santehlit — Очень Дальний Восток

   Для кого-то ты лицом, а кому иначе

   На Даманский остров плохишей свезли

   Не везёт мне в службе — повезёт в любви.

   Действительность опрокинула все ничковские посулы. Нас, круглых отличников, в роте получилось десятка полтора. Инструктором оставили Уфимцева: ещё бы — такая выправка! Просто манекен — не человек. Вовчик, кстати, на спортроту тоже пролетел. Был в нашей смене направляющий Шура Аполовников — не блистал, как Постовал, одноразовым успехом, но постоянно где-то участвовал. Участвовал и молчал. Под малый дембель оказалось — готовый многоборец, очень необходимый спортроте человек. Постовальчику кроме восточной границы ничего не светило. А у меня, я надеялся, ещё был выбор — Балаклава, Очамчири, Киликия. На худой конец, Высоцк, что под Ленинградом. Но приехал «покупатель» — лейтенант молоденький — с какого-то Дальнереченска, что на реке Уссури. Да-да, той самой, где остров Даманский, куда, по утверждению главного старшины, плохишей ссылают. И забрал с собой семерых самых смелых, самых первых — Женьку Талипова, Сашку Захарова, Лёшку Шлыкова, Славика Тюрина, Мишку Вахромеева, Чистякова (которого с большим трудом, но всё же убедил инструктор, что отца он не рубил), ну, и Вашего покорного слугу. Не знаю, по какому принципу отбирал. Единственное, что нас объединяло, это малая Родина — Челябинская область. А может, он и не отбирал — взял, что подсунули.

   Вывели нас на плац перед ротой, построили. Седов вещмешки проверил — чтобы в наличии были две тельник-майки, два плотных тельника (мы называли их осенними) и один с начёсом. Этот толстый и тёплый, как свитер, должен служить хозяину три года. Ещё выдали белые галанки и спортивные тапочки (в футбол играть?). Шинели лежали в скатках, а мы красовались в суконных тёмно-синих галанках и бескозырках — форма «три» называется.

   Седов проверил всё и отошёл. Не было торжественных речей командования, не было марша «Прощание славянки». Обидно. Будто шарашку какую закончили, а не Отдельный Учебный Отряд Морских Специалистов. Дальневосточный лейтенант окинул нас орлиным взором и сказал просто, тихим голосом:

   — Прощайтесь.

Я обнял Постовальчика:

   — Прощай, брат. Может, свидимся.

   — Прощай.

Вовка морду воротит — по-моему, он плакал и стеснялся слёз. У меня они тоже сами собой бежали, а я не стеснялся. Сели в автобус. Тут всю роту прорвало — свистят, бескозырками машут:

   — Прощайте, ребята! Удачи вам! Отличной службы!

А мы смотрим в окна и молчим. Потому что они прощаются с нами, а мы — ещё и с учебкой, со всей прекрасной Анапой, с самым синем в мире Чёрным морем.

   Мы были первыми. А потом, каждый день, команда за командой покидали Анапу бывшие курсанты одиннадцатой роты. Гулко стало в кубриках и тоскливо. Горстка последних решила устроить «прощальный вечер» старшине Петрыкину. Тот сразу после экзаменов и с начала малого дембеля перебрался ночевать в баталерку. Ребята пасли его, но Тундра хитёр был и не попадался. Терпение лопнуло — пошли дверь ломать. На шум Ничков притопал. Этот мог уговорить, этого уважали. Но спасал наш инструктор не Петрыкина. Он так и сказал:

   — Моряки, причём здесь дверь?

Знали ли об этом отцы-командиры? Думаю, Седов знал, но не вмешивался. Старший мичман, по моему разумению, полагал: раз присутствует прямой процесс воспитания курсантов инструктором, то имеет право быть и обратный. Это полезно. Ведь другие старшины не запираются на ночь в баталерку — так и спят на своих местах вместе с личным составом. Да-а, Петрыкину и я бы непротив пару раз в хавальник сунуть. Но наша команда далеко уже была от мест благословенных. Галопом проскочили до Волгограда, а здесь тормознулись на пару-тройку часиков. Не без пользы. Лейтенант — фамилия у него Берсенёв — говорит:

   — Вы, парни, дайте домой телеграммы: в Челябинске на весь день тормознёмся, попутный состав дожидаючись.

Тюрин, Шлыков и я, поколебавшись, пошли и дали — мол, буду в Челябинске такого-то, поезд такой-то, стоянка десять часов. Про стоянку это мы чтобы много не платить.

   Почему колебался, спросите. Рассуждал: что родным делать больше нечего — меня встречать да провожать. Вон парни из провинции и не почесались даже. Тюрин со Шлыковым — городские, с ними всё ясно — на трамвайчик сел и на вокзале. Но очень мне хотелось маму увидеть, с отцом примирится. Я ему на день рождения «синявку» послал — это рубашка форменная для мичманов и офицеров — а он и спасибо не сказал. Да-а, дуется старый. Приедет ли?

   Вот он Челябинск. На перроне полно народу. Высунулся в окно. Смотрю. Лица, лица….

Мама! Господи, приехали! Сестра вон. Поезд ещё тормозит. Я толкаюсь к выходу. Бесцеремонно. Кто-то хватает меня за плечо:

   — Эй, моряк, куда прёшь?

Я поворачиваюсь, и мужик-верзила прячет руку. Я ещё не знаю, что моё лицо перепачкано сажей, и по щекам бегут слёзы. Тут, наверное, любой опешит.

    Прыгаю с подножки вагона и попадаю в объятия отца. Потом мама, потом зять, потом…. Потом…. Сестра не хочет целовать:

   — Какой ты грязный!

Вытирает своим платочком моё лицо.

Пошли в ресторан, выпили, разговорились.

   — Чего не пишешь-то? — это я отцу.

   — А ты?

Действительно. Послал телеграмму и ждал писем. Как пацан. Нет, как капризный ребёнок. Привык, чтоб родители за мной носились — ах, сыночка, ах, сыночка. Не холодно ль тебе, не сыро? Блин, стыдно.

Сестра рассказала:

   — Мы и забыли про папкин день рождения. Приходим, а он лежит в синей рубахе, что ты прислал. Вот, говорит, сын на службе помнит, а вы….

   Спустился в туалет. Смотрю — знакомый затылок. Подхожу.

   — Закрыть и прекратить!

Он чуть было не закрыл, не прекратив. Колька! Здорово, братан!

На нём моя рубашка. Вещи я в общаге оставил, ребятам — носите, если подойдут. Значит, искал меня. Зачем?

   — Пойдём, у нас столик накрыт.

Поднимаемся.

   — Ты как тогда отбился?

   — Да, блин, думал, кранты — засунут пику под ребро. Но повезло. Выскочил на улицу — навстречу свадьба. Васька Прокоп младшего брата женит. Я в толпу вписался, они следом. Меня угостили, их уложили: Прокопы — парни крутые. А ты чего в армию смотался?

   — В армию я бы не пошёл. А тут вакансия подвернулась — как не воспользоваться.

   — Ну-ну….

    Потом уже, прощаясь на перроне, как бы между делом, спросил:

   — С Надюхой что?

Он плечами дёрнул — не знаю, мол, и не собираюсь знать.

Понятно.

   Девчонка Славика Тюрина вдруг запричитала, закричала в голос, прощаясь. Плакала, конечно. А мне её истерика — как удар под дых. Смотрю, отец заморгал часто-часто. Мама тянет платочек к носу. Как же — сынуля на Даманский остров едет.

Колька обнял несчастную:

   — Что ж ты так убиваешься? Я-то остаюсь. С тобой.

Она доверчиво склонила голову к его груди. Колька всегда девушкам нравился. Тюрин высунулся из окошка:

    — Это что за дела? Люда!... Людка!...

Но состав загрохотал, набирая скорость, и перрон, и все, кто был там, остались позади.

   Несколько минутная остановка была в Златоусте. Закатный час. Солнце скрылось где-то, и со всех сторон подкрадывались сумерки. Перрон был пуст и тих. И в этой тишине отчётливо и напряжённо, нарастая, зазвенели девичьи каблучки. А вы, наверное, и не знали, как это может быть душещипательно — перестук женских каблучков. Как будто в сердце твоё стучатся — ближе, ближе…. Высунулся в окошко, головой верчу — да где же они, эти ножки звонкоголосые. Вон Чиятяков стоит — костыли расставил, как на палубе.

   Вихрем промелькнуло что-то, и вслед за глухим ударом тел оборвался перестук. Далеко не дюймовочка повисла на чистяковской шее. Меня б таким ураганом смело к чёртовой матери. Грех смотреть на чужие поцелуи, и нет сил взор оторвать. Где же ты, моё счастье каблучковое? Спишь ли, ешь ли? Сидишь за партой, иль спешишь на танцы? Ты хоть намекни, как выглядишь. И где, когда найдёшь меня — истосковалась вся душа.

   Подошли чистяковские родители. Ну, мамашка-то точно родная — богатырша. А мужичонка плюгавенький — отчим, должно быть. Мать терпеливо дождалась, когда Чистяков опустил девушку на ноги, и прижала его голову к необъятной своей груди. Мужичонку допустили последним — и только к рукопожатию. Всё, Чистяков, прыгай на подножку — поезд тронулся.

   До Читы доползли без приключений. Разве что настроение у всех без исключения было подавленное. Встреча одним мгновением пролетела, а расстройств — на всю оставшуюся жизнь. Одно меня радовало — с батяней примирился. Приеду в часть — сразу отпишу.

   Тюрин всё докапывается — что за человек мой сват. И по какому праву он обнимает его девушку?

   Чем моряка успокоить? Врать не хочется. Стращать не хочется. Ева-младший, конечно, своего не упустит. Всё будет так, как захочет девушка — ждать ли Славика одной, иль на Колькином плече.

   Злоключения начались с Читы. Здесь у нас опять пересадка. Какой-то хмырь — весь в наколках и майке-тельнике — привязался. Братки, мол, братки. Говорит, дальше едем вместе, и нам надо за него держаться. Летёху, говорит, надо тряхнуть, а, тряхнувши, выкинуть. Берестов ему:

   — Слышь, убогий, тельник — нижнее бельё, ему более кальсоны соответствуют.

У хмыря в руке початая бутылка пива. Две девицы непонятного возраста, как собачки, бегают за ним и всё норовят к горлышку прильнуть. Мужик их отталкивает, сам отхлёбывает. На ноги девкам глянешь — вроде ничего. На лица — бр-р-р! — хуже атомной войны. Хмырь нам подмигивает:

   — Сосок хотите? За фунфырь уступлю.

Поезд объявили, на перрон все потянулись. Тут он одной ка-ак даст кулачищем. Дама упала, а он носом в стенку — кто-то из наших приложился. Окружили, а у него нож:

   — Попишу, моряки, …ля буду, попишу.

Чистяков:

   — Отойдите.

Ремень из тренчиков вытянул, на руку мотает. А хмырь нож перед собой и на прорыв пошёл. Вырвался на перрон и стрекача задал. Девушки плачут, с нами просятся. Мне показалось, лейтенант заколебался. А нам-то на что их везти? Я в смысле денег. Однако в поезд они забрались. Может, дело не в билетах? Наши нас раскидали по всему составу. Я в общем вагоне один оказался. Хожу туда-сюда — нет свободных мест. К проводнице.

   — Нет, — говорю, — свободных мест.

Она:

   — Ложись, где найдёшь.

Я:

   — Не найду — с вами лягу.

   — Приходи.

Снова бреду битком забитым вагоном. Солдат на нижней боковой спит. Бужу.

   — Вставай, пехота, приехали.

Полку раскидали на столик и два сиденья. Два дня так ехали, одну ночь сидя проспали. На вторую солдат говорит:

   — Давай валетом ляжем.

Ног твоих я не нюхал, думаю. А мои чем лучше? Едем, как цыгане — не моемся, не бреемся. Только спим, едим да чешемся.

   Легли. Он мои голени обнял, я его. Спим, не спим — пытаемся. Среди ночи он пропал. Я раскинулся на полке и заснул с удовольствием. Вернулся солдат и будит:

   — Слышь, моряк, у тебя на бутылку есть?

   — Не пью и пьяниц презираю.

   — Ну, тельняшку продай.

   — Тебе что приспичило?

   — Вон там двух тёлок дерут — за бутылку всем дают. Я был, отметился. Сходи ты, а я всхрапну.

   — Слушай, мне как бы немножко не хочется.

   — Да брось?

   — Нет, правда, потерплю чуток.

   — Ага, совсем чуток — три года.

   — Теперь уже меньше.

   — Нет, я ради этого дела последнюю рубаху отдам.

Солдат скинул ботинки и обнял мои голени. Лежал, лежал, ворочался, ворочался. Потом встал и пропал куда-то. Наверное, пошёл последнюю рубаху про…. Как бы это выразиться цензурно, и чтоб все поняли?

   В Хабаровске снова пересадка с ночёвкой на вокзале. Во вполне приличном гальюне привели себя в порядок — умылись, побрились, почистились. Вот погладиться не удалось — а так был бы полный ажур. Пристроились ночевать — строем на баночке (лавка вокзальная), головой на плечо соседу. Напротив — ожидающие. Дама — яркая блондинка, при ней двое военных. Старлей, должно быть, муж, а прапорщик — брат. Её короткая юбка на баночке совсем потерялась. Всё, что выше колен, бросается в глаза, просто лезет нахально, не даёт окончательно сомкнуть веки и уснуть. Чуть дальше, женщина в строгом платье, уложив на колени головку ребёнка, просидела всю ночь, чутко реагируя на все движения чада. Лицо типично еврейское, не лишённое впрочем, привлекательности. Утром от блондинки остались одни ноги — на лицо нельзя было смотреть без содроганья. А юная мамаша, будто не спала, и не было для неё томительной ночи ожидания.

Хочу жениться на еврейке.

   Иман-1 — так раньше называлась эта узловая станция, а нынче — город Дальнереченск. Две створки ворот с якорями на обоих распахнулись, впуская нас, и закрылись. Как символично! Если бы мы прошли через КПП, такого эффекта не было. Берестов построил нас в шеренгу перед штабом и вошёл. Дождик накрапывал. С козырька перед штабной дверью лил ручьём. Кавторанга сунулся было к нам поближе (мне показалось, даже руку для рукопожатий нацелил), но попал под поток, втянул голову в плечи и назад. Из-под козырька представился:

   — Начальник политотдела пятнадцатой отдельной бригады сторожевых кораблей и катеров капитан второго ранга Крохалёв Павел Евгеньевич.

Поздравил нас, новобранцев, с прибытием к месту службы. Сейчас посмотрят наши личные дела и быстренько оформят назначение. А он пойдёт и ускорит. И ушёл. Мы стоим под дождём — не сильным, но нудным, достаточным, чтобы считать себя промокшим до нитки. Мичман какой-то остановился и стал разглядывать нас, как мальчонка зверей в зоопарке — только что палец в рот не сунул. Проходящий мимо матрос так лихо козырнул, что локтем сбил с него фуражку. В три движения он поймал её у самой земли, водрузил на голову и сказал:

   — А вы чего стоите под дождём? Идёмте в роту.

И привёл нас в зелёный барак — жилое помещение роты берегового обеспечения. Бербаза! Ещё их называют шакалы. И справедливо. В этом я скоро убедился. Примчался офицерик в защитном плаще, всех забрал, оставил нас с Лёхой Шлыковым — мы, оказывается, ещё не доехали до основного места службы. Нам надо сидеть и ждать команды. Я не расстроился — дело привычное. Лёха засуетился:

   — Зё, я пойду на разведку.

Иные сокращают известное «земляк» до «зёма», Шлык пошёл дальше. Он ещё в пути пытал Берестова — что да как. Лёха хочет выдвинуться в лидеры, старшины, командиры. Да пусть себе. Мне надо переодеться. В роте дневальный у тумбочки, какой-то старшина с двумя соплями на плече полулежал на кровати, лениво пощипывая гитару. Должно быть, дежурный.

   Достал из вещмешка тельник с начёсом, раскинул на кровати перед собой и начал стягивать сырую форму. Зацепил галанку с тельником, тяну через голову — не тянется. В исходное положение тоже не хотят возвращаться. Разделил их кое-как наощупь и выбрался из галанки. Думаю, не больше полминуты была моя голова в потёмках одежд, гляжу — нет моего чёсанного тельника. Лежал, а теперь нет. Дневальный у тумбочки, дежурный в том же положении. Кто ноги приделал? До дневального далеко — явно не он. Тогда этот сопленосец. Смотрю на старшину в упор. А он пронзительно голубыми глазками хлоп-хлоп. Положение наидурацкое — не знаю, что предпринять. И тельника жалко. И обидно — как пацана раздели. Не ожидал совсем, чтобы моряки такими делами занимались. Что же делать? Идти кровати потрошить — куда-то же он его сунул. Самого за шкварник взять?

   — Слышь, — говорю, — я тебя запомню.

Он — сама невинность. Потом спохватился — как с ним молодой вякает.

   — Ты кому это сказал?

Встаёт. Не очень торопливо направляется ко мне. Иди, иди сюда, мурло. Ну, иди же. Мне к нему нельзя — нападение при исполнении, на старшину, старослужащего. Простят командиры — старики задрючат. Вот если б он начал.

Шлыков входит:

   — Зё, одевайся. Нас баржа ждёт, а ещё надо паёк получить.

Вор-дежурный застрял на полдороге. Натягиваю на сухой тельник мокрую галанку, и мы покидаем роту шакалов. Клянусь, посчитаюсь. Эти голубые брызги ещё вышибу из орбит. Когда-нибудь, но обязательно.

   Суетливость Шлыкова обернулась для нас не лучшим образом. На продовольственном складе надули откровенно. Двоим на двое суток выдали булку хлеба, по щепотке чая с сахаром и банку тушенки. Я вот это съем за один присест — а чай выкину.

   Следом за Лёхой притопал на пирс, по трапу поднялся на самоходную баржу. Сходню тут же подняли, и посудина, пришвартованная к берегу, отвалила. Идём вниз по Иману, курс на Уссури. Пару-тройку поворотов — и вот она, легендарная река. Навстречу, вздымая белые буруны, несётся «Шмель». Все броняшки опущены, очень задиристо смотрит отнятая у танка башня. На палубе ни души. Из недр речного чудища несётся рык:

   — Эй, на барже, принять к берегу.

Мы стопорнули дизель и ткнулись в кустарниковые заросли. На стремнине замер красавец «Шмель», чуть подрабатывая винтами. Весь, как ёжик иголками, утыканный стволами.

   По нашему следу несётся «Аист». Привалил к борту. Ошалелый штабной офицерик, высунувшись в подволочный люк рубки, орёт в мегафон:

   — Куда вас черти понесли без документов?!

Ах, Лёха, Лёха — как с тобою плохо. Суета, в народе говорят, до добра не доводит. Я вот тельника лишился. Хотя, при чём здесь Шлык? Сам виноват — с шакалами надо ухо держать востро. Но как обидно. В Анапе меня курсантом звали, а здесь — молодой.

   Лёха принял документы и командование надо мной.

   — Так, зе, давай перекусим.

   Баржа вышла в Уссури и взяла курс к её истоку. Она плавно скользила в спокойной воде, раскручивая спираль берегов, а мы на баке разложили наши припасы и размышляли — чем же вскрыть тушенку. Я признал Лёхина лидерство:

   — Ты начальник — сходи, попроси нож.

Шлык отломил корку у булки:

   — Попробуй пряжкой.

Я снял ремень, взял банку, крутил, крутил, скоблил, скоблил пряжкой — не умею. Лёха хлеб пощипывает и меня поучает:

— Вот так поверни, вот эдак попробуй.

   Подошёл командир баржи мичман Гранин с охотничьим ружьём:

   — Это все ваши припасы? Не густо. Хлеб дожуйте, а остальное сдайте на камбуз. Ужин будет на берегу.

Лёха сгрёб все припасы и поплёлся в рубку. А во мне загорелся охотничий азарт. Гранин сидел на кнехтах, а я на палубе за его спиной. Первым же выстрелом мичман сбил взлетающую с воды утку. Баржа легла в дрейф.

   — Прыгнешь? — Гранин повернулся ко мне.

   — За своей бы — да.

   — Логично.

Мичман быстро разделся и прыгнул за борт. Вынырнул с тигриным рыком. Я думаю, вода в апреле, что в Уссури, что у нас на Урале не намного теплее льда. В несколько взмахов настиг сносимую течением утку. Потряс над головой. И увидел подлетающую стаю.

   — Стреляй, чего же ты!

Я схватил ружьё, нажал оба курка — один ствол бабахнул. Сбитая мною утка падала не камнем, и, упав, ещё продолжала движение — правда уже по кругу, не поднимая головы.

   — В Китай ушла, — огорчился мичман.

Однако поплыл за ней.

   — Осторожнее, командир, — крикнул рулевой из рубки.

   — Давай за мной, — махнул Гранин рукой.

Когда он вскарабкался на борт, до береговой черты оставалось пару метров. А за ними — Китай. Безлюдный, заросший камышом и кустарником — где же они своё миллиардное население прячут?

   Про камбуз это Гранин лихо сказал. К закатному времени подошли к пограничной заставе и ткнулись в берег. Моряки с баржи вытащили примус, поставили закопченное ведро и начали заправлять будущую кашу или суп. Короче, варево. Нам со Шлыковым досталась ещё более ответственная работа — разобраться с трофеями. Ну, мне-то это дело привычное — отец охотник. А Лёха поиздевался всласть над бедной тушкой. Я уже палил паяльной лампой ощипанную, а Шлыков:

   — Может, с неё шкуру спустить — и палить не надо?

   — Учись, салага, — посоветовал мичман.

   Подошли моряки с вельбота, который стоял неподалёку у мостика.

   — Пригласите, братцы, пищи нормальной поесть.

Вытрясли в ведро пару банок тушенки и каких-то круп из мешочков.

   Нормальная пища пахла дымом, была пересолёна и переперчёна, но удивительно вкусна.

   — Молодые? — спросил старшина вельбота Коротков. — Земляки есть?

   — Из Челябинска призывались, — ответил за двоих, так как Лёха, поужинав, продолжил издевательства над несчастной птицей.

   — Опа-на! — взликовал Коротков. — Земляки. Я из-под Магнитки.

   — Витёк, спой, — попросили баржисты.

Старшине вельбота принесли гитару, он тронул струны и запел тихо-тихо, грустно-грустно. Эту песню он сам сочинил, и Вы, наверняка её не слышали. Мотив я передать не смогу, но слова вот они:

   Грустит моряк, не спит моряк, и сны ему не снятся

   Письмо давно ушло в село — ответа не дождаться

   Из-за тебя покой, и сон моряк теряет — слышишь

   Он сел тебе письмо писать, а ты ему не пишешь.

   Приедет он в родной район под осень на попутке

   Пройдёт твой дом и не зайдёт, друзей услышав шутки.

   И снова ты по вечерам гитару его слышишь

   Он снова сел тебе писать, а ты ему не пишешь.

   Хорошо грустить у костра. Это мероприятие с детства обожаю. Куда-то улетают все беды и невзгоды, остаётся одна светлая и святая грусть, которая так роднит русские души.

   — Пойдём, земляк, ко мне ночевать, — обнял меня за плечи Коротков. — На этой барракуде всё пропахло маслом.

Мы справили все дела и улеглись втроём на двух матрасах на дне вельбота. На берегу Лёха пыхтел над паяльной лампой, наконец-то лишив утку перьев.

   Вельбот — это деревянное создание с небольшим двухцилиндровым дизелем, реверсом — для смены направления вращения винта. Вал от дизеля к редуктору ещё чем-то прикрыт, а после него валолиния, открыто вращаясь, через резиновый подшипник в днище уходит к винту. Зазеваешься, и ногу намотает за штанину. Носовая часть накрыта пологом из парусины. Здесь мы и спали беспечно. Техника прошлого века. Обидно, должно быть, Короткову с анапского «Аиста» пересесть на этот катафалк.

   Почему беспечно? Так ведь, до полувраждебного Китая едва ли полсотни метров, а у нас не часовых, не вахтенных. И на барже тоже. Пограничная застава, правда, рядом. Там, наверное, бойцы на наблюдательной вышке. А на берегу в секретах замерли — чего нам бояться?

   Проснулись с восходом солнца. Оно прижало туман к воде, позолотив верхушки дубов. А потом, выпрыгнув из-за кромки леса, набросилось на дрожащее марево и порвало в клочья. Обессиленный, туман лёг на воду.

   Что ни говори, а ночи в апреле ещё достаточно зябкие. Меня ребята в серёдку положили — мне хорошо, тепло, а они поворочались — то один бок об меня согревая, то другой. Выскочили на берег к чуть тлевшему костру. Тут я и увидел китайцев. Они сидели с удочками на противоположном (конечно же) берегу — старик, бородка клинышком и такая же шляпа, мужчина средних лет (мордоворот китайского масштаба) и юнец тощеногий, лет этак пятнадцати.

   — Смотри, земляк фокус-покус, — Коротков свистнул разбойничьи, воздел к небу кулаки и потряс ими. Действия, прямо скажем, двусмысленные. При большом желании это можно было растолковать и так — привет, камрады! По крайней мере, старик так и понял — он закивал головой часто-часто, макая бородёнку между колен. В избытке братских чувств помахал нам ладошкой. Тот, чья морда была шире узких плеч, только головой дёрнул — будто комара с шеи прогнал. А малец подпрыгнул, заплясал, заверещал — то зад к нам повернёт и хлопнет по нему, то ещё что-нибудь отчебучит. Мог бы и не напрягаться, выкидыш культурной революции.

   Мы когда отходили, Гранин такой вираж барже заложил, что побежавшая волна сдула китаёзов с насиженного места.

   Идём дальше, идём вверх по Сунгаче. Берега стали ещё ближе, повороты круче. Гранин сам встал за штурвал и разогнал посудину до предела возможностей. Видимо, только так, на скорости и можно вписаться в повороты, минуя берега. То носом, то кормой баржа цепляла прибрежные ивы.

   По нашему берегу, то скрываясь в кустах, то вновь появляясь, бежал оленёнок с пятнами на крупе. Долго бежал, будто соревнуясь. Я к Гранину зашёл в ходовую рубку.

   — Это кабарга, — пояснил мичман. — Ох, и любознательные же создания.

Об охоте и не помышляет командир баржи, знай себе, накручивает — то влево вираж, то вправо. От усердия испарина на лбу, сбился в локон промокший чуб.

   Ввиду Номомихайловской заставы баржу атаковал ледоход. Каким-то чудом успел Гранин узреть, что на нас надвигается за следующим поворотом реки — успел и ход сбросить, и приткнуть баржу к берегу. Моряки завели концы на берег и ошвартовали посудину. И вот, шипя и пенясь, показалось ледяное месиво. Оно заполнило реку от берега к берегу. Примерно на полметра эта масса была выше воды. Крупные льдины, наползая на другие, вздымались над поверхностью на метр или более. Если такая саданёт в борт — мало не покажется.

    Вот ледоход поравнялся с нами, навалился на корму. Зазвенел канат струной, но выдержал. Баржа загудела утробно от удара под ватерлинию.

   — Только бы винт не сорвало, только бы руль не погнуло, — как молитву бормотал Гранин.

   Ледяное месиво, обогнув корму, закружилось в воронке у противоположного борта. Натяжение швартового троса ослабло. Передний край ледохода понёсся вниз по течению и скрылся за поворотом Сунгачи. Опасность быть сорванными со швартовых и захваченными в плен миновала. Отдельные удары по корпусу ещё сотрясали судно, но стали привычны настолько, что мы попили чаю из термоса, намазав на хлеб масло.

   — Вот, моряки, — сказал Гранин, обращаясь к нам с Лёхой, — какие сюрпризы преподносит ваша Ханка. Ветром нагнало льдины в этот угол, и в Сунгачу.

   Ледоход длился часа два, может три. Когда вода очистилась, мы причалили к Новомихайловской заставе. Гранин спешил — не хотел здесь ночевать. Его ребята подняли из трюма бочки с дизельным маслом и оставили на берегу вместе с нами. Моряки с прикомандированного «Аиста» занялись бочками, а нам сказали — топайте на заставу. Лёха спросил у дежурного сержанта, можно ли лечь. Тот указал свободные кровати. Шлык тут же завалился — сказывалось ночное единоборство с покойной птицей. Я послонялся немного по заставе — все заняты своими пограничными делами, и никто не загорелся желанием покормить двух несчастных путешественников — и прилёг покемарить.

   Проснулся от чьего-то внимательного и недоброжелательного взгляда. Какой-то ефрейтор пялился на моё лицо. Не найдя в нём ничего для себя позитивного, он уже потянулся лапой к одеялу с явным намерением сорвать его с меня, но зацепился взглядом за табурет. На нём аккуратно, как учили в Анапе, была сложена моя верхняя одежда. Вид тельника и бескозырки смутили его. Он почесал затылок, потом сделал разворот оверштаг (на 180 градусов) и пнул панцирь кровати по соседству через проход.

   — Подъём, черпак, картошку чистить.

   Ефрейтор ушёл, а черпак начал одеваться. Явно разобиженный. Увидев, что я не сплю и наблюдаю за ним, спросил:

   — У вас такие же порядки?

   — Не знаю, — пожал плечами. — Мы ведь с учебки едем.

Солдат ушёл. Я огляделся. За окнами ночь. В казарме горел дежурный огонь, спали пограничники, но многие кровати были заправлены — должно быть, хозяева в наряде. Встал, оделся и вышел из спального помещения. Соседа-черпака нашёл на кухне. В гордом одиночестве чистил картошку.

   — Есть ещё нож? — вызвался помочь, так как спать совсем не хотелось, а вот есть — ещё как.

   — Есть. А закурить?

Я прикурил сигарету и сунул черпаку в рот — руки того, понятно, были сырыми. Сам покурил и взялся за нож. Два ведра картошки, лишившись кожуры, перебрались в аллюминевый бак.

   — О-па-на! — в дверях вырос давешний ефрейтор. Он хотел что-то сказать, но, вид моего тельника и ножа в руке, сбил его с мысли. Поскрёб пятернёй затылок, отыскивая нужные мысли, и изрёк:

   — А не пожарить ли нам картофанчика, мужики?

Жарил он сам. Жарил умело и ладно заправил. Запах с ума сводил. Хотелось с рычанием наброситься на сковороду, когда она с плиты перекочевала на стол, но умял свои страсти и пошёл за Лёхой. Того будить было бесполезно. Он ворочался и мычал. Причём я уговаривал его шёпотом, а он отбрыкивался в полный голос. Наконец из дальнего угла прилетела подушка:

   — Идите к чёрту!

И я пошёл, но на кухню к ароматной, с луком и свиной тушенкой, картошке.

   Ефрейтор что-то знал о нашей судьбе:

   — Вы не торопитесь. За вами придёт малый катер из Камень-Рыболова. В ночь он не рискнёт, значит, пришлёпает не раньше обеда. Отоспитесь.

Меня раззадорили вчерашние китайцы.

   — А вы здесь рыбачите?

   — Только на удочку, когда есть время свободное. У китайцев — морды, сети, перемёты. Каждый день проверяют. У них вообще странная служба какая-то. Застава за рекой напротив нашей. Только они там не живут. Приезжают каждый день: четверо на лодки — сети проверять, остальные в волейбол режутся. Рыбу сварят, ухи напорятся — и спать. К вечеру опять снасти проверят и домой. Только, скажу я вам, всё это демонстрация. Лежат у них солдаты в секретах — чуть только сунешься, тут как тут. Против нашего отряда стоит особая тигровая дивизия — тысяч около двухсот. Все мордовороты — я те дам.

   — Видел я вчера тигра саблезубого — щёки шире плеч.

   — Вам, морякам, вообще с ними дружить надо — не ровен час, залетишь на тот берег. Убить, конечно, не убьют. Да и бить, пытая, тоже не будут. Там волком взвоешь и Лазаря запоёшь от пищи скудной. Бедно живут, что говорить. Щепотка риса — дневная норма. Рассказывали, на Ханке занесло каким-то ветром посудину с гидрографами на китайскую сторону, к берегу прибило. Вернули их через неделю — не то чтобы формальности какие блюли — погода не позволяли. С виду вроде довольные, говорят — не обижали. На довольствие поставили по рангу старшего офицера, то есть майора или полковника. Но у гидрографов с такой пищи животы повело. На нашу заставу их передали. Здесь ещё три дня ждали оказии, отъедались. Девчонка среди них была из Владика. Остановишься с ней поболтать — она ничего, разговорчивая, улыбчивая. А потом вдруг схватится за живот и бегом в известное место. Хорошо, если открыто, а если занято...? И смех, и грех.

   — Так как насчёт рыбалки?

   — Да будет тебе рыбалка, и удочки будут — ты только червей подкопай.

   После завтрака, вооружившись лопатой, пошёл копать червей. Здесь копну, там копну — пусто в земле. Китайцы что ли съели? Лёха бежит:

   — Бросай лопату, зё, отчаливаем.

   — Катер пришёл?

   — Нет, навстречу пойдём.

   Мы загрузили пожитки и на «Аисте» вышли в Ханку. На малых катерах нет никаких средств ориентации — ни компасов, ни РЛС (радиолокационная станция). Поэтому идём ввиду берега и знаем, что не разминемся. В полдень и произошла эта историческая встреча — нас с одного «Аиста» передали на другой. Старшиной на нём ходил Иван Богданов, а мотористом — Володя Волошин. Володя — весенник, ему ещё два года служить. А Ивану до приказа — полгода. Он — главный старшина, мастер по специальности, отличник погранвойск и флота. А из себя — усатый Геркулес, только роста небольшого. Три года с утра до вечера гирьки поднимал — и накачался.

   — Качку переносите? — спросил он нас. — Тогда шилом в каюту, и чтоб я вас до швартовки не видел.

Как сказал, так и исполнили — спустились в каюту и завалились спать, справедливо полагая, что экзотика Ханки от нас никуда не денется.

   Лишь только привальный брус стукнулся о что-то, Лёха раздвинул дверцы-шторки каюты. Мимо швартующегося за штурвалом Богданова выбрались на кокпит. Вот он Камень-Рыболов. Скалистый тёмный утёс. А за ним зелёные бараки флотской части. А перед нами бетонная стенка дамбы и строй сторожевых катеров. Нет, сторожевиков только два, остальные — артиллерийские катера Краснознамённого Тихоокеанского флота. Разница — в одну пушку на корме. Впрочем, два спаренных ствола — это скорее зенитный пулемёт на турели. Такой и на «Шмеле» есть.

   Кому-то мы должны доложиться, отдать предписание. Впрочем, им Лёха сразу завладел — пусть теперь и суетится. Шлык взобрался на палубу ПСКа и пошёл искать, кому бы доложиться. Я же присел на баночку на кокпите и стал ждать развития событий. Однако, появился старшина Богданов и заявил, что совершенно не намерен терпеть более моё присутствие на своей ласточке. Я перекидал вещи на палубу ПСКа, и сам перебрался. Сел на какой-то ящик на юте с прежним желанием — ждать развития событий. Шли они достаточно непредсказуемо.

   Какой-то матрос в синей робе остановил на мне свой взор:

   — Молодой?

   — Пополнение, — говорю: очень не хотелось отзываться на «молодого».

   — В футбол играешь?

   — Более-менее.

   — Ну, играл?

   — Играл.

   — Собирайся.

   — А вещи куда?

   — В пассажирку, — он открыл люк на спардеке.

Помог занести рюкзаки и шинели в пассажирку. Я переоделся в белую анапскую робу, на ноги — ещё непользованные спортивные тапочки. Оставляя бесприглядными свой и Лёхин рюкзаки, подумал — будет здорово, если нас оберут здесь до нитки.

   С новым знакомцем, который был москвичом и прозывался Валерием Коваленко, мы сошли на берег и притопали к флотским в часть. Валеру тихоокеанцы приветствовали довольно радостно, на меня:

   — Молодой? Играет? Сейчас посмотрим.

Мы были в спортивном городке, на футбольном поле. Желающий посмотреть поставил мяч на одиннадцатиметровую отметку и встал в рамку.

   — Бей!

Я разбежался и врезал по мячу. Удар получился классный — вслед за мячом полетел тапок. Мяч влетел в один угол, моя обувка — в другой. Флотский только руками развёл, ничего не поймав.

   — Парень годится, а обувь нет.

Мне нашли потрёпанные бутсы. На КПП забрались в автофургон и поехали на стадион. Увидел гражданских лиц и почувствовал себя самольщиком. Игра была календарной, на первенство посёлка. Против нас бились офицеры вертолётного полка. Бегать они мастера — не смотри, что по небу летают. А вот с мячом не на «ты» — техники никакой. Освоившись в первом тайме, мы с Валерой создали тандем по правому краю и сделали всю игру. Как только мяч у меня, Коваленко делает рывок, и я выдаю ему пас на ход. Играл он здорово — что наш Сашка Ломовцев, только ещё более нацеленный на ворота. Бил из любых положений. И часто забивал. Вертолётчикам три плюхи закатил — отдыхай, ребята.

Флотские:

   — Всё, теперь всегда за нас играть будешь — с Валерой вместе.

Коваленко:

   — Если на 66-ой попадёт. Одного моториста ждут во втором звене — они сейчас на границе.

Моего отсутствия на ПСКа никто не заметил. И вещи никто не тронул. Лёха свои забрал. Он уже получил назначение мотористом на ПСКа-66, побывал в машинном отделении и даже что-то там успел починить. Его старшина Калянов из Питера, а в Ленинграде ни разу не был. Лёхе показали кровать в кубрике и шкафчик для личных вещей. А мне предстоит ночлег на баночке в пассажирке. За ужином боцман ПСКа-67 напомнил морской закон:

   — Посуду моет самый молодой.

Я хотел было высказаться насчёт другого закона — гостеприимства, например — да промолчал. Хорошо, что покормили. Принёс с камбуза бак горячей воды и принялся за мытьё. Делал это не торопясь, тщательно, всем своим видом показывая — ах, как мне нравится это занятие. Притопал Лёха. Он тоже порубал, а посуду моет очередник.

   — Ты, зё, старайся, старайся, — прикалывался он. — Глядишь, погранца заработаешь.

Услышал его боцман Мишарин:

   — Нет, за посуду погранца не дадут, а вот за стоящее дело — легко. Ну-ка, подь сюды.

Боцман открыл форпик, извлёк на белый свет кувалду.

   — Будем кнехты осаживать. Бей!

Лёха, что было мочи, ахнул по кнехту. В люке командирской каюты показалась голова мичмана Тихомирова.

   — Что происходит?

   — Кнехты осаживаем, — сказал Мишарин, лёжа на палубе и заглядывая в форпик. — Вытянулись от швартовок. Давай ещё.

Гром ударов далеко разносился по стальному телу сторожевика. Вскоре собралась толпа зевак и, пряча улыбки, стали давать Лёхе советы и делать замечания.

   — Тьфу, чёрт! — выругался Мишарин. — Лишка. Лишка, говорю, осадили. Придётся вытягивать.

Лёха схватился за приваренный к палубе кнехт и стал тянуть его вверх изо всех сил, хотя и до его тупой башки дошло, наконец, понимание, что над ним прикалываются. Во флоте это любят.

   А я мыл кружки после вечернего чая. И на следующий день после завтрака, после ….

Нет, сразу после обеда погрузился я на ГАЗ-66 и поехал на границу, туда, где ждал своей смены дембель Никишка.

Деревня называлась Платоновка. Два сторожевых катера ошвартовались у берега. С одного по сходне буквально слетел старшина первой статьи Никифоров.

   — Где твои вещи?

Он подхватил мой рюкзак и шинель, скачками помчался обратно. Я едва успевал за ним по песку, а на сходне безнадёжно отстал. Спустился в кубрик в гордом одиночестве. И совершил первую ошибку — надо было крикнуть с палубы: «Прошу добро». Подумал, что это сделал Никишка, а мы идём вместе. Но я отстал, промолчал, и экипаж напрягся — что за корешка им подсунули?

   Никифоров уже засунул мою шинель в шкафчик.

   — Твой. И кровать твоя, — постучал ладонью по панцирю гамака.

   — У-у, сука, — поднёс кулак к носу старшего матроса Сосненко. — Гляди у меня.

Получилось не грозно, а совсем даже смешно, когда тот задёргал своим клювом. Никифоров подхватил дембельский портфельчик с якорем на язычке и стал обниматься с ребятами, прощаясь.

   — Прошу добро! — и топ-топ-топ по трапу. В кубрик спустился дембель с ПСКа-68 Генка Рожков.

   — Что, готов, Никишка? Замену получил? Ты что ль? С одиннадцатой роты? В шахматы играешь? Сейчас обую — сиди здесь.

Рожков умчался за шахматами. Ребята ушли провожать Никишку, притащили хлеб. Сбились в кубрик меня послушать. Но заявился дембель Рожков, и мы расставили фигуры.

   — Куришь?

   — Курю.

   — Боцман, где попельница?

Старшина первой статьи Леонид Петрович Теслик подал обрез снарядной гильзы с якорьком на боку. И я совершил вторую грубейшую ошибку — закурил в кубрике, что категорически запрещалось. Боцман на мою наглость беззвучно скрипнул зубами и удалился. Следом потянулся весь экипаж. Остался только Мишка Терехов, комендор. Остался, и сверлил меня взглядом, и пожирал.

   У меня были сигареты, но Рожков, проигрывая на клетчатой доске, разволновался, и страсть как захотел выкурить папиросу. Достал из рундука Коли Сосненко нераспечатанную пачку «Беломорканала», ловко спичкой извлёк пару штук — мне и себе.

   — Хохол и не узнает, — сказал, водворяя пачку на место. — А узнает — не возбухнет.

Тут и Терехова справедливый гнев на мою беспредельную (беспечную?) наглость сорвал с места и погнал на палубу. Должно быть, искры выбивали из стальных балясин трапа его гады (флотская обувь). Он, конечно же, доложил о проделке Рожкова и моей сверх наглости.

   — Прости, Коля, — сказал боцман моему непосредственному начальнику. — Но я твоего молодого задрючу.

                                                                                                                                    А. Агарков. 8-922-709-15-82

                                                                                                                                                    п. Увельский     2008г.