Джон Маверик — Сказки для Алекса

Алекс, сколько я его помню, всегда был отщепенцем, неприкасаемым, с которым брезговали общаться даже первоклашки. Его не принимали ни в одну игру, да что там игры, он даже в столовой сидел не за общим столом, а за отдельным столиком около двери. Любая беседа смолкала, стоило Алексу приблизиться, а говорившие молча, в упор, разглядывали его, усмехались и ждали, когда он отойдет.

Де Темпля считали в интернате парией, так повелось, и повелось не случайно. Большинство ребят у нас были из неблагополучных семей, многие круглые сироты. Официально информация о происхождении воспитанников скрывалась, но, так или иначе, все про всех знали и обсуждали тайком, кто, как, почему и откуда. Про Алекса сплетничали, что он отказной ребенок несовершеннолетней матери. И это воспринималось, как клеймо. Ясно, что яблочко от яблони недалеко падает. Чего, скажите на милость, можно ожидать от сына малолетней шлюшки, забеременевшей бог весть от кого и кинувшей выстраданное чадо на попечение государства?

Увы, но Алекс де Темпль разве что залететь не мог, поскольку был мальчиком. Зато с самых что ни на есть юных лет привык ложиться подо всех подряд — так о нем говорили — под учителей, оценок ради, под старших ребят, за просто так, по первому требованию.

Может быть, и неправду болтали, но два факта были известны доподлинно. Однажды девятилетнего Алекса вытащили из постели старшеклассника Кевина В. Конечно, скандал на весь интернат, позор обоим, но очень скоро Кевин куда-то исчез: вероятно, его перевели в другую школу А маленький де Темпль остался неприятную кашу расхлебывать. И расхлебывать пришлось по полной.

Не прошло и полугода, как его вызвал к себе для педагогической беседы директор интерната Пауль Штеттлер. То есть просто втолкнул в кабинет и двери плотно закрыл. О чем получился разговор мы могли только догадываться. И гадали: еще долго после того рисовали в своем неокрепшем воображении картины, одна другой гротескнее, в то время как несчастный Алекс плакал, закрывшись в душевой кабинке. К нему не решались даже приблизиться и обходили молчаливым полукругом, как будто он был поражен бациллами чумы.

Именно тогда начало возникать вокруг Алекса де Темпля пространство отчуждения. Сперва хрупкое. Мы, хоть и чувствовали, что с нашим товарищем творится что-то чуждое и противоестественное до жути, но не могли по малолетству осознать всей глубины его падения.

Однако визиты в директорский кабинет повторялись с удручающей периодичностью. И Алекс больше не плакал, разве что ночью, в подушку. Но кроме меня — а наши кровати стояли рядом в комнате, рассчитанной на четверых — его всхлипываний никто не слышал.

И он изменился. Уже к двенадцати годам в его речи появились грассирующие, манерные нотки, а в походке — педерастическая расхлябанность. Так нам казалось.

У него даже завелись карманные деньги (о, неужели Штеттлер ему за ЭТО платил?), которые мальчишка тратил, самовольно отлучаясь в ближайший поселок. Покупал себе иногда сладости, а чаще — книги. Ему все сходило с рук.

Как, скажите, могла наша маленькая детская община защититься от такого разлагающего явления, как Алекс де Темпль? Нам ничего не оставалось делать, кроме как отгородиться от него — ребенка, так подло предавшего собственное детство.

Пускай читает книжки, вон, у него даже Библия на тумбочке лежит — пухленький томик в черной, тисненой золотом обложке. Грехи замаливает? Ну-ну!

Ему, конечно, хотелось поиграть. Погонять мяч в футбольной команде, посмотреть пьеску в школьном театре, да мало ли что еще. Но за любые попытки нарушить дистанцию Алекса били. Заталкивали молча в угол и колотили до синяков, а порой и до крови, вкладывая в удары все свое презрение, не к нему даже, а к тому безнравственному, что он в наших глазах олицетворял.

И я бил, каюсь. И долго потом мне чудился его тяжелый, укоризненный взгляд. Ни на кого из мальчиков Алекс не смотрел так, как на меня. А один раз обронил вполголоса: «Жестокость тебе не к лицу, Натан.» И отвернулся, кусая губы.

Но он никогда не жаловался. Хотя мог бы накляузничать своему покровителю-любовнику. Или любовникам? Безропотно терпел побои, а с изоляцией смирился, привык. И держался не униженно, а как наследный принц в изгнании. Не опускал глаза, а гордо вскидывал голову, проходя мимо нахохлившейся компании ребят. Брал книжку и усаживался на виду у всех на ступенях жилого корпуса. Сидел, греясь в мягких лучах сострадательного солнца, и читал... он, вообще, много читал. А что ему оставалось делать?

Таким он был, Алекс де Темпль. Да, странным, а кто бы не был странен, окажись, не дай Бог, на его месте?

Наши кровати стояли рядом, но мне как-то ни разу не случалось остаться с ним один на один. Не то чтобы я этого избегал — хотя, может, избегал инстинктивно — но так выходило, что всегда покидал комнату вместе с остальными и не возвращался, зная, что в ней нет никого, кроме Алекса. Я неловко себя чувствовал в его присутствии.

Но в тот день — а нам было уже лет по четырнадцать — оба восьмых класса отправились с утра в поход к окутанной молодым сосновым лесом Огненной Горе. Традиционная весенняя вылазка с гриль-вечеринкой и набившим оскомину рассказом о шахтерском прошлом нашего края. Когда-то на этом месте горела земля. Точнее, в районе Огненной Горы полыхали глубокозалегающие угольные пласты, так что весь красно-бурый склон клубился едким дымом. Что привело к подземному пожару — не знаю, какая-то авария на шахте — но продолжался он почти четверть века. Потом понемногу стих, перешел в спокойное тление. Но и сейчас из трещин между камнями вытекают струйки тепла, и в воздухе разлит острый запах серы.

Все ушли, а меня с утра лихорадило, и сильно болело горло. Я лежал натянув одеяло до подбородка и отрешенно смотрел в левый верхний угол окна, где среди яркий бисеринок паутины барахтался, все больше запутываясь, огненный мотылек. Боролся за свою маленькую, никчемную жизнь.

— Болеешь? — я вздрогнул, услышав над собой голос Алекса де Темпля. Как ему удалось так неслышно войти? Или я задремал? И как он смеет со мной разговаривать?

Алекс стоял у моей кровати, небрежно усмехаясь. Высокий, хорошо сложенный мальчик, физически, наверное, гораздо сильнее меня. Стоял слишком близко, мне сразу сделалось неуютно.

Мог ли он меня ударить? Да пусть бы только попробовал, ему бы ребята... его бы потом... Не хорохорься, Натан, не боится он ни тебя, ни твоих друзей. Он чего-то другого боится... того, чему ты и названия подобрать не сможешь.

— Почему ты не пошел на Гору? — спросил я, и собственный голос показался мне тонким и бесцветным, как мучительно пробивающееся сквозь темноту растение. Лихорадка превратилась в жестокий озноб.

Де Темпль передернул плечами.

— Чего я там не видел? Мне Пауль разрешил остаться.

Пауль... Как жеманно он произнес имя директора, слегка растягивая гласные. Конечно, для всех нас «господин Штеттлер», а для него просто «Пауль». И эта гнусная улыбочка... Что за тварь ты, Алекс!

Мотылек в паутине перестал биться, спеленал сам себя в тугой, искрящийся кокон. Теперь настало время пауку полакомиться добычей. Приблизился осторожно, черный, лохматый. Вцепился в жертву всеми восемью лапами, всосался прямо в сердце, гася хрупкое живое пламя. Крошечное насекомое отчаянно дернулось и замерло. В комнате было так тихо, что мелкое серебряное тиканье часов казалось оглушительным. И в этой страшной тишине я каким-то необъяснимым образом услышал полный боли предсмертный крик мотылька.

— Маленькое жертвоприношение, — прокомментировал увиденное Алекс. — Совсем маленькое. Бабочка не может страдать как человек. Даже если у нее вырывают сердце.

— Что? — растерялся я.

Он и на уроках иногда говорил странные вещи. Начитался книжек.

— Жертвоприношение, — повторил Алекс. — Зачем оно, как ты думаешь?

— Паук был голоден, — предположил я.

— Так, — де Темпль бесцеремонно присел на мою постель и, закатав рукав до локтя, продемонстрировал руку, вспухшую сплошным черно-багрово-желтым синяком. — Это сделал мне ты позавчера. Тоже был голоден?

Я отвел глаза. Он прав, стыдно целой компанией бить одного.

— Подожди, я прочту тебе кое-что, — Алекс потянулся и взял со своей тумбочки черный томик, раскрыл его на коленях. — «Левит», глава первая, — он принялся читать. О том, как следует выбрать жертву, самого лучшего тельца в стаде, «без порока». Как заколоть его у жертвенного камня, содрать кожу, вынуть внутренности, окропить жертвенник кровью. Живодерство, да? — А вот еще из «Бытия», — он перелистнул несколько страниц назад. — «Бог сказал: возьми сына твоего, которого ты любишь...»

Я зевнул. История жертвоприношения Исаака была мне известна.

— Ты можешь себе представить, Натан, чтобы Бог так сказал?

— Не знаю, Алекс. Это было давно, — разговор на абстрактные темы нагонял скуку. Я, вообще, не понимал, что хочет от меня де Темпль.

— Давно, говоришь? А не пару ли дней назад мы изучали эту книгу на уроке религии? Да ты почитай Библию, Натан, почитай внимательно! Там в каждой строчке — призыв убивать или калечить. «Око за око, зуб за зуб»!

— Христос учил: не убий, — попытался возразить я, не очень хорошо представляя, кто из библейских персонажей к чему призывал.

— Его самого убили! — Алекс захлопнул книжку и презрительно швырнул ее обратно на тумбочку. — И не Христос, а Моисей в десяти заповедях. Натан, помнишь, как ты во втором классе сцепился с Йенсом, когда он залил чаем твой рисунок? С домиком, качелями и собачкой?

Я не помнил ни драки, ни, тем более, рисунка. Как, впрочем, и самого Йенса. Вернее, помнил, но смутно. Это был мальчик, который учился с нами два года, а потом его забрали из интерната в приемную семью.

— Ну?

— Твоя мазня доброго слова не стоила. Детские каракули. Но и домик, и собачку ты нарисовал. Сам. И тебе было обидно, что кто-то их испортил. Неужели ты думаешь, что Бог на самом деле желает, чтобы убивали, мучили и оскверняли его творения?

— А кто тогда?

Алекс де Темпль торжествующе улыбнулся. Я задал правильный вопрос.

— Идем, сейчас узнаешь. Тут недалеко.

— У меня температура.

— Ерунда, — он резко сдернул с меня одеяло. — Одевайся.

Я быстро натянул брюки и футболку, путаясь в одежде — хоть бы он не смотрел на меня так! — сунул ноги в сандалеты, и мы вышли на залитое жестким белым светом крыльцо.

Меня трясло, мутило от ярких красок, голова предательски кружилась. Пахнущий цветами весенний ветер неприятно холодил мое разгоряченное лицо.

— Пойдем за территорию, — попросил я.

Алекс усмехнулся и кивнул.

Прямо за воротами интерната начинался луг, желто-белый от диких нарциссов, а за ним — прозрачная лесная просека. Если пройти дальше по сухому, пропитанному солнцем пролеску, можно выйти на дорогу, ведущую к Огненной Горе.

Мы выбежали на середину луга и одновременно нырнули в теплое озеро молодой травы. Я растянулся на его мягком дне и с облегчением закрыл глаза, позволив ласковым бликам играть на моих ресницах.

— Слушай, — прошептал Алекс.

Жужжали пчелы, сочно гудели оранжевые шмели, назойливо чирикала какая-то птичка. Вдалеке глухо бормотал ветер, заблудившись в опрокинутых в синюю пустоту кронах осин.

— Что я должен услышать?

Алекс вздохнул.

— Слишком много посторонних звуков. Надо прийти сюда ночью, когда птицы и насекомые будут спать.

— Хорошо, — улыбнулся я.

Мир вокруг вдруг сделался расплывчатым и удивительно уютным, и совсем не хотелось возвращаться в пропахшую пылью комнату. Алекс де Темпль больше не внушал мне ни страха, ни неприязни. Странно было лежать рядом с ним и вслушиваться в ленивую тишину.

Наверное, я задремал. Очнулся от осторожного прикосновения травинки к щеке.

— Натан, тебе плохо?

— Нет... Не знаю. Я, похоже, заснул.

Де Темпль склонился надо мной и обеспокоенно вглядывался в мое лицо.

— Ты, правда, болен. Не стоило никуда тебя тащить, извини.

Неплохой он, как будто, парень, и мы могли бы стать друзьями, но...

— Слушай, зачем ты это делаешь? — спросил я его в упор.

— Ты о чем?

— Зачем трахаешься со всеми подряд?

— Я... что? — взгляд Алекса стал растерянным и жалким. — С кем это со всеми?

— Ну, со Штеттлером. И с другими тоже.

— С какими «другими»? — я чувствовал, что его растерянность начала перерастать в злость. — Что, черт возьми, вы там про меня болтаете?

— Но насчет Штеттлера ты согласен? — продолжал наседать я.

— Это никого не касается, — отрезал Алекс. — Господи, Натан, что за дурацкий вопрос «зачем?»! Неужели ты думаешь, что я сам этого хотел? — и совсем тихо прибавил: — Я был маленький... тогда... первый раз.

Несколько секунд мы ошеломленно смотрели друг на друга.

— Но... Алекс, — начал я неуверенно. — Понимаю, что тогда ты его боялся. И, конечно, он был сильнее. Но сейчас? Ты почти взрослый, что он может тебе сделать?

— Убить, например.

— Штеттлер грозился тебя убить? — опешил я.

— А ты как думаешь? Он уже преступник и терять ему нечего. А убийство не так трудно замаскировать под несчастный случай. Ну, или под самоубийство.

Де Темпль нервно теребил в тонких пальцах сорванный стебелек. Нарцисс, надломленный и почти увядший, со смятым золотым венчиком.

— Да. Пауль меня убьет. Еще раньше, чем мы закончим школу.

— Я не верил, что такое может быть. Но мне не понравилось, как он это произнес. Даже не испуганно. Обреченно.

— Алекс, он...

«Он не посмеет», — хотел я сказать, но запнулся. Откуда мне было знать, посмеет или нет Пауль Штеттлер убить Алекса де Темпля, которого он насиловал в течение пяти лет, чуть ли не на глазах у всех, пусть и за закрытыми дверьми кабинета? Преступление проще всего скрыть, уничтожив жертву. Никто не должен знать о том, что происходит за закрытыми дверьми.

— Иди в полицию, — прошептал я торопливо, как будто кто-то мог подслушать. — Немедленно.

— Нет.

— Но почему, объясни...

— Нет, это ты, пожалуйста, объясни, — перебил меня Алекс резко и зло, и я видел, как от нас в испуге разлетались, расползались, распрыгивались крошечные луговые обитатели. — За что меня ненавидят твои друзья?

— Мы... — я споткнулся на этом слове и тут же поправился: «они» — Они считают, что ты сам во всем виноват.

— Прекрасно, — сказал Алекс. — Разумеется. И в чем же я виноват?

— Ну, во-первых... — я неловко пожал плечами. Желание обвинять де Темпля в чем бы то ни было пропало бесследно. Одно мне стало ясно: на его месте мог очутиться любой из нас. Хотя... а как же та давняя история с Кевином, с которой все началось?

— Продолжай, что же ты?

— Помнишь, как тебя застукали в постели с Кевином? — спросил я неуверенно. Конечно. Сейчас он заявит, что Кевин тоже затащил его насильно, разве шестнадцатилетний парень не сильнее девятилетнего мальчишки?

— Помню, — мрачно кивнул Алекс. — Меня отчитали, как последнюю тварь, и опозорили на всю школу, а я даже не понял, за что.

— А было не за что?

— Мы ничего не делали! В смысле секса. Просто грелись под одним одеялом, ночи тогда были холодные. И он мне рассказывал сказки. Всякие истории, я их почти забыл... про слепых эльфов, например. И другие.

— Слепые эльфы? — удивился я.

— Ну да, которые днем спят на чердаках, притворяясь обрывками газет или старым тряпьем, а по ночам вьются вокруг горящих фонарей и печных труб. Они не видят света, но тянутся к теплу, — Алекс грустно усмехнулся. — Такие глупые сказки. Смешно сейчас вспоминать.

Я тоже улыбнулся, хотя фантазии Кевина вовсе не показались мне смешным. Скорее жуткими.

Ночные эльфы. Наверное, температура у меня зашкаливала за сорок, потому что и шелковый тент неба, и зеленая стена травы дробились разноцветной мозаикой. Я блуждал по пыльным чердачным лабиринтам, и разбросанные то тут, то там газетные листки, привлеченные теплым запахом крови, хищно льнули к моим ногам.

— Натан, да что с тобой? — Алекс тряс меня за плечо. — Пошли, сейчас наши вернутся.

Он мягко обнял меня и легко, точно тряпичную марионетку, поставил на ноги. Я полулежал в его руках, жмурясь от прямых оранжевых лучей, просеянных сквозь острые вершины далекого леса. Неужели так быстро наступил вечер?

— Идем, — настойчиво повторил Алекс. — Нехорошо будет, если нас застанут здесь.

Не знаю, как мы добрались до нашей комнаты.

Мое тело еще помнило его нечаянные объятия, а в голове испуганными бабочками бились обрывки разговора. Я зарывался в тонкое кружево сна и представлял себе Алекса, лежащего рядом со мной среди примятых цветов, и его страстный шепот: «Слушай!» Он обещал открыть мне какую-то тайну. Это я помнил точно, а все остальное смялось и перепуталось. Нужно пойти ночью на луг? Или в лес? На Огненную Гору? Мне виделось, что мы пробираемся по спящему лесу, странному и застывшему, и ищем магический цветок папоротника, который распускается раз в сто лет, но зато может исполнять любые желания.

А потом снилось, что мы оба стоим перед большим плоским камнем, у подножия окутанного серным дымом склона, и Алекс объясняет, что это друидский жертвенник.

«Ты хочешь меня убить?» Друиды приносили в жертву людей, если я что-то не путаю. Вырывали печень, сердце, глаза, а кровью окропляли корни священных деревьев... это будет покруче, чем все двадцать семь глав «Левита».

«О, нет,» — Алекс загадочно улыбается, лунный свет тускло блестит на стыдливо прячущемся в складках одежды лезвии ножа. «Мы избранные — ты и я. Мы избраны для настоящей друидской мистерии.» Мне страшно, я хочу убежать, но не могу пошевелиться, не могу издать ни звука, словно чьи-то липкие пальцы прижимают мой язык к небу. Де Темпль — как я сразу не догадался, что фамилия у него вовсе не французская — осторожно берет меня на руки и кладет на жертвенник. Остро сверкнув мне в глаза, нож падает на землю. «Любовь, Натан, это всегда мистерия.» Ох! И пригрезится же такое!

Я ненадолго выныривал из горячего потока сновидений, чувствуя, как учащенно бьется сердце и пылают щеки. И не только от высокой температуры. Искал глазами Алекса, но его нигде не было. В комнату входили ребята, разговаривали. Вроде бы обращались ко мне, но их лица расплывались, а слова сливались в сплошной белый шум.

Потом приходил врач и тоже что-то говорил. Отрывисто, резко. Мне казалось, что он в чем-то меня обвиняет. Все меня в чем-то обвиняли. Нет, не меня, Алекса. Где он? Что с ним сделали?

В конце концов меня забрали в больницу со скарлатиной и какими-то осложнениями. А выписали только в начале июня. Я вернулся в родную школу ослабевший и недоверчивый. Со смутным беспокойством ожидая встречи с друзьями и особенно... Да, я продолжал думать о нем. Мог ли он подсмотреть мои горячечные сны? А что если я говорил в бреду? Я рисовал в воображении, как подойду к нему на глазах у всех и скажу: «Привет, Алекс!», громко, чтобы другие слышали.

Все казалось прежним, только в воздухе больше не пахло весной. Во дворике перед жилым корпусом двое моих товарищей по комнате — Кай и Цедрик — и еще один мальчик из параллельного класса, Петер, играли в «рестлинг-чипы». Алекс де Темпль сидел поодаль, на крыльце, по своему обыкновению с книгой в руках. Меня он не заметил или сделал вид, что не заметил. Я спокойно кивнул ребятам, неторопливо пересек двор и примостился на ступенях рядом с Алексом.

— Привет. Что читаешь?

Он быстро взглянул на меня и тут же снова опустил глаза в книжку, но я успел уловить тень улыбки, порхавшей в глубине его зрачков.

— Натан, — произнес он тихо. — Тебе лучше не сидеть здесь. Иди к остальным.

— Боишься? — спросил я с вызовом.

— Мне-то чего бояться?

— Я больше не хочу участвовать в бойкоте, который считаю несправедливым, — сказал я твердо, зная, что Петер, Цедрик и Кай уже прекратили игру и смотрят на нас.

— Смело. — Алекс одарил меня восхищенным взглядом. — Но глупо. Ты должен заботиться о своей репутации. Такими вещами не шутят, Натан.

Я знал, что веду себя неразумно, но отступать было некуда. Я шел по горящим мостам, без права вернуться. Без права спрятаться в удобную скорлупу неведения. Сделать вид, что не было нашего разговора, или, может быть, он мне приснился, как друидский жертвенник, как мистерия любви?

Так просто оболгать человека, еще проще — согласиться с теми, кто лжет. Ты видишь, Натан, серединного пути нет. Полуправда — это та же ложь, если не хуже.

— Ты ошибаешься, — прервал мои размышления Алекс. («Неужели он умеет читать мысли?» — удивился я) — Ты просто не все понимаешь. Я обещал тебе кое-что показать, помнишь?

— Когда? — я жадно уцепился за его слова. — Сегодня ночью?

— Посмотрим, — он поднялся, рассеянно отряхивая брюки от тонкой золотой пыли. — Пока, Натан.

Я ожидал, что ребята забросают меня вопросами о больнице — шутка ли, проваляться целых шесть недель! — и о беседе с де Темплем, конечно. Но я ошибся. Они, вообще, не спросили. Ни о чем. Как будто меня не было.

Не люблю ночные прогулки. Ночью не только кошки серы, но и контуры смазаны, углы искажены и звуки навязчивы. Каждый шаг эхом разносится по дому, дробится на множество шорохов и скрипов. Заставляет испуганно съеживаться, кутаясь в рваное покрывало темноты.

Я торопливо оделся и выскользнул вслед за Алексом из комнаты. Спустился на первый этаж, скользя рукой по тускло серебрящимся во мраке перилам. Осторожно, чтобы не упасть и не наделать, не дай Бог, шума. Покидать жилой корпус после отбоя запрещалось, а входная дверь запиралась в половине одиннадцатого вечера.

— „Откуда у тебя ключ?“ — „Ясно откуда. От Пауля, мог бы и не спрашивать.“ — „Ты что, по ночам к нему ходишь?“ — „Ш-ш-ш... заткнись, перебудишь всех“.

Мне было все равно, куда идти, на луг или в лес. Поговаривали, что в наших краях водятся волки, кабаны и даже иногда встречаются бешеные лисицы. Но страха я не испытывал, только острое, радостное возбуждение, словно сама природа вокруг нас была пропитана пряным запахом тайны. Рядом с Алексом можно было бояться людей, но не лесного зверья.

Внешняя калитка тоже оказалась на замке, но перелезть через низенький заборчик не составило труда. Мы шли по колено в черной траве, искрящейся зелеными бусинами светлячков. Ночь смотрела на нас тысячами любопытных звезд, услужливо стлалась нам под ноги бледной дорожкой лунного света. У самого края луга, там, где травяные заросли кончались, сменяясь мягкими кустиками мха, Алекс даже не лег, а упал, прильнув к земле, словно выслеживающий добычу хищник. Я последовал его примеру. Было влажно, но не холодно, и так тихо, что стук собственного сердца казался оглушительным.

— Слушай землю! — приказал Алекс.

Я замер, вдавив ухо в колючий мох. Затаил дыхание... Мне навстречу, сквозь сплетение корней, рвался тонкий, плещущийся звук. Вибрировал, уплотнялся, переходя в глухое ворчание, чавканье, неприятный скрежет. Потом вздымался до приглушенного визга. Словно в глубине кто-то, умирая, корчился от боли.

Странно. Кто там может быть или что? Полевые мыши? Кролики? И те, и другие живут в норах, и не исключено, что шум от их возни достигает поверхности.

Грунтовые воды, текущие, как кровь, по черным венам Земли? Почвенный газ?

— Что ты слышишь?

Я постарался описать, как мог.

— Нет, не кролики, — сказал Алекс, — и не подземные родники.

— А что?

— Ты должен был услышать сам, иначе не поверил бы.

Он замолчал и как будто задумался.

Необычное место здесь. Словно земля живая: ворочается, стонет, скулит. Мне мерещилось, что я лежу на спине огромного зверя, заблудившись пальцами в его слипшемся от ночной росы меху.

— Это не только тут, — заметил де Темпль. — Это везде. Они всюду, но очень глубоко.

— Кто они, Алекс?

— Не знаю. Я не знаю, как они называются, и никогда их не видел. Собственно, их невозможно увидеть. Думаю, они похожи на гигантских гусениц или личинок майского жука. Знаешь, толстые белые черви. А питаются не листвой или корнями, а болью. Не только нашей, а всех живых существ, но у человека страдания больше всего.

Я молча кивнул: да, так. Когда кому-то больно, вокруг него возникает нечто липкое и жгучее, какая-то невидимая, но, тем не менее, реальная субстанция. Наверное, это можно есть или пить, ведь пьют же некоторые насекомые кровь.

Алекс де Темпль говорил спокойно, почти равнодушно, но чем-то зловещим веяло от его слов. Чем-то похожим на сказки Кевина, и все-таки слишком настоящим, чтобы принять их за выдумку. И доносившиеся из-под земли звуки были настоящими. Но я все-таки спросил:

— Тебе Кевин рассказал?

— Ну, да, — нехотя признался Алекс. — Он, кажется, в книжке прочитал. Но, не важно. Я сразу понял, что это правда. А сейчас точно знаю, что правда. Я их чувствую. Висят на мне, как пиявки. Десятки, а может быть, сотни. И тянут, сосут... Заставляют мучиться и заставляют других меня мучить.

— Жертвоприношение, — подсказал я, вспомнив мотылька в паутине.

— А когда нечего станет тянуть — боль ведь постепенно притупляется — тогда убьют. Какая разница, чьими руками, Пауля или кого-то еще. Только школу мне не окончить. Да, Натан, жертвоприношение. Я обречен на заклание и ничего не могу с этим поделать. Бьюсь, как рыба в сачке, но без толку, в меня уже вцепились. Барахтайся — не барахтайся, все равно зажарят и съедят.

Он тщетно пытался скрыть страх, но голос все равно дрожал. Чуть-чуть, самую малость. Мужественный Алекс, но до чего же не хочется умирать в четырнадцать лет!

— Так это и есть те самые боги, которым древние приносили человеческие жертвы, — задумчиво произнес я.

— Они даже не разумны! Какие боги? Безмозглые черви-паразиты. Мы каждую секунду совершаем миллионы жертвоприношений, только для того, чтобы задобрить прожорливых монстров, чтобы они могли размножаться и расти. И находить новые жертвы, — он судорожно вздохнул. — Сами не знаем, что делаем, Натан.

— Но как они могли к тебе присосаться, — недоумевал я, — если ты здесь, а они — там?

Я похлопал ладонью по ершистой моховой подстилке.

— Человек как дерево. Корнями уходит в землю, а вершиной достает до звезд, — ответил он загадочной фразой и снова замолчал.

На мое лицо падал перламутровый свет, и в глазах тонула полная луна. Алекса скрывала густая тень, только зрачки мерцали в темноте таинственно-зеленым.

Де Темпль казался мне гораздо старше своих лет, может быть, потому, что у него уже был сексуальный опыт. Я чувствовал себя рядом с ним ребенком... глупым, мечтательным. И поверил ему, как он сам когда-то верил Кевину, греясь теплом его тела и растворяясь в странном очаровании его злых сказок-фантазий. Не зная, что стоит лишь на секунду забыться, и сон превратится в явь.

Когда в таинственный предутренний час мы возвращались обратно, я видел, как обугленные клочки газет вьются вокруг единственного на территории интерната мутно-желтого фонаря. Земля под ногами кишела кровожадными монстрами, готовыми впиться мне в пятки сквозь толстые подошвы ботинок. А моя рука доверчиво лежала в ладони Алекса де Темпля. Отверженного, неприкасаемого, изгоя. Я чувствовал себя запущенным в сапфировое небо мячиком, так жутко и радостно было на душе.

— Теперь ты понимаешь, почему от меня лучше держаться подальше? — спросил он меня тогда, заглядывая в глаза. С затаенной надеждой, что я скажу «нет». — Сожрут, примутся за того, кто рядом. Хочешь разделить мою участь?

— В том, что касается Штеттлера — нет, — ответил я спокойно. — А в остальном... Я не боюсь Их.

— Не веришь мне?

— Верю.

Хрупкое чувство, которое зародилось в нас той ночью... дружба на грани любви. Подобное переживают только в детстве или очень ранней юности. Чистые ощущения, не омраченные ни страстью, ни ревностью, ни желанием обладать.

Мы просыпались с первыми проблесками утра, когда грязно-серое небо на горизонте начинало зеленеть, обретая яркость и прозрачность озерной воды, а верхушки далекого леса — слегка серебриться. Тихо выскальзывали из душного корпуса и устремлялись на свободу, туда, где нас никто не мог увидеть, одернуть, схватить за руку. И роса обжигала наши босые ноги. По заросшему клевером лугу мы бежали, как по горящим углям. Бродили по лесу, иногда доходили до самой Огненной Горы, взъерошенной рыжими облаками тумана.

Помню, как указал Алексу на простой деревянный столик с двумя скамеечками из распиленного вдоль дерева.

— В моем сне здесь был друидский жертвенник.

И тут же осекся, увидев страх в его глазах.

— В каком сне, Натан?

Я рассказал. И даже то, что относилось к «мистерии». Ожидал, что Алекс удивится или хотя бы усмехнется, но он смотрел на меня внимательно и печально.

— Мне никогда не нравилось это место. Пойдем отсюда.

На нас словно повеяло смутной болью ранней осени, как будто медленно растущая ночь уже похищала волшебные рассветные часы и облетало с деревьев наше недолгое счастье.

Мы шли назад, держась за руки, по неширокой лесной улочке. Живой изумрудный свет сочился сквозь сомкнутые кроны, расцвечивая песок под нашими ногами.

— Натан, — мягко остановил меня Алекс. — Смотри.

Два засохших дерева застыли рядом, переплетясь ветвями. Прямые и облитые солнцем, они казались лестницей, уходящей в небо. Может быть, той самой, по которой на заре монотеизма поднимались и спускались ангелы. Но ангелов мы не видели, лишь дрожащую на теплом ветру прозрачную радугу, будто невзначай зацепившуюся за одну их ступенек. Мы чуть не поднялись по ней тогда, по этой лестнице, одного шага не хватило. Одного движения, и вырвали бы свои корни из земли. Но мы стояли, не смея шелохнуться, боясь спугнуть зыбкую иллюзию.

Увы. Конечно, днем мы вели себя не так демонстративно. Но можно ли что-то скрыть, когда все у всех на виду?

Я был готов к тому, что меня станут бойкотировать, как Алекса, сплетничать за спиной. Говорить гадости, и даже не трудно предположить какие. У моего друга определенная репутация, тут уж ничего не попишешь.

Одного я не предполагал: что всю злобу и негодование ребята обрушат на Алекса. Что изоляция сменится травлей, его начнут избивать уже не для острастки, не для того, чтобы держать на расстоянии. А по-настоящему жестко, жестоко, страшно. Каждый день, не давая оправиться. И никто за него не вступится, и он никого не попросит о помощи, уверенный, что это — начало конца.

А, наверное, можно было что-то сделать, отменить предрешенное, Алекс, ведь можно было? Почему же мы ничего не сделали, почему никто не вмешался, чего мы все боялись, почему... Стоп. Не надо истерик.

Дело минувшее, а что прошло — то прошло. Но смогу ли я забыть, как он сидел на холодном кафеле в душевой, вытирая с лица кровь. А я обнимал его, самого дорогого человека, сам плача от его боли, жалея, что не против меня беснуются голодные монстры.

„За что они тебя“ — „За то, что подружился с одним из них.“ —“Я не один из них“. — „Знаю.“

Алекс улыбался мне разбитыми губами, вымученно, через силу. И прижимал к себе, превозмогая боль.

Почему-то ребята меня не трогали. Избегали общаться, но не били. Смотрели скорее с пугливым сочувствием, чем с неприязнью. А мне было бы легче, если бы меня избивали тоже. Ведь я поклялся разделить его участь: в рай — так в рай, на жертвенник — так на жертвенник.

А потом он покончил с собой. Наглотался битого стекла, и... не стану описывать. Но спасти его не смогли. Не успели. Я не понял, что толкнуло его на самоубийство, и, кажется, никто не понял. Но причина была, он не сломался бы так просто. Он был сильным.

Возможно, Штеттлер пытался с ним что-то сделать, но я не верю, что смог. Конечно, не смог бы, Натан бы ему не дался, кто угодно, только не он.

Его хоронили всей школой, очень многие плакали. Потому что Натана Галеви все любили.

Нет, я не оговорился. Натан Галеви. Я солгал вам, простите. Это я — Алекс. Стыдно было признаться в некоторых вещах, вот и смалодушничал, и рассказал свою историю от чужого имени. Но все, что рассказал — правда.

И все-таки — как ошибся! Думал, что меня изберут жертвой, а ведь жертва должна быть чистой, «без порока». Таких, как Натан, забирают первыми, такие, как я, приговорены жить.

Три года прошло со дня его смерти. Я кое-как окончил школу, да, было не до оценок. Учусь в Berufsschule и подрабатываю, чтобы оплачивать отдельную квартиру. Стараюсь хоть как-то наладить незамысловатый быт, собрать по жалким крупицам, склеить из осколков.

Прошлое еще впивается в меня своими крючками, но я отцепляю их, один за другим. Да, Натан, я кое-что понял. Не желаю больше участвовать во всеобщем жертвоприношении.

Я буду счастлив, неважно, где и с кем. Счастье, оно здесь, стоит и смиренно ждет, не решаясь постучать. Я открою дверь и впущу его, и плевать, кто и что обо мне подумает. Главное — не откармливать подземных вампиров, вот только залижу царапины на сердце и буду жить так, как хочу.

Вампиры? Да полно, Алекс! Сон разума рождает чудовищ, неужели ты не знаешь? Хватит верить в жестокие сказки. Пора взрослеть.

© Copyright: Джон Маверик, 2009