Laguva — заговор на сон

Февральский мой мир, фиолетовый, маетный ползет по венам. Шепчет вкрадчиво с левого плеча вечный зов поиска, зовет куражить на карнавале бездомной жизни. Что мне твои сладкие речи, от которых судорожно колотится кислород в солнечном переплетение жизни? Что мне автостопный блюз и бас мантр в храмах Камбоджи? Все мои истории театральными гримасами глумятся с дальней полки — диски, книги, рукописи. Что мне до твоих Маргарит, глупый Мастер, скомканный пядью земли под черным валуном московского кладбища? Эта ночь никогда не кончится…

Она затаилась в черном квадрате комнаты, она ждет, ждет, ждет. Охота на охотника началась с дважды бесконечного года, с дважды одинокого дня. Что мне до твоих песен, лживый маленький бесенок свободы? Никто не споет моих ненаписанных песен, не прочтет оборванных, дряхлых стихов. Никто не увидит мою не рожденную дочь. Ночь обрывает секунды, бьющиеся ледяными каплями в окно. Кошка моя поминает валерианой своих утопленных в помойном ведре котят, пластается по белой простыне неуемная материнская печаль. Эта ночь никогда не кончится…

В соседнем доме бьются в истерике окна, мерцая желтыми огнями. Там, на четвертом этаже рассекает лезвием вены несчастная девица, захлебнувшаяся жизнью. Ночь, ночь, ночь… жизнь ее продолжится сотнями желтых огней, жизнь моя застынет свернувшейся кровью её.

Милый мой мчится в поезде скором, в маятнике перестуков. Милый мой спит, скрутившись эмбрионом на жестких нарах казенного дома. Милый мой видит цветные сны, нарисованные Ван Гогом. Милого моего сожрет злая ночь. Ночь, ночь, ночь…

Друг мой забытый пустился в путь по рубежам усталой земли русской, резвится — играет в богатырей, тлеющих страницами учебника по фольклору.

Подруга моя хлещет глинтвейн, разыгрывая заморскую даму южных горячих кровей. И только я стыну в этой февральской ночи.

Чует спина моя бытность, банальность протухшей коридорной мочи, слышит спина моя фальшивый смех дев твоих, Господи. Мантры мои тают, стекают по подбородку, по груди, по бесстыдно раздвинутым голым ляжкам. Мантры мои растекаются лужей по пыльному, грязному полу. Чуешь детей своих, черная дыра вечности? Вкусен ли старый мед вязаных слов моих? Кривишься ли в едкой усмешке там, внутри меня, пожирая больные внутренности, трепыхающиеся в едкой лимфе? Что тебе черная дыра, созывай своих богов на поминки, на карнавальный пир, воспевать мятную свежесть цикуты.

Эта ночь никогда не кончится, этих слов никто не поймет.

Спицами щелкает мама моя в этой комнате, в доме этом, в городе этом, в году ином. Тычется в старую кошку слепой котенок, лопочет дитятко в колыбельной в году ином, в мире ином.

В этой ночи сгораю я под лучами солнца таящегося. Милый мой не успеет проснуться к утру, не спою я летящему снегу строчек последних. Сгорю я в утробном выкрике чернушного петуха, в липком болезном утреннем луче. Станут прахом свербящие зубы мои, острые мои уши, южные мои очи. Травою полевой прорастут пшеничные локоны мои, холмами навеются полные груди мои, рыбами немыми взледенеют рифмы.

Не поспеть милому моему к порогу вытоптанному, утро лимонное скривит рот ему.

Никогда эта ночь не кончится, ни в земле сырой, ни во мгле ночной, ни в огне яростном.

Да пребуду во веки здесь.