Fucker — Последний человек

Тогда приходилось подниматься с кресла и идти ставить чайник на серую от старости плиту. От старости и грязи, которую привыкло смаковать уставшее напрочь сознание. В темной кухне цветком далекой свободной мечты горел огнь конфорки. Ей вдруг вспомнилось, как в детстве, ещё давным-давно, она так же смотрела на пахучий огонек, на маленький жестяной сосуд с угольно — черным кофе внутри, на редко улыбающегося отца, который этот кофе неспешно пил и на серую-серую мать. Уже тогда мать болела. И вообще — почему мать? Мама. Мамочка. Главным в детстве было понять, что все близкие и родные сгорят в синем огне, как сгорал газ из конфорки. И даже запах совпадал.

Она сразу почувствовала запах весенней сырой земли, перемешавшийся в безумном вихре с душком свежего дерева. Над мерзлой земельной раной стоял совсем опустившийся отец. Он после спился, просто недели за две. А вокруг людей — почти никого. У мамы было слишком мало знакомых. Невидимые руки со всех сторон подталкивают к краю, заставляют взять тяжелый, словно камень, ком земли, и бросить в свое детство. Да, детство кончилось там. Как и счастливая жизнь. Все оборвалось на вони смерти, когда природа пытается воскреснуть, сбрасывает с себя оковы зимы, но в тебе-то гнилостно умирает счастье. Потом, естественно, было множество запахов, самых разных. Чугунный перегар отца, химическая жуть изо рта неизвестно откуда появившихся друзей, и, наверное, главное — ни с чем несравнимая гарь аптечных средств, закипающих на ложке. Наркотики начисто выбили почти все воспоминания о прошлой жизни, кроме запаха свежемолотого кофе.

Чайник веселым свистом даже разогнал темноту вокруг. Чайная заварка почти кончилась, и в кружке оказался вместо крепкого напитка желтоватая жижа. После двух наспех брошенных ложек сахара стало вовсе муторно. Достаточно было на секунду задержать взгляд на руке, как проявлялись дорожки старой жизни. Множественные уколы, незаживающие никогда. Зачем она так со своим телом? Оставив горячую кружку на столе, она выскользнула в коридор, к зеркалу. Глубокие черные глаза, в меру пухлые губы с неповторимыми ямочками в уголках. Не задумываясь, повинуясь неизвестно откуда взявшемуся желанию, одним движением был скинут халат. В ночной мгле отражающиеся в зеркале формы казались ещё более живыми, нечеткими, призывающими. По нежной коже все ещё упругой груди, чуть оттянувшейся из-за кормления, скользнули тонкие пальцы с острыми коготками, и когда коготки легонько коснулись коричневых сосков, когда она ощутила прилив жажды чужого тела — внизу живота потеплело. Палец двинулся дальше, по будто шелковому животу, ещё ниже, ощутил жесткую преграду волос и остановился. Было хорошо, так хорошо. Да, прошло достаточно лет, а она оставалась машиной удовольствия, глубоким сосудом наслаждения, к ногам которого падали не только нанюхавшиеся клея подростки, но и взрослые серьёзные мужчины, мужчины женатые, мужчины с высоким статусом. Она выбрала совсем другого, бедного романтика, совершенно неприспособленного к жизни. Почему? Потому что другие давали деньги, положение в обществе, уверенность в завтрашнем дне и власть. Он давал её глазам светиться, и всего лишь, но этого было достаточно. Когда они сидели на крыше и поочередно открывали друг другу душу, впуская в свой пыльный внутренний мир — за подобное можно отдать богатства мира. Она ещё раз взглянула на фигуру в зеркале и вдруг воодушевилась, возгордилась. С такой красотой еще ничего не потеряно, достаточно выйти на улицу, устроиться около барной стойки, случайно остановить автомобиль в коммерческом квартале, и жизнь начнется заново, заведется с пол оборота. Она ещё может достичь вершин, ещё вполне способна красиво кутить в золотом блеске нынешнего бомонда.

Вот только глаза. Они пусты и давно уже не светятся. Деньги и статус — в сущности такая мелочь по сравнению с теплым комком чувств в груди, внутри этого приспособленного для размножения тела. Деньги не могут привнести огонек счастья во взгляд, а менять его просто на плотские радости она считала низостью. Вернее, даже не она. Живущее к ней стремление к любви.

Снова со всех сторон тисками сдавила темнота. Невероятно похолодало, все тело покрылось нервными мурашками, она съежилась и быстро набросила халат, еще раз мельком глянув на черноглазое отражение. Нет, ничего нет, есть мерзость и холод жизни. Схватив стакан, обижаясь, она снова проникла в комнату, усевшись возле детской кроватки. Она слишком увлеклась собой и напрочь забыла о другом живом существе, а ведь не так давно клялась, лила слезы, кусала губы в кровь, что оставшуюся серую жизнь полностью посвятит ребенку. Маленькое детское личико светилось в ночи. Тихий-тихий сон. Продолжало холодать, пришлось спешно накинуть плед. За окном, впрочем, ничего не изменилось. Жизнь неслась в своем четко отработанном ритме, и в этом ритме не было места для одинокой молодой, хоть и красивой, женщины с ребенком.

Жизнь ускользала безвозвратно. Даже когда уходил он — не оглядываясь и не говоря лишних слов — было не так мерзко, как от запаха дерева и свежей земли. А ведь он и не знал о её беременности. Вернее, она не сказала. Зачем? Почему? Что, было бы проще? Ни на йоту не было бы проще, был бы такой же холодный вечер, уже ночь, только рядом с кроваткой сидело бы еще небритое нечто, окончательно спившееся, утонувшее в грезах о романтичном поэтическом мире, помноженном на сивушную водку. Ей что, было бы проще?

Нет. А жизнь ускользала, колючей проволокой пролезая сквозь пальцы. Удержать — значит пораниться ещё раз, значит заново ладонями и тонкими пальцами обхватить ржавое тело существования. Надо было что-то сделать, срочно, в эту секунду, идеально — в это мгновение. Сама по себе на тумбочке нашлась старая, буквально древняя булавка. И, конечно же, ржавая. Быстрее, милая, кофе вскипает, выключай конфорку, иначе папа будет злиться. Хотя папа редко злился. Он просто топил себя в алкогольном бреду. Ты же чувствуешь, как от тебя убегает само твое естество?

Булавка до самой кости пронзила кисть. Рука произвольно дернулась, боль изгибом достигла мозга и вырвалась с губ легким вскриком. Радостно выступила кровь, дрянная грязная кровь. Но все не то. Не то. Жизнь, она там, за окном, в вечно суетящихся людях мегаполисов с их вроде мелкими проблемами, из которых в дальнейшем складывается жизнь. Вроде сначала — единичные неприятности, вроде можно решить, однако день за днем, неделя за неделей они сменяют детские мечты, яркие и светлые, и почему-то становится важно именно купить машину, квартиру, при этом необходимо иметь достойную зарплату. Обязательно. А кем она хотела стать раньше, тогда, до мракобесия похоронной весны?

Когда она так и написала в сочинении — стать ЧЕЛОВЕКОМ.

Но получилось лишь стать матерью — одиночкой с легким приступом шизофрении. Тонкие пальцы медленно провернули булавку, загнали острие как можно глубже — боль огненными струнами стягивала тело. Нет. Ощущение реальность последними остатками теплоты уходило. Тогда что?

Она встала резко, сбросив на пол разноцветный, как флаг дружбы народов, плед. Быстро, с нескрываемым садизмом выдернула булавку. Решительно двинулась к кроватке. Живое существо на дне деревянной тюрьмы дышало медленно, размеренно, слишком спокойно для мамы. И тогда, чтобы не успеть отдернуть руку, она кольнула ребенка в бок.

Секунда тишины слилась с вечностью множества прошедших жизней.

А следом раздался громкий плач. Подхватила ребенка, обняла, прижала к себе, объяла своей любовью и теплотой. Прыснули слезы, и она уже не понимала, зачем, зачем сделала это. Сотворила зло. Жизнь вернулась на свои круги, ночь за окном превратилась в обычное приятное приключение.

— Ну что ты, что ты, маленькая, все хорошо, успокойся.

Да, теперь, именно теперь все хорошо. Есть для чего жить и бороться с океаном враждебного и лицемерного мира. Ни счета за квартиру, сваленные на тумбе, ни постоянные звонки бывшего мужа-алкоголика, ни стертые напрочь перспективы будущего не могли отбить сейчас фонтанирующей из сердца радости. В голове пульсировали слова:

Все будет хорошо.

Все будет.

Все.