Михайлов Олег. Пельмени

Огромная квартира в центре Петербурга. По-видимому, бывшая коммуналка. Насколько она огромна, можно только догадываться: зрители допущены лишь на кухню. Но и она впечатляет размерами. Высокие потолки с лепными украшениями, двустворчатые двери с бронзовыми ручками и много-много свободного пространства — хоть танцы устраивай.

В центре кухни большой стол с пестрой скатертью, вокруг которого несколько стульев с высокими спинками. Над столом — лампа с круглым абажуром, которую можно опускать и поднимать. Когда открывается занавес, абажур опущен, лампа слабо горит, освещая лишь то, что лежит на столе: деревянная доска для теста, скалка, кастрюля, несколько мисок, пепельница и чашка с недопитым кофе. Инородным телом в этом типичном кухонном наборе смотрится большой китайский веер.

Ночь. С улицы доносятся беспокойные звуки большого города…

За сценой слышен голос Хозяина.

Проходи, не стесняйся. (Тоном радушного хозяина.) Здесь у меня кухня. Направо туалет, налево — душ. (Игриво.) Или ты хотел, чтобы я сразу показал спальню? Нет? Вот и замечательно. Спальню покажу позже. Отделал по своему вкусу — в белых тонах. (Хихикнув.) Это цвет девственности. Ты себе просто не представляешь, каких трудов мне стоило найти в нашем ужасном городе телевизор с белым корпусом. Пришлось заказывать по каталогу…Проходи.

На сцене появляются двое — Хозяин и Гость. Пока Гость осматривается, у нас есть возможность рассмотреть их обоих.

Хозяин — стареющий блондин лет 50-55. Возможно, он и не блондин вовсе, а просто крашеный. Его редеющая шевелюра тщательно завита и залакирована. Один локон кокетливо спускается на лоб. В ушах золотые серьги. Не исключено, что Хозяин пользуется косметикой, как это делают многие молодящиеся гомосексуалисты. В том, что Хозяин квартиры гей сомнения нет. Его выдает и своеобразная манера разговаривать, и жестикуляция, и одежда. Русская речь в его исполнении звучит как «смесь французского с нижегородским». Улыбаясь, он хищно скалится фарфором фальшивых зубов. Смех у Хозяина мелкий, дребезжащий, неприятный.

Белые холеные руки Хозяина унизаны золотыми браслетами и цепочками. Из одежды на нем лишь просторный халат белого атласа с широкими рукавами, вышитый птичками и цветочками. Не удивлюсь, если это бывший наряд какой-нибудь опереточной гейши. Когда Хозяин вскидывает руки (а делает он это часто), браслеты звенят, рукава развеваются, а сам Хозяин становится похож на упитанную птицу (возможно, курицу; хотя курица в наряде гейши — это нонсенс), что бестолково хлопочет над разбитыми яйцами.

Гость — молодой человек 25 –28 лет, коротко стрижен, высок и широкоплеч. На нем клетчатая рубашка и голубые джинсы. Лицо…Впрочем, лица его нам не видно. Лампа висит так низко, а свет ее настолько тускл, что лицо Гостя остается в полумраке. Да и зачем нам видеть его лицо? К чему нам оно? Впрочем, мы не услышим даже голоса Гостя. Этот молодой человек говорит так тихо, что даже самый внимательный зритель, сидящий в первом ряду не в состоянии разобрать ни слова. В руках Гость держит большую спортивную сумку: с такими передвигаются по городу молодые люди его возраста, регулярно посещающие тренажерный зал.

(Берет сумку из рук Гостя.) Боже, какая тяжесть. Что ты в ней носишь? Гири? Давай я поставлю ее в угол… Садись вот сюда.

Хозяин усаживает Гостя спиной к зрителям — лицом к себе. Поднимает абажур — становится светлее. Садится сам.

Во-от. Так вот я и живу. Нравится?

Гость кивает. Возникает неловкая пауза.

Кури, если хочешь. (Пододвигает пепельницу.)

Гость достает сигареты, закуривает.

Господи, что ты куришь! (Возмущенно вскидывает руки.) «Петр Первый». Это же отрава!

Гость что-то говорит.

Хорошо-хорошо! Молчу, тебе лучше знать.

Пауза.

(Не знает, как продолжить разговор.) Ты сразу улицу нашел? Не заблудился?

Гость качает головой.

Это хорошо, а то многие теряются. Улица Социалистическая. Смешно. Столько лет нету никакого социализма, а улица осталась. Я недавно на такси домой ехал, так парнишка, шофер, мне сначала не поверил, что есть такая улица. А я ему говорю (продолжает гнусавым голосом «профессионального» экскурсовода): «И повелел тогда Петр Великий заложить в этом месте слободу особую, чтобы…» (Другим тоном, неожиданно просто.) Короче, навесил ему лапши на уши…Хороший попался парнишка, симпатичный. Когда доехали, он мне и говорит: «Сколько в Питере живу, а никогда столько интересного не слышал». Что поделать, отвечаю, работа у меня такая — всякие разности и интересности знать.

Гость о чем-то спрашивает.

Я же писал тебе, что работаю в турфирме. Кем? Хозяином, конечно! (Смеется.) Правда-правда. Езжу туда-сюда. Египет, Тунис, Сирия, Иордания, Эмираты…Народ от меня в восторге. Что? (Игриво.) Я бы тебе пожелал так владеть языком, как я владею: тебя бы тогда любили все мужики и бабы вокруг. Арабы меня обожают! Называют господином. Иорданцы даже предложили двойное гражданство, ага. А все почему! Я не такой, как остальные русские. Не один из этих…коллекционеров хуев. (Стучит себя ладонью по губам.) Извиняюсь, вырвалось. Вообще-то я не матерюсь. Но когда возмущение переполняет, могу и брякнуть. Грубость сказать.

Звонит телефон. Хозяин берет со стола маленький складной аппарат. Мобильник дамский, инкрустированный стразами.

(В трубку.) Привет, дорогая! Что? Отказ в визе? А я откуда знаю почему ей отказали… Не морочь мне голову — какой жук? Ах, это у нее фамилие такое — Жук? А-а-а…Вспомнил. Крашеная блондинка с золотыми зубами…(Зло.) Да мне плевать сколько она заплатила! Отдай ей деньги и пусть катится. Или вот что, предложи-ка ей Египет. Скажи, мужики там точно такие же, не все ли ей равно. А ты как думала? Она же трахаться туда едет, а не красоты рассматривать… Да у нее по глазам видно. По ее похотливым зенкам все понятно… Все, не звони мне сегодня, у меня гости. Чао!

Выключает телефон.

Нет, ну вот как работать с такими людьми! Не могу же я каждой дуре говорить, что она рожей не вышла. Да и в консульстве не обязаны объяснять, почему отказали в визе. Отказали и все. Иди — гуляй! Она думает, что если деньги заплатила, то уже и весь мир у ее ног. Ненавижу таких. На востоке их «наташами» зовут. Отдаются направо и налево. Тьфу, грязь!

Пауза.

Кофе будешь? Чай?

Гость отвечает.

Хорошо, что чай! (Радостно хлопает в ладоши.) Я загадал, что если ты пьешь чай, то все будет хорошо! (Смеется.) Чайник недавно вскипел — еще горячий.

Хозяин вскочил, начал хлопотать, накрывая на стол.

Чай — особенный. С травками. Без клофелина. (Смеется, резко себя обрывает.) Это шутка была, ты не подумай, что я одурманить тебя хочу или еще что…Заваривать этот чай меня научили бедуины. Это такие кочевники пустынные. Они ходят-бродят по пустыне, туда-сюда, не зная ни сна ни отдыха…Это я только должен думать, где на всех страждущих петербургских пидовок набрать здоровых и сговорчивых арабов. Только не делай таких глаз, можно подумать, что ты не знаешь, что здешние «подруги» заграницу ездят исключительно на сексотерапию. А потом хвастают кто с кем, сколько раз, какого размера… И ладно бы только русские себя так вели, что с наших взять — свиньи. Немцы точно такие же. Грубые. Австрийцы лучше — у них Моцарт, Кафка. Фрейд, наконец. Но хуже всего — французы. В Тунисе я одного такого видел. Лежит на пляже эдакий гнилой баклажан. Старый, страшный, как моя жизнь в искусстве. Над шезлонгом табличка. «Prive». Уссаться можно. (Презрительно.) «При — вэ»…С какой стороны у него «при», а с какой «вэ» уже и не разобрать. Ему жить осталось — на два понедельника. Прихожу днем на пляж, а его нет. Только книжка на полотенце лежит. Потом смотрю — ковыляет. А ноги — от колен и до пяток — все в грязи. Там неподалеку канава есть, кустами обсаженная. Так он, гад, в эту канаву повадился ползать. Засядет там и, как только увидит, что кто-то из обслуги отеля мимо идет, — сразу ему сто франков показывает. И языком своим сизым губки блядские начинает облизывать. Вот так вот. (Показывает, как.) Его смерть посрать отпустила, а он туда же. Хуи сосать.

(Спохватившись.) Ой, что это я! Болтаю-болтаю, а гость сидит голодный. Сейчас я буду делать тебе пельмени. И не спорь! Ведь я же хозяин, значит должен кормить. А ты — гость, ты должен есть. Это не долго. Раз-два! Оглянуться не успеешь, как я тебя уже накормлю.

Принимается за готовку: посыпает доску мукой, достает из миски тесто, раскатывает, ловко орудуя скалкой.

Так о чем это я? Ах, да! Ездят на сексотерапию…Нет, я не такой. Хотя иногда позволяю себе маленькие безумства. Какие? Могу, например, сесть на самолет и улететь в Пермь на премьеру «Спящей красавицы». Обожаю этот балет! Там в аэропорту машина, цветы и шампанское. Мне всегда рады, меня любят…А я…(Отложил скалку, сел.) Ты просто не представляешь как хочется любви. Любви! Чтобы никто не делал конфуз, душевную боль… Не могу любить туловище. Мне нужен человек. Понимаешь!

(Справился с собой; энергично принялся за работу.) Я даже на плешку теперь не хожу. Не на что смотреть. Знаешь, стоят такие… (Презрительно.) Провинциалки…Все из себя такие тонкие — звонкие, брючки-клеши, маечки в облипочку. Что там обтягивать-то, господи! Одни кости! (Со смехом.) Я ж не собака, на кости не бросаюсь. Один мой приятель называет таких «дровами». Как правило, «дрова» крашеные, совсем дешевая мебель…Ой, а я их зову «клонами». А что! Клонированные лица, клонированные мысли и чувства. Ведь они же ничего не могут в этой жизни — ни любить, ни страдать. Просто живут, жрут, срут и ебутся дружка с дружкой, как потные кролики.

Молчание. Хозяин нежно и с любопытством смотрит на Гостя, словно в первый раз получил возможность разглядеть его как следует; вроде как оценивает.

(Улыбаясь.) Ты не такой. Я это сразу понял, поэтому и позвал. Ты пришел. Я радуюсь и говорю всякую чушь-чепуху-чепухенцию. Веду себя, как старая дура. (Бьет себя ладонью по губам.) Извиняюсь, вырвалось…Вообще-то я не говорю о себе в женском роде. Правда-правда! Верь мне!

Пауза.

Хорошо, что ты пришел. Я так ждал. Застелил сегодня новые простыни. Белые, как эта мука…

(Опомнившись, другим тоном.) Когда мне бывает тоскливо — в последнее время это происходит часто — беру себя в руки, сажусь и делаю пельмени. Много-много пельменей. Очень удобно, кстати. Недавно купил себе новый холодильник с большой морозилкой. Она такая мощная, что пельмени сразу в ледышки превращаются, хоть из рогатки ими стреляй. (Смеется.) Ну вот, я опять какую-то чепуху говорю. Это ты на меня так действуешь. (Просто и доверительно.) Знаешь, когда я твои фотографии на сайте увидел — чуть с ума не сошел. Ночью спать не мог, представляешь? Утром вскакивал, бежал на работу, включал компьютер и смотрел, смотрел…

Протягивает руку к Гостю и осторожно, одним пальчиком прикасается к шее. И тут же одергивает руку.

Ой, чуть мукой тебя не запачкал. (Кокетливо бьет себя по руке.) Не смог удержаться. До сих пор не верю, что ты пришел. Что ты настоящий. Весь такой…Шерстяной! Я просто с ума схожу, когда вижу волосатых мужиков. Летом хожу по улицам, опустив глаза, чтобы не видеть…Честно говоря, я даже и не надеялся на ответ. Написал и все. А когда получил от тебя письмо, сначала не поверил… Потом испугался…Словно сон мне приснился, словно бы не со мной…

Хохочет. Вскидывает руки.

Ты не подумай, я не всем пишу. Я не блядь какой-нибудь. Не потаскун. Я по любви.

Хозяин смеется. Открывает другую миску — в ней мясной фарш.

Тесто у меня магазинское, а фарш я всегда делаю сам. По особому рецепту. Беру свинину и говядину, прокручиваю на мясорубке с луком и чесноком. А потом…Потом еще раз прокручиваю. Вот и весь секрет! Фарш получается очень нежным, просто тает во рту.

Хозяин зачерпывает чайной ложкой немного сырого фарша и кладет в рот.

Настоящие пельмени умеют делать только в Сибири. Готовить их — сибиряки говорят лепить — меня научили именно там. Представляешь, в детстве я даже не знал, что такое пельмени! Мы жили в Юрмале. Это в Латвии. А теперь я пельмени обожаю, жить без них не могу!

Гость о чем-то спрашивает.

Как я оказался в Сибири? Ой, это долгая история, я тебе потом расскажу…

Гость настаивает.

Ну, хорошо…Семья у нас была самая простая, никаких академиков, боже упаси! Мама меня одна воспитывала. Сначала на рыбзаводе работала, потом портнихой заделалась. Ой, какие она мне платья шила!.. (Понял, что сболтнул лишнее; бьет себя ладонью по губам.)

Засуетился, бестолково забегал по кухне.

(Продолжает скороговоркой.) Святая, замечательная была женщина моя мамочка, царствие ей небесное. Умерла через год после моего ареста…

Пауза.

(Неожиданно весело.) Так вот она мне рассказывала, что, когда была беременна, по радио передавали Верди. От этой музыки я настолько сильно начал барахтаться у нее внутри, что вырвался наружу. Словно не терпелось мне, понимаешь? (Смеется.) А когда мне было лет семь, цыганка нагадала, что я стану певцом. Мама на это сказала, что у меня нет ни слуха, ни голоса, и та очень обиделась: «Как же это так, если я вижу, что он будет певцом!» Я в это пророчество уверовал. Очень любил музкомедию, оперный театр. Пел, танцевал…Оказалось, что и голос и слух — в порядке. Вот и пришлось маме отдавать меня в вокальную студию…

Хозяин вернулся на свое место и принялся лепить пельмени.

Вот — смотри. Сочни я раскатал, теперь нужно ложечкой цеплять фарш…(Ловко выполняет все необходимые операции.) Теперь мы его кладем вот сюда, в центр…теперь защипываем…И — вуаля! Ты только глянь, какой красавец получился!

Любуются пельменем.

(Возвращается к прерванному рассказу.) Мама сшила мне пачку…(Спохватившись.) Нет, что я говорю…не балетную пачку, а пачку этих…костюмов для танцев…

Молчание. Гость курит очередную сигарету, а Хозяин с неимоверной быстротой и ловкостью лепит пельмень за пельменем.

Я жаждал жить! Как же я хотел в большой город! Я буквально грезил Москвой. Когда Юрмала заполнялась курортниками, москвичей я узнавал по странно растянутым словам…У них были красивые черные очки, плавки, а не сатиновые трусы, как у нас. А зимой Юрмала вымирала. И тогда я мечтал. Боже, ты не представляешь себе, как же я мечтал уехать туда, к ним! В большой мир! В Москву! И уехал… Гораздо дальше…За казенный счет.

Гость что-то говорит.

Ну почему же! Раз уж начал — расскажу. Тем более, что немного осталось. Приятель из «Ассоциации христианской молодежи» попросил спрятать брошюры. Обыск. Суд. Высылка в Сибирь, на поселение. Такими, как я, набили несколько товарных вагонов и повезли…Нет, ты прав…Лучше не вспоминать…

Пауза.

Но вспоминать надо. Хотя бы иногда…Потом вагон открыли и нам приказали прыгать. Я не хотел, испугался. Тогда какие-то люди схватили меня за ноги и стали тянуть вниз. На мне были тяжелые ботинки, одному из них я разбил всмятку лицо, вломил нос в голову… Не люблю, когда ко мне прикасаются чужие люди. Меня все-таки вытащили из вагона, ко мне потянулись мохнатые руки, я стал отбиваться… Но куда там! Их было больше, они были сильнее меня. Били долго…Сапогами...

Пауза. Пельмени на время забыты.

(Очень просто, без малейших признаков манерности, будто и не гей вовсе, а лишь старый усталый человек.) Думал, что никогда мне не забыть эту боль и этот стыд. Нас погрузили в грузовик и повезли. Тесно, темно, страшно. И только одна дурацкая мысль крутится в голове: «Боже! Как мне посмотреть, где мы едем?» Не помню уж как, но мне удалось немножко отогнуть брезент. Совсем чуть-чуть. Когда увидел — все забыл. Это было совершенно сказочно. Мне открылось чистое-чистое небо. Звезды. И круглая, громадная луна. Она сияла так ярко, что все было освещено вокруг. Все небо! И горы снега. Нет сил описать эту нечеловеческую красоту. И нельзя забыть.

Пауза. Хозяин вновь принимается за приготовление пельменей.

Не помню, сколько ехали. Но наконец машины остановились в небольшом селе, с настоящими бревенчатыми избами. До этого я о таких только в книжках читал. И в каждой избе — настоящая русская печка. Меня принесли в одну такую избу, где возле печки стояла здоровая русская баба. Она меня и выходила.

У нее было сказочное имя. Ва-си-ли-са! Сказочное. И жуткое. В сказках еще были василиски, я читал о них. Ва-си-ли-ск! Ва-си-ли-са! Она походила на василиска, на чудовище из сказки. Огромная, как русская печка, а глаза…Такие глаза у-у-у…(Показывает, какие.) Василиск убивал взглядом, а эта…Могла коня на скаку остановить одними глазами, как минимум. Откормила меня, как могла залечила отбитые почки. Ничего — выжил. Играл в клубе на скрипке. (С усмешкой). Ой, я же тебе не сказал, что очень хорошо играл в детстве на скрипке. Мама надеялась, что я стану вторым Ойстрахом. (Смеется). Глупости какие, да?

Дальнейший текст Хозяин произносит быстро, почти без пауз, практически не интонируя.

А я и не помню наш первый секс с Василисой, помню только ощущение. Это походило на раздевание и изнасилование души. Души, а не тела! Она вторглась, вломилась своей здоровенной тушей в мой характер, в мою душу. Пыталась подмять меня, сломать…Я не осуждаю. Она искала мужика. Защитника. Хозяина. Следуя ее логике, я должен был пить самогонку после работы и колотить ее смертным боем. Глупая баба. Никакая не Василиса Премудрая — обычная глупая баба. И жадная. После нескольких лет жизни, она считала, что я стал ее собственностью. Отчасти, так оно и было. (Страстно). Но, боже мой, какие пельмени она делала!

Хозяин смеется. Лепит пельмени.

У нее была дочка — Аня. К тому времени как меня освободили, она уже называла меня папой. Как же я мог их бросить! Но и оставаться в Сибири не мог…Мама к тому времени умерла, в нашем доме жили чужие люди. Куда ехать?! Нас приютила баба Марина — дальняя родственница. Урожденная княгиня Дурново. Так мы и оказались в Петербурге, в этой квартире. Жили потихоньку…

Пауза.

А потом не стало Василисы. Глупо все получилось. Деревенские ведь такие доверчивые. Вот она и открыла дверь незнакомому человеку. Тот ее ударил. Топором. Мы с Анечкой и Мариной в зоопарк ходили. Возвращаемся…А тут все в крови…Так и стал я вдовцом с ребенком на руках.

Пауза.

Хорошая была девочка, папой меня называла. Вырастил ее, на ноги поставил. Где она сейчас?.. Бросила меня, уехала, сука неблагодарная. Извиняюсь, вырвалось. Бог всем прощать велит. Я — давно простил. Даже не вспоминаю о ней. Правда.

Пауза.

(Тихо, почти шепотом.) Какой же ты красивый! Как хорошо, что ты пришел! Я так боялся…

Пауза.

(Другим, хозяйственным тоном.) Ну вот, за разговором и работа сладилась. Сам не заметил, как целую доску пельменей налепил. Теперь их надо поставить на несколько минут в мою чудо-морозилку. И можно будет варить.

Хозяин вскочил, положил пельмени в холодильник, набрал воды в большую кастрюлю и поставил ее на плиту.

Уфф…Холодильник у меня хороший, а плита — дура. Сейчас так начнет кочегарить, что мы здесь вспотеем. (Берет в руки веер, томно обмахивается.) Угости сигареткой. Думаю, что свою каплю никотина я сегодня заслужил.

Закуривает. Пристально смотрит на Гостя.

(Капризным тоном.) Что это я все говорю и говорю, а ты молчишь. Расскажи хоть что-нибудь! Расскажи, как у тебя было в первый раз? Извиняюсь, пардон. Вообще-то я никогда не задаю бестактных вопросов. Но не удержался. (Смеется.)

Гость о чем-то спрашивает.

Что? У меня? Тебе и правда интересно? Ой, это было…Это было так…так. Неромантично. (Со вздохом.) Ну хорошо…(Тоном капризного ребенка.) Это оказался дядька с пляжа. Курортник. Он подстерег меня, посадил на велосипед и отвез куда-то далеко…Он заставлял меня брать в рот свой член. В какой-то момент я вырвался…Убежал. Навстречу попались люди, много людей. Остановили меня. Я плачу, прямо рыдаю. Уж не знаю как, но они все поняли. Где, говорят, этот скот? Я им показал. Тот мужчина испугался, когда всю эту толпу увидел. Еще бы, они ж все здоровые мужики — рыбаки вот с такими ручищщами! (Показал, с какими.) Так ты, выродок, закричали они, мальчиков любишь? Он побледнел весь, но смело так им отвечает: «Каждый, в ком есть хоть капля гуманизма, любит мальчиков!» Ну, я тебе скажу, они и показали ему гуманизм! (Смеется.) Ты пей, пей чай — остынет.

(Неожиданно патетично.) Я и сам был готов убить эту мразь, которая хотела напасть на мое маленькое тело, извратить его и обесчестить!!!

Пауза.

(Другим тоном, более спокойно.) Конечно, я уже тогда знал, что меня тянет к моему полу, но не мог позволить этому извращенцу прикоснуться ко мне. Уже тогда хотел, что бы все по любви…Чтобы жить, дышать тем же воздухом, которым дышит любимый…Чтобы…

Гость прерывает его; о чем-то спрашивает. Хозяин явно не ожидал такого вопроса.

(Растерянно.) Что? Туалет? (Опомнившись.) Пойдем, я покажу.

Уходят.

(Из-за сцены.) Когда руки помоешь возьми синее полотенце с обезьянкой.

Вернувшись, Хозяин еще какое-то время прислушивается к тому, что происходит в коридоре. Затем на цыпочках приближается к стулу, на котором стоит сумка Гостя. Осторожно прикасается к ней. О чем-то размышляет. Отходит, качая головой. Направляется к буфету, выдвигает ящик и достает зеркало. Поправляет прическу. Решительно подходит к иконе в углу. Крестится. Идет к столу, приглушает свет лампы. Достает несколько свечей и зажигает их. Возвращается Гость, садится на прежнее место.

О! (Игриво.) Ну как, все прошло удачно? Проходи — садись. Чувствуй себя как дома. А я, как видишь, устроил небольшой интим. Ты не против?

(Томно обмахиваясь веером, произносит нараспев.) «Гуляли здесь ежедневно…Определив наметанным взором опытного любителя, обладатель могучих чресел многозначительно смотрел в упор и направлялся к ближайшему клозету. Там желающий мог полюбоваться на предмет вожделения, и даже пощупать — на что была установлена специальная такса: двугривенный. Если все было в порядке, отправлялись в бани, в отдельный кабинет, где тетка «употреблял» солдата в зад или наоборот, смотря по вкусу. Обходилось это в 3-5 рублей, сумма очень, по тем временам, немалая; да на одних двугривенных за «щупание» можно было подзаработать».

На последних словах, Хозяин подходит к Гостю и садится ему на колени.

Не пугайся! Всего лишь воспоминания одного человека о том, что происходило на Конногвардейском бульваре в конце девятнадцатого века. Я готовлю новую экскурсионную программу. По гей-местам Петербурга.

(Обнимая Гостя за плечи, почти ему на ухо.) О, я много мог бы рассказать тебе о таких местах. О туалетах, например. Тебя никогда не возбуждали надписи, которые там делают? «Отсосу», «Подставлю очко»…Меня они возбуждали раньше, и сейчас возбуждают…И ты меня возбуждаешь.

Гость что-то отвечает Хозяину.

(Меняясь в лице). Только не надо говорить мне гадости! Ты еще очень молод, а в жизни всякое бывает… (Устало.) Все было. Сейчас — ничего нет. И никого. Все исчезли. Растаяли. Я один остался.

Пауза. За это время словно бы что-то произошло. Внешне неуловимое, но неизмеримо важное. И Хозяин это понял, словно посмотрел на сцену из зрительного зала. И принял какое-то решение.

Чувствуешь? Под халатом у меня ничего не надето. Чувствуешь? (Склоняется к Гостю, обнимает его за шею, шепчет.) Ошибаешься — я не старик. Я открою тебе секрет: мне вчера исполнилось шестнадцать. У меня хорошее тело, красивое, без прыщей и задорин, молодое. Поверь мне! Я не испорчен, я честен, я тоже прячусь в угол ванной перед тем, как меня кто-то разденет…Весь вечер я думал, как себя вести — раздеться в кровати или в ванной, и что мне там нужно делать. (Кричит.) Что мне нужно для того, чтобы ты меня любил? Что! Скажи!!!

Плачет.

Ну вот, завтра глаза будут опухшие. Что ты говоришь? Не будет завтра?

Пауза.

(Шепчет.) Как хорошо, что ты пришел. Почему ты так долго не приходил? Я так ждал…

Пауза.

(Твердо и спокойно.) Я знаю, зачем ты пришел. Ты убить меня пришел. Ты ведь смерть моя. Да?

Медленно гаснет свет. В наступившей темноте кто-то играет на скрипке, кто-то поет, а кто-то плачет.

КОНЕЦ