Василий Лоза. Крыса

ВАРВАРА. Здравствуй, старый мой, родной дом. Родина моя, утроба. Как не придти сюда, не попрощаться, ведь всё уходит. Но всё остаётся и с этим надо что-то делать. (Откупоривает бутылку вина, раскладывает лёгкую закуску.) Со старым Новым Годом тебя, дом под снос… жизнь под снос, радость под снос…. Со старым Новым Годом тебя, дурочка Варвара. Счастливая, старая новая Варвара. (Выпив, закусив, сняв наушники.) Давайте, станем ворожить на валерьянке, Ах, нам бы жить ещё да жить до первой пьянки… воображая естество, мы ощущаем смазливо-жидкое родство с испитым чаем… как мы друг друга продаём! Но не расскажем, чем мы в язычестве своём иконы мажем. Браво, Варвара, браво! Мне бросают цветы и конверты с деньгами, я кланяюсь. Это — после первого стакана. Наливаем — второй. Тьма, мрак, не желаю ночи. Полдень! Ну, за последние полчаса полуночного полдня женской планиды! (Выпила, закусила, танцует, поёт). Я сидела на угоре, на такой на высоте. Дай ты, Боже, помоложе, по моей, по красоте. Как на нашей на горушке нет ни хлеба, ни горбушки. Летом ягоды едим, зимой в окошечко глядим. Эх, яблочко, на четыре части! Хорошо жилося нам при Советской власти! (Дотанцовывает.) Если я сегодня кого-нибудь не убью, значит, год прожит напрасно. У меня кончилось терпение. (Бросает танец.) Зачем я не медведица; завалилась бы спать на все Новогодние праздники для всеобщей безопасности от меня! Усыпите меня на две тысячи лет, чтоб не портить статистику продолжительности окружающей жизни. Мне холодно. Я плачу не от жизни, от погоды. В остылом мозгу извиваются ледяные дорожки, разум поскальзывается, падает, бьётся и однажды разобьётся вусмерть. Это в двенадцать-то лет. Без тепла не бывает добра, и если мне сегодня кого-нибудь не убить, чтоб согреться в движении, будет дурно. Снег — везде, и на всем, сугробы... гробы, гробы. Квартира — в сугробе и в сугробе — квартира. Отец умер. Отец умер? (Глядит в спальню.) Папа, вы ещё не умерли, папа. (На пороге танцует и поёт.) Ёлочка зелёная, макушечка витая. Девушка молоденька, никем не занятая. Я у папы дочь одна, он не пускает никуда. Только пустит на крыльцо, чтоб проветрила лицо. Попросила я у батюшки шелкового платка, посулил родимый батюшка ременного кнута. Купи, тятенька, калоши, я годок потопаю. Я ли, я ли тебе, тятя, я ли не работаю. Что нам, что нам не форсить, что нам не бахвалиться: у отца одна овца — мне рога достанутся. (Бросила пение и танец.) А у нас в квартире — газ: отопляемся! Когда есть спички. А спичек, папочка, у нас всего — пара-тройка; на подогрев булиончика раскрутить меня не хочется? Я эти спички, папа, там взяла, там — откуда пришла сейчас, украла то есть. А пришла я, папа, из Напротив. А? Говорит вам это что-то: Напротив? Напротив! А напротив: дом-свеча, а мы, здесь, — в домовине. А напротив — дом, а здесь — гроб… чёрт, дура с отмороженными мозгами! Окна же — в снегу, в сугробе окна, во льду, я же ничего не увижу. (Спешит к окну.) Пропустить редкую возможность увидеть и сказать: Ба! бах! живой Бах! под фугу Баха возгорится Богу дом-свеча напротив домовины. Как быть? Термометр — не жилец. Мы, папа, не жильцы и Напротив — не жильцы. Ну, пусть жильцы, но временно. Как этот лёд сковырнуть со стёкол? (Застыла посреди комнаты, размышляет над задачей очищения окна и напевает.) А самолёт летит, мотор работает, а сзади поп сидит, картошку лопает. (Возвращается «на топотушках» к окну.) Вот будет зрелище!

Стук в дверь.

Стучали? (Резко развернулась к двери.) Ко мне стучали? Кому это надо: стучать ко мне. А я не слышала. (Обернулась к окну.) Молчи, змеюка-совесть, мне не стыдно, мне лишь было бы видно. Паяльная лампа! Где паяльная лампа? Хлам, хлам, хлам, всё — хлам. (Суетится по квартире, носясь, как ведьма в полёте.) Пропустить столь замечательный староновогодний фейерверк, и кому — самому пиротехнику, ну, уж пододвиньтесь, граждане! Лампа, лампочка... где ты? В кладовке? В кладовке. (Кружится вокруг двери в кладовку.) Кошмар. Как же меня угораздило поставить лампу в кладовку? Думала, больше не пригодится. Вот-те на, пригодилась... бы. Ох-хо-хо, в чужой монастырь да со своим святым… ладно, делать нечего, рискнём, попробуем вежливо... умные ж, хоть и твари… ой: творения природы! Я хотела сказать: творения природы! (Заскочила на порог спальни.) Ну, папочка, спасибо лишний раз за жилплощадь, за соседей... не соскучишься и разговаривать не разучишься. Конечно, нельзя же жить молча. Поговорим. (У двери кладовки, поклонилась.) Многоуважаемые крысы! Здрасьте. Это — я, Варвара. Не та, что святая, а просто великомученица… соседка ваша по дому, по квартире соседка, по жизни — ваша. Сама — крыса, по гороскопу. А великомученица я — чисто по женским делам: проживаю в голимом одиночестве, без мужнего тепла, и без мужнего меча, и без орала, так и сплю в ледяной постели, промозглой даже среди лета, безо всякого обогреву. А разве ж бабе, двадцати четырёх лет от роду, можно спать с холодной жопой и одновременно жить! Живу же. Так что, дорогие крысы, отнеситесь ко мне, пожалуйста, со всем вашим снисхождением, со свойственной вам терпимостью, не люди же вы, в самом деле! И я ж вам ничего не говорю обидного на предмет засранных вами полов, а беру инструменты и скребу... за вами, за папой, за псиной этой, сучкой... Айю! Мне и надо-то в кладовке ерунду: паяльную лампу! И керосинчику, он там, у вас, в жёлтом бидончике в красный горошек. Верите? Так что, я открываю дверь-то? Не, никакой отравы! С вами ж бороться бесполезно, как с тараканами, простите за сравнение. Ась? Молчат, не пикнут даже, пикалки... Короче, бабы, скажите своим мужикам, чтоб не дергались, а женская солидарность главная сила природы. Так? Расскажу заветное, относительно паяльной лампы с окном во льду, уж вам-то, товарки, как не признаться: Напротив, в доме-свече, живет мой Милый. Он сейчас самолётом домой спешит. Желаю рассчитаться с ним за всю мазуту! за жизнь мою без него! А когда случится фейерверк, этакое зрелище — моё! мне же хочется посмотреть! Окно во льду, без паяльной лампы не справиться и я могу не увидеть. Как не видеть смерти, если сам убийца, зачем же тогда было убивать? А, бабы? Всё, открываю дверь! (Открывает дверь, опасливо ступает в кладовку, ищет лампу.) Надеюсь и рассчитываю на ваш знаменитый гуманизм... открываю... здрасьте, с кем не виделись, я — в темпе, не помешаю... лампа, керосинчик... всё — смертельный номер закончен! (Захлопывает за собою дверь кладовки, держит лампу и керосин.) Дверь сама собою открывается. (Из кладовки, на пол комнаты, вываливается сугроб снега.) Все живы, не погрызены, не порваны, и жили они ещё долго и счастливо, гады, и умерли в один день. (Замерла посреди комнаты.) Дверь обратно не закрывается — снегу навалило, я здесь не при чём, это папаша не получил квартиру при советской власти, он и виноват, а сейчас денег не может быть у нормального человека даже на ремонт. И в квартире сугробы... гробы, гробы. Пусть остается дверь приоткрытой, вам же удобнее на рынок ходить, многоуважаемые крысы, меньше препятствий, а гулять лучше по папиной половине, я вас уверяю, там лучше: там папа. (Возится с заправкой лампы.) Кожа примерзает, чёрт. Где мои перчатки? (Надевает перчатки.) Перчи мои, перчи... (Заправила лампу.) Всё! Да будет свет! — сказал монтёр и перерезал провода. (Поёт.) Ко мне электрик подошёл, я как лампа вспыхнула, он меня поцеловал, я даже не пикнула. (Идёт в кухню, за спичками.) Спичечки? Спичечки... (У порога спальни.) Что, папочка? Папик. Булиончику хочется? Мясного? А мне-то как хочется! А мне, молоденькой, понужнее будет горяченькое, терплю же! Спичек — в обрез... проще: из обреза да следы метлой замела... мрак! (Достаёт половину стеариновой свечи.) Свеча. Свеча! Правда, папа? Умница я. Вокруг сплошная катастрофа со смертоубийством, а ваша дочечка, не та, которая псина, а та, которая человек: я — Варя… дочь ваша сохранила светлый разум и сообразила разделить свечку надвое, и в Напротив оставила, чтобы услышать Баха, и домой прихватила, в домовину. (Отложила свечу, пытается разжечь лампу.) Даёшь чистое окно! Даёшь народное гуляние с фейерверком! Да здравствуют: паяльная лампочка, свечечка и я! Только зажгись, солнышко керосиновое, не подкачай... а уж я тебя подкачаю... есть! (Лампа зажигается.) Энергия в этой домовине зависит от технического состояния светофора на соседнем перекрестке, энергия жильца домовины зависит от гуманизма в соседнем туловище, хотя бы и крысиного. (Устанавливает лампу напротив окна, в дальнейшем постоянно поглядывая на состояние дела.) Вы, папа, без году неделя паралитиком, а мне резко как сто лет жизни добавилось. Главное, с крысами жить в мире, их год грядет, крысиный да ещё и красный, да ещё и мой, праздник! Наш! И мне не стыдно. А крысолова нашего нетути: пропала Айюнечка, псина вонючая, сковырнулся защитничек, паразитка. Мне тридцать шесть лет! Отец умер? Да не хнычьте вы, папа, вернётся ваша вшивая псина, блохоловка мордастая, придёт... может быть. Да кому она нужна! Разве, что милиционерам в качестве праздничного развлечения в шутку пристрелить. Да нет у нашего народа оружия, папа, нет... да почти что у каждого. Времена! А я вот, всё ещё паяльной лампой орудую, дряхлостью. Дрянь.

Стук в дверь.

Тссс... Опять? Стучат? Пусть стучат, соседи, небось, человеческие, похмелиться надо, пусть же передохнут в отходняке...

Стук в дверь.

До паяльной лампы следовало стучаться, раньше! (Обернулась к входной двери.) Стуки… перестуки… суки, я вас уверяю, граждане бодунисты и бодунята: трезвость — норма жизни! На фиг такая жизнь, когда на всё — норма, а на то, что не всё — трезвость.

Стук в дверь.

Ну и стукотня! Открыть? Люди же стучатся, собеседники, общение живое стучится? Нет, с известиями стук — почтовый, чую. (Напевает.) Лампочка моя, светлоокая, на ресницы свесилась слеза… (Бросила петь.) Вот и слёзы льются снеговые — весна в сугробе-квартире. Сколько ж прольёт слёз та свеча, что Напротив газовой плиты, если даже примитивная паяльная лампа с весною на “ты”.

Стук в дверь.

Наглец, стучит! Пусти почтальона, потом болтай с ним, объясняйся, зачем и для чего в дому, на подоконнике, паяльная лампа окно отогревает. (Двери, как собеседнику.) Что вы хотите видеть? Что-то Напротив? И всё — тайна следствия.

Стук в дверь.

Стукач. Страна стукачей! Я женщина одинокая, соскучилась в невостребованности, мне сорок восемь лет, в раз расколюсь, скажу правду... а вот если бы мне стукач принёс сто долларов и предложил безвозмездно, за правду о себе, тогда не знаю, чего сделала бы... тогда растрогалась бы наверное и позвонила бы анонимно в аварийно-газовую службу и отменила фейерверк! Ерунда. Бред. Все равно крысы телефонный кабель перегрызли во всей округе, а новой власти наплевать, не травить же ей родичей. И нет у меня совести, в шесть десятков календарных лет, не принесли же мне сто долларов, не дали, а мне их хватило бы на пять месяцев проживания, вот, как экономно умею я жить с папой на горбу и с псом в углу, было бы что экономить... А сколько сотенных у Милого! То-то. Да гори он синим пламенем! И стучит ведь! Брось послание в почтовый ящик, почтальон, и вали! Знаете, папа, отчего я так ловко управилась с паяльной лампой? На днях помогала мясникам, лично опаливала свежезабитое мясное животное... да это как раз в день пропажи нашей собачки было... да, точно. А вы думали, откуда у нас булиончик? Да что ж это за стук!? Боже, это ж в голове моей, в мозгу! кардан стучит... заклинит ... так что, никто в дверь и не стучал, кому стучать в мою дверь? А, папа? Вам конечно, подумалось: не потаскушка ли какая притопала по старой памяти, старушка-поскакушка, а? Папа. Папочка. Папик. Единственный мой человечек. Светоч. Паяльная лампа. Лампочка. Лампик. (У порога спальни поёт и пляшет.) Кудри вьются, кудри вьются, кудри вьются у блядей. Почему они не вьются у порядочных людей. (Замирает.) Или в дверь стучали? Если то был почтальон, трудно, что ли, в почтовый ящик заглянуть — на двери же? Я плохо живу не потому, что всё плохо, но потому что вы, папа, плохой. А я хорошая. И анализы хорошие. Могу даже размножаться. Только кому это надо. Как и четверть века назад? Двенадцать. Чёрт! Нет! четверть века назад мне было двенадцать лет, но по отношению к прошлому Году Крысы, а не к этому! Повзрослела незаметно. И какие проблемы? Помолодеем! (Кружит по комнате ведьмою.) Пусть мне будет столько лет, сколько хочется, всё равно ж никто не видит, а мне самой про себя виднее! Итак? Сегодня мне — тридцать шесть. Год Крысы. Сорок восемь мне будет ещё аж через двенадцать лет. Я живу ещё не так плохо, потому что папа не такой плохой и жив несомненно. А я, как всегда, хорошая. И анализы хорошие. Могу долго ещё размножаться. Только кому это надо. Как и четверть века назад. Сколько ж мне было четверть века назад? Двенадцатый год! Одиннадцать — число великих людей. Только кому это надо? Ну, не бомба же в почтовом ящике, в самом деле, бомба — там, Напротив, поджидает Милого. Ах, какой он — Милый! был, есть и вот-вот его не будет. В двенадцать минут пополудни... ну, в тринадцать, ну — в одиннадцать минут. Нет, обязательно — в двенадцать! (В замочную скважину входной двери.) Ну? Вот же ящик — на двери, открывай... Как он, Милый, приторчал тогда на пляже, когда мы стали заголяться, он увидел ножки мои волосатые и ошалел от счастья! Волосы на теле, говорят, к счастью. А ведь он тогда, и никогда! соски грудки моей не видел, счастливее сосочков не увидишь! я специально в бане поглядывала. Нет, мне определённо всего двадцать четыре года, и точка. (В сторону спальни.) А, родитель? Для кого родил ты это неувиденное счастье? (Открывает почтовый ящик.) Почтовый ящик открывается. (Из ящика падает на пол письмо.) Письмо! Значит, стучали в дверь, не по голове. (Вскрывает конверт, читает извещение.) Письмо официальное, из народного суда. Окно оттает скоро, напрочь. Твоя работа, папик: повестка в суд? Твоя. Я видела черновик, папа, ковырялась в каракулях вашего заявления в суд, каракулевый ты мой... барашек, по поводу взыскания с дочери своей, Варвары… родной, алиментов. (Поёт и пляшет.) Что нам, что нам не форсить, что нам не бахвалиться: у отца одна овца — мне рога достанутся. Судебный иск. Отца к дочери. Думала, что не успел ты до паралича отправить, не волновала тебя разборками. Успел. Отправил на правёж родную дочь! И тут же самого разбило. Зачем нужно, папа, не любить того, что любит тебя, ты — как Милый... но ты-то мне папа! (Поёт.) Продавщица в магазине назвала меня свиньей, люди думали: свинина, встали в очередь за мной. (Танцуя, подходит к лампе и сжигает уведомление с конвертом.) А повестку мы спалим на ясном огне паяльной лампе, в прах тебя, в пепел! Дьявол, а это-то, что такое есть?! (Ей видится, как из кладовки выходит гуськом стая крыс, проходит через всю комнату и уходит прочь, оставив следы лап на сугробе. После долгой паузы.) Крысы!!! Чур меня, чур! Ушли... Гуськом. На промысел. Счастливой охоты, соседи! Нету интересу, папа, откуда у нас мясо на булиончик? (Порхает у двери в спальню.) Хочешь знать, развалина? развалился тут, нахлебник… никто не любил вас, так как я! Я просто с ума сходила по вам. И сошла. Не желаю, чтоб Милый жил Напротив, там хорошо! там всё благоустроено. А я живу в домовине. Не хочу! Смерть! Я убью вас снова, папа. Мозг выстудило. И только тление холодной злобы в утробе. Смерть! Ты уже видишь Бога? Скажи Ему: Варвара не любит Тебя, старый холостяк! Что Он может понимать в любви, бессемейный! Я в человечину верю, в мясо и кровь. Моя сущность — крыса, из мяса и крови. И дерьма. Я, папа, вас люблю! Да, вы украли у меня сто долларов, помните? Не у меня, у нас! Потом вас разбило. Кормиться стало абсолютно нечем. Что — ваша пенсия? Моя безработица... Чудак-человек, назвать собаку Айю, что означает: жизненная сила! Как отказаться от дармовой жизненной силы, не вкусить? Голодному-то да больному. И обоим мяса хочется и нужно мясо-то, для жизни надо. Я сама её, Айюню нашу, собачку, опаливала, той самой паяльной лампой. Омоновцы, по моему личному письменному заявлению, расстреляли её, жизненную нашу силу, а бомжатники и прочая сволочь, типа нас, помогли освежевать тушу. И всем хватило мяса, на всех хватило жизненной силы. Так разогреть булиончик-то, мясной? В суд подать на меня, на кормилицу! Я жизнь положила на твоё проживание, папаша! Нет, не говори ничего Богу, мы с Ним сами разберёмся, при встрече. Шутка. Ох, и шутница я, такая баба… ба… бах! (Поёт и пляшет.) Мы частушки петь кончаем, удаляемся, если мы вам надоели, извиняемся. Ой, довольно наплясались, не пора ли мне кончать? Про любовь и про измену никогда не рассказать. (Замерла.) Мне одиннадцать лет. Сегодня: одиннадцать часов одиннадцать минут дневного времени, бодун старого нового тысяча девятьсот девяносто шестого — моего года! Через десять минут... ну — двенадцать... нет: одиннадцать, самолёт пойдёт на посадку. Посадится. Вырулит. Подгонют трап. А все — с бодуна! Подадут автобус. Пассажиропоток выгрузится из живота самолета. А вот и мой Милый идёт, бредёт, качается, вздыхает на ходу. (Поёт.) Камаринский мужичок, мужичок. Он идёт, идёт попёрдывает, за муди, муди подёргивает. (Приплясывая, идёт к оттаявшему окну.) Снеги пали, снеги пали, дождь пошёл — растаяли. Ребят хороших разобрали, мудачьё оставили. (Пританцовывая, глядит в окно.) И поётся ведь... мне одиннадцать лет! Отрыгнулся пассажиропоток на люди, кто куда дриснул, прямо в морозный городской январь. Холодрыга. Милый на автобусе не ездит, взял такси. Окно чистое-чистое! И жизнь светлая-светлая! Но так жить я не хочу, не буду. Через десять минут Милый подъедет к дому. А дом — свеча! Откуда ж ему знать об этом. А в предыдущий год Крысы, сколько мне было лет? Нисколько! Я была в утробе. И это славно! В утробу меня! Да чтоб всё — по новой! Сразу после фейерверка и рожусь! И не говорите, что живу я в доме, похожем на домовину, это утроба, я живу в утробе! а вы говорите: в трущобе, вас подводит зрение. Я даже свечечку поминальную запалю по былой Варваре. (Зажигает свечку от лампы, ставит на подоконник, глядя в окно.) Вот и такси! Милый!!! Ледяное крыльцо. Жёлтое, в разводах собачьей и мужской мочи. Сивушный подъезд. Лифт, надо же, работает, в праздничные-то дни! Девятый этаж. Налево. Ключ. Где ключ? Вот. Замочная скважина. Где. Вот. Двери отпираются. Двери открываются. Не сразу, но пахнуло. Газом. Газом пахнет? Ну и что, как всегда. Рука шарит по стене. Выключатель включается... зачем было включать выключатель, когда выключатель должен выключить? Там, возле плиты, ещё и свечечка горит... ба, бах! Бах! (Включает плейер, звучит музыка Баха, поёт и пляшет.) Кабы я, кабы я канареечкой была, я б у милого на доме себе гнездышко свила. У милого дом как дом, бывала вечером и днём. Постояла да подумала: — Кто жить-то будет в нём? С неба звёздочка упала на малиновый кусток. Я от милого отстала, что от дерева листок.

Из окна громыхнуло и полыхнуло заревом праздничного салюта, как пожаром, заполонив комнату Варвары. На мгновения Варвары не стало, Потом она предстала тенью большой крысы.

Запахи какие новые! Стук? Стук. Стуки… перестуки… суки, с вонью собачьей! Мужик? Мужик. Похож на Варвариного папочку... Осторожнее, вахлак, наступил на хвост! Ха! Сам испугался. Бойтесь нас, люди, бойтесь, уж если нас не бояться, так кого же тогда бояться, не Бога же, право слово. Что старика сюда принесло? Бродить по родовому гнезду с фонариком, как вору? к чему! Я вот побродила, стала, кем могла бы и не стать. Псиной пахнет! Знакомый запах... Айю! надо ноги делать, эта крысоловка удавит, не задумается, имени не спросит, сука такая. Товарочки, где вы? Девки! Крысу ваша мать, разбежались по норам, не предупредили! А как же коллектив, как же на предмет стаи? Одиночество! Везде одиночество! Брысь, Айю, брысь! Оставь! Чёрт бы тебя взял, жизненная сила, оставь меня! Айю!!! (Исчезает, провалившись под пол, оставив одежды и «праздничное застолье» кучею хлама.)