Нина Первушина — 'Ностальгия за чашкой чая или моя Москва'

Для полноты жизни не без труда я сманила в столицу сестру, подругу и жениха. Все мы худо-бедно рисовали и видели себя в будущем студентами худграфа, а вынужденную метлу воспринимали тепло, как большую кисть. Каждому из нас дали по служебной комнате в разных коммуналках, но похожих как близнецы. Мой оптимизм слегка поколебался, когда я увидела свою обитель, что находилась в центре коридора-чулка. Словно по проспекту по нему церемонно прогуливались облезлые коты, деловито шмыгали мыши, бодро рысили тараканы двух видов, скакали блохи, а в тенёчке, из щелей благожелательно поглядывали клопы. В довершении ко всему в противоположных концах коридора проживало по соседу-алкоголику. Чаще всего им лень было подходить друг к другу, если только их надрывные переговоры, часто в ночное время, не требовали аргументации действием. На мои робкие попытки успокоить оппонентов, они резонно заявляли: «Ничё провинция, выспишься! Где ты еще умные вещи послушаешь?»

Иногда соседи благородно пытались привить мне простейшие житейские навыки. Почуяв запах еды, они с благостным видом подтягивались к кухне: «Ну,молодежь! Кто же варит курицу целиком? Дураку известно, надо разломать ее на кусочки, и через пять минут супчик готов!» Действительно супчик варился быстрее, но что-то мне подсказывало: запчастей курицы явно не хватило бы для воссоздания тушки.

На работе все складывалось отлично. Мы научились шикарно гонять окурки и чертили полукружия с законной профессиональной гордостью, чувствуя как бы со стороны свою ловкость. С приходом осени эйфория стала убавляться обратно пропорционально прибывающей листве, которую нельзя было ни жечь, ни засовывать в бак, но предписывалось избавляться от неё под страхом увольнения, каким-то таинственным образом.

Мы становились все более глубокомысленными, и, наконец, с тихим умилением встретили снег. И напрасно обрадовались — вот уж белая смерть! Лимитчикам выдавалось по два участка, чтобы не забывались. Вставали в четыре утра и, как зомби, начинали скрести снег до асфальта, постепенно просыпаясь от теплых пожеланий нам и нашим родственникам, что доносились из форточек нижних этажей. Иногда какой-нибудь жилец с наиболее утонченной психикой устраивал нам душ из чайника или запускал огрызком яблока. В шесть ноль-ноль была передышка — из женского вытрезвителя выпускали растерянных дам, и приходилось им растолковывать, как добраться до метро. Вскоре у магазина уже тосковала обязательная кучка помятых горожан. Значит время к восьми. Кто-то наименее угрюмый удостаивал нас вялой шуткой, остальные, слава богу, целеустремленно смотрели на закрытую дверь. Работали мы в охотку, пока не отваливались руки. Наши коллеги, крепенькие старушки, сочувствуя, приглашали в свои коморки расслабиться «Столичной» под хрустящую капустку, но мы ползли домой, с удивлением вспоминая, что когда-то любили снег.

Наши добрые родители радовались в тихом городке за милых чад, они ведь знали только прекрасное, торжественное лицо Москвы, и то издалека, нам же довелось познакомиться с ее шутовскими ужимками. А может быть, мы просто выпали из какой-то настоящей жизни столицы?

Постоянным чувством того времени было недоумение. Казалось, мы попали в театр не на тот спектакль: настроились на искрометную оперетту, а пришлось смотреть горьковское «На дне», и как-то неловко было выйти посреди спектакля. Напротив, мы все больше втягивались в силовое поле Москвы, стараясь воспринимать неизбежное с юмором и обрастая новыми работами и увлечениями.

Наша основная художественная мастерская была в Доме Культуры, куда во время праздников мимо изящно-нервного директора к нам несли бесконечно длинные транспаранты со всех окрестных предприятий. Наверное, он догадывался, что плакатов мы пишем явно больше, чем для завешивания его клуба сверху донизу, но мрачно терпел нас, потому что раньше здесь работал художник, которого несчастному директору приходилось поддерживать за спину во время его творений, дабы он не рухнул вместе с кистью и надеждой получить афишу вовремя. Так что на любое замечание шефа, мы парировали безотказно действующим: « Зато мы не пьем!» Красные транспаранты несли и ко мне домой под хохот алкоголиков со всех этажей и тихие стоны сестры, ведь ей приходилось разделять последствия моего энтузиазма.

Несмотря на нашу кипучую деятельность, деньги утекали сквозь пальцы, и частенько килька с картошкой в мундире была настоящим лакомством. В один из таких « несытых» дней у нас на глазах с подоконника открытого окна огромная ворона утащила серый кулек с килькой и только взлетела с добычей в клюве, как подмокшая бумага прорвалась, и жирные рыбки рассыпались по всему двору, тут же набежали коты, и в мгновение ока асфальт был чист. Немая сцена... Ни вороны, ни котов, ни обеда, только наш запоздалый смех.

Неким оправданием нашей бестолковой жизни в столице были занятия у новомодного йога, который тщетно пытался привить нам отвращение к еде, да научил делать замысловатые фигуры из собственного тела. И основное —это занятия у репетитора, маститого художника, в котором все дышало недосягаемым    достоинством.    По    каким-то    законам    подлости,    недоступным нашему пониманию, мы вечно опаздывали к нему, что-то мямлили в свое оправдание, любезный старик брал деньги, и ободренные этим добрым знаком, мы начинали точить карандаши, основательно устраивались за мольбертом и только принимались вдохновенно срисовывать череп, как он ехидно заявлял: «Время окончено. Общий поклон!», и отправлял нас, посрамленных, восвояси. Но и в следующие разы мы с утомительным однообразием приходили на полчаса позже, прячась от его изумленного взора. На улице печально хихикали, одновременно ободряя и проклиная себя...

Да, кажется, мои московские годы можно воспринимать только с иронией. Но отчего же накатывает это неуместная тоска, когда я ненароком попадаю в бессознательный поток воспоминаний? Откуда это отчаянное желание увидеть снова Москву моей юности, ее уютные улочки со старинными домами, тихий сквер с яблонями и прудом, мой любимый Новодевичий монастырь, гулкие залы музеев с интеллигентными старушками— смотрительницами и метро с непременно читающими москвичами и растерянно-суетливыми приезжими?

Чай остыл.

Сквозь непрошенную пелену я снова вижу прекрасное лицо Москвы.