Блоги

Волшебный мой кинематограф! Линяют мерно небеса. Своей фантазии биограф, гляжу на мир во все глаза. Нет,в кинозал уже не стоит, поскольку вырос,заходить. Предложит тысячи историй мне старый двор — их не забыть. Волшебный мой кинематограф! проехал,прозвенев,трамвай. И звёзды разронял пантограф скорее,зритель,собирай. Всегда с потёмками в союзе ноябрьский норов бытия. Зачем же обращаться к музе, коль жизнь поэмой слышу я? И всё ж ,хорош кинематограф, пускай в разрывах шаровых. Соседний дом даёт иероглиф набором окон световых. Свет побеждающий приемлю. Не верю я,что темнота проглотит все мечты и землю, раз есть над нами высота.

Она таится не в пенье дивных птиц. Ее дыханье не свежий ветер с побережья. Она имеет столько лиц, Сколько сердец разбила. Она не нежный цвет зори, И не прекрасное забвенье. Она холодный свет звезды С других концов вселенной. И сиплый крик ворон — Она!! И шум дождя о мрамор вечный. Такая роль природой ей дана, Хранить лишь в смерти безупречность.

Мой ангел ночью мне шептал слова, Я различала их едва. Он ангел мне, другим он черт… Он неба сын, но кто поймет… И шелестя крылами надо мной Берег мой ангел мой покой. И сновидения мои Имели цвет морской волны. Как стало небо, словно мел, Мой демон ночи улетел. И блеск в рассвете черных крыл Туман пугливо поглотил.

Триллиарды женщин есть на свете — и одна – та что больше всех на свете именно тебе нужна в ней и особенного нету ничего просто… иммунная система твоя дала сбой И готов ты Взгляда ради Жизнь свою… или чужую В жертвенный алтарь снести Нет защиты от несчастья Никакой это вирус… Древний очень Он попал к нам Из Эдемовых садов Первоначально был заложен В яблоко одно Его Ева надкусила… И ПОШЛО А ещё маньяк есть с луком Оч молодой Он болезнь распространяет – Взгляда стрелой Бог,… когда ему сказали… О беде такой Побледнел… разнос устроил… И подумав — снял запрет (Не было понятья смерти… Теперь есть) Что бы меру эту очень Непопулярную вводить Был придуман в порядке строчном – Ангел изгнанный из рая (Что по легенде деву совратил) А тех что вирус подхватили – Поместили в карантин И пришлось(я) в спешке, срочно – Богу — землю создавать Срок… семь дней Ни часом больше Иль беды не миновать – Проблему перенаселенья – Пришлось бы и в раю решать Не всё в порядке В зараженной зоне Вкусив запретные плоды Люди такие знанья получили Что запросто назад уйти могли Пришлось затапливать Атланту А позже при постройке космодрома (в истории известный — Вавилонской башней) национальности вводить Лишившись знаний — в полном их объёме Род людской в отдельно взятой зоне – Бездельем маясь – Стали увлечённо Себе подобных — бешено плодить Садом с Гоморрой Их пришлось испепелить А в дальнейшем Подобной боли головной Что б избежать Войны и мор Болезней рой Были прописаны на землю Чтоб численность людей в узде держать Нужно им волю дать ПОВОЕВАТЬ

Расходясь с похорон,говорят о таких пустяках,что нелепым предстаёт погребальный обряд, разорвавший житейские скрепы. Или прячут тоску и испуг? За спиною кресты остаются. А учитель,товарищ и друг не вернётся,как все не вернутся. Приглушённо звучат голоса, за оградой мелькают машины. А сознанье страшат небеса и пугают большие глубины. Потому говорят о семье, о делах,о грибах,о соседях. Потому позволяют себе раствориться в случайной беседе. Ибо мучает плотский итог — красный ящик и чёрная яма. И ложится осенний листок на ступеньку высокого храма.

Уже или еще.    Люди приходят в жизнь и уходят из нее как эхо.    В начале появляются невнятные отголоски, нарастает шум затем куча переотражений (как удар чем-то тяжелым по пустой металлической бочке) а затем постепенное затухание и тишина.    Все знают, что эхо живет дольше звука, который его породил, повторяя его опять и опять. Интересно, с какого момента уже можно считать, что человек УЖЕ умер?    Сука!    Натыкаюсь на вещи своих стариков и не знаю, что сними делать — им они УЖЕ не нужны, они сюда уже не приедут. Для этого места они УЖЕ…    Гадкое чувство! Я их люблю.    Жалко, что люди не звук! Не придумали еще усилителей человека, нет ни эквалайзеров и компрессоров — нет ничего. Кому где повезет прозвучать, от чего отразится. Поддержит ли тебя соседний звук или забьет, а может, удастся вызвать резонанс…    Выстрел из пистолета через подушку…    Шлепок говна о цементный пол подъезда…

Ты живешь во мне с рожденья Мучая меня и день и ночь, Ты как то мое виденье А я твоя дочь Полон мрака и печали Жизни нет в тебе, родном, Мы с тобой решали В мире том, ином Вот решали, А решить-то не могли, Кто я, кто ты Кому какая роль Ведь следы не замели Сонеты жизни пели Оказались пусты они, черви мук меня ели но уж сьесть-то не смогли Будь со мной, ты, счастья муки, будь со мной ты в скуке забыть я не смогу.

Маленький лесной человечек, Тепа-тепачок, жил в тапочке, неизвестно как занесенном на полянку среди дремучего леса. Жить в таком домике было мягко и уютно. Одно только расстраивало человечка — ночи были темными и длинными, и Тепа-тепачок не знал, как сделать свой домик светлее. Хорошо, когда светил месяц, тогда полянка становилась серебристой и веселой. Но если месяц прятался за тучки или вовсе не выходил на небосвод, то в тапочке становилось так темно, что Тепа-тепачок не видел даже своего носика. И вот однажды Тепа-тепачок решил взять кусочек месяца и принести его в свой маленький домик. Цепляясь за кору, он полез на большую елку, макушка которой вплотную касалась звезд. Карабкаться на такую высоту было бы тяжело даже для большого человека, что уж тут говорить про маленького Тепу-тепачка! Он лез на елку весь день, а к вечеру добрался до большого дупла, в котором жила Белка. — Дорогая Белка, не могла бы ты донести меня до вершины дерева, — попросил он, когда из дупла показалась мягкая мордочка с черными глазками. — Отчего ж, могу! — ответила Белка, — Полезай ко мне на спину! Тепа-тепачек быстро вскочил на пушистую Белкину спину. Быстро цепляясь за ветки, Белка понеслась к еловой макушке. У Тепы-тепачка аж замелькали перед глазами еловые шишки и иголки. Наконец показалась и долгожданная макушка, возле которой сиял серп месяца. Тепа-тепачок отпустил беличью шерстку, и схватился ручками за иголку, что росла на самой еловой верхушке. «Ну вот, сейчас достану месяц и неприменно возьму от него кусочек!» — подумал он. Тепа-тепачок поднял голову и увидел, что желанный месяц висит далеко-далеко от елки, и отсюда он кажется ничуть не ближе, чем от родного домика-тапочка. — Белка, — сказал Тепа-тепачок, — А ты знаешь, зачем мне понадобилось на макушку?! — Должно быть, ты захотел увидеть свою полянку сверху! — ответила она. — Нет, я хотел дотянуться до месяца и взять от него кусочек! — Ха-ха-ха! — засмеялась Белка, — Ты бы мне сразу об этом сказал, и я бы тебе ответила, что месяц так далеко, что с елки его уж точно не достанешь! А теперь полезай ко мне на спинку, я тебя до самого твоего домика-тапочка прокачу! Тепа-тепачок снова залез на Белкину спину, и уже скоро оказался у своего домика. Там он поднял голову и со слезами на глазах опять посмотрел в сторону далекого месяца. «Туда можно только долететь», подумал он. Тут Тепа-тепачок вспомнил, что если склеить большой шар и наполнить его горячим воздухом, то он полетит. На другой день, едва взошло солнышко, Тепа-тепачок принялся собирать большие листья лопуха. Сперва он их спиливал деревянной пилой, сделанной из палочки с зазубринками, а потом нес лопушиные листья к своему домику. Они были такие большие, что накрывали человечка с головой, и приходилось потрудиться, чтобы донести их до своего тапочка. Наконец, листочки были сложены, и Тепа-тепачок, подойдя к сосне, стал собирать ее смолу, чтобы приготовить из нее клей. Разложив листья на солнышке, Тепа-тепачок мазал их края своим сосновым клеем, а потом соединял вместе. Так и получился у него большой шарик. Из палочек и травинок он сплел себе корзинку, и несколькими гибкими и прочными стебельками привязал ее к шарику. Потом Тепа-тепачок принялся собирать сухие сосновые иголки, нашел он и две старые шишки. Когда стемнело, человечек достал из домика-тапочка камушки, и, выбив из них искру, развел большой костер. Свой шарик он повесил на веточку кустика прямо над костром, чтобы в него шел горячий воздух. Вскоре воздух наполнил шарик, и Тепа-тепачок поспешил забраться в корзинку. Шар оторвался от веточки и полетел прямо в небеса. Уже скоро не стало видно родной полянки, а потом внизу оказалась и макушка большой ели. «Еще чуть-чуть, и я долечу до месяца!», шептал Тепа-тепачок. Но, как только он поднялся в самую вышину, на шарик налетел холодный ветерок. Воздух стал быстро остывать, и Тепа-тепачок почувствовал, что опять летит вниз, к своей полянке, а месяц остается все так же далеко. — Эх! — вздохнул Тепа-тепачок, — Опять я не достал до этого, такого светлого, месяца! Тем временем что-то быстрое пронеслось рядом, отлетело подальше, и стало кружить вокруг шарика. То была Ласточка. — Ласточка, — сказал Тепа-тепачок, — Отчего ты летаешь ночью, ведь вы же летаете только днем! — То я из гостей возвращаюсь! — ответила Ласточка, — Была у стрижей, да вот и задержалась. — Дорогая Ласточка, не могла бы ты выполнить одну мою просьбу, — обратился к ней человечек. — Отчего же, могу, — согласилась ласточка. — Подними меня в самую высоту, куда ты только можешь долететь, в поднебесье! — попросил Тепа-тепачок. — Прыгай ко мне на спинку, и полетим. Я сама сейчас хотела туда слетать, ведь ночью, когда темно, я ни разу так высоко и не летала! Тепа-тепачок зажмурился и прыгнул. Конечно, он не попал на маленькую ласточкину спинку, и тут же почувствовал, что падает камнем вниз. — Караул! — закричал Тепа-тепачок, — Спасите! Но Ласточка молнией подлетела под Тепу-тепачка так, что он упал прямо в мягкие перышки ее спины. — Теперь летим! — сказала Ласточка и понеслась вверх. Скоро они уже летели через облака. Тепа-тепачок очень удивился, когда заметил, что красивые и пушистые облака почему-то в своем нутре темные и сырые. Но скоро облака остались внизу, и на Тепу-тепачка глянул все такой же далекий месяц. — Ласточка, а до месяца долететь можешь?! — спросил Тепа-тепачек. — Нет, до месяца не могу, уж очень он далеко, сил у меня не хватит! — ответила Ласточка. — Тогда полетели обратно, — огорченно промолвил человечек. И они понеслись к родной полянке. Тепа-тепачок спрыгнул со спины ласточке прямо в свой тапочек, откуда с грустью посмотрел на звездные дали с широким серпом месяца. На другой день Тепа-тепачок отправился к своему другу Бутофельке, такому же маленькому лесному человечку, который жил в цветочном бутоне. Там было красиво и ароматно, и прямо под ногами тек сладкий нектар, которым можно замечательно полакомиться. — Здравствуй, Бутофелька! — сказал Тепа-тепачок, едва только распахнул красные лепестки. — Здравствуй, Тепа-тепачок, — обрадовался Бутофелька. Они попили сладкого нектара, а потом стали беседовать. — Не знаешь, Бутофелька, как можно добраться до месяца?! Он ведь такой светлый, и я хочу взять его кусочек себе, чтобы в моем тапочке всегда было светло... — Знаешь, Тепа-тепачок, я думаю, что сперва было бы неплохо рассмотреть месяц поближе. — Как же мы сможем на него посмотреть, если он так высоко? — Если взять трубочку, и вставить в нее с двух сторон по стеклышку, а потом в нее посмотреть, месяц будет, как на ладони! Тепа-тепачок и Бутофелька вылезли из бутона. Бутофелька пошарил в траве, и быстро нашел там два полукруглых стеклышка. — Они у меня давно тут лежат, — пояснил Бутофелька, — Я через них капельки росы на цветочках разглядываю да пыльцу на крылышках бабочек. — Молодец, Бутофелька! — обрадовался Тепа-тепачок, — Давай я тоже на что-нибудь посмотрю! И он стал подносить увеличительное стеклышко к пылинкам, к ворсинкам на стебельке цветка. Рассмотрел он и ножки водомерки, что скользила по маленькой луже, плескавшейся невдалеке от домика Бутофельки. — Теперь нам надо достать трубочку, — сказал Бутофелька, — Для этого давай, спилим одну из сухих камышинок! — А у тебя есть палочка с зазубринками, чтобы пилить? — Есть, конечно. — Где же мы найдем камыш? — Да тут, совсем рядом, есть засохшее болото. На нем камыша много. Взяв палочку с зазубринками, они отправились в сторону сухого болота. Слабенький ветерок шелестел в камышовом лесу, отчего там было как-то необычно спокойно. Хотелось даже лечь на теплую землю и немножко поспать. — Поспим мы потом, а сейчас давай подходящую камышинку искать! — торопился Тепа-тепачок. — По-моему, эта камышинка как раз подойдет, — Бутофелька потрогал одну из сухих камышинок, не широкую и не узкую. — Ну, давай тогда пилить! — Тепа-тепачок принялся водить по камышинке палочкой с зазубринками, отчего она заскрипела. Пилили по очереди. Когда сухая камышинка, наконец, упала, Бутофелька отмерил нужную длину и опилил ее с другой стороны. Получилась трубочка, в которую уже можно было вставлять волшебные стеклышки. — Понесли ее теперь к моему домику! — обрадовался Бутофелька, и подхватил трубочку с одной стороны. С другой стороны ее взял Тепа-тепачок. Трубка оказалась неожиданно легкой, и уже скоро они принесли ее к красному бутончику. Там в нее вставили чудесные стеклышки, и закрепили ее на трех палочках, приставленных одна к другой и связанных наверху травинкой. — Славно получилось! — радовался Тепа-тепачок. — Здорово! — отвечал ему Бутофелька. Они веселились и плясали до самого захода солнца, когда на прогулку вышел серп месяца вместе со своими звездочками. — Давай смотреть, пора! — прошептал Тепа-тепачок, и тут же осторожно, будто боясь что-нибудь нарушить, подошел к трубке и глянул в нее. — Ха-ха-ха! — засмеялся Тепа-тепачок, — Оказывается, если смотреть в трубку, то месяц только дальше становится, еще выше, чем есть на самом деле. Зачем же в нее вообще смотреть! — Давай я посмотрю! — предложил Бутофелька. Он взглянул в трубку и тут же отошел в сторону. — Так мы же ее неправильно поставили! Перевернуть надо и другой стороной направить! Ведь всегда так бывает, что одна сторона волшебной трубки делает все ближе, а другая, наоборот, дальше! Бутофелька отвязал трубку, потом перевернул ее, а потом снова привязал, еще крепче, чем было до этого. — Теперь смотри! — сказал он. Тепа-тепачок подошел к трубке так же осторожно, как и в первый раз. Он заглянул в нее, потом покрутил, потом посмотрел снова. Из трубки на него глядело что-то невообразимо большое, закрывающее собой едва ли не половину мира. Лесной человечек протер волшебные стеклышки, и снова посмотрел в трубку, и опять увидел светящегося великана. — Ой, Бутофелька, что это там такое большое и страшное, что я даже испугался! Посмотри, пожалуйста! — Давай посмотрю, что ты там увидел. Бутофелька долго смотрел в камышовую трубочку, а потом отскочил и громко воскликнул: — Так, Тепа-тепачок, ведь это месяц есть! Просто он далеко, и оттого кажется нам таким маленьким. На самом же деле он во-он, какой большой! — Но ведь… Но ведь если месяц такой огромный, то как же я возьму его кусочек. Ведь даже самая маленькая его крошка будет больше моего тапочка! После этого Тепа-тепачок отошел в сторонку и горько заплакал. А Бутофелька стоял рядом, и не знал, как утешить своего друга. Он понимал, что сделать месяц меньше он никак не сможет, и не мог подарить Бутофельке ничего, что бы заменило ему желанный золотой серпик. Поэтому он встал рядом с Тепой-тепочком, и заплакал сам. — О чем грустите, — неожиданно услышали они за спиной тихий голос. Друзья обернулись, но никого не увидели. — Ты кто? — тихонько спросил Бутофелька. — Я — Светлячок! — сказал кто-то, и тут перед глазами друзей пролетела маленькая живая звездочка. — Плачем мы, что месяц оказался очень большой, и я не могу взять в свой домик даже самого маленького его кусочка, что бы там стало немножко светлее в темные ночи! — всхлипывая, поведал Тепа-тепачок. — Наверное, я смогу помочь в твоей беде! — радостно сказал Светлячок, — Ведь я могу поселиться в твоем домике и каждую ночь тебе светить. А днем я буду летать и ловить солнечные лучи, которые потом отдам тебе. — Правда?! — прошептал Тепа-тепачок. — Конечно! — радостно ответил Светлячок. — Ура! — закричал лесной человечек. Он схватил Светлячка и радостно закружился с ним. А потом они вместе с Бутофелькой и Светлячком пошли к домику-тапочку, в котором Тепа-тепачок усадил своего нового друга на самое почетное место, и в тапочке стало светло, как днем. Товарищ Хальген 2007 год

Лошадка говорит: Спасибо за прекрасный вечер, мне давно не было так весело… На этих словах оборвалась связь и Пира выбросило в реал. Увидев существо, что отражалось в зеркале напротив, он нервно дернулся, сопровождая конвульсивные телодвижения странным мычанием, с губ огромным потоком стекала слюна. Это было его первым выходом из Реальности и этот выход был ужасен, равно как и отвратителен. Да Пира предупреждали, да он видел как это происходит, ему приходилось присутствовать при “пробуждении” родителей, но все воображение 120летнего, совершенно недавно получившего разрешение на Стим-подключение парня не могло нарисовать то, чем он себя чувствовал. Из всех возможных и невозможных отверстий его тела отходили трубки электроды и датчики, пошевелиться было невозможно, язык онемел, а в глазах все плыло, раздваивалось и временами показывалось существо, смутно напоминающее ставшего совершеннолетним паренька. Сейчас ему ужасно хотелось держать во рту не шланг а, кусок другой сочного, обезжиренного соевого мяса. Время от времени желудок связывали спазмы, а в перерывах кишечник испражнялся, издавая хлюпающе-чмокающие звуки. И во время одних из этих “громких процессов” приоткрывается дверь и в появившуюся щелку просовывается очень сексуальная девушка его возраста, в мини, в одном только мини и тапочках с бубмбончиками и выдает: сынок ужин готов, убери игрушки, мы с мамой тебя ждем в столовой. Дверь тихо затворилась и организм Пира вновь выдал булькающий звук. -Пирос, как спалось? -Да я вообще-то не ложился. -Ах да, ты же вчера стал совершеннолетним, как быстро летит время, кажется еще недавно я сама впервые попробовала Реальность, — сказала мама, та что была одета в халат из рыбьей кожи. -Это же был наш первый и последний раз в Ней, наша первая брачная ночь… -А ты помнишь пробуждение? -О да, — в глазах мам появился нездоровый блеск. -Мама и ты мама, скажите, как я появился на свет? Ведь детей без XX хромосом невозможно создать -Сынок, ты уже взрослый мы откроем тебе тайну, ты в Матрице, а мы всего лишь несовершеннолетние девчонки из реального мира, нам пару недель назад, по нашему летоисчислению, поставили новые ЭВМ с очень-очень забавным программным обеспечением “biSims7564 outhHack” и мы создали тебя -Но почему? Почему?... -Что почему? -Почему именно Пир? -А мы тупые блондинки. Пир не говоря ни слова отправляется к себе в комнату, обливает себя бензином и закуривает, о последствиях думаю говорить не стоит, он оправдал свое имя, кончил осмысленно, Умереть от огня, именем которого был назван — это единственный пункт, где присутствует хоть какая-то логика в тексте. И еще… я не курил… честно…. ну разве что немножко ;-) Окромя шуток, просто хочу спать… 25.08.2007 6:28:08

Фотографии L_E_L_I_K_U_S : Я!!!

Жил-был на свете Маленький Принц. Жизнь его текла неторопливо и размеренно. День сменялся ночью, а ночь сменялась днем — и ничего не нарушало свой порядок и не беспокоило Принца. И это нравилось ему больше всего. А еще Принц любил мечтать. Каждый вечер он приходил на пустынный пляж, где море чуть катило свои волны и щекотало прибрежный песок, садился, прижимая колени к груди, и подолгу смотрел на медленно заходящее солнце. И тогда его воображение рисовало волшебную картину, в которой морские пенистые волны и тучные белые облака оживали, превращаясь в несуществующие миры и параллели. Его большие глаза тихонько поблескивали, и тонкие губы растягивались в нежной улыбке — все его существо наслаждалось окружающей фантазией и красотой. Однажды он наблюдал, как, смущаясь, красавица-луна купалась в хрустальной воде моря, оставляя на волнах серебристую дорожку света. И тут на мокром желтом песке стали появляться отпечатки маленьких девичьих ножек. Они подбежали к Маленькому принцу и остановились возле него. Пара осенних грустных глаз грустно смотрела не него и о чем-то безмолвно спрашивала. Но Принц не видел в них ни тоски, ни безудержной грусти, только пляшущие огоньки безумной радости. Это маленький Лисенок решил разрушить одиночество Принца и ворваться в его пустой мир, наполненный лишь иллюзиями и фантазиями. — Привет! — прошептал скромный маленький Лисенок, потупив взгляд. — Здравствуй. Я мечтаю, а что делаешь ты? — спросил Принц, коснувшись теплых пальцев Лисенка. — Я живу. Иду по лунной дорожке, вдыхаю аромат ночи и ищу свою мечту. Я ее только ищу, а ты уже нашел? — зажмурился Лис от тихого удовольствия. — Я никогда не искал, — непонимающе произнес Принц, — разве мечту ищут? — Я — да? — воскликнул Лисенок, весь, засветившись от счастья, — хочешь, я покажу тебе свой мир? Он такой теплый, ласковый и нежный. Весь соткан из лепестков роз, капелек росы и тонких паутинок. Мой мир непредсказуем. Иногда в нем спокойно и тихо, а иногда бушуют ураганы. Но все же в нем очень весело. Я сам никогда не знаю, что случится в следующий момент. — Как странно. Необыкновенно. Я хочу взглянуть на твой мир. Но мне не много страшно,— улыбнулся Принц, и в его глазах заблестели слезинки страха. Лисенок радостно засмеялся. — Мне тоже. Но я буду с тобой, если это тебе поможет. Мы пойдем вдвоем. Если станет жутко, я прижмусь к тебе, и тебе станет теплее и спокойнее, а я спрячусь в твоих объятьях. Солнышко будет светить и согревать нас после долгого прохладного дождя. Я буду срывать прекрасные цветы и дарить их тебе. Однажды ты скажешь, что любишь меня и мой мир, и тогда, наверное, тебе захочется навсегда остаться в нем вместе со мной. Ты хочешь этого? — почему-то грустно спросил Лисенок с чуть слышной надеждой в голосе. — Да, наверное. А я смогу мечтать? — спросил Маленький Принц. Если захочешь. Но зачем мечтать, находясь в мечте. Ты обязательно поймешь, что такое радость и счастье, если пойдешь со мной… — и тут Лисенок замолчал, его глаза опустились и из них хлынули соленые слезы. Они падали на песок и исчезали в его глубине. Малыш хмыкнул и осторожно спросил: — А ты не пожалеешь, если пойдешь со мной? Это совсем не то, что есть у тебя сейчас. Тебе придется трудно. Может лучше оставить все как есть? Но Маленький Принц поспешил его успокоить. Он обнял его, приподняв плачущее личико, заглянув в серые глаза, и погладил светлые локоны. — С тобой я ничего не боюсь. Лисенок только улыбнулся и зарылся в ладони Принца. — Только подожди меня здесь, я пойду, попрощаюсь. Я так долго жил в этом мире, я любил его. Только обязательно дождись меня, — попросил Принц и нежно посмотрел на меленького Лисенка, поцеловав его в прохладную щеку. — Хорошо, я дождусь. И Принц побежал домой, торопясь увидеть то, что он так любил, и что в один миг стало для него не важно. А маленький улыбающийся Лисенок долго смотрел ему вслед. И снова на его глаза набежала одинокая грусть. Лисенок сжал посильнее пыльные колени и уткнулся в них, пытаясь скрыть набежавшие слезы. Через мгновение ему на плечо опустилась чья-то чужая холодная рука. — Ты заберешь его у меня? — спросил незнакомец. Лисенок сидел не подвижно, не поворачиваясь, и не мог видеть лица подошедшего. — Кто ты? — спросил он. — Я та, которую он будет всегда любить, я навсегда в его сердце. Ибо я — его кровь, ибо я — его душа. Ты заберешь его и разобьешь на мелкие осколки. А один из них навсегда останется со мной. — Зачем ты говоришь мне это? -Потому что я не хочу, чтобы ему было больно. Он — мой маленький Маленький Принц. Тебе он совсем не нужен. Оставь его, уходи, — попросил незнакомец. — Ты пугаешь меня, — прошептал Лисенок, — он должен уйти со мной. Ваш мир совсем пустой, он такой холодный и мрачный. Здесь скучно. А мой — яркий и прекрасный. В нем есть все, а что есть в вашем? — Это твой мир, а не его, твой. Я не отпущу его. Если хочешь, оставайся с нами. Мы будем любить тебя вместе, но не забирай его с собой. — Он сказал, что хочет пойти со мной, — настаивал лисенок, и его душа разрывалась на части от невыносимой муки. — Ты сделаешь ему только больнее. Прости… — прошептал незнакомец и скрылся в опустившейся темноте. — Но я не хочу! И маленький Лисенок остался один посреди песчаного пляжа, наедине с бледной луной и синевой холодного моря. Мрачные черные мысли упорно выползали из глубин сознания и жестоко терзали беззащитную открытую душу. Но Лисенок не стал больше плакать. Он только стремительно поднялся с песка и зло посмотрел в темноту, пытаясь увидеть исчезнувшую фигуру незнакомца. Но вместо нее появился принц. Он бежал Лисенку на встречу, ветер развевал его волосы и чуть холодил разгоряченное тело. — Вот я и пришел. Мы можем идти. — Нет… теперь мы не сможем уйти вместе. Ты часть этого пустого пространства, и тебе нет места в моем мире. Потому что тогда тебе будет плохо, больно. А я не хочу… Оставшись, я потеряю себя, и ты разлюбишь меня. — Но все может измениться… — А я не хочу… — прошептал Лисенок. И, кажется, вот в этот самый момент, он перестал быть маленьким. Как будто все его последние детские мечты разбились в один миг, и навсегда остались рядом с Принцем. А маленький Принц заплакал. Он плакал, как никогда раньше. Плакал, о недостижимом будущем и о потерянном прошлом. Слезы обмывали погибшие мечты и его нерешительность, его желание оставить все как есть и его стремление все изменить. А Лисенок стоял и смотрел, собирая подающие слезы. И когда их стало слишком много, что они не помещались в его ладонях, он улыбнулся Маленькому Принцу и молча ушел в свой мир. Апрель 2005

Хочешь, я расскажу тебе сказку, мой милый? Это будет рассказ о маленькой принцессе, что жила в своем маленьком королевстве, не подозревая о большом мире, вокруг него. Не помню, как звалась оно, но было оно столь мало, что даже не покажешь на глобусе. Хотя был там белый дворец, где жила принцесса, и маленький сад, где она гуляла и пруд, рядом с которым она читала свои книжки. Но в своем королевстве Принцесса была совсем одна, не было там ни короля с королевой, ни придворных, и, поэтому принцесса могла делать все, что захочет. Просыпалась она, когда яркое солнышко, начинало припекать своими золотыми лучами. Да, она была соней, но ведь в своем королевстве она могла позволить себе все что угодно. Умывалась прозрачной водой, кушала сахарные лепестки, и шла в сад. Часами она любовалась на розы, что росли в прекрасном саду, или на ромашки, что лужайкой цвели недалеко от пруда, слушать пение птиц в волшебной рощице. Принцесса очень любила читать книжки. Иногда она читала о прекрасных рыцарях, что во имя любви спасают прекрасных принцесс от злых колдунов и ведьм. Но в ее королевстве не было ни принцев, ни колдунов, поэтому Принцесса грустила и тихонько роняла слезы на траву. А солнце все не переставало светить, согревая принцессу и играясь с ее локонами. Ветер гладил ее заботливо по головке, выгоняю тоскливые мысли. И Принцесса снова улыбалась. Потом она бежала на свой маленький пруд, где резвились золотые рыбки, и она, склонившись над зеркалом воды, любовалась их игрой. Бывало, наступающий, вечер сморит нашу Принцессу, и она заснет на изумрудной траве, под мирный шепот листы и журчание ручейка, впадающего в пруд. И тогда сонные духи шепчут ей сказки всего мира, рисуют картины неизвестных художников, прогуливаются вместе с ней по неведомым тропинкам и дорогам. Мир ее был так хруп, так нежен. Это был только ее мир, здесь не было места для кого-нибудь еще. Но однажды все изменилось. Полуденный зной усыпил маленькую девочку, и она заснула в тени ветвистого клена. Солнечный луч иногда прорывался сквозь густую листву и ласкал бархатистую щечку принцессы. Они тихонечко посапывала, видя разноцветный сон. С дерева упал желтый листок, так как на маленькое королевство надвигалась осень. Он скользнул в воздухе, улегся на траву и тут же затрещал под ногой незнакомца. Принцесса испуганно распахнула глаза и увидела его. Она смутилась, ей показалось, что она еще спит, и это просто отголоски сна, паутинки дальних миров, переплелись с ее миром, но сейчас она проснется и не увидит больше незнакомого человека. Но сон длился и длился, во снах она видела людей, но так близко впервые. Это был молодой мужчина, высок с длинными волнистыми волосами, с голубыми небесными глазами, в одежде из кожи и мехов, с мечом на поясе. Он спокойно смотрел на девочку, как будто видел до нее тысячи таких же. Принцесса обиженно надула губки, но смущенно опустила глаза, когда тот с ней заговорил. — Это ты звала меня? — спросил он. — Я? Тебя? Нет, вряд ли… я не могла…зачем? — прошептала она. — Ты очень требовательно звала меня, я не мог ошибиться… Ведь я твоя Любовь… — Любовь? Моя? А что это? — Давай я покажу тебе… — и незнакомец наклонился к маленькой Принцессе. Он коснулся ее губ, неся поцелуй, первый поцелуй. Маленькое королевство, вдруг вздрогнуло и сотряслось: небо пошло разноцветными кругами, солнце засверкало еще ярче, цветы распустились и наполнили воздух волшебным ароматом, а птицы залились радостными песнями. Принцесса не могла дышать, сердце рвалось из груди. — Любовь… что же это такое…любовь…как тепло, как приятно, — еле слышно шептала она, — да, кажется, я влюблена… — Я влюблена, — крикнула она всему миру, крикнула незнакомцу, что подарил ей поцелуй. Минуты текли, время дарило новые и новые поцелуи. Любовь наполняла ее сердце новыми ощущениями, которые она не испытывала, дарила новые краски и новые возможности. Она перебирала его волосы, когда они лежали в высокой траве, вдыхала его запах, и не могла насытиться. Но мир был слишком мал для Любви, и однажды он ушел, и уходя показал спину. Принцесса не увидела прекрасную любовь, она увидела что-то темное, страшное и пугающее. -Что это? — пролепетала она. — А это твоя Боль… И Мир изменился… изменилась его маленькая Принцесса. Она стала старше, в ее глазах появилась грусть, по щекам текли соленые слезы, на губах больше не сверкала улыбка. Книги покрылись пылью, пруд затянулся тиной, а сад пожелтел и зарос. Все вокруг дышало болью. Но, мой милый, как я тебе уже говорила, мир был только для Принцессы. Он просто был слишком мал. Чтобы вместить еще что-нибудь или кого-нибудь кроме маленькой девочки. Поэтому прошла любовь, прошла и боль. Мир снова заискрился прежней красотой, но вот Принцесса никогда не стала прежней, потому что сердце у нее было больше чем ее мир, потому что теперь в ее сердце живет и любовь и боль…

Кто бы что ни говорил, но все-таки мир прекрасен! Знаю наивно и смешно звучит, но я не могу говорить по другому. Как можно сказать иначе, если все вокруг такое светлое и радостное, отражает удивительную красоту и полно необыкновенной гармонии! Выходишь на улицу — и видишь небо. Синее-синее, яркое и глубокое... Буквально задыхаешься восхищением, потому что хочется выразить это словами, но не получается, а еще знаешь что слова — это просто набор звуков и им можно выразить только простые чувства, очень простые. Например легкое чувство голода. Просто сказать "Я хочу есть" и все. А слова типа "красивое", "прекрасное", "очаровательное" мало что обозначает, они очень условны и по ним практически невозможно передать оттенки. От этого начинаешь чувствовать какую-то беспомощность, бессилие точнее. Потом начинаешь видеть деревья, травы, цветы и оставляешь свою затею обрисовать этот мир словами. Остается только дикое чувство радости и восторга. Начинаешь просто так улыбаться, смеяться и забываешь все, что печалило некоторое время назад... Наверно это стремно выглядит — идет по улице девушка, одна и время от времени чему то улыбается. Но когда оказываешься в таком положении как-то не задумываешься об этом. Просто идешь и веришь в то, что счастье повсюду и в мире все-таки существует взаимная любовь. Вот и я сегодня также. Проснулась с ощущением безграничного счастья — мне приснился очень хороший сон. Мне приснился тот, кто значит для меня больше всех самых значащих людей. Он мне часто снится. Но этот сон был особенный. Ничего в нем не происходило такого, просто в течении всего сна он постоянно оказывал мне знаки внимания, и в течение всего сна я понимала, что ему нравлюсь! А что может быть лучше! Это глупо наверно очень, ведь это всего лишь сон, и притом сон очень далекий от реальности! Но для меня как ни странно это не имело значения, я поняла что счастлива, до жути счастлива и хотелось кричать об этом на весь мир... Со мной раньше часто такое бывало, но главное значения этого сна в том, что я поняла — я еще не забыла его. Хоть пыталась когда-то и вообще я не видела его уже больше двух месяцев. И не слышала тоже кстати, получала только парочку сообщений по асе. И последнее время он мне снился все реже и вспоминала я о нем уже не так часто... Эх, сны... к добру ли это? Надо бы ведь действительно забыть... А пофигу! Не имеет значения!!!)

Лейтенант Николай Петрович Дипольдт был самым несчастным офицером во всей громадной Русской армии. При одном его появлении сослуживцы яростно сжимали зубы, чтобы не прыснуть ядовитым смехом. Но уж за глаза над Николаем Петровичем хохотали вовсю, сочиняя и пересказывая все новые и новые анекдоты. Будь у Дипольдта, хотя бы, русская фамилия, ему бы, конечно, многое простили. И дело тут вовсе не в том, что сослуживцы нелюбили немцев. Просто они еще не разу не встречали человека германского происхождения, столь не подходившего под строгое, как штык, слово «немец». Встречают людей, как известно, по одежке, а вид Дипольдовского мундира всегда оставлял желать лучшего. Сколько бы денщик не гладил, не вылизовал его мундир, Николай Петрович по дороге на службу обязательно умудрялся его помять, заляпать, а то и порвать. Его начищенные до блеска ботинки обязательно встречали на своем пути лужи, пласты грязи, а то и конский навоз, или собачье говно. Однажды случился и вовсе курьез. Когда Николай Петрович входил в кабинет полковника, тяжелая дубовая дверь быстро закрылась, и оторвала несчастному лейтенанту правый погон. Тут уж старый полковник не выдержал и расхохотался во всю свою богатырскую мощь: — Вот, Николай Петрович, Вы такой офицер, что даже моя дверь решила Вас разжаловать! — сквозь слезы выдавил он, — Но я позволю себе с ней не согласиться, и все-таки дать Вам время на то, чтобы исправиться! Бедняге не осталось ничего, кроме как произнести короткое «Есть исправиться!» Но исправляться не получалось, будто чья-то злая рука все время летела за Дипольдтом и творила ему все новые и новые каверзы. Однажды дело даже чуть не дошло до суда. Тогда несчастный лейтенант заснул на дежурстве. К слову сказать, все офицеры частенько на дежурствах спали, и никаких наказаний им за то не было. Но судьба распорядилась, чтобы именно в дежурство Дипольдта нерадивый солдатик уронил цигарку, отчего взорвался пороховой склад. К счастью, дело удалось замять, но жизнь Дипольдта это происшествие никак не улучшило. Сослуживцы даже дали Николаю Петровичу прозвище «Коля — Государственная тайна», ибо нахождение такого офицера в рядах одной из самых сильных армий должно, по их мнению, оставаться для всех врагов тайной. Солдат Николай Петрович никогда не бил, а если старшее начальство и прописывало экзекуцию какому-нибудь солдату — бузотеру, Дипольдт всегда давал понять, что сам он к этому не причастен. Но солдатскую жизнь это ничуть не облегчало, ведь и в других ротах офицеры младших чинов почти не били. Зачем отдавать время и сылы такому неблагодарному занятию, если для него в армии есть специально обученные люди, именуемые унтерами?! С рукоприкладством унтер-офицеров Николай Петрович боролся всеми силами. Сперва просто вызывал унтеров к себе и проводил воспитательные беседы. — Ваше благородие, — отвечал лейтенанту унтер Мишаня, двухметровый верзила, — Неу-жто так можно, чтоб армия без порядка была?! Ведь нашему мужику только через рожу и можно уважение к дисциплине объяснить! — Но ведь у тебя же язык есть! — кричал на него Дипольдт. — Они языка русского не понимают. Мне ли этого не знать, ведь сам таким был, самого по морде били! И несправедливо будет: нас когда-то били, а теперь нам и поучить никого нельзя! — Но ведь вы солдат калечите! Вот Ваньки Свистку два зуба выбили! Коснись, на войне одни сухари грызть придется, а ему не разгрызть, так чего же, с голоду помереть должен! — Ваше благородие, так ведь мы учим по-православному, любя! А зубы Ваньке Федюня выбил, он просто в унтер-офицерах недавно ходит, неопытный еще! Вот я — человек опытный, могу солдата так поучить, что и синяков не останется! — Какая к черту это учеба! — Николай Петрович переходил на крик, — Отставить к черту такую учебу! Понятно! — Есть! — отвечал бравый унтер, — Разрешите идти, ваше благородие! — Иди! И, узнаю про рукоприкладство, загремишь в карцер, понятно?! Унтер-офицер развернулся и пошел, и по его глазам было видно, что «учеба» все равно продолжится, только так, что лейтенант о ней не узнает. Позже Николай Петрович все-таки посадил двух унтеров в карцер, но это вызвало у них лишь неприязнь к своему командиру. Идею армии без мордобоя они именовали не иначе, как «новая дурная немецкая забава». Град пинков и зуботычин, летящий на несчастных солдат ничуть не ослаб, а, напротив, лишь усилился. Дипольдт много раз бранил себя за то, что выбрал военную стезю. Конечно, не обошлось здесь и без отцовской воли. Ведь отец часто говорил сыну, что Дипольдты — старинный тевтонский род, перешедший на службу еще к Ивану Грозному, и война для их рода — единственное достойное ремесло. Но эти слова нравились и самому Коле, и он любил помечтать, как впереди своего войска пойдет на неприятельские штыки. Конечно, он погибнет, но не посадит на род Дипольдтов пятна позора, а добавит к родовому гербу еще одну золотую ленточку славы, одержит сто двадцать пятую победу. Эти мечты жили в нем и сейчас, но шевелились они все слабее и слабее, будто потихоньку погружались в вечный сон. Однажды где-то на южных границах и в самом деле прошла маленькая война. Тогда Николай Петрович почти каждый день приносил полковнику рапорт о направлении его на фронт. — Вы что, Николай Петрович, желаете, чтобы из-за вас мы потерпели поражение?! — усмехался в усы полковник, — Так знайте, милостивый государь, что этому не бывать! Полковник демонстративно рвал рапорт с таким видом, как будто совершал очень полезное для страны дело. А Николаю Петровичу оставалось идти на плац, по которому, печатая шаг, маршировали людские квадраты. «Ать-два! Ать-два!», и так от рассвета до заката. Когда Дипольдт засыпал, перед его глазами все также продолжали двигаться эти слепленные из людей машины. Единственное, что еще интересовало Дипольдта на службе — это стрельбы. Сам он, при всех своих недостатках, был отличным стрелком, умел обращаться с любым оружием, и из десяти выстрелов не делал ни одного промаха. С завязанными глазами Николай Петрович разбирал и собирал что свой пистолет, что солдатское ружье, и всеми силами стремился пробудить у солдат такую же любовь к оружию. Неизвестно, полюбили ли солдаты свои ружья в самом деле, но по стрельбам рота Дипольдта стала в полку самой лучшей. Одна беда — начальство берегло порох и патроны, а поэтому стрельбы устраивало не так уж часто. Не находя сочувствия у сослуживцев, Дипольдт стал дружить со штатскими. Их часть стояла в большом городе, где был даже университет, и Николай Петрович быстро познакомился с тремя приват-доцентами, историками. С ними он пил вино и подолгу беседовал о военной истории, которую Николай Петрович знал не хуже самих историков. Им же он показывал картины, которые писал в свободное время. За такую дружбу сослуживцы взъелись на Дипольдта пуще прежнего. «Офицеру дружить со штатскими — все равно, что малому мальчишке с девчонками в куклы играть», говорили они за глаза. Но Николай Петрович уже не обращал на насмешки никакого внимания, и стена, выросшая между ним и сослуживцами, стала похожа на Кремлевскую. Однажды Дипольдт и двоя его друзей пили вино и рассматривали новую картину «Лес после боя», где старательно написанные елки и сосны были жутковатого красного цвета. По мнению Николая Петровича, именно так видит мир смертельно раненый воин, который уже через мгновение окажется в Раю. — А не пойти ли нам к дамам? — предложил приват-доцент Сергей Никифорович. — Ты знаешь, куда идти-то? — в ответ поинтересовался Федор Тимофеевич. — Да знаю я один «кошкин домик»… Они собрались и побрели на окраину города, где одиноко стоял покосившийся от ветхости старый деревянный домик. Там их встретили три молодые женщины. Вскоре каждый из друзей уединился со своей «подругой». Когда Николай Петрович увидел женщину, которая досталась ему, сердце отчаянно забилось, и лейтенанту показалось, будто он вживую видит свой сон. Наверное, именно о такой, высокой, беловолосой и круглолицей он мечтал все свои годы, и вот мечта сбылась, но в совсем необычном месте и в необычное время. Тут он заметил, что и девушка смотрит на него как-то странно, а в уголках ее глаз затаилась отчаянная грусть. «Не был прежде у продажных женщин, но что-то странно, чтобы женщина, рядом с которой каждую ночь лежит новый мужчина, могла так смотреть!» Любаша (так звали эту удивительную девушку) подняла на него глаза, и он сразу все понял. Конечно, не своей волей пошла она в это ремесло! Три года назад в этих краях был жуткий голод, когда крестьяне съели не только своих собак, но даже и лошадей. В итоге на следующий год они остались без тягловой силы, и голод повторился. Правительство посылало сюда зерно и деньги, чтобы дать крестьянам кредиты на покупку новых лошадей. Но средства, как всегда, забрели в карманы местных чиновников, да так оттуда и не вышли, и лихолетье продолжилось. Наверное, в разгар лихолетья Любушка и отправилась в город, чтобы спасти оставленных в деревне родителей да младших братьев — сестер. Родных то она спасла, но пути обратно в деревню, под косые взгляды и насмешки земляков, у нее не осталось. Да и здесь, в городе, она едва ли сможет заняться каким-то иным ремеслом. Оставила она и мысли о замужестве, которого в ее жизни уже не будет. Но настал-таки день, и она полюбила одного из пришедших к ней людей, который полюбил ее. Но любовь эта обречена с самого начала, ведь разве кто-нибудь женится на шлюхах, потаскухах?! — Ну, дорогой мой, так и будем друг на друга смотреть?! — нарочито медовым голосом сказала она, но Дипольдт заметил, что Люба сильно прищуривает глаза, чтобы не расплакаться, — Давай делать то, зачем пришел! Раздевайся, и порточки тоже снимай! Тут Николаю Петровичу стало немного смешно. Надо же, назвать его форменные брюки таким смешным деревенским словом — порточки! — Любаша, — неожиданно для самого себя твердым голосом сказал Дипольдт, — Мы с тобой все понимаем. Я хочу забрать тебе отсюда. Так что, выходи за меня замуж! Тут уж Люба дала волю слезам и, рыдая, бросилась к Коле на шею. О том, что лейтенант Дипольдт женится и о том, какая у него невеста, вскоре стало известно всем сослуживцам, включая и самого полковника. Когда тот встретил Николая Петровича, то, как бы невзначай, заметил: — Вы, значит, господин лейтенант даже погулять по-человечески не можете. Только пошли — и вот, уже с невестой! Ну-ну! — Извиняюсь, господин полковник, но, по-моему, это не совсем Ваше дело, — ответил Дипольдт. — Не мое-то оно, конечно, не мое, Вы правы, но только что теперь люди скажут?! — заметил начальник. Смеяться над Николаем Петровичем стали уже и в глаза. А привыкший, как барон из рода Дипольдтов, говорить с детства одну лишь правду, Николай Петрович написал отцу письмо, где подробно писал про обстоятельства своего брака. Ответ не заставил себя ждать, и был он скорее воплощенным в бумагу сгустком гнева, чем обычным письмом. Его текст уж совсем не походил на тот язык, которым говорил барон Петр Родионович Дипольдт, и, если бы не отцовский почерк, Коля мог бы думать, что письмо написано совсем чужим человеком. Отец писал: «Ты не дворянин, а сын собачий, стыд и срам всего нашего рода, великого рода Дипольдтов! Как у тебя только поднялась рука написать родному отцу, что ты женишься мало того, что на бывшей крестьянке, так еще и на бляди, потаскухе! Поэтому, предлагаю тебе либо изменить свое глупое решение, либо у меня больше нет сына, а у тебя — отца, и отныне ты никакой не Дипольдт, и дворянства у тебя больше нет!» Николай Петрович уронил скупую слезу, но, помня о том, что Дипольдты всегда были верны своим решениям, направился в церковь. Через пару дней они обвенчались. На скромной свадьбе были лишь трое друзей — историков, и пили они все то же вино, что и прежде. — Я хочу вам сделать удивительный подарок, — произнес Сергей Никифорович, — Это — старинная книга, написанная золотом еще старинным писцом, в те годы, когда книги еще не печатали. Это — «Житие святого Лонгина», одного из моих любимых святых, который был воином. С этими словами он протянул Николаю Петровичу большую книгу, на обложке которой красовался сотворенный древним иконописцем лик святого Лонгина. Так и стала молодая семья жить в наемной квартире, вечерами читая «Житие». Барон Петр Родионович вскоре прислал новое письмо, уже ласковее. В нем он хоть и упрекал Николая, но все-таки признавал его своим сыном. Правда, отец настоятельно просил Колю, чтобы супруга не приближалась к родительскому дому на расстояние меньшее, чем три версты. Ванька, Васильев сын, подъехал к родительской избе на возу, полном душистого сена. После того, как в лихой год его невеста Наташка обезумела от голода и среди ночи навсегда ушла в лесную чащу, прежднего, веселого Ивана будто подменили. Теперь он даже не смотрел на свою любимицу — гармонь, все время втыкал свой взгляд в землю. Едва выдавалась свободная минутка, он брал острый нож, и вырезал на кусках дерева странные узоры из крестов. И сегодня Ваня был не весел. Напевая что-то заунывное, он выпряг кобылу из телеги, и зашагал в сторону сеновала. — Ванька, тебя батя кличет! — крикнул ему попавшийся по дороге младший брат Андрюшка. — Что такое? — не поднимая глаз, спросил Иван. — Он мне не говорил, видно, сам скажет… Когда Ваня вошел в горницу, то заметил, что отец мрачнее обычного, будто он день напролет вглядывался в речной омут. — Присаживайся, сынок, — ласково сказал он и указал на лавку. Василий внимательно посмотрел на сына, потеребил бороду и продолжил: — Знаешь, что рекрутский набор идет? Так я сегодня на сходе был, решали, кого казенщине отдать. Никто, ясно дело, своих отдавать не хотел, и мы кинули жребий, чтоб все на Божью волю отдать. И короткая палка выпала тебе! — отец вытер скупую слезу. Иван склонил голову, но не вымолвил и слова, что напугало отца. Он хорошо помнил, как забирали в рекруты его родного брата, сколько тогда было криков да слез. — Сынок, это не моя воля, и не воля мира! То Божья воля, ведь так жребий выпал! — зачем-то повторил отец, — Но в уезде ты еще раз будешь жребий тянуть, и, может, Господь смилостивится, и тебе длинная палка попадется! Мы с матерью молиться будем! Иван покорно кивнул, но не выронил и слова. — Ничего, Ваня! — чуть не зарыдав, крикнул отец, — Тут у нас, сам видишь, тоже не житье. То пожар, то недород, то голодуха! А там, может, и до фельдфебеля дослужишься, а, может, и до унтера. Ведь я тебя маленько грамоте обучил, и это поможет, там грамотных любят... А сейчас пока вся деревня твоя, гуляй, сколько хочешь! Я тебе и денег дам, чтоб погулять смог, и бражки приготовлю! Ваня молчал. Это разволновало отца: — Ладно, сегодня мать закусок наготовит, а я сам тебя бражкой поить буду. Ведь что за рекрутский набор без гульбы?! Но гульбы так и не получилось. Через пару дней умер Иванов дед — пошел в баньку и там угорел. Семье пришлось заняться его похоронами, и про рекрутство Вани на какое-то время забыли. А сам Иван, похоронив деда, принялся молча бродить по окрестным лесам, разыскивая чащу, в которой пропала его Наташка. Смысла в этом, конечно, никакого не было — местные мужики уже давно прочесали весь лес. Но Ваня все равно подходил к каждому дереву и шепотом что-то у него спрашивал, будто справлялся о судьбе потерянной Натальи. Наконец, настал черный день набора, когда все деревни захлебывались водкой и бабьими слезами. Ревела и мать Ивана «Прощай сыночек, больше я тебя не увижу!.. Заберут тебя на чужбину!» Ваня поцеловал мать в щеку, после чего повернулся и быстро зашагал в сторону уездного города. — Постой! — крикнул догнавший его отец, — Возьми с собой хоть книжку, по которой я тебя грамоте учил. Глянешь потом на нее — и нас, стариков вспомнишь! И отец протянул Ивану «Житие святого Лонгина». На жеребьевке в уезде Ване, конечно, выпала короткая палка. Он сам знал, что по-иному и быть не могло. И вскоре Иван вошел в казарму, завернутый в казенные одежды и с выбритой головой. — Офицер у нас — человек добрый, над ним даже другие офицеры смеются. А унтера — звери, но по-другому и быть не может, ведь должности у них такие, собачьи, — сказали Ивану старые солдаты. И уже на другой день Ваня потирал ухо, разбитое унтером Федюней. Каждодневные маршировки и град зуботычин Иван переносил молча, лишь потирая ушибленные места. А едва выдавалась свободная минута, он открывал «Житие святого Лонгина» и принимался медленно читать. И книга уносила его в мир ранних христиан, где обретение Рая казалось головокружительно близким, и не пришли еще пропитанные отчаянием века ересей и расколов… Немного повеселел Иван лишь тогда, когда ему выдали ружье, и велели учиться разбирать его и собирать. Маленькие огоньки забегали в глазах Вани, когда он увидел хитро сцепленные детальки своего оружия, предназначенные для того, чтобы выплевывать косточки смерти. Разборка и сборка ружья его, вроде как, даже веселила, а когда он впервые пришел на стрельбы, то все пять пуль, одна в другую, вошли в красное яблочко мишени. — Молодец! — воскликнул подошедший к нему лейтенант Дипольдт. — Рад стараться, Ваше благородие! — по положенному ответил Иван. — Вот тебе рубль на водку. Можешь сегодня выпить, я разрешаю! — лейтенант протянул ему деньги. — Спасибо, Ваше благородие! — Кстати, — вспомнил Николай Петрович, — Я в казарме видел «Житие святого Лонгина», это твоя книжка? — Так точно! — И ты что ж, грамотный?! — Так точно! — Вот что. Я завтра дежурю, зайди ко мне после отбоя. — Так точно, Ваше благородие! Когда лейтенант отошел, солдаты аж присвистнули. — Всем молчать! — рявкнул унтер, и, схватив за подбородок Ивана зловеще прошипел, — А с тобой я еще потолкую! Врешь, не бывает такого, чтобы солдат с первого раза пять пуль прямо в яблочко посылал! Ты, видать, с какой нечистью снюхался, скотина! Вечером Иван явился к Николаю Петровичу. Тот сидел в дежурном помещении за столом и пил чай. — Присаживайся, — пригласил Дипольдт. — Да я уж постою, Ваше благородие! — Знаешь что, давай уж сейчас оставим «благородия»! Присаживайся, и пей чай, я приказываю! — лейтенант пододвинул к солдату чашку чая. Ваня задумчиво отхлебнул с краешка чашки. — Вот, Иван, что я хочу у тебя спросить. Мы ведь, люди городские, только по писанному понимаем. Сердцем ничего не чуем, будто наши головы, как от учений разрослись, так сердца наши и задавили. А ты расскажи, что в народе сказывают про святого Лонгина? — Сказывают, будто когда он Спасителя на кресте пронзил, у него ангел копье отнял, после того у него глаза-то и открылись. И еще сказывают, что как язычники его казнили, он копье свое с кровушкой самого Господа в землю воткнул, и там лес вырос, в котором заблудишься, и вряд ли из него выйдешь. Но некоторые, кому Господь дозволил, могут в самое нутро того леса зайти, и сами не заметят, как на небеса придут. Только лес тот раньше в Романии рос, а потом к нам, на Русь перешел. И никто не знает, где он, вернее, он все время с места на место перебирается. Вчера — возле Москвы, сегодня — в Сибири, завтра — у нас. И снаружи его не заметишь — лес как лес, елки да сосны, или березки там всякие. Только когда в его нутро зайдешь, тогда и понимаешь. — Лес, говоришь… — пробормотал Дипольдт, — Ладно, чай допивай и ступай в казарму, а я постараюсь тебя в школу унтер-офицеров отправить. — Спасибо, Ваше благородие! — без особенной радости ответил Ваня. Через два дня в квартиру Дипольдта вбежал растерянный денщик: — Николай Петрович, господин полковник Вас срочно к себе вызывает! — А что случилось?! — Я человек маленький, мне о том знать не положено! Николай Петрович быстро оделся и зашагал к полковнику. Когда дубовая дверь кабинета отворилась, то взору Дипольдта открылось хмурое лицо полковника, который на этот раз не выплюнул ни одной ядовитой шутки. «Война, что ли?», с некоторой радостью в сердце подумал лейтенант. — На юге чума, эпидемия. Народ мрет, как мухи, — даже не поздоровавшись, начал полковник, — Доктора ничего не могут сделать, сами умирают. А народ боится, бежит в разные стороны, но потом все равно мрет, да еще соседей заражает, которые потом тоже мрут. Пройдет еще месяц — полтора, и чума до самой Москвы докатится. Потому Ваша рота направляется в те края, чтобы организовать чумной кордон. — А что это за чумной кордон? — Вас этому что, не учили? — Никак нет! Меня учили воевать, а лечить чуму — дело докторов. — Теперь это Ваше, мой милый друг, дело. Вам придется оцепить местность, где народ мрет от чумы, и никого оттуда не выпускать. — А если люди побегут?! — Тогда стрелять! Другого выхода нет, ведь если их выпустить — то помрет гораздо больше народу, чем Вы со своей ротой застрелите. Ну, понятное дело, сперва в воздух стрелять надо, пугать, ну а потом, если не поможет… — Но почему Вы отправляете на это дело нас, русских солдат, стрелять по своим же русским людям?! — Больше некого. Пошлешь иноверцев, так все скажут, что иноверцы русских убивают, так и хула на государство пойдет… — Взять из острога каторжников, их и отправить! — Дай только каторжникам оружие, так они сперва нас побьют, а потом в леса разбегутся! Это же ясно! Николай Петрович склонил голову: — Нет, стрелять в свой народ, притом не давить бунт, а просто убивать ни в чем не повинных людей, я отказываюсь! Пишу рапорт об отставке! — Пишите, Ваше право! — зловеще прошипел полковник, — А потом я его порву, а Вас отдам под суд, у меня много чего против Вас имеется. И разжалуют Вас, раба Божьего, в рядовые, будете плац сапогами утюжить, что, как я заметил, Вам не сильно и нравится. — Что Вы, господин полковник, себе позволяете?! — не выдержал лейтенант, — Знаете ли Вы, что такое род Дипольдтов, который не запятнан неправедно пролитой кровью?! — Вы, насколько я знаю, свой род уже запятнали, только… несколько иным образом. У Дипольдта в бессильной ярости сжались кулаки. Как бы он мечтал смешать полковника с воздухом, обратить его в невидимый и неслышимый призрак, сгусток тени, лежащий на земле без всякого причинного предмета. Но ему осталось только повернуться, и громко хлопнуть огромной дверью, наказывая ее за давнее свое унижение. От удара петли прогнулись, и дверь покосилась, будто прося у Николая Петровича прощения. Лейтенант махнул прощающей рукой и вышел на улицу. Там уже стояла выстроившаяся его рота, и он должен был вести ее не на встречу с противником, как он мечтал, но на встречу с грехом. На станции пыхтел паровоз, запряженный в гусеницу вагонов. «Вот стоит железная машина. Ей все равно, куда и кого вести, она послушна человеческой руке, и всегда повинуется не то что ее движениям, но даже и малейшему трепету. Такой же машиной, только живой, был и Лонгин, и его копье двигалось подобно поршню паровой машины. Не было его воли на то, чтобы пронзить копьем Спасителя, он повиновался воле своего командира и никому больше. И не было Лонгину дела до сложных политических перипетий, происходящих в Иудеи, не знал он даже про неправедный суд над самим Господом. Но, как только он коснулся земного тела Господа, эта живая машина моментально сломалась. На место железного, как сам наконечник копья, приказа пришла трепетная вера… Так что же теперь будет со мной и моими солдатами, такими же машинами, сделанными порядком нашего войска?!», размышлял Николай Петрович, глядя на черный паровоз. Солдаты набились в товарные вагоны, Дипольдт прыгнул на подножку единственного пассажирского. — Можно отправлять! — сказал он подошедшему усатому железнодорожному чину. Тем временем у самого паровоза мелькнул цветастый сарафан Любушки. И вот уже ее легкое тело впорхнуло в вагон и повисло на шее Дипольдта. — Я с тобой! — выдохнула она. — Но зачем?! — ответил Николай Петрович, — Там чума гуляет, еще неизвестно, вернемся мы обратно или нет. Не исключено, что заразимся все и вымрем, а ты ведь нашего ребенка ждешь! Никак нельзя тебе с нами… — Если так будет — что ж, значит на то воля Божья, и я разделю ее вместе с тобой… Иначе нельзя! Последние слова она сказала так твердо, как будто поставила на большой казенной бумаге круглую печать. Николаю Петровичу не оставалось ничего, кроме как уступить своей жене. Поезд продирался сквозь лесные чащи, окутывая ели и сосны призрачными дымными клубами. То и дело из мрака дальнего пути выглядывали бедные деревушки, смотрели на Николая Петровича своими печальными лицами, и растворялись в глубинах прошлого. Когда стены и потолок вагона украсились отражением ряби большой реки, а прежние леса сменились чахлыми кустами, Николай Петрович почуял близость последней точки их пути. Высадились они на небольшом полустанке с неуместно веселым названием Забиякино. К Николаю Петровичу подошел пехотный полковник, в распоряжение которого и перешла рота Дипольдта. Вместе с ним они прошли в небольшой сарайчик, который прежде служил вокзалом, а теперь волею судьбы превратился в противочумный штаб. Полковник положил на стол, сколоченный из грубых досок, подробную карту этой забытой Богом местности. — Вам надлежит встать вот здесь, возле главной дороги, и никого по ней не пропускать! — полковник перечеркнул красную ленту дороги карандашом, — Если не будут останавливаться — разрешаю стрелять, даже на поражение. Вопросы есть? Дипольдт отрицательно покачал головой. Полковник понимающе посмотрел на лейтенанта и успокаивающим тоном произнес: — Я, конечно, Вас понимаю, задача поставлена не легкая, и… скажу откровенно, скверная. Но кто-то же ведь должен ее выполнить! К сожалению, ни мы, военные, ни доктора пока не придумали другого способа остановить эту черную ведьму с косой. Так что, попрошу отнестись к выполнению задачи со всей серьезностью! Через час Николай Петрович уже шагал во главе солдатской колонны. К полудню они вошли    в мелкую деревушку, из которой решением губернского начальства были временно выселены все ее жители. — Располагайтесь по домам! — приказал Николай Петрович. Солдаты радостно разбежались по пустым жилищам, которые, должно быть, напоминали им о далеких родных краях, да о некогда такой привычной крестьянской жизни. У самого Николая Петровича изба, в которой остановился он с Любушкой, не вызвала никакого восторга, но, как человек военный, он смог легко смириться с этой тяготой службы. Дипольдт поставил четыре караула — один — возле самой дороги и четыре — на четырех окрестных холмах, с которых было хорошо видно, что делается на поросшей кустарником земле. С одной из этих горок были видны крыши деревни, что стояла уже по ту сторону кордона. Раздумья о том, что же сейчас происходит под теми крышами, и сколько слез льется на похоронах умерших от чумы людей, были тягостны. Ни сам Дипольдт, ни его подчиненные старались не смотреть в сторону зачумленной деревни. Распределив солдат и фельдфебелей по караулам, Николай Петрович занялся вопросами снабжения роты водой, продовольствием и дровами, для чего он распределил по хозработам свободных от караулов солдат. Жизнь в деревушке быстро наладилась, и над ее ожившими домиками заструились печные дымки. По дороге не прошло ни одной живой души, и отчего-то все верили, что так будет до самого конца их противочумной службы. Вскоре спокойствие почти крестьянской жизни засосало роту, и некоторые солдаты даже развели возле жилищ маленькие огороды. Иван стоял в карауле на вершине холма и смотрел в ту сторону, где раскинула свои крыши зачумленная деревушка. Внизу стояли солдаты, курили цигарки и рассказывали разные небылицы из прошлой своей жизни. Фельдфебель даже поведал, как он совратил дочку барина, за что его, как будто, и забрили в рекруты. Наверное, он врал, ведь не могла же обученная заморским манерам барская дочка во время соития так же стонать и подмахивать, как простая крестьянская баба! Ваня опустил свой взгляд ниже серого листка одной из крыш, и тут его зашатало. Ему почудилось, будто там промелькнул красный в белую крапинку сарафанчик, точь-в-точь такой, как был когда-то на его Наташке. Иван сделал сперва один шаг, потом другой, а потом скатился с крутого склона холма и, обдирая кожу о колючие кусты, бросился в сторону деревушки. Первым исчезновение солдата заметил фельдфебель. — Куда Ванька-то подевался?! Всем искать Ваньку, а то головы потом не сносить! Солдаты, калеча свои мундиры, принялись обшаривать кусты, но уже очень скоро по сломанным веткам поняли, что тот удрал в сторону зачумленной деревушки. Искать дальше было нельзя, вход на другую сторону чумного кордона строго запрещался. — Ванька убег! — крикнул Николаю Петровичу ворвавшийся в избу фельдфебель. — Да ты чего?! Чтоб Иван, да убег! Не может быть этого! — изо всех сил закричал Дипольдт прямо в ухо служивому, — Он, наверное, заблудился, в болоте утонул, а ты и не заметил, а теперь, чтобы себя выгородить, врешь! Знаешь, я никогда вашего брата не бил, но за такое я пропишу тебе десяток палок! — Да что Вы, Ваше благородие, истинный крест, что убег! И убег он туда, где чума, куда нам ходу нет! — Господи! — выдохнул Дипольдт и рухнул на скамейку. Тем временем глубоко вздохнула и Любушка, как будто что-то почуяла. Она отвернулась к образам и принялась усердно молиться. — Что скажешь Любаша, что твое сердце чует? — спросил лейтенант у своей жены. — Быть чему-то… — неопределенно прошептала Люба и уронила на пол тяжелую слезу. Следующий день прошел среди густой, как масло, тишины. В этой тиши тонули шаги и удары солдатских топоров, даже два стоящих друг против друга собеседника не слышали слов разговора и отвечали невпопад. Впрочем, говорили в тот день мало, разве что для того, чтобы вытолкнуть из своих глоток застрявшие слова. — Может, это уже и есть чума?! Может, так она как раз и начинается?! — спокойно, без всякой тревоги, спрашивал молодой усатый солдатик у старого фельдфебеля. — Эх, последние сапоги у меня прохудились! И новые нескоро выдадут. А тут кругом болота, того и гляди ноги промочишь, да сляжешь, и лазарета за сто верст не сыскать! — так же равнодушно отвечал он. Ближе к вечеру спустился туман, и тишина стала совсем уже мрачной. Николай Петрович, чтобы хоть как-то перебить безмолвие, принялся читать вслух «Житие святого Лонгина». И вдруг с неба снизошел такой грохот, будто грома всех былых гроз слились в один, и этот всенебесный гром разом рухнул на землю. Прокатившись свирепым катком по деревне, он снова, как будто, улетел в небеса, но лишь для того, чтобы опять обрушиться с утроенной силой. «Да ведь это же из ружей палят», неожиданно для самого себя догадался Николай Петрович. И тут, как будто в ответ на его разгадку, двери распахнулись, и на пороге выросла огромная фигура унтера Федюни: — Ваше благородие, оттуда толпа идет! Мы огонь открыли, но караулам их не сдержать! — давясь воздухом, прокричал он. — Откуда — оттуда? — будто не понял Дипольдт. — От чумы народ идет, Ваше благородие! — Ну, так что стоишь, поднимай тревогу! — рявкнул лейтенант, и сорвал со стены свой любимый штуцер. — Тревога! — раскатилось по округе вслед за очередным раскатом выстрела. Кое-как накинув мундиры и прихватив винтовки, солдаты и унтера сбегались к озаренному вспышками выстрелов сарайчику передового караула. Прибежал туда и Николай Петрович, и когда он глянул за околицу, то едва не упал от удивления. Прямо на них шло что-то огромное и белое, будто порожденное самим сгустившимся туманом. Навстречу этому облаку неслись молнии выстрелов, отчего оно покрывалось красными пятнами, но продолжало неотступно жаться к чумному кордону. «Это — гроза наоборот, молнии ведь не из тучи летят, а в тучу», отчего-то подумал лейтенант. Через мгновение он разглядел, что облако — это на самом деле плотная толпа мужиков и баб, почему-то одетых во все белое. Было очевидно, что кордон, несмотря на свою огневую мощь, долго не простоит, что его собьет с ног эта безудержная белая река. Дипольдт вскинул ружье и сделал несколько выстрелов. Его ухо смогло уловить крики, переходящие в стоны. Должно быть, он в кого-то попал. Но следующий взгляд ужаснул Николая Петровича настолько, что он тут же отбросил ружье в сторону: многие бабы в толпе были с детьми. Тут же неизвестно откуда возле уха лейтенанта вырос пропавший солдат Иван: — Если бы среди этих людей был Спаситель, то его, пожалуй, мы бы тоже… — прошептал он. — Не стрелять! — как будто опомнившись, крикнул Дипольдт, — Бросить оружие! Отходить! Он вылез из сарая и бросился прочь. За своей спиной он слышал многочисленные удары сапог о землю, и понимал, что это бегут его подчиненные. Солдатам, должно быть, казалось, будто офицер их куда-то ведет, но на самом деле Дипольдт несся вперед, не видя дороге. Зачем-то он забежал в болото, где жадная топь сорвала с его левой ноги ботинок, но он того даже и не заметил. Но вскоре хляби кончились, дорога опять стала плотной. Перед Дипольдтом вырос лес, царапающих своими верхушками тучи. Тут лейтенант остановился и обернулся назад. Вокруг стояло его воинство — без оружия, оборванное, многие солдаты и вообще босиком. — Вот что, братцы мои! — промолвил Дипольдт и сбросил с себя китель, — Теперь я вам уже не командир! Теперь все мы — братья во грехе и в раскаянии. Так что, давайте обнимемся, да и простим друг друга! И тут все обнялись. — Простите меня ради Бога! — говорили унтера Мишаня и Федюня, обращаясь к солдатам. — Господь простит! — отвечали те. — Только куда идтить-то? — неожиданно спросил кто-то из солдат, — Чай, до родных краев далеко, а здесь для нас места нет. Не цапли же мы, чтоб в болоте селиться! Дипольдт огляделся по сторонам. К нему подошла Любушка, которая все так же продолжала шептать молитвы. — В лес и пойдем! — шепнула она. — В лес пойдем! — громко повторил Дипольдт, хотя сам немного побаивался этого удивительно высокого леса. И они двинулись между деревьев. Впереди — Любушка, за ней — Николай Петрович, а за ним — его воинство. Удивительное дело, чем глубже они заходили в чащобы, тем светлее там становилось. Под одним из деревьев, украшенном золотыми листьями, Иван увидел свою Наташу. Ничего друг у друга не спросив, они обнялись и пошли вслед за народом в лесную глубину. С каждым шагом небеса как будто прижимались к земле, вернее, наоборот, люди будто входили в синее безбрежье… — Рота Дипольдта, что на чумном кордоне стояла, как в воду канула! — пожимали плечами в штабе. — Беглых солдат на своем веку я до черта поймал и в острог сдал, но чтобы целая рота в бега подалась, да еще с офицером! Но так то Дипольдт, с него станется! — шипел сквозь зубы полковник. На поиски пропавшей роты был спешно командирован целый батальон, командование которым принял на себя лично полковник. Вся местность, где могли находиться Дипольдт со своей ротой, была прочесана настолько тщательно, что нашли даже потерянную расческу Николая Петровича, которую узнали по вензелю. Добрались, в конце концов, и до леса. Но сколько бы служивые не заходили в недра таинственного бора, ноги сами собой выводили их опять наружу, на опушку. Из-за этого лес им казался очень маленьким, хотя было очевидно, что тянется он аж до самой большой реки. Уставши ругаться, полковник и сам прошелся по лесу, из которого вышел минут через пять и повидав на своем пути лишь несколько гнилых пеньков. — Чертовщина какая-то! — пробормотал он, и распорядился выставить вокруг бора караулы. Эти заставы простояли в глуши несколько лет, не слыша со стороны леса даже подобия человеческого говора. Лишь начавшаяся через два года большая война заставила снять кордон вокруг леса и отправить людей на фронт… Товарищ Хальген 2007 год

Я купила фиалку, перешла дорогу и стала ловить машину. Я ехала провожать Руслану. Руслана не брала трубку, а я не знала ни номер её поезда, ни номер её вагона. Я просто ехала на вокзал, в какой-то нелепой надежде её найти. Это, наверное, кажется глупым, но она мне нравилась и мне очень хотелось её увидеть ещё раз. Мы познакомились только вчера, на даче у Юры. Я мыла огурцы, когда она подошла и спросила, чем может помочь. Одного взгляда было достаточно, что бы понять: она — особенная женщина. Такие встречаются нечасто. Хрупкая, холёная, с изящными запястьями, чувственными глазами и сложной судьбой. Её хотелось обнять и в то же время держаться от неё на расстоянии. Мы сели рядом и проболтали весь вечер. Юрины приятели притащили с собой около дюжины разнокалиберных девиц с выжженными волосами и потасканными лицами. Те неуклюже дёргались под шансон, брутально шутили и вульгарно курили… Мальчикам это нравилось. Они хватали их за высушенные задницы, а тёлочки игриво хихикали в ответ. Одни уезжали, и им быстро привозили замену. Праздник только начинался, а мы с Русланой сидели на траве, пили белое вино и молча наблюдали за оргией, которая напоминала броуновское движение алкоголя, гашиша и похоти… Ей было 32 года. Она растила сына одна. Её муж сидел в тюрьме и отчаянно пытался прихватить её с собой. Она плакала по ночам, а по утрам шла на работу и пыталась обо всём забыть. Она была одна и пила это своё одиночество, как мёд, в котором роились осы. Ей было больно, но боль лучше безразличия. Больно — значит, ты ещё живёшь. Всё равно — значит умер. В жизни всё просто. Сильным людям — большие испытания… Я ждала ребёнка. Ребёнка, которого завтра я уже ждать не буду. Я знала, что это девочка… девочка, которая могла бы быть похожей на своего отца, сложись всё иначе. Но у её папы уже было 4 отпрысков и добавлять к ним ещё одного он явно не хотел. Да и врятли я бы осмелилась ему об этом сказать. Я гладила свой живот, и по сердцу катились слёзы. Я рыдала. Рыдала про себя, оплакивая маленькое чудо, которое никогда не увидит этот мир… Но я знала, что так будет лучше… Не мне… ей… Она не узнает, что это такое: «без отца» и не спросит не разу «где он? »…Я вспомнила его. Вспомнила и мне тоже стало больно. Он где-то там, на закате солнца купает свою малышку в тёплой воде и улыбается другой… Се ля ви… Я вспомнила, как я была счастлива с ним… Как пила каждую минуту, как целовала его глазами и как обнимала его, словно самое дорогое на свете… Ради этого стоило вытерпеть многое и пожертвовать многим. символично… Мы создали вместе новую жизнь, которую оба разрушили фактически в ту же минуту… К нам подошла Маша. Маше было 18 лет. Она балансировала на грани расставания со своей любовью и постоянно задавалась одним и тем же вопросом: «вот и как мужикам верить после этого? ». Она считала себя взрослой и смышлёной девочкой, которая помогает своим родителям и знает про насущное бытие всё. Она танцевала стриптиз и судя по уклончивым ответам на вопросы о её роде деятельности, скорее всего перед нами улыбалась солнцу юная жрица любви. Но она всё таки была не такой испорченной, какой хотела казаться. В ней были и осколки той первозданной невинности, и не выпитая до дна свежесть, и лёгкость… Всё было, но по чуть-чуть. Я не до конца понимала, как её сюда занесло, потому что она держалась осторонь наших горячих парней и чувствовала себя явно неуютно. В отличии от двух других «девочек», которые носились по газону, сверкая стрингами и поочерёдно ходили в дом то с Лёшей, то с Денисом, то с Вадиком… Через минут сорок они уехали. Как оказалось забирать своих детей (!) от тёток и мам. Как оказалась у них есть дети… Даже у них есть… Мне хотелось напиться до потери сознания. Руслане тоже. Мы пили и плакали, потом пили и смеялись, потом пили и молчали. Она мне нравилась. Она была моя родная душа, которую я потеряла, забыла и снова нашла… Подошёл Андрей. Собственно с Андреем я сюда и приехала. Мы познакомились сегодня утром на базаре. Из-за него я разбила спелый арбуз, который как странная клякса растёкся красным пятном на асфальте. Я смотрела на это и думала, что Сальвадор Дали многое бы отдал, чтобы стоять сейчас рядом со мной и созерцать сие. Андрей взял мои сумки и сказал, что мы едем на дачу пить вино. Он сказал это так, словно мы сто лет были знакомы. Просто «мы едем пить вино». Я согласилась. Мне не хотелось возвращаться домой и заниматься уборкой, и я пребывала в некой прострации после авиаперелёта, посему особо не задумывалась над тем, что делаю. В машине я его рассмотрела по-внимательней. У него были голубые глаза и озорной взгляд. Такой бывает у 15-летних мальчишек и стариков. Оказалось, ему 36 лет (никогда бы не подумала) , он занимается фри-дайвингом в разных странах мира и продаёт оптом рыбу здесь. Всё связано с морем: и бизнес и увлечение. Мне понравилось в нём то, что он простой, простой, каким не бывают в 36. В этом возрасте из головы начинают лезть всевозможные пчёлы и трутни и сама голова становиться гудящим ульем стремительной переоценки мира. Это я про мужчин. У женщин всё иначе: сложнее и пессимистичней. Андрей положил голову мне на колени. Он был пьян, но этот жест мне понравился. Я коснулась тыльной стороной ладони его затылка и руку словно обожгло. ЭТО НЕ ОН! Далее последовало предложение заняться глупостями. Я ответила, что для меня пока достаточно глупостей на сегодня… да и вообще, глупости — уже не моё. Андрей ушёл заниматься приготовление рыбы на гриле. Его сменил Юра. Про Юру я особо ничего не знала, да и не стала спрашивать. Он занимался недвижимостью, сделал на этом кучу денег, построил шикарный дом в коттеджном городке почти в центре Киева, в котором только плитка в одной из ванных комнат обошлась где-то в тысяч 40 евро. Он не пил, не курил и производил впечатление очень спокойного и рассудительного человека. Вот это-то меня и удивляло. В то время как его friends band материлась и развлекалась, он спокойно за этим наблюдал. Может потому, что считал себя выше их. Вроде гостеприимного хозяина, снисходительно распахнувшего двери своего дома для всех и вся, а может он искренне таким и был. Этого я не знаю. В восемь часов я уехала домой: пьяная, с гудящей головой и странным ощущением растущей пустоты внутри. Пустота была похожа на чёрную дыру, которая набирала обороты и всасывала в себя всё: внутренности, душу. Мне казалось, что я — это просто скелет, обтянутый кожей внутри которого ничего нет. Полное опустошение. После процедуры прерывания беременности, я не рискнула идти домой. К тому же Руслана уезжала. Я хотела увидеть ей и сказать, что у меня всё хорошо. Вот это «всё хорошо», очень нужно было сказать кому-то глядя в глаза. А она бы ещё и поняла о чём это я. Возле меня затормозил черный бентли. Я открыла дверь и сказала, куда мне нужно. Мужчина согласился. Мы поехали. Мужчину звали Гурам и он был сыном Грузии, а у меня было грузинское имя. На этой почве завязался разговор. Он стал ехать медленней, а мне нужно было ехать быстрее. Но на следующем перекрёстке произошла авария и я не стала просить его поторопиться. Я опоздала. Она позвонила мне из поезда, который уже тронулся. Она плакала и приглашала меня в гости. Я обещала приехать… Это всё так нелепо. Ей фиалка у меня в руках. Её голос в моём телефоне. Почему мы так быстро теряемся? Гурам повёз меня дальше, хотя я не знала куда мне ехать. Я молчала, мне не хотелось выдавливать из себя слова. Он говорил. Тембр его голоса убаюкивал. Знаете, у грузин особый тембр… жёсткий, но бархатный. Ему было лет 50. Он был женат. Но перед блондинками он устоять не мог, да и кто собственно может, если ты — хороша собой. А я была хороша и всегда это знала. Нет, я не обладала красотой, достойной кисти Боттичелли… но мне всегда достаточно было 10 минут, чтобы любой смотрел только в мою сторону. За это меня не любили женщины. Но когда живёшь в мире мужчин по-другому нельзя. Гурам пригласил меня поужинать, я согласилась. Пока он разговаривал по телефону, я прислонилась к окну и еле слышно сказала «я вызываю бурю». Минут через 15 началась гроза. Дождь со всей силы хлистал по стёклам, как будто хотел разбить их вдребезги. Ветер швырял листья и ветки под колёса, небо, растерзанное нитями молний, казалась вот –вот разлетится на сотни рванных тряпок… Не поверите, но мне стало легче… Ещё легче мне стало, когда мы сидя под навесом, пили вино. Я молчала, он говорил. Говорил много. Видимо, особо не с кем ему разговаривать. Через полтора часа я знала практически всё. Про его семью и сыновей, про красавицу-жену, про экс-любовницу и про бизнес. Тему бизнеса мне импонировала больше всего, потому что к этому я всегда питала живой интерес. Я даже включилась в беседу и стала спрашивать о том сегменте рынка, в котором он работает, о схемах работы, окупаемся, доходно-расходной части, капиталооборотах и схемах продвижения товара, маркетинговых стратегиях и экономических взаимодействиях на международном рынке. Его глаза округлялись по мере углубления дискуссии в недра экономической паутины. Потом стал сам задавать мне вопросы касательно всё той же экономики, потом вопросы посыпались градом, потом он опять поинтересовался сколько мне лет и уточнил, откуда я всё это знаю… Я пожала плечами и туманно пробормотала что-то вроде «просто интересно»… И мне действительно это было просто интересно… Дальше он напился. Слушать его я устала и попросила отвезти меня домой. Он был пьян и ехали мы медленно. Он пообещал купить мне машину и мне стало противно. Дорога растянулась на час, и пока авто неспеша двигалось заплаканному асфальту я задумалась: вот ему полтинник… Что привлекает зрелых мужчин в молоденьких дурочках, вроде меня? ! Каждый из нас несёт в себе своё время. Наше собственное время обтекает эмоциями, чувствами, страстями… Энергия жизни пульсирует в его артериях… Во мне — моё время. В нём— его. У меня всё впереди, во мне бьёт ключом энергия жизни, энергия к свершению, становлению и преодолению… А у него это всё угасает. Медленно. Искры времени, как осколки прошлого, летят в разные стороны и тлеют угли… Да, у него есть деньги, власть, достаток… Но это уже не приносит той сладости и удовлетворения, как раньше… Теперь, когда у него есть всё, ему это перестаёт быть интересным. Борьбы-то нет. Он больше не балансирует на гранях и не рискует многим. Стабильность грызёт чрево его бытия, как спелое яблоко… А я — другое дело… Я несу в себе всё то, чего у него уже никогда не будет и то, что он уже пережил когда-то и то, чего уже никогда не переживёт… Ему нравится прикасаться к моему времени и путаться в паутине молодости и старости… Больше я никогда его не видела. Он звонил мне, но я не брала трубку. Он мне был уже не интересен…

Сильныеи слабые стороны людей... Почему то, что может перенести достойно один человек, другого— убивает? Иногда кажется, зачем нужны эти слезы, рыдания, истерики. Мне тяжело мириться с чужой слабостью. Особенно если в этой же ситуации когда-то побывала и я. Понимаю, что люди разные, и каждый по— разному переносит трудности, которые преподносит ему судьба. Я хочу кричать: "Почему ты не можешь взять себя в руки?!!!! Ты сам(а) себя мучаешь!!! Ты упиваешься своими страданиями. Ты думаешь только о себе. Другим тоже больно!!!" Я могу все это сказать и... буду НЕПРАВА. Знаю, понимаю, но не могу смириться. Сейчас в моей жизни непростая ситуация. Я отказываюсь принимать страдания другого человека потому, что когда-то смогла оказаться сильнее подобных обстоятельств. Я знаю, что чувствует этот человек, но не могу понять к чему все эти муки от которых он может избавиться, лишь взяв себя в руки и приняв эту действительность, отказавшись от иллюзий. Мне больно из-за этого.