Джон Маверик — Я, Шахерезада... (часть 2)

                                                                                               Глава 1

Вот и лето прошло. Дразняще-яркие краски сменились теплой прозрачностью осени; а в серых водах Блиса размножились микроскопические водоросли, заставлявшие реку окутываться по ночам призрачным, мягко-изумрудным свечением. Странное это было зрелище и завораживающее. Настолько, что Джонни, медленно прогуливаясь по узкой бетонной набережной, глаз не мог отвести от светящейся воды, по которой стайками солнечных мотыльков скользили облетевшие с деревьев листья. И небо, как огромная, до краев наполненная жидким серебром чаша, простиралось над его головой. Ночи в сентябре холодные, но от Блиса, блестящей зеленой змеей вьющегося меж темных берегов, исходило мягкое, живое тепло. Река как будто дышала, ровно и глубоко, точно во сне.

И Маверик, сам чувствуя себя частью ее сна, старался ступать бесшумно и легко, чтобы, не дай Бог, не потревожить грубым звуком шагов чуткой, волшебной тишины. В подобные мгновения даже его никчемное существование наполнялось таинственным смыслом, и он ощущал себя уже не незванным гостем на пиру жизни, а созданием загадочным и мудрым, вплетенным всеми своими мыслями и мельчайшими движениями души в гармоничную и тонкую ткань Мироздания. Жаль, что никто больше не видел его таким.

Нет, по крайней мере один человек видел. Кристина, переписка с которой переросла за лето в настоящую дружбу, и с которой Джонни, уже не стесняясь делился всем, что только приходило ему в голову. Благо, больше поделиться было не с кем. И это оказалось ошеломляюще-новое чувство: видеть, что твои слова находят отклик в другом человеческом существе. Что твое «я», хотя и слегка искаженное, отражается в ком-то... так же, как твое лицо отражается сейчас в спокойном, темно-изумрудном зеркале воды.

Как необычно просыпаться по утрам, зная, что, кроме опостылевших унижений, ссор и бесконечного самоедства, тебя ожидает еще и что-то совсем иное. Письмо от твоего далекого друга, в котором он рассказывает о своих бедах, и отзывается на твои мысли, и грустит, и радуется вместе с тобой.

Кристина поделилась с Джонни грустной историей крушения своего счастья. Какая большая и светлая была в ее жизни любовь. Как она и ее муж... вместе шутили, и со смехом преодолевали все трудности... вначале.

Как постепенно, капля за каплей, из их отношений уходила радость, вытесненная этими самыми трудностями, финансовыми проблемами, бытовой неустроенностью. Постепенно муж Кристины впал в глубокую депрессию. И бедная женщина чего только не делала, чтобы его расшевелить, все в пустую. Кристине казалось, что она бьется со всей силы о прозрачную, но необыкновенно прочную стену, как глупая бабочка об оконное стекло. Бьется и бьется, калеча себя, ломая крылья, захлебываясь в своей и чужой боли. И еще дети. Маленькие, но атмосфера отчаяния давит на них, не дает нормально развиваться. Старшему уже три года, а он ни слова не говорит.

Думая о спутнике жизни своей подруги, Джонни представлял себе Алекса: такой же избалованный, всем не довольный, привыкший вымещать собственные обиды и неудачи на тех, кто слабее. Его даже звали «Саша», что, разумеется, являлось производным от того же самого имени — «Александр».

Дело кончилось тем, что Саша просто бросил жену и детей и уехал в другой город. К другой ли женщине или просто отправился искать счастья из писем было неясно — да и не важно это.

Вот и отец Джонни когда-то так же поступил: не вынес тягот эмигрантского быта и вернулся обратно, в Россию. Один, без семьи. И его место занял отчим.

Но Маверик, разумеется, не стал писать Кристине ни про своего отца, ни, тем более, про отчима, а просто постарался утешить, как мог. Хотя какое уж тут утешение. А еще старался отвлечь, рассказывая ей о своей, точнее Поля, нелегкой, но увлекательной жизни. И сам любовался этими историями, даже где-то в глубине души верил в них. Хотел верить, что и в его судьбе такое возможно.

Иногда, во сне он видел себя красавцем-Полем. Но Полем, у которого было прошлое Джона Маверика. И знал, что это прошлое нужно от всех скрывать, иначе он будет опозорен до конца своих дней. И прекрасная сказка рассыплется, как битое стекло по асфальту; развеется, точно мираж. Но скрыть не удавалось, и Джонни просыпался с мокрыми от слез глазами и с чувством такой тоскливой безнадежности в сердце, что хотелось вскочить с кровати и выброситься из окна, с пятого этажа, только бы положить всему конец.

А в письмах к Кристине Маверик восхищался красотой родного городка, аккуратными садиками, в которых и зимой, и летом цвели живые цветы; и уютными парками, с дорожками, устланными сухо шуршащей, мертвой листвой. «Я скажу тебе сейчас самую банальную вещь на свете: я люблю страну, в которой родился...» — писал Джонни, и это было правдой.

Только о заколдованной речке Блис никогда не рассказывал Маверик. Она была для него чем-то заветным, таким, что очень трудно доверить даже самому близкому другу.

Зато он часто любил представлять себе, как они вдвоем — Кристина и Поль — гуляют по берегам другой реки, быстрой и прозрачной, яркой, как солнце. У которой само имя необычно звучащее, чистое и прозрачное — Ока. А по пятам за ними тихо крадется очарованная осень, осыпает деревья густой позолотой, припудривает мягко светящейся желтизной прибрежную траву.

Джонни сочинял об этом стихи, и своенравная Муза гостила у него все чаще, засиживаясь порой до поздна. Ведь теперь у него появился читатель. Один — единственный, но все-таки настоящий читатель, отзывчивый и чуткий, а главное — неравнодушный.

И Маверик буквально забрасывал Кристину рифмованными строчками. А она, дивясь его графоманскому рвению, пыталась расшифровать расплывчатые, но красивые и грустные образы, и преподнести их ему, как разгадку некой замысловатой шарады.

В такую вот невинную игру играли они. Единственная проблема заключалась в том, что Джонни не был честен. А ложь, как изветно, слишком зыбкий фундамент, чтобы можно было построить на нем что-нибудь стоящее.

Он никогда не позволял себе жаловаться. А иногда — так хотелось. Но тогда пришлось бы выйти за рамки им же самим придуманного образа. Ведь Поль — человек сильный, и нытье ему не к лицу. Не пристало мужчине плакаться, да и какая женщина станет его за это уважать?

К сожалению, сам Джонни отнюдь не был сильным... ни духовно, ни физически, увы! Поиздеваться над ним мог практически кто угодно, тем более, что обращаться к помощи закона он боялся. Проституция в Германии не легализована, даже обычная, а уж про гомосексуальную и говорить нечего. В такой ситуации просить стражей порядка о защите — только искать неприятности на свою голову. Сам же и окажешься во всем виноват. Да и не верил Маверик больше в справедливость законов.

Около месяца назад, в начале августа, его жестоко избила компания подростков, прямо здесь, на набережной. За что? Да просто так, благо их было много, а он один. Нормальные, в общем-то, немного дурашливые пацаны, лет от 13 до 15, которые любят, подобно воробьям сбиваться в стайки и тусоваться в городских парках или под пролетами мостов. Катаются на скейт-бордах или, вооружившись баллончиками с разноцветной краской, покрывают каждую попавшуюся на глаза стену веселенькими граффити.

Обычно эти мальчишки вполне безобидны и ни на кого не нападают. Что на них нашло тогда, Бог их знает, но Джонни они отделали так, что он целую неделю отлеживался дома, а к зеркалу даже подходить боялся. Но ничего, все обошлось, и шрамов на лице не осталось. Обращаться в полицию Маверик отказался категорически. Несмотря на возмущение Алекса, который так и кипел праведным гневом:

— Какого черта! У нас правовое государство или нет? Что с того, что ты штрихер? Думаешь местные власти не знают, что у них под носом, в городском парке, происходит? Кого ты опасаешься удивить? Ты — такой же гражданин Германии, как все, и имеешь право на физическую неприкосновенность!

Чья бы корова, как говорится, мычала... уж кто бы рассуждал о «физической неприкосновенности»!

— Все так, — соглашался Джонни. — Но пойми, нет в Германии такой профессии, как «штрихер». Пусть все обо всем знают, но если я попытаюсь дать делу официальный ход, то меня же первого и накажут. А ребята отделаются предупреждением. Скажи, оно мне надо?

— Прекрасно, Джон! — не унимался Алекс. — Значит, любые подонки, неонаци, будут бить тебе морду, а ты должен молчать? Так, по-твоему — правильно?

— Это не были неонаци, — возражал Маверик, — а просто детишки. Уж не знаю, что им в головы стукнуло, или обкурились чего? Обыкновенная случайность, попался на глаза неподходящим людям в неподходящий момент, вот и получил. Бывает, что ж. Я их не боюсь, Алекс.

Но Маверик опять кривил душой. Насилие всегда порождает страх, особенно, если жертва не может себя защитить. И теперь, как только набережная пустела, Джонни торопился поскорее убраться восвояси, пусть и рискуя навлечь на себя гнев друга. Уж если все равно быть битым, то пускай лучше бьет Алекс. От него Джонни по крайней мере знал чего ожидать. Как правило, экзекуция ограничивалась парой оплеух или пощечин; неприятно, унизительно, но — не страшно.

Другое дело — группа людей, одурманенных алкоголем или наркотиками. Такие могут — и сами того не желая — забить до смерти или покалечить так, что будешь всю оставшуюся жизнь сожалеть, что сразу не убили. Уж лучше не искушать судьбу.

Но сегодняшняя ночь была так ошеломляюще красива, как бывают лишь ясные ночи начала сентября. И Джонни забыл про свои страхи... Он бродил по пустынному променаду вдоль светящегося Блиса, с тоскливым наслаждением вдыхая прохладный, пахнущий травой и свежестью воздух, и вслушивался в живую, настороженную тишину.

Пуст был мир; только яркие серебряные капли звезд на густо-фиолетовом небе дрожали, как тонкие свечи на легком ночном ветру. Опрокинутые в зеленую глубину реки, они мерцали таинственно и мягко, оттеняя странную, болезненную желтизну размытого по краям лунного диска.

Джонни спустился вниз и встал так близко к отмели, что крошечные речные волны лизали носки его ботинок. Ему казалось, что луна лежит на дне Блиса, и светит ярко, точно прожектор, сквозь зеленую толщу воды, слепит глаза, так, что хочется зажмуриться и не смотреть.

Но он не мог отвести от нее взгляда, она гипнотизировала его, звала, тянула, словно магнитом. Лишала мыслей и желаний, кроме одного: идти за ней. Не раздумывая, не обращая внимания на резкий холод в ногах, туда, где призывно сверкали золотые огни ставшего вдруг пугающе близким другого берега.

Маверик вздрогнул и очнулся. И увидел, что стоит уже почти по колено в воде. У него вдруг закружилась голова, и он чуть не упал в глубокое отраженное небо, спокойное и полное света.

Наверное, это очень страшно, утонуть в небе? Страшно и прекрасно. Захлебнуться блеском звезд и переливами зелени; бесконечно падать в пустоту, пока не достигнешь дна и не сгоришь в лучах жестокой пронзительно яркой луны.

Да что он такое делает? Зачем идет в реку, с ума он что ли сошел? Парализованный внезапным ужасом, Джонни осознал, что несколько мгновений назад его жизнь висела даже не на волоске, а на тончайшей паутинке, хрупкой и грозящей оборваться от малейшего движения воздуха.

Пройди Маверик чуть дальше, и попал бы на глубокое место, и течение сбило бы его с ног. А так как плавать он не умел, то нахлебался бы холодной воды — тут бы ему и конец пришел.

А через пару дней речная полиция выловила бы из Блиса чудовищно обезображенный труп, облепленный ракушками и личинками. Тьфу, мерзость какая.

Стараясь не смотреть себе под ноги, Джонни медленно побрел к берегу, и, выбравшись на сухое место, сел прямо на холодный бетон. Снял ботинки, чтобы вылить из них воду. Ночь и так была не теплой, а уж в мокрых брюках и обуви замерзнуть и подавно немудрено. Надо идти домой, но одна мысль о возвращении в их с Алексом квартиру внушала сейчас отвращение.

Нет у него, у Джона Маверика, дома, и никогда не было. Его вдруг охватила дурацкая жалость к самому себе. Неужели он заслуживал такой смерти? За какую вину он все время пытается себя наказать? И за что наказывают его другие?

Прямо перед ним высилась на фоне сверкающего неба черная громада моста. Заколдованный мост. Мост — призрак. Он казался прозрачным, словно льющийся широким потоком молочно-белый свет звезд пробивал его насквозь.

Но Маверику не было больше дела до красоты осенней ночи. Он чувствовал себя неуютно, так, как будто внезапно очутился в одном из своих кошмарных ночных видений. Во сне может произойти все, что угодно, и даже самое страшное. Может, и обязательно произойдет. Джонни это знал. Он сидел, съежившись от холода на ночном ветру, дрожа и плача от стыда и бессилия, но проснуться — не мог.

                                                                    Глава 2

— Какого черта, Джон! Где ты шлялся всю ночь? — тепло приветствовал его Алекс из глубины квартиры.

— Работал, — коротко бросил Джонни в ответ. У него не было ни малейшего желания пускаться в пространные объяснения. Единственное, чего он жаждал — это согреться под горячим душем, выпить горячего чая или вина и завалиться спать. И лучше, если до вечера.

Хотя уснуть днем было еще меньше шансов, чем ночью. Маверик хорошо засыпал лишь в полной темноте, ему мешало даже слабое свечение луны. Но сейчас он настолько устал, что мог, как ему казалось, задремать даже стоя, точно лошадь в конюшне.

— Что, до сих пор?! До одиннадцати утра? — удивился Алекс и прибавил уже более дружелюбно. — Надеюсь, твой ударный труд был достойно оплачен?

— Надейся, — буркнул Джонни, входя в гостиную, и... остолбенел от изумления. — Алекс!!! — закричал он в отчаянии. — Какое ты имеешь право читать мои письма?!

Его друг сидел перед включенным компьютером, а на экране монитора мерцало последнее письмо Маверика Кристине.

— Да, — озадаченно сказал Алекс. — Я как раз собирался у тебя спросить: что за вздор? Что за бред ты пишешь и кому? Сколько на свете живу, а отродясь такого не...

— Алекс!!! — снова крикнул Джонни, уже со слезами на глазах. — Ты не имеешь права читать мою личную переписку! Ты, ублюдок паршивый!

И от того, очевидно, что после ночной истерики вербальный уровень у него был заблокирован процентов на девяносто; Маверик схватил стул и со всей силы запустил им в арийского друга.

Таких фраз, а тем более действий, в свой адрес Алекс не терпел; и спустя всего несколько минут, после короткой, но ожесточенной борьбы, тот, кто посмел кидаться мебелью, уже лежал на полу, осыпаемый градом ударов, тщетно пытаясь прикрыть руками хотя бы голову.

А взбешенный Алекс лупил его по чему попало, до тех пор, пока не заметил, что избиваемый не только уже не кричит и не стонет, но даже не дергается. И вообще, не подает никаких признаков жизни. А темная лужа на полу по цвету чем-то отдаленно напоминает кровь.

Вот тут-то весь гнев Алекса испарился, мгновенно сменившись страхом. Не хватало только забить мальчишку до смерти. За такое и пару лет тюрьмы получить не долго. Что может быть глупее, чем ломать себе жизнь из-за чертова психа!

Алекс опустился на колени рядом с беспомощно распростертым телом.

— Джонни, что с тобой? Ты жив? Джонни?!

И тут (о, слава Богу!) Маверик слабо шевельнулся, со стоном приподнялся и сел.

— Ты что, озверел? — спросил он тихо. — Так и убить можно.

«Живуч, что твоя кошка!» — про себя восхитился Алекс. А вслух заметил:

— Ты, дрянь, в следующий раз выбирай выражения прежде чем что-то сказать. А стульями кидаться я в своем доме не позволю. Еще раз так сделаешь — пеняй на себя.

— Извини, пожалуйста, — прошептал Джонни. — Больше не буду.

— Больше не буду! — передразнил его Алекс, скривившись. — Каждый раз обещаешь, и все равно делаешь какую-то чушь. Придурок ненормальный. Кости хоть целы?

У него не было ни малейшего желания везти этого идиота в больницу, с переломами или еще чем-то. Алекс ни на секунду не сомневался, что Джонни скорее даст отпилить себе руку, чем хоть слово против него скажет. Будет, как миленький, стискивая зубы, повторять набившую оскомину историю про падение с лестницы; и врачи, хоть и не поверят, но (оно им надо?) в полицию заявлять не станут. Просто черкнут в графе «причина обращения за медицинской помощью» — «несчастный случай», и все.

Так что на этот счет тревожиться не стоило. Но противно было тратить день на подобные глупости. Надо в следующий раз соизмерять силы, а то и до неприятностей недалеко.

— Да, как будто... Не знаю...

Джонни пытался вытереть капавшую из носа кровь, но только неловко размазывал ее по лицу. Алекс, брезгливо поморщившись, швырнул ему чистую салфетку.

— Прекрасно. Тогда вытри сопли, и вставай, поговорим.

И, ухватив Маверика под мышки, он легко поднял его и усадил на стул. А сам устроился напротив, закинув ногу на ногу.

— Ну, Джон, так что ты хотел мне сказать?

Алекс, после того, как выпустит пар, всегда становился удивительно покладистым, и с ним можно было нормально разговаривать.

У Джонни отчаянно кружилась голова, и, чтобы удержаться в вертикальном положении, ему пришлось опереться обеими руками на стол.

— Я... — он мучительно подыскивал слова, боясь опять ляпнуть что-то не то. — Алекс, я сегодня ночью чуть не лишил себя жизни.

— Идиот, — отозвался тот презрительно. — Чокнутый. Лучше объясни мне, что за дурацкая переписка у тебя с этой... как ее?

— С Кристиной. — отпираться было бессмысленно. Алекс, очевидно, успел прочитать все их письма друг к другу. — Я, конечно, не прав был, что так психанул, но ты... пойми, ты тоже не должен делать некоторые вещи, — Маверик старался говорить твердо, но получалось жалобно, и он злился на себя за это. — Есть личная сфера, куда никто не имеет права вторгаться. Да как тебе в голову пришло читать мои письма? Это же... верх бестактности.

— Да не собираюсь я отбивать твою телку, — с досадой перебил его Алекс. Только на что она тебе? Ты же гей, да и она тебе в мамы годится. Что за дурь ты творишь, Джон? И еще брешешь, как сивый мерин.

— Подожди, — кротко остановил его Джонни. — Я не успеваю следить за ходом твоих мыслей. Не забывай, что я все-таки не русский. Сивый мерин — это кто?

Алекс тяжело вздохнул. Положительно, мальчишка умел вывести из себя даже ангела.

— Хорошо, дружок, давай серьезно. Ты зачем-то затеял переписку с одинокой женщиной, почти в два раза старше тебя, так? Откопал адрес в каком-то чате или еще где... И морочишь ей голову, врешь с три короба. Будто ты какой-то Поль, богатый и холостой, только и мечтающий о том, чтобы приехать за ней и увезти в далекую и прекрасную страну Германию.

— Стоп. А вот этого я не писал! — запротестовал Джонни. — Вовсе я не обещал «приехать и увезти»... И не надо так перетолковывать мои слова!

— А это не подразумевается? — удивился Алекс. — Думаешь, взрослая женщина будет играть с тобой в игрушки? Стала бы она связываться со щенком сопливым вроде тебя? Она ищет нормального мужика, чтобы содержал ее и детей. У тебя же гроша ломаного за душой нет, на кой дьявол ты ей такой сдался?

— Алекс!!! — простонал Маверик в отчаянии. — Ну, не было об этом речи! Ты понимаешь, не было! Почему два человека не могут просто общаться, без всяких меркантильных рассчетов? Ведь я не мешаю ей устраивать личную жизнь? Чем я мешаю, скажи? Ничего не обещаю... а что наврал про Поля... ну, это сказка... так, для развлечения. Я, как Шахерезада, выдумываю и рассказываю красивые истории... В этом ведь нет ничего плохого. Да и не узнает она никогда, что я ее обманул; мы живем даже не в разных городах, а в разных странах...

— Шахерезада! — Алекс чуть не поперхнулся от смеха. — Господи, Джонни, я всегда знал, что ты кретин, но чтобы до такой степени! Постой, как ты сказал: вы живете даже не на разных планетах, а в разных галактиках? Джон, и Германия, и Россия находятся на одной Земле. И не так далеко друг от друга, чтобы человек не мог рассчитыавть на личную встречу.

— Иногда у меня такое чувство, что это мы с тобой живем в разных галактиках, — грустно заметил Маверик. Голова у него кружилась все сильнее, не только от побоев, но и от страшной усталости. — Ты меня не понимаешь и не хочешь понять. Здесь только виртуальная дружба, больше ничего... ничего серьезного. Мне просто... не знаю, как тебе объяснить... иногда хочется представить себя другим... выдумать себе другую жизнь, характер, судьбу, и с кем-нибудь поделиться этим. — он сознавал, что несет полную чушь, но ничего не мог с собой поделать. Мысли путались, а глаза застилала плотная, непрозрачно-зыбкая пелена. Он все пытался отереть слезы насквозь промокшей, пропитавшейся кровью салфеткой.

— Джонни, черт тебя возьми! — Алекс уже начал терять терпение. — Свались с небес на землю. Кому сдались твои сказки? Ей нужно детей кормить. А тебе какого пса от нее надо? Ты что, решил поменять сексуальную ориентацию? Ничего не выйдет, мой милый. Это уж, как говорится, что в нас заложено... Да если бы и вышло — уж нашел бы себе бабу с деньгами. А не так, чтобы — ты нищий, она нищая... Богатенькую вдову или адвокатшу какую... Закадрил бы, пока молодой. А то до каких лет собираешься задницу подставлять?

- —Алекс, мне плохо, — пршептал Джонни, медленно сползая со стула. — Я не собираюсь менять сексуальную ориентацию... только, пожалуйста, позволь мне лечь. А с Кристиной я сам все улажу, ты ей не пиши ничего, очень тебя прошу, я сам...

— Да не буду, не бойся, — Алекс успел подхватить его как раз во время, иначе Маверик грохнулся бы на пол. Сквозь мутное забытье он еще чувствовал, как его волокут куда-то, закидывают на кровать. Может быть, черезчур грубо, но боль уже притупилась. А потом и вовсе исчезла, растворившись в удушливом, полном изломанных линий и цепких кошмаров беспамятстве.

«... Слово за словом, буква за буквой выдумать себя другим. Сочинить себе заново и жизнь, и характер. И, может быть, тогда незримые хозяева наших судеб позволят мне зачеркнуть мое жалкое существование, скомкать и вышвырнуть, точно неудачный черновик. Переписать все с чистого листа, так, как я сам хочу. Так, как должно быть.

Я вздрогну и открою глаза, словно ребенок, увидевший страшный сон. И пойму, что все хорошо. Что в окно светит солнце, и моя уютная комнатка полна теплого золотого света. А за дверью, на кухне, пьют чай два самых близких, любящих меня человека — отец и мать. Не предатель, бросивший семью ради каких-то там амбиций, и не сука, отдавшая на поругание собственного ребенка; а настоящие отец и мать. Я вскочу, заспанный и испуганный, и брошусь к ним, чтобы поскорее ощутить их любовь. Упаду в их объятия, плача и повторяя: «Мама! Папа! Мне сейчас приснилась... такая жестокая жизнь!»

Глупые мечты. Жизнь — это не то, что можно выбросить и переписать заново. Не сон, от которого можно проснуться. Это то, что ты сам заслужил. И никуда от нее не убежишь, не спрячешься, ни в ложь, ни в игру, ни в причудливый мир твоих фантазий.

Я приподнимаю голову от подушки и бросаю беглый взгляд на будильник: уже пять часов дня. Долго же я проспал. Тело болит, словно по нему прокатилась целая эскадрилья танков, кости ломит, но голова прояснилась.

Утром Алекс избил меня чуть ли не до полусмерти. Я даже сознание потерял в какой-то момент. Для моего милого распускать руки — привычное дело, но такого еще не было. Я уже думал, что все, убьет. Вроде бы, ничего особенного, я погорячился слегка, от — тоже, мы оба люди неуравновешенные.

Но достаточно открыть первую попавшуюся немецкую газету — за любое число — чтобы увидеть, сколько трагедий происходит из-за обычной человеческой вспыльчивости. Сколько случайно убитых детей, жен, матерей... даже дедушек... ужас! Не люблю я газеты. В них очень редко пишут о чем-то хорошем. Иногда мне кажется, что мы живем на дне огромной сточной канавы, среди отбросов и нечистот. Так и хочется крикнуть на весь этот свихнувшийся, сам себя пожирающий мир: «Люди, вы посходили с ума?!»

Впрочем, сегодня я получил по заслугам. Алекс был прав, когда бил меня. Я — жалкое, лживое ничтожество, ни на что по-настоящему не годное. Наивный идиот и последний эгоист. Теперь я, наконец, увидел мою переписку с Кристиной в истинном свете.

Пытаясь спорить с Алексом, я прекрасно сознавал, что он прав абсолютно и во всем. Я веду себя низко и непорядочно по отношению к ни в чем не повинному человеку. Морочу голову глупыми сказками, мешаю устраивать личное счастье, отвлекаю пустыми миражами. И называю это дружбой?! Разве можно дружбу построить на лжи?

Но сейчас слишком поздно, и мне остается только постепенно свернуть переписку. Я не смогу признаться, стыдно. Не только за то, что я такой, какой есть, но и за то, что врал столько времени. Зачем, спрашивается? Меня никто не принуждал врать.

Сейчас, когда я узнал Кристину достаточно хорошо, мне кажется, что расскажи я ей с самого начала правду о себе, она смогла бы меня понять. Может быть, она даже написала бы мне: «Джонни, твоей вины нет в том, что с тобой произошло. Это не на твоей жизни и не на твоей совести пятно. Стать жертвой преступления может каждый; не надо стыдиться и не надо бояться, что когда-нибудь, это случится вновь. Плюнь на все, забудь... живи!»

Сколько раз я твердил себе эти слова, но все без толку. Но, одно дело сказать самому, и совсем другое — услышать то же самое от постороннего человека. Кто знает, возможно, тогда мне удалось бы, наконец, поверить в то, что и я достоин в жизни чего-то хорошего.»

                                                                                Глава 3

Когда что-то должно произойти, оно не происходит сразу, а начинается задолго до часа Х, созревает постепенно, как зерно в теплой земле.

Даже грому среди ясного неба всегда предшествует вспышка молнии, иногда настолько быстрая, что и заметить ее не успеваешь, а не то что насладиться ее зловещей, смертоносной красотой. Это только кажется, что гильотина падает быстро. Миг — и отрубленная голова катится по пыльной брусчатке, распугивая зевак, а искалеченное тело дергается в конвульсиях на залитом дымящейся кровью эшафоте.

Прежде, чем казнить человека, его должны арестовать и судить. И, изнывая от тоски и страха в тюремной камере, он вынужден терпеливо ждать, пока не свершится над ним приговор. Порой это может быть гораздо мучительнее того краткого мгновения, когда на беззащитную шею обрушивается нож гильотины.

Но бывает и по-другому. Как часто мы сами не подозреваем о том, что суд над нами уже окончен, обвинение зачитано, а суровый приговор подписан и обжалованию не подлежит. А мы давно томимся в камере смертников, ожидая предстоящей расправы. Прячемся в глупое неведение, точно страусы, зарывающие головы в горячий песок, лишь бы не видеть того, что приближается к нам... подкрадывается исподволь, как огромная кошка с горящими безумием глазами. До тех пор, пока оно не подойдет вплотную и не положит тяжелые лапы нам на плечи.

И, хотя грехи Джонни Маверика уже переполнили чашу терпения кого-то там, наверху; а обвинительное заключение утверждено небесной канцелярией и аккуратно подшито в папочку с сакраментальной надписью «казнить, нельзя помиловать»; в реальной жизни ничего особенного еще не происходило. Вернее, происходило, но что-то неприметное, неважное. Цепочка событий, каждое из которых можно было бы посчитать досадным недоразумением. Но, выстроенные в один ряд, они, подобно тихим звоночкам, оповещали о приближении чего-то жестокого и страшного. Такого, о чем Маверику и помыслить было жутко. И звоночки эти звучали все громче.

Но Джонни предпочитал их не слышать, затыкал уши, строил отчаянные, несбыточные планы на будущее. Делал все, что угодно, только не то, что, вероятно, еще могло бы его спасти.

За два дня до еврейского нового года Маверик вдруг ни с того, ни с сего заявил за завтраком:

— Я хочу поступить в университет.

Это было настолько нелепо, что Алекс от неожиданности чуть не опрокинул кофейную чашку на стол.

— Ты что, совсем рехнулся?! У тебя сколько классов образования?

— Я мог бы доучиться заочно, — серьезно сказал Джонни. — Или пойти в Berufsschule («профессиональная школа для подростков» — прим. Д. М.). Мне всего девятнадцать лет... У меня светлая голова, я хорошо обучаем.

— Да откуда ты знаешь? — резонно возразил Алекс. — Для того, чтобы трахаться под мостом за 20 евро, много ума не нужно. Ты хоть школьную программу помнишь?

Маверик неопределенно пожал плечами.

— Я мог бы повторить. Я... не очень хорошо учился, но не потому, что было трудно, а просто... просто... не важно, Алекс. Мне все невероятно надоело, я больше ничего для себя не вижу в такой жизни. Я устал.

Он и в самом деле чувствовал себя настолько измученным, что почти готов был побросать личные вещи в дорожную сумку и отправиться в путь, в никуда, в неизвестность. Как четыре года назад. Увы! Он был уже достаточно взрослым, чтобы понимать: от себя не убежишь. Это так же невозможно, как отогнать стелящуюся у твоих ног тень.

— Жизнь — не увеселительная прогулка, — усмехнулся Алекс. — Устал он, видите ли. Перетрудился. Вот что, мой милый, — подытожил он разговор. — Не мучайся дурью.

А еще через пять дней Маверик вернулся домой рано утром, трясясь, как в жесточайшем ознобе, так что зуб на зуб не попадал. И, не сняв уличной обуви наощупь пробрался в гостиную и свалился на стул, не удосужившись даже поприветствовать своего партнера и сожителя. Удивленный Алекс собирался было прокомментировать столь бесцеремонное поведение, но, взглянув на друга, сам изменился в лице.

— Джонни? Что случилось? Ты опять топился в реке?

— Я? Нет.

Одежда на нем, и правда, была сухая, только пряди волос на лбу выглядели слипшимися и влажными, точно от пота.

— Тебя кто-нибудь обидел?

— Не знаю, — чуть слышно прошептал Джонни. — Не помню. Я не знаю, что было... Все в порядке, Алекс, успокойся.

Но Алекс не только не успокоился, а наоборот, встревожился не на шутку. Он никогда не видел друга таким, а о случавшихся с ним в детстве приступах таинственной амнезии и подавно не слышал.

Казалось бы, парень прошел и огонь, и воду, и что с ним такое нужно было сделать, чтобы довести до такого состояния?

— Я ничего не помню, — повторял Джонни словно в бреду. — Было поздно, и я собирался идти домой. Шел вдоль набережной... и в парке почему-то совсем не было огней, только тусклый фонарь у входа... но от воды было светло... И я, кажется, кого-то встретил, не уверен... а потом оказался здесь, в нашей квартире.

Ему никак не удавалось поднести к губам поданный Алексом стакан воды. Руки дрожали так сильно, что жидкость расплескивалась прямо Маверику на брюки.

А Алекс никак не мог взять в толк, как можно было, встретив кого-то в парке поздно ночью, сразу очутиться дома, да вдобавок уже утром? Разве что встреченный оказался инопланетянином, умеющим мгновенно перемещать материю во времени и пространстве? И отчего на набережной было светло в отсутствие фонарей?

Впрочем, не фонари занимали Алекса в данный момент, а совсем другое.

— По голове били? — осведомился он подозрительно.

— Нет... как будто. Не помню. — Маверик, словно в недоумении, поднес руку ко лбу. — Голова не болит.

— Раздевайся! — резко потребовал Алекс и рывком поднял его на ноги. И тут же сам принялся срывать с Джонни одежду.

— Нет, не надо, пожалуйста, — Маверик слабо сопротивлялся.

— О, дьявол, Джон! Убери руки!

Стянув с испуганно съежившегося паренька майку и спустив ему брюки до колен, Алекс подверг его тщательному осмотру, но никаких серьезных повреждений не обнаружил. Разве что пара синяков, но это ерунда. Не похоже, что его били. Или чем-то тяжелым по голове огрели? Так шишка вскочила бы... Да, странно. Может быть, инфлюэнца какая-нибудь, менингит там, энцефалит, черт его разберет.

Познания Алекса в медицине были невелики, а роль сиделки при внезапно заболевшем друге ему совершенно не улыбалась. Надо бы найти кого-нибудь, чтобы позаботился о Джоне до вечера, а самому свалить из дома. С друзьями что ли пивка попить? А если за сутки мальчишка не очухается, придется обратиться к врачу.

Алекс вышел в прихожую, предоставив Маверика самому себе. Полистал телефонный справочник, раздумывая: к кому обратиться с деликатной просьбой? Чтобы и не отказали, и Джонни не обидели. А то, кто знает, захотят воспользоваться нахаляву... ни к чему это сейчас.

Впрочем, был у Алекса на примете один парнишка, странноватый, правда, но зато смирный и всегда готовый помочь. Как его... Паскаль... Паскаль Кламм.

И Алекс, торопливо открыв справочник на нужной странице принялся набирать номер. Оставалось наврать про неотложные дела и так некстати занемогшего соседа по квартире. Ну, не оставлять же беднягу одного, мало ли, что может случиться?

Паскаль прибежал, запыхавшись, минут через двадцать, быстро сказал уже стоящему в дверях Алексу: «Ты иди, Александр, все будет в порядке», и сразу занялся оказанием первой помощи больному, уж как он ее себе представлял. И пусть медицинскими знаниями Паскаль так же не блистал, тем не менее, он оказался именно тем человеком, которого желаешь увидеть рядом, когда тебе плохо. Невзрачный, тусклый блондинчик в нелепых очках с толстыми стеклами, он как будто распространял вокруг себя ауру молчаливого сочувствия и теплой, ненавязчивой заботы.

Прежде всего он заставил Маверика выпить чашку подогретого красного вина, потом помог ему раздеться и уложил в постель, бережно укутав сразу двумя шерстяными одеялами. И со словами: «Джон, если тебе что-нибудь будет нужно, я на кухне», — вышел из комнаты, оставив его одного.

Джонни свернулся калачиком и закрыл глаза. Заснул, а может быть, просто лежал тихо, постепенно согреваясь. Он был рад, что Алекс куда-то смотался, а вместо него пришел этот неприметный человечек в смешных очках, который ничего не требует, не задает мучительных вопросов, не хватает его бесцеремонно и грубо. А держится смущенно и настороженно, словно боится обжечься о чужую боль. Странный мальчик, и где его Алекс откопал?

Джонни лежал, то окунаясь в прозрачное забытье, полное смутных образов и красок, то проваливаясь в черный колодец беспамятства. Потом снова выныривая на поверхность и ловя чутким слухом глухое бормотание закипающего кофейника и мелкое, серебряное тикание часов на прикроватной тумбочке. Вместе с обыденными звуками к Маверику возвращалось сознание, а с ним — ужасы пережитой ночи; и Джонни стонал сквозь зубы, и трясся в изнурительной лихорадке, глубже зарываясь под колючие одеяла.

Но постепенно его тело расслабилось в приятном тепле, дрожь улеглась, а дыхание стало спокойнее. К вечеру он очнулся окончательно и долго смотрел в потолок широко открытыми глазами, не в силах понять, что за полосы движутся там хаотически, сплетаясь и образуя причудливые узоры. Свет ли это фар проезжающих мимо машин или порождения его собственного, не до конца прояснившегося сознания?

Плотные, мутно-кофейные сумерки уже сгустились, в комнате было темно и душно, и Джонни никак не мог определить который час. Алекса рядом не было, значит не так уж и поздно. Ушел ли тот чудик? Наверное, да, не ночевать же он здесь собрался?

Маверик тихо встал с постели и, как был, полуодетый, выскользнул на кухню. Там, за столом, в тусклом пятне желтого света, сидел вчерашний блондинчик и читал какую-то книжку.

Джонни остановился в дверях.

— Халло, — нерешительно окликнул он припозднившегося гостя. — Тебя, кажется, Паскаль зовут?

Он смутно помнил, как Алекс называл ему это имя, прежде чем убежать по своим архиважным делам.

— Да, — блондинчик поднял голову. Сквозь выпуклые стекла очков его взгляд казался расфокуссированным и слегка растерянным. — Как ты себя чувствуешь, Джон?

— Мне уже лучше. Почему ты не идешь домой?

— Я общал твоему соседу, что посижу с тобой до его возвращения. Он очень переживал за тебя.

Соседу, значит?! Ну, Алекс! Джонни даже смешно стало при мысли, что партнер мог за него переживать.

— Да я бы и один как-нибудь. Мне, правда, лучше, я же сказал... Или, хочешь, приляг на диване в гостиной? — предложил Маверик. — Что ж ты будешь полночи не спать?

Паскаль улыбнулся, тепло и открыто. Джонни его улыбка понравилась.

— Нет, спасибо. Я еще почитаю немножко. Во сколько обычно приходит Александр?

— Около часа ночи. Точно не знаю, я сам, обычно, прихожу позже.

Паскаль закрыл толстую, в черной кожаной обложке книгу и положил ее титульным листом вниз, на край стола.

— А ты где работаешь, Джон?

Вот тебе и раз, Джонни даже смутился. Он был уверен, что о его занятии знают все приятели Алекса. Достаточно хоть раз увидеть их ухмылочки при одном упоминании имени Джона Маверика!

Да почему он должен перед кем-то отчитываться; он же не ворует чужие деньги, а честно зарабатывает себе на хлеб... уж как умеет.

— Мне бы не хотелось говорить на эту тему, — вздохнув, ответил Маверик. — Извини, Паскаль.

— Конечно, это твое право, Джон.

Несколько минут они молча смотрели друг на друга, и Джонни очень хотелось самому спрятать глаза за толстыми радужными стеклами. В ношении очков есть как минимум два преимущества: пока они на тебе, твои чувства никому не видны, а стоит их снять — и мир становится расплывчато-прекрасен.

— Это я должен перед тобой извиниться, Джон. — произнес, наконец, Паскаль. — Я не собирался лезть к тебе в душу, прости. Любопытство — мой самый большой порок, — добавил он веско и с облегчением увидел, что стоящий в дверях худенький паренек с грустными еврейскими глазами робко заулыбался.

Хотя Паскаль Кламм и далек был от некоторых вещей, а о городских штрихерах имел не больше представления, чем о жителях планет системы Альфы Центавра; он прекрасно понимал, как больно может ранить человека неосторожно сказанное слово.

— Да, не смейся, Джон, продолжал он серьезно. — Именно, порок. Тот, кто задает собеседнику лишние вопросы, принуждает его ко лжи.

— Ерунда, — быстро перебил его Маверик. — Ты не спросил ничего особенного. Это мои личные тараканы. Я просто... не очень люблю рассказывать о себе. Слушай, а если ты все равно не хочешь спать, может быть, почитаешь мне что-нибудь из своей книжки? — попросил он неожиданно для самого себя.

Тут уже Паскаль слегка смутился.

— Это Библия, — сказал он, словно извиняясь, и перевернул черный кожаный томик названием вверх. — Конечно, если тебе интересно...

-Ты что, сектант? — удивился Маверик.

— Нет, почему же? Я так... для себя читаю. Просто хочу разобраться, как все устроено в мире.

— Ну и как, разобрался?

-Нет, — честно признался Паскаль. — Тут все довольно сложно. Ну что, почитать тебе? Да ты садись, Джон. Вот здесь, рядом.

Сесть с ним рядом, в теплом круге света, так близко, что можно почувствовать дыхание друг друга — вот что Паскаль ему предложил. Читать вслух красивые и мудрые слова, сложные и в то же время почти по-детски простые. И попытаться вместе понять мир. А если его понять, может быть, тогда он изменится?

Этого Джонни не суждено было узнать; потому что не успел он ответить, как хлопнула входная дверь — вернулся Алекс. Даже из кухни было слышно, как весело, хотя и не музыкально, он насвистывает в прихожей.

Не желая встречаться с Алексом, а уж тем более говорить с ним в присутствии Паскаля, Маверик ушел в спальню и снова лег, уткнувшись лицом в подушку.

                                                                                                    Глава 4

«Толстая тетрадка в синей обложке, исчерканной вдоль и поперек и слегка потрепавшейся по краям, исписана почти полностью, осталось всего несколько чистых листов. Но их должно хватить, потому что и моя история тоже подходит к концу. Так я, по крайней мере, думаю. Предчувствие, граничащее с печальной уверенностью. Всплеск интуиции, если хотите.

Обычная синяя тетрадка. На ее обложке, вкривь и вкось, мелкими буквами набросаны стихотворные катрены. Не одно, а десятка два стихотворений. А внутри — целая жизнь. Моя жизнь, жизнь Джона Маверика. Не очень длинная, и не очень складная, но уж какая есть — я всю ее записал. Хотя и не слишком надеялся, что кто-то захочет ее прочитать. Кому интересна чужая жизнь, со своей бы разобраться.

А мне уже и разбираться скоро будет не с чем. Жаль, что я не утонул тогда в Блисе, это была бы легкая и красивая смерть. Без грязи, без соплей и почти без боли. Разве что в тот миг, когда холодная речная вода врывается в легкие... Агония короткая, но интенсивная, а после нее — обрыв, пустота. И все дальнейшее уже не имеет значения. Пусть вылавливают из реки почерневший труп, пусть потом зароют, как собаку, за государственный счет. Я не настолько наивен, чтобы надеяться, что Алекс раскошелится на мои похороны, хоть и знаю: есть у него заначки. Может быть, и небольшие, но есть, не зря же целых два года обдирал меня, как липку. Да плевать, я был бы уже мертвый, а мертвому — все равно.

Но сейчас я еще жив, и мне так больно, что я едва могу водить карандашом по бумаге. Кажется, боль — это единственное человеческое чувство, которое я способен еще испытывать.

Я медленно умираю в белоснежно-стерильной больничной палате, в полном одиночестве. Только медсестра заходит иногда, чтобы проверить капельницу, и тут же удаляется быстрыми шагами, у нее много дел. Пару раз я пытался с ней заговорить, но она отвечала односложно и торопилась поскорее уйти. Для нее я — пустое место. Как будто уже умер, а с покойником кто станет разговаривать? На живых людей времени не хватает.

Палата рассчитана на двоих, но я в ней один. То ли больница полупуста, то ли не хотят травмировать других пациентов зрелищем смерти.

Я тороплюсь поскорее описать события вчерашнего вечера, а потом попрошу у медсестры успокоительного или снотворного. Господи! Уж поскорее бы все закончилось.

Я плачу, слезы капают прямо на открытую тетрадь; карандаш скользит по промокшей бумаге и рвет ее. Приходится переворачивать страницу... о, черт, и так места мало!

Мне всегда было боязно оставаться одному на набережной, в темноте, когда черные силуэты деревьев смутно прорисовываются на фоне атласно-серого ночного неба, а неяркие фонари чертят расплывчатые линии на узких тропинках парка. Но то, что случилось вчера, произошло при свете дня. Точнее, в сумеречный час, когда солнце уже утонуло за горизонтом, но мрак еще не вступил в свои права.

Всю последнюю неделю шли затяжные ливни. Блис перестал светиться, потускнел, разбух от дождевой воды, наполнился мелким сором, смытым где-то с затопленных берегов. Подступил к самым опорам моста, оставив мне лишь небольшую — примерно пять метров шириной — полоску суши. И я стоял, любуясь разноцветными бликами на поверхности луж и танцующими на ветру обрывками газет.

Вчера в парке еще были люди, правда чуть подальше. Меня от них, очевидно, загораживали заросли вечнозеленых кипарисов. Не знаю. Во всяком случае, никто не поспешил на помощь, когда меня окружила та компания. Их было человек семь или восемь, молодые ребята, лет восемнадцати-двадцати. Я никогда не видел их раньше, хотя городок у нас не большой, и многие друг друга знают, хотя бы в лицо. Возможно, приезжие.

Они обступили меня плотным полукольцом, так что и бежать было некуда — позади Блис. Умей я плавать, бросился бы в реку. В холодный, серый поток. И, кто знает, не вынес ли бы он меня, точно легкую щепку, на другой берег? Но, увы...

Нет, побоев я не боялся, так же как и сексуального насилия. И то и другое мне приходилось испытывать, и не раз. И то, и другое можно вытерпеть, если покрепче стиснуть зубы и поглубже затолкать внутрь рвущийся из самой души отчаянный крик боли.

Но было в глазах этих юнцов что-то странное, притаившееся в зловещей темноте неестественно расширенных зрачков. Что-то такое, что я сразу понял: сейчас меня будут не просто бить и насиловать. Черные точки злобы и безумия... острые, как тлеющие во мраке огоньки папирос.

Они приблизились, молча и страшно, оттеснив меня к самой воде... я даже закричать не сумел, потому что горло сдавило от ужаса. А потом мне просто заткнули рот, чтобы не вопил и не привлекал ничьего внимания.

Нет, я не боялся ни побоев, ни надругательств, я смог бы их стерпеть... но я боялся смерти. Люди, за что вы меня? Я еще не хочу умирать! В мире так много прекрасного, а я ничего... совсем ничего не успел увидеть.»

Когда Маверика привезли в больницу, он находился в состоянии глубокого шока и в ответ на все вопросы бормотал что-то невнятное. Полиции так и не удалось добиться от него ничего вразумительного. Да и как его было допрашивать?

Первые полтора часа Джонни почти непрерывно кричал от боли, корчась на узкой больничной койке, и в забытьи звал Алекса. Но до того удалось дозвониться только под утро. Потом обезболивающие — которые Маверику в суматохе не сразу дали — начали действовать... и он затих. Не заснул, а просто лежал неподвижно, с открытыми глазами, и непонятно было, отдает ли он себе отчет в том, где находится и что с ним стряслось.

На второй день, уже ближе к полудню пришел Алекс, слегка растерянный, и тоже, разумеется, ничего не смог рассказать, а только недоуменно пожимал плечами.

Джонни, который к тому моменту уже пришел в себя, сразу же принялся со слезами на глазах просить его привезти из дома какую-то синюю тетрадку... ну, ту, которая валяется на компьютерном столе. Он так умолял, торопил и настаивал, что Алекс, в конце концов, уступил и принес просимое, благо больница находилась всего в пятнадцати минутах ходьбы от их улицы. Вот только ручку забыл захватить, и пришлось Джонни одолжить карандаш у русской бабульки-уборщицы, мывшей пол в его палате.

Весь остаток дня Маверик пытался что-то писать в этой тетрадке. Но он был очень слаб, и все время плакал, и карандаш все время выскальзывал из его неловких пальцев и падал на пол, а поднять его самостоятельно Джонни не мог. Сплошное мучение.

Он ждал смерти, но смерть не приходила. Заснуть тоже не удавалось; и время тянулось невыносимо медленно, как расплавленная на солнце резина. Даже не тянулось и не ползло, а стояло на месте. Оно тошнотворно пахло хлоркой, кровью и лекарствами, это больничное время. И еще чем-то, с детства знакомым, но тщательно забытым... болью и страхом, и горьким бессилием жертвы, над которой уже занесен безжалостный нож судьбы.

                                                                                                       Глава 5

«Уже пятый день валяюсь на больничной койке и смотрю в жемчужно-тусклое, залепленное скользкой паутиной дождя окно. Уже пятый день мне не становится ни лучше, ни хуже.

Может быть... это еще не конец? Если не умер сразу, возможно, еще удастся выкарабкаться? Слабая надежда! Хотя, почему нет? Честно говоря, я даже не понял до конца, что именно те отморозки со мной сделали. Просто было очень больно... настолько, что все тело свело судорогой, даже дыхание прервалось. Но сознание не потерял. Наверное, все длилось не так уж и долго, не больше получаса. Потому что когда они оставили меня и ушли, в парке было еще светло.

Но мне эти полчаса показались вечностью в аду. Которая навсегда перечеркнула все, что было раньше. О, если только... если я выберусь из передряги живым, моя жизнь станет совсем другой. Я научусь ее ценить, не разбазаривать по пустякам. Как только выпишусь из больницы, сразу поговорю с Алексом и поставлю его перед фактом: я на «штрих» больше не пойду. Попробую получить государственное пособие и поступлю куда-нибудь учиться. Надо спросить на бирже труда, проконсультироваться. На пособие можно худо-бедно прожить, а уж там... с приличным образованием нормальную работу найти не сложно.

Ну, а если Алекса подобная перспектива не устраивает, значит, нам не по пути. Уйду от него, и, вообще, уеду из Блисвайлера. Хватит цепляться за миражи прошлого, уеду туда, где меня никто не знает.

«Nie wieder, — крупными буквами вывожу я поперек исписанной всякой ерундой обложки. Поверх цитат, стихов, карандашных рисунков... поверх всей моей прошлой жизни. — Никогда больше.» Пусть случившееся послужит мне уроком. Жестоким, да, но хороший урок — всегда во благо. На всех языках, которые знаю, я даю себе клятву покончить с этим унижением. За бездумную жизнь приходится платить, это справедливо, но... как же не хочется платить самой жизнью. Пожалуйста, — молю я неизвестно кого, — дайте мне еще один шанс!

Вчера седовласый профессор от медицины долго беседовал о чем-то с Алексом... и Алекс был со мной после этого непривычно ласков, даже нежен. Как странно. Неужели врач сказал ему, что я умру?

Но я чувствую себя не так уж и плохо. Лучше, чем в первый день. Если не считать глухой, тянущей боли внизу живота, когда пытаюсь встать. Правда, вставать мне не разрешают. И есть совсем не дают. Только чай, понемногу, маленькими глоточками... холодный мятный чай, который я в другое время ни за что не стал бы пить. Сейчас он кажется мне чуть ли не райским нектаром. Неужели ко всем моим мучениям нужно добавлять еще пытку голодом и жаждой?»

— Почему мне дают только чай? — допытывался Джонни. — Что такое со мной, Алекс? Когда мне, наконец, можно будет есть?

За оконными стеклами уже сгустилась холодная, отчужденная темнота осенней ночи, но в палате царил приятный, мягко-золотой свет «ночника». Маверик попросил друга выключить верхние лампы, противно гудящие и раздражающие зрение. И теперь полулежал, облокотившись на слегка приподнятое изголовье кровати и скрестив ослабевшие руки поверх одеяла.

Алекс вздохнул и прямо взлянул ему в глаза. Прямо и спокойно.

— Боюсь, что никогда, Джонни. Я говорил вчера с врачом, и он мне все объяснил. Ты получил травму, не совместимую с жизнью.

Слезы хлынули из глаз Маверика.

— Значит, — переспросил он беспомощно, — никакой надежды? А ты... уверен? Может быть, они ошибаются?

Но его друг только покачал головой.

— Так сказал врач. Не думаю, что он может ошибиться. Нет, Джон, не в твоем случае. Вообще-то, он советовал не говорить тебе, но... — Алекс пожал плечами. — Мне кажется, что самая печальная правда лучше неизвестности, разве нет? К тому же, у тебя теперь будет немного времени, чтобы... ну, подготовиться что ли морально... подумать там о чем-нибудь...

— Да, Алекс... спасибо, — прошептал Джонни.

— Джон, мне жаль, что все так вышло, правда, жаль...

Алекс чувствовал, что надо сказать что-то подобающее случаю, но, увы, психолог из него был никакой. Он поспешил поскорее закончить разговор. Не из душевной черствости, нет. Просто ему было тяжело видеть партнера больным и плачущим. Он и раньше не выносил его слез, но тогда можно было закатить мальчишке хорошую оплеуху, чтобы прекратить истерику. Сейчас у него, конечно, не поднялась бы рука бить умирающего. Да и персонал больницы мог его неправильно понять, пожалуй.

— Ладно, не грусти, — произнес Алекс, наконец. — Я пойду, а то поздно уже, спать пора. Завтра увидимся, надеюсь, — он безмятежно улыбнулся. — Да, чуть не забыл. — он вынул из кармана и протянул Джонни измятый листок. — Я распечатал последнее письмо твоей подружки. Подумал, что тебе интересно будет прочесть.

— Я не могу сейчас ничего читать, — тихо сказал Маверик. — О чем она пишет?

— Беспокоится, куда ты пропал, — ответил Алекс нехотя. Ему было лень пересказывать письмо, да и не очень-то хорошо он его помнил. Так, пробежал глазами. — Еще рассказывает, что ее бывший муж вернулся с повинной, и она его простила. У тебя, конечно, просит прощения и всякое такое.

— Если бы она знала, что это я виноват перед ней, что это я должен просить прощения, — возразил Джонни, всхлипывая и судорожно комкая в ставших вдруг чужими и неловкими пальцах край одеяла. Плакать ему было больно и стыдно перед Алексом, но он ничего не мог с собой поделать.

— Ты ни в чем не виноват, Джон, — спокойно сказал Алекс, — ни перед кем.

Маверик попытался приподняться на кровати, но сесть не смог; гримаса боли исказала его неузнаваемо осунувшееся за последнюю неделю лицо.

— Алекс, ты только не издевайся надо мной сейчас, но, пожалуйста, ответь... ты любишь меня, хоть немного?

— Ты что, совсем охренел?!

— Алекс, ты видишь, я умираю... Меня никто никогда не любил... за всю мою жизнь. У меня в детстве даже собаки не было...

Но его друг отводил глаза.

Признаться в любви? Кому, этому пидовке? Этому штрихеру? А если он все-таки выживет?!

— Пока, Джон, — произнес Алекс как можно мягче. — До завтра.

— Завтра может уже не быть, — прошептал Джонни, бессильно откидываясь на подушку, — для меня.

Алекс вышел, хлопнув дверью; его шаги стихли в коридоре, и Маверик остался один. Он рыдал, натянув одеяло на голову... от боли, от отчаяния, от жалости к самому себе... от стыда за свою так глупо сложившуюся и так нелепо оборвавшуюся жизнь. И сам не понял, когда забылся, провалился не то в беспамятство, не то в сон.

Маверик очнулся, как от толчка или внезапного звука. Была уже глухая ночь. Ни шороха, ни тиканья часов, ни звезд за окном... тишина и пустота, и все казалось не таким, как раньше. Словно контуры предметов стали четче, а углы заостреннее. И пол странно блестел, как будто по нему расплескали не то воду, не то кровь. Да и «ночник» горел по-другому: его узкая лампочка, подобно пламени свечи, дрожала и вытягивалась. И, истончаясь, хрупким огненным стебельком устремлялась вверх. А смутные желтые тени метались по стенам, трепетали и бились, как знамена на невидимом ветру.

Джонни наугад, точно слепой, протянул руку и взял с тумбочки письмо Кристины. Буквы дергались и прыгали перед глазами, как живые, но ему все-таки удалось разобрать начало:

«Дорогой, Поль! Сегодня ночью мне приснился странный сон, как будто мы оба живем на разных берегах широкой и мутной реки. Совсем не похожей на Оку, другой... И ты был другим, не таким, как на фотографии. Гораздо моложе, почти мальчик. Беззащитный, как заблудившийся в темноте ребенок. И мне так хотелось протянуть тебе руку, через эту пустоту, через ночь, но река...»

«Она права, — прошептал Джонни, роняя листок. — Все так и есть. Спасибо, Кристина.»

Он почувствовал, как его уносит, увлекает широким черным потоком. Как медленно, а потом все быстрее и быстрее начинает кружиться вокруг него палата... как мигает и гаснет «ночник», легко, точно догоревшая спичка... Возьми меня крепче за руку. Мне страшно. Я блуждаю во мраке и не вижу пути, по которому иду. Я бреду сквозь туман и холод, сквозь распадающийся и обращающийся в ничто мир. Мой маленький мир, в котором я когда-то жил, и куда мне больше не суждено вернуться... Иду на голос реки.

Все исчезло... а потом неизвестно откуда возник свет. Серое, прозрачное сияние, исходившее не с мутного, словно закопченное стекло, неба; а как будто отовсюду. От черных, неподвижных деревьев, от слабо серебрящихся камней мостовой, от гладкой, точно облитой рыбьим жиром, поверхности воды.

И Джонни увидел, что стоит на берегу Блиса, на знакомой набережной. Только мост куда-то исчез, растворился в зыбком, холодном воздухе и переливах света. Будто и не было его никогда.

Маверик спустился с набережной и подошел совсем близко к воде. Сейчас, когда смерть простирала над ним свои крылья... мягкие и шуршашие, как облетающая к его ногам листва, мысль о том, чтобы утонуть в реке, уже не казалась ему такой страшной. Но по той легкости, которая ощущалась во всем теле, и по странному, звенящему чувству торжества, высокой ликующей нотой зазвучавшему вдруг в груди, он понял, что не утонет. Переплывет. На другой берег, туманный, далекий и недостижимый. Туда, куда он когда-то так стремился попасть.

На этом обрывается дневник Джонни Маверика, а я завершаю свое повествование. Правдивое, а может быть, только похожее на правду. Или вовсе не похожее. Какая разница? Что было — то было, что прошло — то прошло.