесло в кювет, произошел пожар... И снова! Снова сгорели мои родители! Я сидел на заднем сиденье, на детском кресле... Я выжил... Помню, как везли меня в больницу...     Три долгих месяца прошло с того дня, как я стал Алексеем Коровяковым. Меня выписали из реанимационного отделения, а потом и из стационара. Моим опекуном стал Семен Коровяков, который приходился братом моему погибшему отцу Александру Коровякову. Ко всему прочему дядя Семён был владельцем сети мелких цветочных магазинов города. В больнице, когда меня выписывали, то сообщили дяде Сёме, что я могу говорить полную чушь, могу не помнить родственников и окружающую обстановку... Эти слова заставили расплакаться меня прямо в больничном отделении. Я действительно помнить их не могу! Ведь родился и жил я в Тельняшке...     —Что ты плачешь, Леша? — дядя Сёма погладил меня по голове. — Сейчас сходим в «Баскин Роббинс», покушаешь мороженое. Ты же так его любишь.     —Я хочу к маме! — ревел я. — Хочу в Тельняшку...     Дядя сел передо мною на корточки и посмотрел мне в глаза:     —Лёша, ты уже большой мальчик. Не плачь... Твои родители сейчас далеко, но они наблюдают за тобой. И не хотят, чтобы ты плакал.     Я понимал о ком он говорит... Понимал, что речь идет не о тех родителях, которые погибли в Тельняшке, а других. Я перестал плакать... А может меня специально та бабушка сюда забросила? Ведь если ей удалось стереть мне память полностью, то был бы я сейчас Алешей Коровяковым и не помнил о Тельняшке. Это стало моей второй жизнью. Почему я тогда отрекаюсь от неё? Ведь в Тельняшке нет меня... А если и жил бы я там, то жизнь моя длилась бы недолго, ведь приближалась зима... Последний полет, уходящей мысли...     В тот вечер, как меня выписали из больницы я вместе с дядей Сёмой поехал в ресторан «Баскин Роббинс», там было очень весело. Я чувствовал, как ко мне вновь возвращается детство. Тельняшка напрочь стал забываться. Передо мною начали всплывать подробности новой жизни. Наступили минуты дежа вю. Я веселился с Ложкой... Играл с детьми... А вечером в ресторан вошли два охранника дяди Сёмы и передали ему сотовый телефон (тогда я не знал даже, что это такое). Он что-то кричал в трубку, его лицо было злым... Через минут пять он окончил разговор, позвал меня и предложил поехать домой. Я согласился.     Дом был за городом. Это был небольшой трехэтажный особнячок с пятью гаражами. На входе нас встретили еще охранники. Они внимательно смотрели на меня и радовались, что я остался живой после аварии. Дядя Сема напомнил мне, что в этом доме жила моя семья и он. Сейчас после того, как мои родители «улетели на далекие острова» он здесь живет один...     Дальнейшие события из моей жизни значимости важной не имеют для повести счастливой этой. Началась жизнь у меня, как у обычных детей. Я в семь лет пошел в школу. До пятого класса включительно учился отлично. В шестом появилась первая «тройка» по математике... Здесь же начинается моя жизнь обыкновенного парнишки из обычной семьи. Вызов отчима в школу, родительские собрания, поездки в Швейцарию, на Багамы, Питер... Про Тельняшку я забыл, хотя иногда ночью она являлась ко мне во сне.     Помню свои первые шутки... Первые улыбки знакомых и друзей... Помню первый выпускной в третьем классе... Первые «прогулы», драки и адреналин. Кровь гоняла по моему телу, провоцируя на новые необдуманные поступки...     Потом был выпускной в девятом классе... Экзамены... Военкомат в десятом... Выпускной в одиннадцатом. С этого момента начался новый этап становления меня как Алексея Коровякова...     Я поступил в Университет, хе-хе! Здесь началась честная жизнь экспериментов и всякой всячины, которая не имеет отношения к истории моей, дабы все сложно и требует отдельной повести неписаной...     В Храме Науки и Веселья меня постигла кара встречи людьми, которые не смогли понять ни юмор, ни шутки. Для многих «серьёзных» слово «шутка» является словом «враньё», а «юмор» заменяет выражение «плоский юмор». Меня даже пытались избить, побить или покалечить. Это было во время первых моих экзаменов, когда одна особа имела неосторожность назвать меня «зайчонок». Не люблю я унижения такого, хотя и звучащего ласково и звонко. Послал я ту особу в Тельнашку... и обидел тем самым. Закопошились наблюдатели, стали думать, что же сделает особа грозная с Коровяковым... А те, кто захотел миром решить ситуацию эту, подскакивали ко мне, словно гонцы удалые и говорили: «попроси ты прощения у неё. Зачем тебе проблемы?    Ты сам себе проблема...» Я думал... Размышлял... И понял, что не в силах просить прощения яркого, что могу делать, когда воистину не прав... А когда ко мне подошла особа вторая, что является подругой верной той, что меня в злость пустила, и произнесла голосом честным: «Лёша, попроси прощения. Ты просто ничего не понимаешь. За такие слова ты запросто и пулю в голову получишь...». Не пулей меня убедили, а словом. Попросил я прощение слабое в те же сутки. Ответа так и не получил... Но договор о недосягаемости устный составил...     С того дня прошло много разных дней... Потом неожиданно полоснула меня, словно ножом «полоска занятая черная». Посыпались проекты разные. Падали и разбивались... Только три из них смог я удержать. Люди новые к сотрудничеству присоединились, кто-то помощи стал оказывать неслабой, а кто-то плюнул мне в лицо и отвернулся.     Стою я на смотровой площадке «Антея». Вечереет. Весна. Я перешагиваю через бордюр и перебираюсь на самый край. Теплый ветер дышит в моих волосах и нетерпеливо пытается столкнуть вниз, где катаются крыши троллейбусов и машин. Маленькие человечки, словно муравьи, копошатся, спешат по домам, где их давно уже ждут, а может быть, и не ждут. Я стою на краю...     Вот оно чувство свободы... Я вспоминаю сокола, который кружил надо мной в детстве. Я — буду свободен. Стоит мне сделать этот один простой шаг, который отделяет меня от пропасти. Всего один шаг и можно стать соколом. Будь ты трижды Президент или считающий себя свободным человек, ты заблуждаешься. Свобода строится. Я её тоже строил на протяжении всей своей жизни. И вот пришла минута, когда мне нужно лишь сделать шаг, чтобы ощутить её в полной мере, минута сладости, которая изменит всю мою жизнь. Я найду вновь свою Тельняшку, что была запрятана от меня в тот момент, когда раздался раскат грозы, и ветка упала в овраг, где мы скрывались от дождя...     Осталось просто сделать шаг. Проблемы уйдут прочь. Я забуду новую Тельняшку и вновь приобрету свою... родную, где меня встретят с улыбкой и добрым блеском в глазах. Я распускаю руки в стороны, закрываю глаза. Ветер меняется, теперь он дует мне в лицо. Я ощущаю лживый эффект свободного падения. Дурная свобода пытается удержать меня, а от настоящей меня отделяет всего один шаг, который я обязательно сделаю, сегодня, дорогой читатель... Не торопись, дай мне насладится последними минутами лживости. Лживости, которая, не знаю зачем, хочет удержать меня здесь в этом мире ненастоящей Тельняшки, в которую меня привело таинственное белое существо в образе бабки. Может тот человек был прав? (вы его не знаете и никогда не видели, я про него не писал и писать не буду). Я достаю из-за пазухи повесть «Моя Тельнашка». Решаю... Вместе с ней полетит моя душа вниз, вместе с ней появится полноё чувство свободы. Не думайте, что я слабый. Это не то... Здесь река мысли течет в совсем ином русле. Я решаюсь на этот шаг. Терять прошлое мне не жаль, встречать будущее я готов. Отделив листы от скрепок, я наклоняюсь над пропастью, и моя душа полетела вниз вместе с листами «Моей Тельняшки». Что-то летит быстро, что-то медленнее. Перед глазами вертятся вечерние огни. Листы подхватываются ветром и кружат, стремительно приближаясь к земле. Моя душа летит с ними. Я БУДУ СВОБОДЕН!!!     Земля в такие минуты приближается со страшно низкой скоростью, которые стоит вытерпеть, чтобы получить полное чувство свободы. Что будет твориться потом внизу — это дело дворника, который начет прибираться утром и заметит тела... Поругавшись немного, он наверняка выкинет все в мусорку. И пусть... Хотя...     Я перелажу обратно на смотровую площадку и с полностью очищенной душой захожу в «Антей», сажусь в лифт и мчусь вниз. Выбегаю из лифта... Выскакиваю на улицу и бегу домой. Я СВОБОДЕН!     В эту минуту передо мною опускается последний листок «Моей Тельняшки». Звонкая мысль «Я нашел тебя!» вырывается из меня и звонким эхом оглушает ночные весенние улочки Екатеринбурга... Права защищены ©2007 А.А.Рублев отзывы оставляйте на сайтах, где эта история опубликована или на Э/Я: pressa-911@mail.ru Все события вымышлены НЕЗАВИСИМЫЙ ТВОРЧЕСКИЙ СОЮЗ PRESSA-911

Сухие камыши вспыхнули внезапно. Подскочив, как ужаленный, я скинул с себя штормовку и, задыхаясь от дыма, бросился неистово колошматить ею по буйно разбегающемуся пламени. Летели искры, огонь упорно не хотел сдаваться, но я, ускоряясь в бешеном танце, сумел-таки погасить начавшийся пожар. Расстояние от маленького костерка до камышей казалось вполне безопасным, но, шальная искра, видимо, всё же долетела. В это время на поляне турслётов, где мы затеяли походный обед, из-под обрывистого берега Оры появилась Ирина. Пока она купалась, в окрестности кострища образовалась солидных размеров выгоревшая площадка. — Фу-у! Представляешь, выныриваю, а у тебя тут столб дыма до небес! — выдохнула девушка. — Да уж… — сконфуженно пробормотал взмыленный и чумазый пожарник, вытирая ладонью, пот и сажу с лица и усмехнувшись, указал на котелки, — Ну а теперь будем обедать, что ли? Наливай! К трапезе всё было готово. В одном из котелков курился ароматный цейлонский чай, а из другого приятно щекотал ноздри запах приготовленного на живом огне картофельного супчика с тушёнкой и специями. Уютно расположились у костра. Наполнив миски, приготовились обедать, и тут происходит невероятное. Не успеваю поднести ложку ко рту, как пожар молниеносно вспыхивает вновь, по всему периметру, оставляя для отхода лишь узкую полоску вдоль обрыва. Подхватив чадящую штормовку, как угорелый бросаюсь я на горящие камыши, а Ирина, вытряхнув на них из котелков наш обед, мчится вниз к реке за водой. Выбиваясь из последних сил и не понимая, как это я, опытный тридцатилетний турист-таёжник, допустил такое безобразие, безнадёжно пытаюсь победить огонь. Куда там! С ужасающей скоростью, пожирая всё новые и новые участки поляны, пламя со злобным треском расползается вокруг. Когда моя спутница с котелками вылетает на поляну, остаётся только ретироваться. Наспех побросав личные вещи в рюкзаки, спешно отступаем по краю обрыва. Пройдя метров сто, оборачиваюсь и внимательно изучаю залитую огнём лужайку. А не разбушуется ли сейчас лесной пожар, не пора ли бить во все колокола? Но кажется нет… Повсюду видны ранее выгоревшие чернеющие участки, среди которых живыми свечками весны зеленеют берёзы. Хвойного леса нет, травяной, камышовый пал быстро уходит, оставляя после себя гарь, но не успевая поджечь деревья. Значит, опасности нет. — Смотри! — вдруг изумлённо вскрикивает Ирина, показывая рукой на полыхающую площадь нашего злополучного бивуака. — Ну да, ну конечно, всё горит… — подавленно бормочу я, не уразумевая, что так её взволновало. — Ты не понял что ли? Полоска!!! — горячо шепчет она. Вот оно что! Оказывается, после нашего отступления вспыхнула узкая, поросшая чахлой травой, едва заметная тропинка, по которой мы удирали от огня. — А мы бы прыгнули в воду, да и пошли прямо по руслу, здесь неглубоко, — вяло возражаю я. — Правее омут, и ещё неизвестно, можно ли там пройти… Но дело в другом! Нас отсюда срочно выпроваживают, понимаешь! А зачем?! Это знак!!! В ответ я усмехнулся. Дело в том, что полгода назад эта подруга увлекла меня системой Иванова и в духе Порфирия Корнеевича то и дело угадывала в природных явлениях всяческие приметы. Мне всё это нравилось, но я не видел в системе природного закаливания никакой мистики, а порой даже ловил себя на стыдной мысли, что старик в чём-то и обманывал своих последователей. И вот мы молча возвращаемся на электричке в город, а мною постепенно овладевает смутное беспокойство. Анализируя причину своего волнения, я нашёл ему единственное объяснение: Минут за тридцать до возгорания камышей, я обнаружил на собственном затылке в левой нижней волосистой его части упомянутого паразита. Он и впиться-то, особо не успел. Иринка запросто его отцепила и выбросила. Делов-то… За время своего увлечения таёжными и горными путешествиями, и я, и мои спутники были множество раз покусаны клещами. Скажем, во время похода третьей категории сложности по Горному Алтаю в окрестностях Большой Сумульты каждый из нас снимал впившихся в тело клещей до сорока раз в сутки! Поначалу я беспокоился, бегал ставить гамма-глобулин. Потом привык, перестал придавать укусам клеща значение, а сейчас и вовсе, чувствуя себя крепким и здоровым после регулярных голоданий и обливаний на морозе, полагал, что организм сам преодолеет любую заразу. И всё же, хорошенько поразмыслив, решил сходить и уколоться. Вспомнил, что уже не зима, а начало мая, и что ивановскую «Детку», если честно, я позабросил, потому как без мороза и снега заниматься стало неинтересно, да и клещ цапнул меня не куда-нибудь, а в голову. А тут ещё… этот знак. В регистратуре поликлиники я получил категорический отказ: — Гамма-глобулин ставим только детям! — Но ведь раньше вы сами требовали, чтобы немедленно… — А какой сейчас год на дворе, Вы не видите, что вообще в стране творится? — ехидно спросила старая, густо накрашенная дама в окошечке. — Ну, 1990-й сейчас год… но клещ-то укусил меня не куда-нибудь, а в голову, позавчера, — жалобно пролепетал я. — Ничем не можем помочь. Вы взрослый человек и сами должны понимать… — слегка замявшись, отозвалась старуха и поспешно закрыла окошко. Озадаченно почесав укушенное место, я позвонил в областную больницу и поинтересовался, как мне теперь поступить. — Гамма-глобулина в области нет, — слышу в трубке строгий голос одного из заместителей главного врача. — Ну и что же Вы посоветуете как медик? — интересуюсь я. — Единственное, что мы можем предложить, так это местное обкалывание пенициллином, — сухо сообщил эскулап. «Угу», — подумал я, — «Местное обкалывание затылка, да?», — но спорить было бесполезно, и я положил трубку. — А вот я настояла на своём, и мне сделали инъекцию, — тихо сообщила вечером полная пожилая буфетчица нашего общежития, — Меня на даче тоже клещ укусил. В ногу. Я пошла в больницу, устроила там скандал и добилась своего… «А меня выручит система Иванова», — самонадеянно подумал я и постарался все неприятности забыть. Невольно вспомнил про клеща через неделю, когда стало вдруг обносить голову. Идёшь себе идёшь, да вдруг словно на секунду теряешь сознание. Поделился сомнениями с моим коллегой по НИИ алтайцем Мундусовым, а тот посоветовал «не брать в черепок, и будет полный порядок». Потом вроде всё прошло. На выходные поехал в гости к маме в райцентр Куйбышев. Почувствовав себя там неважно, нырнул в холодную Омку, и моё недомогание как рукой сняло. Надо сказать, что последнюю неделю марта я голодал. Не по Иванову, правда, а по Брэггу. Первые три дня прошли тяжеловато, потом намного легче, а после выхода из голода меня ждал необыкновенный восторг. Мощный прилив энергии, чувство полёта. Да, очищение организма — великое дело! И вот к 18 мая, если использовать брэгговскую терминологию, почувствовав себя снова изрядно зашлакованным, удивлялся, с чего бы это? Про того клеща думать не хотелось, да и сколько времени-то прошло! Ведь если бы было что-то серьёзное, то оно давно бы проявилось в полной мере. Не так ли? И тут возникла идея: поголодать ещё дней десять. Может быть, прошлое голодание просто расшевелило старую глубинную грязь, и теперь от неё необходимо избавиться. К вечеру первого же дня голодания неожиданно заболела голова. Все попытки справиться с головной болью оказались тщетными. Пришлось прервать голод и съесть столовую ложку мёда. После лёгкого ужина немного полегчало, но ненадолго. С утра голова разболелась ещё сильней, причём не помогали никакие таблетки. К следующему вечеру резко поднялась температура, и стало тяжко до такой степени, что в какой-то момент, слегка забывшись, спутал вечер с утром. Решили вызвать «Скорую». — ОРЗ! — отчеканил молодой щеголеватый врач, осмотрев больного, — В понедельник идите в поликлинику. То, что происходило дальше, у меня ассоциируется только с одним словом — гестапо. Промаявшись в полузабытьи воскресную ночь, вспомнил, что в нашей общаге живёт моя знакомая Таня Дитрих, только что окончившая клиническую ординатуру. Сжимая от боли зубы, направился к ней. Встревоженная Татьяна моментально направила меня к невропатологу. Там меня попросили лечь на кушетку, сгибали-разгибали мне колени, заставляли делать разные движения руками, наконец, измерив температуру, вынесли категорический вердикт — срочная госпитализация. Клиническая больница № 2 расположена рядом с проходной нашего НИИ. Попутно зашёл туда и, стараясь не шевелить раскалённой головой, сообщил коллегам по внутреннему телефону о том, что сегодня на работу не приду, потому что у меня подозревают клещевой энцефалит. Сообщение было воспринято за шутку — в пятницу-то я нормально работал… — Когда Вас укусил клещ? — снимая очки и подёргивая щекой, спросил меня грузный заведующий неврологическим отделением Михаил Абрамович. — Второго мая… — просипел я, изнемогая от боли и слабости. — А сегодня двадцать первое мая! — ужаснулся врач, — И что теперь прикажете с Вами делать? Ложитесь-ка на спину. Зав. отделением мял и крутил меня минут десять, проверяя рефлексы и расспрашивая, не возникало ли судорог или чего-нибудь подобного. — Но нет, я, конечно, обязан Вас принять… — пробормотал он наконец и тут же пробасил лечащему врачу, — Надежда Фёдоровна! Выгоняем тех двух симулянтов из 63-й, тут тяжёлый поступил! В огромной палате одновременно лежало двадцать шесть человек, гремел телевизор, бубнило радио. В левом углу звонко забивали «козла», рядом играли в шахматы и карты. Симулянтами же оказались два скромных худеньких допризывника, которые проходили обследование, ссылаясь на полученные ранее травмы и сотрясения мозга. Но я всё ещё не верил, что у меня энцефалит, думал о чём угодно, да только не об этом. С разрешения медсестры, позвонил Ирине, попросил не беспокоиться, сообщив, что к вечеру, скорее всего уже буду дома. Однако я был уложен на каталку, которая тут же двинулась по длинному извилистому коридору. — Куда это меня? — поинтересовался я и услышал ответ: — На пункцию. Эх, сколько рассказов, предостережений и страшилок доводилось слышать про эту самую спинномозговую пункцию, но ни спорить, ни возражать сил у меня не было, всё кругом плыло, как в тумане. Мне уже успели всадить могучую дозу какого-то сильнодействующего средства, боль начала отступать и даже появилась мысль, что теперь нахожусь в спасительном убежище. После этой процедуры я должен был трое суток лежать на животе за исключением тех случаев, когда требовался появившийся под койкой белый эмалированный предмет, называемый больными «уткой». Сразу же возненавидев сей объект, я в тот же день нарушил все правила: тихонько встал да и сходил в одно известное заведение. В результате старенькую нянечку, которая не заметила такого надругательства над инструкциями, чуть не уволили с работы, а мне стало стыдно, и я решил впредь подчиняться больничным правилам. К вечеру головная боль притихла, но я, напичканный какими-то препаратами, всю ночь видел сны сумасшедшего: иду, понимаете, в темноте по саду имени Дзержинского, наклоняясь, ору на грибы, чтобы вылезали из земли поскорее, потом нахожу оторванную человеческую руку, машу ею, пытаясь кого-то напугать, и прочая белиберда. Утром в палате появляется Ирина и спокойно так сообщает, что вот придётся мне полежать в больнице. Её спокойствие кажется слегка наигранным, а тут ещё входит с комплектом чистого белья та самая нянечка, которую я чуть не подвёл под монастырь. Моя подруга зачем-то забирает у неё бельё, та покорно отдаёт, хотя явно направлялась к другой кровати. Ирина же начинает тут же менять мне постель. Это на второй день-то… «Что за ерунда?» — думаю я, как вдруг в палату буквально влетает крайне возбужденная немолодая врач, которая делала вчера мне пункцию и почти кричит: — Как!!! Почему он до сих пор в своей одежде!!! Она ему теперь долго не понадобится! У него тяжёлый менингит!!! Сиделка! Где пижама?! Её буквально колотило, и наверно, нужно быть чересчур взволнованным, чтобы вот так сыпать местоимениями, игнорируя общепринятое правило — о присутствующих в третьем лице не говорить. А для меня тут всё и разъяснилось: цапнувший меня клещ был заражён фильтрующим вирусом, и я, упустив время, заработал критическое воспаление мозговых оболочек, готовое вот-вот перейти в гнойный процесс со всеми вытекающими… мда. Парадоксально, но я мгновенно обрёл полное спокойствие. Наверно, где-то глубоко в подсознании сидело мучительное ожидание, а сейчас ситуация разрешилась, и не нужно было теперь думать-гадать, строить предположения. Одна из коллег по моей работе оказалась родственницей заведующего отделением больницы, и тот на вопрос: как там наш Боря, ответил просто: мол, теоретически должен выжить! Такой ответ произвёл на остальных сотрудников неизгладимое впечатление, и меня каждый день стали посещать товарищи по НИИ. Не зная предыстории, я лежал и недоумевал: как мало ценил этих сердечных людей… В числе первых появился начальник и душа нашего отдела Леонид Исаакович Приказчик, который, спокойно пожурив за непослушание, посоветовал подчиняться врачам, и заверил, что всё будет хорошо. Вместе с ним пришёл мой непосредственный начальник Валерий Андреевич Беспалов, который взволнованно допытывался у врачей, чем он может помочь. Потом я увидел своего друга Сашу Поздеева, который в трудные для меня минуты неизменно оказывался рядом. Затем потянулись остальные, всячески стараясь поддержать заболевшего товарища. Каждый визит меня взбадривал, но следом я сразу отключался и засыпал. Первое время упорно держалась высокая температура, зашкаливающая по ночам. Откуда-то из темноты появлялась сестричка со шприцем и ставила срочный укол. Днём лежал под капельницами. Однажды мне по ошибке влили лекарство вместо вены под кожу, и это было довольно болезненно, но я полагал, что так и должно быть, пока появившаяся в палате Ирина не позвала лечащего врача. Где-то в подвале здания больницы работал компрессор, и периодически вся больничная палата заметно вибрировала. 14 июня белые шарообразные светильники под потолком буквально заходили ходуном на прутиках-подвесках «Входим в резонанс!» — подумал я, но оказалось, что случилось такое редкое для Сибири событие, как землетрясение. Моя подруга, отпросившись с работы, забрала ключи от моей комнаты в общежитии, которое находилось недалеко от больницы, практически переселилась туда и посещала меня каждый день по нескольку раз. Приносила клюквенные морсики, прочие полезные вкусности и всячески ухаживала. Заметив, что она много времени проводит у моей постели, санитарки, совершенно серьёзно сообщили: «Зря ты за ним ухаживаешь! Мы здесь давно работаем, много чего повидали: если и выживет, то нормальным человеком он уже не будет. Дурачком останется». На четвёртое утро я встал, пошёл в душ и облился «по Иванову». Тут же вторая врач, намного моложе Надежды Фёдоровны и гораздо откровеннее её, посоветовала больше так не поступать: — Вам делали пункцию. По норме цитоз — четыре клеточки, а у Вас — девятьсот! Возможен летальный исход, а Вы обливаетесь. Так вы поняли, что поведала мне эта болтушка! Позже я ей задал вопрос: — Разве можно больным такие вещи говорить! А вдруг схватился бы я за сердце, и этот самый исход от Ваших слов со мной бы и приключился? — А что! — гордо ответила та, — Я всегда больным правду говорю. Вот старичок Морин, рука подвязана, нога еле действует — рубль двадцать — два двенадцать, курил у окна. Говорила ему: не курите, помрёте ведь! И вот помер! — почти торжественно заключила врач, указывая на окно в холле, за которым зловеще маячил небольшой двухэтажный, жёлтого цвета морг… Забавно, что именно эта мадам дважды предлагала мне перебраться в уютную двухместную палату с цветным телевизором после того, как оттуда вынесли сначала умершего от инсульта пожилого мужчину, а затем и бедного старика Морина… По телевизору же в это время шёл чехословацкий сериал «Больница на окраине города». Сияющие кафелем и хромом апартаменты не шли ни в какое сравнение с нашей казармой, а заграничное медицинское оборудование и приборы представлялись чем-то заоблачно нереальным. Однако той теплоты человеческих взаимоотношений, которая царила у нас, там не ощущалось! Вторую пункцию сделали неудачно, долго не могли набрать спинномозговую жидкость, обезболивание закончилось, и казалось, что в моём несчастном позвоночнике ковыряют раскалённым гвоздём. Лежал, потел от боли, снова вспоминая о гестапо. Динамика оказалась хорошая: двести пятьдесят клеточек после девятисот, и от дальнейших проколов позвоночника я категорически отказался. Заново отлеживаясь на животе, обдумывал возможные перспективы своего дальнейшего существования. Вспомнил, как шагал босиком по первому снегу, обливался ледяной водой на любом морозе, голодал по нескольку дней и что при этом испытывал! Припомнил то прекрасное ощущение несокрушимого здоровья, которое чувствовалось каждой клеточкой тела, и решение было очевидным: возобновить образ жизни, который я вёл прошлые осень, зиму и весну… Другого пути я, некрещеный и неверующий, в тот момент не видел. — Тут к Вам целая делегация, — сообщила медсестра, вынимая из вены на исколотом локтевом сгибе толстую иглу капельницы. Дверь открылась, и в неё вошли человек восемь наших туристов во главе с невысоким сухопарым председателем турсекции Игорем Яковлевым. — Ну, привет, коллега! — пожал он мне руку, часто моргая. Игорь и раньше рассказывал о том, как тяжело он перенёс энцефалит, как долго затем восстанавливался, а теперь я попросил поделиться опытом поподробнее. Оказалось, его анализы были не такие жуткие, как у меня, но болезнь переносилась значительно хуже, порой он терял сознание… Первые полгода после выхода из больницы, где Игорь лишился половины своей причёски, чувствовал ужасную слабость, по совету врачей ездил только на трамваях (меньше тряски), а постоянным его спутником был зонтик в форме трости, чтобы в любой момент на него можно было опереться. Улучшение началось лишь после того, как спортсмен, нарушив запреты ортодоксальных врачей, постепенно приступил к тренировкам… — В общем, как минимум на год забудь про походы! — резюмировал председатель турсекции. — А я ещё вот что посоветую, — поделился опытом старый велотурист Марк Петров, — как можно больше спи и ешь. За обедом проси добавку, и то, что приносят — всё съедай без остатка — скорее поправишься. Турсекция покинула палату, появился мой хороший знакомый Женя Буханько, принёс книгу Григория Федосеева «Смерть меня подождёт». Следом пришёл однокурсник Валера Чуркин, затем коллега по работе Андрей Калюта, который поведал, не помню о чём, но о чём-то светлом и добром. На год забыть про походы… — невесело размышлял я после обеда, перечитывая роман Григория Анисимовича, — и с каким трудом Игорь Яковлев восстанавливался после болезни, пока не начал тренироваться… Ну уж нет! Как только разрешат вставать, сразу — босиком на землю и под холодный душ. И регулярное сухое голодание вместо «ешь побольше». Дверь нашей многоместной палаты в очередной раз распахнулась, и в неё вошёл поджарый парень в белом халате и очках с сильными стёклами. Это был мой коллега по организации туризма в спортлагере НЭТИ «Эрлагол» член Всесоюзного спасотряда Владимир Косарев. Он работал преподавателем на кафедре физвоспитания и значился ответственным за безопасность походов в «Эрлаголе», где я во время отпуска, как правило, работал старшим инструктором по туризму. — Ну, привет, симулянт! — весело сказал Володя, — Поправляешься? Я сейчас готовлю приказ на инструкторов. Тебя на все три смены включать? На фоне пессимизма недавно покинувших палату туристов это прозвучало более чем неожиданно. — Ну да! Наверно, на все три, — неуверенно произнёс я, — Только, знаешь, в этот раз давай-ка я поеду просто инструктором, а не старшим. — Ну и годится! А старшим инструктором нынче включу себя. — Ко мне сегодня наши туристы приходили, один из них тоже клещевым переболел, рассказывал мне, с каким трудом выкарабкивался, — сообщил я. — Да не слушай ты никого! У каждого — всё индивидуально. Поговорив о том, о сём, расстались, и Косарев ушёл, заодно навсегда унося из-под моей койки ненавистный мне округлый белый эмалированный предмет — больничную утку… На следующее утро я проснулся пораньше. Решительно сев на кровати, затем бодро встал и тут же чуть не рухнул обратно. Лежачий образ жизни ещё никому особой пользы не приносил… Дальнейшая траектория моего движения от койки до двери представляла собой отнюдь не прямую линию, а почему-то, красивую ровную дугу. При этом дверной косяк так чувствительно двинул меня в плечо, что я скривился от боли. Сообразив, наконец, что перемещаться в пространстве надо осторожнее, до умывальника пошёл вдоль стеночки. В заляпанном зеркале я увидел лицо с неопрятной недельной щетиной и воспалёнными глазами зверски утомлённого человека. Я весело подмигнул своему отражению, но оно ответило как-то кисловато. Погрозив зеркалу кулаком, решил, что пора приступить к оздоровительным процедурам. Осторожно вернувшись в палату, взял полотенце и услышал неодобрительный возглас проснувшегося пожилого пациента, страдающего радикулитом: — Ну, вот он опять туда же! И куда, спрашивается, тебя несёт? В смрадной душевой комнате вздёрнул руки к потолку и, слегка прижимая язык к нёбу, сделал поочерёдно три медленных вдоха через гортань. Представляя, как и положено по системе Иванова, что воздух идёт ко мне из верхних слоёв атмосферы, мысленно направлял струю сначала в голову, потом в грудь, затем в живот. У Иванова это называется «вдохами жизни». Затем требовалось просить у природы здоровья, что для меня давно было полушутливой игрой. Однако теперь просьба превратилось в настоящую мольбу, которая была обращена к живой природе, к Иванову, к своему внутреннему «я» и… не знаю уж к кому. Короче, под душем стоял махровый язычник. Вода была лишь чуточку прохладной, но после обливания я более уверенным шагом, почти не делая зигзаги, возвращался в палату с мыслью: «Через полчаса — на улицу и босиком по траве». Во время очередного врачебного обхода поинтересовался, что это за маленькая таблеточка на тумбочке предлагается мне перед сном. Оказалось, тазепам. — Транквилизатор? Но зачем? — удивился я. — Да он слабого действия… видите ли, в чём дело, такие больные, как Вы обычно слишком самоуглубляются, думают о смерти, поэтому по инструкции положено… — Не нужен он мне абсолютно! Вот и пошло: обливание четыре раза в день с вышеописанной ивановской аутогенной тренировкой, а в промежутках «вдохи жизни» и ходьба босиком по траве, благо на территории больницы располагалась вполне приличная парковая зона. Балбес я, конечно, что так безобразно запустил болезнь, но с другой стороны, очищенный, закалённый за зиму организм стал быстро расправляться с тяжёлым недугом. Правда, для этого приходилось нарушать все предписания врачей. В больнице лежал я ровно четыре недели. За это время в неврологическом отделении скончалось более десяти человек, в основном это были пожилые люди, попавшие сюда с кровоизлиянием в мозг, но двое умерли от клещевого энцефалита: старенькая учительница-пенсионерка и тридцатилетний парень, который в отличие от меня до госпитализации упорно пытался вылечиться лошадиными дозами водки… Нельзя быть таким упрямым. Неправильно это. Пока я находился в больнице, меня посетили почти все коллеги по отделу, а также великое множество знакомых и родственников, в том числе приехавшая из Куйбышева крайне встревоженная мама. К счастью или несчастью телефон у неё две недели не работал, и о случившемся она узнала, когда кризис уже миновал. Болезнь старшего сына наверняка добавила ей седых волос. — Тебе пора жениться! Хватит ходить одному! — как заклинание, несколько раз повторила она, словно пытаясь таким образом уберечь меня от напастей, и почувствовал я, что нешуточные переживания принёс матери своей болезнью. Может быть, так переживала она лишь тридцать лет назад, когда в годовалом возрасте я, её первенец, жутко болел дифтерией, и врачи днём и ночью делали всё, чтобы спасти младенческую жизнь. Под конец стационарного лечения умудрился я устроить ещё одно вопиющее нарушение больничных инструкций. В больницу привезли новую мебель, и кто-то из персонала по недоразумению попросил меня помочь перенести эти тяжести. И я полчаса потел в работе вместе с другими, забыв про две дырочки в позвоночнике. Случайно обнаружив такое безобразие, лечащий врач Надежда Фёдоровна чуть не грохнулась в обморок, попутно сообщив, что Михаилу Абрамовичу за это не поздоровится. Я не понял, при чём здесь Абрамыч — просто кто-то попросил, я и помог. При выписке мне подробно рассказали о двухволновом характере моего заболевания, о том, чего удалось избежать и, о том, что ещё может произойти. Приводя примеры инвалидности ослушников, выдали массу инструкций о моём предстоящем поведении, каждая из которых начиналась со слова «низ-зя!». «Но если очень хочется, то можно», — в итоге подумал я, покидая больничные стены. Мне предстояло месячное амбулаторное лечение, и первым делом я направился в гости к родственникам в деревню Каменка. — Дядя Володя! Я пойду, искупаюсь в речке! — весело крикнул я маминому брату, разворачивающему рыболовные сети. — Не выдумывай! — пробормотал тот, не отрываясь от сетей и решив, что я его разыгрываю. — Кончай, кончай… — раздался из сеней недоверчивый голос тёти Светы, его сестры, — Тебе сейчас только тёплую ванну и постель. Но я не шутил. Раздевшись до плавок, босиком вышел за огород и потрусил по тропинке к ближайшему омуту. И тут мелькнуло вдруг совершенно необычное, как бы воздушное, ощущение. Ощущение перехода от тоскливой безнадёжности и больничного одеяла — к жизни. Будто летела рядом птичка, да и коснулась своим лёгким крылышком твоей щеки. Окунувшись с головой и попав пятками в холодный ключ на дне водоёма, с восторгом выскочил из воды и минут двадцать ходил по траве, совершая «вдохи жизни». Ещё целый месяц нужно было делать уколы, но уже сейчас я чувствовал себя вполне прилично. Ровно через сутки знакомый дипломированный врач, экстрасенс и знаток восточной медицины Ефим Гутман, осмотрев меня, спросил: — У Вас мышечных судорог не было? — Ничего подобного! — Ну, что же может быть, всё обойдётся… — задумчиво промолвил он, — Вы только не обольщайтесь, на самом деле, всё очень серьёзно. Курить и выпивать запрещается категорически. Голодать можно будет только лет через пять-десять, впрочем, тут смотрите сами. — Вы что-то у меня видите? — затаив дыхание, спросил я у экстрасенса. — К сожалению, да, — вздохнув, ответил пожилой доктор. — А что конкретно? — Ну а зачем Вам это знать! Расскажу, будете потом думать. — Ну, а всё-таки! — Ну, например, глаза у Вас абсолютно больные, цвет кожи лица совершенно не тот… Отрезвил меня слегка Ефим Григорьевич, да видать, чувство противоречия сработало, следующий же день посвятил я сухому голоданию. К вечеру довольно сильно разболелась голова, и после лёгкого овощного ужина так и лёг спать. Однако, наутро проснувшись, почувствовал, что вроде бы всё нормально, а к середине дня ощутив прилив сил, вышел на берег Оби. Часа четыре с упоением ходил босиком, любуясь могучей сибирской рекой, периодически совершая «вдохи жизни» и окунаясь в слегка прохладные, мутноватые обские воды. Подумалось, что хорошо всё-таки жить при социализме — спокойно восстанавливаешь здоровье, не рискуя потерять ни рабочего места, ни оплаты больничного листа! Не то, что в какой-нибудь подлой Америке… Вечером, приняв в общаге контрастный душ, быстро уснул, не успев даже перевернуться на бок, лишь, подумав, что, наверное, всё же поступаю правильно, хотя другим так не посоветую, ведь для этого надо, во-первых, быть в системе Иванова, а во-вторых, каждый человек… как там его… индивидуален… Хр-ррр. Фс-ссс. Все последующие дни, как и положено, посещал процедурный кабинет, где мне ставили очередной укол, затем уезжал и подолгу ходил босиком по берегам Оби, дышал, купался. Иногда на моём пути появлялись кошки, собаки, на которых я бы не обратил и внимание, если бы животные дружелюбно не шли за мной, а когда я делал очередной вдох, не начинали ластиться и тереться о мои ноги. Я этому очень удивлялся пока не пришёл к выводу, что босой человек, совершающий медленный вдох со вздёрнутыми к небу руками, как-то по особому видится этим зверькам. Через две недели друзья-ивановцы позвали меня с собой навестить вдову Порфирия Иванова, проживающую где-то очень далеко от Сибири. Ивановцы уверяли, что получу я там мощный импульс здоровья и чрезвычайно ценные советы. Немного поколебавшись, предпочёл поездку в «Эрлагол». Добравшись на поезде до Бийска и сдав рюкзак в камеру хранения, приобрёл автобусный билет до села Чемал и направился в ближайшую поликлинику для очередного укола. После чего, сев на трамвай и проехав к коммунальному мосту через Бию, спустился к превосходному песчаному пляжу. С величайшим удовольствием трижды окунулся в чистую, прозрачную, притом весьма холодную воду. Это вам не Обь! С ощущением, что рождаюсь заново, ходил и дышал, пока не высохли плавки. Вернувшись на автостанцию, приметил нескольких милиционеров, наблюдавших за группой подвыпившей молодёжи, которая нестройным хором пела песню о родном городе: «И славный город Бийск, и Бия-мать!» Доехав до Чемала, дальше пошагал пешком. На первом же повороте свернул с дороги и, раздевшись, погрузился в прозрачную, обжигающе-ледяную воду горной реки. Как ошпаренный, выскочив из воды, радостно заорал на всю тайгу: — А-а-ха-ха-ха-ха!!! На щебёночной дороге остановился старенький «Запорожец» и пожилой алтаец сочувственно спросил: — Вам не до Уожана? Может подвезти? — Спасибо! — весело воскликнул я, — Я сам! Дойдя до впадения в Чемал реки Кубы, искупался второй раз, под Кубинским мостом. До боли знакомый щемящий запах тайги, чистейший, напитанный ароматами трав воздух, щедрое солнце и ясное голубое небо вызывали состояние, близкое к эйфории. — Ты знаешь, — серьёзно сообщил встретивший меня Косарев, поправляя очки — после недельного мартовского голодания ты, не смотря ни на что, выглядишь посвежевшим. И вот мы с ним вдвоём отправились в трёхдневный поход, контролировать проходящие группы. Наши всесоюзные «корочки»: мои инструкторские, и его спасательские давали на это полное право. Шагая с полный выкладкой по каменистой тропе, по бродам реки Имурты, поймал себя на мысли, что «никакой страшной астении, как минимум на полгода», обещанной заведующим неврологическим отделением, не чувствую. Более того, наравне со своим товарищем выполняю всё, что положено в походе. Приостановившись у старого кострища под сенью долговязых ив, пообедали «толстым чаем». Это означало, что к отвару таёжных трав с небольшой добавкой индийского чая, прилагались могучие бутерброды, состоящие из широкого ломтя хлеба со сливочным маслом и рыбными консервами сверху. Подремав минут сорок, двинулись дальше к нашей излюбленной стоянке под тремя вековыми кедрами в верховьях Муехты неподалёку от лесной границы и скальных башен, называемых туристами «Замками злых духов». Здесь поставили маленькую таёжную палатку с коричневым дерматиновым дном. Было безветренно и жарко, далёко впереди безмятежно сияло разными оттенками синевы многорядье алтайских гор, напоминая картины Рериха, а на юго-западном горизонте длинной полосой чернела грозовая туча. Сварив горохового супчика с картошкой, классно поужинали, затем тщательно укрепили палаточные растяжки и полиэтиленовый тент. Когда совсем стемнело, разразилась великолепная гроза. Всё вокруг сверкало и гремело, шумел ветер и хлестал дождь, но к нам не попадало ни капли. Створ палатки был открыт, над ним нависал полуметровый козырёк тента, а мы уютно расположившись в своей берложке, лежали лицом к выходу, глядя на природные иллюминации. Рассуждали о том, что молния, конечно, не ударит по укрывших нас могучим кедрам, а в качестве громоотводов выберет Замки злых духов или каменистый безлесый гребень, разделяющий верхние истоки Муехты. Вернулся в лагерь я довольнёшенький и сразу же услышал от врача спортлагеря, стройной как балерина Татьяны Мингалимовны Гареевой ценный медицинский совет: — Не нужны Вам больше никакие лекарства, Вы в походы уже ходите! Получив столь мудрую рекомендацию, я решил непременно ею воспользоваться, и по приезду в Новосибирск первым делом вознамерился закрыть больничный лист. — И куда Вы торопитесь? — удивилась участковый терапевт Синякова, — Отдохнули бы ещё недельку, сил набрались! — Я уже здоров! — Ну, это Вам только так кажется… Впрочем, как хотите, вот Ваш бюллетень, и всё равно настоятельно рекомендую через полгода ещё раз пройти курс церебролизина, и ежегодно ложиться на обследование… Да Вы не посмеивайтесь, последствия такой болезни ещё ох как скажутся! Придя на работу, увидел обрадованные моим возвращением лица коллег. Радость, конечно, была взаимной, и мы тут же устроили праздничное чаепитие. Затем мне была вручена в качестве материальной помощи солидная денежная сумма, равная моей ежемесячной зарплате. Никто не удивился, что уже через пару дней я оформил очередной отпуск. Вскоре я вернулся в «Эрлагол», но уже не один, а вдвоём с Ириной. Мы поставили палатку под старой берёзой, гигантская ветвь которой распростёрлась далеко вперёд за брезент нашей «польки». Косарев и я наметили в предстоящем походе четыре дня поголодать, моя Ирина и Косарева Марина решили питаться исключительно варёным рисом, а для Кати, дочери Косаревых, были предусмотрены нормальные обеды с тушёнкой. Вот так после тяжёлой болезни, с увесистым рюкзаком и на голоде поднимался я по крутой тропе в урочище Сергезю. Нужно признаться, было неимоверно тяжело, каторжно тяжело, и думалось, что тяжелее уже и быть не может. Казалось, что сейчас хлопнусь наземь и больше не поднимусь. Никогда раньше я не голодал под такой нагрузкой! Нынче бы я непрерывно читал «Отче наш», а тогда при подъёме в моей голове крутился лишь Гимн жизни Иванова, заканчивающийся словами: «Человеку слава бессмертна». На пастушьей стоянке все остановились на обед, а мы с Володей пили воду из ручья. В изнеможении отдыхал час с небольшим, затем уж и сам не помню, как превозмог последний крутяк. Устроились на ночлег на той самой стоянке, где нас недавно застала гроза. Голодалось, говоря откровенно, муторно, но голова почти не болела. Целебный климат Горного Алтая, воздух, напоённый живительными травами, удивительно чистая вода, действовали исцеляющее, не смотря на все надругательства над организмом. С водой-то, кстати, здесь было непросто: для её добычи приходилось использовать полый стебель, организуя своеобразный водопровод. Каждый раз испытывал огромное облегчение, когда Ирина обливала меня из большой кружки. На каждое обливание уходило 25 — 30 кружок ледяной воды. К вечеру третьего дня, выводя проходящих мимо парней вблизи нашей стоянки по их просьбе на основную тропу, неожиданно ощутил прилив сил. Утром четвёртого дня, неспешно собравшись, отправились вниз. Обойдя верховья Муехты, мы вышли к Имурте и по набитой конной тропе через массу мелких бродов спустились к лесовозной дороге у реки Куба. На базе вышли из голодания. Первая еда — лёгкий салатик, поутру сварили в котелке ботвинью, а на обед вкушали варёный рис. Голодание завершилось, но ожидаемой лёгкости не наступило ни сразу, ни на следующий день. Обычная послепоходная расслабуха в этот раз не была приятной: в голове шумело, по всему телу растекалась вселенская усталость, которая не преодолевалась никаким отдыхом. Следующее утро принесло дождливую холодную погоду, которая продлилась и на следующие сутки. Заканчивался первая эрлагольская смена, отдыхающие без восторга глядели на небо, морщились от досады, распускали зонты, надевали свитера и тёплые куртки, спокойно коротали время. Я же не находил покоя ни днём, ни ночью. Накатились на меня сомнения. С одной стороны уже почти год веду образ жизни по Иванову, я в системе и должен в ней находиться, но болезнь-то моя не хухры-мухры, не ангина какая-нибудь. Вот и анекдотов про клещевой энцефалит сколько, один «веселей» другого! А я всё равно, как под гипнозом, творю невесть что, пренебрегая всеми врачебными инструкциями… И это после того, как меня выручила современная медицина. (Фильтрующий вирус, размножаясь в человеке, поражает нервную систему, и если прозевать критический момент, то последует неминуемая смерть. Так погиб учёный Новосибирского Академгородка академик Работнёв, а мне повезло: догнал уходящий поезд и запрыгнул на подножку его последнего вагона.) Гамма-глобулин, как мне объяснили специалисты, существовал в то время в двух видах: на основе человеческой крови и на основе лошадиной. Для профилактики болезни применялся первый тип, именно он и был в жесточайшем дефиците. Второй применялся только в случае уже обнаруженного заболевания, так как он влёк за собой серьёзные побочные явления. Именно лошадиный гамма-глобулин лошадиными же дозами вливали мне, пока образовавшиеся антитела в крови не побороли разрастающееся в геометрической прогрессии войско вирусов. Можно ли было одолеть болезнь лишь при помощи системы Иванова? Наверно, можно, если быть фанатиком этого дела, но я фанатиком никогда не был, к мистике не склонен и всегда во всём сомневался, к тому же курил. Врачи спасли мне жизнь, но в дальнейшем ответственность надо брать на себя, иначе… Иначе ничего доброго не будет. Ночью вижу сон: прихожу с группой из похода в лагерь по солнечному вечеру, вижу слева от дороги цветы, срываю их и бегу вперёд, чтобы вручить… Тут мысль мелькает: побежал-то ты побежал, а что дальше с тобой будет? И вдруг меркнет всё вокруг, темнеет в глазах и кричу я от ужаса. Меня будит подскочившая Ирина: что случилось! Да ничего, просто сон… Когда состояние муторности и неопределённости достигло апогея, встал я рано утром после полуобморочной ночи, и тихо, стараясь не потревожить спящую подругу, вылез из палатки. Пройдя по холодной, сырой траве к горной реке, заметил, что изо рта идёт пар. Сделав несколько медленных вдохов, назло всем врагам и врачам шагнул в ледяную воду. Пройдя по скользкому галечному дну, с усилием нырнул в чёрную глубину, постаравшись там продержаться подольше. Выскочил из реки, с ощущением, что небо и земля меняются местами. Дыхание перехватило, сама встряска была столь сильной, что показалось, будто умер я и тут же вновь родился. В этот день, ощутив резкое улучшение самочувствия, через каждые два часа снова и снова нырял в поднявшийся от дождей Чемал. «У Иванова это называется снежным выздоровлением, и это мой путь!» — думалось мне. И вот чудо! К вечеру почувствовал, что полон сил, энергии и здоровья. Вернулась жизнь ко мне в полном объёме своего предназначения. — Давай после Эрлагола съездим в Джамбул к маминым родственникам, они давно нас ждут, — предложила Ирина на следующий день и вдруг задумалась. — Послушай, — произнесла она, — вот когда ты заболел, я ехала в трамвае, смотрела в окно на небо и знаешь, кто мне привиделся? — Порфирий Иванов! — выпалил я. — Не-ет. Иисус Христос! Его ни с кем не спутаешь. До закрытия лагеря я отруководил ещё тремя походами. В начале второй смены сводил группу из шестнадцати барышень и четырёх мужиков в трёхдневку по сплошному дождю и туману, затем восемь человек — в семидневный поход по нестандартному маршруту, после чего одного из стажёров пришлось отстранить от работы ввиду обнаружившейся профнепригодности. Наконец, в солнечную третью смену сводил представителей администрации лагеря в шестидневку на живописные Буюкские озёра. Во всех походах Ирина была со мной. Никаких последствий клещевого энцефалита я больше не ощущал, и в начале сентября 1990 года скорый поезд «Новосибирск-Ташкент», весело постукивая колёсами по стыкам рельсов, катил нас в хлебосольный Джамбул. Здесь молодых с нетерпением ждали очень милые пожилые люди, недоубранный в честь приезда гостей урожай всевозможных фруктов, арыки по обочинам улиц, саманные избы и не по-осеннему тёплое солнце юга Казахстана. …В первый зимний день того года мы поженились.

Здравствуйте,товарищи Я еще маленькая,но прошу оценить мои произведения.

РАССУЖДЕНИЕ НА ТЕМУ:"ЖИЗНЬ". Как странно устроена жизнь,и как непостижимы законы жизни!Каждый из нас знает,что рано или поздно пробьет битый час и мы уйдем, уйдем, но не на долго...Ведь наша душа будет являться символом рождения других прекрасных и добрых людей. Вот и сегодня утром родился новый человек — мальчик! И я уверенна, что он вырастит достойным мужчиной! Но мир так устроен и так устроена жизнь, что ничего не дается даром! И вечером этого же дня я узнаю, что в соседнем доме умер человек — мальчик лет двенадцати. Как непостижимы законы жи! Как странно устроенна жизнь!

Я мучаю себя вопросом: Зачем и для когоживу? И каждый день своим запросам Ответа дать я не могу. А как порою мы желаем Быть нужными и просто быть... Быть человеком в этом мире И жажду жизни всем дарить!

Легли тяжелые тени под глазами. Лицо осунулось. Постоянные нервотрепки, недосып. Даже лежание в кровати 4 день не помогает. Даже дома не могу убежать от работы. Оглядываю комнату и понимаю, что надо взять в руки пылесос, большой мусорный пакет и закрыв глаза выкинуть весь хлам. Затем проветрить, впустить свежесть дня, щебет птиц и капель. Прочитала где-то отличную фразу: больше всего губят нашу память закладки. Надо их выкидывать. Все эти записочки, черновички, недописанные рассказы (я их все равно не допишу)...

На дне родов, свой жалкий лик губя, Я снова в стенах роковой больницы И взгляд изголодался без тебя, И сердце не желает биться. В пещере мыслей, замкнутых в кольцо, В оцепенелом ожиданьи данных. Готовый встречным наградать свинцом Таких же как и я — больных и странных Я жду тепла руки твоей и глаз И праздной радости банальной пьянки, Чтобы сквозь время помнить первый раз И мигом забывать о перебранке. Моей душой отныне правит сон Спроси, что хочешь — я отвечу верно! Но поразмысли, будет ли резон В кристальной правде, выявленной скверно. Во цвете лет, в уничтоженье вех, В ладонях времени захороняюсь пылью На горизонте! на глазах у всех! Подставив руку стороною тыльной. Воочию узрею лики тех, О коих промолчали в ранних летах Зароюсь в окровавленных куплетах… На горизонте! На глазах у всех!

Ручка устала моя кровоточить, Блекнут холодные, мертвые строчки, И, констатируя глухо потери, Даже не ждут, чтоб им кто-то поверил. Помнят ль они, как, пульсируя бредом, Бились об стены и в стих — рекошетом? На промокашке — нелепой скрижали — Жили, и силы для жизни давали – Жизни открытой, без спеси, без грима, Жизни — которая неповторима! Жизни, в которой, признанье пророча, Кто-то диктует заветные строчки! – Кто-то, внедрившийся в тьму подсознанья, Кто-то, открывший дорогу познанья, Кто-то — нашедший мне нынче замену… Кто-то, забывший назвать свою цену.

ЛЯ ЛЯ ЛЯ Л ЯЛ ЛЯ Л ЯЛ Л ЛЯ Л ЯЛЯ Л ЛЯ Л ЯЛЯ ЛЯ ЬЯЛЯ ЛЯ ЯЛ ЯЛЯ ЯЛЯ ЛЯ ЯЛЯ ЯZ ZKLZM ZMZKMKKZ ZK ZK KZ KZ ЛЯ ЛЯ Л ЯЛ ЛЯ ЛЯ ЛДЯ ЛЯЛ ЯЛ ЯЛ ЯЛЯ ЯЯ ЛЯ ЛЯ ЯЛ ЛЯ ЛЯ ЛЯ Л ЯЛ ЛЯ Л ЯЛ Л ЛЯ Л ЯЛЯ Л ЛЯ Л ЯЛЯ ЛЯ ЬЯЛЯ ЛЯ ЯЛ ЯЛЯ ЯЛЯ ЛЯ ЯЛЯ ЯZ ZKLZM ZMZKMKKZ ZK ZK KZ KZ ЛЯ ЛЯ Л ЯЛ ЛЯ ЛЯ ЛДЯ ЛЯЛ ЯЛ ЯЛ ЯЛЯ ЯЯ ЛЯ ЛЯ ЯЛ ЛЯ ЛЯ ЛЯ Л ЯЛ ЛЯ Л ЯЛ Л ЛЯ Л ЯЛЯ Л ЛЯ Л ЯЛЯ ЛЯ ЬЯЛЯ ЛЯ ЯЛ ЯЛЯ ЯЛЯ ЛЯ ЯЛЯ ЯZ ZKLZM ZMZKMKKZ ZK ZK KZ KZ ЛЯ ЛЯ Л ЯЛ ЛЯ ЛЯ ЛДЯ ЛЯЛ ЯЛ ЯЛ ЯЛЯ ЯЯ ЛЯ ЛЯ ЯЛ ЛЯ ЛЯ ЛЯ Л ЯЛ ЛЯ Л ЯЛ Л ЛЯ Л ЯЛЯ Л ЛЯ Л ЯЛЯ ЛЯ ЬЯЛЯ ЛЯ ЯЛ ЯЛЯ ЯЛЯ ЛЯ ЯЛЯ ЯZ ZKLZM ZMZKMKKZ ZK ZK KZ KZ ЛЯ ЛЯ Л ЯЛ ЛЯ ЛЯ ЛДЯ ЛЯЛ ЯЛ ЯЛ ЯЛЯ ЯЯ ЛЯ ЛЯ ЯЛ ЛЯ ЛЯ ЛЯ Л ЯЛ ЛЯ Л ЯЛ Л ЛЯ Л ЯЛЯ Л ЛЯ Л ЯЛЯ ЛЯ ЬЯЛЯ ЛЯ ЯЛ ЯЛЯ ЯЛЯ ЛЯ ЯЛЯ ЯZ ZKLZM ZMZKMKKZ ZK ZK KZ KZ ЛЯ ЛЯ Л ЯЛ ЛЯ ЛЯ ЛДЯ ЛЯЛ ЯЛ ЯЛ ЯЛЯ ЯЯ ЛЯ ЛЯ ЯЛ ЛЯ ЛЯ ЛЯ Л ЯЛ ЛЯ Л ЯЛ Л ЛЯ Л ЯЛЯ Л ЛЯ Л ЯЛЯ ЛЯ ЬЯЛЯ ЛЯ ЯЛ ЯЛЯ ЯЛЯ ЛЯ ЯЛЯ ЯZ ZKLZM ZMZKMKKZ ZK ZK KZ KZ ЛЯ ЛЯ Л ЯЛ ЛЯ ЛЯ ЛДЯ ЛЯЛ ЯЛ ЯЛ ЯЛЯ ЯЯ ЛЯ ЛЯ ЯЛ

мы с группой НА НА были в Чечне 3 раза

Почему когда уходит, любовь, когда сердце сбиваеться с пути, когда опускаються руки..... Все равно есть что-то (хотя я не знаю что), что заставляет жить дальше. Почему когда к девушке относишься хорошо, пытаешься делать все возможное для нее, она очень быстро остывает, и отворачиваеться. Почему когда, встречаються двое людей, почему они должны быть только парнем и девушкой. Почему они не многут быть друг другу друзьями, советчиками, всем, всем, ВСЕМ друг другу. Почему когда один любит, второй(ая) не любит ни когда.... Почему вся наша жизнь, сплошное почему... Почему наша жизнь белые и черные полосы? Почему не может быть только хорошо? Почему мы сами не можем делать наше счастье. Малейшая трудность и все, бежим, прячемся. Почему люди стали слабее? Духовно, каждое поколение, все слабее и слабее.... Столько вопросов, и на все нет ответов. ПОЧЕМУ???

Я закрываю эту тему, она мне надоела. Даже не то что бы надоела, просто в жизни произошли изменения. 25.02.2007 моя дорогая, моя Ланочка, ушла от меня, я еще жил, надеждой. 01.03.2007 она вернулась к своему бывшему, я умер, и переродился заново. У меня внутри пустота...... И нет ничего, нет... Есть только цель, которой я хочу жить — быть с ней, дать ей свою любовь...... Но, пока я ухожу из ее жизни....................... хорошо хоть не ухожу из своей жизнь продолжаеться, хотя это уже не жизнь..... "Я не живу, а слежу за собственной жизни развитием"