santehlit — В краю магнолий

   В Анапе следы трёх культур. Любая сердцу моему Древней Греции — в виде алтарей на кладбище. Спорил и доказывал всем и всяк, что это именно подставки для жертвоприношений, а не надгробья. Греки, помнится мне, не хоронили своих жмуриков — сжигали, и все дела.

   От османов осталась арка каменная. На самом видном месте набережной. Местные говорили: под ней пройдёшь — то ли хорошо будет, то ли хреново. В культпоходе мы были, отличники наши БП и ПП наперегонки. А я кричу: куда, придурки! Ну, когда мы от турок что-нибудь хорошее видели?

   По песчаному берегу под парапетом и мостиками бегают лысухи за хлебными крошками. Узнали меня, обрадовались. Я им — привет передавайте уральским озёрам: сам-то не скоро.

   Зимы здесь совсем нет. Один раз в Новогоднюю ночь снег выпал. Мы на зарядку выскочили — какой там! Давай снежками кидаться. И старшины с нами. Служба службой, чины чинами, но ведь все мы с Урала — а тут, будто домом пахнуло.

   Когда температура ниже нуля, замерзают брызги — под мостиками, причалами вырастают ледяные сталактиты. День-другой, глядишь — растаяли.

   Ну, вот, наверное, и вся лирика. Служили мы здесь, учились. Не санаторно-курортной — повесткой военкомата призваны. И как поётся….

   Ваше благородие госпожа учебка

   Мне б тебя забыть давно — запомнилась ты крепко

   Здесь порядок флотский — чёрт меня возьми

   Не везёт мне в службе — повезёт в любви.

   Первым делом нас конечно переодели. А гражданку в почтовые ящики и домой. В телеграмме прилагаемой пару строк можно черкнуть родным. Что писать? Простите мама с папой вашего сына олуха. Вот не слушался и попал. Написал: «Попал в морчасти погранвойск. Ждите через три года». За спиной почтари смеются:

   — Попался на три года.

   Неделю подшивались. Сидели в кубриках, пришивали боевые номера, погончики и погоны на робы, парадку, шинели. Потом пошла муштра. Ну а как же, на присягу — строевым. С первого смотра стало ясно — лучше нашей смены никто не ходит. Смена — это два отделения, полвзвода, одна восьмая роты. В каждой свой инструктор — старшина срочник. Нашего звали Олег Вылегжанин, а в миру — Глобус, за круглый, лысый и большой череп. Парень он нормальный. Мечтал выпустить нас — первую свою смену — отличной. А тут такой подарок. Мы лучшие на всех смотрах — в роте, школе, отряде. Только мне не повезло. Передо мной в строю свердловчанин Сергей Терёшкин. Помните портрет капитана Флинта — широкие плечи говорили о силе удара, и узкие бёдра — о способности от таковых уворачиваться. Это о Терёшкине. Ещё добавлю, голова и шея — одно целое. Атлет, короче. Его земляк стоял за моей спиной — Сашка Чурцев. Роста мы одного, но у него сломаны и неправильно срослись обе ключицы. По этой причине богатырской была спина. Вызовут из строя — вот он изобразит букву «с», шлёпает ногами, а в подживотии ручонками сучит, будто тесто месит. Со стороны смотреть — смешно и жалко. В строю преображался. Прижимался чреслами к моим ягодицам, а руками за спиной своей сучил — должно быть, седалище охлопывал. Я говорю, слушай, друган, твой папа не хачик случаем — ты что к моей попе прижимаешься? А он белёсыми ресницами хлоп-хлоп, и на Терёшкина смотрит. Тот вопросительно на меня. А за Чуркиной спиной Постовальчик провоцирует улыбкой — давай, мол, начни, а я закончу.

Глобус на него орал:

   — Чурцев, держи равнение!

   Его не пронимало. Более того, стал мне ногу подсекать. Моя вверх, согласно общему движению, а Чуркина следом, догоняет, и — бац! — подсёк. Я чуть не падаю.

Глобус:

   — Агапов, ноги повыдёргиваю — будешь спотыкаться.

Я Чурке:

   — В рыло дам.

Он на Терёшкина — хлоп-хлоп.

Постовальчик сзади — ну-ну.

Лопнуло терпение — разворачиваюсь и в хайло ему — бац! Он на меня. На мне Терёшкин повис, на нём Постовальчик. Глобус бежит:

   — Отс-ставить!

Разобрался в чём дело и говорит:

   — Поменяйтесь местами.

Я же говорю, нормальный у нас старшина. Перестановка в строю повлекла перемену места отдыха. То мы с Постовальчиком на нижних кроватях через проход обитались, а теперь с Терёшкиным на верхних рядом.

Этот будет среди ночи:

   — Пойдем, покурим.

   — Кончились.

   — Угощаю.

Сидим в туалете на подоконнике, дымим. Письмо достаёт:

   — На, почитай.

Только и осталось.

   — Что там?

   — Мама пишет: бьёт её падлюга-отчим. И дочку свою бьёт, сестру мою сводную. Что делать? Приду — убью гада. Я ж его шиздил на гражданке. А сейчас-то некому….

   — Не знаю. Сходи к замполиту — может отпуск даст. Поедешь и отшиздишь.

   — Думаешь? — обрадовался Терёшкин.

   Отпуск ему не дали. Но пришло письмо от матери. Сообщает: участковый приходил, приструнил дебошира. В зубы двинул. Это, говорит, по-дружески. А не уймёшься — посажу.

   — В зубы — это хорошо, — ликует Терёшкин. — Этот козёл по-другому не понимает.

   Присягу приняли — сели за парты. Хотя про парты это я образно.

Как и предупреждал старший лейтенант Ежов, готовили нас крепко. В меру строевой, в меру физо, даже политзанятия — не основная дисциплина. Изучали дизеля — в принципе, и в частности. В специальном корпусе их запускали и глушили, разбирали и собирали. Потом робы стирали. Один придурок доумился содой, чтоб быстрее побелела, и стал бы он похож на старослужащего. Роба-то побелела, а с рук кожа сползла. Потом водили его перед всей ротой, по обоим кубрикам, демонстрируя — как пьяного илота спартанцам.

   Катера, я Вам скажу, это что-то! Мы только на плакатах увидели — глаза разгорелись. Красиво, комфортно — закачаешься. «Аисты» называются, проект 1398. Дважды в неделю ездили на пирс. Там в эллингах стояли они, родимые. На стапелях. Упрёмся, выкатим, кран-балкой на воду опустим и вперёд — ходим по створам, привыкаем к морской качке. Набиваем руку в искусстве кораблевождения (правильнее, катеровождения, но ведь Вы позволите….). Выяснилось, что я совершенно не подвержен морской болезни. Во время качки никаких ощущений и после тоже. А братва — кто в каюте пластом лежит (если желудки крепкие), кто на кокпите фалами к поручням примотался и медуз пугает — б-э-э-э. Они страдают, а я штурвал накручиваю — за всех сразу.

На пирс едем — штормовое платье надеваем: куртку, брюки — мех под болоньей. На море брызги не только солёные, но и дюже холодные.

   Морское дело осваивали в учебном корпусе. Кабинетик — ещё тот. Паркет. Вдоль стен под стеклом и без саркофагов макеты кораблей. Парусники, броненосцы, современные. Хозяин кабинета — мичман Угрюмов. Выдающаяся личность! Историю флота российского знает…. Ну, не с кем сравнить. Во! Как сама энциклопедия. Про любое сражение расскажет будто участник. Он нас паркет заставлял драить, а мы шли на Морское дело, как на праздник. Часами …. Да что там…. Сутками готовы были слушать Угрюмого — всегда нам времени не хватало. А он:

   — Учитесь, парни, морскому языку.

Все эти фок, нок, бизань мачты, стеньги и брам-стеньги…. Скажите — ну для чего они нам на современном флоте? А знаете, какие бывают канаты? Кроме синтетических есть ещё пеньковые, манильские. Манильские названы в честь столицы Филлипин и вяжутся из копры — продукта кокосовых орехов. Знали? И я не знал.

   Что такое выброска? Берётся булыжник (кругляк), оплетается фалом (верёвкой — если так понятнее), оставляется длинный конец — и готово. Выброска готова. Для чего? Представьте картину: океанские волны, надо пришвартоваться двум кораблям. Трос, самый маленький — толщиной с мою руку. Попробуй, добрось. А выброску метров на сто (плюс-минус туда-сюда), наверное, любой закинет. Если ещё размотать над головой как пращу…. Как-то с Угрюмым вышли из класса в спортивный городок, встали парами друг против друга и давай выбросками перебрасываться. Сами понимаете, старались не только докинуть, но еще, чтобы напарнику по голове попасть. Или по ноге. Потом Постовал говорил:

   — Ну, и выдержка у тебя. Я пару раз думал — сейчас башку снесёт. А ты и не дёрнулся.

Мог похвастаться, как был чемпионом среди всех команчей по этой самой фигне, но не стал. К чему лишние фразы? С некоторых пор решил быть невозмутимым, как старшина Пестов. Только плечами пожал:

   — Лучше целиться надо.

   Лоцию изучали по реальным картам Дуная, Амура и Уссури.

   Вот в чём уж я очень сильно преуспел, так это в ППСС (правила предупреждения столкновения судов). Точнее, в части световой сигнализации, обеспечивающей безопасное плавание в ночную пору. У нас был стенд, на котором загорались различные конфигурации цветных огоньков — белых, красных, зелёных. И по ним следовало определить, что за судно перед тобой. Например: три зелёных вертикально, три белых треугольником вершиной вверх. Слабо? А я запросто — пограничный корабль левым бортом. Или — два белых вертикально, два красных с наклонов вправо и зелёный слева. А? Элементарно — сухогруз с бочками ГСМ. Идёт на Вас, между прочим — уносите ноги. Ничего сложного, уверяю. В две минуты обучу. Три белых огня — габаритные. Топовый, баковый, ютовый. Топовый — это на мачте, на самом верху. Баковый и ютовый — на носу и корме, соответственно, корабля. Если видишь все три огня сразу, кораблик в профиль. В анфас — обязательно топовый и какой-нибудь из крайних. На ходу зажигаются бортовые — красный и зелёный. Два зелёных — пограничник на ходу. Один красный на мачте — взрывоопасный груз в трюме. Два — танкер, соответственно. Всё. Не надо больше ничего знать и выдумывать. Включай пространственное воображение и выдавай ответы на стендовы вопросы. Сколько я бился с бестолковыми из смены — всю нервную систему расшатал — бесполезно. А потом соревнования прошли — стал я чемпионом роты по этому самому делу и очень возгордился. Ответствовал на все просьбы о помощи: раз природой не дано — надо ли напрягаться?

   Ну, что ещё рассказать? О БЖ? БЖ — борьба за живучесть корабля. Живучесть — способность корабля оставаться на плаву и выполнять боевую задачу, получив кучу пробоин. Тренажёр — точная копия трюма корабля. Только не повезло ему — оба борта в дырках от пуль, снарядов. Одна такая — мама дорогая! — голова пролезет. Её чопиком не забьёшь — пластырь напрягаешь. Переборки тоже надо струбциной подпереть — могут схлопнуться. Короче, спустили, объяснили, показали и приказали. Сначала насухо всё сделали. Водой даванули — потекла наша работа. Потом под давлением воды все пробоины заделывали. Потом к всеобщей суматохе сирену добавили. Потом мигающий красный цвет. Потом кромешная темнота. Тренировки, тренировки, тренировки…. Расскажу, забегая вперёд, об экзамене. Построили наш расчёт (8 курсантов) в этом самом трюме. Каплей (капитан-лейтенант) из экзаменационной комиссии прошёлся, всем по сигарете в зубы дал. Кто-то шутит:

   — Курить разрешите?

   — Разрешаю.

Да как покуришь — стоим в робах без тельников и гюйсов: через минуту будем мокрые, как черти. И спички, и сигареты и сменная амуниция — наверху. А я думаю, зачем он сигареты нам в рот сунул — нет, неспроста. Говорю:

   — Сигареты, парни, не выплёвывайте.

   — А куда их?

   — Под язык засунь.

Я так и сделал. Да пусть себе горько — жуют же табак аборигены.

   Только скрылись в подволоке (потолке) каплеевы штиблеты, брякнул люк — началось. Свет погас. Аварийный замигал. Погас, проклятый! По ушам сирена дербалызнула, в грудь — вода.

Сорвались, бросились борта латать. Напор с ног валит. Избыточное давление — одна атмосфера. Утопли, значит, на 10 метров. За минуту не управимся — сила напора удвоится. На двадцати метрах погружения (условного, конечно) выключаются сирена, аварийка, включается нормальный свет. В заштопанные дыры сочится вода, давление за бортом — три атмосферы.

   Открывается люк, в наше чумное пространство просовывается каплеева голова. Осторожненько. Чтобы формочку, значит, не замочить. Видит — всё нормально — спускается. Мы строимся. Он проходит с экзаменационной ведомостью.

   — Фамилия? Сигарета где ваша?

Я выплюнул коричневое месиво на ладонь.

   — Молодец. Отлично. Ваша? А фамилия? Хорошо.

Не правда ли, интересный подход к оценке индивидуальных действий расчёта.

   Ну, это я много вперёд забежал — аж на выпускные экзамены. До них нас ещё лудили и лудили.

   Да-а, служили. Но мы были живыми людьми, и с нами случались различные истории. Расскажу.

   День к отбою катился. У нас личное время. Захар из своего (второго) кубрика прибегает.

   — Хотите на «шурупа» взглянуть?

Эка невидаль! Но идём. Сидит паренёк в морской робе и к солдатской шинели погоны пришивает. По щекам слёзы бегут. Никто не смеётся — посмотрели и прочь. Рассказали потом старшины. Пацан из института в морчасти призвался, из свердловского. А папахен — генерал в Генеральном штабе. Как узнал, ногами затопал — а подать сюда сукина сына! Учиться отправлял — а он вон куда устроился. Короче, от службы отмылить не удалось, а вот от трёх лет — да. В Москву, в советскую армию служить отправили. Был бы парень на гражданке, упал на спинку, ножками посучил, мамахен поплакался, и отстал бы грозный папашка. А тут — на-ка, выкуси. Тут, брат, дисциплина. Приказали — и шей погоны на солдатскую шинель. А потом — шагом марш в Москву. Эх, жизнь наша! Даже не знаешь — завидовать или сочувствовать сыночку. Я — сочувствовал.

   Другого, по фамилии Моторин, на гражданку жениться отправили — залёт. Беременная девушка папе, тот военкому. В Анапу депеша. Командир навстречу — всегда за советскую семью! Отрядили домой голубчика, мичман — в сопровождающих. Без дороги десять дней на всё про всё — сочетание, свадьба и медовый месяц. Вернулся, злой, как чёрт. Оно и понятно — от молодой, любимой жены. В курилке, что на улице, своим друзьям рассказывает:

   — …. она обиделась, отвернулась. Я говорю, чё пердильник-то отклячила — воняешь, лежишь. Она поворачивается. Говорю, спереди ты не лучше пахнешь. Плачет. У, сука!

   Парни другого рассказа ждали, про интим, наверное — хохотнули скромно. Перерыв закончился, потянулись в учебный корпус. Я в наряде был, по роте. В курилке подметать — обязанность дневального свободной смены. Томился с метлой в стороне, ожидая конца перерыва — этот трёп по ушам пришёлся. Все вышли. Моторин задержался, увидел меня, входящего, и стрельнул «бычком». В меня, между прочим, целил. Для окурков в центре курилки обрез бочки вкопан. Я ногу на баночку (лавочку), преграждая путь:

   — Вернулся и поднял.

Он ударил меня коротко без замаха, в дыхалку, но попал в черенок метлы. Её конец и сунул ему в нос. Моторин спиной вперёд побежал, с лица из-под ладони кровь. Я за ним. Знал, что сейчас произойдёт. Нутром чувствовал. Все поджилки мои вибрировали от возбуждения. Сейчас двину ногой в грудину, и сядет он у меня, голубчик, точно в обрез с водой, харчками и «бычками». Ещё шаг, последний….

За спиной, как выстрел из пистолета:

   — Товарищи курсанты!

Я крутанулся через правое плечо, метлу как карабин к ноге.

   — Виноват, товарищ капитан третьего ранга.

Наш взводный Яковлев.

   — С вами что?

Рядом с моим пристроил плечо Моторин:

   — Расцарапал, товарищ капитан третьего ранга. В носу ковырял.

   — Ага, в носу, — взводный у нас нормальный. — Ну, иди.

Ну, что сказать — молодец Моторин. Хоть в чём-то — не стал стучать.

   Молодец-то молодец, но на следующее утро в умывалке, только лицо намылил, мне — бац! — кто-то по затылку, я губу разбил о кран водоразборный. Пену смахнул, головой верчу — полроты мимо шмыгает, все торопятся процедуры известные принять. У нас как — пока одни, стоя в проходе, заправляют кровати верхнего яруса, владельцы нижних — в умывалке, и все бегом, всё на ходу. Постовальчик бы решил мою проблему, но после перестановки с Чуркиным разъехались мы кроватями. Говорю Терёшкину:

   — Проследи — кто мой кумпол тревожит.

На следующее утро только мыльными ладонями по лицу провёл — бах! — по голове кто-то. У меня на щеке кожа лопнула, поцеловавшись с краном.

Ах, туды твою!

Глаза промыл, смотрю: Терёшкин рядом фыркает.

   — Серый, что ж ты…. Поставили смотреть, а ты подслушиваешь.

Крутит круглой своей бестолковкой (в самую точку):

   — А я что, я ничего. А ты чего?

А у меня кровь по щеке, под глазом синева разливается.

Постовал:

   — Терпеть больше нельзя — надо что-то делать.

Вечером в личное время пошли с ним во второй кубрик что-то делать.

Тронул себя за щёку и Моторину:

   — Твоя работа? Открыто-то посыкиваешь?

Нас окружили ребята его смены — в чём дело? Обсудили все нюансы, дали добро на поединок. В курилке — есть и такая, в роте, под крышей — закрылись четверо. Мы с недругом, конечно, Постовал и Игорь Иванов, командир отделения моторинского. Остальные слонялись по коридору, страхуя на случай чего.

   Помещение курилки приличное — в смысле размера. По углам урны, остальное — натуральный ринг.

   У Моторина вид сельского пройдохи. Драться он, конечно, не умеет. Откуда знаю? А по внешнему виду — такие в потасовку лезут по пьянке или от великой злости. Мне надо его разозлить. На это расчёт: он кинется очертя голову, и я уложу его одним ударом. Чего тут с ним прыгать, изображая Мохаммеда Али. У него круглое мясистое лицо, напоминающее сортирного червя.

   — Что, опарыш, звенят коленки?

Он стоял, набычившись, опустив руки, сжав кулаки. Лицо его наливалось краской. Я переступал с ноги на ногу, повадил плечами. На это тоже был расчёт. Пусть мельтешат в его глазах — он рванёт, я подставлю плечо и резко уберу. Он уйдёт в пустоту, и встретиться с ударом.

Что-то медленно мой противник злостью наливается.

   — О-па! — я сделал выпад и назад. — Не дрейфь: моряк ребёнка не обидит.

Стоит, сволочь, желваками играет.

   — Опарыш, ты зачем женился? Ты же педик — тебя самого надо….

Он сорвался с места, промахнулся по моему плечу и напоролся подбородком на встречное движение кулака. Высоко взбрыкнул ногами — как фигурист коньками. Грохнулся спиной на кафельный пол. Затылком попытался разбить мозаичную плитку — не смог.

   — Всё, — сказал я.

   — Нормалёк, — сказал Постовал.

   — Закончили, — подтвердил Иванов. Он был лучшим гимнастом роты, и всё поглядывал на Постовала, который на первенстве отряда получил звание кандидата в мастера по гиревому спорту. Поглядывал и прикидывал: не придётся ли драться ещё и секундантам.

   — Нет, не всё, — прохрипел за моей спиной Моторин.

Он уже поднялся на четвереньки и мотал головой, пытаясь остановить вращение Земли. Опираясь на подошедшего Иванова, встал на ноги и оттолкнул его.

   — Я готов, — сказал Моторин, мотая головой.

   — Похвально, — сказал я, обходя его по кривой.

   — Парни, кончайте, — подал голос Игорь Иванов.

   — Заткнись, — посоветовал Постовал.

   Противник был в моей власти. Он стоял на ногах, но себя не контролировал. Я мог затащить его в гальюн (сортир) и макнуть мордой в очко — была такая мысль. Мог усадить задницей в урну, вдавить за плечи — то-то смеха было б — как он оттуда выбирается.    Замерли секунданты на своих местах. С опущенными руками в позе неандертальца, покачиваясь, стоял Моторин. И я…. Красивее мне было бы уйти — дело сделано. Но что-то вспыхнуло в душе — то ли обида за далёкую и незнакомую девушку, у которой запах задницы с передницей так раздражали моего противника. То ли жалость к себе пронзила сердце — даже у такого опарыша есть жена, которая, как бы её не обижали, ждёт его и, возможно, любит. А мне-то…. Мне и строчки черкнуть некому. На всем Белом Свете не нашлось ни одной девушки, пожелавшей осчастливить меня своим вниманием. Господи, где твоя справедливость?

   Тело моё взмыло вверх, и нога обрушилась на противника. Получи, фашист, гранату! Моторин нашёл спиной угол, врезался, стёк задницей в урну и затих.

   Дело сделано. Мы разошлись, незамеченные старшинами. Больше наши пути с Моториным не пересекались.

   Да-а. Письма, письма. Я почему стал отличником БП и ПП, да как бы не лучшим в роте? Писать было некому. Отец дулся, и общаться не хотел. Сестра разок написала. Увидела дома мои фотографии у мамы и:

   — Ах, какая форма! Ах, какой ты красивый, братик. Оставайся жить у моря — мы к тебе в гости будем ездить.

Мама тоже не баловала весточками.

Вот и корпел над книжками в часы самоподготовки — святое время письмописания.

Был у нас такой курсант Устьянцев — Устинька — красивый, как девушка. У него даже родинка на верхней губе. Так этому Делону по четырнадцать писем в день приходило. И всё от девчонок. От разных.

   Направляющий нашего отделения — Кошков, а замыкающий — Охапкин. Разница в росте чуть не метр. Первый посадил второго на колено, сфотографировался и отправил домой. Сестра девятиклассница запала. Требует от брата: «Познакомь с Обхваткиным — хочу переписываться». Направляющий наш хохочет:

   — Она мне до подбородка, ты ей будешь….

И — ха-ха!

   Служил с нами и такой чудик — Уфимцев, из Кировской, кажется, области. У парня был классическая строевая выправка и такой же шаг. Мичмана его в другие роты водили, чтобы показать, каким должен быть строевой моряк. И парень старался…. изо всех сил. Только нервный был. Если б я сказал: умственно ограниченный — Вы бы: завидует Антоха. Действительно не было у меня его выправки, ну, и шага, соответственно. Но зато с нервами всё в порядке. Сидим на ЗОМПе (защита от оружия массового поражения), мичман Заболотный вещает.

Уфимцев:

   — Товарищ мичман, можно выйти.

Мичман:

   — Можно Машку под забором. Во флоте говорят: разрешите. Впрочем, если твою Машку уже тянут под забором, то и тебе «можно».

Зачем он так сказал? Да поприкалываться. На флоте это любят.

А Уфимцев не любил. Он рванулся на Заболотного, но курсанты его смяли.

   — Псих, — покачал седой головой мичман

   Пришло Уфимцеву от любимой девушки письмо — невтерпёж, мол, больше ждать (это три-то месяца!), замуж выхожу. Что тут сотворилось — всей ротой его ловили. Носится, орёт: жить больше не буду, руки наложу. Чего орать-то и бегом бегать — пошёл бы и наложил втихаря. В смысле, руки на себя. Народный артист Кировского театра. По тону видите — не люб он был мне. Наши пути не пересекались, но задолбали начальники: Уфимцев, мол, Уфимцев — гордость роты и первый кандидат в старшины. Полил он мне бальзам на душу на выпускном экзамене по строевой. Больше-то ему нечем было отличиться, вот он и напрягся, как струна. Ну, блин, сейчас зазвенит. А комиссия идёт себе не спеша шеренгой — покажите платочек, да подворотничок. Как известно: театр начинается с вешалки. Дошли до Уфимцева, а из-под него ручеёк потёк.

   — Ну, что ж вы,… — засмущались экзаменаторы. — Идите, переоденьтесь.

   Известно, во флоте любят прикалываться. Не миновала и меня сия злая участь — то бишь, стать объектом розыгрыша. Расскажу, как это случилось. Месяца три-четыре мы отслужили, стало ясно, кто есть кто. Ну, я, понятно, отличник. А был в нашей роте замечательный главный старшина, Ничков по фамилии. Он выпустил две отличных смены. Ему б ещё одну — и медаль на грудь «За отличие в охране госграницы». Но у парня были золотые руки. Медаль мы тебе и так дадим, говорят командиры, ты нам сделай колонки для ВИА (вокально-инструментальный ансамбль). Что-то он сам делал, а потом помощник потребовался. Приходит к замполиту Ежову, а тот:

   — Кто у нас отличник? Агапов? В распоряжение главного старшины Ничкова.

День тружусь, второй. Нравится мне Ничков, я ему, похоже, тоже. Не панибратсвуем, но и обходимся без уставных прелюдий. Он мне — Антон. Я ему — Саня.

   Трудимся. Заходит старшина первой статьи Петрыкин (в миру — Тундра, так как родом из Заполярья). Он — освобождённый комсомольский работник, вернее — безработник, так как целыми днями ни хрена не делает, слоняется по роте, ищет над кем бы приколоться. Заглянул в чеплашку с клеем:

   — О-па-на! Кончился. Ну-ка, курсант, шилом в подвал. Найдёшь мичмана Козеинова и попросишь кузевалу. Я без задних мыслей в подвал. Бродил, бродил, нашёл — в какой-то бендежке два мичмана в шахматы режутся.

   — Разрешите обратиться.

   — Валяй.

   — Ищу мичмана Казеинова.

Смотрю, собеседник мой побагровел и брови сдвинул, а партнёр его гримасничает — улыбку душит.

   — Для чего?

Я чеплашку подаю, хотя уже чувствую, влип во что-то.

   — Кузевалу надо.

Один мичман закашлялся. Второй говорит:

   — Какой педераст тебя послал?

   — Никак нет, товарищ мичман. Старшина первой статьи Петрыкин.

   — Старшина твой и есть настоящий педераст. Скажи, что вечерком я к нему загляну.

Когда я вернулся с казеиновым клеем, Петрыкин встрепенулся со стула, на котором сидел, помахивая ножкой.

   — Принёс?

   — Так точно.

   — Что сказал мичман Казеинов? — Петрыкин подмигнул Ничкову.

А я включил швейка — то есть, напустил на себя наиглупейший вид — и отвечаю:

   — Сказал, что старшина, меня пославший, педераст, и он вечером его навестит. Спросил фамилию.

Петрыкин побелел, как песец полярной ночью:

   — И ты сказал?

   — Так точно.

   — Тьфу! — Петрыкин спешно покинул нас.

Ничков улыбался ему в спину. Вскоре нужда в помощнике иссякла, и он вернул меня, откуда брал. Прямо на политзанятия.

   — Ага, командировочный! — обрадовался Ежов. — А ну-ка скажите нам, товарищ прогульщик, что значит быть храбрым?

Я и до места не дошёл, прямо от дверей поплёл:

   — Ну, понимаете…. Надо человеку через речку перебраться, а мостик узенький, ему страшно — вот он по-пластунски переполз. Обошлось — не свалился. Следующий раз на карачках. Потом просто перешёл, храбрец. Значит, быть храбрым — это побеждать свой страх.

   — А! — недовольно махнул на меня Ежов. — Вот она цена пропущенных занятий. Кто скажет?

Поднялся кто-то, рапортует:

   — Быть храбрым — это значит брать высокие соцобязательства и выполнять их.

Ежов:

   — Молодец. Пять.

   — Ага, — бурчу, усаживаясь за парту. — А перевыполнять — героизм.

   — Вот именно! — обрадовался Ежов. — И тебя пять. Вижу — мыслить умеешь.

   Учёба в ОУОМСе давалась мне легко. И каждое воскресенье с другими отличниками БП и ПП — поощрялся. Наш недельный распорядок был устроен так — пять дней учёба, в субботу большая уборка в роте, воскресенье — выходной. Для всех прочих — фильм, свободное время. А отличников куда-нибудь выгуливали. В городе были много раз — во всех примечательных местах. В Новороссийск ездили на боевые корабли смотреть Черноморского флота. В долину Суко…. Вот если это был Урал, её б назвали лощина. На дальнем Востоке — распадок. Распадок между двумя сопками. Здесь сопок нет. В преддверье Кавказских гор ущелье между двумя холмами назвали долина. Ничего на вид там не было примечательного — кусты, деревья на склонах, а внизу ручей журчит. Экскурсовод был замечательный. Он поведал, как в войну наши разведчики с капитаном Калининым нарвались здесь на фашистскую засаду. Ночью за ними должен был прийти катер. Весь день они бились с превосходящим противником, теряя бойцов, отступали к морю. На закате оставшиеся в живых два бойца бросились в море и поплыли, чтобы не сдаться врагу. С ножом против не устоишь, а патроны кончились. Фашисты палили им вслед. Может, убили, может, нет. Известно, «шмайсер» — автомат не дальнобойный.

   Потом писали письмо турецким морякам, как запорожцы султану. Нет, с текстом всё в порядке — без оскорблений — мол, миру мир, и всё такое. Сам процесс написания шуточками сопровождался — я те дам! А у меня всё Калинин с бойцами из головы не идут. Как воочию вижу серые тени немецких солдат на склонах, их мерзопакостные голоса — мол, русские, сдавайтесь! И стрельба, стрельба…. Свист пуль. Вскрики раненых. Дым оседает в долину. И так не хочется умирать в этот солнечный день, когда природа цветёт и благоухает, и море ласкает бликами. Будь проклят, кто придумал войну?

   Письмо написали, закупорили в бутылку, бросили в море — плыви к турецким берегам. Сели в автобус, тронули, а я головой верчу — будто что забыл в долине Суко.

   Вечером к Постовальчику:

   — Слышь, Вовчара, а ты готов умереть? Ну, чтоб за Родину и всё такое. Меня разок ножом пугнули — так я чуть несварение желудка не получил, такое ощущение хреновое. А люди в бой идут — умирают и убивают. Мы с тобой сможем?

Постовал:

   — Да, погоди ты умирать. Тут другое дело…. Ты заметил — у нас все мичмана красавцы, как с картинки.

   — Ну и что?

   — Естественный отбор. Остаются старшинами в отряде, женятся на местных. Есть жилье — вперёд, на сверхсрочную.

   — Умно. Нам-то что?

   — Балбес. Ты что, не хотел бы жить в Анапе.

   — Не знаю. Наверное. Сестра пишет — оставайся, буду в гости приезжать.

   — Ну, и?...

   — Я согласен, остаюсь.

   — Зря смеёшься. Давай прикинем. У меня есть шанс остаться в спортивной роте. А ты — лучший курсант. Тебя старшиной оставят.

   — Могут, — неуверенно согласился я.

   — Ну и вот, останемся, пойдём в увольнение, познакомимся с девчатами и женимся.

   — Хохотушки здесь ничего, я видел — грудастые.

   Вовкины слова тоже запали в душу и после непродолжительной борьбы вытеснили скорбь о капитане Калинине.

   В следующее воскресенье отличников повезли в одну из городских школ на КВН. Здорово! Посмеялись, повеселились от души. Потом танцы. Мне одна девочка понравилась. Ещё на сцене её приметил — красивая, озорная. А смеётся как — загляденье. Музыка зазвучала, я к ней — позволите? Позволила. Второй танец — я опять рядом. На третьем говорю — а не позволят ли домой проводить?

   — Тебе же в часть? — смеётся и удивляется.

   — Могу я голову потерять, хоть раз в жизни.

   — Так-таки первый раз?

   — А то.

   — Не верю я вам, особенно военным.

   — Значит, вы не проницательны. Вот послушайте, как стучит, — прижимаю её ладонь к груди.

   — Ну, ладно, ладно — словами убедил. Что с поступками?

Думаю, пусть Постовальчик пыхтит, гирьки свои в спортроте поднимает, об увольнении мечтает. А у меня уже сейчас будет девушка. В своём успехе я не сомневался — что ж я восьмиклассницу не оболтаю, что ли?

   Удрал в самоволку. Идём по городу, болтаем. Я болтаю. Она смеётся. Пусть смеётся. Тактику, думаю, избрал правильную. Неумный на моём месте, о чём бы речь вёл? Ах-ах-ах, любовь-любовь-любовь. И потом — а жильё у тебя есть?

А я;

   — Как ты можешь жить в такой дыре? Такая девочка яркая, можно сказать звезда морская — и такое захолустье. Вот отслужу, поедем со мной на Урал. Там города — миллионные. Там заводы. Там мощь всей страны куётся. А природа…. А люди….

   Добрались до её дома, поднялись на лестничную площадку. Я треплюсь, а её не удерживаю, наблюдаю — если уйдёт, значит, не зацепил и наоборот. Она слушает, хихикает, ждёт чего-то. Может, думает — с поцелуями полезу. Не дождёшься.

   Хлопнула дверь подъезда, шаги чьи-то поднимаются к нам. Смотрю — мама дорогая! — целый капитан первого ранга. Посмотрел на меня сурово, на дочь:

   — Ирка, домой.

Та шмыг за двери.

   — Ну?...

Я с трудом язык от нёба оторвал:

   — Курсант одиннадцатой роты Агапов.

   — Здесь самовольно?

   — Так точно.

   — Дуй в часть, скажешь старшине роты, чтоб наказал.

И всё, скрылся за дверью. Кому рассказать, не поверят — сам командир части каперанга Карцев застукал в самоволке и отпустил. «Скажешь старшине роты» — это шутка, не более. Что я, идиот, себе взыскания выпрашивать? Разве он меня запомнит? Таких гавриков у него пять тысяч штук.

   Думаю, что соврать на КПП. Обязательно надо что-нибудь про Карцева — такой подарок судьбы. Но на КПП меня не тормознули — прошёл, как в порядке вещей.

   В роту плёлся, мысли другой оборот приняли. Фамилию мою мог запомнить, и роту. Явится проверить — вот он я во всей красе — самовольщик, трус и лгун. А ещё в зятья набиваюсь. Нет, обязательно надо доложить Седову. Дальше как — вот я страдаю, наказанный. Ирка меня находит — ах, ты бедненький. А я — папахена благодари. Она — папочка, как ты мог. Каперанга ко мне — прости, зятёк дорогой.

   — Товарищ мичман, — подхожу к Седову. — Получил замечание от капитана первого ранга Карцева. Прибыл для получения наказания.

   — Наказания? — старшина роты внимательно посмотрел на меня. — Хорошо, получишь. После завтрака задержись у тумбочки дневального. Инструктору скажешь — по приказу Седова.

И всё. Никаких расспросов: что почём, и как там Карцев? Умудрённый у нас старшина.

   Наутро ещё с одним пареньком по фамилии Сибелев прикорнули на стульях за спиной дневального. Петрыкин летит:

   — За мной.

На тот свет я за тобой бы пошёл, да и поотстал вовремя.

   Вышли из части. В домах офицерского состава нашли нужную квартиру. Петрыкин объяснил задачу: капитан третьего ранга Яковлев ютится в гостинице, а семья по прежнему месту службы. Теперь им дают квартиру. Наша задача — отремонтировать. И вот мы втроём, вооружившись скребками, стали скоблить стены и потолок. Пыль подняли…. Пыли наглотались…. Даже курить не хотелось. Даже после обеда. Мы сидим в курилке, дожидаясь Петрыкина, и не курим. Яковлев идёт:

   — Вы почему здесь?

Его волнения понятны — новосёл. А мы — так, мол, и так, старшину первой статьи Петрыкина ждём.

   — Идёмте.

Яковлев отвёл нас к своему будущему дому:

   — Здесь ждите.

Сели на лавочку у подъезда, ждём. Час проходит, другой — нет Петрыкин. Четыре часа прошло — Тундра где-то запропал. Смеркаться начало. В части горн заиграл — вечерняя прогулка. Ещё через полчаса второй сигнал — вечерняя поверка. Сибилев за угол заглянул:

   — Кажется, свет в квартире горит.

   — Тебе какая команда была — сидеть ждать, а не в окна заглядывать.

Сибилев — недоученный студент Магнитогорского пединститута, ему швейка включать — не привыкать. Сидим, ждём, чувствуем — развязка близка.

   Топает Яковлев.

   — Вы чего здесь?

   — Петрыкина ждём?

   — А его не было? Ну-ка, пойдёмте.

Поднялись на этаж, Яковлев своим ключом квартиру открыл. В прихожей Петрыкин в нас задом целит — пол домывает.

   — Вот как хорошо! — радуется взводный. — И побелили, значит. Можно въезжать.

Петрыкин на нас глазами вращает, морда пунцовая. В часть шли — поставил меня к Сибилеву в затылок и рычит:

   — Раз-два, раз-два, левой….

И бубнит:

    — Кранты вам, салаги, задрючу, видит Бог….

Мы идём, молчим и думаем: «Ну, дрючь, дрючь — да только известно, бодливой корове Бог рог не даёт».

   На этот раз дал. Буквально на следующий день Глобус домой улизнул, в краткосрочный отпуск, а на его место инструктором к нам Петрыкина. В тот же день на вечерней поверке:

   — Агапов, выйти из строя.

Подходит:

   — Это что, это что?...

Дёрг меня за гюйс и пуговицу оторвал — форменный воротник повис на одном плече.

Дёрг за робу — её край из-под брюк выпростался. Стою растрёпой. А Тундра:

   — За нарушение внешнего вида объявляю наряд вне очереди.

Ну, наряд, так наряд. Он инструктор — имеет право. А я… Что я — служу, как говорится, Советскому Союзу.

   Наряд мне выпал на камбуз — в посудомойку. После развода нас ещё раз построили, проверили отсутствие грязи под ногтями, ну и прочее. Приняли мы боевые посты у отслужившей смены. Впереди ужин, но ещё есть время перекурить. Курилка в подвале — специальное помещение. Наряд-то не маленький — пять тысяч человек накорми, посуду помой, обеденные залы тоже.

   Спускаюсь в подвал. Группа курсантов толпятся у трапа и дальше ни шагу. В чём дело? И курить охота. И время уходит. В чём дело? Из курилки пронзительный и ненавистный голос Петрыкина:

   — Равняйсь! Смирно! Отставить! Отставить касается команды «Смирно!», а «Ровняйсь!» никто не отменял. Я вас научу Родину любить. Смирно!

Блин! Нигде от него покоя нет. Да плевать! Раздвинул плечом курсантов и пошёл в курилку. Открываю дверь, готовый ко всему. Но к этому не был. Опешил от удивления. Устинька подметает палубу курилки и петрыкинским голосом орёт:

   — Подтянуть грудь, выпятить живот…. Прямо шагом марш!

Наконец врубаюсь и подыгрываю.

   — Разрешите присутствовать, товарищ старший сержант? — закрываю дверь и ору для оставшихся в коридоре.

   — Я вам покажу перекур! — орёт Устьянцев голосом Петрыкина. — Тряпку в зубы, и чтоб палуба блестела.

Сели мы с Устинькой, закурили, смотрим на дверь — кто первый войдёт? По сигарете выкурили — никто не вошёл. Вот таких смельчаков набирают в морчасти погранвойск. И тупорей. Назови я Петрыкина старшим сержантом — носом бы дверь открыл.

   Чашки моет посудомоечная машина. Один курсант вставляет, другой вынимает и подаёт мне. Моя задача — всполоснуть их в ванне. На самом деле эта операция называется дезинфекция, и в ванне не просто горячая вода, а раствор горчицы. Лезть туда босыми руками — ни-ни. Вон на полочке лежат резиновые перчатки. Но кто бы объяснил…. А самому догадаться — с умом напряжёнка.

   Помыли посуду, убрались в обеденных залах, поплелись в роту. Легли спать на час позже, а подняли на час раньше остальных. В подвальном помещении камбуза построили. Краткий инструктаж. Старший наряда, проходя мимо, заметил.

   — Что у вас с руками? Покажите. Дезинфицировал? В горчице? Бегом марш в санчасть.

Положили на недельку. Выхожу к здоровым людям, а там — мама дорогая! — полномасштабная война третьей смены с инструктором Петрыкиным. Глобус наш умудрился залететь в отпуске — подрался с кем-то. В ментовке посидел, потом в части досиживал. Лычки с него срезали и отправили в баталерку (кладовка) матросом. А Тундру назначили нашим инструктором на постоянной, значит, основе. Ну, он и взялся с нас шкуры драть. Но ведь и мы не пацаны доприсяжные — чему-то нас Анапа научила. Стали мы Петрыкину «паровозик» выдавать. Объясню, кто не служил и не знает, что это такое. Строй идёт — три шага нормальных, на четвёртый ботинком изо всех сил в асфальт. Получается: раз, два, три, бум!... раз, два, три, бум! На паровоз похоже. Для инструктора «паровозик» от смены — оскорбление. Коллеги смеются, командиры задумываются: а на своём ли месте старшина? Здесь одно спасение:

   — Смена, бегом марш!

И вот мы, лучшая в отряде по строевой подготовке смена туда бегом, сюда бегом. Только вышли из корпуса (роты):

   — Смена, прямо бегом марш!

   Заместителем у Карцева по строевой подготовке был кавторанга Белов. Ну, это зверь о двух ногах. Станет в обед у чипка (матросское кафе) и смотрит, кто не так честь отдал — заворачивает. Соберёт вокруг себя десятка три-четыре бедолаг, и ходят они по кругу, и козыряют, пока не скажет Белов:

   — Свободен.

   В тот день мы мимо него трусцой.

Белов:

   — Товарищ старшина.

Петрыкин:

   — Смена стой.

И на полусогнутых к Белову — так, мол, и так следуем с камбуза в учебный корпус.

   — Ну, так и проследуйте, как подобает, — требует кавторанга.

Петрыкин возвращается:

   — Правое плечо вперёд, смена, шагом марш.

Выводит нас на исходную позицию — к прохождению торжественным маршем готовит. А от направляющих шепот шелестом пошёл:

   — Паровозик, паровозик, паровозик….

Ну и что, что Белов. Ну и что, что зампостром. Достал Петрыкин до самого немогу. Не отступать, моряки!

Идём. Петрыкин руку к виску:

   — Смена, смирно, равнение налево!

Всё сделали, как надо — и руки прижали, и на Белова дружно воззрились, а ногами:

    Раз, два, три, бум! Раз, два, три, бум!

Крякнул Белов, развернулся и, широко ступая, ринулся в штаб. Мы подумали — всё, кранты Тундре. Он руку опустил, на нас не смотрит, топает по аллее (без команды и повернули) в учебный корпус.

   За ночь Петрыкин оклемался, отошёл от животного страха перед зампостромом. Утром на зарядке загнал нас в какой-то аппендикс аллей и давай воспитывать:

   — Что, скоты — думали ваша возьмёт? Ни черта! Ещё маршал Жуков говорил, что дисциплина держится на старшинах. А вы — тля, навоз, придурки недоученные. Я с вас ещё семнадцать шкур спущу, но сделаю людьми….

   Туманец морозный, с моря забираясь, вился по аллеям. Температура не такая уж и низкая для нас, уральцев, но при морской влажности чувствовалась. Мы стояли без шинелей, без головных уборов. Тундра, заполярный волк морской, закалял нас, приучал стойко переносить холода. Другие (чуть парок изо рта) — на зарядку в шинелях, на камбуз в шинелях. А мы всегда — вот такими.

   — Что здесь происходит? — майор в юбке, сама начальница медицинской службы отряда топала мимо. — Кто старший?

Петрыкин метнулся к ней.

   — Ты,… ты,… ты…. — она не могла подыскать слов своему возмущению. — Курсантов в роту, а сам ко мне, вместе с командиром. Ко мне…. бегом…. вместе… в роту.

Она топала ногами и грозила кулаком Петрыкинской спине.

   Всё, спёкся Тундра. На самоподготовку к нам пришли Яковлев и Ничков. Последнего взводный представил как нового инструктора. Только к утру следующего дня в смене осталось едва ли половина состава. Остальные в санчасти — результат Петрыкинского воспитания. Я ещё день держался, а потом чувствую — хреновато. Себя чувствую хреновато. Перед ужином подхожу к Титову. Он:

   — Запишись в тетрадь дежурного. После ужина вас всех Петрыкин в санчасть сводит.

Опять Петрыкин!

Сели на камбузе — меня от еды воротит.

   — Будешь? — двигаю чашку Терёшкину.

Ничков с края стола:

    — Что там?

   — Разрешите, — говорю, — выйти: тошнит.

   — Иди.

Я поднялся из-за стола, баночку (лавочку) переступить не смог и упал в руки курсантов. Всё, отключился.

   Очнулся в каком-то лазарете — восемь кроватей в два яруса, табуреты, тумбочки. Две двери — одна закрыта, другая в туалет. Двое парней в больничных халатах (под ними — тельники) режутся в карты. Меня зовут.

   — А ну, кто войдёт?

   — Сюда никто не войдёт — лазарет.

Их слова подтвердились — пищу нам выдали через окошечко в двери.

   — Что творится? — спрашиваю.

   — Под подозрением ты, на менингит. А менингит — болезнь заразная.

   — А как же вы?

   — И мы под подозрением.

Через пару дней подозрения с нас сняли и перевели в нормальные палаты.

   Сестричка там была — загляденье. У неё под халатиком ничего, ну в смысле, платья, юбки. Уголки ли разойдутся, между пуговиц что углядишь — тема обсуждений до самого отбоя. Однажды сунула мне руку в карман больничного халата и вытаскивает целую горсть таблеток. Для Терёшкина собирал — тот всякую гадость жрёт.

   — Вот, значит, как, хорошо же….

С того дня вместо таблеток стали мне уколы ставить. Она же и ставила. Каково перед красивой девушкой голой-то задницей? А парни говорят — она к тебе не ровно дышит. Может быть. Вот как она уколы ставила. Ну, трусы я сам спускал. Она — ладошкой проведёт, кожу в складку пальцами соберёт, а потом тыльной стороной — шлёп. Такая прелюдия. А уж потом по этому месту ваткой и иглой…. Скажите, все сестрички так уколы ставят? Или она действительно, того…. Так сказала бы. Слышал, медички не из робких.

   В канун госэкзаменов Ничков усадил нас в классе самоподготовки.

   — Перед смертью, как говорится, не надышишься. То, что упустили в процессе обучения, за один день не наверстаешь. Поэтому мы сейчас побалакаем немножко и пойдём играть в футбол.

Футбол! За полгода ни разу не играли. Тут один москвич достал хвастовством: по его рассказам — кого только он не делал на зелёном газоне. Всех! Страсть, как мне хотелось наказать его на футбольном поле. И вот она удача! Саня, ну, давай быстрее. А Ничков говорил не торопясь, чуть-чуть подкашливая после каждой фразы:

   — На границе вам придётся самостоятельно принимать решения в самых непредвиденных ситуациях. И отвечать за жизнь свою, подчиненного и пассажиров. Перед вашим призывом на Амуре инцидент был. С точки возвращался «Аист». На борту два погранца с собакой. Ветер был, рябило. Парней укачало. Моряки их выгнали из каюты, заставили на кокпите к поручням привязаться. В какой-то момент старшина с управлением не справился и перевернул катер. Моряки выплыли, а солдаты утонули, и собака….

Кто-то хихикнул.

Ничков дёрнул головой:

   — Пусть ваша мама смеётся, когда похоронку получит.

   Дальше главный старшина повёл такие речи, что мы и про футбол забыли.

   Где служить придётся? Одного-двух, лучших из лучших, оставят инструкторами в роте. Кто-то попадёт мотористами на ПСКры (пограничный сторожевой корабль). Остальные разъедутся по бригадам малых катеров. Две таких на Чёрном море — в Балаклаве (Крым) и Очамчире (Грузия). На Дунае — в Киликии. Под Ленинградом — Высоцк. На Амударье — Термез. Но там нет «Аистов». Там ходят на «Дельфинах», проект 1390. Слишком много песка в воде — водомёт 1398 не выдерживает. Ну, и Дальний Восток — Амур, Уссури. Примерно в таком порядке и распределяют — сначала отличников, потом середнячков, а плохишей — на остров Даманский….

   Мы с Постовальчиком переглянулись — даешь Анапу!

   Весенники уже сдали свои экзамены — разъехались. Старшин всего отряда собрали в одну роту. Они ходили на вечерней прогулке строем, но подруку. Пели:

   — Ой, мороз, мороз, не морозь меня….

   Персики зацвели. Весна!

                                                                                                                                    А. Агарков. 8-922-633-74-86

                                                                                                                                                    п. Увельский     2008г.