Диана Балыко. Ангелика решает продаваться

Действующие лица:

Поэтесса

2024 год. Осень. Поздний вечер. Беседка в парке. Дождь. На скамейке сидит женщина средних лет в плаще. Слегка промокшем. Мерзнет. Рядом стоит зонт, на скамейке лежит папка с бумагами (рукописью). Женская сумка приличного размера заполнена и обещает «творческий беспорядок» внутри себя.

-— У-у-у-у-у-у-у... (воет, как маленький бродячий щенок, беспомощно и тоскливо). Ну, и зачем ты мне позвонил? Вопрос жизни и смерти (кривляется). Нужна твоя помощь! Ха, мне теперь тоже нужна твоя помощь. Выскочила из дома как ошпаренная: «Где ты? Что с тобой?», ключи забыла, сижу тут, как дура, без денег. Последние копейки истратила на твой любимый коньяк. (Достает бутылку из сумки, слегка потрясает ей в воздухе). А ты — ничего, совсем не изменился. Снова опаздываешь. Интересно, на сколько часов в этот раз? А, может, лет? Ты всегда говорил, что мы опоздали встретиться. Лет на семь. Ну, где же ты, где же? Брр, как холодно! И погода мерзкая. (смотрит на часы). Молодец, ты явно делаешь успехи: опоздал на два часа тринадцать минут! Нет, я не сдвинусь с места. Буду ждать тебя до последнего, до конца. На зло! И тебе, и себе... Мамочка, милая, х-хо-о-олодно. Брр... То ли лето хреновое, то ли осень бесконечная. (Ходит вокруг скамейки, пытаясь согреться). Ну, хоть бы ты позвонил, сказал, что задерживаешься. Это же так просто! (Звонит мобильный)

-— Алло.

-— ...

-— Мама? (разочарованно)

-— ...

-— Да.

-— ...

-— Почему не подхожу к городскому телефону? В ванной лежу, наслаждаюсь. Слышишь, вода шумит? (отрывает трубку от уха, выносит из беседки, где стучит дождь).

-— ...

-— Ой, хорошо! Пена цветочная с медом... Ммм. Маску делаю на лицо. Волосы крашу. Еще пару часиков понежусь, побалую себя любимую горячей водичкой.

-— ...

-— Могу, но не долго.

-— ...

-— Две минуты. Или три.

-— ...

-— Вечером я встречалась с подругами.

-— ...

-— Евой и Антониной.

-— ...

-— Ты их не знаешь.

-— ...

-— В кафе ходили.

-— ...

-— Спина болит? Давление скачет?

-— ...

-— Береги себя. Полежи.

-— ...

-— Ну, почему они мне дороже?

-— ...

-— Ну, конечно, я люблю тебя.

-— ...

-— Мама, ну, перестань. Мы ходим в кафе раз в месяц. Я приеду завтра. И прошу, не называй меня Машей. Ты же знаешь, что я терпеть не могу это имя. Маша Кашина!.. Ну, как можно было так назвать ребенка. Просто пародия на советский букварь.

-— ...

-— Что, значит, не доживешь? Не надо так говорить. Ты же знаешь, как мне дорога!

-— ...

-— Не передергивай. Это было всего один раз! А я была дура набитая. Ну, прости, прости, прости, что я не позвала тебя тогда на мой день рождения.

-— ...

-— Да, эти подруги меня предали. Но при чем тут посиделки с Евой и Антониной?

-— ...

-— Хорошо, я приеду. НО ЗАВТРА!

-— ...

-— Мама, я прошу тебя.

-— ...

-— Господи, да не была я ни в каком кафе, я просто хотела побыть одна. Мне важно это. Нужно было сосредоточиться, обдумать сюжет. Я работаю. У меня серьезный заказ.

-— Скажи лучше, как папа.

-— ...

-— Хорошо, я спрошу сама. Передай ему телефон.

-— ...

-— Папочка, как дела?

-— ...

-— Я не взвинченная. Совсем.

-— ...

-— Да, я хочу узнать, как ты себя чувствуешь.

-— ...

-— Я рада. Ты — молодцом. Держись.

-— ...

-— Ну, все, целую. Люблю.

-— ...

-— Ну, почему я не приезжаю домой? На выходные обязательно.

-— ...

-— Мама, перестань подслушивать. Это нехорошо. Ладно, я приеду завтра.

-— ...

-— Ну, вот, ты опять всхлипываешь. Я привезу тебе торт... с валерьянкой. Внутри.

-— ...

-— Конечно, я зову вас в гости. Всегда жду.

-— ...

-— Только завтра. Сегодня категорически не могу вас принять.

-— ...

-— Нет, вы мне дороже любой работы. Просто она кормит меня. Если сегодня не выполню заказ, завтра мне не предложат новый и тогда просто не на что будет купить хлеба.

-— ...

-— Да. Все приличные бабы сидят дома и воспитывают детей, а мужики пашут. Я, к сожалению, не самый удачный экземпляр. И пашу, и без мужика.

-— ...

-— Пока не хочу об этом говорить.

-— ...

-— Нет, я не пыталась закадрить издателя.

-— ...

-— Он вообще не в моем вкусе. Совершенно. Ну, просто категорически не мой тип.

-— ...

-— Мама, я сейчас положу трубку.

-— ...

-— Ну, все, пока.

-— ...

-— Целую. (вздыхает, кладет трубку)

Жизнь прекрасна! Если правильно подобрать антидепрессанты... (Нервно дергается, рукопись падает на землю, стихи рассыпаютсяю). Черт! (Начинает собирать стихи, листает, идиотски улыбается):

-— Ну, здравствуй, мой богатенький и страшненький издатель! Тела комисарского захотел? «Му-у, му-у. Вы такая аппетитная жэнщчына!» Что ты понимаешь в женщинах и в стихах?! Примерно столько же, как свинья в апельсинах! 2024 год на дворе, а ничего не изменилось. Все точно так же, как и в 2004-м. Господи (кривляясь), сколько, наверное, го-оря вы пережили! Да, столько, что тебе и не снилось. Только стихи совсем о другом, о других, в конце концов. Чудак, тупица, хотел через строчки заглянуть мне в трусы. А публиковать? Что вы, что вы! Непопулярный ноне жанр поэзия. Конечно, у нас только по-опы популярные.

Но как на попу мою он пялился! Жеребец! Как и все они, впрочем. (любовно оглядывает себя)

Кладет на колени папку. Начинает перебирать стихи.

А ты, редактор, тоже хорош гусь. Небось, на филфаке учился. Должен понимать, что стихи — это фантазия, плод, так сказать, вООбражения. В них говорит не автор, а лирЫческий герой.

Нет, ну, ты посмотри, просто путевые заметки на полях (разглядывает рукопись). Превратили, болваны, рукопись в корабельный журнал. И как вам только в голову пришло мне такое предложить! «Дорогая, (да уж, не дешевая!) напишите, плиз, комментарии или предыстории к своим стихам, чтобы читателю было понятно, почему вы три аборта сделали, от каких мужчин, сколько раз были замужем, кому какие стихи посвятили, кто насколько в постели хорош». Короче, перчика добавить. И клубнички. И грязи, само собой. И выдадим бестселлер — стих — комментарий, предыстория — стих. Новый жанр получится. Откровения поэтессы. Расхватают за два дня. Бабы сопли пускать станут, мужики — слюни. Накосим бабла. Поделимся. Только честно все, как на духу. Как на исповеди. Ах, вы, твари проворные! И смех, и грех. Вы ведь от меня не правды ждете, а порнушки.

Порнушечка, она заводит. Она даже меня, лошадь старую, заводит. Еще бы. Вам нужна беллетристика с чернушными отступлениями. Журналистка, мать-одиночка, писательница-неудачница, проститутка по призванию. «Она изгибалась в его сильных и нежных руках и стонала, как волшебная свирель». Но на самом деле она хрюкала как свинья. Притом что она —— это я. Я хрюкала. Я — свинья.

Кстати, у свиньи оргазм длится 30 минут! Хочу быть свиньей в следующей жизни. Хрю-хрю. И так весь роман. Простая задача. Главное, чтобы стоял. У издателя. От прочтения моего шедевра. И тогда все путем.

Только стихи — совсем другая сказка. (вздыхает)

Ну, да ладно. Ладно. Пора успокоиться. Все-таки деньги предлагают. И немалые. А тут ни кола, ни двора. Даже квартира съемная. Ой, как велико искушение... Я ведь так всю жизнь пропорхала в надежде, что, вот, завтра проснусь знаменитой, ан, нет, этого не случилась. Все ждала, когда же мои стихи принесут мне и славу, и деньги. Но не вышло шумихи. Тоненькие сборнички, маленькие тиражи, мизерные гонорары. Меня всю жизнь кормила журналистика. Статьи, очерки. Только и это не принесло славы. Да и какая может быть слава в бабских журналах? А деньги... деньги улетучивались, словно дым. Я относилась к ним, как поэт, а тратила их, как настоящая женщина. Когда они есть — прекрасно, будем кутить, покупать боа и пропивать их в ресторанах. А если — нет, садилась писать стихи. Незаметная жизнь незаметной поэтессы. А ведь как хочется греметь, не брать, а раздавать интервью, жить своей, а не чужой жизнью! Нет, надо браться за эту работу. Ведь не каждый день передо мной будет стелиться издатель с живыми бабками в кармане. Но с другой стороны такая муть, такая попса! А еще эти грязные намеки на интим. Что ты, милый, не греши, убери свои гроши. Я ведь енто не для денег, я ведь енто для души!

А, может, попробовать под псевдонимом? Нет. Нужно свое имя раскрутить, свой бренд. Скандалы сегодня — самый действенный метод для раскрутки. К тому же при большом желании из моей жизни можно наковырять перченых сюжетов. Попробуем...

Угу. Вот оно. Начать с этого стихотворения (вытягивает лист из стопки)? Что к нему? Комментарий, как все произошло? Почему написался?

У-у-у... Хороший стих. Цельный.

* * *

Плакали даже слезы

В мартовские морозы.

В предощущенье разлуки

Стонали пальцы и руки.

Сердце плакало кровью

Над мертвою нашей любовью.

…Слезы — крупными вишнями —-

Были, наверно, лишними.

Ага. Знаю. Они ждете разбитого сердца, смертельной обиды, неистовых разборок. А тут такая бытовуха. И смех, и грех.

Мне было лет восемнадцать. Я встречалась с парнем. (Смотрит на золотое кольцо на левой руке, как бы показывает зрителям). Да, Олежка, я до сих пор ношу твои подарки. Первое золотое кольцо, которое появилось в моей жизни. Помнишь, Олег, ты уже работал, а я была студенткой?.. Ты ходил обедать в ресторан. Каждый день! В голове до сих пор не укладывается! Каждый божий день в ресторан! Безумное буржуинство. Короче, ешь ананасы и рябчиков жуй. А я в то время ни разу в ресторане не была. Это тебе не в оперу сходить! Ресторан манил, как волшебная сказка. А ты, Олежек, каждый день шастал в «Арбат» —— совдеповское такое местечко, как к себе домой, и плевался от «убогости нашего общепита». Зачем ходил? Просто готовить самому было еще ужаснее.

Господи, как я хотела хоть одним глазком, как Золушка, глянуть на все это барство. Но не могла показаться тебе, моему любимому, мещанкой, не хотела выклянчивать деньги на меня. Как дура, тайно мечтала сходить в ресторан, но никогда об этом не просила, просто не произносилось вслух. Родители так воспитали. Девочка-ромашка, гордая, как танк, не унизится до просьб. Да что там в ресторан попроситься! Я лет до семнадцати не могла парню сказать, что хочу писать на свидании. Напрягу ножки, сожму мочевой пузырь в кулачок, зубы стисну и ною: мне домой пора, мама ждет, я устала... Он, растерянный, проводит меня домой, даже поцеловать не успеет. Так сильно я в туалет спешу, а потом пописаю и думаю: вот, дура-то, всего-то и делов было, что зайти в какую-нибудь забегаловку или общественное место.

Я думала днями и ночами напролет, как это роскошно, по-барски, жрать в ресторане каждый божий день. И слюнки зависти текли у меня до самых коленок. Но однажды я не выдержала, краснея и заикаясь от смущения, попросила тебя: "Возьми меня с собой пообедать". —— "Пошли. Хотя мамка тебе, небось, домашненького наготовила. У-у-у".

Я шла, захлебываясь слюной. Но гордость моя выкручивала косточки на пальцах: выклянчила, выклянчила... Еще до посещения ресторана мы успели поругаться. Из-за какого-то пустяка. Я сказала тебе: "Вали сам в свою забегаловку", и отвернулась в надежде, что ты будешь меня уговаривать, ну, чтобы я пошла с тобой. Ах, Олежек, тогда я еще так плохо знала тебя! Ты отрезал: "Пока" и... пошел один. Я подождала минут пять в переходе метро, а когда поняла, что ты не собираешься меня звать, засунула гордость в известное место и побрела за тобой в ресторан. До спазм в желудке хотелось удовлетворить свою мещанскую сущность. Весь обед ты рассказывал мне, великовозрастной девице, о правилах этикета: «Не клади локти на стол. Зачем тебе принесли нож? Господи, ты как будто из деревни приехала?! Чему тебя родители учили? Держи вилку в левой руке». О, да. Это я теперь все знаю насчет вилки.

-— У меня жена интеллигентка...

-— И что?

-— Вилкой берет...

А тогда кусок не лез мне в горло, хотелось захлебнуться слезами и оторвать тебе голову, как самцу богомола или таракану. Между прочим, таракан может прожить девять дней с оторванной головой, пока не сдохнет от голода. Мерзко! А я все о свинье думаю. Тридцать минуть...

Я мужественно копалась этой злополучной вилкой в своей тарелке. А, придя домой, написала мартовские слезы.

Вот и все. Конечно, я не собиралась с тобой расставаться. Мне ведь еще хотелось в ресторан. А своей стипендии хватало только на общие тетрадки и салатики в студенческом буфете. Расставаться? Да, любила я тебя на самом деле, я за тебя потом даже замуж вышла.

«Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда». Анечка... Ахматова, милая моя подружка...

«Когда б вы знали, из какого сора»... Уу-у-у, как холодно. Жуть. Коньячком что ли погреться? Витька, да когда же ты придешь, наконец?!

Звонит телефон. Поднимает трубку:

-— Мам, ну, что опять?

--...

-— Да, еще в ванной.

-— ...

-— Хорошо, я куплю. Завтра. Сегодня уже аптеки не работают. Или отправь папу в дежурную. Она же у вашего дома.

-— ...

-— А-а-а, папа уже лег спать...

-— ...

-— Хорошо, я завтра зайду, привезу лекарство. Конечно, приеду. Я же обещала. Ну, пока, целую...

* * *

Я чувствую себя в долгу

За хлеб и воду,

За эти строки на бегу,

За непогоду,

За то, что я живу, пою,

Смеюсь и плачу,

За радость каждую мою

И неудачу... (напряженно пытается вспомнить следующую строчку).

За первый вздох. И на него

Налог наложен.

Я не смогу вернуть всего,

Прости мне, Боже.

Но каждый, будто кредитор,

Свой вексель множит,

И, вынося мне приговор,

Долги итожит.

Берите жизнь, берите смех –

Плачу собою.

Но, разделив себя на всех,

Долги покрою ль?

Это я посвятила вам, дорогие мои родители. Написала, перепечатала на машинке и положила на письменном столе среди моих личных бумаг. Решила не показывать, знала, что вы сами найдете, откопаете. Была у вас такая ГБистская привычка —— тотально контролировать все, что происходило в моей жизни. Вы ведь даже письма всех моих мальчиков перлюстрировали, дабы все в моей жизни было «в рамках морали и девственности». Личные бумаги на моем столе просто внаглую изучались. Естественно, вы, нашли стихотворение и требовали, чтобы я его уничтожила, потому что, мол, когда я вырасту и поумнею, мне станет ужасно стыдно за такие строки и за то, как больно я делала родителям.

А я нет, не сожгла и не спрятала. Вообще странные у меня отношения складывались с вами. Лет до семнадцати вы были в моей жизни как глыба, причал. Авторитет громадный. А потом мне стало так тесно в клетке нашего дома. Я просто задыхалась от внутреннего одиночества. Глаза смеются, а сердце каменное. И самый сладкий момент — сон. Я жила от вечера до вечера. От сна до сна, где можно было летать, жить, хотеть, где совмещалось все, что так легко рушилось в реальной жизни. Когда становилось совсем тесно и одиноко, я представляла себя муравьем, и стены дома сами собой вырастали, превращая нашу маленькую квартиру в огромную вселенную.

* * *

Кажется, сегодня задохнусь

В этом неуютном, мелком мире.

Я от безысходности напьюсь

И запрусь на целый день в квартире.

Вот еще чуть-чуть и муравьем

Я себя представлю на минуту.

Сразу станет необъятным дом,

Заводью пространства и уюта.

И бутылки мутное стекло

Кажется до истины прозрачным.

Сердце терпкой негой истекло

И мечтой о чем-то настоящем.

Я усну в счастливом забытьи...

И в ночи растает милый город...

Утопиться можно на мели...

...скоро...

Помнишь, мам, как недавно ты хотела у меня что-то выцыганить, какую-то не принципиальную мелочь. Даже не вспомню сейчас что. Я улыбалась, но отрицательно качала головой. Тогда ты, артистично заломив руки, воскликнула: «Сделай это, если ты любишь меня!» Господи, меня просто передернуло. Все жизнь пронеслась перед глазами. Постоянный шантаж, с самого детства: «Скушай кашу за мамочкино здоровье, иначе я буду болеть». (передразнивает мамин голос) Я давилась слезами и кашей, боясь причинить страдания дорогому человеку. Ах, мама, мама!

-— Я терпела невыносимую боль, рожая тебя. Когда я умру, ты еще пожалеешь, что таскалась по дискотекам, вместо того, чтобы посидеть с мамой! Мы с папой не доедали и не допивали, лишь бы у тебя все было — ежедневное бытовое насилие.

Ежедневный кошмар. В детстве я так боялась, что если буду плохо кушать или вести себя, родители заболеют и умрут, а меня отдадут в детский дом. Однажды я сломала игрушку и испугалась, что от этого ты, мама, можешь заболеть. Мне срочно нужно было что-то съесть, чтобы мама не заболела. Я нашла в серванте баночку с витаминами, села в углу дивана и стала есть, приговаривая: «Это за маму, это за папу, это снова за маму»... У меня было сильнейшее отравление — рвота, бред. Перед глазами летали огромные черные мухи. Ты носила меня на руках, а я кричала: «Мамочка, мухи, мухи, они забираются мне под одежду, убей их, мамочка».

У меня было жесткое воспитание. Как смирительная рубашка. Мои друзья изучались тщательнейшим образом. Особенно отцом. Папа, ты ведь до сих пор так и не смог оторвать пуповину, расстаться со мной — своей любимой игрушкой. Всех мальчиков я должна была знакомить с родителями, а ты устраивал каждому допрос с пристрастием: «Ну, где работаешь? Учишься? На какие деньги живешь? Родители кто? А теперь — покажи паспорт». Моих парней сдувало ветром. А ты говорил: «Не плачь, дочка, у него не было серьезных намерений. Иначе он бы не сбежал». Однажды я устроила истерику, когда исчез красивый и умный мужчина, казавшийся мне судьбой. Я рыдала, что меня никто никогда не возьмет замуж. Замуж, замуж... Ты успокоился и даже как-то постарел сразу. Больше отец не допрашивал моих мужчин. Хотя продолжал меня поучать, как найти достойного: «Главное — ум и самостоятельность. Не думай, что я посажу вас к себе на шею. В моем доме вы жить не будете. Не для того я горбатился всю жизнь, чтобы какой-то недоносок имел и меня, и мою дочь». С тех самых пор выпасть из родительского гнезда стало моей мечтой. Квартира под самой крышей высокого панельного дома, компьютер, рабочий стол и тишина. Об этом я мечтала гораздо больше, чем о любви. Это казалось таким недостижимым, словно прыгнуть выше головы. Только блоха может прыгнуть на расстояние в триста пятьдесят раз превышающее длину своего тела. Все равно, что человек перепрыгнет через футбольное поле. Тридцать минут.. мля..... повезло свинье... только представьте!

Холодно! Брр. Здесь дождь (прижимает руку к сердцу), там дождь (высовывается на миг из беседки). Я — дождь. Одинокий, соленый, холодный дождь в поисках себя... У-у-у-у-у...

А это (достает листок из стопки) написано по дороге из Хаяниса в Нью-Йорк. Да, я много поколесила. Прям, какая-то лягушка-путешественница.

* * *

Даже не любовь — болезнь по родине —

Тайная гнетущая тоска.

Что меня с тобой связало? Вроде бы

Ты сира, убога. Ведь легка

И ярка здесь красота лубочная —

Новый свет расчерченных дорог,

Запах денег смешанный с цветочным,

Но душа здесь отбывает срок.

Почему улыбки и приветствия

Мне напоминают о других

Серых лицах? Будто я ответственна

За людей страны, где ветер лих,

Где кривые хатки, червоточины

У ума, у жизни и сердец.

Я больна тобой, страна-обочина.

Это крест мой, или мой венец?

Милый мой редактор, хочешь предысторию к тексту? Ну, опять же не в масть. Никакого перчика.

Все те же времена моей розово-ветчинной юности. Студенчество. Мы уже собирались с Олегом пожениться. Помнишь, дорогой, как ты стал интересоваться моим приданным? Шиш! Отец мне с детства говорил: твое приданое, дочка, ум и красота. А мать вторила: зато уж если полюбят, то тебя, а не наши деньги. Понятное дело, денег-то не было. Но ты, Олег, — парень твердый. Не человек — кремень! Я собственно всегда на таких западала. Каких? Тех, кто больше вызывает уважение, чем любовь. Чем сложнее, тем лучше. Никаких легких побед. Извилистые пути к счастью. Короче, Олежек поставил меня в известность: «Я тут, дорогая, квартиру купил, в долги влез. Надо много работать, денежки отдавать. Если ты хочешь жить в моей квартире, то должна вложить в нее свою долю». Ты честно предлагал мне отпахать. Нашел работу в США. По программе студенческого обмена. Друзья думали, что поехала я туда грызть гранит науки. Завидовали! Если бы. Я поехала туда за длинным рублем, вернее долларом. Поденщиной заниматься. ОчЭнь деньги были нужны. О-о-очень тебя любила. И никакой гордыни. В задницу ее.

Господи, я была влюблена до головокружения, до того, что в ночном небе вместо звезд видела сотни твоих улыбающихся лиц... Что, в общем-то, не трудно при плохом зрении.

Итак, я поехала мыть ноги в Атлантическом океане, безо всякой романтики.

Вначале пристроилась в забегаловке «Бокс ланч», стала заворачивать в блины мясо с овощами. Потом решила найти себе еще одно местечко. На вечер. Дурака работа любит. В пиццерию требовались официантки. Вернее подавальщицы блюд. В забегаловке клиенты сразу попадали к кассе и оплачивали заказ. Как в Мак Дональдсе. Посетителю выдавали жетон, и официантка провожала его к столику. Там он побрякивал своим жетоном, пока не появлялась девушка с подносом и чеком с определенным номером, тем же, что и на жетоне. Совершался обмен: девушка забирала жетон и оставляла на столе порцию.

Мой первый рабочий день в качестве официантки начался с голодных спазм. Взяла первый поднос и вспомнила, что с утра ни разу не перекусила. Закружилась голова от голода. Но во время работы жевать строго воспрещалось. Даже если нет клиентов, я должна была красивой статуэткой стоять возле входа, зазывая посетителей. В короткой юбке на высоких каблуках. Меню в руках. Улыбка до ушей. Подносить, убирать, разносить. Что-нибудь еще?

Заглатывая слюну, я уже обслужила несколько клиентов, убрала за ними посуду, но не нашла на столе ни цента чаевых. Это было крайне странно. Я-то знала, что на Западе оставлять чаевые — норма.

Куда же делись мои? Ответ лежал на поверхности. Около кассы стоял небольшой круглый аквариум с запиской: «Оставьте немного чаевых для бедных детей, приготовивших вам эту пиццу». Дети — такие же, как и я, студенты трудились на кухне, а в конце смены между ними делилась «чаевая» выручка. Клиент с легкой душой бросал в аквариум доллар, и чувствовал, что его миссия по чаевым на сегодня выполнена. Я пролетала.

На вопрос в моих глазах, хозяин кафешки заметил коротко: «Трудись. Клиенты вспомнят и о тебе». Как в анекдоте. Ты жарь, жарь, а рыбу я после подвезу. Короче, заставь дурака богу молиться, он и лоб разобьет. Я стала с голливудской улыбкой приставать к посетителям: «Нравится ли вам у нас?», «Ой, кажется, ваш малыш хочет порисовать. Может принести ему карандаши?», «Еще чашечку кофе?»... А чаевых все не было.

Один клиент похлопал меня по попе, когда я проходила с подносом мимо. «Вот этот должен оставить не меньше трех баксов, —— подумала я. — Неужели моя задница стоит дешевле?» Но не тут-то было. Он почавкал, смачно отрыгнул и удалился, посчитав, что моя попа входила в сервисное обслуживание.

Измотавшись в конец, я приняла семейную пару, которая заказала две фирменных пиццы баксов на тридцать. О! Дорогая машина. Приличные шмотки. Эти не пожалеют мне немного чаевых. Я радостно подхватила тяжеленный поднос и загорцевала по направлению к их столику. Эффектно наклонилась, опуская поднос, и на мгновение потеряла равновесие. Буквально десятой доли секунды мне хватило, чтобы удержаться на шпильках, но две огромных пиццы предательски сползали на колени моих клиентов. Дама как-то по-детски всплеснула руками, глядя на свое веселенькое платье в кетчупе, ветчине и овощах. Мужик с другой стороны стола разгребал грибы в соусе... со своего причинного места. Сказать, что я была в шоке — не сказать ничего. Вся моя предыдущая жизнь пронеслась перед глазами. Вначале я метнулась к даме, но ее остервенелый взгляд просто повесил в воздухе мое «I’m so sorry». Другие английские слова выветрились у меня из головы. Схватив салфетку со стола, я стала промакивать ею брюки мужчины. Дама схватилась за сердце. Я ретировалась к хозяину пиццерии. Да. Но сказать ему о происшедшем было не так-то просто. Мой язык отказывался произносить: «Я вывернула пиццу на колени клиентам», поэтому со смертельно бледным лицом я, волнуясь, произнесла сакраментальную фразу: «It has happened food crash». В дословном переводе значит «Случилась пищевая катастрофа». Хозяину поплохело. Когда он вышел в зал и понял, что никто не умер, заулыбался, расшаркался перед посетителями и предложил ужин за счет заведения. Я убирала следы катастрофы, а он сел за рояль музицировать для пострадавших.

Нет, я не чувствовала себя виноватой. Я боялась, что этот ужин вычтут из моей зарплаты. Сумма была слишком велика для первого рабочего дня. Через полчаса подгребла еще одна веселенькая компашка. Среди семерых разномастных гостей оказался один пожилой иммигрант из России. Он мгновенно распознал меня по акценту. Начал приставать с вопросами: из какого я города, че тут делаю. С меню бегаю! Я была не очень-то любезна.

Мне вдруг стало нестерпимо неловко от самой этой ситуации. От того, что бегаю тут с подносами, подаю прыщавым юнцам пиццу, получаю шлепки подвыпивших посетителей. Как будто этот чужой человек прикоснулся к моей сокровенной тайне, почувствовал мою гордыню и то, как гадко мне находится здесь, улыбаться в болезненном ожидании нескольких центов, гарцевать на шпильках между столиками. Он не стал расспрашивать меня ни о чем, хотя, наверное, ему очень хотелось. Ведь за границей ты бросаешься на звук родной речи, как голодная собака на кость, ты готов омыть слезами каждого у кого похожий акцент.

Уходя, пожилой русский подошел ко мне, вложил в ладошку свернутую бумажку и сказал: «Ничего, девочка, ничего. Будет и на нашей улице праздник». Я стояла, не шелохнувшись, а слезы крупными виноградинами быстро-быстро побежали по лицу.

Я открыла ладонь. Там лежала пятидолларовая купюра. За моей спиной стоял хозяин. Он аж присвистнул от русской щедрости (в его забегаловке редко оставляли такие чаевые).

За «Фуд крэш» с меня не взяли денег. Посчитали это боевым крещением. Только на работу я больше не вернулась, не смогла переступить внутренний барьер гордыни. Так бесславно закончилась моя карьера официантки. В тот самый вечер я вначале возненавидела, Олег, тебя, за то, что ты отправил меня на эти чертовы заработки, а потом испытала такой прилив нежности, что просто боялась в ней захлебнуться. Я позвонила тебе и сказала, что очень хочу вернуться домой, что так сильно тебя люблю, как еще никогда не любила, и любви так много, что мне нужно ее с тобой разделить. «Не ной, ты сильная. У тебя все получится. Не надо сдаваться. Ты вернешься и будешь об этом жалеть. Потом», —— сказал мне ты. И все. Я не знаю, как объяснить это, но я действительно сразу же стала сильной. Очень. Я поняла, что смогу прожить без тебя, Олег, Мити, Пети, Васи, без родителей, детей, котов и хомячков. Потому что есть я. И я — большая. Любовную лихорадку сняло, как рукой.

Если бы тогда ты разрешил мне вернуться домой, то, наверное, я так всю жизнь и любила бы тебя, но никогда не стала бы такой сильной. И никогда бы так смертельно не устала быть такой сильной.

(Вспоминает)

* * *

Россия — состояние души. (словно перебирает в памяти строки)

Россия — состояние тревоги. (ищет словесную опору)

Не сточены мои карандаши,

Не пройдены еще мои дороги. (напряженно вспоминает)

Но это бесконечное тепло,

И это беспросветное раздолье

Всегда меня на родину влекло,

Хоть русский хлеб не с солью был,

А с болью.

«Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда»... Что же там дальше? Я так много знала наизусть. Так любила поэзию. Жила в этом мире ритмов и образов. А сейчас... память рассыпается, как песок, и мне просто некому читать стихи, не с кем о них говорить...

Потом я вернулась. Только не привезла обещанных денег. Потому что после телефонного разговора с тобой, Олег, поняла, что в центре моей вселенной только я. Я и... моя книга. Я поехала путешествовать по Америке. Заработки закончились. Но мы все-таки поженились.

Знаешь, когда я была пятнадцатилетней девчонкой, мечтала заглянуть в будущее. Прожить один день моей двадцатипятилетней жизни, потом тридцатипятилетней, пятидесятипяти... И так, пока смерть не разлучит нас. Меня и жизнь.

Теперь я с ужасом думаю, что было бы, если бы та наивная девчонка, увидела меня сегодняшнюю, совершенно не вписывающуюся в рамки тех пятнадцатилетних мечтаний о большой и чистой любви. И собственно что бы было? Наверное, ей, веселой непоседе, просто расхотелось бы жить и стремиться к чему-нибудь. Жизнь принимает такие причудливые формы, что мы не всегда готовы их осознать и примерить на себя. Однако приходится...

* * *

Разве птица бывает высокомерной? Она просто слишком высоко измеряет пространство.

Разве птица бывает глупой? Она просто живет в другом мире.

Разве птицы на свете бывают? Это только тебе показалось.

Копается в сумке:

-— Ну, где же ключи? Как же я могла забыть их? Ну? Нет. Нет. Нет.

Как всякая половозрелая самка я вскоре после свадьбы захотела ребенка. Маленький живой комочек плоти с хитросплетенными нашими генами. Но ты не спешил обременять себя отцовством: «Мы еще совсем не пожили для себя. Да и что мы готовы дать нашему ребенку?» Ты всегда был реалистом. Если мужчина не хочет жениться, то лучший день для свадьбы — в следующем месяце. Если он не хочет детей, то лучший ответ — в следующем году. И так четыре года подряд, пока я не написала...

* * *

Я рыдала в льняную простынь...

С некрасиво опухшей мордой

Я рыдала. Казалось просто,

Бросив все, притворяться гордой.

Улететь? Раздобыть бы денег...

Взять взаймы на неделю где-то...

Убежать на Лазурный берег,

Где такое слепое лето...

А сегодня метель сквозь просинь

Замотала город в пеленки.

Я рыдала, рыдала простынь...

Я хотела родить ребенка...

А ведь я действительно рыдала (смахивает слезинки с глаз). Да, об этом, пожалуй, стоит написать в этом чертовом романе. Хотя получается какая-то спекуляция на чувствах. Но вся жизнь — одна сплошная спекуляция на чувствах. Разве не так?

Что произошло дальше? О, нет, ты не прослезился и не затрахал меня до полусмерти, чтобы зачать малыша. Ты был цельной личностью. Гораздо более сильной, чем я. Так появился целый цикл про аборты...

* * *

Я тень убитого ребенка,

Тобой — во мне.

А он так жалобно и тонко

Кричит во сне.

Зовет и простирает руки,

Рвет тишину.

Как тяжелы мне эти звуки;

У них — в плену.

Да нет, же. Все снова не так. Это не я. Это моя лирическая героиня. Маленькая женщина, чертенок, живущий в моей душе. Ее тошнило, било мелкой дрожью, она заламывала руки и шла на аборт. А я в это время сидела за письменным столом, всхлипывала и роняла в блокнот слово за словом. Чтобы стать тенью убитого ребенка, совсем не обязательно почувствовать внутри себя холодный расширитель Гигара.

(Героиня молчит, перебирает листы со стихами).

Все было с точностью наоборот. Помнишь, мы уже решили родить ребенка? А он все никак не хотел заводиться. У меня обнаруживали то эрозию шейки матки, то дисбактериоз, то дисфункцию яичников. Двадцать врачей — двадцать разных диагнозов. И каждые месячные я воспринимала просто как кровавые слезы матки о несостоявшейся беременности. Поэтично, правда? Так говорил мой гинеколог.

Написала целый цикл стихов «Моей нерожденной дочери».

Помню, когда гинеколог обнаружил дисфункцию, я присела в коридоре женской консультации и просто выдохнула из себя (садиться на край сцены):

* * *

Нет вестей. И я одна на свете.

Ящик пуст, и телефон молчит.

На моей на маленькой планете

Умер днем октябрьским пиит.

Он родился слабым и недужным.

А казался смелым и большим.

Был любим, но никому не нужен

Ангел с нежным именем моим.

Вновь возвращается к рукописи, листает..

Мои. Я всегда знала, что буду поэтом. С самого детства. Как только научилась, читать, писать и держать в руках ножницы. (Улыбается) Лет с шести я играла в писателя. Вырезала из журналов и детских газет стихи и рассказы любимых авторов, вклеивала их в тетрадки, рисовала к ним картинки, и все тексты подписывала своим именем. Так я издавала собственные книги. У меня была целая полка таких монографий. Иногда я наклеивала в свои книги не всю историю, а лишь ее часть, продолжение дописывала сама и издавала книги в соавторстве.

Я знала, что у меня будут книги. Правда, не думала, что так мало... Когда в детстве мне не засыпалось, я не считала слоников, я про себя читала любимые стихи. Долго-долго. Столько наизусть знала! Устраивали с подружками концерты... А теперь и почитать некому... (вспоминает):

* * *

Полна записная книжка чьих-то имен.

Страницы исписаны плотно и мелко.

Огромным магнитом застыл на столе телефон.

Тщусь позвонить...

                                           ...и разбиваюсь о стенку...

Несколько тысяч пустых и чужих номеров.

Я не по делу...

                               ...мне просто тепла захотелось...

Два часа ночи.

                                    Никто не готов

Выслушать душу,

                                   Подняв из постели уставшее тело.

Копается в сумке:

-— Ну, где же ключи? Как же я могла забыть их? Ну? Нет. Нет. Нет. Достает из сумки собственный сборник.

Недавно тяжело заболела моя подруга, литературный критик. Болезнь подкосила ее, когда вышла в свет новая книга моих стихов (ненавязчиво показывает зрителям). Эта новость упала тяжелым грузом на сердце моей подруги, и тут же проявилась ее застарелая астма. Я сказала ей:

-— Дорогая, напиши рецензию на сборник для журнала «Молодая поросль».

-— Вряд ли прокатит. Тебе уже не двадцать пять. Не девочка. (изображает подругу)

-— Тогда, может быть, для газеты «Кризис среднего возраста»? У меня там много стихов о несчастной любви. (продолжает разыгрывать сценку по ролям).

-— Не выйдет. Не та тема. Да и кому сейчас интересны страдания поэтессы? К тому же в «Возрасте» все прекрасно знают, что у тебя в жизни все кризисы надуманные. Но книга хороша!

-— Тогда, может, для «Всемирной литературы» заметку тисканешь. Мол, так и так, вышла, дескать...

-— Ну, ты загнула! Не любят тебя там, не понимают... Прям, и не знаю, что делать...

-— А ты напиши. Я сама куда-нибудь пристрою.

-— Да, болею я. Застарелая астма. Вот только, кхе-кхе-кхе, обострение пройдет, тогда...

Подруга потихоньку умирает. До сих пор. Я навещаю ее иногда. Зачем? Коварная штука — привычка. Но после этого разговора я написала еще одно стихотворение. Где же оно? Где? (перебирает листы рукописи, находит, читает вслух)

* * *

А баловни судьбы лишь потому,

Что боль не доверяли никому.

На сталь переплавляли боль в груди.

Она на дне больших зрачков — гляди.

Счастливые… Наверно, так и есть.

Хоть ран незаживающих не счесть.

Завидуйте, завидуйте сильней!

Еще есть силы, чтоб менять коней.

Мне уже... Господи, так много лет! А у меня до сих пор нет дома. Просто нет этого щемящего чувства «домой». Вот, идут люди, суетятся, спешат, торопятся домой, там, где живет их запах, где уютно, где можно ходить в затертом до дыр халате и разношенных тапках. А у меня никогда не было дома. ...Кажется, я родилась в общем вагоне поезда дальнего следования. И с детства знала, что когда-нибудь поезд хорошенько тряханет, двери с грудным надрывом откроются и проводница скажет: «Это ТВОЯ остановка». Я выйду и пойду по следу собственного запаха домой.

А пока в вагоне смердят, кто-то курит и я матерюсь, стараясь не нарушать гармонию общей картины. Еду в общем вагоне поезда дальнего следования и, чтобы не сойти с ума, устало шепчу себе: «Следующая остановка МОЯ». Следующая, следующая, следующая...

Когда я переехала в квартиру мужа, меня долго угнетало чувство, что он заработал деньги на эту жилплощадь, а я ему ничем не помогла. Я стала обставлять квартиру мебелью на свой вкус, но она странно болталась в воздухе, без стен, без окон, пола и потолка, которые мне никогда не принадлежали. Потом я, как кошка, все искала место, где пахнет мной. Но везде пахло другими людьми. Терпкий запах мускатного ореха исходил от моего мужа, шерстью пах кот, вареной сгущенкой ребенок. Даже здесь нет моего запаха. Здесь просто пахнет дождем и чужой жизнью.

* * *

Мне бы дом обрести

И усталой

Расслабить бы в гавани плечи.

Я не знаю, как долго брести,

И грести в суете,

И насколько короткой

Окажется вечность…

Мне бы дом

Из коленей твоих и из рук,

Из покоя на грани безумств и истерик.

Мне бы дом,

Как спасательный круг…

Мне бы берег…

Копается в сумке:

-— Ну, где же ключи? Как же я могла забыть их? Ну? Нет. Нет. Нет.

(Ключи ищет в сумке, оттуда неожиданно падает метрика — маленький кусочек больничной клеенки. На котором пишут параметры новорожденного).

Метрика? Метрика моего сына. Ношу ее с собой как... нательный крест. Я уже почти отчаялась забеременеть, как вдруг это произошло. Утром, часа в четыре, рвотные спазмы погнали меня из теплой постели к белому другу. Тогда я, конечно, не сказала своему малышу «Здравствуй», подумала, что отравилась вчера в ресторане. Когда это повторилось на следующее утро, я упорно не хотела верить, что внутри меня есть чья-то маленькая душа, просто обострение гастрита после отравления. На следующий день что-то шевельнулось в моей душе, и я отправилась в аптеку за тестом. Опустила тоненькую полоску в пластиковый стаканчик с мочой, закружилась голова, и новый приступ токсикоза случился от неудержимого счастья. Я была беременна.

Когда меня привезли рожать в роддоме оставалось пятнадцать минут до пересменки. «Не повезло, женщина. Рожать в пересменку — гиблое дело», —— сказал мне санитар. —— «Гони каталку, я успею». Уставшая акушерка собиралась домой и разозлилась на мои «несвоевременные» роды. Было холодно. На рыжую клеенку текла моя бурая слизь. И казалось, что роды — последний день в моей жизни. Умереть было нестрашно, было страшно не увидеть малыша. Но потом пришел доктор, спокойный и уверенный: «Мамаша, все будет хорошо». Он дал глотнуть мне рюмку водки: «Легче пойдет, местная анестезия». Я вцепилась в него и тужилась, тужилась, тужилась... Представляла себя в объятьях доктора и думала о том, сколько на своем веку он перевидал разорванных вагин, каков же он в постели пиздяных дел мастер.

Мальчик. Три шестьсот. Пятьдесят два сантиметра ростом. Алексей. Защитник. В мальчишек с таким именем я всегда влюблялась в школе.

В два месяца у тебя, моя кроха, впервые поднялась температура. Тридцать девять и пять. Горячий маленький комочек беспрестанно кричал. Олег был на работе и я металась, не зная, как эту температуру сбить. Ближе к ночи вызвала скорую. В твое крохотное тельце что-то вкололи огромным шприцем. Конечно, шприц был совершенно нормальным. Но рядом с тобой, двухмесячным малышом, он казался неестественно громадным.

«У вас, мамаша, скорее всего воспаление легких. Так что либо в больницу, либо мы снимаем с себя ответственность за жизнь вашего крикуна». Я решила подождать с больницей до утра. Ненавидела эти казенные койки и холодные белые халаты с детства. Мне оставили две каких-то ампулы, рассказали в какой пропорции смешать и куда вколоть, если температура поднимемся снова. Я не могла представить, что проткну тебя, мой маленький комочек плоти. Но через час снова подскочила температура, и я в дрожащих руках разводила растворы для укола. Сидела у кроватки и листала медицинский справочник по детским болезням, по алфавиту А, Б, В, Г... Казалось, буквально все приводит к летальному исходу. К утру снова поднялась температура, я вызвала скорую и сказала: «Увозите в больницу». Нас привезли в инфекционную. Заперли в холодном маленьком боксе и приказали ждать врача. У медперсонала была рабочая планерка. Это мне так везет или у них всегда планерки с пересменками?

Через полчаса я стала кулаками стучать в стекло двери, на руках плакал ты, мой родной Алешка. Пришла санитарка, выругала меня, как школьницу, и сообщила, что планерка еще не кончилась. Часа через полтора нас осмотрел врач. Подтвердил подозрение на воспаление легких и отправил на анализы. Моча, кровь у мамы и ребенка. Укол, чтобы сбить температуру. Алешка, ты отказывался брать грудь и все время кричал. Я носила тебя на руках и пела. Не знаю, из каких глубин подсознания я выкапывала весь блатной, попсовый и лирический репертуар. «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла», «Алеша», «Катюша», «Мохнатый шмель на душистый хмель, цапля серая в камыши, а цыганская дочь за любимым в ночь»... Началась вторая бессонная ночь, я все пела, выла, читала стихи. Они не нужны были тебе, моему двухмесячному малышу. Они нужны были мне, чтобы не сойти с ума, измеряя шагами два метра длины и два метра ширины нашего маленького холодного бокса. Утром я позвонила Олегу, попросила привезти нам одежду и забрать, выкрасть, увезти из этой чертовой больницы. Поскандалила с медсестрами и врачом, под расписку забрала домой своего малыша.

Вызвала участкового доктора, пришла крепкая тетка, покрутила тебя в руках, нажала на ушки, ты просто зашелся от крика. «Бабонька, да у вас просто отит», —— сказала мне врачиха, —— «Уши лечить надо». Твои ушки мы вылечили, только у меня из-за всей этой нервотрепки пропало молоко. И не вернулось.

Садиться на скамейку, достает ручку из сумки, начинает что-то выцарапывать на скамье.

-— У-у-у-у-у-у, почему ты не приходишь? Опаздываешь? Задерживаешься? А, может, с тобой что-то случилось? Действительно серьезное... А я сижу тут, как дура, и коплю обиду за опоздание. Может, тебя пора спасать?.. А, может, уже даже поздно?.. Витя, Витя, что же ты? Где ты?

Вновь раздается резкий телефонный звонок. Поэтесса стоит в нерешительности. Телефон трезвонит.

-— Ишь, какой настойчивый. Даже не знаю, подходить или нет. Опять, наверное, родители нашли повод настроение испортить... Или подруги... Не дай бог редактор журнала... Я ведь так и не бралась за рекламную статью. Господи, да замолчишь ты или нет?

Включается автоответчик: Здравствуйте, с Вами говорит Ангелика Вереск. К сожалению, я не могу сейчас подойти к телефону. Оставьте, пожалуйста, сообщение после того, как услышите гудок. Я вам перезвоню, как только смогу.

Поэтесса садится на скамейку. Ждет, кто оставит сообщение. Раздается красивый мужской голос на заднем плане, фоном звучит музыка, слышен женский смех:

-— Ангелика, дорогая, сними, пожалуйста, трубку...

Порывисто закрывает лицо руками.

-— Я бы очень хотел тебя услышать... Мне почему-то кажется...

Нервно хватает трубку:

-— Тебе все правильно кажется... Это я, Виктор.

-— ...

-— Забыл? Забыл о нашей встрече?

-— ...

-— Конечно, я очень рада, что все разрешилось само собой, что тебе не потребовалась моя помощь. Это просто чудесно!

-— ...

-— Должна тебе признаться, я тоже забыла придти в парк. Замоталась! Было столько радостных новостей. Крупный издатель сделал мне сегодня эксклюзивное предложение. Так что я буду работать над новой книгой. Потрясающий заказ. Не могу рассказать в подробностях. Но знай, что я подписала обалденный контракт на чертовски интересный роман.

-— ...

-— Сейчас я дома.

-— ...

-— ... Городской не отвечает, потому что я принимаю ванну.

-— ...

-— Да, мобильный всегда со мной.

Слышишь, вода шумит? (отрывает трубку от уха, выносит из беседки, где стучит дождь).

-— ...

-— Ой, хорошо! Пена цветочная с медом... Ммм. Маску делаю на лицо. Волосы крашу. Еще полчасика понежусь, побалую себя любимую горячей водичкой.

-— ...

-— А что за шум за твоей спиной? Вечеринка?.. (звуки музыки и смеха затихают)

-— ...

-— Вышел на балкон? Спасибо. Конечно, можем поговорить. Недолго.

-— ...

-— Кофе? С удовольствием, как-нибудь...

-— ...

-— Шесть лет слишком много... даже не знаю, что тебе рассказать. Вышло две книги. В Москве поставили четыре моих пьесы. Ты, наверное, слышал.

-— ...

-— Не слышал? Ну, и ладно. Важнейшим из искусств у нас является кино. Вот снимут скоро фильм по моей повести...

-— ...

-— Нет, ты там не фигурируешь. С чего бы это? Ты всегда страдал манией величия! В том-то и сила настоящего писателя, чтобы каждый читатель, зритель, слушатель смог увидеть свою историю.

-— ...

-— Да, я осталась высокопарной. Просто не все крылья обломали. Помнишь, как ты называл меня птицей?

-— ...

-— Как жена? Дети?

-— ...

-— Мой муж? Замечательно. У него просто нет других вариантов. И все же зачем ты позвонил?

-— ...

-— Сын прекрасно!..

-— ...

-— Я не плачу, тебе бы просто этого хотелось.

-— ...

-— Нет, завтра точно не могу. Я же сказала, работаю. Крупный заказ для одного о-о-очень престижного издательства. Да и потом я уже приглашена на романтический ужин при свечах. А ты думал, что я шесть лет сижу и жду твоего звонка?

-— ...

-— Боюсь, я не хочу знать, Виктор, на сколько ты счастлив.

-— ...

-— Тем более, если это не так.

-— ...

-— Я, правда, не плачу. Уже очень давно.

-— ...

-— Нет, ты совсем меня не знал.

-— ...

-— Послезавтра? Послезавтра я улетаю в Италию. На неделю. Просто хочу подышать воздухом Флоренции, настроиться на работу. Может быть, как-нибудь потом...

-— ...

-— Да, я говорила, если ты хочешь увидеть человека, то все дела решаются сами собой и обстоятельства неминуемо ведут вас к встрече. Но почему ты решил, что я непременно хочу увидеть тебя?

-— ...

-— Витя, шесть лет — слишком долго. Уже поздно. Беспощадно и бессмысленно. Ты что, развелся?

-— ...

-— Ты пьян? Тебе изменила жена?

-— ...

-— Тогда я не понимаю, какой может быть кофе?

-— ...

-— Ах, черный...

-— ...

-— Нет, не надо читать мне мои письма. Я этого не вынесу. (Порывисто отключает телефон. Плечи мелко дрожат. Это слезы.)

* * *

Мое сердце — усталый имам,

Поднявшись на минарет,

Черную боль отдает губам

И вере, которой нет.

Четырехкамерный метроном

Отстукивает спеша

Время, в котором есть хлеб и дом,

До времени, где душа,

Выскользнув, словно вода из рук,

Каплей уйдет в песок.

И, вздрогнув в небе, сорвется вдруг

Звезда и пронзит висок.

И будет солнце осколком дня

Для полой трели души.

И слишком мало будет меня,

Чтобы к тебе спешить...

-— Забыл? Ты забыл о нашей встрече! Как банально! Как просто! Господи, именно так все и должно было произойти. А я-то, дура впечатлительная, неслась к любимому, ключи забыла, жду его тут всю ночь напролет. (Дождь затихает)

Находит под скамейкой мокрую плюшевую игрушку, щенка, прижимает к груди:

-— Вот она я — забытая промокшая под дождем игрушка, смешной щенок. Бездомный, несчастный. Вся жизнь под дождем. Стены протекают, на улице льет. В доме холодно, из дома выйдешь — на улице мокро. У-у-у-у-у-у-у-у-у. (Дождь кончился, на небе зажглись луна и звезды)... Поэтесса, обращаясь к звездам, воздев руки к небу кричит:

-— Ну, что уставились на меня, холодные, равнодушные? Да, такая я. Такая, какая есть! Живая, большая, настоящая! Завидно?

Завидуйте, завидуйте сильней!

Еще есть силы, чтоб менять коней.

(Устало опускается на скамейку)

«Когда б вы знали, из какого сора»... Милая моя Анечка Ахматова! Достает из сумки сборник стихов Ахматовой:

-— Всегда ношу с собой, как Библию. (Листает). Ну, конечно, Вот же оно.

* * *

Мне ни к чему одические рати

И прелесть элегических затей.

По мне, в стихах всё быть должно некстати,

Не так, как у людей.

Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда,

Как жёлтый одуванчик у забора,

Как лопухи и лебеда.

Раскрывает сборник на портрете, ставит на скамейку, достает бутылку коньяка, откупоривает.. Чокается с портретом. Рассказывает, обращаясь к Ахматовой, смакует коньяк...

У-у-у-у-у, хорошо. Вот теперь можно согреться. Ждать Виктора бессмысленно. У него своя вечеринка. У меня будет своя. Встает и кружится с бутылкой по сцене, продолжает рассказывать...

В каком бы счастливом браке ни жила женщина, ей всегда хочется, чтобы один хороший парень в этом усомнился. Так я завела себе любовника. Или он завел себе меня? Короче однажды в городе ко мне подошел мужчина и... усомнился в моем женском счастье. Это был Виктор. Он повел меня пить кофе в ближайший бар и долго-долго говорил про бездонное одиночество в моих глазах. А потом держал мою руку в своей и целовал мое обручальное кольцо на безымянном пальце. Только кольцо.

* * *

Мне так одиноко, что хочется вены

На волю весной отпустить.

И только губам еще можется верить,

Но больше неможется жить.

И северный ветер немного шершавым

Ласкает меня языком.

Такая нелепая странная драма.

В ней город совсем незнаком.

Мне так одиноко, бездонно, безгрезно,

Что, я не дождавшись весны,

Еще в феврале, возвращаясь с мороза,

Спешу растолковывать сны.

Чужая квартира с моею пропиской,

И руки впервые чужи,

А острое лезвие тонко и близко

На краешке ванны лежит.

Воздушная пена —— мое покрывало.

И не остывает вода.

А раньше я просто не замечала,

Какие пришли холода.

В тепло окунаю безвольное тело.

Нет, я не играю с судьбой.

...Растаяла пена, вода заалела,

Я просто вернулась домой...

Была ли я тогда одинока? Собственно, как и всегда. Я бравировала своим одиночеством. Я знала, что с ним делать. Оно давало мне возможность творить. Когда не с кем было поговорить, я разговаривала со своими героями, наделяла их не пережитыми мной страстями. Думала, я пою, а слышать меня никто не умеет, значит, я просто опередила свое время, появилась на свет лет на сто — двести раньше, чем нужно было. Или на двести позже? Казалось, что одиночество — мое естественное состояние, возвышающее меня над другими суетящимися мурашами. Я не метала бисер перед свиньями, не стелилась перед дураками, осознавала, что мне тщетно найти понимание среди людей, которые бояться смерти и не могут летать. Кого-то держат за крылья, не давая взлететь, а кто-то просто рожден бескрылым. Такая вот генная мутация.

И все-таки иногда так хотелось вспороть кожу на грудной клетке, чтобы кто-нибудь заметил, как мне одиноко, чтобы это заметил муж...

Утром я ждала, что позвонит телефон, и я услышу хорошие новости, или муж проснется раньше и скажет: «Доброе утро, любимая», но всегда звонил будильник. И со временем я поняла, что одиночество — хорошая штука, когда есть кому рассказать об этом.

* * *

Знаешь, а мне так не хватает твоей любви,

Долгих ночных разговоров, чайной заботы.

Нежность мою знобит. Гриппует она, смотри,

Температурит и кашляет: «Где ты, что ты»...

А ты на работе, ты занят, ты важен, зол

Немного, для понта, малости нужной мачо.

«Не пей аспирин. Лучше выпишу панадол»,-—

Сказал мне доктор. Добавил: «Мужчины не плачут».

Я — не мужчина. Я — просто бродячий щенок,

Которому негде приткнуть свою нежность.

Знаю, что панадолом выплатишь мне оброк

Нашей любви. Принимаю, как неизбежность.

Мне нужно работать. Пустые писать статьи.

Как же нелепо клянчить гриппом внимание!

Лающим кашлем не вымолить каплю любви,

Глинтвейн с корицей меньше, чем понимание.

Хотя и глинтвейн я готовлю себе сама.

Имбирь мешаю с душицею и гвоздикой.

Меня доконала затянутая зима —-

Вязкая, всепроникающая мастика.

«Опять алкоголь с панадолом? —— ты огорчен, —-

Принес два флакона «антигриппозных» капель.

Глинтвейн твой противно-горький, он переперчен...

Ужин готов?» Я безмолвно встаю с кровати.

Нежность знобит. В ушах колокольный звон,

Будто бы я — обезглавленное распятье.

Легко раскололся на две половины дом.

И выдувает ветер парео и платья,

Фотоальбомы, безоглядную верность рук,

Пыль поднимает, гуляет... Он вольный — ветер.

Так и живем, гриппуя. Свой коротаем кру-

говорот надежд, боли, мечтаний о лете.

Каждый из нас по-своему одинок.

Лишних вопросов не задаем: боимся ответов.

Нежность моя —— продрогший бродячий щенок —-

Чихает и кашляет: «Ну что же ты, где ты»?

(Находит в сумке письмо) Еще одно неотправленное письмо Виктору. Читает отрывок:

-— «...Неожиданно ты, мой случайный человек в кафе, показался таким родным, близким. Возникло чувство, что мы тысячу лет знаем друг друга, просто разлученные в детстве близнецы. Голова пошла кругом. Я летала как на крыльях».

Все успевала по дому, все просто горело в руках. Начался невероятный творческий подъем. Я написала ярчайший цикл стихов... мужу. Да-да, именно ему. Нежных, любовных. «Мое сердечко у тебя в руках, как лунный камень маленькой подвески»...Сама не знаю, как оно вышло.

Наверное, в моей жизни произошло чудо. А муж всегда оставался на высоте. Не мучил подозрениями, не звонил в неурочный час, не спрашивал, откуда в доме цветы. Он просто радовался моему хорошему настроению. Даже больше чем ты, Виктор. Только не умел это высказать. Но я-то чувствовала. Мы ведь так много лет были вместе. И я словно снова его полюбила.

А ты, Витя, — отдушина, свой человек. Нам действительно было хорошо. Вскоре ты предложил мне и руку, и сердце, и кошелек. Но я — женщина гордая и ужасная кривляка. Что ты! У меня семья — муж, ребенок и кот! Как можно-с. Трахаться — одно, а портить романтику бытом — совсем другое.

Возвращается к письму, продолжает читать:

«Знаешь, почему большинство женщин не сразу засыпают после оргазма? Им просто нужно еще доехать до дома. Но, кажется, ты не оценил мое чувство юмора.

На самом деле я тряслась, как девчонка. Внезапно испугалась перемен, поняла, что пока не готова к такой решительной атаке, но почему-то не нашла нужных слов, чтобы все объяснить тебе. Муж, ребенок, работа, кот… И ТЫ на другой чаше весов. Ты не писал мне стихи, не дарил платья… Ты делал мне массаж, массаж ног… ровно год — долгий год нашего романа.

Знаешь, я так любила твои прикосновения, так безумствовала от твоих пальцев, что все-таки собиралась уйти от мужа, готовилась превратить нашу сказку в быт желтого тазика с вишневым вареньем. Хотя мы оба не любили варенье: ты из-за приторности, я потому, что нужно было его варить. А ведь истинная поэтесса так далека от кухонных паров… рядом с тобой.

Рядом с тобой были сплошные поэтические безумства. Помнишь, как однажды мы купили несколько ящиков шампанского, притащили их в гостиничный номер и решили устроить себе ванну».

Отрывается от текста, продолжает вспоминать:

-— Откупоривали бутылки в ванной и целовались. Мы захмелели уже от самого приготовления этой ванны. Потом уселись туда и плескались как дети, пару минут. В ванной отвратительно воняло брагой, мы вдыхали алкогольные пары, кожа впитывала их порами, но веселое сумасшествие не переросло в бурный секс потому, что уже через пять минут ты вынес меня на руках и, пошатываясь, с трудом дотащил до кровати, где мы тут же уснули просто мертвецки пьяным сном.

Однажды мы придумали рабочую командировку, и укатили на три дня в Прагу. Ты купил охапку роз, шел впереди и усыпал мой путь лепестками. Горничная в отеле со злобным видом заметала после моего королевского шествия нашу розовую дорожку. Все это было слишком хорошо, чтобы продлиться долго.

Некоторые львы сношаются более пятидесяти раз в день. Все равно хочу быть свиньей в следующей жизни...качество превыше количества... Мы занимались любовью на лепестках роз, но меня не оставляло щемящее необъяснимое чувство одиночества.

Возвращается к письму, читает:

-— «Я часто думала о том, что будет, когда ты разлюбишь меня. Я часто думала о том, что будет легко и немножко жаль, когда я разлюблю тебя. Ты сделал это первым. Обычно мужчины заканчивают раньше женщин.

Знаешь, как это было? Это было смешно.

Это было смешно до истерики, до судорожных спазм обрушившегося на мою голову правды его счастья. Ты не просто разлюбил, ты перевлюбился в другую женщину. Самое забавное в том, что та, вторая, не была молодой красивой дурой, как принято. Она была на восемь лет старше меня, умненькая такая толстуха. Мда… Неисповедимы пути Господни».

Ну, что? Что? Разве об этом можно написать в романе? «Так не бывает», — скажет читатель. Но в жизни все бывает, даже если кажется, что не так. (всхлипывает)

Если бы ты навсегда исчез из моей жизни... Просто растворился, как мираж. Но нет же, ты никак не хочет меня отпустить. Вначале, вернее, в самом конце наших отношений, ты мерзко сдрейфил, просто перестал мне звонить, отменял встречи СМС-ками на мобильный. А потом прислал письмо: давай останемся друзьями. И тут я вспомнила, как однажды ты спросил: «Что ты сделаешь, Ангелика, когда решишь бросить меня?» — «Скажу: давай останемся друзьями», — беззаботно прощебетала я, даже не подозревая, что сама вложила оружие убийства в руки своего рыцаря. Легко. Только перестало хватать воздуха и куда-то исчезла земля под ногами. Так я впервые закурила (закуривает). Давай останемся друзьями. В этот момент ты, Виктор, стал мне так дорог, так нужен, что я просто задыхалась от нежности, пока не заметила, что нежность задыхается мною. Сложила самолетиком письмо от любимого, подожгла и запустила с балкона шестого этажа.

Потом сама позвонила тебе. Стараясь придать голосу несвойственную мне мудрость и простоту, сказала, что давно ждала подходящего момента, чтобы расстаться и все надеялась, что ты сделаешь это первым. Спасибо, спасибо тебе, Витенька! Ты всегда был таким чутким. Уловил мои колебания, все понял, написал это замечательное письмо.

Ха, ты был в страшной растерянности. Ты ждал от меня слез, выяснения отношений, ждал, что хотя бы спрошу, «почему». Милый, ты совсем ничего не понял во мне! Я так и осталась для тебя закрытой, непрочитанной книгой. Гордость и боль оказались сильнее любви. Они всегда сильнее, поверь.

Но тебе было мало. Ты написал мне еще одно письмо, в котором подробно объяснил из-за кого и почему ты решил меня бросить (как будто я вещь!), даже фотку возлюбленной приложил. Это было необъяснимое хамство. Или глупость... Или желание сделать мне еще больнее? Зачем? Конечно, я выколола ей глаза... На фотографии. И что? Она продолжает прекрасно видеть, водит машину и нарожала тебе детей. Двоих. Мальчика и девочку. Она, в общем-то, хорошая баба. А я — стерва.

***

Говорят, мужчины любят стерв.

Черта с два! Я истинная стерва!

Каждое свидание, как нерв.

Каждый мой возлюбленный, как первый.

Извожу,

ласкаю,

низвожу,

возвышаю,

головы кружу...

Только под венец идут с другими.

Я их просто взглядом провожу.

Виктор, Виктор... Ты не звонил уже целых шесть лет! И вот ворвался сейчас так неожиданно. Может, стоило все-таки сходить с тобой на кофе? Может все-таки, любовь — больше чем гордость?

* * *

Ты реальный давно настолько чужой,

Что меня ни на миг не спасают,

Повисшие длинной китайской лапшой,

Наши редкие телефонные стаи.

И когда ты реальный (взрывается пульс!)

Возникаешь в моей телефонной лягушке,

Я кривляюсь, я хвастаюсь, вру и смеюсь,

Будто болтаю с лучшей подружкой.

Ты реальный в реальной живешь семье,

И пузатые дети зовут тебя папой.

А жена, обнимая в постели, шепчет тебе:

«Моя грелка, какой ты сегодня помятый»...

Все так странно: за тысячу долгих верст

Ты живешь счастливый, спокойный, сытый.

Но вчерашний сон мне тебя принес,

И ладони были мои раскрыты.

Я взяла тебя, как благую весть,

И легко положила тебя под сердце.

Ты пришелся в масть, как нательный крест,

Ты пришелся в звук, как знакомое скерцо.

И теперь не знаю сама отчего,

Не хожу я больше пустою вазой:

Я ношу тебя, оттого тепло.

...только больше ты не звонил ни разу...

Долго. Наверное, с год я мысленно все время разговаривала с тобой, каждый день, задавала тысячу вопросов и один самый главный — «почему». Почему, почему, почему?

«Почему любовь уходит, оставляя в сердце боль?» С этого текста я решила открыть (кривляется) новую грань моего таланта. Я захотела стать поэтом-песенником. В конце концов, сколько можно было писать в стол, ждать очередного сборника в издательстве, когда вот они — деньги и слава — валялись под носом, бери не хочу. Эту тему не поднял бы только ленивый. Я никогда не была ленивой! Нашла композитора, набрала у него музыкальных болванок, рыб и стала строчить. Казалось, ну, что тут сложного? Главное — быть поближе к народу. Доходчиво, о ежедневном и еженощном, простыми словами. Тягуче, певуче. Вот собственно и все нехитрые правила сочинительства. Однако все оказалось не так-то легко. Буквально на первом моем тексте композитор начал спотыкаться:

-— «Неизведанная тайна на губах ее алела». Что такое «алела»? — строго спросил он меня.

-— Это, типа, краснела.

-— А раз краснела, то так и пиши. А то твое «алела» уж больно мудреное слово.

-— Что за дебил? — подумала я. И отправилась на поиски другого композитора. Второй был не менее веселым. Из моих текстов он выкопал строчку «И любовь над крышами парИт».

-— Че, это она у тебя там пАрит? И ударение неправильное.

-— Да не пАрит она, а парИт!

-— Че делает?

-— Летает, типа.

-— Так и пусть себе летает, но зачем же парить кого-то.

Потом были и другие продюсеры, певцы и музыканты. Кого-то не устраивали тексты, кто-то не хотел платить, кто-то вдувал мне что-то про христианскую мораль, про то, что деньги за стихи брать грешно, стихи — они как птицы, родились и улетели. А что мне, простите, кушать, птицы вы мои дорогие?

Так я поняла, что автором современных хитов мне не стать, а изменить попкультуру в одиночку просто не реально, беспощадно и бессмысленно.

* * *

Три розы в мартовском снегу

Белее снега.

Я улыбнуться не могу,

Так сладка нега.

И тайной музыки — немой –

Звучит реприза.

Я в облачении самой

Священной ризы.

Я исчезаю — в никуда,

Но вы не верьте.

Существования беда

Страшнее смерти.

Я стала писать пьесы. Много. И рассылать их по театрам. Ответы не приходили. Однажды муж, вернувшись с работы, ласково спросил, чем я занималась весь день.

-— Писала пьесу.

-— Ты все пишешь и пишешь, я все пашу и пашу. Хороша житуха. Только почему-то ни один театр тебя не берет.

Все. Оторвался с потолка невидимый кирпич, и упал мне на голову. Эта фраза стала началом конца, последней каплей взаимного раздражения. Даже сын не мог остановить покатившееся под откос колесо нашей семейной жизни.

* * *

Безрезультатность, безысходность,

Несовместимость наших чувств.

И я как будто в преисподней

С тобою рядом нахожусь.

Но ты — не Дьявол-повелитель,

Ты — узник веток в очаге.

И наша ветхая обитель —

«Гнездо» на птичьем языке.

Да, мы с тобой пернаты оба,

Хлопот семейных тащим груз.

Любовь накатывает злобой

И нежность оставляет грусть.

Да, мы с тобой крылаты оба,

Но окольцованы притом.

И кажется, что станет гробом

Огромноглазый светлый дом.

Еще чуть-чуть и мы, возможно,

Преодолеем страх разлук.

И потихоньку, осторожно

Друг друга выпустим из рук.

Словно в тумане, я решила уйти в некуда, сбежать от одиночества. Как можно сбежать от себя самой? Мы подали документы на развод. Я знала, что не буду подавать на раздел имущества. Что позволено быку, то не станет делать Юпитер. Я сняла квартиру, тихо собирала вещи в картонные коробки и говорила сыну, что у нас просто станет больше жилья, что он сможет жить, где захочет. Он смотрел на меня большими карими глазами Олега. И молчал. Как папа. Маленький цельный, как скала, человечек.

А потом была бессмысленная и беспощадная процедура развода, после которой ты, Олег, посадил нас с сыном в машину и повез домой. Мы тихо зашли в твою квартиру, сели в зале на полу, обнялись и долго плакали втроем, понимая, что это уже навсегда. Мы впервые стали по-настоящему родными людьми, которые просто запутались в сложной игре с названием «Жизнь». Потом ты пригласил нас на кухню готовить ужин, знал, как долго я мечтала приготовить настоящий семейный ужин. Приготовить его всей семьей. Но не так, когда мужчины на подсобных работах и только ждут, как бы смыться к телевизору, а когда все творят, и каждый кусочек наполняется огромной любовью. Ты чистил картошку и плакал. Впервые. Я никогда раньше не видела твоих слез. Иногда даже просила: «Ты поплачь, сними стресс, легче станет». А ты говорил: «Я —— мужчина».

А тут мы так светло и хорошо поплакали вместе. И я, и ты, и Лешенька. Поужинали и легли спать. Все вместе. На одной кровати, обнявшись, как старые друзья. Утром я разбудила сына и увела его в новую квартиру, в новую, незнакомую жизнь.

А Виктор все не выходил из моей головы. Сонет за рассказом, пьесу за песней я посвящала тебе, Витя. Запечатывала в конверты, шла на почту и возвращалась домой. (Открывает сумку, достает стопочку не отправленных писем, разбрасывает). Вот они. Неотправленные письма. К мужчине, которого я действительно любила. Я бредила им реже, но острее. Эта любовь стала моим хроническим заболеванием. Психолог говорил, что я люблю не человека, а образ, который сама себе придумала. Что пора бы жить в реальном мире и беречь реальных людей. Да я и сама знала, что совместная жизнь с тобой принесла бы мне только разочарование. Ведь, по правде говоря, ты все-таки не был героем моего романа. Но, затронув мое самолюбие, мою гордыню, ты стал героем моих стихов, моих грез.

* * *

Я не могу не думать о тебе:

Ты в каждой капле моего восторга.

И, видимо, так хочется судьбе,

Чтобы влюбилась лань в степного волка.

Я знаю, будет роковым прыжок.

Я скоро сдам, не выдержав погони.

В безумствии придет смертельный шок,

Когда меня моя любовь догонит.

Ты насладись: коктейль кровавый свят,

От мяса пар почти живого тела.

И карие глаза мои горят.

Не беспокойся.

                               ...Я сама хотела.

Мы жили с Олегом на соседних улицах, сын ночевал то у него, то у меня. Алешка и сейчас ночует у папы. Мы вместе проводили выходные, стараясь как можно меньше травмировать ребенка. Наши отношения с Олегом наладились. Мы просто перестали раздражать друг друга, но все то хорошее, что было, мы сберегли в душе. Иногда мы занимались любовь, незамысловато и просто, как старые друзья. Нам не нужно было друг друга удивлять и поражать, мы просто хотели получить разрядку.

Только люди и дельфины занимаются сексом ради удовольствия. Ну, разве что еще свинья.

Потом в моей жизни стали появляться самые разные мужчины. (Достает из сумки несколько фотографий). Это доктор, который принимал у меня роды. У нас был короткий и бурный роман прямо на гинекологическом кресле. Совершенно нормальный мужчина, в меру внимательный и неприхотливый. Этот капризный редактор женского журнала, избалованный вниманием слабого пола. Это — поэт с синдромом маниакально-депрессивного психоза. То посвящал мне сладострастные поэмы, то впадал в апатию.

Этот был похож на Элвиса, Элвиса Пресли. Просто двойник. Натуральный. Эдик. Он во всем подчеркивал сходство. Собирал все записи Пресли, интервью. Он даже выучил английский! Просто помешался на Эле, пел, крутился у зеркала, имел триста сорок костюмов и все время спрашивал: «Я достаточно Элвис? Я натурально похож?»

Вначале меня это забавляло, потом наскучило, а в конце и вовсе стало противно. Я злилась и думала, что он радуется, а я бы огорчалась своей похожести на знаменитость. Я бы комплексовала, что не стала более знаменитой чем Элвис. Хотела бы, чтобы Элвис изводился и старался быть похожим на меня. Иначе. Иначе все бессмысленно. Хотя все бессмысленно и так.

Взгляд падает на метрику, лежащую на скамье:

Мой сын. Ты почти вырос. Недавно я слышала, как ты, мой мальчик, кому-то рассказывал по телефону, что женишься на простой работящей девушке. Воспитательнице в детском саду. Главное — чтобы она хорошо готовила, стирала и вовремя заправляла постель. И тут я так четко осознала, насколько я — дурная мать. Все по-настоящему дорогое — тебя и мужа —— бросила на алтарь своих стихов. Меняла мужиков, чтобы найти новые ощущения, новые сюжетные повороты и неожиданные творческие решения. Не пекла пироги, как делают другие матери, а все строчила и строчила, переводила тонны словесной руды. Ради чего? А ты, мой бедный, недоласканный мальчик все время хотел простого свежего супа и тихих семейных вечеров без стука клавиатуры, без невнятных декламаций. Как же ты ненавидишь стихи! На дух не переносишь. Зато так ценишь ватрушки, домашнюю колбаску и пироги. (Закрывает лицо руками, опускается на колени, плечи вздрагивают, голос срывается на рыдания).

Всю, всю, до капельки, жизнь я положила на алтарь своих стихов. Моя жизнь теперь легко помещается в эту рабочую сумку — телефон, Ахматова, мой сборник, неотправленные письма, несколько фотографий, метрика и бутылка «Ани»... Ах, да, еще звезды. Жизнь с правом на звезды. Правом, которое никто и никогда не сможет у меня отнять! Неужели сейчас я сяду и напишу порнушечный тупой бестселлер для домохозяек, неужели я позволю им смеяться или плакать надо мной? Никогда! (начинает рвать листы рукописи, продолжает захлебываться рыданиями. Внезапно плач стихает. Поэтесса прижимает к груди растерзанную рукопись, целует стихи).

Что же я делаю, дура набитая?! Стихи — они же, как дети. Они же живые, как любовь, как жизнь. Они же и есть вся моя жизнь. Все, что у меня было. Все, что после меня будет. Остальное мираж. Даже если они не лучшие, не самые гениальные. Они же МОИ дети. Мои. Понимаете, читатели и редакторы?

* * *

Беззащитна.

Приду нагая.

Лишь стихи на моих руках.

Первый камень — последний камень,

Приготовленных Вами плах.

Пригвожденной рядами строчек

Быть назначено на роду.

А меня безродную — очень

Полюбили стихи на беду.

Ни отстаивать их, ни бросить:

Видно, просто дурная мать.

Вот опять приближается осень.

Неизбежно мое — писать.

Задевает локтем сумку, она падает со скамейки, из нее неожиданно вылетают ключи.

Пауза. Поэтесса изумленно смотрит на них. Молча снимает парик. Потом начинает истерически смеяться:

-— Ключи, родненькие, где же вы прятались все это время? Что ж это я, как дура, тут всю ночь просидела? Домой, быстрее домой, в ванну и спать. Потом прическа, макияж и обворожительная улыбка. Мне еще предстоит важный разговор с издателем.

Поэтесса опять надевает парик.

4 мая — 2 июня 2004 года.

г.Минск

Ремарки:

В конце пьесы на скамейке в ряд должно быть выложено много предметов — вещей поэтессы. Вся ее жизнь.

Символы жизни поэтессы являются персонажами, с которыми она ведет беседу, персонажами, к которым обращены ее монологи.

Сумка — сама жизнь.

Рукопись — издатель.

Телефон —— мать.

Кольцо на левой руке — муж Олег.

Промокшая плюшевая игрушка — сама поэтесса.

Письма — любовник Виктор.

Фотографии — другие мужчины в жизни поэтессы.

Метрика — сын Алексей.

Сборник Ахматовой — творчество.

Собственный сборник стихов — попытка самореализации.

Бутылка «Ани» —— одиночество.

Ключи — последнее звено, которое помогает понять, что в жизни героини завтра ничего не изменится.