Lipa — ШАШКА

(мистическая повесть)

Часть первая

Глава первая. ДУНЯ

При крещении пьяненький батюшка, обидевшись на отца за небогатое подношение, а может ещё за какие прегрешения, назвал новорожденного Евдокидунием. Русскому человеку, конечно, такого имечка не выговорить и потому все стали звать его просто Дунькой. Много носов пришлось расквасить малолетним ровесникам за обидное женское прозвище, но ничего не поделаешь, это в станице обычное дело — если уж прилипла кличка, то намертво. Даже в семье его так звать стали.

Так и остался он по жизни с женским именем Дуня и со славной казачьей фамилией Каратаев.

У батяни кроме него было пять сестёр, брат Петруха и он — последыш. Быть младшеньким в казачьей семье не сахар. Мало того, что сёстры, взрослые уже девахи, постоянно шпыняли, так Петька, хоть и был всего двумя годами старше, нос задирал, изображая из себя наследника отцовского хозяйства. Хотя наследовать-то особо и нечего было — отец, по станичным меркам, считался просто «справным» казаком. Имел обычную хату-мазанку, подворье, пяток коров, шесть лошадей, ну и кур да гусей без счету. Землицы, правда, было маловато — станичное общество нарезало наделы земли только на сыновей, а на девок не полагалось…

Постоянно в батраках при них жил приблудный безответный глухонемой мужик, пришедший когда-то давно в станицу неизвестно откуда. Из-за большого родимого пятна в пол-лица звали его не иначе как Каин. Вроде получалось, как бы каиновой печатью отмечен.    В страду, конечно, нанимали ещё батраков, не без этого — не успевал отец вместе с Каином в четыре руки со всем хозяйством справляться, рыбалить, на охоту ходить, а дочкам-то на приданое надо было зарабатывать!

Больше всего завидовал Дунька тому, что старшему брату по наследству перешла дедовская шашка с потемневшей дубовой рукоятью, позолоченным эфесом и хищно выгнутым лезвием. Прогиб у неё был чуть-чуть больше чем надо и это придавало шашке особый шик и красоту. На серебристой режущей кромке было несколько едва заметных зазубрин — это, если верить рассказам отца, одно время басурмане приноровились в плечи черкески полосы железа вшивать, чтобы берегли они их от казацкой шашки. Только бесполезно было — всё равно разваливал их дед от плеча до пояса страшным ударом. Потому как удар этот был чисто каратаевский — только они умели рубануть так, чтобы тело человеческое мягко и плавно развалилось на две половины, выпустив сизые петли кишок. Шептались ещё станичники, что шашечки у них были не простые, а заговорённые, потому как без колдовства не под силу простому смертному так половинить человека.

Старший брат часто снимал дедовское оружие со стены и на зависть Дуне выходил на двор лозу порубать. Такие упражнения в казачьих семья поощрялись — сызмальства пацаны к оружию должны привыкать. А к своей шашке отец строго-настрого запрещал прикасаться. В свои пятьдесят лет был он ещё не слабым казаком и всегда приговаривал, что выпустит любимую шашку из рук только после смерти и пусть она тогда внучатам достанется — Петенькиным деткам.

Частенько горько плакал по ночам Дунька от такой несправедливости. Зависть и обида душили его, во сне и наяву грезил он шашкой, принадлежавшей бы только ему, ему одному. Он почти ощущал как ребристое дерево рукояти ложится в ладонь и непередаваемый стальной звон лезвия отдаётся в руку и волнует кровь. Просыпаясь, с горечью осознавал, что нет у него никакой шашки и, накрывшись подушкой, давал волю слезам. Плакать надо было беззвучно и осторожно — не дай Бог, отец услышит или прознает, что Дуня плакал, порки тогда не миновать — казак слёзы лить может только один раз в жизни — на похоронах матери. Вспомнив об этом, он ещё больше начинал рыдать, страшно становилось когда представлял мёртвой свою мать — тихую безответную женщину, часто украдкой ласкающую своего младшенького сыночка.

А утром, ехидный Петька докладывал отцу:

— Опять наш Дунька нынче ночью как баба ревел…

Не торопясь, отец облизывал ложку и с размаху бил по лбу Петруху:

— Доносчику первый кнут! А ты Дунька, марш на двор за розгами!

Глава вторая. КУЗНЕЦ

Несколько раз, улучив удобную минутку, когда бывал отец в благодушном настроении и подпитии, подкатывался Дуня к нему с просьбой:

— Бать, батяня, мне бы шашку купить… скоро занятия строевые, а у меня никакой нет…

— Отстань, — резко обрывал его отец:

— Денег нет пока, вишь, сестрам твоим приданое надо, девки уже на выданье, а абы какую шашку покупать, так себе дороже будет! Цыть пока, надо будет, к сроку справим…

После Покрова дня станичное общество назначило для молодёжи военные сборы проводить: джигитовкой заниматься, лозу, да кочаны капусты на полном скаку рубить, пластунскому делу обучаться.

Вечером вынес отец из чулана старый кавалерийский палаш и вручил его Дуньке:

— Накось тебе эту сабельку. Штобы капусту крошить и такая сойдет…

Закусив губу, водил Дунька точильным камнем по ржавому лезвию тщетно пытаясь стереть глубокие раковины и хоть чуть-чуть убрать зазубрины. Со стыдом представлял он как под насмешливые взгляды стариков-станичников будет не рубить, а переламывать упругие ветки неуклюжим куском железа, даже отдалённо не напоминающим настоящую казацкую шашку. Рядом, заложив одну руку за спину, ходил по двору и вертел своей шашкой злыдень Петруха. Дунька старался не смотреть на него, но сверкающее полированное лезвие само собой притягивало взгляд.

Наконец-то, перед самым рождеством, пошел отец вместе с Дунькой к кузнецу Остапу насчет шашки договариваться.

Был кузнец необычайно широк в груди и сильно колченог. Рассказывали про него, что десять лет провёл в басурманском плену, где нехристи у него жилы с ног вытянули, но всё равно он смог убежать. Там же, в плену, много секретов оружейного дела узнал и поговаривали, что даже самому хану Гирею шашку ковал.

Катясь шариком от закопчённой кузни, стоящей в глубине подворья, подошёл Остап к ним. Сдержано поздоровкались. Отец угостил самосадом из кисета. Закурили, поговорили об озимых, о погоде и видах на урожай. Наконец, перешли к главному.

— Сколько Остап, возьмёшь за то, чтобы шашечку моему последышу отковать?

Прищурился кузнец, не спеша, стряхнул пепел с цигарки:

— Двадцать червонцев золотом.

— Двадцать червонцев? — ахнул отец: — Да в базарный день…

— Вот и покупайте себе шашки на базаре! — кузнец зло сплюнул на цигарку, растоптал её кривой ногой и, не оглядываясь, пошёл прочь.

— Погодь, погодь, Остап, давай поторгуемся!

— Не торгуюсь!

— Да согласен, согласен я на твою цену!

Кузнец, остановился:

— Ладно уж, коли так, то по рукам!

— Слышь, Остап, это самое…, — отец замялся: — А шашечка-то,… гм, гм…, заговорённая будет?

Строго и долго посмотрел кузнец сначала на отца, а потом на Дуню. Лицо его до самых бровей заросло седой бородой, от которой пахло палёной шерстью. Лысая башка была на диковинный манер повязана грязной тряпицей. Чёрные выпуклые глаза пронзали насквозь:

— Так вить цену-то я за заговорённую и назначил. Простая-то, знамо дело, дешевше будет. Знаю, что мальцу твоёму только такая и нужна…, не простой он хлопец у тебя…. Да уж, не простой…. Ты Дуня, на следующий молодой месяц прибегай ко мне в кузню, вместе ковать будем — надо чтобы шашечка твоя с самого рождения привыкала к тебе.

Не попрощавшись, кузнец заковылял прочь…

Глава третья. МЕРТВАЯ ГОЛОВА

Наконец-то дождавшись когда месяц тонкой серебряной чёрточкой прорезал зимнее небо, Дуня примчался к кузнице. Сквозь щели притвора сверкали огненные всполохи, что-то шипело, громко ухало и звенело. Перекрикивая этот адский шум, раздался зычный, как из бочки, бас кузнеца:

— Входи уж, чего там у двери толчёшься!

Толкнув дверь, Дуня вошёл и замер в удивлении. Внутри кузница действительно походила на ад: стены были закопчены до такой степени, что казались сделанными из блестящего антрацита, в центре, синим пламенем жарко горел и гудел горн. Два мускулистых, голых по пояс молотобойца в кожаных фартуках, с размаху колотили огромными кувалдами по светящейся и выстреливающей огненными искрами железяке, которую держал щипцами сам кузнец.

Кивком головы хозяин кузницы остановил работу своих подручных и они бесшумно куда-то исчезли, растворившись в таящемся по углам сумраке.

— Значицца шашечку надобно отковать тебе, Дуня… — после долгого молчания заговорил кузнец: — Сделаем тебе шашечку, сделаем. Вечерами я сам её ковать буду, ну а ты на подхвате станешь…, посмотришь как в огне, да меж молотом и наковальней она рождаться будет, как мы её из пекла в купели калить станем…. Много чего удивительного в работе увидишь, но зазря меня ни о чём не спрашивай, знай что так оно надо… без этого НАСТОЯЩУЮ шашку не выкуешь. Щас отдохнём чуток, да когда время к полуночи ближе будет, пойдем заготовки откапывать. Есть у меня дальние схороны…

Уже больше часа брёли они по заснеженной степи. Даром что колченогий, кузнец, не оглядываясь, прытко семенил по полям и буеракам, да так, что Дунька едва поспевал за ним.

Наконец, спустившись в ничем неприметную балку, остановились на краю заросшего камышом болотца. Остап прошёл несколько шагов взад — вперёд и, вытащив откуда-то крошечную лопатку, сунул её в руки Дуне:

— Вот, копай здесь!

Мёрзлая земля на удивление легко поддалась отточенному лезвию лопаты и вскоре Дунька углубился почти на несколько вершков. Неожиданно, в темноте ямы что-то забелело и, подковырнув странно лёгкий камень-голыш, он с ужасом увидел, что это был человеческий череп, зловеще ухмыляющийся беззубой верхней челюстью.

Кузнец, стоящий рядом, коротко хохотнул:

— Не боись мертвяка, живых опасаться надо.

Под черепом торчало из земли несколько ржавых металлических прутков. С кряхтеньем ступив в яму, Остап легко вытащил из земли длинные полосы металла:

— Вот Дуня, это заготовки на твою шашечку. Ровно семь лет ржа болотная выедала из них всякую гадость, а мертвая голова злобой напитывала. Не может настоящая шашка без злобы быть, тогда это не оружие, а так… пустая железка будет…

Кузнец ударил прутками друг о друга и над ночной степью поплыл долгий мелодичный звон:

— Слышь? Поёт уже, поёт твоя шашка! Крови и сечи просит…

Глава четвертая. КАИН

Никогда бы не подумал Дуня, что отковать шашку такое кропотливое дело. Без устали кузнец сковывал заготовки в одно целое, разрезал и снова калил в горне, подсыпая в огонь какие-то едко пахнущие порошки. Время от времени, с шипением, поочерёдно опускал будущее оружие то в воду, то в масло. Ковыряя заскорузлым ногтем бесформенный металл, иногда сокрушённо качал головой, но чаше улыбался и шептал что-то нежно-ласковое. Странно и жутковато было видеть Дуне в такие минуты Остапа, разговаривающего с железякой как с малым ребёнком.

Прошло больше двух месяцев, но металлическая болванка, с которой возился и нянчился кузнец, даже отдалённо не напоминала шашку.

Однажды, в очередной раз, отковав заготовку, Остап сказал Дуне:

— Вот что хлопец, сейчас больше ко мне в кузню не бегай. А после третьего дня приходи, приходи…. Сглазить боюсь, но может уже готово будет лезвие. Запомни только — не раньше, чем после третьего дня, вечером. Раньше появишься — всё дело испортить можешь…

Три дня не мог найти себе место Дунька. Работая по хозяйству, кормя и чистя лошадей, вытаскивая из конюшни навоз, грезил он шашкой. Скоро, уже скоро будет в руках его настоящая казацкая шашка, а уж с ней ждут его великие дела: ходили по станице слухи, что скоро война с германцами и австрияками намечается...

В назначенный срок, вечером, робко заглянул в кузницу. Остап сидел на чурбане, курил и отрешенно смотрел на лезвие шашки, лежащее на массивном дубовом столе. Увидев пока что ещё чёрную, в пятнах окалины, полоску стали, у Дуни радостно ёкнуло сердце. Неповторимо плавный изгиб оканчивался змеино-острым жалом. Вдоль лезвия шло четыре глубоких дола-желоба, с идеальной точностью повторяющих форму шашки. Хвостовик рукояти был слегка скошен вперёд — именно так, как ему мечталось…

Кузнец поднял голову:

— Что нравится? Сядь-ка рядом…. Да, неплохое лезвие получилось... Тока это не шашка ещё…. Самое главное впереди…

Остап неожиданно и пронзительно посмотрел на Дуню. Внутрь закрался холодок, а слова стали как будто врезаться в душу:

— Надо шашку твою обязательно на крови закалить. Показать надо ей свежую кровушку, чтобы всегда она пить её хотела. Только тогда будет она ворогов твоих рубать так, как ты сам этого захочешь.

— А где ж кровушки-то свежей взять, дядько Остап?

Кузнец приблизил вплотную своё лицо к Дуньке и шепотом выдохнул:

— С человеку живого! С живого! Сможешь?

— С-смогу, наверное. Тока с кого кровь-то брать дяденька?

— Беги счас на свой двор да обманом приведи сюда батрака вашего Каина. Смотри, чтобы никто ничего не видел. Его обречём на заклание…. Уж коли решился, то делать надо быстро, сегодня ночь самая подходящая, полнолуние. И ещё, погодь, сними-ка с себя крест нательный, да положи вот здесь. Такие дела, хлопец, лучше без креста делать…

Не помня себя и дрожа от непонятного возбуждения, прокрался Дуня по знакомому двору к сараюшке, в которой жил Каин. Толкнув дверь и задохнувшись от спёртого воздуха, осторожно подошел к топчану, где храпел батрак. В бледном лунном свете, сочащемся сквозь крошечное оконце, лицо его, отмеченное багровым родимым пятном, казалось залитым кровью.

Осторожно потрепал Дуня его по плечу:

— Каин, пойдем со мною. Очень надо, пойдём …

Проснувшись, приподнялся Каин в постели на локтях и с ласковой, как у всех глухонемых улыбкой, долго смотрел на Дуню. Нехорошо стало Дуньке от этой улыбки и он, в замешательстве, протянул    лежащую рядом одежду, знаками показывая, что надо идти вместе с ним. С готовностью быстро оделся Каин и вскоре задворками прошли они к подворью кузнеца Остапа …

Внутри кузница преобразилась. Повсюду горели свечи. Сам кузнец, переодевшись в черную, странного покроя рубаху, дорисовывал углём на расчищенном от разной кузнечной утвари широком дубовом столе круг с вписанной в него пятиконечной звездой. В четырёх лучах звезды были вбиты по два огромных кованых гвоздя из тех, которыми брёвна скрепляют.

Остап подошёл к Каину, недоуменно стоящему посреди кузницы, не торопясь, с улыбкой осмотрел его, обошёл кругом и неожиданным, неуловимо-коротким ударом в лицо сбил с ног. Быстро взял упавшего на пол и закатившего глаза мужика под мышки, легко взгромоздил на стол. Сноровисто привязал верёвками руки и широко раздвинутые ноги промеж гвоздей.    Уже не торопясь, острым ножом срезал всю верхнюю одежду с Каина, оставив только одни несвежие, пожелтевшие в паху подштанники.

Дуню бил озноб. Происходящее казалось временами жутким, но манящим своей запретностью сном. Во все глаза смотрел он на страшного Остапа, на глухонемого, распятого на столе, на узкий серп шашки, лежащей в голубом пламени горна. Между тем, кузнец подкачал меха, поворошил угли, и, довольно крякнув, сказал не оборачиваясь:

— А ну-ка Дуня, вылей пару ковшиков воды ему в харю. Пусть тоже на твою шашечку полюбуется…

От студёной воды зашевелился Каин, открыл глаза, бешено начал вращать зрачками. Судорожно дёрнул руками, ногами и, убедившись в том, что не может освободиться, неожиданно тоненько и пискляво завыл, широко раскрывая рот с обломками гнилых зубов.

От этого жалобного воя не по себе стало Дуньке, подскочил он к кузнецу и, не помня себя, выкрикнул:

— Может не надо, дядько Остап? Давайте отпустим его! Пусть шашка у меня обыкновенная будет…. Не надо так! Не надо...

Мощной рукой отшвырнул его кузнец в дальний угол, дико сверкнул безумными глазами, замахнулся тяжёлыми клещами:

— Ах ты сучий потрох! Кровушку лить шашкой собираешься, а сам крови испугался! Да я тебя…

Глава пятая. ЗАКАЛКА

Вдруг, внутри Дуни что-то ёкнуло и оборвалось. Дрожь куда-то ушла. Всё тело налилось спокойной и мрачной силой, которую до сих пор не доводилось испытывать ему. Кузница словно преобразилась и показалась маленькой, невзрачной и тесной. Пришла дерзкая уверенность в своей неизведанной ещё силе... Неторопливо встал он на ноги и, уверенно глядя в бешеные глаза кузнеца, с непонятным ему самому спокойствием, сказал:

— Не боюсь я крови, дядько Остап. Надо будет — через кого угодно переступлю, и кого хошь шашкой порубаю: и бога, и чёрта, да и вас тоже смогу…

— Добре, добре Дуня… не ошибся я в тебе…, ну так давай дело наше продолжим…, — кузнец, как ни в чем ни бывало, отвернулся к горну, стал клещами переворачивать раскаляющуюся шашку.

Не торопясь, подошел к затихшему глухонемому, подставил под левый его локоть длинный и узкий лоток.

Подняв руки вверх и задрав голову к закопчённому потолку     нараспев начал читать какие-то непонятные слова, показавшиеся Дуньке странно знакомыми. Вслушавшись, он вдруг понял, что читает Остап молитву «Отче наш», только наоборот. Между тем голос кузнеца нарастал и гремел по всему тесному пространству кузницы, непонятные заклинания впивались своим звучанием в мозг. Неожиданно он резко замолчал. Пламя свечей, от незнамо откуда набежавшего ветерка колыхнулось, и часть из них потухла. На чердаке что-то громыхнуло, а огонь в горне вдруг вспыхнул ярким и ослепительным пламенем.

Достав из сапога короткий, со странным широким лезвием нож, Остап резко провёл им по руке Каина. Тёмная кровь небольшим, но бурным фонтанчиком потекла в подставленный лоток. Со звериной силой глухонемой забился на столе, и жутко начал мычать, силясь что-то сказать. Багровое пятно на его лице почернело, жилы на шее вздулись, а на землистом теле напряглись и выпучились мышцы.

— Дуня! — крикнул кузнец:

— Навались-ка на него, да попридержи покрепче. А то неровён час опрокинет лоток и всё дело на смарку пойдёт. Ишь, какой неспокойный попался…

Дунька упал всем телом на глухонемого и с силой придавил к лотку его кровоточащую руку. Злоба на то, что какой-то батрак своим сопротивлением мешает осуществить Дунькину мечту — получить шашку, взбесила его. Неожиданно для себя, с ненавистью, он глубоко, как учили на занятиях по пластунскому делу, ткнул Каину пальцем в глаз. С непонятной радостью увидел вытекающий вместе со слизью и кровью ещё живой зрачок, повисший на длинном глазном нерве, услышал жалобный всхлип. От этого всхлипа бешеная ярость ещё больше накатилась на Дуньку, и, он, переполненный нечеловеческой злобой, сдавил хрипящее горло.

-Погодь немного Дуня, отпусти его, — как будто откуда-то издалека донёсся голос кузнеца:

— Охолони чуток, пока нам этот Каин ещё живым нужен…. А ты молодца, молодца Дуня,… Ох и лютый же ты, лютый…

Нехотя разжав пальцы, Дунька встал около стола, пристально глядя на глухонемого. Испугано вращая единственный глазом, тот в страхе затих и только крупная дрожь сотрясала всё его длинное, несуразное тело.

Когда лоток наполнился кровью, Остап поставил его в изголовье на пятый луч нарисованной звезды и туго перетянул тряпицей рану на руке Каина. Сосредоточенно, не обращая больше ни на кого внимания, достал из горна светящуюся малиновым цветом шашку. Глухо бормоча заклинания, несколько раз провёл огненной полосой над трепещущим телом глухонемого и резко опустил раскалённую сталь в лоток с кровью. Жуткое, зловонное облако пара взметнулось вверх, дымящиеся, черные сгустки разлетелись во все стороны, а протяжный детский крик испуганного Каина слился с неистовым рыком кузнеца…

Часть вторая.

Глава первая. ЛЮТЫЙ

Командиру 2-го эскадрона 4-й кавалерийской дивизии первой Конной Армии Евдокиму Каратаеву, по прозвищу Лютый, с утра нездоровилось. Причиной тому, скорее всего, был самогон, выпитый вчера вечером в изрядном количестве. Этой ночью, впервые в жизни, ему приснились странные кошмары с чертями, зловещими черепами и давно забытым лицом глухонемого батрака с огромным лилово-красным родимым пятном. Неожиданно воспоминания нахлынули на него…

*    *    *

…Ночь в закопчённой станичной кузнице. Кузнец Остап протягивает ему шашку, хвостовик которой, вместо рукояти, обмотан влажным тряпьём. Отчётливо вспомнились слова кузнеца:

— А сейчас, Дуня, ты должен напоить свою шашку живой кровью… Дело нехитрое — снеси-ка голову этому Каину, опробуй шашечку…

Не колеблясь и сам поражаясь своему равнодушию, Дуня, тогда ещё почти пацанёнок, легко, словно по кочану капусты, рубанул тёмную, жилистую шею. Почти не ощутив препятствия, шашка рассекла плоть и глубоко вонзилась в дубовую столешницу. Голова, удивлённо моргая глазом и беззвучно шевеля губами, покатилась по столу, оставляя алый след, с глухим стуком упала на земляной пол…

Странным клекочущим смехом расхохотался тогда кузнец:

— Ну вот и славненько… Повязан ты теперь кровушкой с шашкой своей. Люби шашку пуще жены и будет служить она верой-правдой, будет оберегать в бою, если канешно с другой заговорённой шашкой, которая посильнее твой будет, не встретишься… Тока не должно такого быть, я все заговорённые шашки по пальцам сосчитать могу…

Ну а счас, беги домой, я шлифовать да полировать лезвие буду, рукоять сделаю…

…Вспомнилась ещё германская война, где за храбрость получил он георгиевский крест, и вспомнился первый красный кавалерийский отряд, где шашками устанавливали они советскую власть на Дону и Кубани. Прослыл тогда Евдоким лихим рубакой, за что товарищ Семен Михайлович Буденный лично вручил ему богато украшенную позолотой шашку.

Досадный, надо сказать, подарок оказался. При каждой встрече пенял ему комбриг за то, что не носит наградное оружие.

«Уж не брезгуешь ли ты революционной наградой?» — часто спрашивал…

А Евдоким не мог расстаться со своей заговорённой шашкой. За долгие военные годы привык к ней и, памятуя наказ кузнеца, никогда не расставался со своей любимицей, тайно считая в душе живым существом. По ночам клал в изголовье, а в свободные минуты или полировал бархоткой, или вострил мыльным камнем. Надо сказать и шашка его никогда не подводила. Всегда повинуюсь хозяйской воле, легко разваливала противника от плеча до седла, настигала убегающих, рубила пленных. В последнем деле сильно преуспел красный командир Каратаев, за что и получил прозвище — Лютый. Беспощаден был он не только к врагам революции, но и к своим же товарищам. По приказу товарища Буденного, для укрепления красной дисциплины, собственноручно казнил бойцов, не выполнивших приказ.

И тихо ахал строй красноармейцев, видя знаменитый каратаевский удар, после которого распадалось человеческое тело на две половины. И с опаской шептались за спиной: — «Ох, и лют же комэск! Дюже лютый, как зверь…»

*    *    *

Накинув портупею с шашкой прямо на нательную рубаху, сел Евдоким за загаженный стол, налил мутноватой тёплой самогонки, с отвращением выпил, похрустел малосольным огурчиком и снова задумался…

Пару месяцев назад, гоня разбитых деникинцев, проскакал он со своим эскадроном через родную станицу. Пришпоривая коня, покосился на обгорелые ветви яблонь и груш стоящих вокруг закопченного остова печи — там, где была их хата. Не сжалось тогда сердце и не дрогнула душа — давно вылетел он из родного гнезда и ничего не тянуло к нему. Кровь, смерть, людское горе закалили его до такой степени, что стал он ко всему равнодушен. И самым дорогим на этом свете было для него его оружие.

На околице, сломав хиленькое сопротивление ополченцев, недолго гнал он по полю странно знакомую фигуру, катящуюся на коротеньких безобразно кривых ножках. Человек этот, бросив винтовку, бежал, прикрывая голову двумя руками. Такая глупость всегда удивляла Евдокима — да разве ж можно защититься рукой от сабельного удара?

Настигнул, крутнул шашкой, вспоров вместе с телом ткань рубахи на бегущем от плеча до самого пояса. Видя краем глаза как полетела прочь отрубленная рука, поскакал дальше, зная, что раненых после его удара никогда не остаётся. И только спустя какое-то время подумалось:    уж не кузнеца ли Остапа зарубил он? Сильно похож был со спины… Мысль эта, пустяшная, тут же забылась в хмельной горячке боя…

А вот сейчас опять вспомнилось…. Только к чему бы это?

Глава вторая. ПЕТРУХА

В дверь, постучав, вошёл вестовой:

— Товарищ командир! Наши поутру беляков словили. Видать заблудились в потёмках. Что прикажите делать с ними?

Евдоким задумался. Эскадрон после боёв находился в неглубоком тылу на заслуженном отдыхе. Поэтому пленных можно было смело, без допроса, пустить в расход. Но, с другой стороны, допросить недобитых деникинцев не мешало бы — а вдруг что ценное скажут?

— Ладно, — буркнул командир эскадрона: — Гоните их на двор, счас выйду, там и посмотрим…

Не торопясь выпил ещё самогонки и стал одеваться.

Застегнул френч на все пуговицы, пояс и портупею подтянул. Провёл рукой по подбородку — щетина порядком отросла, но бриться долго… Ладно, и так сойдёт…. Руку положил на эфес шашки — вот она родимая, здесь, рядышком… Плохо только что сапоги не чищены, в пыли…

Вышел на крыльцо командир 2-го красного эскадрона Лютый. Утреннее солнышко припекало. Парило. Воробьи купались в придорожной пыли — видать быть сегодня дождю. Это хорошо, что эскадрон на отдыхе — в дождь воевать совсем несподручно.

Хмуро взглянул на пленных. Тесной кучкой, в одном исподнем бельишке, толпились они посреди двора окруженные гарцующими конными конвоирами. Поморщился командир — опять, опять раздели пленных почти до гола. Приказ по Первой конной армии о мародёрстве нарушают… Жадность этих людишек необъяснима — вроде всё есть: и сыты, и обуты-одеты, а все равно норовят с мёртвого сапоги снять, да пленных ограбить. Быдло… Ладно, с этим потом надо будет разобраться…

— Дунька, ты что ли?

От знакомого голоса вздрогнул Евдоким. Почти забыл он о том, что звали его в детстве этим бабским именем. Пригляделся попристальней и оторопел. В толпе пленных стоял его родной брат Петруха. Высокий, по-каратаевски широкий в кости, язвительно усмехался он разбитыми в кровь губами.

— Всех в расход, только отведите подальше, чтобы падалью не воняло потом, — скомандовал комэск: — А этого оставьте, сам с ним разберусь.

С матюгами, напирая крупами коней, погнали красноармейцы пленных к дальним оврагам. Петруха одиноко остался стоять посреди двора.    Не торопясь, в развалку подошел Евдоким к нему. Пристально оглядел с головы до пят. Босые ноги сбиты в кровь, завязки тонких иностранных кальсон распустились и были в грязи. Наверное, издалека по степи пёхом хлопцы гнали… Белокурая бородёнка в крови… знакомые глаза сверлят злобно и с ненавистью.

— Ну, здравствуй, брат… — слова произносились медленно, словно через силу. Голова отчего-то закружилась.

— Не брат ты мне! Христопродавец! Батяню красные зарубили! — неожиданно с ненавистью закричал Петруха и плюнул в лицо Евдокиму: — Сволочь ты Дунька! Веру нашу на звёзды красные променял! Душу дьяволу продал…

Клинок шашки не дал ему договорить и с размаху опустился на ключицу. Пошатнулся брат, но устоял. Бессильно повисла левая рука и кровавым мясом развернулось    перерубленное плечо. Впервые в жизни не получился удар у одного из лучших кавалеристов первой Конной армии Буденного. Стальное лезвие не достало до сердца и смертельно раненый Петруха продолжал шептать помертвевшими губами:

— Каин, Каин ты настоящий…. Брата родного убил…, креста на тебе нет…. Шашке, шашке дедовской не дай пропасть…. Каин ты Дунька …., сука…

Неловко и наспех, по голове, рубанул во второй раз. Из расколовшегося черепа хлынула кровь на лицо и рухнул перед ним на колени, цепляясь дёргающимися, скрюченными пальцами за пыльные сапоги, бывший родной брат его — Пётр Каратаев…

С трудом Евдоким разыскал в интендантском обозе в ворохе оружия захваченного у врага знакомую дедовскую шашку. Ножны сломал о колено и забросил далеко в кусты бузины. Со злобой положил одним концом клинок на камень    и топнул по нему каблуком. Шашка, спружинив, не сломалась. Остервенев, прыгнул обеими ногами. Хрустнув, лезвие переломилось на три части, а острый конец, подлетев, воткнулся прямо в бедро. Матерясь, выдернул Евдоким его из тела и, прихрамывая, пошёл прочь. Кровь горячим ручейком стекала в сапог напитывая портянку.

Глава третья. ВОЕНВРАЧ

Жарко и душно было Евдокиму. Всё тело жгло огнём. Раскалённая постель колыхалась и временами проваливалась куда-то вниз. Открыв глаза, увидел перед собой глухонемого батрака. Темнея родимым пятном и низко наклоняясь над ним, он вдруг начал говорить:

— Это не я Каин….    Это ты Каин! Брата своего родного зарубил!

Сзади появился кузнец Остап и зловеще расхохотался…. За ним толпилось множество людей с жуткими кровоточащими ранами от сабельных ударов.

Откуда-то вынырнул брат Петруха и, придерживая разрубленное плечо рукой, прокричал:

— Каин!!! Ты Каин!!!

— Шашка! Где моя шашка? Дайте мне шашку!!! — хрипел Евдоким, шаря руками вокруг себя. Спасительной шашки, которой бы он смог отбиться от окружающих его врагов, нигде не было. Страх накатывал мутными тошнотворными волнами…

*    *    *

— Ну-с, Варенька, как тама наш пациент? — вопрошал доктор, строго глядя сквозь треснутые стекла очков на толстую и конопатую медсестру. От этих очков сильно болели глаза и ломило виски, но он упорно носил их, считая, что так больше похож на настоящего военврача первого ранга. Должность эту он выдумал себе сам, будучи недоучившимся фельдшером, и строго следил за тем, чтобы персонал госпиталя только так называть его.

— Командир эскадрона Евдоким Каратаев находится в бреду, вызванном общим заражением крови от незначительной раны в бедре, товарищ военврач первого рангу! Умрет скоро. Постоянно просит шашку дать ему, — бойко докладывала Варенька, стреляя раскосыми глазами на доктора.

— Шашку-с, говорите просит, сестра? Очинь интересна-с. Что-с за шашка такая?

— Дык, вить привезли его вместе с двумя шашками энтими в обнимку. Они прям там в палате сейчас и валяются.

— А ну-ка Варя, принесите мне эти шашки. Важно очень взглянуть на них для понимания истории болезни!

Жадно схватив принесённую наградную шашку, военврач быстро спрятал её под кровать, а другую, в простых без отделки ножнах, со скромным латунным эфесом, протянул обратно:

— Вот, что Варенька, давайте будем считать, что поступил к нам больной только с одной шашкой, — быстро заговорил он, заглядывая медсестре в глаза:

— А писарю завтрева скажите, пусть запишет так: красный командир Каратаев изъявил последнюю волю быть погребённым вместе со своим оружием. А когда хоронить его будут, то положите в гроб вот эту простенькую шашечку. Ему, мёртвому ведь без разницы с какой шашкой на том свете воевать. Ну а вас, сегодня вечером прошу-с ко мне в гости…. Приглашаю-с отужинать-с!

Глава четвёртая. ВОСКРЕШЕНИЕ

…Ладонь вдруг ощутила знакомую теплоту деревянной рукояти и лёгкий холодок латунного эфеса. Пальцы привычно обхватили рукоять шашки и от неё по телу, охваченному морозным холодом, пошли горячие волны. Не шевелясь, лежал Евдоким, чувствуя как тёплой волной, медленно возвращается к нему жизнь…

Стоящий рядом кузнец, злобно оскалившись, на кривых ногах откатился в сторону.

Глухонемой Каин испугано замолчал, моргая единственным глазом.

Брат Петруха начал бледнеть и из полуоткрытого рта потекла тонкая струйка крови…

— Порублю, падлы! — Евдоким замахнулся на них шашкой и они все вдруг разом исчезли…

*    *    *

Окинув взглядом    стоящую на столе мензурку со спиртом, сало, огурцы с помидорами, краюху хлеба, военврач первого ранга, он же недоучившийся слушатель фельдшерских курсов Тихон Приходько, озадачено почесал в голове. Конечно, стол для дамы был не особенно изыскан, но пайковой сахар он давно уже сожрал сам, и больше ничего подходящего для угощения женского пола не было.

«Хорошо бы пряников или печений сейчас…. А, ладно, и так сойдёт! Невелика фифа…», — подумал он, тщательно стараясь выпустить жиденькую прядь волос из-под лакированного козырька офицерской фуражки. Огромная, всё увеличивающаяся плешь, доставляла много огорчений Тихону.

— Можно к вам войти, товарищ военврач первого рангу? — в приотворённую дверь кабинета робко заглянуло зарумянившееся рябое личико медсестры Вареньки.

У Тихона радостно захолонуло сердце и сладко заныло в паху. Вниманием женским, надо сказать, прыщавый и толстоватый медик не был избалован хоть и считал себя неотразимым.

— Входите же, входите, дорогуша! — стараясь придать своему несуразному телу элегантность,    галантно подскочил он к двери.

« Наверняка будет у нас c ней сегодня любовь. А может даже и по-французски получится…» — подумалось ему и вспомнилось изображение на нескольких похабнейших германских открытках, слезно выпрошенных недавно у одного из больных, за изрядную долю казённого спирта. Сегодня Тихон планировал показать их медсестре, рассчитывая на то, что это будет последним аргументом чтобы уговорить её сотворить ему скабрезную французскую любовь.

После третьей рюмочки Варя зарумянилась и, потупившись, отщипывала от хлеба крошечные кусочки, жеманно отправляя их в сложенные бантиком герпесные губки.

Осмелевший военврач, не встречая сопротивления, смело полез ей за пазуху, нащупывая среди мясистых складок округлости массивных грудей. От волнения он дрожал и сильно вспотел. С треском лопнули завязки халата, обнажая дебелую плоть и внезапно пересохшим горлом Тихон прохрипел:

— Я вас люблю, Варенька, давайте же скорее пересядемте на кровать!

Покорно подошла она к кровати и, сладко зажмурившись, легла на спину. Путаясь в пуговицах галифе военврач упал на неё, одной рукой пытаясь освободить свою вздыбившуюся плоть, а другой шаря между толстых ляжек медсестры …

*    *    *

Стук распахнутой и сорванной с крючка двери заставил в испуге подскочить любовников.

На пороге, покачиваясь, с обнажённой шашкой в руках, стоял умерший сегодня вечером красный командир Евдоким Каратаев.

-В-Варя? К-кто это? Откуда он здесь? С оружием? — внезапно сорвавшийся голос жалобно сипел.

— Не знаю я! — дико взвизгнула медсестра: — Умер он! Умер! Я только мертвяку шашку евоную в руку вложила. Штобы завтрева не забыть её в гроб положить, как вы сказали… Свят, свят, свят…

Нехорошо улыбаясь, комэск Каратаев направился к ним. Варя зажмурилась и, закрыв лицо руками, тоненько завыла:

— И-и-и-и-и….

Военврач первого ранга упал с кровати, со спущенными до колен галифе, скобля пол каблуками сапог, пополз задом в угол. За ним тянулась струйка мочи.

Коротко, с непередаваемым и характерным только для казацких шашек зловещим посвистом, дважды взвизгнула смертоносная сталь. Всё стихло. Два потока крови потекли по чисто выскобленному дощатому полу, смешиваясь с желтоватой лужицей...

Вытер, не торопясь, Евдоким шашку о смятую постель, любовно осмотрел лезвие. Сияя отполированными долами сталь излучала чуть ощутимое тепло. Прижавшись щекой к лезвию, он закрыл глаза...

… Вдруг превратился красный командир Лютый в маленького мальчика Дуню, уткнувшегося в подол материнской юбки, пахнущей молоком и свежевыпеченным хлебом. Мать, ласково нашептывая что-то, гладила его по вихрастой голове. От всего этого    слёзы сами навернулись на глазах, голова странно закружилась и волна непонятного щемяще-радостного чувства прокатилась по телу…

Через секунду наваждение прошло.

Неожиданно почувствовал себя Евдоким Каратаев вновь здоровым и полным сил.

Решительно подойдя к столу, опрокинул керосиновую лампу, полюбовался растекающейся и капающей на пол огненной лужей и вышел из комнаты, осторожно притворив за собой дверь…

Глава пятая. БОЙ

Обнаружив возле коновязи своего коня, так никем и не рассёдланного, скакал Евдоким по заброшенным просёлкам и полям, освещаемым скудным зелёно-синим светом луны. За спиной зловещим багрянцем полыхало зарево пожара и звучал колокольный набат. Изредка невнятные тени шарахались прочь от бешено скачущего жуткого всадника с бледным лицом и обнажённым клинком в руках.

Когда нежный утренний рассвет начал разгонять призрачную ночную мглу, остановил взмыленного коня Евдоким в перелеске и, из последних сил стреножив его, отпустил пастись рядом. Без сил опустился на землю. Страшно болела голова. До темноты в глазах, ломило и стучало в висках. Машинально проложив прохладное лезвие ко лбу, он вдруг почувствовал что боль отступает, прячась почти неощутимым сверчком в глубине черепа…

Почудилось, что чьи-то прохладные руки нежно прикоснулись к его голове и родной, давно знакомый голос стал шепотом напевать что-то ласковое и приятое. Блаженно растянувшись на траве, красный командир Каратаев заснул тем сладким сном, какой бывал только в детстве, когда утомлённый плачем, слезами и обидами успокаивался он на коленях у матери…

*    *    *

Кроваво-красный шар солнца уже клонился к горизонту, когда Евдоким открыл глаза. Спросонья, не понимая где находится, осмотрелся вокруг.    

Он лёжал на траве в грязном нательном белье, с обнаженной шашкой в руке. Конь его спокойно пасся невдалеке.

Обрывки смутных воспоминаний роились в воспаленном мозгу:

…оскал мертвой головы…, кривоногий кузнец…, мертвый брат…, батрак Каин…, огромная кровавая пятиконечная звезда…, толстая медсестра с разрубленной пополам обвислой грудью…, плюгавый докторишка, ползающий в луже мочи….

Всё смешалось в одно кошмарное видение, которое вызвало вдруг необъяснимый приступ злобной ярости.

Взглянув на шашку, Евдоким поразился: лезвие, отсвечивая закатным багровым светом, словно светилась изнутри.

Это было живое существо, которое властно требовало от него только одного:

— « Крови!!! ДАЙ КРОВИ!!!»

Почувствовав бешеный прилив сил, он взлетел в седло и помчался галопом, ведомый страшной непреодолимой силой…

*    *    *

Дробный перестук копыт гулко звенел над закатной степью. Пригнувшись к голове коня и привстав в стременах, наотмашь неся сверкающую кровавым блеском полоску стали, мчался на белогвардейский патруль всадник в белой одежде.

Густой вечерний воздух, пропитанный запахом луговых трав, прорезал истошный крик:

— Федюня! Стреляй в этова чёрта!!! Не наш это!!!

— Пали, пали скорее! …

Винтовка, зацепившись прикладом за подсумок, никак не хотела сниматься с плеча молоденького солдатика в новеньком, английского сукна, обмундировании. Его напарник с погонами вахмистра судорожно царапал непослушными пальцами кобуру револьвера, щегольски сдвинутую почти на самую поясницу.

На полном скаку, перегнувшись с седла, мастерски достал Евдоким одним ударом обоих, оставив оседать на пыльную землю два брызнувших кровью тела, которые ещё секунду назад были живыми людьми…

Слившись в единое целое с конём и шашкой в вытянутой руке, испытывая непередаваемый восторг, летел он по главной улице станицы, залихватски, на обе стороны взмахивая шашкой и сея вокруг себя смерть. Треск выстрелов и свист пуль только смешили: он верил в то, что его любимица — живая красавица-шашка защитит от любой напасти.

Глава шестая. ПОЛКОВНИК

Вдруг конь, странно всхрапнув и сбившись с привычного галопа, провалился куда-то вниз. Пыльная земля с размаху ударила Евдокима в лицо и несколько раз крутнулась, чередуясь с вечерним небом. Светящиеся звёздочки сыпанулись из глаз, а на всё тело навалилась тяжёлая давящая тьма… «Только бы шашку не потерять…» мелькнула последняя мысль…

*    *    *

Полковник контрразведки Добровольческой армии Глеб Толстов, борясь с искушением,    достал заветную серебряную пудреницу с кокаином и заглянул внутрь. Порошка осталось не больше чем на два-три дня, да и то при самом бережливом употреблении. Препаскуднейшее настроение и самочувствие необходимо было срочно поправить хотя бы небольшой дозой. Впрочем, может и не надо экономить — дела на фронте были настолько плохи, что загадывать вперёд не приходилось.

Осторожно насыпав крошечной ложечкой порошок на руку между большим и указательным пальцем, с жадностью втянул носом в себя. Подумав, добавил ещё… Полуприкрыв глаза, откинулся в кресле. Голова постепенно прояснялась и тело начинало наливаться бодростью, так необходимой при его нелёгкой службе. Бессвязные мысли ни о чем, медленно проплывали в мозгу:

… наверное, зря в горячке застрелил он вчера старого еврея, регулярно снабжавшего заветным зельем. Думал найти приличные запасы, а у того ничего не оказалось. Понапрасну только время потратил на его дочь…, толстая коротконогая еврейка, дико вращая глазами, истошно кричала когда он с отвращением отрезал её плоские висячие груди. Отец, видя муки родной дочери, вместо того чтобы раскрыть все тайны поставки кокаина, начал отчаянно орать и сыпать проклятиями. Никого этим жидам не жалко ради наживы! Только пуля в лоб смогла его успокоить…

… мир гибнет. Россию уже не спасти. Где они совершили ошибку? Почему великую державу отдали на откуп красной заразе? Союзники предали…, да с самого начала не было никакой надежды на их помощь… Безвольный царь, запутавшийся в семейных дрязгах и его бездарная внешняя политика…. Все это вело Русь на погибель. Непонятно только одно — как умудрялись жалкие голодранцы разбивать регулярные, хорошо вооружённые и обученные части Белой гвардии…

…мужичьё, быдло, а умирать иногда умели с честью, не хуже дворян. Откуда этот красный фанатизм?

Кстати, вот сейчас и надо посмотреть как будет вести себя этот странный пленный, зарубивший не меньше десятка солдат сегодня вечером. Можно было предположить что это обычный сумасшедший, если бы не командирские вещи в седельных сумах убитого под ним коня и не мастерские сабельные удары, выдававшие опытного рубаку. Глеб не поленился сам осмотреть трупы и удивился тому, с какой нечеловеческой силой наносились удары. Впрочем, опыт подсказывал, что дело тут не только в силе — оружие должно было быть тоже незаурядным…

Полковник позвонил в колокольчик и горько усмехнулся. Нелепо и смешно раздавался звук кабинетного колокольчика в убогом деревенском жилище. Однако это было для него единственной памятью о той светлой и безмятежной жизни, когда он таким образом вызывал денщика в свой просторный кабинет с большим, зелёного сукна письменным столом, пальмой в кадушке и портретом царя во весь рост.

Всё в прошлом. Все безвозвратно ушло. Ничего не вернуть — осталось только мстить и уничтожать красную сволочь!...

— Слушаю, вашескоблагородь! — вестовой возник на пороге.

— Э-э-э, любезный, доставь-ка сюда пленного, да и оружие, которое было при нём, принеси обязательно. Ещё скажи чтоб приготовить там…, ну сам знаешь что…. Все, что для допроса нужно. Ступай побыстрее!

Предчувствие подсказывало Глебу — эта ночь опять будет без сна и вся на нервах. Необходимо ещё подкрепиться кокаином, без которого он совершенно не мог работать. В голове мелькнула мысль о том, что не становится ли он уже настоящим кокаинистом? Впрочем, не время думать о себе, когда вся великая Россия катится в тартарары…

В распахнувшуюся дверь двое солдат затащили и бросили на пол окровавленное тело, глухо стукнувшееся головой о деревянный пол.

Осторожно положили на стол перед полковником обнажённую шашку. Глеб считал себя неплохим знатоком холодного оружия и поэтому с любопытством взял её двумя руками, поднёся клинок поближе к глазам.

На изумительно отшлифованной стальной поверхности можно было рассмотреть едва различимые волнистые линии, говорящие о том, что это оружие было изготовлено не из простой железной болванки, как большинство подобного оружия. Безукоризненно откованные долы шли строго параллельно по всему лезвию, придавая ему суровый и хищный вид. Режущая кромка была странно узкой, почти невидимой, как на бритвах. На обычных же казацких шашках она была грубо заточенная и иззубренная.

Осмотрев основание клинка в поисках клейма мастера, он, вдруг, вздрогнул…. Вместо заводской метки стоял каббалистический знак «абсолютного разума» — пятиконечная звезда в круге. Знак дьявола! Непростая шашечка-то, очень непростая…

Полковник считал себя атеистом и не верил ни в бога, ни в чёрта. Однако в глубине души, боясь самому себе в этом признаться, он допускал существование потусторонних сил. Будучи молоденьким юнкером, в компании себе подобных, поддавшись модному поветрию пытался совершать магические обряды, клялся на крови, вызывал духов и даже как-то раз…. Впрочем, чушь всё это!.. Хотя…

Продолжая рассматривать шашку, положил ладонь на рукоять и крепко сжал её…

Неожиданно весь мир приобрёл невиданную четкость и яркость. Тусклый свет керосиновой лампы во всех мельчайших подробностях высветил скудное убранство просторной деревенской хаты, трёх дюжих, с красными, словно распаренными лицами, помощников и писаря, сидящего за отдельным колченогим столиком в углу.

Он отчетливо услышал мелкие шажки крадущейся под печью мыши, шелест крыльев ночного мотылька, кружащего под потолком и как громко бухает сердце в груди. С тихим гулом неслась кровь по его венам и артериям. Всё тело наливалось молодой дерзкой силой, которая, казалось, готова была выплеснуться наружу.

Пружинистой походкой, с шашкой в руке, подошел он лежащему на полу связанному человеку:

— Эй, ты, слышишь меня? Кто такой будешь?

— Евдоким Каратаев — я. Красный командир. Шашку мою не трожь, белогвардейская сволочь! Отдай шашку, гад!

Полковник удивлённо присвистнул:

— Неужели сам Каратаев? По прозвищу Лютый? А не врёшь?

Неожиданная мысль пришла в голову Глебу:

— А ну-ка ребята, распните-ка его прямо здесь. Руки и ноги прибейте к полу…. Сейчас посмотрим, какой он лютый…

Нервно раскуривая папиросу, вставленную в изящный, слоновой кости мундштук, Глеб пристально наблюдал за действиями подчинённых. Те, не удивляясь садистским фантазиям своего начальника, сноровисто, словно им каждый день приходилось выполнять такую работу, забивали гвозди в ладони несчастного. Желваки перекатывались по грязным скулам пленника, и, только скрежет зубов, да зажмуренные от боли глаза, выдавали его муки.

Между тем полковника контрразведки Глеба Толстого словно лихорадило. От крепко зажатой в руке шашки исходили непонятные флюиды сладострастия.

В какой-то момент все заколыхалось вокруг и он, вдруг, увидел себя держащим за руку девушку изумительной красоты, с распущенными чёрными волосами и тонким станом. Необычные, стального цвета зрачки смотрели в упор, а слова горячего девичьего шепота словно вонзались в мозг: « Дай крови свежей, Глебушка! Кровушки дай!»

— Сейчас…, сейчас,    милая…,    — наваждение то исчезало, то появлялось…

Шагнув к лежащему на полу человеку, он остриём шашки начертил на его груди кривую пятиконечную звезду. Кровь мелкими каплями выступила из порезов и, сливаясь в тонкие струйки, потекла по грязному, в багровых кровоподтеках, телу…

« Мало мне крови, мало…» — шептал нежный голос и полковник, не осознавая того что делает, резко развернувшись, взмахнул шашкой. Голова изумлённого вестового, лишь наполовину отрубленная нетвёрдой рукой, запрокинулась набок и страшно захрипела перерезанным горлом. Следующим ударом был классический фехтовальный выпад, пронзивший насквозь грудь подручного. Пришедшего в себя и бросившегося к двери солдата безжалостная сталь догнала почти на самом пороге.

Не растерялся только тщедушный писарь. С необычайной прыткостью он рыбкой нырнул в окно, вынося на себе раму…

Глава седьмая. ГАДАЛКА

С трудом скосив глаза, увидел Евдоким валяющуюся рядом окровавленную шашку. Его шашку! Попытался шевельнуть рукой, но тут же замер от боли. Ладони, прибитые большими гвоздями к полу, жгло словно огнём. До шашки надо было дотянуться, во что бы то не стало…. Собравшись с силами, рванул на себя левую руку. Вроде немного освободилась… Ещё рывок… и ещё раз… Не думать о боли и о рвущейся плоти!.... Рывок! Рука свободна! Окровавленные шляпки гвоздей остались торчать в полу. Можно, слегка повернувшись, схватить себя за кисть правой руки и со всей силы дёрнуть вверх… Ничего, терпи казак…. Сейчас всем телом извернуться и дотянуться до шашки! Всё! Шашка в руке! Негнущиеся пальцы с трудом сомкнулись на рукояти…. Боль в израненном теле постепенно отпускала…

*    *    *

— Слышь Микола! Табачком не угостишь? Да ничего что в секрете мы. Я аккуратненько так, в рукав, по-фронтовому покурю…. Никто ничего не заметит. Не впервой! Уж шибко у тебя махра хороша! Горлодёр!

Вот ты весь вечер проспал на сеновале Микола, и не знаешь, что творится у нас на станице. Нынче на закате человек прискакал — весь в белом, бледный как смерть… не иначе как сам Антихрист это был! А что творил, что творил… тридцать человек порубал в капусту, пока коня под ним не убили!

Оттащили его в контрразведку, а уж там что было…

Полковник-то штабной, ну ты его знаешь, как взглянул на этого Антихриста, так совсем бешеный стал. Шашку схватил да давай всех подряд рубать без разбору. Один писарь только и успел в окошко выпрыгнуть… До сих пор писаришко ничего сказать не может. Только мычит…

А полковника еле скрутили полотенцами. Совсем умом тронулся. Бают что всё время орал: — «Дайте крови мне, дайте крови…».

Вот страсти-то какие! А Антихриста того распяли говорят…, только это всё без толку. Бессмертный он, и послан к нам в наказание за грехи наши тяжкие…

— Гля, Микола! Ох…, свят, свят, свят…, вона, по полю, это ж сам Антихрист идет! Он это, точно! До пояса голый, с шашкой в руках…пресвятая Богородица, Матерь божья, спаси и сохрани…

*    *    *

Каждый день Прасковья не по одному разу выходила глянуть на дорогу, ведущую к станице. Все ждала — а вдруг хоть один из сынов возвращаться будет домой. Дочек, выскочивших замуж, она уже и не ждала. Разбросала их по России жуткая и никому не нужная война.

Мужа зарубили у неё на глазах. Легко, почти не глядя, отмахнулся от него шашкой молоденький пацанёнок с огромными красным звездами, нашитыми на рукавах, и, не оглядываясь, повел конфискованных коней с подворья. Шашка не глубоко рассекла лоб, но рана оказалась смертельной. А потом и хаты лишилась. В ветреный день подожгли лихие люди пару домов и в одночасье вся станица дотла сгорела. Ютились старики и дети в сооружённых на скорую руку шалашах, со страхом ожидая приближающихся холодов. На разорённые войной Дон и Кубань надвигался голод.

Однажды, неожиданно для себя, вдруг решилась Прасковья, истерзанная дурными предчувствиями и постоянным ожиданием, сходить к гадалке, чтобы хоть что-то узнать про своих детей.

Известная всей округе ведьмачка, старая бабка Галина жила на отшибе в покосившейся саманной хибаре — единственном жилье, уцелевшем после пожара. Никто не знал сколько ей лет и откуда она появилась в станице. Умела старуха кости править, хвори заговаривать, травами лечить, ну ещё ворожить и гадать, конечно…

Робея, постучала Прасковья в низкую дверь и, не услышав ответа, слегка толкнула. Шагнув через порог, остановилась. После дневного света в помещении с окнами, наглухо закрытыми ставнями, нечего нельзя было разглядеть.

— Входи, входи уж, коли пришла… — послышался странно молодой, низкий голос колдуньи. Присмотревшись, увидела Прасковья сидящую за столом горбатую и простоволосую хозяйку дома.

— Я вот… это, Галина, гостинчик тебе принесла. Сальца чуток и муки мешочек…

— Экая ты дура, баба! Кто ж последнее-то приносит? Ладно, сало давай сюда, а муку себе обратно забери. С голоду скоро помирать будем, а она последнее отдаёт…. Эх, дурёха, дурёха! Знаю, зачем пришла… Проходи же,     да присаживайся… — старуха засветила от тлеющей в углу лампадки сальную свечку, поставила на стол. Колеблющееся пламя осветило крючковатый нос, седые космы волос и тонкие поджатые губы. Прасковье вдруг стало жутко и захотелось немедля выбежать вон. Между тем гадалка расставила на столе осколки зеркал, стеклянный шар и достала колоду странных невиданных карт.

— Говори на кого тебе погадать?

— Про дочек мне известно, что по всему свету они вслед за мужьями мотаются, недавно весточки приходили через соседей. А вот про сынов Петю и Дуню ничего не знаю… Живы ли?

Карты в руках колдуньи ожили и стали как будто сами по себе веером ложиться на стол. Невнятно бормоча она перекладывала и тасовала их. Пламя свечи, отражённое в зеркалах отчего-то затрепетало, грозя погаснуть, хотя в душном полумраке хаты не было ни малейшего движения воздуха.

— Плохо дело со старшим… Душа его уже отошла от тела, но мается от помыслов греховных. Злоба и ненависть не дают ей упокоиться…. Мечется она по земле грешной, страдает, смерти чьей-то хочет. Только сила страшная, дьявольская мешает ему…

Сейчас на младшенького твоего, Дуню, погадаем…. Ничего понять не могу…. Живой он, а вроде бы как мёртвый… Душа брата Петра за ним гонится, но настичь не может… Что это? Силу страшную он в руках держит, а сила та хранит и ведёт его!

Последние слова колдунья почти выкрикнула и словно ледяной ветер ворвался в помещение. Зеркала вдруг упали, а магический шар соскочил с подставки и покатился по столу. Свеча потухла.

— Ступай прочь, Прасковья, — сдавленным, странно изменившимся голосом произнесла гадалка: — Ступай, и ни о чем больше не спрашивай…. Встретишься скоро ты со своим сыном, идёт он к тебе, только лучше бы не было этой встречи…

— Пошла прочь, что сидишь!! И сало своё забери!!! — неожиданно заорала колдунья. Ничего не понимающая, перепуганная Прасковья выскочила из страшной тёмной хаты и, не оглядываясь, побежала прочь.

«Боже, спаси и сохрани…» — шептала она непослушными, помертвевшими губами. Сзади доносились вопли, завывания и проклятия ведьмы.

Глава восьмая.    МАТЬ

В беспамятстве брёл Евдоким по бескрайним полям, перелескам и просёлочным дорогам. Непонятная властная сила, исходящая от шашки, зажатой в кулаке, подсказывала путь. Изредка встречающиеся путники, завидев окровавленного человека, шарахались от него прочь. Он пытался догнать их и зарубить, чтобы напоить свою любимицу кровью, но страшные раны, изуродовавшие всё тело, не позволяли это сделать. Иногда в него кто-то стрелял, однако пули, насмешливо посвистывая, пролетали высоко над головой.

Пришёл в себя Евдоким, когда неожиданно вышел к околице знакомой станицы. Туман в голове понемногу стал рассеиваться и всё его существо начала переполнять непонятная свирепая ярость. Известное каждому воину волнующее предчувствие близкого боя вытеснило из сознания все посторонние мысли и ощущения. Тело вновь налилось упругой и всесокрушающей силой, а боль отошла куда-то назад.

С детства знакомая улица вела к родному дому. Ребятишки, игравшие в придорожной канаве, с криком разбежались. Кто-то, узнав его, с сочувственными словами попытался осторожно взять за руку. Не оглядываясь, Евдоким взмахнул шашкой и за спиной раздался предсмертный хрип.

Тонкий бабий вой: — «Убили-и-и!!!» прорезал сонную тишину сожженной станицы.

Знакомая худенькая фигурка в выцветшем, туго повязанном вокруг головы платке, в длинной, сбившейся вокруг ног юбке и нелепом переднике, босоногая, бежала навстречу. Приблизившись, она протянула к нему руки. Мокрые, с бороздками слёз, глаза с мольбой смотрели снизу вверх. Губы дрожали в плаксивой улыбке.

Евдоким вскинул вверх руку и занёс шашку для удара…

— «Руби! Нет у тебя никого роднее кроме меня!» — звучал в голове стальной голос…

— Дуня! Сыночек мой! Родненький… — стоящая перед ним женщина заплакала навзрыд.

«Руби! Руби скорее!!!» — требовал жестокий голос…

— Дунечка! Выбрось ты эту шашку…. Иди, иди же ко мне. Это ж я, твоя мамка… — родные, с детства знакомые слова вносили в душу непонятное, ненужное волнение. Шашка, устремлённая остриём в небо, застыла в воздухе…

— Христом Богом заклинаю тебя Дунечка! Оставь ты свою проклятую шашку…

Вновь накатила нестерпимая головная боль. В глазах стало темнеть. Бессильно опустилась рука с шашкой, отточенное лезвие глубоко воткнулось в землю. С болью и неимоверным усилием разжались сведенные судорогой пальцы. Земля под ногами закачалась…, колени стали подгибаться. Никогда не изведанный им смертельный страх неожиданно сжал душу.

— Мама… я умираю…, — прошептал Евдоким….

Мягкие, нежные руки гладили его спутанные волосы. Родной, с детства знакомый голос нашептывал что-то ласковое и успокаивающее. Темнота вокруг стала рассеиваться, насыщаясь спокойным, но неумолимым светом. Любимые глаза матери были близко и рядом. Страх и боль отступали…. Надвигалось спокойствие.

— Мама…. Крестик святой… надень на меня…, скорее…, — чуть слышно прошептали сухие потрескавшиеся губы.

Глотая слёзы, Прасковья сняла с себя крест и, торопясь, неловко надела его на шею сына.

Потемневший медный нательный крестик лег на покрытую коростой и сочащуюся гноем пятиконечную звезду, вырезанную на обнаженной груди. Евдоким в последний раз глубоко вдохнул и ослепительный, стремительно вращающийся туннель потянул его к вечности….

Шашка, воткнутая в землю неподалёку, стала на глазах стремительно покрываться ржавчиной. Кто-то из подошедших людей задел её и она легко, словно стеклянная, рассыпалась на мелкие осколки.

Кубань.

Станица Кавказская.

2008 г.