Атланта Бриз — Портрет

Так он говорил раньше, а потом здоровье отца серьезно пошатнулось, и уста Виталия сомкнулись глухим замком сожаления и сострадания. Он никогда не видел отца сломленным. И теперь тот хорохорился, делал вид, что все в порядке, а сам еле стоял на ногах, осунулся, стал таким же острым, как его слово и таким же сухим, как его взгляд. На лице его проступила печать долгой и тяжелой жизни, но он и теперь не изменил своим привычкам. И тогда молодой художник написал его портрет. На портрете человек был очень условен и совсем не узнаваем: он весь состоял из геометрических фигур и походил на аппликацию из цветной бумаги. Больше всего на картине было треугольников, а цвета всего три: черный, белый и красный. Виталлий с гордостью сообщил, что этот портрет символизирует собой образ человека жесткого и волевого, упорного и непреклонного, такого, как отец. Но отец этому портрету совсем не обрадовался, как, впрочем, и не огорчился нисколько — он такой живописи ровным счетом не понимал, да и не старался. Портрет повесили на стене в комнате и надолго про него забыли. Отцу, тем временем, становилось все хуже. Вскоре здоровье вынудило его оставить занимаемую должность и окончательно осесть дома.

Поведение его в те дни было более чем странным. Он словно прятался от людей, забивался в дальние углы дома, часами смотрел в окно или простаивал на балконе, попыхивая папироской, от которых он так и не отказался, ни смотря на все уговоры докторов. Он почти ни с кем не разговаривал, совсем не улыбался и постоянно имел вид человека, глубоко замкнутого в темном круге глубокого внутреннего страдания. За него переживали все, но больше всего переживал Виталий, которому всегда казалось, что отца не сломает ни одна тяжесть. Он жалел старика, но никак не мог отделаться от чувства глубокого разочарования, которое маленьким, противным червем ворочалось где-то внутри. Человек, некогда огромный и всеобъемлющий, все знающий и все понимающий, вдруг стал казаться ему очень маленьким и ничтожным. А вот Надюшка, его младшая сестра, напротив, стала побаиваться папу. Ей все мерещилось что-то злое во взгляде его впалых глаз. Больше всего суетилась мама, ведь для нее отец все еще оставался прежним и она, выбиваясь из сил, пыталась привести действительность в соответствие со своими мыслями. Что же чувствовал сам отец, не знал никто.

Одним воскресным утром Виталий проснулся очень рано. В форточку струился приятный летний сквознячок, комнату заливало перезрелым багрянцем рассветное солнце. Он сладко потянулся, втягивая носом тонкий запах летнего утра, и хотел было подремать еще, но сон так и не пришел. Тогда, решив, что это даже к лучшему, Виталий отправился на кухню, пить чай, охваченный тем особым, будоражащим воображение, чувством, словно в этот ранний час он единственный человек в мире, придающийся блаженному безделью в то время, когда все остальные спят. Темный коридор, по стенам которого бегали отблески солнечных лучей, долетавших сквозь стеклянные двери комнат, казался окутанным непостижимой завесой тайны, предвещавшей, то ли небывалое открытие, то ли захватывающее приключение. Такое часто бывает ранним утром — это действует на людей медлительное движение едва пробудившейся ото сна тишины.

Отворяя дверь в кухню, до краев заполненную свободно хлещущим в окно светом, Виталий наткнулся на странно скрючившийся у окна силуэт. Сердце его на мгновение будто замерло. Никто не говорил об этом, но с тех пор, как отец оставил работу, у каждого на уме вертелась эта недобрая мысль. «Как же сказать об этом остальным?» — пронеслось в голове художника, прежде, чем его сердце смогло восстановить свой прежний ход, а силуэт у окна вдруг выпрямился и, оторвав взгляд от окна, произнес:

— Доброе утро…

Виталий схватился за стену.

— Фу, как напугал!

— Да? — Лукаво щурясь, улыбнулся отец, — Чем же?

— Тебе-то чего не спится? — рассеянно спросил художник.

— Рассвет встречаю, — с тоской вздохнул отец, — тридцать лет, как думать об этом забыл, все работал, работал, семью поднимал, а раньше… Вот помню на дачу приеду и ночь не сплю — в окошко смотрю, а как рассвет начнет заходиться, так я на речку бегал. Сейчас-то уж не побегаешь, а так вдруг захотелось на рассвет поглядеть. У нас на даче знаешь какие рассветы?.. Хотя, ты-то наверно еще спишь в это время.

— Ты что, всю ночь не спал? — Возмутился Виталий.

Отец только плечами пожал:

— А что мне? Теперь торопиться некуда. — Сказал отец и как-то помрачнел, словно пристыженный собственными словами, — Сейчас пойду спать лягу.

— Ты себя так в могилу загонишь, пап. — Памятуя о своих недавних опасениях, бросил Виталий в след отцу, пыхтя ковылявшему к двери, и принялся ставить чай.

Как впоследствии проклинал он себя за эти необдуманные слова, но откуда ему было знать, что уже к вечеру отцу и впрямь станет гораздо хуже. Старик проспал почти весь день, а когда проснулся, то уже не смог самостоятельно подняться с постели и остался лежать. Виталий допоздна черной тенью бродил по квартире, пытаясь договориться со своей совестью, но та, как упрямая кобыла уперлась и стояла на своем, невзирая на то, что в случившемся и в правду не было никакой вины художника. Всякий раз, лишь только успокоившись, он вновь вспоминал тот короткий миг, и ему опять казалось, что одни его слова приказали силам покинуть отца, и снова он начинал винить себя.

Следующей ночью всех разбудил крик. Отец выкликивал к себе маму, а та, увидев его, беспомощно возящегося на полу, кинулась за Виталием. Отец попросил воды, сказал, что ему очень плохо. Водрузив его на кровать, принесли воды, а потом решили, что нельзя больше оставлять его одного и Виталий вызвался сидеть с ним до утра, хотя опасался, что до утра не осилит и вполне может уснуть.

— Виталька, — тихо позвал старик, — Виталька, сколько времени?

— Три… — промычал сонный Виталий.

— Открой окошко. — Попросил старик, так поглядев на плотную занавеску, словно хотел сквозь нее вырваться на волю.

— Зачем? — Не понял Виталий, — Не хватало, чтоб тебя просадило!

— Открой, — умоляюще повторил отец, — хочу рассвет посмотреть.

Художник тяжело вздохнул, покачал головой, но окно все-таки открыл. Над домами, где-то на горизонте тлела тонкая полоска неисчезающего всю ночь багрянца, словно связующая нить, между последними отблесками заката и первыми лучами рассвета.

— Скоро уже рассветет. — Шепотом сказал отец.

— Не очень, — покачал головой Виталий, — часа два еще…

Дальше наступила тишина. По комнате неслышно скользили тяжелые ночные тени, отец тяжело дышал о чем-то своем и все ждал рассвета, а Виталий изо всех сил старался не заснуть. Через полчаса он не выдержал:

— Пап, я пойду на кухню, кофе попью, ладно?

— Угу — чуть слышно отозвался тот, погруженный куда-то в свои мысли.

Виталлий ушел, в комнате снова сгустилась тишина. Скоро молодой человек устроился за столом с чашкой крепкого кофе, подпер голову руками и задремал, прямо сидя за столом, водрузил на столешницу руки и склонив на них голову забылся коротким, тревожным сном.

Когда он открыл глаза, уже успел разгореться рассвет, по улице, порыкивая мотором, пронеслась машина, отряхивая с глаз молодого человека последние обрывки сна. Виталий быстро вскочил и, пристыженный, поспешил в комнату к отцу. Вошел он чуть слышно — отец спал, его бледное лицо рдело, подсвеченное рассветом, а в складки морщинок забились, дрожащие под натиском набирающего силу света, истонченные ночные тени. Лицо отца было очень спокойным, казалось оно таким неподвижным, словно сделано из камня. Он, наверно, очень устал… И вдруг Виталий понял: дыхания нет, тело остывает…

Хоронили отца тихо, всех, кто пришел с ним проститься, удалось разместить за одним маленьким кухонным столом, а уже через два часа все разошлись, и в доме стало так тихо, что Виталию показалось, словно вместе с отцом умерла сама жизнь, внутри их маленького семейства. Мама уже третий день только и делала, что плакала и спала, изредка успокаивалась, скорее потому, что не было больше слез, чтобы плакать и ходила из угла в угол, не зная, куда приткнуться. Сильнее всех оказалась Надюшка: как только узнала, что отца больше нет, сразу начала суетиться, что-то делать, наверно на ней одной семья и «выехала» с организацией похорон. Однако если бы все вокруг не были придавлены горем, то легко бы заметили, каких усилий ей стоит удерживать чувства, бушующие в душе, на замке.

После поминок Виталий долго сидел в комнате отца, разбирал вещи, громко шелестел бумагами, стараясь хоть как-то разогнать мертвую тишину, а потом наткнулся взглядом на такой уже привычный и давно забытый портрет. Что-то странное виделось ему теперь в этих острых углах, прямых линиях, безжизненных цветах. «Ведь это же не человек, так, фигура, пустая картинка… не человек…», — думал он. А ведь он сам написал его таким и радовался, и гордился, как же стыдно стало ему тогда.

— Так кто же кого не понял? — Спросил он, глядя на портрет, и сам же ответил, но уже про себя, так чтобы знать ответ мог только он…

Художник снял картину со стены и унес в темный чуланчик в прихожей, который служил ему мастерской, и где не появлялся, казалось, уже целую вечность.

Постепенно жизнь пришла в норму. Надюшка, через три дня после похорон «сломалась»: вдруг, ни с того ни с сего, села и зарыдала. Проплакала она часа два, а потом, так же неожиданно утихла и, словно перевернув страницу, начала жить дальше, почти не вспоминая об утрате. Мама приходила в себя гораздо дольше, но спустя некоторое время и она как-то повеселела, начала заниматься домашними делами и постепенно забывать свое горе. Виталий же с головой ушел в работу. Никто не мог даже представить, что у него случится такой подъем, прежде, временами казалось, что он совсем забросит творчество, но теперь он писал картину за картиной и все они были хороши, гораздо лучше, чем прежде. Казалось, он вдруг понял что-то очень важное или открыл в себе нечто новое. Он даже смотреть стал по-другому, словно ни на предмет, а сквозь, в самую суть.

Однажды, около полудня, художник вышел из своего чуланчика, где, уже в который раз, провел всю ночь без сна и вынес с собой огромный холст, на котором еще не успели до конца высохнуть краски. Он с торжественным видом внес его в комнату и повернул к свету, демонстрируя свое творение матери и сестре. На картине была изображена эта самая комната, светлая, каким-то особым ярким и добрым светом, а в ней все трое членов семьи. Каждый из них занимался чем-то своим: Виталий рисовал в своем блокноте, мама отдыхала на диване, а Надюшка читала книгу. Казалось, что это вовсе не картина, а скорее фотография, какая могла бы получиться, если бы фотограф спрятался за дверью и сфотографировал ничего не подозревающих людей. Вся жизнь в ней казалась такой обычной, что и рисовать ее, вроде бы, не было никакого смысла, но, вместе с тем, она была написана с такой любовью, что явно чувствовалось: художник вложил в нее особый, очень важный для него смысл.

— Какой милый семейный портрет… — пропела Надя, внимательно разглядывая холст.

— Нет, — гордо улыбнулся Виталий, — он не семейный. Это портрет одного единственного человека.

— Чей? — удивилась сестра.

— Отца.

— Вот уж кого я тут не вижу — парировала девушка.

— Именно! — подтвердил художник и заулыбался еще шире, — Вот они мы все. Все, что он оставил после себя…

— Раньше ты о нем по-другому думал — тихо сказала мама.

— Да, но, знаешь, как сказала Ахматова: «Когда человек умирает, изменяются его портреты». — Последовал ответ.

Он отнес портрет в комнату, где висел прежний и повесил его на то же самое место. Только после этого молодой человек окончательно простился с отцом, по своему, так, как умел и так, как, ему казалось, тот заслуживал. А совсем рядом, за стеной сидела Надюшка и в голове у нее вертелась мысль: «Не похож…». У нее, как и у всех в семье, для отца был свой портрет, только рисовать она совсем не умела, и думала: «Пускай лучше останется в сердце, так надежнее…»