Halgen — Чумной кордон

Встречают людей, как известно, по одежке, а вид Дипольдовского мундира всегда оставлял желать лучшего. Сколько бы денщик не гладил, не вылизовал его мундир, Николай Петрович по дороге на службу обязательно умудрялся его помять, заляпать, а то и порвать. Его начищенные до блеска ботинки обязательно встречали на своем пути лужи, пласты грязи, а то и конский навоз, или собачье говно.

Однажды случился и вовсе курьез. Когда Николай Петрович входил в кабинет полковника, тяжелая дубовая дверь быстро закрылась, и оторвала несчастному лейтенанту правый погон. Тут уж старый полковник не выдержал и расхохотался во всю свою богатырскую мощь:

— Вот, Николай Петрович, Вы такой офицер, что даже моя дверь решила Вас разжаловать! — сквозь слезы выдавил он, — Но я позволю себе с ней не согласиться, и все-таки дать Вам время на то, чтобы исправиться!

Бедняге не осталось ничего, кроме как произнести короткое «Есть исправиться!»

Но исправляться не получалось, будто чья-то злая рука все время летела за Дипольдтом и творила ему все новые и новые каверзы. Однажды дело даже чуть не дошло до суда. Тогда несчастный лейтенант заснул на дежурстве. К слову сказать, все офицеры частенько на дежурствах спали, и никаких наказаний им за то не было. Но судьба распорядилась, чтобы именно в дежурство Дипольдта нерадивый солдатик уронил цигарку, отчего взорвался пороховой склад. К счастью, дело удалось замять, но жизнь Дипольдта это происшествие никак не улучшило. Сослуживцы даже дали Николаю Петровичу прозвище «Коля — Государственная тайна», ибо нахождение такого офицера в рядах одной из самых сильных армий должно, по их мнению, оставаться для всех врагов тайной.

Солдат Николай Петрович никогда не бил, а если старшее начальство и прописывало экзекуцию какому-нибудь солдату — бузотеру, Дипольдт всегда давал понять, что сам он к этому не причастен. Но солдатскую жизнь это ничуть не облегчало, ведь и в других ротах офицеры младших чинов почти не били. Зачем отдавать время и сылы такому неблагодарному занятию, если для него в армии есть специально обученные люди, именуемые унтерами?!

С рукоприкладством унтер-офицеров Николай Петрович боролся всеми силами. Сперва просто вызывал унтеров к себе и проводил воспитательные беседы.

— Ваше благородие, — отвечал лейтенанту унтер Мишаня, двухметровый верзила, — Неу-жто так можно, чтоб армия без порядка была?! Ведь нашему мужику только через рожу и можно уважение к дисциплине объяснить!

— Но ведь у тебя же язык есть! — кричал на него Дипольдт.

— Они языка русского не понимают. Мне ли этого не знать, ведь сам таким был, самого по морде били! И несправедливо будет: нас когда-то били, а теперь нам и поучить никого нельзя!

— Но ведь вы солдат калечите! Вот Ваньки Свистку два зуба выбили! Коснись, на войне одни сухари грызть придется, а ему не разгрызть, так чего же, с голоду помереть должен!

— Ваше благородие, так ведь мы учим по-православному, любя! А зубы Ваньке Федюня выбил, он просто в унтер-офицерах недавно ходит, неопытный еще! Вот я — человек опытный, могу солдата так поучить, что и синяков не останется!

— Какая к черту это учеба! — Николай Петрович переходил на крик, — Отставить к черту такую учебу! Понятно!

— Есть! — отвечал бравый унтер, — Разрешите идти, ваше благородие!

— Иди! И, узнаю про рукоприкладство, загремишь в карцер, понятно?!

Унтер-офицер развернулся и пошел, и по его глазам было видно, что «учеба» все равно продолжится, только так, что лейтенант о ней не узнает. Позже Николай Петрович все-таки посадил двух унтеров в карцер, но это вызвало у них лишь неприязнь к своему командиру. Идею армии без мордобоя они именовали не иначе, как «новая дурная немецкая забава». Град пинков и зуботычин, летящий на несчастных солдат ничуть не ослаб, а, напротив, лишь усилился.

Дипольдт много раз бранил себя за то, что выбрал военную стезю. Конечно, не обошлось здесь и без отцовской воли. Ведь отец часто говорил сыну, что Дипольдты — старинный тевтонский род, перешедший на службу еще к Ивану Грозному, и война для их рода — единственное достойное ремесло. Но эти слова нравились и самому Коле, и он любил помечтать, как впереди своего войска пойдет на неприятельские штыки. Конечно, он погибнет, но не посадит на род Дипольдтов пятна позора, а добавит к родовому гербу еще одну золотую ленточку славы, одержит сто двадцать пятую победу. Эти мечты жили в нем и сейчас, но шевелились они все слабее и слабее, будто потихоньку погружались в вечный сон.

Однажды где-то на южных границах и в самом деле прошла маленькая война. Тогда Николай Петрович почти каждый день приносил полковнику рапорт о направлении его на фронт.

— Вы что, Николай Петрович, желаете, чтобы из-за вас мы потерпели поражение?! — усмехался в усы полковник, — Так знайте, милостивый государь, что этому не бывать!

Полковник демонстративно рвал рапорт с таким видом, как будто совершал очень полезное для страны дело.

А Николаю Петровичу оставалось идти на плац, по которому, печатая шаг, маршировали людские квадраты. «Ать-два! Ать-два!», и так от рассвета до заката. Когда Дипольдт засыпал, перед его глазами все также продолжали двигаться эти слепленные из людей машины.

Единственное, что еще интересовало Дипольдта на службе — это стрельбы. Сам он, при всех своих недостатках, был отличным стрелком, умел обращаться с любым оружием, и из десяти выстрелов не делал ни одного промаха. С завязанными глазами Николай Петрович разбирал и собирал что свой пистолет, что солдатское ружье, и всеми силами стремился пробудить у солдат такую же любовь к оружию. Неизвестно, полюбили ли солдаты свои ружья в самом деле, но по стрельбам рота Дипольдта стала в полку самой лучшей. Одна беда — начальство берегло порох и патроны, а поэтому стрельбы устраивало не так уж часто.

Не находя сочувствия у сослуживцев, Дипольдт стал дружить со штатскими. Их часть стояла в большом городе, где был даже университет, и Николай Петрович быстро познакомился с тремя приват-доцентами, историками. С ними он пил вино и подолгу беседовал о военной истории, которую Николай Петрович знал не хуже самих историков. Им же он показывал картины, которые писал в свободное время.

За такую дружбу сослуживцы взъелись на Дипольдта пуще прежнего. «Офицеру дружить со штатскими — все равно, что малому мальчишке с девчонками в куклы играть», говорили они за глаза. Но Николай Петрович уже не обращал на насмешки никакого внимания, и стена, выросшая между ним и сослуживцами, стала похожа на Кремлевскую.

Однажды Дипольдт и двоя его друзей пили вино и рассматривали новую картину «Лес после боя», где старательно написанные елки и сосны были жутковатого красного цвета. По мнению Николая Петровича, именно так видит мир смертельно раненый воин, который уже через мгновение окажется в Раю.

— А не пойти ли нам к дамам? — предложил приват-доцент Сергей Никифорович.

— Ты знаешь, куда идти-то? — в ответ поинтересовался Федор Тимофеевич.

— Да знаю я один «кошкин домик»…

Они собрались и побрели на окраину города, где одиноко стоял покосившийся от ветхости старый деревянный домик. Там их встретили три молодые женщины. Вскоре каждый из друзей уединился со своей «подругой».

Когда Николай Петрович увидел женщину, которая досталась ему, сердце отчаянно забилось, и лейтенанту показалось, будто он вживую видит свой сон. Наверное, именно о такой, высокой, беловолосой и круглолицей он мечтал все свои годы, и вот мечта сбылась, но в совсем необычном месте и в необычное время. Тут он заметил, что и девушка смотрит на него как-то странно, а в уголках ее глаз затаилась отчаянная грусть. «Не был прежде у продажных женщин, но что-то странно, чтобы женщина, рядом с которой каждую ночь лежит новый мужчина, могла так смотреть!»

Любаша (так звали эту удивительную девушку) подняла на него глаза, и он сразу все понял. Конечно, не своей волей пошла она в это ремесло! Три года назад в этих краях был жуткий голод, когда крестьяне съели не только своих собак, но даже и лошадей. В итоге на следующий год они остались без тягловой силы, и голод повторился. Правительство посылало сюда зерно и деньги, чтобы дать крестьянам кредиты на покупку новых лошадей. Но средства, как всегда, забрели в карманы местных чиновников, да так оттуда и не вышли, и лихолетье продолжилось.

Наверное, в разгар лихолетья Любушка и отправилась в город, чтобы спасти оставленных в деревне родителей да младших братьев — сестер. Родных то она спасла, но пути обратно в деревню, под косые взгляды и насмешки земляков, у нее не осталось. Да и здесь, в городе, она едва ли сможет заняться каким-то иным ремеслом. Оставила она и мысли о замужестве, которого в ее жизни уже не будет.

Но настал-таки день, и она полюбила одного из пришедших к ней людей, который полюбил ее. Но любовь эта обречена с самого начала, ведь разве кто-нибудь женится на шлюхах, потаскухах?!

— Ну, дорогой мой, так и будем друг на друга смотреть?! — нарочито медовым голосом сказала она, но Дипольдт заметил, что Люба сильно прищуривает глаза, чтобы не расплакаться, — Давай делать то, зачем пришел! Раздевайся, и порточки тоже снимай!

Тут Николаю Петровичу стало немного смешно. Надо же, назвать его форменные брюки таким смешным деревенским словом — порточки!

— Любаша, — неожиданно для самого себя твердым голосом сказал Дипольдт, — Мы с тобой все понимаем. Я хочу забрать тебе отсюда. Так что, выходи за меня замуж!

Тут уж Люба дала волю слезам и, рыдая, бросилась к Коле на шею.

О том, что лейтенант Дипольдт женится и о том, какая у него невеста, вскоре стало известно всем сослуживцам, включая и самого полковника. Когда тот встретил Николая Петровича, то, как бы невзначай, заметил:

— Вы, значит, господин лейтенант даже погулять по-человечески не можете. Только пошли — и вот, уже с невестой! Ну-ну!

— Извиняюсь, господин полковник, но, по-моему, это не совсем Ваше дело, — ответил Дипольдт.

— Не мое-то оно, конечно, не мое, Вы правы, но только что теперь люди скажут?! — заметил начальник.

Смеяться над Николаем Петровичем стали уже и в глаза. А привыкший, как барон из рода Дипольдтов, говорить с детства одну лишь правду, Николай Петрович написал отцу письмо, где подробно писал про обстоятельства своего брака. Ответ не заставил себя ждать, и был он скорее воплощенным в бумагу сгустком гнева, чем обычным письмом. Его текст уж совсем не походил на тот язык, которым говорил барон Петр Родионович Дипольдт, и, если бы не отцовский почерк, Коля мог бы думать, что письмо написано совсем чужим человеком. Отец писал: «Ты не дворянин, а сын собачий, стыд и срам всего нашего рода, великого рода Дипольдтов! Как у тебя только поднялась рука написать родному отцу, что ты женишься мало того, что на бывшей крестьянке, так еще и на бляди, потаскухе! Поэтому, предлагаю тебе либо изменить свое глупое решение, либо у меня больше нет сына, а у тебя — отца, и отныне ты никакой не Дипольдт, и дворянства у тебя больше нет!»

Николай Петрович уронил скупую слезу, но, помня о том, что Дипольдты всегда были верны своим решениям, направился в церковь.

Через пару дней они обвенчались. На скромной свадьбе были лишь трое друзей — историков, и пили они все то же вино, что и прежде.

— Я хочу вам сделать удивительный подарок, — произнес Сергей Никифорович, — Это — старинная книга, написанная золотом еще старинным писцом, в те годы, когда книги еще не печатали. Это — «Житие святого Лонгина», одного из моих любимых святых, который был воином.

С этими словами он протянул Николаю Петровичу большую книгу, на обложке которой красовался сотворенный древним иконописцем лик святого Лонгина.

Так и стала молодая семья жить в наемной квартире, вечерами читая «Житие». Барон Петр Родионович вскоре прислал новое письмо, уже ласковее. В нем он хоть и упрекал Николая, но все-таки признавал его своим сыном. Правда, отец настоятельно просил Колю, чтобы супруга не приближалась к родительскому дому на расстояние меньшее, чем три версты.

Ванька, Васильев сын, подъехал к родительской избе на возу, полном душистого сена. После того, как в лихой год его невеста Наташка обезумела от голода и среди ночи навсегда ушла в лесную чащу, прежднего, веселого Ивана будто подменили. Теперь он даже не смотрел на свою любимицу — гармонь, все время втыкал свой взгляд в землю. Едва выдавалась свободная минутка, он брал острый нож, и вырезал на кусках дерева странные узоры из крестов.

И сегодня Ваня был не весел. Напевая что-то заунывное, он выпряг кобылу из телеги, и зашагал в сторону сеновала.

— Ванька, тебя батя кличет! — крикнул ему попавшийся по дороге младший брат Андрюшка.

— Что такое? — не поднимая глаз, спросил Иван.

— Он мне не говорил, видно, сам скажет…

Когда Ваня вошел в горницу, то заметил, что отец мрачнее обычного, будто он день напролет вглядывался в речной омут.

— Присаживайся, сынок, — ласково сказал он и указал на лавку.

Василий внимательно посмотрел на сына, потеребил бороду и продолжил:

— Знаешь, что рекрутский набор идет? Так я сегодня на сходе был, решали, кого казенщине отдать. Никто, ясно дело, своих отдавать не хотел, и мы кинули жребий, чтоб все на Божью волю отдать. И короткая палка выпала тебе! — отец вытер скупую слезу.

Иван склонил голову, но не вымолвил и слова, что напугало отца. Он хорошо помнил, как забирали в рекруты его родного брата, сколько тогда было криков да слез.

— Сынок, это не моя воля, и не воля мира! То Божья воля, ведь так жребий выпал! — зачем-то повторил отец, — Но в уезде ты еще раз будешь жребий тянуть, и, может, Господь смилостивится, и тебе длинная палка попадется! Мы с матерью молиться будем!

Иван покорно кивнул, но не выронил и слова.

— Ничего, Ваня! — чуть не зарыдав, крикнул отец, — Тут у нас, сам видишь, тоже не житье. То пожар, то недород, то голодуха! А там, может, и до фельдфебеля дослужишься, а, может, и до унтера. Ведь я тебя маленько грамоте обучил, и это поможет, там грамотных любят... А сейчас пока вся деревня твоя, гуляй, сколько хочешь! Я тебе и денег дам, чтоб погулять смог, и бражки приготовлю!

Ваня молчал. Это разволновало отца:

— Ладно, сегодня мать закусок наготовит, а я сам тебя бражкой поить буду. Ведь что за рекрутский набор без гульбы?!

Но гульбы так и не получилось. Через пару дней умер Иванов дед — пошел в баньку и там угорел. Семье пришлось заняться его похоронами, и про рекрутство Вани на какое-то время забыли. А сам Иван, похоронив деда, принялся молча бродить по окрестным лесам, разыскивая чащу, в которой пропала его Наташка. Смысла в этом, конечно, никакого не было — местные мужики уже давно прочесали весь лес. Но Ваня все равно подходил к каждому дереву и шепотом что-то у него спрашивал, будто справлялся о судьбе потерянной Натальи.

Наконец, настал черный день набора, когда все деревни захлебывались водкой и бабьими слезами. Ревела и мать Ивана «Прощай сыночек, больше я тебя не увижу!.. Заберут тебя на чужбину!» Ваня поцеловал мать в щеку, после чего повернулся и быстро зашагал в сторону уездного города.

— Постой! — крикнул догнавший его отец, — Возьми с собой хоть книжку, по которой я тебя грамоте учил. Глянешь потом на нее — и нас, стариков вспомнишь!

И отец протянул Ивану «Житие святого Лонгина».

На жеребьевке в уезде Ване, конечно, выпала короткая палка. Он сам знал, что по-иному и быть не могло. И вскоре Иван вошел в казарму, завернутый в казенные одежды и с выбритой головой.

— Офицер у нас — человек добрый, над ним даже другие офицеры смеются. А унтера — звери, но по-другому и быть не может, ведь должности у них такие, собачьи, — сказали Ивану старые солдаты.

И уже на другой день Ваня потирал ухо, разбитое унтером Федюней. Каждодневные маршировки и град зуботычин Иван переносил молча, лишь потирая ушибленные места. А едва выдавалась свободная минута, он открывал «Житие святого Лонгина» и принимался медленно читать. И книга уносила его в мир ранних христиан, где обретение Рая казалось головокружительно близким, и не пришли еще пропитанные отчаянием века ересей и расколов…

Немного повеселел Иван лишь тогда, когда ему выдали ружье, и велели учиться разбирать его и собирать. Маленькие огоньки забегали в глазах Вани, когда он увидел хитро сцепленные детальки своего оружия, предназначенные для того, чтобы выплевывать косточки смерти. Разборка и сборка ружья его, вроде как, даже веселила, а когда он впервые пришел на стрельбы, то все пять пуль, одна в другую, вошли в красное яблочко мишени.

— Молодец! — воскликнул подошедший к нему лейтенант Дипольдт.

— Рад стараться, Ваше благородие! — по положенному ответил Иван.

— Вот тебе рубль на водку. Можешь сегодня выпить, я разрешаю! — лейтенант протянул ему деньги.

— Спасибо, Ваше благородие!

— Кстати, — вспомнил Николай Петрович, — Я в казарме видел «Житие святого Лонгина», это твоя книжка?

— Так точно!

— И ты что ж, грамотный?!

— Так точно!

— Вот что. Я завтра дежурю, зайди ко мне после отбоя.

— Так точно, Ваше благородие!

Когда лейтенант отошел, солдаты аж присвистнули.

— Всем молчать! — рявкнул унтер, и, схватив за подбородок Ивана зловеще прошипел, — А с тобой я еще потолкую! Врешь, не бывает такого, чтобы солдат с первого раза пять пуль прямо в яблочко посылал! Ты, видать, с какой нечистью снюхался, скотина!

Вечером Иван явился к Николаю Петровичу. Тот сидел в дежурном помещении за столом и пил чай.

— Присаживайся, — пригласил Дипольдт.

— Да я уж постою, Ваше благородие!

— Знаешь что, давай уж сейчас оставим «благородия»! Присаживайся, и пей чай, я приказываю! — лейтенант пододвинул к солдату чашку чая.

Ваня задумчиво отхлебнул с краешка чашки.

— Вот, Иван, что я хочу у тебя спросить. Мы ведь, люди городские, только по писанному понимаем. Сердцем ничего не чуем, будто наши головы, как от учений разрослись, так сердца наши и задавили. А ты расскажи, что в народе сказывают про святого Лонгина?

— Сказывают, будто когда он Спасителя на кресте пронзил, у него ангел копье отнял, после того у него глаза-то и открылись. И еще сказывают, что как язычники его казнили, он копье свое с кровушкой самого Господа в землю воткнул, и там лес вырос, в котором заблудишься, и вряд ли из него выйдешь. Но некоторые, кому Господь дозволил, могут в самое нутро того леса зайти, и сами не заметят, как на небеса придут. Только лес тот раньше в Романии рос, а потом к нам, на Русь перешел. И никто не знает, где он, вернее, он все время с места на место перебирается. Вчера — возле Москвы, сегодня — в Сибири, завтра — у нас. И снаружи его не заметишь — лес как лес, елки да сосны, или березки там всякие. Только когда в его нутро зайдешь, тогда и понимаешь.

— Лес, говоришь… — пробормотал Дипольдт, — Ладно, чай допивай и ступай в казарму, а я постараюсь тебя в школу унтер-офицеров отправить.

— Спасибо, Ваше благородие! — без особенной радости ответил Ваня.

Через два дня в квартиру Дипольдта вбежал растерянный денщик:

— Николай Петрович, господин полковник Вас срочно к себе вызывает!

— А что случилось?!

— Я человек маленький, мне о том знать не положено!

Николай Петрович быстро оделся и зашагал к полковнику. Когда дубовая дверь кабинета отворилась, то взору Дипольдта открылось хмурое лицо полковника, который на этот раз не выплюнул ни одной ядовитой шутки. «Война, что ли?», с некоторой радостью в сердце подумал лейтенант.

— На юге чума, эпидемия. Народ мрет, как мухи, — даже не поздоровавшись, начал полковник, — Доктора ничего не могут сделать, сами умирают. А народ боится, бежит в разные стороны, но потом все равно мрет, да еще соседей заражает, которые потом тоже мрут. Пройдет еще месяц — полтора, и чума до самой Москвы докатится. Потому Ваша рота направляется в те края, чтобы организовать чумной кордон.

— А что это за чумной кордон?

— Вас этому что, не учили?

— Никак нет! Меня учили воевать, а лечить чуму — дело докторов.

— Теперь это Ваше, мой милый друг, дело. Вам придется оцепить местность, где народ мрет от чумы, и никого оттуда не выпускать.

— А если люди побегут?!

— Тогда стрелять! Другого выхода нет, ведь если их выпустить — то помрет гораздо больше народу, чем Вы со своей ротой застрелите. Ну, понятное дело, сперва в воздух стрелять надо, пугать, ну а потом, если не поможет…

— Но почему Вы отправляете на это дело нас, русских солдат, стрелять по своим же русским людям?!

— Больше некого. Пошлешь иноверцев, так все скажут, что иноверцы русских убивают, так и хула на государство пойдет…

— Взять из острога каторжников, их и отправить!

— Дай только каторжникам оружие, так они сперва нас побьют, а потом в леса разбегутся! Это же ясно!

Николай Петрович склонил голову:

— Нет, стрелять в свой народ, притом не давить бунт, а просто убивать ни в чем не повинных людей, я отказываюсь! Пишу рапорт об отставке!

— Пишите, Ваше право! — зловеще прошипел полковник, — А потом я его порву, а Вас отдам под суд, у меня много чего против Вас имеется. И разжалуют Вас, раба Божьего, в рядовые, будете плац сапогами утюжить, что, как я заметил, Вам не сильно и нравится.

— Что Вы, господин полковник, себе позволяете?! — не выдержал лейтенант, — Знаете ли Вы, что такое род Дипольдтов, который не запятнан неправедно пролитой кровью?!

— Вы, насколько я знаю, свой род уже запятнали, только… несколько иным образом.

У Дипольдта в бессильной ярости сжались кулаки. Как бы он мечтал смешать полковника с воздухом, обратить его в невидимый и неслышимый призрак, сгусток тени, лежащий на земле без всякого причинного предмета. Но ему осталось только повернуться, и громко хлопнуть огромной дверью, наказывая ее за давнее свое унижение. От удара петли прогнулись, и дверь покосилась, будто прося у Николая Петровича прощения. Лейтенант махнул прощающей рукой и вышел на улицу. Там уже стояла выстроившаяся его рота, и он должен был вести ее не на встречу с противником, как он мечтал, но на встречу с грехом.

На станции пыхтел паровоз, запряженный в гусеницу вагонов. «Вот стоит железная машина. Ей все равно, куда и кого вести, она послушна человеческой руке, и всегда повинуется не то что ее движениям, но даже и малейшему трепету. Такой же машиной, только живой, был и Лонгин, и его копье двигалось подобно поршню паровой машины. Не было его воли на то, чтобы пронзить копьем Спасителя, он повиновался воле своего командира и никому больше. И не было Лонгину дела до сложных политических перипетий, происходящих в Иудеи, не знал он даже про неправедный суд над самим Господом. Но, как только он коснулся земного тела Господа, эта живая машина моментально сломалась. На место железного, как сам наконечник копья, приказа пришла трепетная вера… Так что же теперь будет со мной и моими солдатами, такими же машинами, сделанными порядком нашего войска?!», размышлял Николай Петрович, глядя на черный паровоз.

Солдаты набились в товарные вагоны, Дипольдт прыгнул на подножку единственного пассажирского.

— Можно отправлять! — сказал он подошедшему усатому железнодорожному чину.

Тем временем у самого паровоза мелькнул цветастый сарафан Любушки. И вот уже ее легкое тело впорхнуло в вагон и повисло на шее Дипольдта.

— Я с тобой! — выдохнула она.

— Но зачем?! — ответил Николай Петрович, — Там чума гуляет, еще неизвестно, вернемся мы обратно или нет. Не исключено, что заразимся все и вымрем, а ты ведь нашего ребенка ждешь! Никак нельзя тебе с нами…

— Если так будет — что ж, значит на то воля Божья, и я разделю ее вместе с тобой… Иначе нельзя!

Последние слова она сказала так твердо, как будто поставила на большой казенной бумаге круглую печать. Николаю Петровичу не оставалось ничего, кроме как уступить своей жене.

Поезд продирался сквозь лесные чащи, окутывая ели и сосны призрачными дымными клубами. То и дело из мрака дальнего пути выглядывали бедные деревушки, смотрели на Николая Петровича своими печальными лицами, и растворялись в глубинах прошлого. Когда стены и потолок вагона украсились отражением ряби большой реки, а прежние леса сменились чахлыми кустами, Николай Петрович почуял близость последней точки их пути.

Высадились они на небольшом полустанке с неуместно веселым названием Забиякино. К Николаю Петровичу подошел пехотный полковник, в распоряжение которого и перешла рота Дипольдта. Вместе с ним они прошли в небольшой сарайчик, который прежде служил вокзалом, а теперь волею судьбы превратился в противочумный штаб.

Полковник положил на стол, сколоченный из грубых досок, подробную карту этой забытой Богом местности.

— Вам надлежит встать вот здесь, возле главной дороги, и никого по ней не пропускать! — полковник перечеркнул красную ленту дороги карандашом, — Если не будут останавливаться — разрешаю стрелять, даже на поражение. Вопросы есть?

Дипольдт отрицательно покачал головой. Полковник понимающе посмотрел на лейтенанта и успокаивающим тоном произнес:

— Я, конечно, Вас понимаю, задача поставлена не легкая, и… скажу откровенно, скверная. Но кто-то же ведь должен ее выполнить! К сожалению, ни мы, военные, ни доктора пока не придумали другого способа остановить эту черную ведьму с косой. Так что, попрошу отнестись к выполнению задачи со всей серьезностью!

Через час Николай Петрович уже шагал во главе солдатской колонны. К полудню они вошли    в мелкую деревушку, из которой решением губернского начальства были временно выселены все ее жители.

— Располагайтесь по домам! — приказал Николай Петрович.

Солдаты радостно разбежались по пустым жилищам, которые, должно быть, напоминали им о далеких родных краях, да о некогда такой привычной крестьянской жизни. У самого Николая Петровича изба, в которой остановился он с Любушкой, не вызвала никакого восторга, но, как человек военный, он смог легко смириться с этой тяготой службы.

Дипольдт поставил четыре караула — один — возле самой дороги и четыре — на четырех окрестных холмах, с которых было хорошо видно, что делается на поросшей кустарником земле. С одной из этих горок были видны крыши деревни, что стояла уже по ту сторону кордона. Раздумья о том, что же сейчас происходит под теми крышами, и сколько слез льется на похоронах умерших от чумы людей, были тягостны. Ни сам Дипольдт, ни его подчиненные старались не смотреть в сторону зачумленной деревни. Распределив солдат и фельдфебелей по караулам, Николай Петрович занялся вопросами снабжения роты водой, продовольствием и дровами, для чего он распределил по хозработам свободных от караулов солдат.

Жизнь в деревушке быстро наладилась, и над ее ожившими домиками заструились печные дымки. По дороге не прошло ни одной живой души, и отчего-то все верили, что так будет до самого конца их противочумной службы. Вскоре спокойствие почти крестьянской жизни засосало роту, и некоторые солдаты даже развели возле жилищ маленькие огороды.

Иван стоял в карауле на вершине холма и смотрел в ту сторону, где раскинула свои крыши зачумленная деревушка. Внизу стояли солдаты, курили цигарки и рассказывали разные небылицы из прошлой своей жизни. Фельдфебель даже поведал, как он совратил дочку барина, за что его, как будто, и забрили в рекруты. Наверное, он врал, ведь не могла же обученная заморским манерам барская дочка во время соития так же стонать и подмахивать, как простая крестьянская баба!

Ваня опустил свой взгляд ниже серого листка одной из крыш, и тут его зашатало. Ему почудилось, будто там промелькнул красный в белую крапинку сарафанчик, точь-в-точь такой, как был когда-то на его Наташке. Иван сделал сперва один шаг, потом другой, а потом скатился с крутого склона холма и, обдирая кожу о колючие кусты, бросился в сторону деревушки.

Первым исчезновение солдата заметил фельдфебель.

— Куда Ванька-то подевался?! Всем искать Ваньку, а то головы потом не сносить!

Солдаты, калеча свои мундиры, принялись обшаривать кусты, но уже очень скоро по сломанным веткам поняли, что тот удрал в сторону зачумленной деревушки. Искать дальше было нельзя, вход на другую сторону чумного кордона строго запрещался.

— Ванька убег! — крикнул Николаю Петровичу ворвавшийся в избу фельдфебель.

— Да ты чего?! Чтоб Иван, да убег! Не может быть этого! — изо всех сил закричал Дипольдт прямо в ухо служивому, — Он, наверное, заблудился, в болоте утонул, а ты и не заметил, а теперь, чтобы себя выгородить, врешь! Знаешь, я никогда вашего брата не бил, но за такое я пропишу тебе десяток палок!

— Да что Вы, Ваше благородие, истинный крест, что убег! И убег он туда, где чума, куда нам ходу нет!

— Господи! — выдохнул Дипольдт и рухнул на скамейку.

Тем временем глубоко вздохнула и Любушка, как будто что-то почуяла. Она отвернулась к образам и принялась усердно молиться.

— Что скажешь Любаша, что твое сердце чует? — спросил лейтенант у своей жены.

— Быть чему-то… — неопределенно прошептала Люба и уронила на пол тяжелую слезу.

Следующий день прошел среди густой, как масло, тишины. В этой тиши тонули шаги и удары солдатских топоров, даже два стоящих друг против друга собеседника не слышали слов разговора и отвечали невпопад. Впрочем, говорили в тот день мало, разве что для того, чтобы вытолкнуть из своих глоток застрявшие слова.

— Может, это уже и есть чума?! Может, так она как раз и начинается?! — спокойно, без всякой тревоги, спрашивал молодой усатый солдатик у старого фельдфебеля.

— Эх, последние сапоги у меня прохудились! И новые нескоро выдадут. А тут кругом болота, того и гляди ноги промочишь, да сляжешь, и лазарета за сто верст не сыскать! — так же равнодушно отвечал он.

Ближе к вечеру спустился туман, и тишина стала совсем уже мрачной. Николай Петрович, чтобы хоть как-то перебить безмолвие, принялся читать вслух «Житие святого Лонгина».

И вдруг с неба снизошел такой грохот, будто грома всех былых гроз слились в один, и этот всенебесный гром разом рухнул на землю. Прокатившись свирепым катком по деревне, он снова, как будто, улетел в небеса, но лишь для того, чтобы опять обрушиться с утроенной силой.

«Да ведь это же из ружей палят», неожиданно для самого себя догадался Николай Петрович. И тут, как будто в ответ на его разгадку, двери распахнулись, и на пороге выросла огромная фигура унтера Федюни:

— Ваше благородие, оттуда толпа идет! Мы огонь открыли, но караулам их не сдержать! — давясь воздухом, прокричал он.

— Откуда — оттуда? — будто не понял Дипольдт.

— От чумы народ идет, Ваше благородие!

— Ну, так что стоишь, поднимай тревогу! — рявкнул лейтенант, и сорвал со стены свой любимый штуцер.

— Тревога! — раскатилось по округе вслед за очередным раскатом выстрела.

Кое-как накинув мундиры и прихватив винтовки, солдаты и унтера сбегались к озаренному вспышками выстрелов сарайчику передового караула. Прибежал туда и Николай Петрович, и когда он глянул за околицу, то едва не упал от удивления. Прямо на них шло что-то огромное и белое, будто порожденное самим сгустившимся туманом. Навстречу этому облаку неслись молнии выстрелов, отчего оно покрывалось красными пятнами, но продолжало неотступно жаться к чумному кордону. «Это — гроза наоборот, молнии ведь не из тучи летят, а в тучу», отчего-то подумал лейтенант. Через мгновение он разглядел, что облако — это на самом деле плотная толпа мужиков и баб, почему-то одетых во все белое. Было очевидно, что кордон, несмотря на свою огневую мощь, долго не простоит, что его собьет с ног эта безудержная белая река.

Дипольдт вскинул ружье и сделал несколько выстрелов. Его ухо смогло уловить крики, переходящие в стоны. Должно быть, он в кого-то попал. Но следующий взгляд ужаснул Николая Петровича настолько, что он тут же отбросил ружье в сторону: многие бабы в толпе были с детьми.

Тут же неизвестно откуда возле уха лейтенанта вырос пропавший солдат Иван:

— Если бы среди этих людей был Спаситель, то его, пожалуй, мы бы тоже… — прошептал он.

— Не стрелять! — как будто опомнившись, крикнул Дипольдт, — Бросить оружие! Отходить!

Он вылез из сарая и бросился прочь. За своей спиной он слышал многочисленные удары сапог о землю, и понимал, что это бегут его подчиненные. Солдатам, должно быть, казалось, будто офицер их куда-то ведет, но на самом деле Дипольдт несся вперед, не видя дороге. Зачем-то он забежал в болото, где жадная топь сорвала с его левой ноги ботинок, но он того даже и не заметил. Но вскоре хляби кончились, дорога опять стала плотной. Перед Дипольдтом вырос лес, царапающих своими верхушками тучи. Тут лейтенант остановился и обернулся назад. Вокруг стояло его воинство — без оружия, оборванное, многие солдаты и вообще босиком.

— Вот что, братцы мои! — промолвил Дипольдт и сбросил с себя китель, — Теперь я вам уже не командир! Теперь все мы — братья во грехе и в раскаянии. Так что, давайте обнимемся, да и простим друг друга!

И тут все обнялись.

— Простите меня ради Бога! — говорили унтера Мишаня и Федюня, обращаясь к солдатам.

— Господь простит! — отвечали те.

— Только куда идтить-то? — неожиданно спросил кто-то из солдат, — Чай, до родных краев далеко, а здесь для нас места нет. Не цапли же мы, чтоб в болоте селиться!

Дипольдт огляделся по сторонам. К нему подошла Любушка, которая все так же продолжала шептать молитвы.

— В лес и пойдем! — шепнула она.

— В лес пойдем! — громко повторил Дипольдт, хотя сам немного побаивался этого удивительно высокого леса.

И они двинулись между деревьев. Впереди — Любушка, за ней — Николай Петрович, а за ним — его воинство. Удивительное дело, чем глубже они заходили в чащобы, тем светлее там становилось. Под одним из деревьев, украшенном золотыми листьями, Иван увидел свою Наташу. Ничего друг у друга не спросив, они обнялись и пошли вслед за народом в лесную глубину. С каждым шагом небеса как будто прижимались к земле, вернее, наоборот, люди будто входили в синее безбрежье…

— Рота Дипольдта, что на чумном кордоне стояла, как в воду канула! — пожимали плечами в штабе.

— Беглых солдат на своем веку я до черта поймал и в острог сдал, но чтобы целая рота в бега подалась, да еще с офицером! Но так то Дипольдт, с него станется! — шипел сквозь зубы полковник.

На поиски пропавшей роты был спешно командирован целый батальон, командование которым принял на себя лично полковник. Вся местность, где могли находиться Дипольдт со своей ротой, была прочесана настолько тщательно, что нашли даже потерянную расческу Николая Петровича, которую узнали по вензелю. Добрались, в конце концов, и до леса.

Но сколько бы служивые не заходили в недра таинственного бора, ноги сами собой выводили их опять наружу, на опушку. Из-за этого лес им казался очень маленьким, хотя было очевидно, что тянется он аж до самой большой реки.

Уставши ругаться, полковник и сам прошелся по лесу, из которого вышел минут через пять и повидав на своем пути лишь несколько гнилых пеньков.

— Чертовщина какая-то! — пробормотал он, и распорядился выставить вокруг бора караулы.

Эти заставы простояли в глуши несколько лет, не слыша со стороны леса даже подобия человеческого говора. Лишь начавшаяся через два года большая война заставила снять кордон вокруг леса и отправить людей на фронт…

Товарищ Хальген

2007 год