grog — ИНТЕРМАЛЬЧИК

Напрягает? Не просечь? То-то! Меня от вашей дистилляции тоже корежит.

Иногда старайтесь и сами врубаться для нормальности всеобщего понимания. Ну, не сложишь же, в самом деле, этот самый базар — смотри выше! — таким вот лимузином: «я — самый, что ни есть, трезвомыслящий подросток — не человек московской области, не полицейский стукач, не наркоман недоделанный, меня на такое и не уговоришь — на танцулях специальные трусы поддеваю модели «Визит-Х-мен» (класс защиты — семерка), чтобы шприц в толкучке не вкололи, практикуют у нас такое: вход бесплатный, выход — морг…»

Разве это речь? Беспонтовка! Нет красоты фразы. Так что, уговор, если иногда на красоту соскакиваю, терпите, на непонятках переспрашивайте — отзапятачу по буквам. Я ведь вам не впарево, не гонево, не пурген, не дезуху загружаю, все, как было, есть и или будет выкладываю…

Это без балды! В мои 14 по-вашему мало кто согласится базары везти. Уличные, не уличные. Дворовые — не дворовые…Хоть бы и самураи… Шиша вы у кого доспрашиваетесь понятного!.. Уточняю — для вас, понятно, понятного — мы по всякому понимаем! Но мне, про-между-про, вовсе не влом. Я же учительствую, всю жизнь с начинающими…

Всяк может попасть на напряги, но мое влипалово ни с чьим не сравнится!

Я раньше думал, вот бы такое сделалось, чтобы не чужое, но и свой вчерашний день видеть, и не только видеть, но и менять! Есть некоторые дни, которые поменять хочется. В другую сторону пойти, другое сделать или, напротив, весь день на боку пролежать, чтобы ни во что ни влезть, не впутаться… Теперь каждое утро почти одинаковое. Правда, и раньше одинаковое было, но разница между ними огромная. А еще бывает так: это я прежний, а все кругом другое — место, люди, положение… Понимаете? Но вот бы с этими же мозгами попасть в то самое, тот же день, но во «вчера». Да хоть бы и на год назад!

Как началось? Если…

ПРО МЕНЯ ПРЕЖНЕГО

… то, продрыхся ли, не продрыхся, какой бы не был день, а открываю глаза — перед носом цифры. Потолок перед носом, а на нем цифры, все в цифрах — я цифры зубрю в таблицах. Рисую с огрызка, чтобы всегда перед глазами было, чтобы проверять себя. Потом затираю и новые пишу. Я, когда на таблицу смотрю, пулю вижу, то, как летит, сколько ее относит, если сквозняк сбоку, и сколько, если ветерок в единицах.

Моя шконка восьмая — самая верхняя. Ниже меня еще семь. Считай, я под самой крышей этого спортзала ночую. Раньше интернату весь комплекс принадлежал (это когда за нас, как эвакуированных, Юнеска платила), теперь от всего только спортзал остался с пристройкой — с остального нас выжили. А вот из спортзала новоделы местные выжить не смогли, по причине, что мы сами подросли, не только огрызаться научились, но и грызть. Показательно спалили один из корпусов, и пообещали, что и остальные загорятся, если аппетит свой не поумерят. Не сразу, но дошло — случай к случаю, а втолковалось им, что мы — стихия, а не набор единиц, которые рассыпать можно, что даже если нас с этих мест расселить, в какие конюшни не распихивай, за какие хочешь заборы, лепрозории, да хоть глаза надрежь, да к китаезам, а саму резервацию не закроешь, всех дыр не заткнешь, будем сюда ртутью собираться, но уже очень сердитой.

Потому, когда Юнеска гикнулась, несовершеннолетка накрылась, черные воспитухи, которых не вырезали, разбежались, мы все равно здесь. А если в смурной период устояли, чего сейчас? Ваучеры, что при смене всякой власти, власть новая раздавала каждому «на раскрут», сложили, законника наняли, и эту часть комплекса выкупили.

Назвались «интернатом самовоспитуемых совладельцев», и первым делом взяли и поделили спортзал на всех. Мелом! Смешно? Покрутились бы средь линий и клеток, не смешно стало. Понятно, что пошла групповщина. Про это рассказывать не буду — как сходились, расходились, ругались, мирились… Групп много, а места мало. Это потом сообразили, что по писям надо делить, а не возрасту, интересам (бандам) и образованности — то есть, головам, в какой сколько заложено. А надвое сделали потому, что наглядно предъявить можно наличие и наглядно — отсутствие. Вроде как постоянный пропуск в банду. Как так сделалось, так много спокойнее стало. Устав вызревает на конкретных примерах. На случаях. Как случай, так общий суд к нему, наказание и вслед закон, про то, что наказание не может быть ни большим, ни меньшим. Автоматом! Сейчас ничего, сейчас порядок. Сейчас — Устав. А вот раньше в этом зале чего только не случалось…

Здесь пипл необъезженный. Мало кто рискнет сюда сунуться. Чтобы места больше было, и сексазабоченные с улиц, к тем, кому этих забот напрочь не хочется, не ползли, для простора, контроля и общей наглядности-приглядности, сообразили, что лучше будет кровати одну на одну выставить и заварить, так до самого верха и получилось. Теперь всякого чужого можно спихнуть, а пока лететь будет, те кто ниже, ему добавят. Но не в смысле — стукнуть успеют, а лезвия со своих шконок выставят на всю их длину. Чем выше на чужое лезешь, тем больше проблем обещается. Очень доходчиво. Повезет — отрежет нужное, саму «причину», а нет — просто красиво почикает. С лезвий дев плохо что срастается. Есть рецепты. Особо занятно, если лезвие в тушке дохлой крысы выдерживается недельку-другую…

Но сейчас такие развлекухи редкость. У нас текучка, и смешалось все — на той и этой стороне на самых верхних шконках теперь и малолетки из новых приемных, и такие вроде меня, из тех, кто место застолбил и хочет быть вне забот. Не в смысле охранения. Это только кажется, что за себя постоять мне личной массы не хватает. Теперь и кровати новые, даже не кровати вовсе, и прибамбасы в них для чужаков, про котрые не расскажу — это «под грифом». Труб на «железке» натырили, что-то докупили, сварили каркасы сверху донизу — есть средь нас умельцы! Не по центру расположились, это понятно, а на двух половинах зала. Я, правда, тогда лихорадил, плохо все помню, ко мне тогда впервые чужие сны прицепились — спать боялся, зато сейчас могу оценить — сделано на совесть.

Ивыч — учитель надомник, так про нас говорит, что получились две самоорганизующиеся общины в симбиозе. А по мне, смотримся словно соты с двух ульев. Но только без маток. Над нами начальников нет, ни выборных, ни наследных, ни со стороны, ни с любого другого кривожопия — так с самого начала решили. И друг против друга мы — мы и девы не выступаем. Только балуемся, но через зал, ничем не добросишь, замах нет, разгона. Попробуй лежа! Пожужжать друг на друга можно, со шконки выкрикнуть похабень (но за нее штрафуют), или по другому подразниться — выставить то, что больше всего дразнит... Но за это можно и схлопотать. На одной стороне — девы, на другой — мы. Равны, но как-то так получилось странно, что они рулят, и никак это безобразие не поломать. Все, кто работает, да и с каждого дохода, даже левого, тугрики положено отслюнявливить. На общее. Сколько — девы определяют. Устав!

Теперь, когда подрос и в авторитете, мне шконка в самом низу положена, а вовсе не здесь, не на верхотуре. Но застолбил по причине, что нравится. Обошел Устав. На штрафных обошел — это понятно. Приплачиваю. А как еще устав обойти можно? Только купить. Времена поменялись — теперь не так жестко, никто не настаивает, чтобы все до «буквы». Но купить можно только мелочевку. Вот, привык, чтобы потолок под носом, чтобы поверх никого не было, чтобы доска гладкая прикручена, на чем рисовать…

Если вниз глянуть, кому-то с непривычки, может, и страшно покажется, но меня это давным-давно не колышит, ни грамма ни екает — привык. Потом, я не квашу и чутко сплю — не свергнусь, да и вы должны соображать, что нерюмачу — ни полграма себе позволить не могу. В Тире же работаю — стрелком-сопровождалой для богатых. Ощущаете? Ти-ре-е… Нет, не так, неправильно — у вас не звучит, не осознаете. Ти-ре-е!.. И не моргни! У нас там можно поколбаситься не только на специальных направлениях и… Впрочем, об этом еще рано.

Вот проснулся я под поименку. Всякий раз так — как вдаривает! — руки сами одеяло сбрасывают, а ноги уже бегут, чтобы последним не оказаться. Последнему — жопа!

Внизу мальков строят и пересчитывают — у нас свои обычаи. Прибился? Взяли? Значит, в ответственности. Не хочешь ответственности — шагай на все четыре стороны.

Эти из тех, кто опустился, но поднять можно, если взяться, из тех, что басики подбирают. Не понятно?.. Ну — долбаны, хабарики, чинычи… А что, по-нашему вы вообще не волокете? М-да… Сложно нам будет. Где воспитывались? Небось, там, где простыню каждую неделю меняли на свежак? Не повезло… У нас таким сложно выжить.

Вот, глаз открыл, свесился — мальков увели, а сикушницы с наставницами свое утреннее затеяли. Свою специальную гимнастику. На меня, естественно, ноль внимания — за такое можно схлопотать от наставниц. Наставницы на меня тоже ноль эмоций. Для этих я, хоть и с собственной номерной шконкой, но молодой слишком — им перспективных подавай! Уродки! С утра неохота подкалываться, что за черту заступили, ту самую знаменитую, что на полу не только нарисована, но и вырезана — что нашу территорию обтоптали. Пусть с них! Они «группу поддержки» репетируют — переплясы. У нас большая стадионная свала ожидается: «Белые» с «Желтыми» сойдутся, «шведы» с «китаезами» — последнюю неделю только об этом и говорят. Финал земельного передела. В этом году либо «шведы» к своей резервации район прирежут, либо «китаезы». Наша резервация пролетела, зато финал на нашем поле проведут, дурному понятно, на их территориях такое заканчивать кроваво. Мы это в лотерею выиграли, все резервации шары тянули.

Нам хорошо, престижно, вот и девы контракт на выкаблучивание получили. Теперь будут перед началом и в паузах (если только получатся паузы) свое вытанцовывать. Такой контракт поднять не хило, а если глянутся менеджементу, то могут взять и на постоянку. Нет — жди до следующего удачливого раза. Желающих море. Когда еще вспомнят…

Но я думаю, что лучше бы это право проиграть. Или продать, как предлагали. Думаю, но не говорю никому — не тупой, зубы не жмут.

Вот свесился, а на меня не смотрят, будто и нет — не я это маячу на самой верхотуре. Думается, частью из-за прикида такое неуважение. Да, прикид у меня, может, и дешевый (хотя в иные дни порядком имею) но как раз на шматье мне не вольно тратиться. Знаю — начнешь, и, кроме прикида, не останется в человеке ничего — нишу свою потеряет. Этому тоже Ивыч учит. Я к Ивычу сегодня на урок утренний — уже гадаю — какую мысль он мне под прием ставить будет? У него только так — приему учит, а к нему обязательно мысль положена. Прием и тело развивает — рефлексы его, и мысль — тоже рефлексной становится. Одновременной. Уже не отделяешь прием от мысли. Не пробовали такое? Зря! Тут даже на самом мелком, вот словишь ты, к примеру, чужую руку в своем кармане, проводишь наказание кисти, что полезла щупать, уже под философию, под мысль. А если с проводочкой, то и под нотацию. Я голос тоже ставлю, я же тоже учительствую — подражаю Ивычу. Ивыч говорит, что это хорошо, под это всякий материал лучше закрепляется.

Сестренка недовольная, зыркнула, она — не другие, тут же срисовала, что я проснулся, что завозился, что занавесочка дергалась, пока в портки влезал. Она давно в наставницах, и меня старше. Откуда знаю, что сестренка? А по номеру! У нас номер на руках выбит, и с ней максимальное совпадение по цифрам — ни у кого такого нет!

На подножку встал (как раз на две ступни), свое расправил… Простыню (у меня настоящая) переворачивать не стал — еще чистая. Одеяло заткнул только со стороны зала — еще не хватало кантик набивать! Сойдет, сюда мало кто карабкается проверять. Сестренка, конечно, поворчит — она все замечает. Но для того и устав, что был под ним кому-то льготно…

Свою педаль убрал — знак, что нет хозяина или просит не беспокоить, по шесту стал сползать, тормознул у «шестой» (это через раз — если считать умеете), стал на чужую откидуху… Только сейчас уже не чужую. Сейчас — ничью! Шконка заправлена сверхкрасиво — такой кантик набит — кажется пальцы обрежешь. Ясно наряд набивал, и не так, не с ладони, а через доску. Там, где подухе положено быть, подухи больше нет — закопали подуху — традиция такая. Зато есть картинка Общей Матери, пластиковый цветок, две конфеты и еще печенье накрошено по всему покрывалу — это для ангелов. Не знаю я, не слышал, чтобы к нам ангелы залетали. Должно быть их второй картонный лик отпугивает — мужика в венке и с горящим обручем над головой, котрый на него вот-вот упадет, прижжет уши — хиповая картинка! Ивычу бы понравилась — он во что-то похожее верует, но не признается.

Одну конфету я слямзил. Жорик, когда жив был, всегда со мной не делился, пусть хоть сейчас. Спустил конфету под щеку, покулял с одной стороны на другую, зажевал — туфта соевая! Тут же, не спускаясь ниже, фантик в тугой шарик скатал, положил на ладонь и с ногтя пульнул в дырку, что в стеклянном кирпиче с нашей стороны вышиблена. Попал конечно, я всегда попадаю. Там уже много мусора накопилось — надо бы выжечь… У нас одна из стен сложена из стеклянных квадратных блоков — вроде таких идиотских кирпичей — кто только придумал? Пусть днем светло, лампы жечь не надо, пусть даже тепло держат, но про идиотов не подумали, что с той стороны, хлебом не корми, а дай шариком от подшипника жахнуть. Теперь, за всю нашу историю, не так много целых осталось. Иные прорехи кирпичом заделаны или щитами на болты, но есть такие, что на одну сторону целые — либо с нашей дыра, либо с улицы. Это все от мудазвонства. Гулко отзываются, если пробить. С нашей стороны дырье старое, новых давно не появлялось. А по ту сторону, случается, резвятся с рогаток — шкетня всякая доморощенная без понятий. Мы их ловим и бьем. Раньше мало помогало, пока не придумали самих их у стены раком вязать, и с ихних же рогаток собственные соревнования устраивать, чья группа больше очков выбьет. Теперь редко блоки колотят.

Ниже спустился.

У Вареного плохяк — плющит его. Запах идет — не сморгни. Здесь не притормозил, не до Вареного, пусть летучка беспокоится — они на медиков учатся. На ком практиковаться, как не на Вареном? Он больше болеет, чем живет.

Четвертая и третья пустые, но все путем, а вторая не заправлена. Достанется Носорогу! Сегодня «та сторона» дежурная, девы за беспорядок злые…

На последней, что у пола (здесь педаль не нужна), занавеска новая, еще не привык к ней — это Синеглазый оженился. Вчера полночи пыхтел, так на всех шконках не в такт хихикали. Сегодня проспит на смену. Ну и пусть! Я тоже вчера полночи не спал, представлял — как это? — весь измучался!

Сикушек по краю зала обошел — они с предметами вытанцовывают — вполне могут в голову бросить, а сказать, что сам с руки вылетел. Они предметами не столько крутят — на испуг и удержание, как попадать тренируются, а иные, кто в штатном охранении, так с утра до вечера. Мне такие шуточки, да с утра… С утра я еще не верткий, не в форме, особенно если полную вторую смену отбарабанил, поздно пришел, да за ночь не компенсировал. Вы думаете чужой сон — это так просто? Это не отдых — это подгруз. Да еще этот Синеглазый этот со своей новой Синеглазкой… Надо будет коробок с тараканами подбросить…

Дернулся... Это по полу зазвенело — одна из вытанцовывающих заточку выронила! Интересно, из какого места? Они же в спортивном — все у них в обтяг. Поставили ее на отжимание, а сами на меня косятся. Иду, будто не заметил, будто и не было ничего. Неужели они всегда с заточками? На все случаи жизни? В булавах прячут? Булавой по кумполу тоже не сладко, но если заточкой в досыл…

Не показалось же! У меня глаз стрелковый. Иду, кстати, прополоскаться. Ну и воду сменить в своем аквариуме. Топаю в умывальню… Нашу естественно, хотя, когда сикушную проходишь, всегда соблазн к замочной скважине приложиться — вдруг подфартит, задержался там кто-нибудь. Но и тут — как повезет, могут карандашом торкнуть. Там они в пластиковом стакане наготовлены, а стакан к дверям прикручен. Вроде бы — дежурства отмечать. Знаем мы их дежурства! Вечно кто-нибудь у двери дежурит! Потому и замочную дырку не затыкают, хотя ключ давно утерян. А казалось бы, чего проще — пластырем заклеить, и вопрос снят Так нет — и дразнят, и возмущаются. Пойми их! Надо будет Ивыча про их философию расспросить...

Не стал свой фарт проверять — сестренка в зале, от нее за такие дела втрое…

Писькодром «для мальчиков» (висит такая смешная табличка — до сих пор весит) в самом конце. Девы далеко бегать не любят; вы, мол, свое узлом завязать в состоянии, а мы нет. Вот терпил нашли! В том и минус верхней шконки, пока спустишься пока сложив колени дотопаешь, пока обратно поднимешься — сна ни в одном глазу. А минус нижней — поверх тебя семеро и всю ночь шлындают. Хорошо тем, у кого не только пузырь крепкий, но и нервы. Сон чуткий тоже хорошо, но не для наших условий.

Оказывается Носорогу в умывальне рану зашивают. Рука у него располосована от локтя к кисти. На правом глазу две сливы сползаются — левша бил. Матерится шепотом. Шкет ему стежки кладет и связывает. Задроченный, как все, кому приходится делать то, что делать не хочется.

— Не зачехляй полностью, — советую. — Канал оставь, чтобы сочилась, а то раздует потом.

— Не учи ученого!

Это не Носорог, а шкет огрызается. Понятно, что от нервов. Но мне его на вид ставить несподручно — шкет Носорога обслуживает, а не меня. Ему и так тяжело, видно — впервые штопает, пальцы трясутся, а если Носорогу кажется стежок на его руке получается некрасивый, неровно с другими, так он со второй подзатыльника отвешивает

— Опух? Слышишь, что тебе говорят? — и добавляет несильного леща. — Делай так! Не захлапывай канаву!

— И чего пристебались? Знаю я!

Шкет мелкий — а уже ворчливый. В его-то возрасте! А что дальше будет? Зашивает и ворчит

Носорог сопит — больно. Впрочем, он всегда сопит — нос у него расплющен. А трясет его от злости.

— Промывал?

— Не всю.

— Чего так?

— Щиплется.

— Правильно! — одобряю. — Наша цель — капельница! Чистая энергия!

— Чего сказал? — не понимает Носорог.

— Поссать надо, — говорит шкет.

Дельное, между прочим, но только не для ран — это для царапин.

— Увянь! — бросает Носорог.

— Где угораздило? — спрашиваю.

— Уличные!

— За что?

— Чтоб я знал!

Врет Носорог. Знает. Просто не принято в таких случаях жаловаться, наговаривать на себя ни на других.

— Пришил бы уродцев в долг? Я бы тебе забашлял.

— Угу! — говорю выразительно.

— Ей-бо! Зуб даю! Как халтурка подвернется… Если сам не хочешь, из шнуров ваших стрелковских подгони кого-нибудь. Вроде как, на практику. Не обижу!

В глазах читается — тухлит. Примерно так ему и говорю. Другой бы обиду склеил, а этому нипочем. Это — Носорог.

— Работать пойду! — божится Носорог. — На могильнике рабочих набирают. Про новую свалку слыхал уже? У нас затевают, со всех отшибков будут свозить — теперь всем работы хватит.

Мне про свалку слышать не хочется. Своей хватает, той, что в снах.

— Мало что ньюсы впаривают!

Ньюсам я не верю, а в таком и верить не хочется, но Носорогу другое нужно, опять канючит. Подруб ходячий!

— Старичок, а если в кредит?

Говорю то, что тысячу раз уже говорил.

— Ты же знаешь, мы, стрелковские, левак не берем.

— Так-то оно так, — с сомнением покачивает головой Носорог, — но это уличные, к ним правил нет! Беспредельщики! Видел, что сотворили?

— Это фигня! — говорю ему. (Исключительно, чтобы с мысли сбить.) — У самого такая же!

Задираю рукав, показываю ему свою, что по цифрам прошлась, хотя он наверняка раньше видел.

— Такое не страшно, а вот поперек или по сухожилкам, пусть даже по кисти…

Передергиваю плечами — озноб в плечах, а по позвоночнику струйка. Впечатлительный я очень. Такого действительно больше всего боюсь. С плохой кистью стрелять не будешь. И пусть быть в нашей резервации большим разборам — они всегда с какой-нибудь такой мелочевки случаются — уже без меня. Нельзя мне. Я — Туз! Категория. За свою масть в ответе. Достал он меня. До чего же доставучий, «Достоевский» этот!

— Так где тебя так опечатали? Поморгай! — острю не в жилу.

Носорог злится, но мне до его переживаний — вандоус неотмытый.

— Ты бы Сармита видел! — злорадно говорит он. — Знаешь такого?

— Опять желтуха у желтого?

— Он в метропольские волонтеры ходил записываться, а девы узнали — отпацифиздили по самое «не могу» — мама дорогая! — и копчик сломали. Теперь и по цвету, и по походке узнавать будем.

За такое могут, — соображаю я, — тут только за два вопроса, на которые ответа нет, и быть не может: «за-кого-на-кого» ты, мил козлик, волотерить собрался? Ну и против кого? Что не ответ, все по почкам. Соображаю, и тут у меня в поясе как заноет, скоренько сваливаю туда, где распашонки, где толчки, где без чужих глаз можно проверить цвет. Норма — еще поживем! Возвращаюсь, не зачехляя — тут как не тряси анакондиком… Пристраиваюсь рядом — собственного ныряльщика подмыть.

Чтобы подмыться, с крана тоже надо спустить, сперва рыжье, а потом ничего, высветливает до молочного — это от газиков, пить не годится, но я бы и не стал, да и вам не советую — черпаю себе отдельного из той кюветы, что под фильтрами. Вот и Ивыч говорит — Фильтруй! Все фильтруй, и особенно базар. Вот Носорог мне словестное ржавье вливает, я заставляю слиться до молочного, а все равно не «пью».

— Плохо нули отдраили! — говорю укоризненно. — Очковтиратели! Кого девы нарядили на сегодня?

— Вот этого! — кивает Носорог на того, кто руку ему штопает.

— Руки хоть вымыл? — спрашиваю равнодушно и тут замечаю про «волонтера»: — Странно, если Желтарь трепкой отделается. Будут ставить на актив? Под списание? Или решили ходячим уроком оставить?

— Думаешь, коксы намылит? Или отсидит-таки положенное в терпилах?

— Ему теперь только к блаженным!

— Там тоже могут откришнаитить по самые помидоры. Свежо! — в барабан превратить и в самого себя стучать.

— Куда! Девы затребуют — выдадут, с любой резервации выдадут, поскольку там тоже девы есть. Это у нас не выдают…

— С Дону выдачи нет! — брякает малец уставное — понятно, недавно зубрил, теперь рефлексует на звук. Не сомневаюсь, глубины смысла еще не волокет, как и ответственности за этот смысл, только вот звуковое повторилово выстреливает, закрепилось. Ниче, через звук придет и понятие, те же индуисты-анонисты собственный резерв только так и готовят, иного не признают, заставляют своих по тыще раз в день рамами крыши крыть — рамакришнать по собственным мыслям, давить их. Только вот, на мое понимание, то что давят напрочь — лишнее, кислород собственным мыслям оставлять нужно. Устав живым должен быть — расти и крепнуть.

— Обтекаю я с них! — заявляет Носорог. — Возьмешь у меня полоску?

Он же с хохляцких выселок, не успокоится, пока не втюрит что-нибудь. Мне такой пристебон не в жилу — у Носорога стоящего не купишь, я бы знал!

— Появится серьезное, покажешь мне первому, а пока… — выдерживаю паузу, — Обломись-ка!

Это привычное по отношению к Носорогу. Поражаюсь я тем, кто себя не замечает. Вот тот же Носорог морщится, а счастлив тем, что кому-то больше досталось. Хотя сам из тех, вокруг которых личное, на поводок привязанное, обломилово танцует на носочках без устали, охаживает, очередной пролет готовя. И Носорог — по причине, что нос ломали едва ли не в каждые выходные. Даже хобби такое у некоторых появилось: на булкотрясы сходить, чтобы Носорогу в рог дать. Сейчас не ломают исключительно по причине — нечего ломать, можно только крутить — он на все стороны вялой картофелиной, оболочкой с нее, что морозили и оттаивали, сама забыла сколько. И по цвету то же самое. Но это уже от других причин. Это он один раз рафинированного хлебнул не иначе как цыганской расфосовки, на теле почти все прошло, за исключением каких-то остаточных пятен, а нос, как нарочно... Мы про это много спорили — почему? Нет иных причин, кроме причины сования не в свое. У нас в резервации за такое, случается, и руки режут, а ему не миновать — нос отмахнут. Но Носорог и тогда унывать не будет — найдет того, кому хуже. Всегда есть тот, кому хуже. Только меня это не утешает.

Киваю на шкета.

— А что, с утра лепилу нормального найти не смог?

— Да нет. Только и выловил салабона с претензиями. Вот, воспитываю.

Врет. Просто не при тугриках. Для нормального лепилы нужен нормальный подогрев. Ничего, и этот зашьет. Рана удобная, ровная и по виду чистая. Знай, стежки накладывай.

— Возьми тыркалку! Старая работа.

Это опять Носорог мне нож предлагает. Теперь даже вынимает одной рукой. С рук не беру, не принято. Киваю на табурет. Носорог привстает и с силой вгоняет.

Прописной табурет попортил, теперь опять красить, наш битый сто-раз-крашенный табурет — этот табурет заслуженный, еще до нас был, на нем все прописки делаются. Вынимает, изображает, что с усилием — ну, артист! — мне подает. Я нож над табуретом держу, делаю вид, что уроню, а не с размаху, а Носорог морщится, — понятно, боится не войдет.

Лезвие разглядываю, вижу — действительно нож, когда-то был, но поцоканый и сильно. Прикладываю ноготь большого пальца, веду с оттяжкой. Не режет. Настоящий, тот что из снов, стружкой бы снимал. Щелкаю по лезвию — не звенит, даже не трясется. Нет даже такого смысла интересоваться, сколько он за это ковыряло хочет.

— Обломись! — повторяю.

— Чего так?

— Здравствуй, дерево! — говорю я. — Не знал бы я тебя Носорогом, признал бы за туфтогона! Уже пытался впаривать кому-то?

Вынул, щелкнул ногтем, подержал у уха. Пару раз плашмя о ладонь приложил.

— С барахолки? Вычистил?

— Ну…

— А закалка? Прежде, чем брать там что-то, закалку надо проверять. Рукоять от новоделов, видишь? — поддела, устарена. А лезвие, хоть и с клеймами, но в огне побывало — отпустило его. Втюришь за вещь, да не тому, пусть даже из уличных, но упертым — смотри обидятся, на тебе же это лезвие и опробуют вечерком.

И с подозрением на Носорога уставился.

— За это руку распороли? Вернули со втыканием и теперь взад пескарики свои требуют?

На это Носорогу отвечать не хочется.

— Слышь, Стрелок, схомячить есть что? Со вчерашнего поедуху не пихал. Скоро забуду как смотрится. Жрать хочется ни в...

— Нет.

— От тебя конфетой пахнет, — замечает Носорог.

У Носорога нос — сколько раз сшивали, не знает даже он сам! — а чует все на расстоянии и не в свое дело лезет.

— Давно в пятак не били? — сочувствую я и объясняю: — Чужую сою сожрал натощак.

— Слямзил?

— Что я — крысятник? — возмущаюсь я. — Занял до вечера. Не пулю сглотил — верну!

— И я верну, — мрачно говорит Носорог. — Что б на столько же стяжков было — не меньше!

Он упрямый, если что-то в голову вбил — рогом упрется, так и будет переть. Пробовали приручить, направить на общее, но в команде работать не может. Только свое видит.

— Шел бы лучше, по массе вдарил.

— Думаешь, мне, когда сплю, жрать не хочется?

С Носорога станет. Кто его знает — какие он сны видит? Мы про свои сны не рассказываем. Если мне собственные рассказать — так полная клиника — я в них и сам бываю, всякий раз разным. Со стороны себя вижу, не в своей шкуре. Чужие сны у меня! Но Носорог, если спать уляжется, будет спать долго, и уж в новые неприятности не полезет.

— Ты сильно поднялся

Это от Носорога скорее утверждение, чем вопрос. Но зависти в нем нет. Это мне нравится. Сам виноват. Вовремя не подсуетился на профессию, и вот… Сегодня все свое надо с шести лет осваивать — знать кем будешь и долбать в точку. Я с пяти лет стрелять начал по умному.

— Слушай, а вот такой ножик… — и описываю ему, как есть, тот самый нож, что во сне видел. Про все — оттенок лезвия, рукоять с глазиками…

— Где ты такую полоску щупал? — с подозрением спрашивает Носорог.

— Приснился! — говорю я.

— Как же! — кривится Носорог.

Вот сказали бы мне тогда, что это — наиглавнейшая моя ошибка Носорогу про нож рассказать, да еще признаться, что приснился?

У меня депресняк, предчувствие какое-то. Душу плющит, и все тут! Конфетку вот у мертвого стибрил — нехорошо. Примета плохая… а жрать хочется. Носорогу, он шире меня, небось все время хочется..

— Лезь на мою шконку — там не потревожат. Я к Ивычу на урок, потом в две смены. Мимо Жоржа будешь карабкаться, возьми у него сою, я сам отдам.

— Так Жорик вроде как умер, — выкругливает глаза Носорог. — В жмуровку свезли!

— Кинулся, — подтверждаю я. — Но соей делится. И ты завтра делиться будешь, если сейчас на шконку пойдешь и не заляжешь там.

Я иногда за предсказателя работаю. Что скажу, то сбывается. Не знаю — отчего так? Но иногда пользуюсь, если повлиять надо. Потому Носорог серьезненько так кивает, и я знаю, что дрыхнуть будет часов двенадцать не меньше.

— Только поверх одеяла ложись, чума! — предупреждаю я. — И ноги вымой.

— Может и шары отполировать? — спрашивает Носорог.

— В лузе держать будешь, сойдет и так. Не начесывай мне там!

— Хорош загнобить! — возмущается Носорог. — Вешаешь на меня всякое…

— А завтра сикушку будут вешать! Перед матчем.

Это, вдруг, у шкета голос прорезался. Нас с Носорогом так и переколбасило на рожу.

— Ту, что двух титульных порезала?

— Ага!

— Откуда понос?

Жмет плечами. Но похоже инфа верная — все сходится, порядком тому косвенных, да прямых...

И откуда шкеты все первыми узнают? Обычно перед матчем показательная казнь — чтобы толпу разогреть, да и билеты лучше расходятся. А этот случай особый — нашумевший. Сикушка двух титульных порезала.

— Некоторые, я слышал, возмущались.

— Конечно! — говорю я, — Насиловал, небось, один, остальные только очереди ждали, а она столько хороших пацанов поцокала, которые ей ничего не делали — только стояли рядом и смотрели!

— Они в другую сторону возмущались.

— Да? — удивляюсь я и на ближний базар перевожу. — Не знаешь, чего наши вертихвостки такие квелые?

— Подругу между таймами будут вешать, а им в паузах пританцовывать.

— Какая, ешкин пенис, она им подруга! Только что — одного пола, а так приблудка неизвестно откуда. Даже не из нашего района — из мимикриков она!

— Некоторым нашим понравилось, что не подстелилась, а разметала. Все прибалдели. Еще и располосовала парочку.

— Что ж не убежала?

Слушаю, но еще не знаю каким боком меня все это коснется. Знал бы, с Вареным жизнью поменялся бы!

— Интересно, на чьих воротах повесят?

Примета хорошая — повешенный на воротах. Это как фору получить.

Разговор сам собой на матч перекинулся, на последствия.

— Если нордики завтрашний матч продуют, их на территорию совсем ужмут. Турмалеев понаехало у косоглазых, это под них Желтую зону хотят расширять — слыхали уже? Уверенные. Забор будут относить…

— Ясный хобот!

Это правильно, что самые сильные за территорию между собой спорят, а не у слабых отнимают. А я думаю что-то не так здесь. Зачем наших на нашей территории вешать? Обычно не так делают…

(конец фрагмента)

Простите, но дальше еще не придумал — приму любые предложения по сюжету, помогу взаимно.

А-др Грог.