santehlit — Беда полосатая

   Душу согревала ты, когда ей было тяжко

   Смертью полосатой звали нас враги

   Не везёт мне в службе — повезёт в любви

   Бедой полосатой прозвали нас офицеры 69-го погранотряда. Признаться, было за что. Противостояние это началось до моего появления на Ханке. Но не будем копаться во вчерашнем окаменевшем дерьме. Приведу лишь несколько примеров, очевидцем коих был, и Вам всё станет ясно.

   С катеров мы переехали в казарму — правое крыло первого этажа четырёхэтажного здания. В одном с нами помещении квартировались комендантский взвод и военный оркестр. Коменданты — через день на ремень — вечно не выспавшиеся, до нельзя усталые ребята. Настолько зачумленные, что трудно было отличить «деда» от «черпака».

   Музыканты — совершенно иная статья. Солдатская интеллигенция. За всей мишурой — сиянием медных труб и барабанным боем — скрывалась самая чудовищная в отряде дедовщина. Хотя об этом ещё будет время рассказать.

   Возвращаясь с ужина в казарму, мы первым делом ставили теннисный стол — начиналось личное время. Играли в порядке очереди — никаких дембельских или старшинских привилегий. Вдруг заходит в роту незнакомый капитан, не снимая шинели, требует себе ракетку. Дали. Толик Мишарин, боцман 66-го и старшина группы, выиграл предыдущую партию — ему и воспитывать гостя. Обыграл главный старшина капитана. Тот:

   — Давай ещё!

Я уже говорил, у нас привилегий не принято: проиграл — вылазь, посмотри, как другие смогают.

   — Рука болит, — кладёт на стол ракетку боцман.

   — У кого не болит? — вертит головой капитан.

У всех разболелись. Потянулись моряки от стола — кто в курилку, кто в ленкомнату к телеку. Бросил капитан ракетку и дверью хлопнул. Это был Тимошенко — новый начальник особого отдела отряда. Антошкин, между прочим, начальник. Не знали мы этого. Не знал он нашего гонора и обычаев. Но любил теннис и играл неплохо. Когда после приходил в мундире, то пускали без очереди — человек на службе. Он бился до первого проигрыша и уходил. Частенько вечерами Тимошенко приходил в спортивном костюме, и тогда сиживал на стуле в очереди, проигравший.

   Другой случай. И опять с новичком. То был вновь назначенный начальник строевой подготовки отряда капитан Адлер. Выходит этот зверь о двух ногах из штаба, а тут мы в спортзал шлёпаем. Заниматься спортом идём строем, но форма у большинства не строевая. Кто в кедах, кто в трико. Выпятил Адлер брюхо вместо груди, руки за спину заложил. Очень весело капитану — как это моряки в тапочках ему сейчас честь строем отдадут? Но никто и команды не подал. Мы прошли, Мишарин козырнул. Начальник строевой аж задохнулся от возмущения:

   — Сержант, к мине!

Толику бы и внимания не обращать — какой он сержант? Но главный старшина приставил ногу и обернулся:

   — Что, гауптман?

Не в бровь, а в глаз. Адлер опрометью кинулся в штаб, звонить в караулку, чтоб забрали моряка-наглеца и на губу упекли. Немножко с оперативностью не вышло. Пришли арестовывать старшину группы в наше личное время. Сам начальник губы Боря Кремнёв.

   — Извини, Толик, приказано тебе ласты завернуть. Как говорится, пройдёмте.

Тимошенко случился в роте:

— Иди сюда, старший сержант. Кто приказал? Скажи капитану Адлеру, что начальник особого отдела Тимошенко отменил его приказ. Всё ясно? Кру-гом…!

   Адлер не унялся и решил отомстить по-другому. Раз в неделю общеполковой развод на занятия принимал сам полковник Коннов, а в остальные дни — начальник строевой. Только в остальные дни на развод ходили учебные заставы, и нас какой-то раздумбай приколол. Вот тут Адлер и тешил свою прусацкую душонку. Торжественным маршем мимо него с трибуной по десять-пятнадцать раз проходили. В конце плаца стоял какой-то прапоришка и по знаку гауптмана разворачивал колонны. Попытался нас развернуть, а мичман Герасименко, возглавлявший моряков, ему:

   — Брысь, салага!

Потом был скандал и разборки. На развод с командиром полка пришёл Кручинин. Мы прошлись — земля гудела. Да ещё под «Варяга». Коннов ладно, что не прослезился. А соседи по казарме утверждали, что это ботинки нам помогают, а им сапоги мешают красиво ходить. Нет, братцы, дело не в обувке. Нас строевому делу учили настоящие специалисты, а вас — горлопаны.

   Третьему инциденту я был виной. Объявили первенство отряда по самбо. Мишарин мне:

   — Слышь, молодой, говорят, больно шустрый ты. Пойдёшь и всех поборешь.

   — Легко, товарищ главный старшина.

Оптимизм мой от безысходности. Умеешь, не умеешь — второстепенно, приказали — иди и борись. Впрочем, признаюсь, с самбо знаком не по телеку. В девятом классе наш новый физик Петр Трофимович организовал от безделья секцию борьбы самбо. Сам-то борец ещё тот, но у него брат был мастер и чемпион чего-то там. Приходил к нам пару раз, приёмы показывал. Вообщем, так себе — сельская кустарщина. Но я увлёкся. Как в институт поступил, записался в секцию. Здесь всё было гораздо профессиональнее. Всех желающих ждал отбор. Я его прошел, и целый год занимался под руководством настоящего тренера.

   Короче, в воскресный день иду в спортзал, и вся группа следом — за меня болеть. Прохожу взвешивание, жеребьевку. Из первого круга вышел без поединка — партнёра не досталось. Во втором мой противник — начальник физической подготовки отряда, мастер спорта по самбо, лейтенант Воробьёв. Мама дорогая! Целый мастер! Одно утешает — я его здоровше на два кило.

   Надеваю борцовскую куртку на тельник, выхожу на ковёр. Воробей, как увидел полосатую майку — кровью глаза налил, копытами искры высекает, свистка дождаться не может. Потом как кинется на меня — только борцовками взбрыкнул.

   Да знал я этот приём. Сам не проводил, но видел как. И знал контрприём. Надо просто в нужный момент очень сильно дёрнуть руку. Воробей поймал мой кулак на своём поясе, дёрнулся на спину в прыжке и в воздухе вниз лицом перевернулся. Падаем — он подо мной, я на нём — только кулак мой в его стальных тисках, рука пойдёт сейчас на излом и хрустнет — куда ей деваться. Но я разжал кулак и дёрнул ладонь, что было сил. Дёрнул, как только его борцовки мелькнули перед моими глазами. Упали. Он на ковёр. Я на него. Судья мне в лицо заглядывает — жив, милок? чего ж по ковру не сучишь? Не видно и не ведомо ему, что ладонь моя не на изломе, а на лейтенантских гениталиях. Как сдавил ему мужские причиндалы, затрясся он, матушка, — должно быть, больно. Так сдавайся. Я б не стал терпеть. А ему, видать, мастерское звание не позволяет. Рванулся из-под меня — хотел в партер перейти. А его за эти самые штуки попридержал на ковре. Мыслю: ты, лейтенант, можешь даже на ноги встать, только яица твои на ковре останутся. Тут судья — старший лейтенант, между прочим — понял, что меж нас происходит, и схватил меня за плечи. Свистит в свою свистульку и в сторону меня тащит. Да, ладно, отпустил я мастеровы гениталии — другой раз не подставляй. А этот балбес о трёх звездах меня всё не отпускает — куда-то тащит. С ковра, должно быть. Точно. Я уж задницей на паркете. Да, блин, прикопался. Изловчился — бац! — ему ногой под коленку. Судья с копыт — грохнулся спиной на паркет, а головой особенно гулко. Я к своим, на ходу куртку снимаю — да пошли вы с самбой своей. Разворачиваюсь и куртку в морду подбегающему Воробью. Пока он с ней справился, я уж от моряков поздравления принимаю. А летёхе недокастрированному всё неймётся — ко мне рвётся, да ребята не пускают. И меня уж держат, потому как заявляю Воробью:

   — А пойдем-ка, выйдем, покажу, как бывает — хвост налево, нос направо.

   Вот за такие выкрутасы нас не любило офицерство отряда — голубая кровь. В этих стычках, понятно, инициатива была за ними. А вот на кого мы сами наезжали, так это на сержантов учебных застав. Все мы, кроме коков и Стёпки-бербазы, прошли учебный отряд в Анапе. Там была дисциплина. Но дисциплина разумная. Боже тебя упаси, попасть на глаза офицеру бегущим по лестнице. Старшину вздрючат, ну, а он сторицей тебя. Здесь с точностью наоборот. Подходит колонна к столовой, сержант орёт:

   — Справа по одному бегом марш!

И бедные солдатики, толкаясь и спотыкаясь, бегут, падают, травмируются. Сержант орёт:

   — Что, мать вашу, ноги двигать разучились? Как таким уродам границу доверять?

Или другой пример. Подходит колонна к казарме, сержант сигаретку прикурил и орёт:

   — Справа по одному бегом…. Отставить! Бегом…. Отставить!

Сержант курит, а бойцы стоят в строю и …. руки согнут в локтях, опустят…. согнут, опустят….

Скажите, какие такие качества прививает сержант новобранцам? На мой взгляд, никаких, кроме ненависти к нему самому. Офицеры видели эти безобразия и молча одобряли. Не такими были мы. Первый же сержант, устроивший бойцам «бег на месте» у нас на виду, получил такого пинка под зад от Мишарина, что с него шапка слетела. Попала под ноги и футбольным мячом закатилась в нашу казарму. Когда сержант пришёл за ней, Мишарин взял его за грудки:

   — Ещё раз увижу — пинать будем твою голову.

   Ещё одним камнем преткновения было питание. Понятно, что у моряков и расклад по продуктам другой, и нормы другие. И качество, конечно же, ни в какое сравнение не шло с тем, что мы имели на катерах. Бодяга эта длилась из года в год, длилась и, наконец, в этом разрешилась. Начальник отряда подписал приказ: выдать морякам плиту в столовой и холодильник — пусть сами готовят. Жить стало сытней. Ещё б теплей в казарме было — не служба, а курорт. Выше плюс одиннадцати температура никогда не поднималась, а в студёные ветреные ночи до семи опускалась. Вода в колодце, если мне не изменяет память — четыре градуса. И где-то близко — в нашей казарме. Каково? С развода придём, батареи облепим — обеда ждём. Потом ужина. Вечерами возле теннисного стола грелись, и в аппендиксе (закуток со спортснарядами). Спать ложились не только в тельниках (позор флоту!), но и в спортивной форме, свитерах, особо мерзливые робу надевали. На одеяле сверху шинель. Разбирались на утепляющие составляющие постели уезжавших на пирс.

   Охранять катера, стоявшие во льду, отправлялся наряд из трёх человек, попеременно с каждого катера. Обязательно в него входили мотыли. Они должны не только охранять, но и проверять, как ведёт себя корпус катера, сжатый метровыми льдами. В целях безопасности вдоль ватерлинии долбились приямки. И, конечно, кроме мотылей никто эту работу не делал. Меня, после переезда в отряд, Мишарин определил во внутренний наряд — дневальным. И это было дурным предзнаменованием. Теслик так и сказал:

   — Дембеля над тобой расправу готовят.

Сказал и всё. И никакой поддержки — мол, пусть только тронут, я за тебя любому горло порву. И что мне теперь делать? В бега удариться, шкуру спасая?

   — Да пусть бьют, — говорю. — Глядишь, и я пару тройку челюстей сломаю. Я упёртый. А кому не сломаю, того на Русский остров отправлю, полоски тельника вдоль тела повернув.

   Назначив боцмана ПСКа-68 Мишарина старшиной группы, Кручинин доверил ему ключи от канцелярии. Когда последний сундук покидал казарму, там собирались дембеля. Курили, резались в карты, изредка пили и постоянно строили планы террора над молодёжью. Оказывается, в этом вопросе не было у дембелей единодушия. Оказывается, иные — Сосненко, например — не желали ломать, спаявшуюся за время навигации катерную дружбу ради призрачного удовольствия видеть страх в глазах вчерашнего товарища, а потом ненависть. Мишарин и сам не был сторонником репрессий — понимал, что без боя, молодёжь заслуженные привилегии не отдаст, а катаклизмов в группе не хотел. В то же время годкам желал угодить и избрал меня в жертвы. Рассуждал — одного прессанём, другим — устрашение.

   Второгодники логики мыслей Мишарина не знали, но нарастающее напряжение в группе чувствовали и готовились. Самый авторитетный сундук в группе Герасименко умудрился протолкнуть баталерщиком своего боцмана Ивана Кобелева. Раньше эту должность занимали исключительно дембеля. Двери канцелярии и баталерки супротив, как только в одном помещении начинали кучковаться дембеля, в другую стекалась молодёжь. И это было вызывающе и показушно. Будто два штаба двух враждующих армий.

   Как только стало ясно, с кого начнут прессинг дембеля, боцман Кобелев стал необычно дружелюбен ко мне. Подойдёт, лапу на плечи:

   — Антоха, сала хочешь?

Антоха сала хотел.

   — Дуй на камбуз за хлебом.

Я сбегаю в солдатскую столовую, выпрошу булку хлеба, пару-тройку луковиц. Сидим втроём-четвером, уплетаем сало, Кобелев поучает:

   — Ты, Антоха, сам не нарывайся, но и не дрейфь никого: один согнётся — всех подомнут. Главное — сдержи первым удар, а потом мы им предъявим.

   А мы им могли предъявить, и очень даже. Из двадцати девяти моряков группы дембелей было десять человек. Почти двойное превосходство! Да орлы-то какие! Ваня Кобелев — чемпион группы в одиночном перетягивании каната. Саша Тарасенко, моторист с 68-го, руками рвёт японские синтетические фалы в палец толщиной. Теслик — велосипедист, Лёха Шлыков — штангист. Альгимантас Прано Пакутинскас, кок с 67-го, назвался бывшим «лесным братом» из Литвы. Убью, говорит, глазом не моргну.

   А у них? Самый задиристый — рогаль Сивков — попа шире плеч. Он, кстати, как и обещал, на второй день после переезда в отряд, наехал на меня. Я гюйс в бытовке гладил, он мне свои брюки второго срока кидает:

   — Погладь, салага.

Я гюйс надел, утюг отключил и в двери. Он путь преграждает:

   — Туго со слухом?

Смотрю на его рожу — губы толстые, глаза круглые, волосы курчавые — ну, вылитый Сличенко. Дать бы по этой цыганской харе, но первому нельзя.

   — Не буду, — говорю. Отодвинул его и вышел вон. Шибко я его в те минуты ненавидел — всё нутро кипело, сдерживался из последних сил, потому ни сказать, ни сделать ничего умного не смог. А вот Жорик Шаров смог. Жорик — это метрист с 68-го. Ещё метристов меж собой «быками» называем, за их антенну во лбу катера. Потерпев неудачу со мной, Сивков не успокоился и подловил Шарова. Тема та же — погладь. Жора кочевряжиться не стал — взял да и погладил. Только не по стрелкам, а по швам. И брюки в баталерку на Сивковскую вешалку повесил, и доложил честь по чести — погладил, мол. Рогаль полдня именинником ходил — победа, гнётся молодёжь, завтра мне шнурки во рту поласкать будут. А как взял брюки в руки, зубьями скрипнул и — за Жориком. Нашёл его в курилке.

   — Сейчас башку отверну — ты что, сучонок, натворил? — орёт.

Кобелев встаёт меж ними:

   — Сначала мне.

   — Будет и тебе, — пообещал Сивков и побежал к Мишарину.

   День за днём напряжение нарастало. Быть сече великой — это понимали все. Не желали её и готовились к ней. И грянула она. Неожиданно — как снег на голову. Вопреки любым законам сценария. Мне пришлось принять в ней самоё активное участие, потому как я — её зачинщик. А произошло это так.

   У соседей по казарме, военных оркестрантов, творились жуткие дела. Вечером после ужина пара гоблинского вида сольери раздвигали стальные прутья кровати и совали туда голову моцарта.

   — Пой, паскуда, пока не удавили.

И парень пел — куда деваться — порой до самого отбоя. Я не понимал ситуации — почему Мишарин даёт под зад сержантам, вступаясь за совершенно незнакомых ему ребят, и позволяет унижать человека, с которым каждое утро здоровается? Благоразумно не вмешивался — раз остальные молчат. Но вот однажды с этим бедолагой попали во внутренний наряд. Джон у него была кликуха, а имени и фамилии я не запомнил. Ну, Джон, так Джон. Ночь была — его время стоять у тумбочки. Теслик был дежурным и через час после общего отбоя лёг, разбудив меня и передав повязку дежурного. Прошёлся помещениями и зову Джона от тумбочки:

   — Засохнешь там, пойдём в курилку.

Сели у батареи, в окно зрим, чтоб проверяющего не прозевать, разговорились. Он, оказывается, из Москвы, в МГИМО у него документы, и после службы продолжит там обучение.

   — Не за это ли тебя недоумки прессуют?

   — Может быть.

   — Так что ж ты не дерёшься?

   — А ты?

А? Чувствуете логику будущего дипломата? Действительно, Джон — хлипенький еврейчик — ему ли с гоблинами пластаться? А я, ладно сбитый парень, крутой Ханкайский волк, чего ж в сторонке прохлаждаюсь? Дело ведь не в том, что ему больно, а не мне. Серость, быдло безграмотное унижает человеческое достоинство в общем своём значении. Ни Джона, как личность, а достоинство, как само понятие. И мы обходим стороной, стараясь не замечать, стоящего на коленях у кровати музыканта, поющего какие-то средневековые баллады. Распалённому словами дневального, а ещё больше собственными мыслями, мне хотелось сорваться с места и немедленно настучать по физии оркестровому старшине. Но судьба хранила его до вечера следующего дня.

   Мы готовились сдать роту вновь заступающему наряду. Теслик Джону:

   — Протяни проход.

Тут всего-то делов — намочил тряпку, растянул по полу, пробежался туда кормой вперёд, обратно. А Джон — притащил обрез воды, вылил его в проход, сел на четвереньки и стал чего-то там натирать тряпкой. То ли у него крыша поехала с постоянных издевательств, то ли швейка врубил — да не во время, брат, и не к месту. Сейчас новый наряд с развода придёт, нам придётся всем пахать, твою грязь убирая, а Теслику выслушивать насмешки коллеги. Боцман психанул — толкнулся в каптёрку к музыкантам:

   — Пойди, глянь, старшина, что твой боец учудил.

Главный дудило срочной службы был пьян, он выскочил и выпучил на Джона глаза.

   — К бою! — орёт. По этой команде должен был незадачливый дневальный брякнутся ниц в лужу под ногами.

   — К бою!

Не торопится Джон, не хочется ему брюхом в сырость. Смотрит старшине в глаза, не знает, что сказать.

   — Ах, ты…. — схватил дудило своего бойца за шиворот и стал гнуть к полу.

Тот согнулся, а потом выпрямился, да так, что старшина сам чуть в лужу не упал.

   — Ах ты…. — старшина рванул в свою коптёрку и выскакивает оттуда с молотком в руке.

Летит по коридору, как Чапаев без бурки, молоток вместо шашки. Прощай МГИМО, прощай жизнь молодая! Я шагнул вперёд и врезал дуделкину в подбородок. Он — брык на спину и вперёд ногами по луже лихо прокатился.

   — Что делаешь?! — орёт Теслик и ко мне.

   — Что делаешь, гад?! — орёт Сивков и тоже ко мне.

   — Ну, иди сюда, мурло, я и тебя сделаю, — в раж вошёл, теперь меня уже не удержать.

Теслик на мне повис, держит. А Сивков передумал меня, гада, бить, схватил за волосы Джона. Да ты и драться-то не умеешь, рогаль долбанный. Пусти, боцман, пусти, сейчас я его сделаю. Но кто-то из моряков уже лягнул Сивкова в пах — вон он крутится, причиндалы зажимая. Из каких-то закутков дембеля сыпанули, а на них из проходов межкоечных молодёжь. И завертелась катавасия. Ремни свистят, бляшками сверкая. Дужки кроватные звенят палашами. Обрели массу, потеряв вес, летают над кроватями тумбочки, табуреты. И крик, и стон со всех сторон. Солдатики ныряли под кровати, но и кровати падали от рук и тел противоборствующих сторон. Только вот сторон-то и не было. Дрались все, а кто с кем и за что — не понятно.

   Боцман, как повис в коридоре, так до кубрика на мне и доехал.

   — Пусти, пусти, — хриплю, а он мне голову заворачивает. — Врежу, гад, мало не покажется.

Сбросил я боцмана в кубрике. Полетел Теслик головой в пол, рукой на табурет хотел опереться — рука соскользнула, табурет перевернулся, боцман челюстью в него — бац! Когда-то летом рассёк я ему это место кулаком, теперь от деревяшки досталось. Избавился от боцмана, верчу головой — с кем бы сцепиться. Эх, раззудись плечо, размахнись рука! Сильнейший удар опрокинул меня на спинку кроватную. Кувыркнулся на пружины, чувствую, капец спине пришёл — сломалась. Боль такая, что и подняться не могу, даже челюсть не так саднит. Кто же это меня? Ну, вот он, урод — бык с 67-го, Гринька. Он же — второгодник! За кого воюешь, брат? Кого бьёшь, скотина. Эх, подняться бы мне. Спина не даёт. Всё, Антоха, допрыгался — инвалидом стал. До дней последних донца. Хорошо, если врачи на костыли поднимут, а то буду лёжкой лежать, а мама с ложечки станет кормить.

   А бой идёт святой и правый, и не факт, что случись рядом враждебная личность, не добьёт он меня беспомощного. Это кто беспомощный? Я ж дневальный — у меня штык-нож у пояса. Вооружился. Лежу, подняться не могу, да, признаться, и не хочу. Вижу, как из канцелярии и каптёрки выскакивают два боцмана и начинают раскидывать дерущихся.

   — Прекратить! — кричит Мишарин.

   — Отставить — вторит Кобелев.

Прошлись кубриком из конца в конец — утихла драка. Да пора уж: слишком яростно началась — приморились драчуны. А дел-то натворили — тумбочки с табуретками разбросаны, дужки сорваны, кровати перевёрнуты. Пошёл разбор полётов.

   — Вы что, очумели? — рычит Мишарин.

Хором как-то не учились отвечать.

Мишарин:

   — Кто начал?

На меня указывают.

   — Ага. Ну-ка, покажись, чего в кровать зарылся?

Подняли меня, на ноги поставили. Спина болит, но стоять могу и ходить тоже — пусть попылится где-нибудь на складе инвалидная коляска.

   — Я, боцман, старшину музыкантов положил — он на парня с молотком. А больше никого не успел.

   — Ладно, а ты зачем дрался?

   — Я думал, хохлы на уральцев попёрли.

   — А ты?

   — Катер на катер — думал

   — А ты? А ты? А ты?

Дошла очередь до Гриньки. Ну-ка, ну-ка, и за что ты меня, родной?

   — Так, это, руки чесались, боцман.

Потихоньку, потихоньку родился смешок, от него хохот. И вот уже громовые раскаты его сотрясают стёкла окон. Из своих углов улыбаются солдаты — им не понятно: из-за чего мы начали бузу, и почему так весело кончаем. Только смеяться, конечно, лучше, чем драться. Ну, а нам-то всё ясно — пары спускали. Как летом на границе снимали стресс малоподвижной жизни мордобоем. А здесь и народу больше, да и копилось долго. Ну, ж был денёк….

   Вскоре после этих событий Мишарин освободил меня от внутренних нарядов и отправил в команду, охраняющую катера. Здесь, отдыхая после караула, мы хоть отогревались во флотской казарме. И обстановка была своя — понятная и приятная. И приколы. Мой друг Игорь Серов, заступая дежурным по команде, ворчит:

   — Товарищ мичман, что же я с этими чурками делать стану — они по-русски не «бе», ни «ме».

   — Учи, ты же боцман.

   — Как?

   — Читай приказы с Доски приказов, пусть повторяют.

Игорь Серов читает:

   — Команде руки мыть, строиться на обед.

Два чебурека хором:

   — Камандэ руки мыт, строится на абэт.

Боцман вполголоса:

   — Сундук долбанный, пошёл на хрен.

Чебуреки:

   — Сундук долбанный, пашёл на хрэн.

Мичман:

   — Где, где это написано? Ну, боцман….

Серов:

   — Так я ж говорю — чурки.

   У катеров встретил давнего знакомца — моториста с АК. Как живёшь, дружище? А я тебе поломку тогда устранил — на пакетнике контргайка свинтилась. Что? Опять твоя мою не понимает? Ну, Тюлькин флот на Табачной фабрике! Ты что это на вахту в шинели и ботиночках припёрся? Закалённый? Да ты морж таджикский? Ну-ну. Но надоело смотреть, как он пляшет на морозе. Пошел, сковырнул печать пластилиновую, не трогая нитки (этому приёму меня Сосненко первым делом научил, как на катера приехали), и вскрыл пассажирку. Достал тулуп, валенки — одевайся, брат. Тулуп одел жаркий сын Памира на шинель, а валенки прям на ботинки — вот сморчок. И чудное дело — разговорился. К концу вахты я и акцент перестал замечать — чешет языком, как филолог. Но нет, он — строитель дорог. Техникум закончил, диплом есть. Жена, двое детей. Вот тут ты врёшь, говорю. С двумя детьми на службу не берут. Скажи: две жены, ну и по одному ребёнку от каждой — так вернее будет. Не спорит, улыбается — пригрелся, чебурек.

   Чуть было медаль не получил, а может отпуск на родину, охраняя катера. Дело было так. Пластаемся с флотским в хоккей — у нас и клюшка вместе с автоматом со смены на смену передавались. Звонит телефон. Он к столбу гвоздём прибит. Флотский:

   — Тебя.

Оперативный дежурный по границе из отряда звонит — приказывает проявить бдительность и понаблюдать за льдом и побережьем в районе стрельбища танковой дивизии. Возможен выход на лёд двух дезертиров советской армии. Только трубку положил, смотрю — спускаются голубчики прямо на лёд и правят прямо в Китай. Стрельбище вот оно, рядом, рукой подать. Автомат с плеча дёрг и вдогонку. Только в валенках и тулупе как-то не разбежишься. Ну, тулуп скинул — вернусь, подберу, а вот валенки не решился. Да и как бы я выглядел браво в носках перед дезертирами. Померли от смеха, а моя задача их живьём взять. Бегу. А они идут спиной ко мне и меня не замечают. Только мало они похожи на нарушителей. Будто парочка влюблённых. Один другого, кажется, обнимает. Может, голубые? Слышу слабый крик. Оглядываюсь. Флотский за мной чешет. Ну, этому проще бегать — в шинели и ботиночках. Чего несётся? Должно быть, неспроста. Ждать его? Назад повернуть? Этих преследовать? Ничего не решил, перешёл на шаг, преследую дезертиров и на флотского озираюсь. Он меня догнал, вокруг вираж заложил и кричит запыхавшийся:

   — Опять из отряда позвонили, сказали: у них РПК.

И назад почесал флот. И у меня желание биться автоматом против пулемёта пропало. Развернулся и за флотским. Прибегаю и к телефону — мол, так и так, сошли на лёд, вижу, идут берегом в Китай, сейчас за мысом скроются.

   Скрылись дезертиры за мысом. Минут через десять следом вертолёт по-над берегом. Сколько потом не пытал командиров и знакомых погранцов, так и не узнал продолжения и конца этой истории. Дезертиры то были? Задержали ли их?

   Незаметно Новый Год подкрался. Последние дни декабря весь отряд лихорадило, ну и нас заодно. Жил-был такой китаец сорока с лишним лет от роду, нарушитель-рецедивист. Имел за кордоном жену и кучу ребятишек, а повадился к нам бегать. Перебежит и просится — оставьте в Союзе, голодно в Китае жить. Дважды перебегал, его дважды возвращали. Видимо не один такой в Поднебесной, и Мао надоело с ними валандаться. Пишет приказ китайский лидер: всех возвращенцев к стенке. А этот дуримар снова к нам. Да не один — улестил девчушку девятнадцати лет от роду. Пошли по льду через Ханку. Решил беглец — зайду в тылы и сдамся советским властям: уж больно строги пограничники. Три дня шли и две ночи. В торосах ночевали. В виду стоянки катеров прошли, но вахта их не засекла. Отпуска себе ребята проворонили. Может, даже я.

   Словили китаёзов в Гнилом углу. В отряд привезли, на губу посадили. Сначала в одну камеру определили с записывающей аппаратурой, и все движения с разговорами фиксировали. Разговоры разговорами, а вот за движениями обнаружилось, что китаец к молодке каждые два часа приставал с интимными намерениями. Просидели они вместе трое суток. Ну-ка, посчитайте, сколько это будет раз. В сорок-то лет. А?

   — Может, девчонка красавица? — пытали мы начальника губы Борю Кремнёва.

   — Писанка, — чмокал толстыми губами старший сержант.

   Сели за праздничный стол в ленкомнате. Лимонад, фрукты из магазина. На горячее и холодное шефы расстарались — классно приготовили. Музыканты с нами, и коменданты здесь — а чего делиться: вместе живём, вместе гуляем. Только Боре не дают — курсанты-стажёры пришлёпали (их всех в новогодний наряд вместо офицеров запёрли), говорят: китаец на губе бузит. Кремнёв:

   — Скажите: приду — убью.

Ушли, пришли:

   — Не помогает.

Боря потопал, долго не было, вернулся после боя курантов.

   — Вот, паскуда узкоглазая, добился своего.

   — А что, Боря?

   — Подругу к себе в камеру требовал. У вас, говорит, русских, праздник, почему же бедный Чень должен страдать в такую ночь.

   — Ну и ты?

   — А что я — приказ начальника разведки. Пришлось ему на квартиру звонить. Дозвонились — разрешил. Привели её к нему. Ну, скажу, Антон, красавица китаянка. Теперь ночь не усну, блин.

   За столом всё было чинно. Но наливали в двух местах. У нас в канцелярии, и в каптёрке музыкантов. Не всем, конечно, но наливали.

   Меня подловил в туалете крепко выпивший Сивков. Обниматься полез:

   — Вот ты, Антоха, думаешь, я козёл. А и представить себе не можешь, как у меня сердце за вас, молодых, болит.

   — Ну да, конечно, — отвечаю. — Как у Сидора Лютого за чесёнка.

   — И ты мне хочешь в рыло квасом? Нет, ну каков! Слушай, Антоха, пойдем, подерёмся.

   — Я тебя трезвого уложу на счёт «три», а ты пьяный суетишься.

   — Правильно. Согласен. Ты сильнее. Мне вообще на руку нельзя больше семи килограммов….

Ну и так далее. Он нёс пьяную околесицу, а я слушал, потому что спешить было некуда. Смотреть, как Лёха Шлыков на потеху толпе ест яблоки на ниточке? Да с такой пастью и арбузы легко. Меня вдруг озадачили слова Бори Кремнёва — китаянки, оказывается, бывают очень красивы. Вот бы привести домой такую. Супер жена — красива, ласкова, безотказна, послушна. Из полуголодной страны — да она ж на меня молиться будет. Нет, это стоит обдумать — до дембеля есть ещё время.

                                                                                                                                А. Агарков. 8-922-709-15-82

                                                                                                                                                п. Увельский     2009г.