santehlit — Экипаж

   Начало смеркаться, командир сыграл боевую тревогу — длинный такой пронзительный звонок, школьникам на урок. Думаете, следом — топот ног, моряки помчались по боевым постам, готовить катер к бою и походу. Да ничуть не бывало — нехотя побросали «бычки» в воду и побрели с ленцой, кто куда. Мы с Сосненко — в машинное отделение. Он сказал:

   — Смотри и запоминай.

Прокачал давление масляным насосом, включил стартер и запустил ходовой двигатель. Пока он разогревался, Николай запустил дизель-генератор. Над главным двигателем корабельный телеграф. Позвонил, когда стрелка, сделав пробежку по сектору, остановилась, указывая «малый вперёд». Сосненко, продублировав пробежку стрелки, поставил наш указатель напротив командирского. Переключил рычаг реверс-редуктора в положение «вперёд» и добавил оборотов двигателю. Стрелка тахометра заплясала у первой красной чёрточки. Коля на пальцах объяснил, что эти обороты отвечают команде «малый» ход. Вторая и третья красные стрелки на стекле тахометра соответственно — «средний» и «полный».

   — Всё понял? Иди спать, в два часа меня сменишь.

   Пробрался в кубрик, ощупью расправил постель в своём гамаке, разделся и лёг. Сон не шёл. Началась сильная качка. Кингстон завыл тираннозавром. В борт гулко бились волны. Всё, подумал, сейчас усну и утону, не просыпаясь. И уснул. И проснулся не на дне Ханки. Коля Сосненко уже разбирал свою постель на рундуке и ругал командира:

   — Все люди, как люди, а этот хрен на блюде.

Я спрыгнул с гамака:

   — Что случилось?

   — Пока ничего, но случится.

   — Мы на линейке?

   — И не ходили. Слышь, как волны разгулялись. Помудохаетесь сейчас с боцманом.

Я прыгнул в машинное с желанием осмотреться и сделать уборку, но сверху, в люк спардека, боцман машет.

   — Пошли якорь выбирать.

Что учудил наш командир, за что ругал его Сосненко? Из Платоновской бухты вышли на простор, а тут волна. Мичман Беспалов решил: на линейку не пойдём, здесь будем бдеть. И спать завалился. Бросили якорь на самом юру. Боцман, как и я, в два заступает, сменяя командира. А тот в двенадцатом в каюту занырнул и приказал Теслика поднять. Вот Петрович и чертыхается — якорь не держит. Подняли — бросили, подняли — бросили. Четыре раза они его с Колей выбирали, теперь Сосненко спать пошёл, а у боцмана только-только официальная вахта началась. Не спят ещё радист и радиометрист, но первому нельзя на руку больше пятнадцати килограммов, а второй границу зрит в свою РЛС. Так что все якорные страсти на наши с боцманом плечи.

   Вот мы уже шестой раз цепь стравили и присели отдохнуть на люк форпика.

   — Как ты, — спрашиваю, — определяешь, что сносит?

   — Легко, — отвечает. — Если качка килевая — держит якорь, бортовая — несёт нас к чёртовой матери.

Только проговорить успел, «Ярославец» дёрнулся и лёг бортом под волну. Окатило нас с ног до головы.

   — Кончай перекур, — рычит боцманюга. — начинай отжимания.

Искусство постановки якоря не сложное — когда он на клюзе, даёшь катеру «малый назад» и отпускаешь стопора. Метров тридцать-сорок цепи травишь, потом — стоп. Якорь должен зацепиться за грунт и держать судно на привязи. Вообще-то длина цепи 70 метров, но если 40 не держат, к чему всю травить — самим же потом выбирать. Можно бросить второй якорь, но боцман боится — запутаются цепи, тогда кранты всему катеру.

   В четырнадцатый раз поднимали этот распроклятый якорь, когда Лёха Теслик травмировался. Рукоятку не законтрил, приложился со всей своей хохлацкой силушки, и прилетела она (рукоятка, конечно) в подбородок его волевой. Рассекла — ладно не до кости. Боцман в кубрик спустился. Радист Ваня Оленчук кинул боевой пост — рукава засучил, пытаясь унять кровотечение. Ну а я в гордом одиночестве продолжал бороться со стихией. Крутил шпиль, ловя слабину, а потом отпускал стопора, бросая якорь в пучину. Бросал наудачу, не подрабатывая винтом — потому как разорваться не мог. Скрежетал якорь в клюзе, гремела цепь, а в каюте дрых беспечно сундук (а как ещё назвать долбанного мичманюгу, бросившего катер и экипаж на произвол стихии). Я даже рукоять шпиля трахнул о палубу (под ней была каюта) со всей силы. А боцман пришёл, покачал головой — напрасно ты это, приятель. Рана его, затыканная ватой и стянутая пластырями, всё же кровоточила. Как такого на шпиль? И я один, снова ловя слабину, наяривал рукоятку.

   — Бросай, — сказал боцману и пошёл запускать двигатель.

Кажется, зацепились. Вот тогда сели с Тесликом плечо к плечу отдышаться. Обнял он меня и говорит — мол, нормальный ты парень, Антоха, хотел тебя подрючить малость, да, вижу, и без того с нашим Тараканом всем достанется и мало не покажется. Вот такие дела.

   Это лишь эпизод нашей трудной службы и флотской дружбы. А сколько их было — колечко за колечко сплетали цепь нашей жизни. Но давайте всё по порядку.

   Корвет наш носил бортовой номер — 269, а оперативный — 69. Исполнен был из портового буксира проекта 376-У, с красивым серийным названием «Ярославец». По причине своего профессионального предназначения имел огромный винт и малооборотистый двигатель. Да нам и не надо было за кем-то гоняться — наша задача обнаружить цель и доложить погранцам. Ну, а там по обстоятельствам. На вооружении имелся двуствольный пулемёт калибра 14,2 мм. РЛС «Донец-2» и штуки три радиостанции. Магнитные компасы и гирокомпас.

   По карте и напропалую командиром на нём ходил мичман Беспалов Александр Васильевич. В миру — Таракан. Кличку получил за чёрные усы, торчащие как у Петра 1. Только тому почему-то шли. Начали шёпотом в нашем экипаже — Таракан, мол, Таракан. Сергуха Леонтьев, старшина мотористов ПСКа-68, услышал и утром — а был дежурным по рейду — как гаркнет:

   — На катерах смирно!

И пошёл, печатая шаг, с докладом к прибывшему мичману Герасименко. Он единственный из всех старшин группы, кто подавал команду для сундука — своего командира. За то и был обласкан.

   — Кто на катерах? — спрашивает Николай Николаевич.

   — Мичман Тараканов.

   — Какой такой мичман Тараканов? Почему не знаю?

Тут Беспалов свою головёшку усатую в люк просовывает.

   — Ты что ль Тараканов? — ликует Герасименко.

С того и пошло.

   Беспалов отслужил срочную в погранвойсках, потом подучился где-то во Владике и явился мичманом на Ханку. Встречайте героя! Понятно, что солдатское прошлое авторитета ему не добавляло. Да к тому же от природы он был туп, скуп и невезуч. Это моё мнение, но обещаю и Вас в том же убедить. Первую границу он отходил стажёром под командой каплея Кукина, замполита группы. Второй поход — полновластным (полноответственным?) командиром. А тут и меня подвезли в Платоновку. Ко мне он благоволил. Не знаю почему — может, из-за профессии. Мотылей (мотористов) все уважают. Но я не ответил взаимностью — глухое чувство неприязни возникло фактически сразу и навсегда. И вот по какому поводу. Беспалов женился недавно, и скучал, конечно, по молодой своей супруге, ошиваясь на границе. А как в базу шли — он лезгином по мостику скакал, и песню пел свою, таракановскую:

   — Скоро база — подъ…. Скоро база — подъ….

При всех упражнениях в словоблудии никак не могу подобрать цензурный синоним беспаловскому выражению о том, что он тотчас сделает с женой (или вместе с оной). Но зрелище сиё — любовный танец самца шимпанзе в отсутствии самки — зрелище само по себе неприглядное. Я поначалу жалел незнакомую мне молодую женщину — достался же урод. И кто тебя, дурочка, замуж-то гнал? Неужто больше не за кого? А как увидел Тараканиху, подумал — так вам обоим и надо. Нет, братцы, согласен на любую половинку женщины — красивую или умную. Но чтоб ни одной — пусть с ней Таракан живёт.

   Давал ему возможность исправиться, но он ею не воспользовался. Подхожу как-то, говорю:

   — Командир, научи с картой работать, девиацию считать, курс прокладывать.

А он:

   — Зачем тебе?

   — Хочу знать, всё знать, все специальности на катере освоить.

   — Ишь чего захотел! Иди маслопупь (то есть масло под пайолами брюхом…).

И это отец-командир? Да таракан он стопроцентный — без скидок и поправок!

Теперь об экипаже.

   Ваше благородие, господин годок

   Ты на мне поездил вдоль и поперёк

   Спасибо за науку и домой греби

   Не везёт мне в службе — повезёт в любви.

На катере была два годка.

   Мой старшина Сосненко Николай — замечательным хохол, родом из-под Симферополя. Самая главная его черта — разумность. Действительно, к чему напрягаться, бежать выполнять приказ командира, если он дурацкий. Хохол повернётся на другой бок, улыбнётся и промолчит. Таракан рукой машет:

   — Ты, Сосненко, ленив до безобразия.

Но это была неправда. Просто он знал цену нашему командиру и всей его суете.

Работал в машинном отделении исключительно в белой галанке. Говорил:

   — Мастер рук не замарает.

Но до мастера ему было далеко, дальше, чем до Китая пешком. Он имел второй класс по специальности, и, чтобы получить первоклассный значок, надо было гнуться перед командиром. А это, говорил Коля, ему врачами противопоказано. Вот и рисковал своей парадной формой №2, намекая кому-то не очень умному, что давно созрел для присвоения высокой квалификации.

Был такой случай. Заловил меня командир в рубке и ракетницу суёт — почисть! Сел на комингс, чищу. Сосненко подходит, берёт у меня оружие:

   — Гнёшься, собака. Сейчас выкину за борт, и пойдёшь ты в штрафбат.

Махнул над леерами, а ракетница — кто знает — как ружьишко охотничье переламывается и разбирается. Ствол от рукоятки отцепился и бултых в воду. Сосненко отдал, что осталось, руки в карманы, прочь пошёл, и не расстроился.

Беспалов летит:

   — Где ракетница?

Так, мол, и так, обранил ствол в воду, командир.

Таракан брови сдвинул, усы ощетинил:

   — Да ты… да ты, — говорит, — боевое оружие утерял. Тебя под трибунал следует и в дисбат на Русский остров.

Я, конечно, расстроился — шибко в дисбат не хотелось.

А Сосненко за ужином, как бы, между прочим, говорит:

   — Особист придёт, про сети начнёт пытать — что говорить?

Таракан лицом почернел, задёргался:

   — Ничего не надо говорить. Как он узнает?

Это я о чём сейчас? Вымотавшись после известной Вам бури, ткнулись мы в платоновский пляж. Тут и 68-ой пришлёпал с правого фланга. Ребятам тоже досталось ночью. Командиры спелись и пошли куда-то, сказав — за почтой. Годки с обоих катеров сгоношились и с тушёнкой к известной старухе. Командиры раньше вернулись. Смотрят — нет годков. В кустах в засаду залегли. Боцман на мостик флажками жестикулировать — опасность, мол, осторожно! Трое годков возвращались с добычей, но не было среди них ни сигнальщика, ни выпускника одиннадцатой роты — ничего прочесть не смогли. Впрочем, в последний момент, почуяв опасность, припрятали преступный груз. Подходят. Командиры:

   — Где были?

   — А за сигаретами ходили.

Смотрят сундуки — в руках ничего предосудительного. Но Герасименко стреляный воробей, на мякине не проведёшь — пошёл и нашёл в песке трёхлитровую банку самогона. Сели на спардек — разбирать полёты. Так, мол, и так, внушают командиры, в базу придём — годков на губу. Те плечами пожимают — на всё воля господня. Вечером на линейку вместе пошли. Где-то на середине пришвартовались бортами и легли в дрейф. Командиры у Герасименко уединились. Первая смена картошку жареную в нашей рубке поглощает. Вот командиры соловые вылазят — где экипаж? Нашли. Герасименко метриста с баночки гонит:

   — Ну-ка, поглядим, где мы сейчас?

Взял ориентиры по берегам, прикинул расстояние. Мама дорогая! В Китае давно — до Пекина рукой подать. Расцепились срочно и во все лопатки каждый на свой участок. Только нам не повезло — сеть китайскую на винт намотали и ход потеряли. За похищенную в чужих водах снасть командира очень даже могли взять за шкварник соответствующие службы. Герасименко прискакал следующим днём на наш фланг и поучает Таракана. Вот мы подогнали ПСКа кормой к берегу и давай балласт на бак таскать. Тяжкий труд — расплата за известную глупость. Ладно, перетаскали. Опустился бак, задралась корма. Винт показался — на нём обрывки сети. Шёлковые — на валолинию они даже припаялись. Никаких плавсредств, кроме спасжилетов, нет. Надо в воду лезть. В мае на Урале ещё не купаются. Здесь тоже. Таракан мне:

   — Включи душ.

Запускаю дизель-генератор. Его охлаждает забортная вода, которую и направляю по шлангу в гальюн. Нет желающих лезть в ледяную воду. Герасименко выносит вчерашнюю банку самогона — далеко уже неполную. Первый пошёл! Мишка Терехов штык-нож в зубы и — бултых! С винта сопли размотал, выскочил — зуб мимо зуба. Герасименко ему полкружки самогона, шеф (кок) бутерброд с тушёнкой и луком. Мишка тяпнул и под душ. Выполз развесёлый такой. А уж коротышка Цындраков по грудь в воде, режет с валолинии прикипевшую сеть. Потом Сосненко, потом радист наш Ваня Оленчук. Валолинию мы очистили, но экипаж перепился. Балласт таскать, а их мотает из стороны в сторону. Я сказал «их», потому что в воду не прыгал и самогон не пил. И боцман тоже. Кто-то ж должен быть на ногах и в трезвой памяти. Всю эту ночь втроём и бдели на линейке — командир за РЛС, боцман на мостике и я в машинном.

   Вот о чём Сосненко завёл речь за столом. Таракан чуть не на колени — родненькие не выдайте, миленькие не погубите. Простилась мне ракетница.

   Вот такой у меня старшина!

   Вторым годком на катере был радиометрист старший матрос Цындраков — Цилиндрик. Это был как раз тот случай, когда говорят: лучше иметь дочь проститутку, чем сына старшего матроса. Сергей призывался из Свердловской области. Наград имел скудно. Каким ветром ему соплю на плечо задуло — не знали. Потом узнали — стукачок оказался наш Цилиндрик. Клал особисту всех и вся. Сундуки — командиры катеров — его насмерть боялись. Особливо наш. Цилиндрик был комсоргом катера — отчаялся в связи с этим съездить в отпуск, но в партию вступить ещё надеялся. Поначалу мы с ним дружили, и он обучил меня работе на РЛС.

   Теперь о второгодниках.

   Леонид Петрович Теслик — боцманюга, первостатейный старшина. Родом из-под Симферополя, Колин земляк. Гонял на велике по асфальтовым дорогам Крыма и накачал толстенные ноги. Был такой случай. У Вани Богданова движок на «Аисте» забарахлил — надо разбирать. Приладил он «крокодил» (ключ на 46) на гайку, рычаг из трубы присобачил — тянет-потянет, сдвинуть не может. Теслика зовёт. Упёрся Леонид ибн Петрович спиной в борт, ногой в трубу, даванул — и «крокодил» глистой свернулся. Рассказать — так вряд ли кто поверит, чтоб ванадиевый ключ спиралью…. Богданов его ветошью обтёр и экспонатом сохранил, всем демонстрируя. У нас с Тесликом много общего было во взглядах на жизнь. Например, напрочь отсутствовал стадный инстинкт. Каждый месяц приходили боцману посылки из дома — фрукты, сладости. Петрович ящик на стол — угощайтесь, а сгущёнку присланную (обычно две-три банки) — в карман. Имел грешный страсть — бдя на вахте, пробить две дырки и сосать. Сгущёнку. Я в этом не видел ничего криминального. Мишка Терехов возмущался — ах, как это не по-товарищески, ах, как это по-кулацки. И Цилиндрик ему вторил. Мне отец прислал посылку с сигаретами, я угостил курящих — попробуйте наших, челябинских. Ну и всё. Мне и в голову не пришло разделить все пачки поровну на экипаж. Мы с боцманом против такой коммуны. А Курносый — ах-ах-ах, ой-ой-ой. Ты, говорит, хохол уральский. Да пусть себе. Мне наши хохлы по душе. Хотя всякое бывало.

   Вот скажите, что самое трудное в морской службе? Думаю, не догадаетесь. Контрасты. Вот стоим десять суток в базе — по утрам зарядка, вечером — футбол (для меня, остальные больше к волейболу тянулись). И днём работы хватает. То есть день в трудах, заботах, движении. На границу вышел — тоска смертельная — нечем себя занять. Ну, пару дней отсыпались. Потом от безделья ажна мышцы заболят, и душу воротит от одних и тех же тупых небритых рож. И назревает конфликт. Обязательно кто-нибудь кому-нибудь по сопатке съездит. И затем всё устраивается само собой, и мы привыкаем — пять шагов до боевого поста, семь до стола, восемь до гальюна. И постель, постель, постель…. Однажды, лишь однажды, судьба свела нас с боцманом на ринг разрядки напряжённости. Спор возник на вахте. Уж не помню, по какому поводу, очень может быть на межнациональной основе. Может боцман мне сказал — кацап ты долбанный, может, я ему ответил — а ты хохол дрюченный. Только срывается он с места и летит на меня с протянутыми ручонками. Он длинный, и руки у него — дай Бог каждому. Видел однажды, как он Терехова чуть на тот свет не отправил — схватил за горло, тот — бац! бац! — куда там: ручонки коротки. Так бы и удушил комендора. Успокойтесь — разняли. Теперь, путаясь в полах дурацкого тулупа, который всегда на вахту одевал, летит на меня. Руки вперёд, а пальчонки так и сучат от вожделения вцепиться в моё горло. Ну, уж дудки! Подсел под его руки и — бац! — боцманере в челюсть. Он с копыт. Запутался в своём тулупе и упал между леерами и спардеком. Я на спардек и навис над ним.

   — Слышь, — говорю, — ты, Петлюра недобитый, сейчас прыгну гадами, и хана твоим рёбром. Но я не прыгну, а скажу — ты в угол меня ставь, матом ругайся, но поганками трогать не смей. Слышишь? Никому не позволял себя бить безнаказанно и тебе не прощу.

И ушёл. Самое удивительное, что боцман не стал меня преследовать — ни в тот раз, ни на другой день, ни когда-либо после. Как все хохлы он был разумен и понимал, что худой мир лучше доброй ссоры. Мы думали, наш конфликт остался незамеченным экипажем. Но тут как-то Цилиндрик докопался:

   — Ты что, боксом занимался?

Посмотрел в его глазки и понял — что-то знает.

   — Нет, — говорю. — На улице за себя стоять научился.

   Третьим хохлом на катере был радист Ваня Оленчук. С пид Винницы. Это был очень красивый парень — лицом, фигурой, всем удался. Ведь не зря ж его, переодев в форму Тюлькина флота, отправили на историческую встречу государей во Владивостоке. Стоит Вано в почётном карауле — Брежнев с трапа самолёта и мимо них. Идёт, брезгливо морщится — только что не плюётся. За ним адмирал флота Горшков семенит на полусогнутых. Строй закончился, Леонид Ильич остановился:

   — Это кто?

Горшков:

   — Моряки, товарищ Верхглавком.

   — А где же их клёши?

Американского президента Ваня встречал в клёшах. И тут же указ летит. Его даже в «Комсомольской правде» напечатали. Ей бо, сам читал. Разрешить морякам клешить брюки от колена к гаче на 3,5 сантиметра, и скос на каблук — 1,5. Вот за это флот любит дорогого Ильича. И не любит, кстати, Ленина. Этого за Кронштадский инцидент. Когда пленённых русских моряков живьём топили в проруби латышские стрелки. С тех пор бытует во флотской среде выражение — хуже латыша может быть только очень плохой латыш. Не знали? И я не знал. И не читал нигде. Рассказали. И про Даманский много чего рассказали, о чём в газетах не писали. Ну, об этом попозже.

   Продолжу про Оленчука. Ваня был очень музыкален. Прекрасный слух, отличный голос. Правда, инструментов в руках не держал, но зато голосом выводил так, что любой солист позавидует.

   На границе подъём в одиннадцать дня. Час на зарядку с туалетом и проворачивание оружия с техсредствами. Нам-то что проворачивать — с линейки дизеля ещё не остыли. Зубья почистили, послонялись по палубе и за стол. Потом тулупы на спардек, садимся на спину и — первая сигарета. В голове лёгкое опьянение. Ваня вытаскивает усилитель на мостик, подключает микрофон, и начинается концерт по заявкам. Оленчук пел свои, украинские песни. Но больше мне нравились наши, русские, особенно которые на стихи Есенина. «Над окошком месяц» никто из ныне живущих и ещё не родившихся певцом не мог и никогда не сможет исполнить лучше нашего радиста. Даже не пытайтесь.

   Таракан возбух:

   — Это что за песнопения? Прекратить!

Тогда Ваня просто подключал динамик к рации, и мы, лёжа на спардеке, слушали музыку — в это время передавали концерт по заявкам «В рабочий полдень». Но петь он не бросил. Пел ночью, на вахте. Выставит колоночку через окошко из радиорубки в ходовую и поёт в микрофон. Натешит голос, потом нос просунет:

   — Ну, как?

   — Вань, спой Есенина, — прошу.

И пел. Здорово пел.

   Комендор Мишка Терехов, за крючковатый армянский клюв имел кличку Курносый. Этот холерик призывался с берегов Волги. Непоседлив был до неприличия. Суетлив. Цилиндрик готовил из него комсорга — себе замену, и Мишаня старался. Решил завести на катере художественную самодеятельность. Предлагал всем заделаться артистами и поставить спектакль. Чокнутый! Впрочем, кое-каких талантов не лишённый. Бдел как-то на границе сигнально-наблюдательную вахту. Толпа в кубрике полудремит, боцман в гальюн пошёл. Мишанька его на обратном пути заловил, в ходовую затащил. Уговорил быстро. И вот начался спектакль — боцман себя изображает, а Курносый командирским голосом:

   — До каких пор? Боцман, я спрашиваю, до каких пор этот беспорядок будет твориться на катере? Ты старшина или хрен собачий? Учти — весь спрос с тебя.

Через рубку ходовую раструбы вентиляции кубрика проходят — нам слышно всё, как в камерном театре.

   — А я что? — лепечет боцман. — Я ничто. Годки всё. Сосненко, Цындраков не слушаются, посуду не моют, на палубу не выгонишь. Всех они заводят, особенно Сосненко.

   — Как думаешь, — верещит тараканий дискант, — не пора ли Сосненко сдать в соответствующие органы?

   — Думаю пора.

   — Тогда пиши рапорт.

Боцман, «добра» попросив, спустился в кубрик.

   — Ваня, к командиру.

Оленчук взглянул на Колю, пожал плечами и пошёл наверх.

Сосненко:

   — Боцман, что там?

Теслик:

   — Таракан сидит, что-то спрашивает, потом записывает.

Лёг в гамак и отвернулся к переборке, улыбку пряча. А мы ушья к вентиляции. В рубке хохол Оленчук клал хохла Сосненко со всеми потрохами:

   — Да, товарищ командир, это он у шефа (кока) тушёнку отобрал, когда годки за самогоном пошли. Гацко не давал, так он ему в рыло.

Коля глаза на шефа округлил:

   — Когда это я тебе в рыло?

Гацко плечами пожал — не знаю.

   — Добро! — топ-топ-топ — Оленчук с палубы летит.

   — Гацко, к командиру.

Кок встал:

   — Коля, я тебя не выдам. Пусть хоть шкуру с живого спускает.

Ушёл. Сосненко Оленчуку:

   — Рогаль (радистов так зовут на ПСКа), когда это я тушёнку у команды отбирал и шефа бил?

Ваня:

   — Коля, ну, что я скажу — он всё знает. Он говорит — я только киваю: да, было.

   — Да, тише вы, — это я в вентиляционный люк ухо протиснул. — Ничего не слышно.

Все опять ушами к подволоку. В рубке — бу-бу, бу-бу — ничего не понять. Потом голос Гацко:

   — Ах, товарищ командир, если б вы знали, что Сосненко вытворяет с экипажем в ваше отсутствие.

Таракан:

   — Скажи еще, что он мужеложством занимается.

   — Мужеложство — это когда по согласию, а он молодых насилует.

   — Всё ясно. Надо брать. Вы у Терехова вторым номером к пушке приставлены, вам и брать. Сейчас выдам автоматы — в случае сопротивления, огонь на поражение. Арестуете его и спустите в форпик — посидит до базы.

Топот в рубке, крик: «Терехов, ко мне». Потом голос Терехова с палубы:

   — Старший матрос Сосненко, вы арестованы. Сопротивление бесполезно. Выходите на палубу с поднятыми руками. Считаю до десяти, на счёт «десять» бросаю в кубрик гранату.

   — Э, кончай-кончай-кончай! — боцман подхватился с гамака и стремглав на палубу.

Следом Оленчук:

   — Постойте!

   Последним я. Не то чтобы не хотел умирать вместе с любимым старшиной — просто начал о чём-то догадываться. Слишком круто сюжет закрутили — так в жизни не бывает. Выхожу — точно, нет никакого Таракана, автоматов и гранат — стоят моряки, сигареты в зубах, и напряжённо смотрят на дверь: каким выйдет Сосненко. С поднятыми руками или «крокодилом» в руках — как начнёт гонять молодых по корвету: чего удумали! На всякий случай переместились на ют, а за дверью наблюдаем. Выходит Коля — руки над головой. Я думаю, рыба в Ханке от громового хохота в ил зарылась. Из пассажирки выскочил заспанный Цилиндрик. Командир несётся на своих полукривых.

   — В чём дело? Что случилось?

Опоздали, товарищи — премьера состоялась, повтора уже не будет.

Коля человек разумный — всё понял, оценил, простил. А Мишку можно было бы похвалить за такой розыгрыш, если бы он не достал своим пением. Какой распоследний негодяй сказал, что у него есть голос и слух? Была на катере гитара — избитый и обшарпанный инструмент. О шести струнах, хотя кто-то посетовал, что настроена семиструнной. Вот Курносый поиздевался над забытой вещью. Он её щипал, он по ней бренчал, пальцами по фанере барабанил, изображая ударника. А как он пел. Все одесские коты в море б утопились, посети Терехов сей славный голос. Главное, влазил он не вовремя. Стоит Ване запеть, стоит мне прислушаться и вникнуть, как Курносый несётся со своей дребезжалкой.

Ваня есенинское:

   — Клён ты мой опавший, клён заледенелый

    Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой

А Терехов своё, курносовское:

   — Член ты мой опавший, член зачерственелый

    Что висишь, качаясь, ты в штанине левый.

    И, утратив твёрдость, отупевший в доску

    Ты напоминаешь жёваную соску

Ваня умолкал, разобиженный, а охальник не унимался:

   Помнишь, был ты членом, членом благородным

   А теперь ты краном стал мочепроводным.

   Лез куда попало после рюмки водки

   А теперь годишься мазать сковородки.

И это всё наипрепоганейшим голосом — дверца старого чердака звучит музыкальнее.

       И встречал ты девок по стойке смирно

       А теперь не встал ты, за тебя обидно.

Вот такой был у нас комендор — матрос Терехов.

   Шеф, кок, катерный повар — Володя Гацко. Из сибирских кержаков. Был он замкнут и молчалив, как старообрядец. К тому же охотник. Рассказывал он, а я перескажу: повстречался с лосем — и только два патрона с жаканом. Ранил. Идёт следом за обливающимся кровью лесным красавцем и поливает его дробью из ружья. Лось только вздрагивает и идёт вперёд на трёх ногах. Как отвязаться от настырного охотника, с таким упорством желающего отнять у него единственную жизнь? И зашёл лось в село — спасите люди. Гацко туда нельзя — браконьер. Может быть, это черта к характеру, но не показательная. Другой случай, им рассказанный. Приехал в Новосибирск (жил где-то в лесах неподалёку), с вокзала вышел — местные хулиганы перчатки отняли. Гацко — ни рукой, ни ногой, ни языком. Однако, обиделся крепко. Поймал на улице мальчонку-дошкольника и отобрал у него варежки, которые и на большой палец его тощей ноги не налезут. Зачем? Говорит, отомстил Новосибирску за своё унижение. Ну-ну. Упёртый он был. У всех шефов, в любое время всегда полно запасов — тушёнки, сгущёнки, круп. Сухари на каждом катере. Мы — как будто Богом обиженные. На десять суток на границу пойдём — ровно на десять суток хватает продуктов, а потом хоть зубы на полку. Зато выливаем за борт полными кастрюлями борщи и прочее. Хлеб буханками. За что любить такую тупость? А командиры его любили. Как сироту, хотя таковым не слыл. Молчалив был, послушен и трудолюбив — этого не отнимешь. Камбуз всегда чистотой блистал, другим — пример.

   Гацко тощим очень был. Зимой в погранотряде, ничего не делая, отъедался немного — щёки круглели, животик. А за навигацию по тридцать килограммов сбрасывал — в чём жизнь теплилась? А всё жара проклятая — на камбузе вообще невыносимая. Наверное, от этих весовых перепадов страдал Гацко психическими расстройствами. Вот послушайте. В Платоновке мы стояли. Затеяли они с Оленчуком на песке бороться. Ваня — Аполлон с пид Винницы, а шеф — скелет сибирский, хвать его за шею на удушение, и как радист не бился…. Захрипел.

   — Эй-эй-эй, — боцман разнимать полез. — Кончайте.

Только растащил, Ваня Вове — бац! — по роже. Гацко сел на песок, уткнулся лицом в колени и заплакал.

   — Зря ты это сделал, — боцман говорит. — Теперь берегись, ночью он тебя порешит. Говорить не хотел, но давно заметил — шеф лунатизмом страдает, ночами по катеру бродит.

Стемнело и пошли на линейку. Все дела переделали, в кубрик спустились. Мы с радистом — нам во вторую смену. Боцман на мостике за командира отдувается. Гацко уже спит. Броняшки опущены, свет горит, мы раздеваемся. Вдруг Гацко, не открывая глаз, как взвоет:

   — Ваня, Ваня, Ва-а-ня…!

Рогаль перетрусил.

   — Слышь, Антоха, я под тобой люжу, — и прыг на Колькин рундук.

Ложись, мне-то что. Я уж в гамаке был, тумблером щёлкнул и — кромешная тьма. Лежу, думаю, о чём бы помечтать, чтоб сон скорее пришёл. Кажется, нашёл тему и начал отходить в мир грёз. Только и реальный держит, не отпускает. Сквозь сон чую — кто-то дышит в лицо. Снится? Нет, ну точно. Что за дела? Руку к тумблеру — щёлк. Гацко стоит передо мной — глаза закрыты, а лицо — страшнее не бывает. Убрал он голову под гамак, и я склонился посмотреть, что там, внизу творится. А там — мама дорогая! — Ваня в угол забился, коленки у подбородка, одеялом прикрывается. Ну, как девица перед изнасилованием. Гацко свою костлявую спину дугой выгнул, руки тощие к Ване тянет, а пальцы-то шевелятся. И глаза закрыты. Нет, братцы, это очень страшно — уж поверьте мне.

   — Ты что, шеф? — говорю. — Что не спишь-то?

   — А? — Гацко оставил Ваню в столбняке и с закрытыми глазами, но уверенно так, пошёл на камбуз.

Я следом. Мне показалось, он облегчиться надумал. Я его за плечи и на палубу развернул. Дальнейшие события развивались на глазах у боцмана. Шеф по катеру два круга намотал с закрытыми глазами, рискуя за борт ухнуть. Боцман с мостика спрыгнул, топор с пожарного щита снял в руки суёт:

   — Иди, грохни Таракана.

Шеф взял и, не размыкая век, потопал в каюту. Боцман перехватил лунатика, когда тот уж через комингс люка перебрался. Вот такие странные дела творились в нашем королевстве.

   Однако, я скоро полюбил его и очень даже крепко. По гороскопу я — дева, рождённая в год деревянной лошади. В пророчестве мне было — любовь к порядку, переходящая в манию. Когда-то смеялся над этим, а здесь понял — со звёздами не поспоришь. Навёл в машинном отделении идеальнейший порядок и чистоту. Все сопли подобрал. Разобрал приборный щиток, провода перепутанные в жгуты связал. У боцмана из форпика всю краску потаскал и засверкал наш седьмой боевой пост пятой боевой части. Никишка твёрдо следовал инструкциям и Колю приучил. Весь экипаж затретировал — экономьте энергию. В базе КТЦ аккумуляторам делал — контрольно-тренировочный цикл. Зарядил-разрядил, зарядил-разрядил. Я Колю убедил — всё это пустые хлопоты и трата солярки. Выпросил у флагманского электрика мичмана Мазурина тестер и прозвонил две коробки — ограничитель тока и ограничитель напряжения. Сосненко не служил в одиннадцатой роте, прибора не знал и мне не поверил. Тогда я крышки долой, запускаю ходовой, подключаю зарядку от его генератора и на максимальные обороты. Один контакты разомкнул, второй. Коля рукой махнул:

    — Делай, как знаешь, я к дембелю буду готовиться.

С тех пор электроэнергию мы отключали только в воспитательных целях, а тумблера зарядки вовсе не выключались. КТЦ прекратили — но аккумуляторы лучшие в группе.

Машинное отделение стало моим. Я его исползал вдоль и поперёк всё починил, всё исправил, везде порядок навёл. Выпросил у флагманского механика мичмана Белова опрессовыватель форсунок, дав обещание ремонтировать их для всех катеров. Ключи гаечные и прочий инструмент у меня все чистенькие, каждый на своём месте. Не даром мой старшина в белой галанке трудился. Белов ко мне экскурсии устраивал — других мотористов приводил, их старшин, и командиров. Слава, конечно, доставалась Николаю, но и мне перепадало. Впрочем, я не для того. Уют мне нравился, комфорт. У меня ведь в жизни не было своего гнёздышка. Теперь создал. Всё свободное время просиживал на БП, перебирая железяки, протирая их и размышляя, что бы ещё починить? И любовался, конечно — ах, как тут здорово у меня! Подумывал — как же это всё кину, уходя на дембель? А до дембеля мне было — мама дорогая!

   Вот кто дни считал — так это Ваня Богданов, старшина с «Аиста». Расскажу о нём. Он, когда в базе стояли, столовался на нашем корвете — можно считать членом экипажа. Питался-то, питался, но — как это сказать? — на халяву. Продукты на свой малый катер получал, но нам не отдавал. И в первом звене столовался тоже халявным образом. Впрочем, не жалко. Я уже говорил — кастрюлями за борт пищу сливали — всем хватало, под завязку. Но однажды произошёл инцидент. «Аист» Богданова всегда в базе стоял — на побегушках у командира группы. Хлеб, почту на границу нам доставить, какого начальника на природу — тут она чудесная! — свозить. Ушли они с очередным высоким гостем на сопку Лузанова. Вернулись — а мы уж пообедали и остатки за борт слили. Ваня к Гацко:

   — Шеф, рубать хочется.

Вова и не пошевелился. Сидели мы после обеда в кубрике спиной на постелях, и шевелиться, ну, никак не хотелось. С другой стороны — обед за бортом, а тушёнка и примус у Богданчика свои есть. Шефу снова в жару камбуза — да для каких наград такие подвиги? Гацко лежит, а Иван:

   — В рог хочешь? Ну-ка, жопу в горсть, и бегом готовить.

Все молчат. Я говорю:

   — На счёт шефу в рог — ты это крепко погорячился. Хотя тебя и понять, и простить можно — целых полдня в походе. Мы-то каких-то десять суток.

Кок на катере, как вратарь в хоккейной команде — за него все костьми ляжем. Я верно рассчитал, затевая с Богдановым бузу — экипаж на моей стороне.

Иван:

   — Нет, ну, блин, как молодёжь распустили. Кому-то в рог всё равно дам. Сосненко, с кого начинать?

Мой начальник молчит. Я говорю:

   — Слушай, главный старшина, на гражданке приходилось мне и таких нехилых обижать. Но там свои порядки, а здесь свои. Шёл бы ты на «Аист», и не пугал людей рогами. Я завтра стукну особисту, и будешь ты бодаться на Русском острове. Может, вернёшься к моему дембелю, может, нет — как знать.

И этот мой выпад был верен. Свежим в памяти был такой случай. Повадился Иван в самоволку — на танцы в Дом Офицеров советской армии. Может, девочку какую углядел? Наденет водолазный свитер, брюки флотские — гражданский парень — и пошёл. Вобщем-то ничем не рисковал — служил хорошо, все регалии на груди, почёт и уважение командиров. Попадись — начальство бы простило. Строгих уставников в командирской среде мало было — граница таких не терпит. Но напоролся Ваня на нового особиста лейтенанта Антонова. Тот смотрит — у парня брюки без ширинки, и оседлал свою наблюдательность, решил в Шерлока Холмса поиграть. Ну, заметил, ну и не лез бы — ничего и не случилось. Самовольщик Богданов никому угрозой не был — даже дисциплинарному уставу. А Антонов Ивана за локоть тянет:

   — Нет, ты скажи — тихоокеанец?

Видит Ваня — не отвяжется, огляделся — пути к бегству имеются, не задумался, кто перед ним, да как ахнет особиста в челюсть. Тот и копыта в клубном коридоре протянул. А как очухался, вооружился пограничным нарядом и наехал на флотскую часть. Построили тихоокеанцев. Прошёлся Антошка, глянул каждому в глаза — не может быть. Морских пограничников всех не только в лицо уже знал, но и по имени. Пошли на рейд ПСКа. Построили первое звено (второе на границе). Антошка смотрит — нет обидчика. Потом кто-то из мичманов подсказывает — а малый катер? Ну-ка, ну-ка. И вот он, Ваня — драчун. Руки за спину, и вперёд за нарядом. Утром командир группы отбил главного старшину у погранцов. Ваня в беседе тет-а-тет принёс свои извинения — Антошка крови не возжелал. А теперь, конечно, мог бы. За меня. Всё бы Богданову припомнил.

   Скрипнул главный старшина зубами — ладно не сломал — и поплёлся прочь. Больше он к нам ни ногой.

   Ну и ещё одно действующее лицо. Хоть оно и не ходило с нами походами, но поправу считалось членом экипажа. Пришли с моей первой границы — Рожков портфельчик в зубы и на вокзал. В Дальнереченск поехал, на расчёт. Самый последний дембель весны 74-го. Вечером я вахтенным у трапа заступил. Только стемнело, на катерах угомонились, спускается к берегу девушка — сама печаль с косичками.

   — Уехал? — спрашивает, и заплакала, не дожидаясь ответа.

Её звали Света Рожкова. Дурак комендор — смотался, надо было жениться — ей и фамилию не надо переписывать. Выплакалась, уходить не торопится, рассказывает:

   — У меня сестра-двойняшка за офицера вертолётчика вышла, недавно квартиру получили. Живут. А я, дура, связалась с чекистами….

«Чекистами» нас звали тихоокеанцы.

…. связалась, дура, с чекистами — врун на вруне. Своего добиться и смотаться. Где ж порядочность, морячок?

   — Меня Антоном зовут.

   — Разве это что-то меняет?

Девушка начинает нравиться — не глупа, а коленки так прямо с ума сводят.

   — Не замёрзла? Давай тулуп принёсу.

Принёс, укутал. Она в нём, как белка в дупле, а коленки всё одно торчат — то одна, то другая — с мыслей сбивают. Разговор течёт.

   — Скажи, зачем люди врут? Ну, сказал бы — ты мне нравишься, а больше ничего. Я б подумала — парень нравится, почему бы и не…. Не полюбить? А то про чувства говорил, про маму рассказывал, к себе звал. А свободу получил, и попрощаться не зашёл.

Что тебе сказать, голуба? Врать, конечно, не достойно. Не красит это человека. Но если б мужчина не врал женщине, то пресёкся бы род людской.

Опа-на! До чего договорился, выгораживая подлеца Рожкова. И когда придумал?

   — Хороший ты. У тебя сестра есть?

   — Есть.

   — Ей повезло.

   — Да нет, не очень. Она старше, она меня всегда по жизни вела и за меня заступалась.

Мне надо было в три ночи сменяться, но мы просидели до рассвета и расстались друзьями. С той встречи Света стала звать меня братиком. Хорош брат, заглядывающийся на коленки сестры. А девушка, как катерное имущество, сдавалась с рук на руки, от дембелей молодым.

   Ну, и последние строчки.

   Командиром ханкайской группы катеров был капитан третьего ранга Кручинин. Замполитом капитан-лейтенант Кукин. Кстати, совершенно не занимавшийся с нами политпросвещением, поручив эту миссию сундукам. Зато прекрасно знал матчасть в полном объёме. Глядя на него, и я загорелся желанием освоить все катерные специальности.

   Итак, декорации расставлены, главные действующие лица озвучены — приступим к рассказу, как мы охраняли Ханку и от кого.

                                                                                                                                    А. Агарков. 8-922-709-15-82

                                                                                                                                                    п. Увельский     2008г.