santehlit — Кабанчик

   Для кого ты мать родна, а кому — Мегера

   Полетели звёзды на плечи мои

   Повезло мне в службе — не везёт в любви.

   Служили в Анапе в одиннадцатой роте три товарища — Ершов, Ежов да Мазурин. Нравилась им служба, полюбили море. Решили друзья — станем моряками. Чтоб с голубой волной на всю жизнь. Ну а раз так — пишут парни рапорты: хотим, мол, выучиться и служить в морских частях по политической линии. Желание курсантов приняли во внимание, справили документы, выдали деньги на дорогу, и поехали они в Москву учиться замполитскому делу. Только схитрил Мазурин, и дорогой к дому повернул. Отдохнул, деньги казённые промотал, вернулся в Анапу на морского специалиста доучиваться. Но тяга к морю и службе пограничной не отпустила парня домой после окончания срочной службы. Остался Мазурин на сверхсрочную. В мичманы выбился на Ханке и должность звучную получил — флагманский специалист службы «Р», над радистами с метристами надзирать, да им же помогать.

   Ежов к тому времени вернулся в Анапу замполитом одиннадцатой роты. А старшего лейтенанта Ершова забросила судьба на остров Сахалин инструктором по комсомольской работе Корсаковской бригады сторожевых кораблей. Жил в шикарнейшей квартире, предназначенной для приюта высокопоставленных гостей. А что, рассудил комбриг, парень холостой, на язык спор — будет адмиралам с генералами на вечер развлечением. Тут как раз является в бригаду сам начальник морского отдела Тихоокеанского пограничного округа контр-адмирал Ушаков. Старикашка вредный и въедливый ужасно. Весь день бригаду на уши ставил, вечером его Ершов к себе. Стол накрыл — конъячишко, фрукты, сладости.

   — Пить вредно, — заявляет Ушаков. — А спать полезно — утром рано вставать.

И завалился. Обиделся Ершов — думал, упоит гостя, в душу влезет, тайны выведает. А не тут-то было. Контр-адмирал спать ложится на трезвую голову, а встаёт чуть свет. Натянет трико, бегает по части, моряков, которые от физзарядки отлынивают, вылавливает и к дежурному по части за наказанием отправляет. Ершов дежурным заступил — одна группа приходит, вторая — все Ушаковым посланы. Ну, погоди! Звонит старший лейтенант в санчасть:

   — На территорию бригады прорвался псих, именует себя толи Истоминым, толи Нахимовым. К морякам пристаёт. Срочно примите меры.

Выскочили санитары, глядь-поглядь, туда-сюда — а из-за угла выруливает старикашка в трикушке.

   — Ты кто, дед?

   — Я вам такого деда покажу…. Я контр-адмирал Ушаков.

   — Вот-вот, ты-то нам и нужен, — обрадовались санитары.

Заломили начальнику моротдела ласты за спину и уволокли в санчасть. Потом разобрались. Контр-адмирал шуток не любил, не оценил и эту. Полетел старший лейтенант, кувыркаясь, из Корсаково на Ханку. Замполитом вместо Кукина, которого забрали в Дальнереченск на повышение.

   Начал Ершов с выборов комсоргов катеров. Это актив, на который я буду опираться — так и сказал. Дал два дня сроку, по истечении которых протоколы отчётно-перевыборных должны быть у него.

   Оленчук ко мне подошёл:

   — Готовься, Антоха, нынче мы тебя будем избирать.

И кулак под нос сунул, как Никишка любил:

   — У-у-у, сука!

   Избрали меня единогласно. Цилиндрик отбубнил что-то о проделанной работе, раза два Терехова помянул, как активного комсомольца. И сел. Работу его признали удовлетворительной. Потом выборы начались. Оленчук соскакивает:

   — Хочу Антоху и никого больше.

Вот так кумир рождает кумира. Нет, это я не правильно. До кумира мне ещё далеко. Скорее, кумовство меж нас с Иваном возникло. Известно — хохлы это любят.

   Почему я без колебаний согласился, а Курносый надулся? Раньше, гласят наскальные надписи, комсорги были при почёте. То есть, при лыках, знаках и домой в отпуск хоть разок да умудрялись съездить. Кукин все эти привелегии похерил, комсомольскую работу не поощрял, политзанятия не проводил. Каким его ветром в замполиты надуло?

   Теперь, судя по темпераменту Ершова, всё должно перемениться. И переменилось. Старший лейтенант съездил в бригаду, привёз приказ о присвоении нам, вновь избранным комсоргам, внеочередных воинских званий. По две лычки на погоны получили кок ПСКа-66 Нурик Сулейманов, моторист ПСКа-67 Валера Коваленко, моторист ПСКа-68 Саша Тарасенко и Ваш покорный слуга. Это был нонсенс. Мой прямой начальник Сосненко имел звание старшего матроса, и никаких перспектив. Таракан вряд ли его поощрит второй лыкой даже к дембелю — слишком напряжёнными были их отношения в навигацию.

Коля подошёл поздравлять.

   — Гнёшься, собака. У-у-у…. — и кулак под нос.

   Ершов отобрал у Мишарина ключи от канцелярии, и она из дембельского притона преобразилась в политический клуб. Мы тут под руководством замполита не мало проблем обсудили — от задач экипажей катеров в свете решений 24-го съезда КПСС, до животрепещущего вопроса — почему у Васьки Мазурина жена на голову его выше.

   Старший лейтенант Ершов замечательной был личностью. Оптимист и говорун. Вот как он женился. Была у него девушка — в Анапу его провожала. Ждала и музыкой занималась. Как любимого встречать — у неё концерт. Подругу просит — неудобно, встреть. В кино на танцы сходить — у неё репетиция. Опять к подруге — выручай. Ершов шутит — с любимой распишусь, а спать с тобой буду. Нет, говорит подруга, если спать со мной, то и расписывайся со мной. Пошли и расписались. В Камень-Рыболов приехал женатый замполит. А музыкантше он до сих пор пишет, что любит, и жена не ревнует — подруга ведь.

   Кроме этих двух женщин Ершов любил колбасу. Раздаст нам, комсоргам, деньги и в военторг посылает. Каждый ему по палке прёт. А больше и не давали — дефицит.

   Большая карта Ханки весела на стене канцелярии.

   — Это что? — тычет пальцем Ершов в остров Сосновый. — Необитаемый? Вот что, мужики, летом методом субботников построим там свинарник, и сало будем трескать. Ел кто-нибудь копчёных поросят? Эта вещь, скажу. Берёшь его за задние лапки и в рот.

Он сделал жест…. Ну, пожалуй, так кильку в рот опускают — за хвост и…. В тот день родилась и утвердилась за ним кличка Кабанчик. Да и соответствовал он ей — круглолицый, упитанный, с необъятной брюховиной.

   Приколист был. За то и пострадал. О контр-адмирале я уже рассказывал. А вот свеженькое. Раздобыл столешницу, нас подучил, и стали мы прапоров от морской болезни лечить. На меньших по званию Кабанчик не разменивался, на старших побаивался. Целение происходило принародно в коридоре нашей казармы. Увидел Ершов начальника военного оркестра, потребовал:

   — Иди сюда. Морской болезнью страдаешь? Сейчас излечим. Что значит не надо? Смирно! Встать на столешницу! Завяжите герою глаза. Ничего не бойся. Положи руки на плечи моряку. Поехали.

Когда Валера Коваленко завязал прапору глаза, я встал перед ним и пристроил его ладони себе на плечи. Саня Тарасенко с Нуриком приподняли столешницу сантиметров на пять, и стали её трясти и покачивать. А я в это время начал приседать.

   — Эй, эй, — волновался прапор, — зачем вы меня поднимаете?

Я опустился до самого не могу, и сбросил ладони с погончиков.

   — Э, куда задрали? — делал замечание Ершов. — Он ведь так потолок проткнёт.

Прапор немедленно втягивал бестолковку в плечи и опускался на четвереньки.

   — Не солидно, не солидно, — ёрничал Кабанчик. — Не годятся такие во флот. Бросай его, ребята.

Парни начинали переворачивать столешницу. С диким воплем с пятисантиметровой высоты падал на пол самый главный дудило отряда. Публике это развлечение ужасно нравилось. Солдаты бегали по всему отряду, заманивая к нам знакомых прапоров. Да и те, однажды испытав красоту полёта в бездну, не хотели оставаться в одиночестве — тащили к нам своих друзей лечиться от морской болезни.

   Через пару недель поток пациентов иссяк. Но Кабанчик был неистощим на выдумки. В чипке (отрядный киоск) продавали очень вкусные пирожки с повидлом. Ершов сидит на табурете в аппендиксе меж спортивных снарядов, ловит моряков:

   — Иди сюда. Ты знаешь, что я окончил школу индийских йогов? Не знаешь? Не беда. Сейчас покажу самый простой фокус. Раздену тебя, в одном тельнике оставлю — и пальцем не коснусь. Не веришь? Тогда давай спорим на пирожки. Учитывая разницу доходов, ты два ставишь, а я десять. Нет, двадцать. Десять копеек против рубля, что я скажу индийское заклинание, и ты останешься в одном тельнике. По рукам? Йок-макарёк! Сколько на тебе тельников? Один? А я что говорил? Шуруй за пирожками.

Один пирожок Кабанчик съедал, другой возвращал проигравшему пари. Оба оставались довольными. Я решил подыграть индийскому факиру. В конце февраля подъехала молодёжь из Анапы — смена дембелям. Самой одиозной личностью первогодков был наш метрист, замена Цындракову. Он обошёл всю группу, каждому пожал руку и представился:

   — Толя Мыняйло с пид Львива.

   — Придурок какой-то, — посетовал Цилиндрик, но ошибся.

Хохол был хитрющей бестией. Его невозможно было заставить что-то сделать. Он понимал приказ с полуслова, кидался на исполнение, как кость на собаку, и болтал, болтал без умолку — о том, как он рад безмерно, что это дело поручили именно ему. Суетился, что-то делал, а результата не было. Вот Цилиндрик и решил — придурок. На самом деле то была уловка сачка. И действовала — его вскорости перестали посылать за сигаретами в чипок, да и вообще что-то поручать, о чём-то просить. Даже гнали подальше от работы — иди, иди, без тебя управимся. Чтоб только не надоедал своей невозмутимой болтовней. Вот этого Мыняйлу я и отправил на глаза замполиту, предварительно приказав надеть под галанку второй тельник. В результате — кулёк с двадцатью пирожками на замполитовы деньги хохол сам принёс. Ну и посмеялись, конечно.

   — Не зря в народе говорят: евреи плакали, когда хохлы на свет родились, — сокрушался Ершов.

   Кстати, о молодом пополнении. Мотористом на наш корвет, взамен уходящему на дембель Сосненко, определили Мишку Самохвалова. Родом он был из Куйбышева, с улицы имени Очистных Сооружений. Поначалу думал — прикалывается. Потом увидел обратный адрес на конверте, понял — бывает. Парень был хоть куда — и приколоться-посмеяться, и поработать от души. После школы на гражданке автослесарем трудился. Собрал Белов, наш флагманский механ, всех мотылей, — кроме дембелей, конечно — усадил в ГАЗ-66, повёз на мыс Белоглиненный. Задача — установить запорный кран на новой топливной цистерне. Чтоб мы могли здесь заправляться, рядом с границей, а не бегать каждый раз в базу. Но для установки крана, надо было нарезать резьбу на патрубке 157-ой трубы. Представляете? Ничего Вы не представляете. Цистерна установлена с наклоном к берегу, чтоб соляра самотёком…. И патрубок под углом. Лерка — железяка такая с резцами — полметра в диаметре, тяжелющая. Никак не хочет резать резьбу — срывается. Измочалили входной торец патрубка и плюнули — не по силам задача. Стёпка к погранцам на ПТН (пост технического наблюдения) уехал. Механ за ним пошёл. Ребята костерок развели. Я Мишку мучаю, от цистерны не отпускаю.

   — Ты же автослесарь — придумай что-нибудь.

   — Здесь сила нужна, начальник, а голова без толку.

   — Ну, не скажи. Давай от обратного — если гора не идёт к Магомету, что делает последний…? Ты главное скажи — трубу окончательно не загубим?

   — Да что с ней сотворится? Давай попробуем.

Мишка меня с полуслова понял. Поднимаем мы эту лерку, вешаем на трубу задом наперёд, толкаем в противоположный конец, затягиваем резцы.

   — Ну, помолясь!

Я маслом трубу поливаю. Мишка монтировку в гнездо вставил, лерку вращает — резьбу нарезает. И знаете — получилось. Эффектно так получилось. Механ машину подогнал.

   — Собирайтесь, мужики.

Я:

   — Кран не будем устанавливать?

Механ:

   — Ну, устанавливай.

Мишка принял кран из машины, я — каболку. Пошли вдвоём устанавливать. Намотали, закрутили, закрепили. Возвращаемся.

   — Готово.

Парни в кузове сидят, механ в кабине.

— Не надоело прикалываться?

— Да идите, посмотрите.

Парни поленились, механ нет. Вернулся, руку жмёт:

   — Сочтёмся.

Вот такого дали мне помощника.

   Но вернёмся к Кабанчику. Присмотревшись, пообтершись, решил Ершов сделать себе громкое имя в тихой Ханкайской заводи. Предпосылки имелись — компактная группа моряков, воспитанная капитаном третьего ранга Кручининым на сознательном отношении к службе. Поясню, что имею ввиду простым примером, не вдаваясь в экстремальные ситуации. Нам надо ехать на пирс — менять суточный наряд. Приходим на КПП — машины нет. Ничего страшного — идём пешком — пусть догоняет. Идём по посёлку с автоматами, но без разрешения и сопровождения. Могли бы в магазин заглянуть, водки набрать, к девицам пристать, гражданским накостылять. Максимум, что позволяли — миниатюры пред юной и прекрасной половиной населения. Идём по улицам — двое в шинелях с автоматами, один налегке — в тулупе и валенках. Этот посерёдке, как конвоируемый. Девчонок завидит, руки за голову, лицо в землю. А потом как побежит, под ноги бросится девчатам. Те визжат, а мы кричим:

   — Стой! Стрелять буду!

Но автомат за спиной — с ним шутки плохи: он заряжен. Мишка Терехов попытался однажды заложницу захватить, но гордая ханкаечка с китайским профилем увернулась и лягнула его в пах. Мы с Сосненко подбегаем, а нарушитель уже обезврежен — лежит в снегу, ртом воздух ловит, и низ живота зажимает. Один смех вместо греха….

   Тут как раз бумаги пришли из бригады — в Дальнереченском погранотряде состоится краевая комсомольская конференция — приглашается актив пограничных войск. Стали мы готовиться. Сел Кабанчик за речугу. Сочинил Воззвание личного состава Ханкайской группы катеров ко всем пограничникам страны. Мол, так и так, ребята, вызываем всех на соцсоревнование, сами же обязуемся служить и знать матчасть, политику только на отлично. Суёт мне:

   — Прочти. Ну, как? Выучи наизусть — на конференции выступишь без бумажки.

Блин. Не любитель фарсов, тем более, всесоюзного масштаба. Мишку Терехова сюда — он бы дал, он профессионал в таких делах. Едем в поезде — я учу. Расквартировались в бригаде в роте малых катеров, мне некогда с друзьями обняться — я учу.

   И вот актовый зал отряда. На трибуне ораторы — солдаты меняют офицеров, моряки солдат. Озвучили мою фамилию. Иду. Думаю, нет, не буду Ершовские вирши декламировать. О том же самом, но своими словами — суть-то мне ясна. И погнал:

   — В одном из первых пограничных документов было записано, что граница — это наша святыня, это наших пограничных войск знамя, и допустить, чтобы, хотя одну минуту она не охранялась вооружённой рукой — это значит совершить преступление….

Так начиналось Кабанчиково Воззвание. Так я и начал, а потом понёс отсебятину, хотя от сути не далеко уклонился. На соревнование погранвойска всей страны таки вызвал, а о Ханкайской группе сказал — постараемся. Не грозился нос утереть, как Ершов писал, а пояснил, что, соревнуясь, жить веселей. А мы постараемся….

   Ребята поздравляют — нормально сказал. Кабанчик кулак мне к носу, а потом руку пожал. Промолчал.

   После моего выступления потерялась тема конференции: все ораторы, так или иначе, обращались к Воззванию — кто поддерживал, кто критиковал. Те, кто «за», обращались — старшина, а кто запомнил — товарищ Агапов. Кто был против — уважаемый оратор. А какой-то летёха назвал меня речником-пограничником — ладно, не озераком. Словом, дебаты. Даже скучно стало. Потом смотрю, на трибуне морда знакомая. Бог мой! Эти голубые брызги не забыть до гробовой доски. Значит, в активисты записался, ворюга, шакал бербазовский. И говорит-то складно. Сегодня мы с тобой посчитаемся. Зло должно быть наказано. Верно говорю?

   Выследил я его и на перерыве беру в курилке за локоток.

   — Помнишь меня, козлина? Не помнишь? А я так на всю жизнь. Впрочем, готов всё забыть и простить, если ты сейчас со мной на мороз выйдешь. Не пойдёшь, говоришь, так я тебя здесь грохну. Эка невидаль — дерьмо на палубе.

   — Не брал я твоего тельника! — визжит голубоглазый старшина теперь уже первой статьи.

Моя ладонь на его плече. Он пытается сбросить её, освободиться. Я сжимаю в кулак вторую. Он жмурится. На нас начинают обращать внимание офицеры.

   — Эй, эй, эй! Что там происходит? Моряки!

Сейчас нас начнут растаскивать — всё превратится в фарс — а потом обоих накажут по службе. Этого я не хочу. Отпускаю воришку и заявляю громкогласно:

   — Товарищи! Вот этого говнюка я обвиняю в воровстве, в оскорблении достоинства военного моряка и требую сатисфакции. Будешь со мной драться, трус?

Дело приняло оборот, который сам не ожидал. Нас окружили плотным кольцом, заспорили. Кто-то говорил, что сатисфакция — это привилегия офицерства. Другие утверждали, что кулаками можно и матросам разрешать конфликтные ситуации — главное, соблюсти формальности. Погонами старше требовали прекратить безобразие. Мол, что за дикость — есть комсомольские собрания для всяких таких случаев. Одним словом — прекратить! И разойтись! Пожал плечами:

   — Я ведь тебя всё равно кончу. Поймаю рано или поздно. А ты пока ссысь в постель от страха, ибо возмездие не минуемо.

   После перерыва майор какой-то вполз на трибуну, стал нудно и многословно говорить о войсковом товариществе. Суть которого, по его словам, не только поддержать огнём в бою, но и умение простить недостатки товарищу. Он явно имел ввиду нашу стычку с шакалом бербазы, хотя вслух не говорил. Ну, уж дудки! Зло должно быть наказано. Не отметелю здесь — поймаю на гражданке. Благо — всё про него знаю. Призывался из Челябинска и фамилия — Афоничкин. Это мне Женька Талипов настучал — делегат от роты малых катеров.

   После конференции Кабанчик наехал:

   — Ты что, мать твою, чудишь? Только попробуй!

Сунул кулак под нос. Сам не поверил этому аргументу и побежал в штаб выправлять проездные документы. Отсылал на Ханку, а сам оставался. Отсылал от греха подальше. Афоничкин мог ответить на сатисфакцию самым подлым способом. Целая рота шакалов за ним.

   Кабанчик наши вещи и документы привёз в погранотряд — в бригаду так и не пустил. На вокзал сопроводил — езжайте с Богом! Только что не перекрестил. А как отъехал, мы через площадь и в магазин — купили водки по пузырю на брата, палку колбасы и хлеба булку. Пожалуйста, не удивляйтесь. Я Вам раньше про сознательность плёл, а тут такие выкрутасы. Попробую объяснить. Всякий русский, собираясь в дорогу, берёт с собою водку — это раз. Мы ехали с конференции, на которой кинули вызов всей стране: стоило отметить — это два. В поезде ехать всю ночь. Вагоны набиты людьми, в том числе и представительницами прекрасного пола, с которыми мы настолько отвыкли общаться, что без водки и язык от нёба не оторвать. Убедил? Нет? Ну, хорошо. Скажу: если б нас Кручинин в дорогу напутствовал — чтоб мне не было стыдно за вас, моряки — то мы даже и не помыслили брать спиртное. А Кабанчик не тот человек, из-за которого стоило отказывать себе в мимолётном удовольствии. Хотя, какое это удовольствие — залить интеллект алкоголем и зреть на мир перевёрнутым сознанием?

   Короче, взяли, заходим на вокзал. Я портфель поставил на баночку, а там — дзинь! — бутылки. С соседней скамьи мужик встрепенулся и ко мне:

   — Пойдем, выйдем.

Вышли на перрон.

   — Ты косо посмотрел на мою жену. Какая меж вами связь? Откуда её знаешь?

   — А что на вокзале были женщины?

   — Вот ты как! Оскорблять?

   — Слушай, мужик, ты ведь чего-то хочешь, верно? Говори, не томи. Если в лоб, то начинай — я первым не бью.

   — Вот вы какие, тихоокеанцы….

Дальше мы заспорили о моей принадлежности роду войск. В конце концов, до меня дошло, что мужик напрашивается на халявную выпивку. Он даже попытался всунуть в карман моей шинели погончики штурмана гражданского флота. Но эту попытку я пресек и твёрдо сказал, что ему ничего не светит. Он вернулся в зал ожидания, а я задержался в гальюне. Вышел — парни рыскают по перрону в моих поисках. Решили, что этот кадыкастый мужик замочил меня. В зале ожидания мой недавний знакомый хрипел, лёжа на баночке, а Нурик сидел верхом, завернув ему руку за спину. Рядом молча стояла худенькая женщина с огромными полными ужаса глазами. Моё явление примирило стороны и развело по разным углам зала ожидания.

   В вагоне оккупировали боковой столик последнего кубрика.

   — Заметил, какая красавица проводница? — суетился Нурик Сулейманов. — Я бы к ней подкатился под бочёк.

   — Вместе подкатимся, — благословил Валера Коваленко. — У неё же два бочка.

Мы выпили по стакану водки, и ребята утопали в начало вагона. Долго не было. Саша Тарасенко забеспокоился:

   — Где застряли? Сходил бы на разведку. Да, смотри, третий бочёк не обнаружь.

И я пошёл. Весь вагон насквозь — нет парней. В тамбуре пожилая толстая проводница кидала уголь в вагонную топку.

   — Мамаш, не видели морских пограничников?

   — Да лучше б не видела. Катьке спать надо: она уж каку ночь глаз не смыкает — бухает. А эти привязались. Два солдата здесь курили, я послала — образумьте, уведите. А один ваш вышел и обоих набил. Вот беда! Вы бы их забрали. Только послушают ли?

   — Послушают.

Толкнулся в купе проводников. В полумраке картина предстала тяжкая. А может, затуманенная алкоголем фантазия обрисовала всё в чёрных тонах. Но мне показалось…. Мне просто по психике ударило то, что показалось. Нурик и Валера сидели на нижней полке, запустив четыре лапы под одеяло, под которым пряталась худенькая девица лет двадцати и отчаянно боролась двумя руками, одну из которых то и дело выдёргивала, чтобы прикрыть рот при глухом, надсадном кашле. Я чуть было не бросился в драку на своих друзей в защиту совершенно незнакомой мне девушки. Но сдержался. Решил действовать дипломатично.

   — Не пора ли выпить, моряки?

И девушке:

   — Хотите, я вам грамм сто принесу — помогает от кашля?

Наши бравые комсорги на перегонки кинулись к застолью — наверное, каждый мечтал осчастливить юную проводницу целебным пойлом. Прикрывая дверь, сказал:

   — Закройтесь, они не отстанут.

Открылась дверь в тамбур, из неё строем затопали солдаты. Я шёл и оглядывался — они не отставали и не догоняли, но и дверь не закрывалась, впуская всё новых и новых. Это что за явление Красной армии народу? Достигнув своих, освободил проход, но и строй остановился. Оказывается, дивизия притопала предъявить претензию одному Нурику Сулейманову — зачем избил двух солдат?

   — Как зачем? — удивился кок 66-го. — Чтоб не лезли.

   — Это вопрос: кто к кому лез.

Ну и так далее…. Не люблю я эти пьяные диалоги. Короче, красноармейцы обиделись и предложили: либо толпа на толпу, либо Нурик идёт в тамбур с их лучшим бойцом. Без драки они не уйдут. Да, пожалуйста. Они даже не представляют, в какую каку лезут. Их многочисленность ничто перед умением. Один из нас станет в проходе, и полчаса как минимум будет косить всю свору. Кроме как на кулак им некуда лезть — не обойти, не обползти. Потом он сядет к столу отдохнуть и перекусить, другой его заменит. В Манзовке всех оставшихся в живых сдадим в комендатуру. Не следует забывать, ребята, что мы из войск госбезопасности, и нам веры будет больше. Пришьют вам политическое выступление, и оставшиеся в живых будут завидовать павшим….

   Мои доводы стушевали красноармейцев — они зачесали затылки. Так-то оно так, да как-то некрасиво….

   — Никаких побоищ, — заявил Нурик. — Один на один. Кто хочет?

Пока я шёл вагоном с хвостом солдат, Сулейманчик присовокупил второй стакан, теперь изнывал от храбрости. А зря он это сделал. Я имею ввиду водку. В состоянии алкогольного опьянения боеспособность падает.

   Такой расклад Красную армию устраивал — не зря же топали. Повеселели, заговорили меж собой. Вызвался поединщик — крепенький, кругленький, но Нурика поменьше. Вышли они в тамбур, а я с шестью красноармейцами в предтуалетнике теснюсь. За дверью — бац! бац! бум! бум! А я думаю: дурак ты, Нурик, я почти сделал эту дивизию — одними словами опрокинул наскок. А сейчас что? Тебя в тамбуре боксёр метелит. Меня? Мне и руки не дадут поднять, в стенку вплющат — и будь здоров, Иван Петров!

   Кажется, затихло.

   — Ну-ка, — отодвигаю солдат от двери. — Гляну.

Приоткрыл, сунул голову в щель. Бойцы стояли, упёршись лбами, держа друг друга за уши. С разбитых лиц стекала кровь.

   — Я — Нурик Сулейманов из Казани.

   — Я — Талгат Бегашев из Удмуртии.

   — Будем знакомы.

   — Будем.

Нурик обратил свой взор на меня:

   — Всё, Антоха, мы кончаем. Ничья.

Я закрыл дверь и объявил:

   — Ничья, мужики. Топайте до хаты — все условности исполнены.

Сначала строем прокатилась новость — в поединке ничья, с моряками мир — потом дивизия начала рассасываться из нашего вагона. Когда появились умытые Нурик с обретённым другом ни у нас в кубрике, ни в проходе вагона солдат уже не было. Талгат представился, пожал всем пятерню, выпил стакан водки и ушёл.

   — Шайтан! Боксёр попался, — сетовал Нурик. — Если б где посвободней дрались — кранты мне. Дерётся только руками, но смотри как.

Нурик в последний раз продемонстрировал распухшую иссеченную физию и прикрыл её полотенцем. Залез на среднюю полку, успокоился.

Валера налил в стакан, выпил, закусил, толкнул его в бок:

   — К Катьке пойдём?

   — Нет.

   — Ну, как хочешь. Я пойду — не отдавать же её сапогам.

И ушёл. Тарасенко печально смотрел на последнюю почти полную бутылку.

   — Допить надо — выливать жалко.

   — Жалко, — согласился я. — Но этим, пожалуй, хватит.

С этим согласился Тарасенко. Морщась и покрякивая, занюхивая хлебом и закусывая колбасой, мы допили последнюю бутылку. Саня залез на среднюю полку, и я остался один. Хотя нет, были ещё соседи — старушка и женщина лет тридцати с небольшим — на которых мы раньше внимания не обратили. Когда нахлынули солдаты, старушка на нижней полке поджала ноги к подбородку. Да так и застыла в этой позе. Саня Тарасенко уже успокоился над ней, поскрипев своей полкой, а она всё таращила подслеповатые глаза из полумрака. Надо было что-то делать.

   — Вы извините эту солдатню — наползли, натоптали. Они больше не придут — обещаю. Женщина дремала, уперев локти в стол, а голову в ладони, встрепенулась.

   — Мамо, да успокойтесь вы.

У неё был приятный хохлацкий акцент, и личико выразительное с большими волнующими глазами. Я пересел от своего бокового столика к ней поближе. Старуха, распрямляясь под одеялом, проворчала:

   — Ленка, смотри….

   — Свекровь, — прошелестели губы женщины. А я воспринял это, как знак согласия — можно, но осторожно. Положил руку ей на бедро. Ощутил под ладонью волнующую полноту.

   — Куда едите? — спросил Елена, переведя дыхание.

   — Домой, на Ханку, — моя рука обвила её талию, ладонь пустилась в путешествие от ягодиц к животу.

Она склонила губы к моему уху:

   — Не надо.

   — Надо, — я попытался её поцеловать, но попал в мочку уха.

   — Ленка, отпусти парня ночевать, — ворчала старуха со своего места.

   — Да спите, мамо, ничего не будет, — отмахнулась Елена.

Её свекровь, поскрипев то ли полкой, то ли старыми костями, ткнулась носом в переборку и затихла.

   — Пойдем, покурим, — предложила Елена, отстраняя мою руку от своих грудей.

Вышли в тамбур. Я уткнулся носом в вырез её платья, обнял, притиснул к себе за ягодицы. Елена курила, поглаживая мою макушку:

   — Не трави себя, успокойся. Ничего не будет — ты мне в сыновья годишься.

   — В правнуки, — ворчал я, носом и губами пытаясь одолеть пуговицы её платья.

   — У меня сын в суворовском училище.

   — А муж?

   — Во флоте. Мичман.

   — Сундук.

   — Сундук, — согласилась она с тихой печалью. — Хочешь выпить?

Мы вернулись в кубрик. Елена покопалась в баулах, нашла, плеснула мне на дно чайного стакана коньяку. Потом себе.

   — За знакомство!

   — Антон, — представился я.

   — Елена Яковлевна, — шепнула она, протиснув руку для брудершафта.

Мы выпили и чуть коснулись губами. В кубрике под перестук колёс кто-то посапывал — может Нурик, может Саша, а может бдительная свекровь.

   — Лен….

   — Не надо.

   — Тогда скажи мне откровенно, как на исповеди. Скажи, Это — стыдно, больно или противно женщине? Может, унижает? Может, вы только за деньги?

   — Дурачок, — она взъерошила мою короткую шевелюру. — Ах, какой ты ещё наивный дурачок! Это не стыдно, не больно и не противно — когда в постели с любимым человеком.

   — Ты очень любишь своего мужа?

   — Давай не будем об отсутствующих.

   — Значит, нет. По-другому вопрос поставлю. У меня не было женщины, но опыт нужен. Не могла бы ты в порядке шефства над морчастями погранвойск поделиться им?

   — Глупенький, не стыдись своей девственности. И поверь мне, то, что ты просишь, тебе сейчас не надо. Ты ещё встретишь девушку своей мечты….

   — Отговорки. Скажи, не нашлось мужчины, способного совратить тебя.

   — Тоже верно. Не обижайся. Лучше давай ещё выпьем. Что за удовольствие — овладеть женщиной в толчке над унитазом. Ты завтра мне в лицо плюнешь, да и себе противным будешь.

   — Зачем же в толчке — можно здесь, потихоньку. Никто не помешает.

Выпитый коньяк действовал на нас не одинаково — я всё больше трезвел, а Елену развозило. Она стала хихикать по поводу и без. Всё чаще в разговоре касалась меня жаркими ладонями, и однажды попала в пах.

   — Ой, да ты во всеоружии. Мучаешься бедненький. Давай помогу.

Она освободила мою плоть из плена брюк и удовлетворила бушующую страсть самым неожиданным образом.

   Потом мы уснули, обнявшись, на её полке.

   На исходе ночи нас разбудила пожилая проводница.

   — Манзовка, моряки, выходи строиться.

Валера Коваленко уже натягивал шинель. Шурик поднялся. На Нурика лучше было не смотреть — Батый после неудачного штурма Козельска. Лена пошла меня провожать. Свесилась с подножки, держась рукой за поручень, обняла другой за шею, жарко поцеловала в губы и шепнула:

   — В карман твоей шинели я положила почтовый адрес — пиши до востребования. Пиши, я буду ждать. Прощай!

Поезд унёс её в сиреневый туман.

                                                                                                                                А. Агарков. 8-922-709-15-82

                                                                                                                                                п. Увельский     2009г.