Дмитрий Ляляев — ' Герат'

Для Андрея эта команда явилась полной и крайне неприятной неожиданностью. Он почему-то был уверен, что если и придётся вот так сразу, при первом же выезде в Герат в качестве разведчика, по-настоящему воевать, то по крайней мере думалось, что стрелять надо будет из-за спасительной, хотя и ненадёжной, брони БТРа, а тут прямой приказ — покинуть машину и подставиться под пули. Сердце ёкнуло, душа с непривычки ушла в нижние конечности.

Снаружи вовсю шла пальба, раздавались крики разведчиков-старослужащих: «Вон они! Вон «духи», уходят по той улице!» — и автоматные очереди вослед улепётывающим чалмам. Андрей не понял, по каким признакам «деды» определили, что это именно «духи», но разбираться не было времени. Очень скоро пальба прекратилась, не нанеся урона ни одной из сторон. Улицы во всех направлениях от БТРов разведроты совершенно обезлюдели. Весь квартал, сколько хватало обзора, был пуст как смятая пивная банка. Ни людей, ни зверей, ни писка, ни визга. «Хороша братская помощь! — подумал Андрей, — Что-то не видно детей с цветами».

Андрей служил в Гератском мотострелковом полку уже почти полгода, и только сейчас ему удалось, наконец, вырваться в самый Герат. В этом не было его вины, просто так уж звёзды расположились, что когда он и с ним ещё пятеро земляков-саратовцев распределялись по прибытии в полк, то, чтобы не разлучаться, все вместе откликнулись на призыв добролицего офицера в очках: «Шестеро желающих — в ПТБ!» Никто из них и представления не имел, что такое ПТБ, у них просто сработал инстинкт стадности — вшестером в любом случае выживать будет легче, чем поодиночке. Впоследствии оказалось, что ПТБ — это противотанковая батарея, подразделение элитно-героическое во времена Великой Отечественной, но в условиях Афганистана — заурядный полковой резерв «на случай ввода пакистанских танков», служба в котором сводилась к постоянному хождению в наряды: кухня — караул, караул — кухня, кухня — караул, караул — кухня… Неудивительно, что за полгода Андрею такая романтика порядком осточертела, и решил он на свой страх и риск сходить к Папе (сиречь к командиру полка) и попроситься в разведроту. Предприятие сие удалось без особого труда, и вот жарким летом 1984-го года он впервые попал в древний Герат.

Среди глиняных мазанок афганской голытьбы выделялся двухэтажный каменный дом местного богатея. Этот-то дом и был занят разведчиками в качестве опорного пункта, поскольку со второго этажа без труда просматривался весь микрорайон практически во всех направлениях. И хотя слабость этой позиции уравновешивала её силу (поскольку и опорный пункт со всех направлений был как на ладони, в чём бойцы не замедлили впоследствии убедиться), офицеры приказали разместиться здесь, расположив БТРы под окнами дома. Появилась возможность осмотреться.

Дом приятно удивлял своей опрятностью и белизной. Был он как-то по-особенному бел, опрятен, просто глаз радовал на фоне окружающей глиняно-жёлтой унылости. Двор был совсем небольшой, даже крохотный, но нужные хозяину постройки вполне уместились здесь, и видно было, что до появления «шурави» каждая вещь знала здесь своё место. Теперь же, после беспорядочного бегства обитателей, в доме царили хаос и анархия . Самое ценное хозяева унесли, остальное бросили в беспорядке — кухонную утварь, ковры, магнитофонные кассеты, одеяла. Андрей с любопытством огляделся. Всё или почти всё (за исключением одеял и ковров) было либо японским, либо западногерманским. Почему-то особенно поразило, что даже керосиновая лампа была «Made in Germany», было такое чувство, что уж Германия-то давно должна бы свернуть выпуск такого анахронизма, а вот поди ж ты — штампует керосиновые лампы. Но тут «деды» распорядились, чтобы приготовили чай, и Андрей опалил руку.

Произошло это оттого, что готовить пришлось не на солярке, как обычно в рейде или в рейсе, а на бензине. Готовили так: брали три пустые консервные банки, наливали в них солярку, сверху ставили чайник или казан, затем поджигали солярку. Она разгоралась медленно и при доливании в горящую банку не вспыхивала. Совсем иное дело — бензин. И загорался он мощно и безудержно, единым взмахом, и подливать его в горящую банку было категорически нельзя, вообще на бензине готовили только в исключительных случаях, когда по-другому не было возможности. Но сейчас как раз и был такой случай: разведчики прибыли в БТРах, а не в БМП, следовательно, в их распоряжении был только бензин. И бестолковый «молодой», готовящий на бензине впервые. Результат не замедлил сказаться: Андрей опалил руку, пытаясь подлить бензин в горящую банку. И надо сказать, что он дёшево отделался, ибо год спустя сослуживец Андрея, тоже «молодой», в аналогичной ситуации сгорел заживо (просто посудина, из которой он подливал бензин, была больших размеров). Однако обожжённая рука — тоже отнюдь не рождественский подарок, и чтобы унять боль, Андрей опустил руку в банку с водой. «Деды», разумеется, не удержались от конструктивной критики, хотя и не столь испепеляющей, как ожидал Андрей. Вообще поведение «дедов» в рейде разительно отличалось от их поведения в полку. Из приблатнённых полковых бар в условиях боевой операции они превращались в старших товарищей, по-настоящему готовых помочь тебе и словом и делом. И вот теперь, именно теперь, Андрею предстояло понять, почему.

Автоматный огонь обрушился внезапно, подобно грому средь ясного неба. Ничто, ну буквально ничто не предвещало его какую-то секунду назад. И вдруг сонные, казалось бы надолго замолкнувшие улицы разразились таким плотным, таким насыщенным, таким убийственным шквалом свинца, что казалось, Герату решительно надоело терпеть у себя непрошеных гостей и он вздумал покончить с ними разом, одним ударом, смести их с себя, растоптать, раскрошить и развеять пустынным ветром самый прах ненавистных «кафиров». Андрей стремглав бросился на второй этаж, туда, где была определена его позиция для стрельбы. Здесь, возле высаженного окна, уже находился сопризывник Андрея, для которого этот бой тоже был первым. Бросив банку с водой и вытащив оттуда больную руку, Андрей передёрнул затвор автомата.

— Ну, брат, молчать нечего, стрелять надо! — крикнул Андрей, пытаясь перекричать грохот стрельбы и ногой, как несуразный футбольный мяч, отпасовал сослуживцу его в спешке не надетую ещё защитную каску. В следующую секунду Андрей уже стрелял. Он стрелял торопливо, не экономя патроны и не целясь, поскольку знал только направление, откуда по ним ведётся этот беспощадный, истребительный огонь, он видел, с какой стороны дома целыми кусками отваливается штукатурка, боковым зрением заметил стреляющих «дедов» и понял, что направление им выбрано верно. Этого было вполне достаточно. Его долг был — вести ответный огонь, не столько даже для того, чтобы уничтожить врага, а для того, чтобы его подавить. Это было ясно, как дважды два. Пусть те, другие, которые сначала убегают, а потом палят из укрытий, не смея на глаза показаться, вот они пусть боятся. Они, а не мы. Потому что на войне убитым падает тот, кто первым опускает оружие.

— А пулемёт почему молчит? Почему молчит пулемёт?!

Властный окрик командира взвода будто пробудил спящий КПВТ. Крупнокалиберный гигант с башни БТРа шутя перекрыл нестройный лай ощетинившихся вражеских автоматов. Несколько как бы нехотя прогрохотавших очередей пробуравили в мазанках на той стороне улицы не запланированные архитектурным проектом асимметричные окна. И стрельба утихла не менее неожиданно, нежели началась. Герат снова как будто вымер, точнее затаился, как скорпион перед укусом, как кобра перед броском, как пуля перед выстрелом. Он свернулся клубком в новом ожидании, когда эти неверные псы опять потеряют бдительность и их можно будет вновь попотчевать свинцово-пороховым ядом.

А потом «деды» поднялись на второй этаж и назвали «молодого» Андрея молодцом. Он не сразу догадался, за что. И только тут почувствовал, что всё это время держал на спусковом крючке, не разжимая, безнадёжно обожжённую руку. И в этот момент он понял, почему «деды» были так дружны с «молодыми» в боевых рейдах. Потому что здесь был на учёте каждый стреляющий ствол, потому что вражеский город в отчаянно враждебной стране мог ежечасно выставить против полутора десятка русских разведчиков, восемнадцати-двадцатилетних пацанов, и три, и тридцать, и триста, и даже три тысячи не ведающих жалости матёрых наёмников. И если в симфоническом оркестре замолкнет по какой-то причине одна-единственная скрипка, то симфония будет-таки с грехом пополам доиграна, и может быть никто, кроме музыкантов, и не заметит потери. На войне — совсем другое дело. Тут из-за одной умолкнувшей скрипки может запросто погибнуть весь оркестр. И симфония утонет в крови.

На следующий день его отправили в медсанбат, разместившийся в средневековой, освещённой солдатскими кострами крепости, и протяжно завывал муэдзин в высокой башне, похожей на трубу ТЭЦ в далёком Союзе, и были перевязки с обязательной, как Устав Вооружённых Сил, мазью Вишневского, и было возвращение в роту, и весть о мученической гибели раненых друзей, которых не смогли вытащить с поля боя под всё тем же шквальным огнём, и были сотни километров афганской бетонки от Турагунди до Кандагара, и была в далёком будущем счастливая дорога в вожделенную Россию, где эта история высветилась на мониторе компьютера через восемнадцать неполных лет.

Но уже тогда, в 1984-ом, он чётко осознал, что Герат никогда не будет советским.