santehlit — Бегство Великих Братьев

   — Тебе жить, сынок, ты и учись. Дашь возможность тобой гордится — буду рад.

Он чуть в пляс не пускался, когда я демонстрировал жирнейшую, в полстраницы пятёрку за какой-нибудь школьный шедевр.

   — Наша порода — Агаповская!

   Они (родители) давно поделили нас (детей) на «твою» и «моего». Хотя — ирония природы — внешне и характером сестра Люся более напоминала отца, а я — вылитая мать: мелкий, робкий, длинноносый.

   Люся училась прилежно — так ведь девочка! — но в школе не блистала. Улица была её стихией. Ходить, драться и материться она научилась в один день. Не было для неё пределов и авторитетов за стенами дома. Не скажу, что она лупила всех подряд. Нет. Она была обычной девочкой в обычной обстановке. Но лишь пахнёт жареным, Люся преображалась. Однажды спёрла дома рубль и купила на него кусок жевательной серы у старенькой соседки. Ему цена-то красная — десять копеек, но старуха сдачу зажилила. Мама пропажу обнаружила и на Люсю:

   — Что жуём?

Ну, та ей всё и выложила. Мама к соседке:

    — Как вам не стыдно — малого-то ребёнка….

   — А пошла ты!.... — ощерилась старуха.

Люся тут была. Жвачку в пыль выплюнула, подняла камень — бац в окошко:

   — Отдай рупь, сука!

Бабка заголосила, рубль отдала, а вечером отец ей стекло своё вставил. Вот такие номера откалывала моя старшая сестра.

   Любили ли она меня? Тут и гадать не надо — нет, нет и нет! С самого своего рождения — родители-то работали — стал для неё обузой. Таскала с собой по девчоночьим вечёркам. Чуть подрос — драки пошли про меж нас нескончаемые с одинаковым финалом — мне доставалось. Ещё подрос — драки прекратились. Не потому, что сдачи уже мог дать — характер начал формироваться: нельзя девчонок обижать. Уходил от любого конфликта, а сестра ещё больше психовала.

   Школа стала полигоном нашего соперничества. Сестра успевала, а я до четвёртого класса балбес балбесом был — с двойки на тройку перебивался и с трудом переходил в следующий. «Рахитик!» — кривила губы сестра, суммируя мои умственные способности с физическими данными. Мать рукой махнула — непутёвый. Отец терпеливо ждал, когда же во мне взыграет агаповский характер, и покажу я свои истинные способности. И вот однажды мой интеллект будто проснулся. Тому, наверное, дружба с сестрой и братом Шиляевыми способствовала. Я не только стал получать хорошие оценки, но вдруг обнаружил удовольствие в самом процессе познания. Учебники обычно покупали в августе, а к началу учебного года в них не оставалось ни одной незнакомой для меня страницы. И в моих и Люсиных.

   — Ты что, паршивец, делаешь! — возмущалась сестра, обнаружив подвёрнутый уголок страницы (так я отмечал рубеж прочитанного) в своём новеньком учебнике.

   Я не был любимчиком учителей.

   Русачка — та откровенно меня ненавидела. Кривила губы, открывая мою тетрадь с сочинением:

   — А послушайте-ка новый шедевр «нашего писателя».

И она читала мой опус на тему «Сказание о полку Игореве». Текст нормальный, я Вам скажу — всё по теме. А вот концовка…. В заключении написал, что есть в нашем классе мальчик, напоминающий мне бедолагу Игоря — хвастает, хвастает, а, в конце концов «пшик» получается. Я Рыжена имел в виду, а учительница посмотрела на класс поверх очков:

   — Ну, кто себя узнал?

Пацаны, как по команде, вздёрнули руки, а девчонки скуксились — всем хотелось стать героями моего романа.

   — Бери, Шолохов, — русачка швыряла (а как сказать, если не в руки подают, а на парту бросают) мою тетрадь.

Я открывал — «пять» и «два» под наклонной чертой. Обе жирные, красные. Нет, «двоечка», пожалуй, покрупней будет. Да-а…. не лады у меня с русским. Впрочем, это наследственное. Отец, когда писал что-нибудь, такую вольность в словах допускал, что Люся без смеха и читать не могла. Он, разобидевшись, ко мне. Я переписывал, и после меня ошибок было меньше, но оставались.

   Воевал с историчкой. Вернее, она со мной — я-то не шалил и не спорил с ней: просто читал на уроках исторические же, но художественные книги. Она раз поймала — отняла, другой…. Сама пойдёт, сдаст в школьную библиотеку и шипит:

   — Не давайте вы ему.

Её власть — все бы строем ходили и только гимны пели.

Как не давать? Библиотекарша — Валентина Михайловна — сама подыскивала мне исторические романы и напутствовала:

   — Читай, милый, читай.

Вот ведь, и среди взрослых не бывает солидарности.

   Историчка по-другому на меня поехала.

   — Читаешь? Всё знаешь? А ну-ка иди и отвечай.

И ну меня гонять — по пройденному, по новому, ещё нечитанному материалу. А я отвечаю без запинки, бодренько так, и примерами сыплю — совсем не из учебника.

   — Откуда ты взял? — удивилась историчка.

Я солидно:

   — Из Всемирной истории.

Она растерянно:

   — Так её же ученикам на дом не дают….

   — А я в библиотеке читаю, — решил не выдавать Валентину Михайловну.

Всемирная история и Большая Советская энциклопедия, занимавшие целые полки, считались справочным материалом для преподавателей — ученики от них шарахались, как от Толстовской войны с миром.

   Отчаявшись уличить меня в отсутствии знаний, историчка стала просто выгонять из класса. Поймает с книгой не по теме — и выгонит. Сижу в коридоре, в гордом одиночестве, и читаю. Однажды директор школы подловил. Разобрался в инциденте и мне:

   — Завтра родителей приведёшь.

Мама ходила в школу только к Люсе — ко мне вообще никто не ходил. Отец считал: сам набедокурил, сам и отвечай. Проблема. Родители не придут — дир из школы выгонит. Думал, думал…. Пошёл к историчке с извинениями. Приняла и простила, позволила уроки посещать, а я слово дал — ничего постороннего. Ей ведь тоже не улыбалась полемика с моими родителями — успевать-то я успевал, книжки посторонние…. Так не из рогатки же стрелял, не из трубочки плевался — к знаниям тянусь, которых на уроке мало получал. Это мог и доказать. Вот конфуз-то был бы для неё да ещё в присутствии директора.

   Короче, заключили мы перемирие. У меня на парте учебник, дневник да тетрадка, в парте — сумка на замке. Скучно мне, тоскливо. Она рассказывает, а я всё это уже знаю. Мог бы ещё добавить, а если присочинить художественно, как Колумб со товарищами от жажды страдали и чуть не передрались, открывая Америку — у меня бы все отличниками стали. Читает она в моих глазах скуку и призрение и психует. Меня не спрашивает, выводит в четверти четвёрки — и всё тут. Почему, спрашиваю.

   — Школа, — говорит, — не только знания даёт ученикам, но и воспитывает в них гражданское чувство долга. А у тебя с этим никак.

Поспорь, попробуй.

   Чтоб совсем не помереть со скуки или не уснуть — не дай Бог! — на уроке, стал историчку рассматривать, как женщину. Открыл вдруг, что она — ничего. Ноги стройные, грудь высокая, тугая. И личико приятное. И голос волнующий. Тупая, конечно. Но для красивой женщины это скорее плюс, чем минус.

   Стал, глядя на неё, придумывать разные истории.

   Вдруг война, бомбёжка — она падает и громко стонет. Кровь течёт по её прекрасной ножке. Задираю ей юбку и перевязываю раненое бедро. Потом целую, потому что прекраснее изваяния в жизни не встречал.

   Толяны, мои друзья-двоечники, рассказывали: пошли к англичанке на дом дополнительно заниматься. Позанимались, чаю попили, а потом беситься начали — бороться и всё такое. Завалили её на диван, потискали всласть, а потом засосы стали ставить — на груди, на шее, на ногах. Врут, наверное, хвастунишки. Хотя Рыбак в таком замечен не был.

   Вот бы мне историчку побороть на диване. Замечтался…. А она…. То ли мысли мои на лице читались, то ли флюиды какие в воздухе носились — от меня к ней. Она вдруг оборвала фразу на полуслове, кинула взгляд в мою сторону, густо покраснела и даже ногой притопнула:

   — Выйди вон!

Я в дверь. Класс недоумевает, а я-то знаю за что, и она знает.

   На следующем уроке на неё не смотрю, взгляд прячу, но мечтать не перестал. Ненавижу её за глупость и зловредство — и раздеваю, загоняю в мыслях во всякие коллизии и наслаждаюсь её голой беспомощностью.

   Вот немцы её насиловать собрались — одежду сорвали, а тут я на танке — попались «фрицы», «хенде хох!»! Те драпать. Я историчке — залазь, домой поедем. Сидит она рядышком, совершенно без одежды, плачет — ей страшно, ей стыдно, не знает, куда себя деть. А я, суровый танкист-герой, на неё даже не смотрю — будто каждый день таких катаю.

   Другой сюжет. Голодно после войны — пошла она в проститутки. Стоит под фонарным столбом, с тоской клиентов высматривает. А тут я — в морской форме, весь при орденах и с кортиком:

   — Пойдём, красавица. Почём товар?

Уж как ей стыдно-то со мной. А я достаю пачки денег, и побрякушки золотые, трофейные:

   — Ну?...

А потом мог бы и жениться. Хотя на такой дуре….

   Всех учителей расписывать не буду. А вот кто любил меня, так это математичка. Хотя начала она с зуботычины. Ну, это я к слову (другого не нашлось) — по затылку тюкнула, а я лбом в доску. Класс смеётся, я за дверь бегом — чтоб слёз не увидели. За что она меня так? Да не сумел из острого угла высоту опустить на противоположную сторону. Как Вы догадались, речь идёт о геометрии. Домой примчался разобиженный, сел за учебники. Свой прочитал, задачки все перерешал, за Люсины взялся. Достал её до самого «не могу». Тут Валя с Юрой приехали (помните? Кузнецовы — я о них уже рассказывал). Юра после армии институт закончил, в другой поступил и лекции читал в каком-то Павлодарском техникуме.

К нему со своими проблемами.

   — Зачем тебе? — удивился гость. — Ведь ты же в шестом.

Месяц они гостили, месяц Юра занимался со мной математикой. До учебника за десятый класс добрались — и тут отпуск у них закончился. Но результат был феноменальный. Чуть не в одночасье стал лучшим математиком класса, школы, а потом и района. Приехал с областной олимпиады хоть и без приза, но заважничал. На уроках математичка сначала мне дополнительные задачи давала, а потом вообще перешла на индивидуальное обучение. Все по школьной программе учатся, а я — по её личной. Требовала она, конечно, строго, но и щедра была на поощрения. У меня в последней четверти в каждой клеточке журнала стояли пятёрки — без единого пропуска.

   Однажды, зарядив класс контрольной, внизу доски приписала пример — уравнение с двумя модулями. Мои друзья про «модуль» и слыхом не слыхивали, а она:

   — Кто решит — сразу пятёрку за год поставлю.

Никто и не брался — со своим бы справиться. А я взялся и решил! Задача из учебника десятого класса!

На следующий день математичка объявила:

   — В вашем классе растёт феномен.

Она показала мою тетрадку с жирной «пятёркой» и объяснила, как я решил уравнение с двумя модулями. То же самое она изложила в десятом классе, где училась моя сестра. С упрёком к Люсе:

   — Вот ты не решила, а твой брат-шестиклассник смог.

С того момента отношения наши с сестрой резко изменились. Да и пора уже. Люся заневестилась — краситься начала (насколько в школе позволяли), наряжаться — не с руки ей стало драться и скандалить с младшим братом. Я ей всегда уступал в спорах, и ей бы уступить в очевидном. Но отец подливал масла в огонь, ликуя:

   — Мой сын! Агаповская порода взыграла!

И Люся ревновала:

   — Фи, рахитик! Лучше б драться научился — в армии-то на тебе все кататься будут.

Армия была тем Рубиконом, перейдя который, я мог рассчитывать на уважение сестры. Но, как и Рубикон, армия далека от меня была, от меня, четырнадцатилетнего. А уважения хотелось прямо сейчас. Сестра же ревновала меня к отцу, к успехам школьным, выискивала мои слабины, подмечала промахи и высмеивала. Жил постоянно на острие её критики — и никакой поблажки. Разве так относятся к родственникам?

   Мама…. Может, она и любила меня, но где-то в глубине души, очень глубоко. Отец так построил семейные отношения, что мы с ней как бы оказались по разные стороны баррикад. Мой сын — Агаповский корень! И мамина родня — Шилкина порода. Почему Шилкина — не знаю. Апалькова — у мамы девичья фамилия. Баландина — у её мамы, моей бабушки. Кто такие Шилкины — до сих пор не знаю. Но в тогдашних ссорах с сестрой не редко вставлял — у-у, Шилкина порода. И мама слышала, и в восторг не приходила.

   Этот сакраментальный вопрос — любят ли меня мама и родная сестра — мучил меня денно и нощно. Как проверить? Да очень просто — томсойеровским способом: нужно удрать из дома и посмотреть — кто заплачет, а кто возрадуется. И тогда окончательно выяснится: кто есть кто, к кому и как следует относиться. Мысль о побеге из родительского дома, однажды родившись, уже не оставляла меня больше, чем на один день — вечерами перед сном каждый раз возвращалась.

   Совсем маленьким мечтал удрать в Карибское море — там тепло, и сокровищами усыпано песчаное дно. Но подрос и понял — не реально: далеко, дорого, да и через границы без паспорта вряд ли прошмыгнёшь.

   Думал о Крыме — там тоже тепло, но сокровищ не было. И на что жить — уму непостижимо. Бродяжничать? Милостыню просить? Как-то не того — для настоящего пацана. Воровать — воспитание не позволяет. Крым помаячил и отпал.

   А вот здешние леса и болото вполне даже годились для обитания. Летом, конечно. Грибы, ягоды, птиц ловить можно, в гнёздах у них яйца — ну, чем не пища. Поживу, посмотрю: кто дома заскучает — а к осени вернусь. Эта мысль мне не нравилась только одним — скучно без друзей, да и страшно, поди, в лесу-то. Чай не остров необитаемый — нагрянет кто-нибудь недобрый в шалаш, придушит сонного. С товарищами — другое дело. С товарищами сам чёрт не страшен!

    Стал приглядываться к друзьям и чувствую: всё не то. Рыжен природу не любит — ему бы толпу зевак да форсить с утра до ночи. Рыбаку рыбалка и охота нужны. Реальные. А не какие-то надуманные приключения. Да ещё его дружба с Пеней охладила наши отношения — ни воровство друга, ни дурные привычки (курение, например) не вызывали моего восторга.

   Мишка Мамаев, мой старший друг? Но тот гитарой увлёкся. И всё больше к девочкам на лавочку — возраст.

   Такие вот проблемы держали меня на привязи. Но желание росло, набухало и должно было разродиться

   Решил завязать с футболом. Была тому причина. Как Вы помните, ездил я в Троицк и в составе сборной района выиграл зону. Пельмень — обратно ехали на электричке — натрескался пива, трепался: на финал поедем, в Челябинск. Мол, команда у нас что надо — прославимся в областном масштабе. Я дома тоже не молчал — расхвастался перед родными, перед друзьями. И всё ждал — ну, когда же, когда?

   Рыжен пропал куда-то, вдруг появляется — расфуфыренный такой, важный — бахвальству нет конца. Ездили они на область, не плохо там сыграли — все матчи выиграли и лишь один, финальный, проиграли. И то — очень спорно. Столкнулись Ваня Готовцев с соперником бестолковками. Челябинский-то финалист только шишку почесал, а наш, как упал в беспамятстве, таким и унесли с поля на носилках. Когда в «неотложку» грузили, скривился врач:

   — Доигрались, стервецы. До похоронки доигрались.

Наши-то и трухнули. Играть надо, а они на поле не идут — смерти боятся. Никакими силами не заставишь. Организаторы бузят — долой команду с турнира! Потом остыли, прослезились — травма-то серьёзной оказалась. У Ивана черепушка треснула, и «крыша» поехала. Дурачком, короче, стал — инвалидом. Ни в школу, ни (позднее) на работу — никуда не надо стало. В футбол, понятно, не играл уж более, но любить не перестал. До сей поры болеет — ходит по кромки поля, кричит на все игровые ситуации:

   — «Злак» (в наши годы — «Урожай») — чемпион; «Спартак» (или «Динамо», или «Торпедо», или…. кто бы там к нам не приехал) — кал!

Это не констатация фактов. Это его, Вани Готовцева, мнение: увельских в чемпионы, а приезжих — в сортир.

Отвлёкся.

   Вернули увельскую команду в турнир, только в последнем матче засчитали техническое поражение 0:2 (а счёт-то по нолям был в момент столкновения). Посчитали, оказалось — заняли мы (районная наша команда) второе место в области и первое среди сельских команд. А меня там не было. Рыжен был, а меня не взяли. Обидно. В Троицке я ж не плохо отыграл — гол даже забил. Рыжен ни одного. И в области тоже — а форсит, куда деваться. Потом их — сельских чемпионов — по областному телевидению показали, всю команду, в программе «Сельские огни», что по вторникам выходит. Как Рыжен от гордости не лопнул — загадка природы. Степенным стал, рассудительным, на нас свысока поглядывает — сермяжина. О футболе судит с видом знатока, о его звёздах — будто вчера с ними пивасик брудершафил. Сил терпеть не было этого задаваку. И решил я — с футболом завязано. Отныне и навсегда! Раз там такие хвастуны приживаются — мне-то что там делать? Рыбак ещё прошлой зимой секцию бросил — совсем закурился. Больше и я не пойду. Буду в шахматы играть или в кружок «Умелые руки» запишусь. «Кройки и шитья» — всё больше пользы, чем футбол. Профессионалом мне не стать, так стоит ли напрягаться, ноги ломать, голову?

   Только утвердился в этом решении, Рыжен прибегает:

   — Антоха, помощь нужна!

В очередной раз влюбился сосед мой и одноклассник, футбольная знаменитость.

   Девушка была прелестна без преувеличений. Училась в параллельном классе, жила неподалёку и звалась Татьяной. Правду сказать, приметил я её ещё раньше Рыжена и влюбился раньше. Только чувства мои чувствами и остались: такой я человек — не умею в любви своего добиваться.

Произошло это так.

Учился в классе лучше всех мальчишек, а Надя Ухабова вообще лучше всех. За это она и в Артек ездила. А мне только грамоту дали за победу в районной математической олимпиаде. Нас некоторые учителя сравнивать стали, чтобы возбудить здоровое соперничество. Но куда ей до моих успехов в математике, а мне до её в русском — на том и примирились. Только Надюха зовёт меня к себе домой:

   — Помоги задачки решить.

Пришёл, помог. Она мне чаю с мёдом. Вкусный мёд, а больше не приду, думаю. И она это чувствует — суетится, не знает, чем угодить. Тут её подружка и соседка заглядывает — эта самая Таня. Хорошенькая такая, скромная. Последнюю черту давно приметил. Её старшие братья, родной и двоюродный, не последние люди в Октябрьской ватаге, могли по слову сестры всю школу на уши поставить. А она ходила и взгляд прятала, будто стыдилась хулиганистых братьев.

   Таня с нами чаю попила, задачки посмотрела, как решили, литературы немножко коснулись, и…. пошло, поехало. Надюха хитрая, видит, что я подружкой увлёкся, зовёт к себе и добавляет — Таня придёт. И Таня приходила каждый раз — наверное, я ей тоже понравился.

   Две четверти встречались на явочной квартире, а потом, в преддверье новогодних каникул, заспорили.

   — Все мальчишки — хвастунишки и трусишки, — утверждает Надежда.

И Тонька, сестра её младшая, вторит. Таня молчит, но, видимо, соглашается. Разговор катился к тому, чтоб мне на кладбище ночью одному….

Я:

   — Дождёмся лета — и ночи потемней, и жмурики активнее.

Может быть, и отбился бы, но Тонька, малолетний изувер, другое надумала:

   — Пиходи на площадь к ёлке.

День назначила и час. Девчонки её поддержали. Вам это свиданием покажется, а я-то знаю, о чём речь. У ёлки на площади все Увельские банды пересекались, дня не проходило без потасовки. Прийти туда одному, одинаково, что партизану в гестапо заглянуть: за куревом или, там, за спичками — мол, холодно в лесу, окажите милость. Согласился прийти и не пришёл. Не то чтоб испугался сильно: ну, отлупили б — так что, в первый раз что ли? А могло и пронести. Честно — забыл, заигрался. А девчонки помнили и приходили. А потом, после каникул, ну меня шпынять. Тонька, конечно. А Надя простила и опять в гости зовёт. Таня взгляд свой прелестный прячет и не здоровается. Так и не состоялась наша любовь, а могла бы.

   Теперь Рыжен на неё глаз положил и меня зовёт за компанию. Пошёл, сам не понимаю зачем. Сели на скамеечку под её окнами. Рыжен гитару щиплет — та воет, бедная. И приятель ей вторит:

   — А на дворе стояла жгучая метель,

    А мы с цыганкою помяли всю постель.

    А тары-бары, шуры-муры до утра,

    А ночь прошла, и расставаться нам пора.

До утра мы не выдержали, но до первых петухов честно отсеренадили. Не вышла к нам Татьяна. И никто не вышел. А могли бы. Например, её хулиганистые братья — так бы нам накостыляли…. Рыжен с тем умыслом и позвал меня: одному-то больше достанется, а на двоих расклад половинный.

   Не успокоился приятель мой, с другой стороны к сердцу красавицы подступает. Предложил её меньшим братьям — родному и двоюродному — в футбол сыграть на Танин поцелуй. Те не поняли его и согласились. Они подумали, что если проиграют, то не будут препятствовать встречам Рыжена с их сестрой. Это даже льстило. Это, как будто, он у них разрешения добивался. А Рыжен — уж я-то его знаю — совсем другое имел ввиду, договариваясь о футбольном поединке. Проигравшие братовья, по его версии, должны были держать строптивицу за руки, когда он своим сопливым ртом…. её прелестные губки. А может, и не дошло бы до насилия: взглянет на него, виртуоза кожаного мяча, красавица и растает её неприступное сердце….

   Договорившись о поединке, Рыжен примчался ко мне:

   — Выручай, Антоха.

Только-только решился завязать с футболом, а тут опять «за рыбу деньги».

   — Хорошо, — говорю, — выручу.

   Приходим вдвоём в назначенный день, в назначенный час, в назначенное место. Соперники нас уже поджидают. Их трое. И прошу запомнить имена — пригодится. По возрастающей: Вовка Евдокимов — родной брат виновницы баталии, Витька Серый — двоюродный брат оной же, и Вовка Нуждин — наш одноклассник и сосед выше перечисленных. В болельщиках известные уже Вам дамы, причём Тонька Ухабова активно за меня болеет:

   — Впиёд, Агапыч!

Забыл сказать — картавая она и ничуть этого не стесняется. Надя за Нуждасика болеет — они дружат. А Таня глаза свои прелестные долу опустила и сидит изваянием. Как датская русалочка — скамеек-то не предусмотрено.

   Пожали руки соперникам, пометили ворота кепками, и баталия началась. Рыжен туда, Рыжен сюда — в новеньких полубутсах, что с турнира привёз — везде успеть хочет, мастерством блеснуть. Схватил мяч в руки у своих ворот — соперники горячатся, пендаль требуют. Рыжен спорить не стал, в «рамку» встал и пендаль пропустил. Забеспокоился. Вспомнил, что в зарок поставил. Чего только не предлагал на кон за Танин поцелуй, но родственники не загорались. Потом Вовка Нуждин влез:

   — Ружьё есть? У нас хорёк под крыльцом завёлся — убить надо.

Ружья у Рыжена не было, а у моего отца было. И Рыжен пообещал его, не согласовав этого со мной. Теперь забеспокоился — проигрывать было нельзя. Поставил меня в ворота, а сам вперёд ринулся.

   Надо сказать, игра была предрешена: пусть их трое, так мы-то — профи. Секция, турниры своё слово сказали. Мы с Рыженом с мячом на «ты». У ребят — ни техники, ни физики, ни смекалки. Рыжен их один по полю таскает, я с Тонькой репьём перекидываюсь, а счёт уж за десяток перевалил — в нашу пользу.

   Игра закончилась, пришло время расплаты. Для Тани. Она, бедная, ничего и не подозревала. Рыжен к братовьям:

   — Ну?

Те плечами пожимают:

   — Вон сидит — иди, проси, чего хочешь.

Рыжену наглости не занимать — пошёл «на арапа».

Смотрю в его потную спину и думаю: я-то за что напрягался, мне что — тоже с ним целоваться, или с Тонькой, или с Надькой?

Рыжен, тем временем, к девчонкам подсел, Таню по коленке гладит. А она ему — бац по роже. Рыжен её за плечи и на спину повалил, мурлом своим в лицо целит. Таня отбивается. Братовья сидят, будто их это не касается. Девчонки бросились на помощь. Навалились на Рыжена — писк, визг — колошматят. Противно мне стало — поднялся и домой пошёл. Всех кляну: себя, Рыжена, Таню за что-то, а больше всех футбол — ведь зарекался же.

   Шёл, не оглядываясь, а за моей спиной события развивались динамично. Таня вырвалась от насильника и домой. На её слёзы выскочил старший из двоюродных братьев — Юрка Серый. Рыжен, тем временем, хохотал, как от щекотки, отбиваясь от сестёр Ухабовых. Увидел угрозу и стрекача задал. Мимо пропылил в полном молчании. Да я бы и не побежал — хоть он зазавись. Не оглянулся даже полюбопытствовать — от кого это он. А зря. Сильнейший пинок напрочь выстегнул левую ногу. Нет, не оторвал, не сломал — а именно, выстегнул. Будто не стало у меня вдруг ноги. Сел в траву — боли не чувствую, конечности тоже. Мимо Серый за Рыженом вскачь. А я смотрю на свою левую и не узнаю — будто чужая. В коленке не сгибается. Кед стянул, пальцами шевелю — они не шевелятся. Бог ты мой — что случилось? На ногу встать не могу — на четвереньках к дому какому-то подполз, на лавочку взобрался, сижу, жду — когда отпустит. Время идёт, не отпускает. Неблагодарно выдрал палку из приютившего меня строения и поковылял домой.

   Нога вернулась ко мне среди ночи, вместе с болью. Гнуться начала, вставать стало можно. Утром повертелся перед зеркалом — обнаружил под ягодицей синее пятно, и всё. Хромота прошла через пару дней, но судороги, видимо от повреждённых мышечных нервов, остались на всю жизнь. Стоит только потянуться, пусть даже со сна — и готово: нога деревенеет, мышцы наливаются болью. Одним словом — судорога.

   Два дня думал, как Юрке Серому отомстить. Ничего путного не придумал, решил Витьке, брату его меньшему, морду набить — зуб за зуб. Прихожу. Они, троица неразлучная, лежат на том же месте, где оставил их в злополучный день.

   — Вот, скотина, ему лишь бы подраться, — Юрку осуждают, мне сочувствуют.

И отлегло от сердца: не кровожадный я мужик-то. А тут Нуждасик со своей проблемой:

   — Антон, ружьё надо — хорёк из-под крыльца всех достал. Главное, своих кур не трогает, а соседским проходу не даёт. Будто различать умеет.

   — Нас спалить грозятся, — добавил сокрушённо.

   — Хорошо, я поговорю с отцом.

   — А украсть не можешь?

   — Украсть не могу.

   Отцу я рассказал о Вовкиной беде, и он обещал помочь. Но помощь затянулась, а хорёк всё лютует. Тогда Нуждасик достал на стройке карбиду и сделал бомбу. Мы все ему помогали. Бомбу сунули под крыльцо и — бегом со двора. Бомба рванула — мы думали, дом разнесёт, но и крыльцо устояло. Ждали результатов — думали, хорёк испугается и убежит в другое место или помер от разрыва сердца. Ни то и не другое. Снова стали куры пропадать. Тут мужики собрались. Вовки Нуждина отец, конечно, хозяин жилища, Евдокимовский батя с огромной овчаркой на цепи. Другие. Отец пришёл с ружьём. Своротили крыльцо, начали нору копать. Нас, пацанов, со двора турнули — мало ли чего. Слышим из-за ворот — собака заливается, мужики матерятся. Потом всё разом стихло. Выносят хорька дохлого — Нуждин-старший кайлом его убил.

   — Он маленький такой, а они — с ружьём, кайлом, собакой, — посочувствовал я зверьку.

И ребята меня поддержали. Единомышленники, оказывается. На том и сдружились.

   Лето с макушки скатилось, но до школы ещё далеко — надо чем-то себя занять. Тут как раз Вовка Евдокимов «Трою» Гомера прочитал. Не в оригинале, конечно, но загорелся весь. Ходит перед нами гоголем, плечами поводит, себя возвеличивает:

   — Аякс могучий….

Мальчишки завидуют, себе роли требуют.

   — Пожалста, — говорит древнегреческий герой с улицы Набережной. — Ты будешь Ахиллом, а ты Гектором.

Им бы, дуракам (Витьке с Нуждасиком), «Трою» почитать, так не рвались бы в потенциальные покойники. Для себя решил: будут сильно звать, обзовусь Одиссеем. Этот хоть жив остался, как не трепала его судьба. Но мне роль не предлагали — в зрителях оставили.

   Мальчишки мечами обзавелись, щитами круглыми. День сражаются, другой. Всё одно и то же — ни ума, ни фантазии. Скукотища. Поднимаюсь решительно:

   — Завтра после табуна жду вас за первым холмом по дороге к лесу.

И всё, ушёл. Оставил за спиной недоумение и таинственность.

   По дороге домой зашёл к уличному приятелю Гошке Балуеву. Рассказал свою задумку, потому что знал: этот паренёк во всём меня поддержит — всегда на моей стороне.

   На следующий день, управившись с повседневными домашними обязанностями, занялся приготовлением к намеченной встрече. Подыскал длинную и ровную палку, привязал на конец самый большой гвоздь, который нашёл в отцовом плотницком хозяйстве. Получилось грозное, если не сказать смертельное, оружие. Подпоясался ремнём и сунул за него маленький топорик. Ещё картошки в сетку набрал. По дороге за «гору» собирал деревяшки для костра.

   Гошка следом приковылял. Хромой он от рождения, но пацан что надо — порядочный и с головой дружит. Затею мою творчески развил — притащил тесёмочки цветные и перья индюка. А ещё краски акварельные спёр у младшего брата. Раскрасили мы узорами фейсы свои — пострашней чтоб было. Бестолковки перьями украсили. Костёр запалили, картошку печём.

   Валят друзья мои новые.

   Мы с Гошкой встрепенулись — оружие наизготовку. Я топорик-томагавк сжимаю, Балуйчик копьё наперевес.

   — Стойте, бледнолицие койоты! — говорю. — Как смеете топтать прерии команчей — сынов Великого Маниту?

Я им на полном серьезе внушаю, что дальше нельзя, а Евдокимчику всюду театр блазнится:

   — Как здорово! Как интересно! Ну, вы даёте!

И лезет напролом. Долезся. Гошка ему тупым концом копья как задвинет в пах, толкнул ногой, зажавшегося, на землю, ржавый гвоздь в лоб нацелил:

   — Ты что, шакал трусливый, о двух скальпах?

Вовка обиделся, а мальчишки попятились.

Отступили. Устроили стоянку неподалёку. Только какой там бивак — у них и спичек с собой не было. Сидят, совещаются, нам кулаками грозят. Собаки бледнолицие!

   Нашли какие-то дубинки, пошли на приступ.

Гошка копьём орудует. Я к томагавку головню в левую руку добавил. Отбились. А Евдокимчика, самого настырного, в плен забрали. Связали ремнями, у костра бросили — и ну плясать ритуальные танцы кровожадных команчей.

   — И-го-го! — вопим. — И-ги-ги!

Потом пытать его стали. Орёт Вовчик на всю округу, а мы ему вторим. Витька Серый издалека:

   — Отпустите, а то за Юркой сбегаю.

Ну, не дурак ли? Ни грамма фантазии.

Вовку мы развязали не потому, что испугались — картошка испеклась. Сидим втроём, уплетаем, а тем грозим:

   — У-у, шакалы! Только суньтесь.

Наелись. Картошка осталась. Куда девать? Ладно, подходите, жрите: команчи — народ добрый.

   Примирились. Сидим одной гурьбой. На небе закат догорает, в костре угли перемигиваются. Тут я и поведал свою мечту — мол, хочу в лесу шалаш поставить и из дому удрать. Все сразу вдруг оказались обиженными домочадцами, у всех нашлась причина покинуть родной чертог.

   У меня были готовы четыре версии дальнейших действий — по числу сторон света. Если двинутся на запад — там густые смешанные леса: берёзы, сосны, осины, лиственницы даже есть. Можно шалаш поставить — лесины кругом воткнуть, верхушки связать, травы накосить и обложить — чем не вигвам.

   Если пойти на юг — упрёшься в военный аэродром. А ещё раньше — самолётная свалка. Мы бывали на ней с отцом. Там, кроме брошенных истребителей, траншеи понакопаны — наверное, для учений: войны-то не было в наших краях. Накрыть одну такую сверху, печку поставить, трубу наружу — чем не землянка.

   С севера болото подступало. Можно лабазу какую-нибудь обжить. А ещё лучше — лодку угнать или найти брошенную (и такие бывают), палки к бортам прибить, толью покрыть, и, пожалуйста, — готов плавучий дом.

   На востоке была деревня Петровка. Там жили мои дед и бабка. Старенькие. В углу их огорода, у самого озера покосилась брошенная баня. Можно её оккупировать — ни за что не догадаются. Днём отсыпаться, а ночью по садам и огородам рыскать, погреба потрошить. Ещё церковь там заколоченная стоит. Можно в ней приютиться, если нечистой силы не бояться. По слухам, между ней и бывшим поповским домом (школа там была после) существует подземный ход. После революции попик там сокровища церковные зарыл — иконы и утварь всякую, золотую.

   Известие о кладе более всего вдохновило моих друзей — собрались нагрянуть в Петровку немедля. А мне хотелось проработать, испытать все варианты, и именно в озвученном порядке. Заспорили.

А темнота уже подкатывала со всех сторон. Где-то на болоте протяжно завыла выпь. Ночная ласточка, а может, летучая мышь пискнула над головой. Жутко стало, и мы засобирались домой.

   Несколько дней откладывали свой поход. Дело было — оружие готовили. Когда собрались — у всех луки со стрелами, копья, ножи.

   Пошли на запад, в лес — по первому моему варианту. Но сглупили. Нам бы крадучись, тайком от посторонних глаз. А мы полем шли — никого не видели, ни от кого не прятались. Стреляли по сусликам из луков. Ягодами лакомились. Набрели на коровий череп обглоданный. Заплясали вокруг — будто это мы его того, оторвали и обглодали. Наши первобытные ужимки привлекли стороннее внимание. На опушке леса бугрился нарытыми берегами канал. Вели его когда-то для осушения болота, да и бросили у береговой черты. В лесу он кустами зарос, ряской затянулся. А в поле — ничего: вода чистая, голубеет под солнцем от медных солей. Отличная купалка! Только берег глинистый, иссохшийся — весь в трещинах и камнях. С отцом как-то подъехали, он к воде подойти не может: камни режутся, колются — отвык уж босиком шастать. А я ничего — искупался.

   Вот в этих холмистых берегах затаились извечные наши враги — пацаны Чапаевские. Только мы подошли, они как выскочат.

   — У-гу-гу! А-та-та! Бей их! Хватай!

Нам бы бой принять — победить или погибнуть со славою. А мы позорно драпанули. Никто не преследует, а мы чешем без оглядки. Впереди Витька Серый, последним Гошка. Это понятно — куда ему хромому за нами. Добрались до известного костровища, заспорили. Серый на меня поехал:

   — Какой ты вождь — улепётывал, как трусливый шакал!

   — Так ты же первый сыпанул, — защищаюсь.

   — Без разницы. Ты должен быть примером храбрости для нас всех. Долой труса-вождя! Переизберём его, ребята.

И переизбрали. Гошку выбрали, за то, что он последним бежал. Балуйчик в лидеры не рвался, но в образ краснокожего вжился основательно — видимо литературку какую подчитал. Поднялся, ладонь перед собой.

   — Хау, братья, говорить буду.

Все разом примолкли — красиво у него получалось.

   — Великий Маниту учит детей своих: нельзя избирать нового вождя, пока жив старый. Быстроногий Олень (Гошка кинул взгляд на Витьку Серого) должен вызвать Мудрого Волка (он чуть склонил голову в мою сторону) на поединок и убить его или погибнуть сам.

Я бросил взгляд на Серого и усмехнулся. Тот съёжился. Гошка продолжал:

   — Но команчей очень мало осталась в наших прериях, чтобы мы могли позволить им гибнуть от собственных томагавков. Как же поступить?

Гошка простёр руки к небу и голову запрокинул.

Красиво, чёрт возьми! Просто египетский жрец. На худой конец — индейский шаман.

   — Великий Маниту говорит мне: пусть вождём команчей становится воин, у которого больше всех подвигов.

   Потом Гошка сел и объяснил, как вести учёт этим самым подвигам. Орлиными перьями: просто разукрашенное перо «ку» — за простой подвиг; с красным кончиком — «гранку» — за великий.

Орлиных перьев нам, конечно, не достать, но можно разукрасить петушиные.

Мы тут же, не отходя от кассы, присудили Гошке «ку» за то, что бежал последним с поля брани. А я бы и «гранку» не пожалел за мудрость. И ещё, кликуха Мудрый Волк мне понравилась. Серому тоже — Быстроногий Олень. Тут же Гошку окрестили Твёрдым Сердцем. Вовку Нуждина — Отважным (ой ли?) Бизоном. Вовку Евдокимова — Маленький Брат. Он не возражал. Впрочем, Гошка добавил: воинские звания можно менять в зависимости от обстоятельств и поведения каждого. Откуда что взял — я просто диву давался.

   Следующий поход был не более удачливее первого.

   Твёрдое Сердце вёл нас на запад, в дикие леса. На голове его красовалось разноцветное перо — единственное на всё племя. Учитывая горький опыт прошлого, шли полем подальше от канала и болота, поближе к кладбищу. Поляна — самое уязвимое место: здесь мы как на ладони, всем видны. Другое дело лес — там за любым кустом схорониться можно, там мы у себя дома.

   Врагов пока не видно. А вот колодец у кладбища усмотрели. День жаркий — почему бы не попить? Подруливаем. Издали не заметили, а подходим — мать чесная! — бычара огромный, не иначе племенной. Поднимается, головой вертит, копытом землю бьёт, ревёт утробно:

   — У-у-у! Запорю!

Думаете на привязи? Да где там — свободен, дик, ужасен. Доблестные команчи сыпанули без оглядки. Впереди, конечно, Быстроногий Олень. Последним — Твёрдое Сердце. Побежал он, повинуясь общему порыву, а потом остановился — куда ему от быка в чистом поле учесать. Встал намертво, томагавком машет — быка отгоняет. А тот круги наматывает, рогами целит и всё никак не решится на последнюю, губительную для Гошки атаку. Тут я к нему присоединился. Игры играми, но как друга бросишь в беде настоящей. Копьё выставил. Оно быку что-то напомнило, и круги его стали шире. Потом подпрыгнул, боднул рогами воздух и галопом к колодцу — то же мне, телёночек! Преследовать мы его не стали. Пот холодный утёрли, смотрим, где ж команчи храбрые — их и след простыл.

   После этого приключения неделю не собирались. Тем стыдно, носа не кажут. А мы с Гошкой уйдём за «гору», костёр палим, картошку печём — скучно вдвоём. Потом подваливают, да не втроём — четверо. Пашка Сребродольский в нашем классе учился. Когда мы с Рабочими выясняли отношения, он активно против нас дрался. А теперь на Бугор переехал. С Нуждой он и раньше дружбу водил. Вот тот его и притащил.

   Уж если кто и был внешне похож на индейца, так это Пашка, точно. Нос крючком, скулы в желваках, походка рысья. Пришёл не с пустыми руками, с луком — но с каким! Был он сделан из лыжины, с такой убойной силой, что — мама дорогая! И стрелы у него не камышовые — деревянные, и наконечники к ним — не копьянки из жести — гвозди без шляпок, а на другом конце — оперение.

   — Мой брат, Ястребиный Коготь, — представил его Нуждасик.

Пашка отрепетированным жестом приложил кулак к сердцу, а потом распростёр его ладонью перед собой:

   — Хау, Великие Братья.

Серый с Евдокимовым свои задницы к костру — как ни в чём не бывало, да ещё спорят. Гошке «ку» за то, что от бешенного бизона не побежал, а мне — «фиг на постном масле».

   — Ведь я же вернулся, — горячусь. — От меня бычара и драпанул.

   — Ты сам драпанул — мы видели.

   — Два «ку» заменяется одним «гранку», — важно заявляет Гошка.

Тут Отважный Бизон вываливает из кармана свои богатства:

   — Жертвую для племени.

Действительно, то были настоящие богатства — две курительные трубки и мундштук к ним наборный из разноцветного стекла. Одна трубка из слоновой кости выполнена в виде медвежьей головы, другая железного дерева — в виде кокосового ореха. Трубки тут же набили сухими листьями и пустили по кругу, а Бизону единогласно присудили два «гранку». Он стал вождём и заважничал. Позднее я узнал, чего ему стоил этот пост. Была у них дома книжка А. Волкова «Урфин Джюс и его деревянные солдаты». Уж как я ни просил её почитать, Вовка упирался:

   — Не моя — братова.

Читал урывками, пока в гостях бывал. До середины дошёл, тут её Отважный Бизон и променял на трубки. С кем менялся, не сказал, как ни пытал.

   Вовка мудрым был вождём. Прежде, чем выступить, держал совет. Всех слушал, ни с кем не спорил. А потом спрашивал Пашку:

   — Как пойдём, брат?

   — Прямо.

Ястребиный Коготь был везунчиком. По его совету мы шли прямо и без всяких приключений добирались до опушки.

    В лесу отыскали отличное место для вигвама. Две огромные лиственницы, смыкаясь кронами, служили форпостом: ветви толстые, пологие, частые — отличный наблюдательный пункт. Далее густые заросли клёна — не продерёшься. Да и кому была охота — ягод здесь не было, грибов таких, «подклёновиков», Природа ещё не сотворила. С этой стороны место безопасное от ягодников и грибников. Среди зарослей — поляна, а в её центре густой-пригустой куст тальника. Как лилия распустившаяся: по краям густо, внутри пусто. Мы там немножечко томагавком почистили, топчаны соорудили. Бечёвкой по периметру стволы подтянули — стены получились. Кроны сомкнулись — крыша непротекаемая. Жилище — Робинзон отдыхает.

   Маленький Брат обнаружил это место — ему «ку» в награду. Быстроногий Олень бечёвку дома спёр — ему тоже «ку». Остались мы с Пашкой не «кукованные». Ястребиный Коготь не переживает — правая рука вождя — ему первая затяжка из Вовкиных рук. А мне обидно — не я ли всё это придумал? Хоть бы за идею пёрышко сунули.

   Сунули. За победу в состязаниях на твёрдость характера. Нуждасик — вождь, он руководит и судит, а остальных по очереди к столбу пыток. Встаёт мужественный команч к сосне, воины палки в него швыряют. Одна хряпнулась над головой, а я и не вздрогнул. Признал меня Отважный Бизон победителем соревнований и присудил «ку». Появилось первое перо в моих волосах.

А жизнь первобытная всё продолжалась.

   С лиственниц — поста нашего дозорного — хорошо проглядывалась лесная дорога. Изредка появлялись на ней пешеходы — грибники с ягодниками. Или телега лесника протарахтит. Или велосипедист какой прокатит. В дозор по очереди ходили (кроме вождя, конечно), но ни сойкой пропищать, ни кукушкой прокуковать, ни петухом, на худой конец, прокукарекать никто толком не умеет. Два пальца в рот — и весь сигнал. Заметили — от свиста этого разбойного втягивал голову велосипедист проезжий и нажимал педали. Лесник подбирал вожжи и начинал тревожно озираться. Грибники, те вообще прочь пылили, без оглядки.

   Мы всё нападений ждали на вигвам наш, готовились, с кострами осторожничали. А получилось, что свистами разбойными отвадили любопытных от этих мест. Ну и, возгордились — в набег всем захотелось: бледнолицых по лесу погонять, их сады дачные выпотрошить. У меня другие планы были, их и озвучил на Великом Совете, пуская дым изо рта и протягивая трубку соседу:

   — Храбрые сыны Великого Маниту! Бледнолицие собаки провели канал по нашим землям. Они хотят осушить Великое Займище и окончательно сгубить родную нашу природу. Мы должны знать планы белых собак и разведать, как далёко они прорыли свой подлый канал.

Возражал мне Гошка — уж так ему хотелось пошарить по садам. Там ещё виктория должна была остаться, малина спела, вишня дозревала….

   — Мы прогнали бледнолицых из наших лесов, — сказал Твёрдое Сердце. — Время напасть на их жилища и спалить все дотла.

У-у, какой поджигатель!

   — Мой брат выдаёт желаемое за действительное, — заявил Ястребиный Коготь, пустив клуб дыма и сплюнув в костёр. — В дубравах рыщут бледнолицые охотники, а мои мокасины требуют украшений. За скальпами, друзья!

   — За скальпами! — сказал Маленький Брат.

   — За скальпами! — кивнул Быстроногий Олень, принимая от него трубку.

Я не сдавался.

   — Найдя исток Великого Канала, мы узнаем Великую Тайну бледнолицых. Мы разгадаем их замыслы и сможем уберечь наше Займище от осушения.

   — В котлах наших пусто, — настаивал Твёрдое Сердце. — Наши дети, наши скво плачут от голода.

Сказал так убедительно, что вождь бросил взгляд за плечо — уж не плачет ли кто действительно в нашем вигваме? Потом Отважный Бизон не спеша выбил о колено пепел из трубки — что означало окончание Великого Совета. Он поднялся, простёр ладонь над костром, а потом развернул её — будто птицу послал ввысь: гонца Великому Маниту.

   — Закройте рты и готовьте оружие. Мы идём к истокам Великого Канала.

Кинул взгляд на Пашку:

   — Скальпы бледнолицых — ваши.

Потом Гошке:

   — Их имущество, еда и питьё — ваши.

И всем:

   — Тушите костёр.

                Выступили боевым порядком.

   Впереди Ястребиный Коготь со своим знаменитым луком наизготовку. Но ещё более воинственным делала его боевая раскраска лица. В этом Пашке равных не было: он всем нам малевал рожи да такие страшные, что — мама дорогая! Себе — заглядывая в зеркальце. И получалось — рот закрыт, а оскал виден, глаза прищурены, а блазнится — из орбит повылуплялись. Добавьте к этому эффект неожиданности и душераздирающий вопль.

   Таким макаром Пашка до полусмерти перепугал четырёх девиц, уютненько так расположившихся на солнечной поляне вокруг самобранки. Каково чёрта они припёрлись в лес — знать бы. Может, с парнями, которые отошли в кустики. Только никого мы больше не увидели, а визг бивачниц и эхо от него, перекликаясь, растаяли вдали.

   Твёрдое Сердце деловито свернул самобранку — потом разберёмся — закинул котомку за спину.

   Мне всё это не понравилось. Видел — вождь тоже осуждающе покачал головой, но промолчал.

   А Пашка не унялся.

   Уже ввиду канала он лишил скупых жизненных радостей влюблённую парочку. Пузан в годах и молоденькая девушка приехали на машине, накрыли скатёрочку, включили музочку, прижались и тангуют — он в трусах, она в купальнике. Загоральщики!

Пашка из кустов как заорет, что было мочи:

   — А-а-а-а!...

Мужик скок за руль, девица на заднее сидение. Машина завелась, мужик голову поднял над ней. Тут Пашкина стрела — ш-шурх! — в ствол рядышком. И Гошка из кустов глотку надрывает:

   — Попались! Мать вашу!...

У этого вообще голос мужской, басовитый.

Пузан по газам — поляна наша. Трофей богатый достался: колбаса, консервы, газировка и вино в большой оплетенной бутыли. На кустике девушка платье позабыла, цветное, шёлковое — мы его тоже прихватили. Потом панданы сделали для перьев.

   Всё это мне не нравилось, но катилось помимо моей воли. Нуждасику тоже, но он молчал. А остальные раскрывали, не таясь, самые гадкие, отвратительные складки своего характера — просто выворачивались наизнанку.

Пашка, оказывается, тот ещё тип — кровожадный, беспощадный, большой любитель чужой беды. Вот он подумал, как девушке домой без платья-то возвращаться? По барабану — её проблемы.

Гошка с Серым — большие охотники до чужого добра. Причём, Гошка увидит, сгребёт, на загривок закинет и волочет. А Быстроногий Олень ещё и ритуальный танец умудряется исполнить — скачет вокруг, ладошки потирает и припевает:

   — Трофейчики, трофейчики, трофейчики….

Маленькому Брату театр блазнится:

   — Как здорово! Как натурально удирали.

Станиславский, тоже мне.

   На канале рыбаков прихватили. Три пацанёнка мелких таких же карасиков на удочки цепляли. С десяток штук — весь улов в литровой банке плавает.

   Увидали нас, раскрашенных, дар речи потеряли, глазёнками хлоп-хлоп.

   — Откуда, стервецы?

   — Чапаевские.

Пашка их в воду покидал — охолоньте. Серый удочки смотал — пригодятся. Гошка банку с рыбёшками прихватил — сварим.

   Дальше идём каналом. Долго идём. Без приключений. Наши мародёры скуксились — назад пора. Я им:

   — Спрячьте трофеи — на обратном пути прихватим.

Тем с награбленным расстаться — нож по горлу. Дело к бунту катилось. Впереди шум отвлёк. Выглянули из кустов — автострада. Под ней труба бетонная проложена. На наших глазах ондатра шмыг туда. Пашка быстро сообразил — бегом через дорогу. Труба огромная — чуть голову пригнул и ходишь по ней. А мы побежали за ондатрой. Только она уже навстречу чешет — Пашки испугалась. А тут Маленький Брат её — как завизжит (в трубе-то, представляете — звук?), назад рванулся, Серого с ног сбил. Оба упали. Крыса водяная по стенке мимо них прямиком на Гошкино копьё. Убил.

   С дороги было видно, что канал врезается в речной берег — конец пути.

   Ондатра Гошке принесла «гранку» да ещё «ку» за мешочек, сшитый из её шкуры. Это дело рук деда Калмыка, у которого Гошкина семья квартировала. Твёрдое Сердце сложил в рыжий кошель трубки, акварели и привязал к поясу — потому что стал вождём.

   Под его мудрым руководством нам жилось спокойно и сытно.

   Дни протекали так. Придя в лесной лагерь из дома, мы первым делом преображались в краснокожих — раскрашивали рожи, цепляли перья, вооружались. Потом шли в набег — крадучись пробирались в ближайшие сады. Объедались ягодами, на грядках лук репился, огурцы ещё не отошли, и помидорам радовались. Набрели на кабачки — в вигваме появились сосуды для воды. Шарились по домикам и тянули всё, что плохо лежало. Обзавелись кухонной утварью, матрасами, одеялами. Котелок забурлил похлёбкой над костром. В полях картошка подошла — как тут можно голодать?

   А меня всё не оставляла мысль переселиться в вигвам насовсем. Ну, или на время. Чтобы дома озадачились — куда это я пропал? Сколько не уговаривал друзей — не соглашались. Храбрых команчей страшила ночёвка в лесу. Уж лето к концу катилось — по утрам туманы, росы холодные. Наконец, Твёрдое Сердце изрёк:

   — Хау, мой брат — я с тобой.

Для пущей храбрости прихватил из дому собачку — славный такой пёсик по кличке Моряк. Он умел и любил ездить с отцом на бачке мотоцикла.

   В тот день сделали набег на околицу Чапаевки. Не то, чтобы близко подкрались — ровно настолько, чтобы напасть на пасущихся на лужайке гусей. Сначала они попытались нас сами атаковать, но потом быстро разобрались, что к чему, кто чем рискует, и ударились в бега. Одному не удалось удрать. Сначала Гошкино копьё поранило ему лапу. Потом Пашкина стрела сложила его крылья. Он сидел на траве, будто на гнезде, вертел головой, выгибая шею, и шипел на кровожадных команчей. Мы стали метать в него томагавки, целясь в голову.

   Дорогу, за которой собственно и была Чапаевка, перешёл мужик и направился в нашу сторону. Гуся пришлось взять в плен. Твёрдое Сердце приказал нам с Пашкой прикрыть отход племени в лес. Мы стали с Ястребиным Когтем плечом к плечу, да ещё храбрый Моряк с нами.

   — Ну, иди сюда, собака! — кричал Пашка, размахивая томагавком над головой. — Я сдеру с тебя скальп и пришью его к мокасинам.

Моряк тоже высказался на своём собачеем языке, что не против цапнуть его за лодыжку.

Мужик в герои не рвался. Он грозил нам издалека и скверно ругался. Потом достиг поредевшего гусиного стада и развернул его к дому. Мы с Пашкой с достоинством показали ему спину, хотя Моряк был не против преследования.

   В лагерь добирались не спеша — представляли, что там сейчас творится. Когда пришли, гусак лишился не только жизни, но и головы, и перьев. Умелые Гошкины руки шарили по его нутру, извлекая на Божий свет вместе с кишками сердце, печень, почки и пупок. Кишки он выкинул, а остальное (выпотрошив пупок) сложил в котелок. Костёр ярко горел, нажигая угли. Маленький Брат вернулся с Быстроногим Оленем от канала — принесли в мешке глину. Бывший гусак принарядился в неё и закопался в золу. Пишу эти строки с нарочитым юмором, чтобы заглушить в душе жалостливую струну, зазвеневшую вслед за метким броском Гошкиного копья. Над саркофагом гусака развели костерок поменьше и долго сидели вокруг, давясь слюной. Наконец, варварская пища была готова, и варвары с варварским аппетитом набросились на неё. Язык не поворачивается назвать команчами, этих пожирателей полусырого мяса. И я был их в числе. Скажу, что отошёл с гордым видом — не поверите. И правильно сделаете. Потому что пища хоть и была несолёной, но ужасно вкусной.

   Набив животы, повалились отдыхать. И Моряк с нами — не до кузнечиков стало с бабочками, не до белок и сорок.

   Вечерело. Великие Братья прибрали поляну — собрали и закопали кости гусиные, перья и внутренности. Сложили оружие и попрощались с нами. По дороге домой они искупаются в канале и смоют боевую раскраску. Нам с Твёрдым Сердцем предстоит Великий Подвиг — ночёвка в лесу.

   Закипела похлёбка из гусиных потрохов. Гошка заправил её зеленью. Мы сидели у костра, скрестив ноги, и молчали. Последний солнечный луч скользнул по вершине лиственницы. Небо посерело. Прохлада вошла в лес, и спинам стало зябко.

   — Поедим, пока светло, — предложил Великий Вождь.

Темнота сузила поляну до нескольких метров у костра.

   — Пойдём ложиться, — позвал Гошка.

Мы подкинули валежник и забрались под одеяла. Из вигвама был виден костёр. Моряк, куда-то запропастившийся, вдруг выпрыгнул на его свет, задрал морду к небу и завыл. Да так жутко и тоскливо, что волосы наши с Гошкой встали дыбом на голове. Мгновение, и мы у костра.

   — Ты что, пёсик?

А он не унимался.

   — Пошли домой, — предложил вождь.

   — Пошли.

Идти ночным лесом было ещё страшней, чем сидеть у костра. Невидимый в темноте Моряк, то и дело попадал под ноги, визжал, вгоняя наши сердца в пятки. Опушка. Навстречу, чуть оторвавшись от горизонта, огромная луна. Её-то нам и не хватало до полной жути. Ведь в полнолуние — давно известно — всякая нечисть вылазит и по земле шастает. В той стороне, где кладбище, будто зарево качается над горизонтом.

   — Это фосфор из костей покойников, — Гошка пытается успокоить себя и меня, но лучше бы не говорил.

Лично я про мазарки-то забыл совсем. Теперь идём полем, вертим головы на все четыре стороны — только что с резьбы не слетают. Назад оглядываемся — не гонится ли кто из леса? На кладбище озираемся — не крадутся ли к нам жмурики? Болото слева — тот ещё подарок судьбы. Нет-нет, да и завоет, простонет кто-то там. Жуть! А впереди луна — огромная, в полнеба, завораживающая, леденящая душу. Фу! Господи, пронеси! Одно утешение — огни посёлка. Всё ближе, ближе…. Пришли! Живые! Слава тебе…. Великий Маниту!

   Сестра пытала меня:

   — Где ты днями шляешься? Куда пропадаешь?

Однажды обнаружила на шее у меня несмытую краску.

   — Это что — засос?

Ей бы только…. Потом, кажется, дозналась.

   — Дошляешься, дошляешся,… — вещала. — Из магнитогорской тюрьмы два уголовника сбежали, по лесам скрываются — поймают вас и сожрут.

Подняла вверх указательный палец, чтоб подчеркнуть значимость последующего утверждения:

    — Но перед этим задушат.

Будто незадушенным, нам что-то светило в зэковских желудках.

   Эту новость не спешил выкладывать Великим Братьям. Но однажды проболтался. И круто изменилась после этого наша лесная жизнь. Построжали команчи. На тропе войны или сидя у костра всё чаще стали озираться, вздрагивали дружно от любого неожиданного звука.

   Однажды — перед тем грозовые дожди несколько дней держали нас дома — пришли и застали в лагере разор. Исчезли припасы — лук, соль, картошка, помидоры, огурцы. Пропал мешочек с трубками и красками. Остатки оружия обнаружили в потухшем костровище. Вместо нашего имущества появилось чужое — пустые бутылки из-под водки и пива. На топчанах в вигваме кто-то ночевал и, возможно, постоялец (цы) ещё не съехал (ли) окончательно, а где-то бродит (ят) поблизости. Будто в подтверждение этой мысли вслед за далёким раскатом грома совсем рядом, может, вон за теми кустами раздалось:

   — Бра — адяга судьбу пра-клиная!....

Ужас объял мужественных команчей. Не сговариваясь, они сыпанули прочь, да так, будто неведомый враг уже схватил их за волосы, содрал: а скальпированные воины сродни убитым — сраму не имут.

   Я видел, как бежал Ястребиный коготь — легко перемахнул сосновую ветвь, преградой выросшую на его пути. Ту же ветку, прыгнув, задел Быстроногий Олень. Она сначала выгнулась упруго, а потом врезала иголками в лицо набегающему Маленькому Брату. Тот ударился в слёзы, и его обиженно-испуганный рёв подгонял нас до самой опушки. Первым, однако, на ней оказался Твёрдое Сердце. Как? Загадка природы. Может, улизнул пораньше, незамеченным. А может, дорогу знал короче.

   Вот в этом месте, по законам жанра, следует ставить точку повествованию. Погибло племя могучих команчей. Потух костёр, захвачен вигвам. Те жалкие остатки, что спаслись позорным бегством, стыдно было величать Великими Братьями. Это мы понимали и понуро брели полем, а на околице молча расстались.

   Начиная рассказ, хотел поведать, как бежали мы от благ цивилизации под сень первозданной Природы, а с последним сюжетом какой-то двойной смысл получился у названия. И это тоже — по законом жанра — понуждает закругляться. Но что делать, друзья, если лето ещё не кончилось, а с ним и наши приключения? А возьму да и продолжу, с Вашего позволения.

   Племя могучих команчей погибло — и Бог с ним. Мы-то живы. И захотелось нам однажды добраться до самолётной свалки. Я бывал там с отцом и всех заинтриговал рассказом.

   Собрались. Морды не красим, оружия нет — просто гурьба мальчишек вышла за околицу и направила свои стопы на юг. Полем шли. Диким — заросшим сорняками, местами выбитым многочисленными коровьими тропами. Потом засеянным — овсом с горохом. Полакомились. Шли берегом озера Горького. Искупались — хотя вода и день к тому не подбивали. С другой стороны, как не искупаться — такие километры оттопали, а озеро-то целебное. Вот и подлечились, мимоходом.

   Лесок прошли — вот она и свалка.

   Когда-то грозные, «МИГи» увязли в густой, высокой траве — самим себе надгробьями. В моих друзьях открылся дух… нет, не первооткрывательства, скорее стяжательства. Пашка бросился к ближайшему «ястребку».

   — Мой! Мой! — кричит, столбя своё право на мародёрство.

За ним и другие, словно с цепи сорвались. То же мне — крестоносцы в павшем Константинополе!

   Зову:

   — Айдате блиндаж строить.

Да где там!

   Отыскал траншею, очистил один конец её от травы. Смотрю — крыло самолётное, отрезанное валяется — готовая крыша для землянки. Попробовал поднять — да где там! Хоть и дюралевое, а большое, однако.

   — Эй, орёлики! — кричу. — Хватит дурака валять — пора за дело браться.

Но тёмные инстинкты властвовали моими друзьями и отступили не сразу.

   Вшестером-таки подняли оброненное самолётом крыло, водрузили крышей над блиндажом. Я занялся очагом, а бывшие крово, а теперь просто жадные, команчи разбрелись по свалке в поисках лёгкой добычи. Впрочем, их блукания оказались полезными затеваемому делу — были найдены и доставлены ржавые солдатские кровати. Из них соорудили блиндажные топчаны. Вот с очагом у меня не важно получалось. Огонь в нём чадил, коптил, заполняя блиндаж удушливым дымом. Впрочем, была найдена жестяная труба, которая послужила печной. Дело сразу пошло на лад — огонь весело потрескивал, дым бодренько убегал в трубу.

   Что может быть лучше костра — походного, бивачного, пусть даже, пионерского? Я лежал на топчане, подперев щёку, и смотрел на всполохи огня, изредка вставая, чтобы подкинуть в очаг. После бегства от пьяного голоса, в моей душе вновь воцарились мир и покой. Пусть мои друзья с ног сбились, рыская по свалке — Бог с ними! Они, дураки, ещё не думают о том, что всё, что они сейчас найдут, оторвут, отломают — им придётся переть на себе многие километры до дома.

   Впрочем, лежать изо дня в день на скрипучей солдатской кровати — занятие малоинтересное. Уже на следующий день я присоединился к друзьям-изыскателям. Нашёл медные трубки, припёр домой. Мысль туманная бродила — сделать индейское духовое ружьё. Но отец придумал им иное назначение — антенну.

   — Не возражаешь? — спросил.

Как возразить, если новая антенна уже над крышей? Да и телек с ней стал казать лучше. Нет, не возражал.

   Нуждасик, пиротехник доморощенный, всё подбивал нас в набег на воинский склад. Уж так ему хотелось завладеть настоящим снарядом, бомбой или цинком с патронами — что не страшили колючая изгородь и вышки часовых. Подкрались. Лежим в кустах. Вот они — склады. Выстроились, как римские легионы. Ограждение из колючей проволоки. По углам — вышки часовых. Никого. Тишина. Лишь цикады в траве заливаются, да кукушка из соседней рощицы кому-то счёт открыла.

   — Пойду, — решился Пашка. — Грибником прикинусь.

Попетляв для виду, оказался перед «колючкой». Повертел головой по сторонам и протиснул своё гибкое тело мимо ржавых жал. Тут же на ближайшей вышке выросла солдатская пилотка. Лица не видно было — то ли солдатик был коротким, то ли сидел на чём, и лень было подняться.

   — Стой! Стрелять буду!

Пашка вздрогнул и замер в позе первобытного человека — руки у самой земли. Вертит головой, шарит взглядом по траве — никак не может понять: откуда голос.

   — Дяденька, — скуксился. — Я за грибками.

Пилотка:

   — Сейчас шмальну из автомата — полные штаны грибов будет. Ну-ка, брысь!

Пашка вылез из охраняемой зоны, к нам бредёт и головой вертит — всё пытается понять: откуда голос раздаётся. Решил: на секрет напоролся — есть такая форма охранения, когда на каску веточки цепляют и плащ зелёный. Ляжет боец в траву — попробуй, усмотри. Когда мы ему на вышку указали, Пашка разозлился — кулаком погрозил. Рядом с пилоткой тут же дуло автомата нарисовалось. Ну, мы и сыпанули.

   Однажды, после сильнейшего ливня, траншея оказалась затопленной. Ну, не до краёв — но ходить было невозможно, и очаг пострадал. Лежим на нарах, природу поругиваем. А что делать? По свалке бродить? Так и трава вся мокрая.

   Вдруг совсем близко от свесившейся моей руки крыса плывёт. Настоящая. Противная. Жуть! Я этих грызунов, сколько живу, столько и ненавидеть буду. Был такой случай в дошкольном детстве. Родственники к нам понаехали. Им, как водится, почётные места. Отец из чулана тулуп принёс, кинул в сенцах на пол:

   — Антоха, айда ночевать.

Легли. Женщины ещё посудой гремят на кухне. Я уж задремал, вдруг чувствую в паху щекотка какая-то. Сунул руку в трусы — мошонка-то волосатая. Когда успела обрасти? Вдруг она отрывается и в ладони остаётся. Что за напасть? Тут мама заходит, свет включает:

   — Мне место оставили?

Кулак к лицу подношу, а из него мордочка мышачья, нахальная, бусинками глаз на меня. Что тут было….

   Вот с тех пор я эту братву хвостатую шибко не уважаю.

Вылетел из землянки, будто кипятком ошпаренный. Парни в спину гогочут. А мне плевать. Пошёл домой, не оглядываясь. И на свалку с тех пор ни ногой.

   Вовка Нуждасик пропал куда-то и появился. В старом рваном грязном тельнике. Он его матери в стирку не отдавал: боялся — выкинет. Вообразил себя пиратом — куда деваться! Ещё бы, у него же тельняшка. Настоящая. Собрал нас всех и объявил тоном вожака: завтра в море идём, в набег. В море ли, в набег — всё одно лодка нужна. В поисках ничейной лодки мы обшарили весь наш берег Займища.

Пашка предлагает:

   — Собьем замок — угоним чью-нибудь.

Витька Серый:

   — Ничего сбивать не надо: у бати в гараже вот такая связка ключей — любой замок откроем.

А я не сдаюсь:

   — Искать надо, искать: должны быть брошенные лодки. Уж сколько я их видел, когда с отцом камыш жали.

Продолжили поиски на той, дальней стороне Займища.

Наконец, удача! В заливчике — здесь проход в камышах на плёс начинается — стоит одна, без прикола. Отличная посудина! Как раз напротив Чапаевки, а чапаевские — наши враги. Даже моё справедливое сердце не усмотрело кощунства — угнали мы лодчонку — и все дела.

   Ну, угнали — это я круто сказал. Потому что трофейный фрегат один транспортировал на нашу сторону: остальная братва и с веслом-то ладом управляться не умеет. Два дня гнал. А эти олухи брели берегом и сыпали советами.

Загнали украденную лодку в самый угол Займища, поближе к лесу. Причалили к берегу, но в густых зарослях камыша — здесь он к самому берегу подходил. Шалаш соорудили из палок, толью покрыли. Это мы уже с Нуждиным вдвоём делали: не загорелись бывшие команчи морской романтикой. А Вовка ничего, планы строит: перезимуем и в плавание пустимся. Перетащим лодку в канал, по нему — в реку Увельку. Она в Уй впадает. Тот в Урал — и вот оно, море Каспийское. Сюда сам Стенька Разин за зипунами хаживал, и нам не грех заглянуть.

   И ещё Вовка сказал, что изобрёл лодочный двигатель — грести будет не надо: сама полетит, как ласточка. Идея его заключалась в следующем. Сварганить топку и большой котёл: вода закипит, пар через трубу в воду направить — реактивная тяга. Тут нам как раз на уроке физики про КПД рассказали. Нуждасик и зацепился за слово: КПД, мол, КПД. В пароходах пар турбины движет, а они винты. Сколько потерь на трение! Здесь же — никаких. Огонь, вода, пар — и полный вперёд!

   Мне бы, дураку, вспомнить, как Вовка станок для изготовления деревянных стрел изобретал. Но, увы…. Нашёл на свалке за околицей огромный, треснувший чугун и припёр его на тележке. Вовка на трещину:

    — Ничего, заварим — как новенький будет.

   Вообщем, никакого двигателя Нуждасик не изобрёл и не сделал, конечно. Котёл на лодке под очаг приспособили — осень набирала силу, и даже днями бывало холодно.

   Вовка нарисовал на тряпке пиратский флаг — череп со скрещенными костями. Укрепили мы его на железном высоковольтном столбе. Я укрепил, потому что приятель мой для таких трюков слишком упитан. Лезу — руки стынут, провода гудят — у-у-у, щас током дербалызнем. Нуждасик снизу советы даёт.

   Флаг мы подняли для того, чтоб все знали — это наша территория, здесь пиратская столица, Тортуга, и кто не понял — будет иметь бледный вид и тоненькие ножки.

   Это была наша последняя вылазка на Займище. Вовкина мать наконец-то добралась до его тельняшки — и её не стало. А без неё Нуждасик в пираты не рвался: толстый он и скорее добрый, чем злой. Как с такой рожей в набег за зипунами?

   Бабье лето вместе с теплом вернуло романтические настроения, неутолённую жажду открытий и приключений. А тут Гошка припёрся, рублём перед носом машет:

   — Поедем в Петровку клад искать?

В одну сторону рубля, пожалуй, хватит. А обратно? Пустился на хитрость.

   Мама сдобы напекла.

Я:

   — Вкусная! Вот бы бабе с дедом отвезти.

Мама встрепенулась:

   — Как? Кто поедет? На чём?

   — Я. В выходные. На автобусе.

Мама посмотрела на меня с сомнением:

   — Может, Люсю послать?

Сестра приехала из института непоступившая — её лучше сейчас не трогать. Это понятно.

   — А, ладно! — мать достала рубль.

И вот мы с Гашиком в автобусе. За окном желтеют под солнцем убранные поля. Леса серебрятся нахлынувшей паутиной. Никогда не видали? Это удивительное зрелище! Её и летом столько не бывает. А осенью, в тёплые деньки, пауки, будто сговорившись, садятся за свои станки и ткут, ткут, ткут и пускают по ветру плоды труда своего. Всю землю покрывает тонкая, невесомая, блестящая на солнце нить.

Гошке:

   — Пушкина помнишь: будь одна из вас ткачиха, а другая повариха…? После коварства над сестрой превратилась ткачиха в паучиху….

Другу моему не до пустословия: сидит, хмурится: шибко клад понадобился — видать, припёрло.

   Бабка с дедом мне обрадовались. Егор Иванович за топор и в стайку. Лишил жизни петуха, а бабка — перьев. И вот он уже в кастрюле кипячёную ванну принимает. Перекусив, в ожидании более плотного угощения, вышли погулять. В огород друга тяну — баньку обследовать. Покосилась она здорово — того и гляди: обрушится. И топится по чёрному. И сама вся грязная. Нет, ночевать здесь Гошке не улыбалось. В доме кровать, печка, полати. В сенях ещё одна кровать.

   — Пойдём к церкви, — тянет меня.

   — Так мы уже там были.

Мы проходили мимо, добираясь с автобусной остановки.

Гошке неймётся. Гошка носом чует закопанное богатство. Встал на одинаковом расстоянии от церкви до поповского дома. Потопал ногой. Прислушался.

   — Смотри, — говорю, — Следы тракторные, машинные. Если они не обвалились, проезжая — чего ты-то добиваешься?

Гошка знал, чего добивался — решительно зашагал к поповскому дому. Это длинное строение имело два входа с торцов. На одной двери висел амбарный замок. А другая вдруг открылась, и женщина плеснула помои из ведра под наши ноги.

   — С церкви начнём, — шепнул мне приятель за столом у деда.

   Мы выпросили для ночлега сенную кровать и улизнули, лишь только в доме затихло. Деревня ещё не спала, деревня клокотала — где-то трактор чихал, девчата пели под гитару, ну и собаки, конечно, хором повторяли свой извечный репертуар.

   В церковь мы проникли в то самое окно, в которое лазил за зерном мой двоюродный брат Сашка Саблин. Помните?

   У Гошки был фонарь. Осмотрелись. Жутко, скажу я Вам. «Вий» сразу вспомнился. Хороша там Наталья Варлей (панночка покойная), но если б выскочила сейчас верхом на летающем гробе — мама дорогая! — … лучше не думать.

   В центре куча зерна, давно промокшего, давно сгнившего — запах ещё тот! — голубями и галками загаженного. Поди, ещё с тех времён хранится, когда Сашка-мамлюк сюда за красавицей лазил. Ну и гарем султанский!

   Гошку тоже пробрало: голос задрожал, заскрипел:

   — Здесь не должно быть. Пойдём колокольню обшарим.

И там поиски ничего не дали — никого намёка на подземный ход.

Мы поднялись по винтовой лестнице пару витков, и вышли на клирос — балкон такой, над молельным залом нависает. Гошка расчистил себе место от хлама, присел, выключив фонарь:

   — Будем ждать.

   — Чего?

   — Полночи.

   — Зачем?

   — Черти придут в карты играть на сокровища. Пуганём — наши будут.

Шутит? Чертей пугать? Как бы они нас сами того…. Но не хотелось быть или выглядеть трусливее товарища. Сидим, молчим, ждём.

   Не знаю, полночь уже или нет. Вдруг шорох, хлопот крыльев и леденящий кровь крысиный визг. Мне не до чертей сразу стало. То ли они есть, то ли их нет. А эти твари — вот они рядом. Лазят по стенам, хватают голубей, жрут да ещё дерутся.

   — Дай сюда! — выхватил у Гошки фонарик, посветил сначала под ноги, потом вниз. Мама дорогая! Сколько их там, на куче гнилого зерна копошится — полчища. Путь отрезан. Да ладно бы — они и на клирос заберутся. По стенкам за голубями лазят — у, морлоки проклятые! — а по ступеням колокольни…. Да как на лифте. Сожрут. Точно сожрут.

   Пошарил по стенам фонариком — окно чернеет: нет решётки, нет стекла.

   — Лезем?

   — Давай.

Голову высунул — свод церковный, вот он, рядом, руку протяни. Вылез с фонариком в одной руке. Гошке трудней будет. Я свечу, он лезет. Надо изогнуться и подтянуться. В какой-то момент нога его потеряла опору. Гошка вскрикнул и царапнул ногтями по кирпичу. Я подхватил его за шиворот. Общими усилиями подняли друга моего на крышу. Она большая, сферическая, кирпичная. Не знаю, какие умельцы выкладывали, но здорово получилось. До земли — ого-го-го! Одна радость и надежда — крысы нас здесь не достанут.

   Что делать? Ждать рассвета и попробовать спустится: в темноте-то брякнуться и голову свернуть — плёвое дело.

   Сидим, прижавшись, дрожим. Небо звёздное, огромное, яркое, вот оно — руку протяни. Метеориты в нас целят, да не попадают. Им осенью — самый сезон. Хорошо, что бабье лето — тепло не по-осеннему. А то б замёрзли.

   Друг мой пригрелся и закемарил. Во сне-то чуть не сорвался и меня вниз едва не сбросил. Приснилось, должно быть, что-то — может крысы догоняли, может черти. Он ногой брыкнул — а там пустота. Вскрикнул, просыпаясь. В меня как вцепиться, как рванёт. Чуть вместе не улетели с верхотуры.

   — Блин! Гошка, ты либо не спи, либо отсядь от меня.

А уже светало. Потом лучик первый брызнул. Бог мой! На кирпичиках, опоясавших церковный купол вдруг засверкали, заискрились, загорели золотом картинки. Божественные. Иисус там и прочие. Кирпичи старые, временем выщербленные, а краски на них будто вчера положены. Вот он клад! Вот оно богатство! Выломать, любителям продать…. За границу, например. Деньжищ отвалят — не снести.

   Зачарованные, пошли любоваться фресками в обход купола. Чувствую, рискованное занятие — меня качает, мутит, слабость в ногах от бессонной ночи. А пропасть, вот она — рядом. Шевельнётся какой кирпич не стойкий и — поминай, как звали Антоху Агапова. Встретились с Гошкой — пошли-то обозревать в разные стороны — с ним то же самое творится.

   — Надо поспать.

   — Согласен.

Поднялись мы на купол повыше (не думайте, что он крутой — очень даже пологий) легли на солнцепеке (ну, допустим), пригрелись и заснули.

   Просыпаемся. Милицейский бобик первым делом в глаза бросился. Люди внизу суетятся. От соседнего дома длиннющую лестницу тащат. Милиционер:

   — Слезайте. А то сам залезу и наручники надену. Тогда на верёвке спускать станем.

   — Что будем делать? — спрашиваю друга.

   — Сдаваться, — говорит Гошка. — Если сюда заберутся и фрески увидят — шиш нам, а не богатство.

В этот момент стукнулась лестница о край свода. Гошка первый и полез сдаваться.

Посадили нас в Уазик, но сзади. В багажник что ли, или обезьянник? Может, автозак?

Мусора радостно так докладывают:

   — Двоих взяли.

По дороге мы узнали: они с рейдом в Петровке оказались — шпана местная распоясалась, на танцы драться с ружьями приходит, с самопалами.

   — Где живёте? Как фамилии?

Мы не соврали.

   — Здесь зачем?

   — На спор с друзьями.

Не хотелось деда с бабкой выдавать. Нет, не правильно сказал. Не хотелось стариков к конфликту подключать. Уж лучше в Увелку за решёткой — зато бесплатно.

   И приехали. И сидели в запёртой комнате, пока наши мамы не явились. Отпустили нас, пообещав за следующий подобный трюк поставить на учёт в детской комнате милиции. На учёт нам не хотелось — уж больно близко оттуда тюрьма маячила. Пообещали более не хулиганить.

   Ну, вот, наверное и все приключения того лета. Удалось, прямо скажем.

А сокровища, нами найденные, на прежнем месте — дожидаются своего часа. Если интересны кому религиозные (исторические?) фрески — с Гошкой посоветуюсь — и, может, продадим. Или подарим — как просить будете.

                                                                                                                                            А. Агарков. 8-922-709-15-82

                                                                                                                                            п. Увельский 2007г.