spetsprom — АдМинистр@Тор

«Ад Министр @ Тор»

Гипер роман

Книга третья

«Долгая дорога в никуда»

Иркутск, 1993-1994 гг.

Глава 1.

Отпуск пролетел быстро, как один день. Нет, не потому, что был весёлым и беззаботным. От одних воспоминаний о нём волосы мои вставали дыбом, а сердце обливалось кровью.

Всё в моей жизни складывалось — хуже не могло быть. Удары один за другим потряс мою душу в течение одного месяца, одного маленького несчастного месяца, событий которого, казалось, должно было бы хватить на всю мою жизнь…

Теперь я стоял на вокзале с двумя огромными чемоданами и ждал поезда. Стоял один, потому что провожать меня теперь было некому.

Всё происшедшее со мной не укладывалось полностью в голове. Может быть, потому я не поседел ещё к своему удивлению. Временами слёзы душили меня, и я едва сдерживал ком в горле, чтобы они, горючие, не вырвались наружу.

Острое до пронзительной боли в сердце одиночество чувствовал я, стоя на перроне. От такого ощущения люди очень часто начинают пить и становятся законченными пьяницами. Теперь я испытывал такую же потребность, и, хотя в чемодане, огромном, как слон, булькали две бутылки горькой, я сдерживал себя и ждал только, когда можно будет сесть в купе поезда, хлебнуть там, наконец-то, и забыться в пьяном угаре.

Пока же ничего другого не оставалось, как только курить, и я смолил сигареты одну за другой до одури, до дрожи в руках и головокружения, когда вдруг всё плывёт, кажется, что вот-вот упадёшь, в голове чугунный звон с пустотой, а легкие уже прогорели и истлели от горячего, обжигающего сигаретного дыма и не болят, а как-то ноют, тупо и вяло.

На языке так и вертелось слово «проклятый». Проклятое лето! Проклятый август! Он всё испортил в моей жизни! Удар за ударом, а между ними короткие передышки, в которые так и не удалось отойти от потрясений.

А люди кругом меня суетились. Стояла ранняя осень, и вокзал был ещё полон народу, едущего неизвестно куда и зачем.

Я стоял с двумя огромными чемоданами, такими нелепыми на фоне моего одиночества. Обычно с такими чемоданами провожают в дальнюю «опасную» дорогу пай-мальчиков с пухлыми розовыми щёчками из благополучных семей, которые окружают их своим многочисленным вниманием: папа, мама, бабушки, дедушки, сестрёнки, братишки, а они — центр внимания — горды сами собой и сами за себя. Я же со стороны смотрелся весьма нелепо и потеряно. Меня никто не провожал, и я, давясь комом рыданий в горле, на весь обособившийся, отделившийся от меня, равнодушный ко мне мир, желал только одного — напиться. Желал, но не испытывал радости от предвкушения и даже не торопил ожидаемое. Но оно всё-таки наступило.

Попутчики попались мне какие-то странные, пожилые почти уже мужчины и женщина лет сорока. Они оживлённо болтали между собой, и я решил, что это, видимо, коллеги по работе или хорошие добрые приятели. Скорее всего, было первое, потому что из их разговоров я понял, что все они едут в Москву, в командировку.

Мы с трудом разместились в купе. У соседей вещей было мало, но два моих огромных чемодана портили всё дело. Они никак не хотели быть незаметными и доставили много хлопот моим попутчикам, пока я, наконец, облившись третьим потом не запихнул один из них под нижнюю полку, а другой — наверх.

Мужчины о чём-то болтали, шутили с женщиной, но никак не мог понять, над чем они смеются. Единственное, что я понял: выпить теперь будет трудно, потому что, судя по разговорам, соседи мои были какими-то весьма большими начальниками. «Воспитывать начнут», — со злостью подумал я и вышел в коридор, прошёл в тамбур и хотел было закурить, но в горле запершило, и я понял: обкурился.

Поезд ещё не успел отойти от перрона, а пассажиры все уже разбежались, расселись по купе и теперь глазели в окна, стучали по стеклу, что-то кричали, прощаясь, — перрон был с той стороны, дети вытворяли всякие глупости, и их визги доносились до меня.

Прощаться мне было не с кем, и я стоял в коридоре. Как ни пытался я привести аргументы в пользу этого факта, горечь от этого не убавлялась. Хотя я и ехал далеко, но, в конце концов, когда-то, если бы меня сейчас кто-нибудь провожал, было бы кому встречать. А так — даже возвращаться не хотелось, и было лезвием по сердцу от чувства, что весь мир стал, как отрезанный ломоть.

Поезд тронулся. Я пережил эти тяжкие минуты, и на душе немного полегчало, ровно настолько, чтобы можно было зайти в купе.

Мужчины прервали беседу с дамой, и один из них поинтересовался:

-Что. Никто не провожает? Забыли что ли, или ты не местный?

«Сука, — подумал я про себя, — чего в душу лезешь?» — и ответил ему, махнув рукой на всё:

-А-а-а, — то ли равнодушно, то ли обиженно, но, во всяком случае, непонятно, и у мужика охота на расспросы отпала.

Он хотел продолжить прерванную беседу, улыбнулся даже, но видимо, забыл, что говорил, или не нашёл сил продолжить разговор и только глубоко вздохнул. Его попутчик тоже замялся. И женщина, изобразившая до наигранного откровенное внимание, оказалась в неловком положении.

Я не ошибся, предположив, что все сидящие со мной в купе имеют какое-то близкое отношение по работе, хотя и работают в разных местах. Одного из моих попутчиков звали Эпполит Апполонович, а другого Агафон Афанасьевич, — так они представились. На вид обоим было за сорок, а Эпполиту Апполоновичу — ближе к пятидесяти. Соседку мою звали Эллада, хотя до красавицы ей было очень далеко, да и возраст её клонился к закату молодости.

Судя по разговорам, эти трое давно знали друг друга, может быть даже с детства. Дама почему-то пожелала занять верхнюю полку рядом со мной, а мужчины разместились внизу. У каждого из них было по аккуратненькому брюшку, что стало особенно заметно, когда они сходили в туалет и, сняв «тройку», облачились в спортивные костюмы. Фигура женщины довольно-таки неплохо ещё сохранилась, хотя и давали себя знать годы и некоторое увлечение мучным. Особенно заметно это было по лицу: щёки отвисли, а подбородок угрожал стать тройным и, когда она наклоняла голову вперёд, делился пополам глубокой складочкой, что было не очень приятно наблюдать.

День быстро катился к вечеру, и, перестукивая по стыкам колёсами, поезд подгонял его в нерасторопный зад.

Соседи мои ещё долго болтали, и я сидел, скучая. Несколько раз они пытались поддеть меня разговором, но мне с ними было скучно, и я отмалчивался.

Эллада, или, как она «разрешила»: «просто Элла» — пошла и тоже переоделась в спортивный костюм какого-то нелепого бордово-красного цвета, который ей удивительно не шёл. В нём она напоминала мне сумасшедшую лошадь, выставившую напоказ свои неотёсанные, костлявые бёдра.

Вскоре эти трое сели ужинать и (как же я ошибся!) на столе появилась бутылка водки. Они пригласили меня к столу.

Я не отказался, потому что целый день только и думал о том, как бы залить горечь в сердце. К тому же теперь хотелось и есть.

На столе появились помидоры, огурцы, яйца, пучок зелёного лука, кусок колбасы, несколько консервов и банка с варёной картошкой. Вскоре уже в одолженных у проводницы стаканах колыхалась в такт качанию поезда горькая.

-Ну, — подняв тост, произнёс Эпполит Апполонович, — пьём за знакомство.

-Не-е-е! — тут же перебил его Агафон Афанасиевич. — Пьём за «лося»: чтоб жи-лося, чтоб спа-лося, чтоб пи-лося и, прошу прощения у дамы, е…лося!

-Ну, давай за это, — согласился Эпполит.

Я мельком глянул на «просто Эллу», но та даже не покраснела и бровью не повела. «Старая уже, — я хотел подумать «б…дь», но срезал углы, — баба. Дети, наверное, уже выросли».

Мы дружно опрокинули стаканы, и я, как всегда, не запил водой, а лишь через некоторое время занюхал хлебом, потом стал закусывать.

-О, а ты чего не запиваешь водицей-то? — удивился Агафон Афанасиевич.

-А я всегда так, чтоб желудок не испортить.

-Чудной ты, малой, — покачал головой Афанасиевич.

Мы выпили одну их бутылку водки, потом другую, добавляя на стол закуски, и добили напоследок ещё одну из тех, что были у меня.

За окном совсем уже завечерело. Густо-синее небо с розовыми облаками быстро сделалось тёмным. Мы зажгли прикроватные светильники, и в стекле появилось наше призрачное отражение. Поболтав ещё немного пьяненькие мужики полезли по полкам. Я вышел из купе и, дождавшись, пока «просто Элла» по своей причуде заберётся наверх, ляжет спать и погасит свет, вошёл и залез на свою полку.

Я не опьянел нисколько, но на сердце стало легче, душа немного размякла от спирта. Раздевшись под одеялом, я повесил брюки и рубашку на вешалку и попытался рассмотреть в свете изредка мелькающих за окном огней, что делает «просто Элла». Она лежала против меня, головой от окна, и с виду спала.

Я облокотился на локоть и стал вглядываться в темноту, вдруг начав представлять себе, что будет, если эта женщина загорится ко мне страстью: неужели она сама полезет первой? Однако, немного поразмыслив на эту тему, я решил, что этого не произойдёт, но какое-то чутьё подсказывало мне, что и сейчас, лёжа неподвижно и делая, возможно, вид, что спит, она умирает от желания. Большинство женщин, особенно в зрелом возрасте, намного похотливее мужчин, но их стремление к разврату во многом сдерживается нерешительностью и застенчивостью, присущим женской натуре, многовековой привычкой ожидать, а не предлагать, накапливаемой в генах, преодолеть которую — дело весьма тяжёлое, а подчас и неосуществимое. Эта врождённая преграда доставляет много хлопот и сложностей «эмансипе» и проституткам, особенно на первых порах.

Что-то подтолкнуло меня тронуть женщину за ногу, хотя из этого мог получиться большой скандал. Искушение исследователя женской натуры, желающего твёрдых подтверждений или опровержений своих догадок. Толкало меня на это долго, пока я нехотя согласился.

Мои полуночные «исследования» могли закончиться самым постыдным для меня образом, но, кажется, я действительно не ошибся. Едва я тронул «просто Эллу» за ногу и прижал её щиколотку через одеяло, как она подняла голову, будто только и ждала этого. Видимо, мы поняли друг друга без слов. Я чувствовал, что нравлюсь ей, и она хотела меня. Меня же толкало вперёд любопытство, желание ещё раз убедиться, что женщины — твари.

Я не испытывал абсолютно никаких симпатий к этой женщине. Напротив даже, она мне была чем-то неприятна. Я нагляделся за день на её костлявые бёдра, на её грубоватое лицо, изучил её живот и грудь, давным-давно дав им некоторую оценку. Теперь я опасался, как бы, в конце концов, не опозориться перед ней, если придётся что-либо делать.

Опасения эти целиком завладели моим вниманием с той минуты, как «просто Элла» подняла голову с ватной подушки, и я не мог теперь отдаться тем волнующим переживаниям, которые предшествуют соитию с предметом страсти.

«Просто Элла» порывисто откинула одеяло, слезла вниз и, отворив дверь купе, на выходе уже бросила на меня короткий, но многозначительный взгляд. Едва она скрылась, как я, поглядев на храпящих с открытыми ртами мужиков, спустился и вышел следом.

В коридоре горело уже ночное освещение. «Просто Элла» стояла несколькими купе дальше, пристально глядя на меня и держась рукой за ручку дверцы.

«Встанет или нет?!» — мелькнула в моей голове тревожная мысль. Я был на грани того, чтобы опозориться перед женщиной.

Она кивнула мне головой, приоткрыв дверцу купе и показав туда, затем зашла в неё. Не помня себя, я оказался рядом с ней в полумраке освещенного тусклым светом из коридора купе. Оно было пусто. Холодные дерматиновые подушки спальных полок нагими своими телесами выхолащивали и намёк на уют, отдавая казёнщиной. Пассажиров тут, видимо, и не было, или же они все уже вышли где-то по пути.

«Предусмотрительная», — подумал я про себя, желая назвать её как-нибудь по-другому, а не «просто Эллой» и, тем более, Элладой, — это гасило во мне даже искорки страсти.

-Закрой дверь, — сказала она мне полушёпотом.

Я аккуратно, стараясь не шуметь, притворил дверь. Щёлкнул замок, защёлка-ограничитель. Теперь нам уже никто не мог помешать и застать врасплох.

Повернувшись к ней, я сначала и не понял, где же женщина, увидев, что тень её на фоне окна исчезла, но почти сразу же наткнулся на её зад, и почувствовал рукой не ткань, а голую тёплую кожу.

В нескольких промелькнувших за окном огнях я узрел её, наклонившуюся от меня вперёд, к окну, оголённую спину с задранной на плечи мастеркой спортивного костюма.

Рука моя скользнула вниз по бедру, и формы его показались уже не такими угловатыми и костлявыми, как прежде, а, наоборот, худоба их стала вдруг весьма привлекательна и даже способна вызвать страсть.

Ладонь моя нырнула между её ног и ощутила касание к нежному, мохнатому пушку на лоне. Не знаю, откуда у меня взялась такая дикая мысль, но мне вдруг захотелось размахнуться со всей силы и впиться пальцами хищно, как ястреб, в этот пушистый комочек между ног, сжать его и мять в своей руке, чтобы чувствовать, как он мягок и удивителен.

Я взялся за него, без размаху, но со страстью, выплеснувшейся из каких-то неведомых, тёмных недр таившихся во мне инстинктов. Я сжал его и почувствовал, как пушистый персик разделился на дольки, между которыми разверзлась расселина, уже сочившаяся влагой.

Каждый раз соединяясь с женщиной, я испытывал особый. Совершенно отличный от прежних, прилив страсти. Всё зависело от того, с чего начинается эта страсть. Если она начиналась с ощущения запахов женщины, тогда это было томное, переполняющее меня чувство, самым странным образом соединённое с ощущением неловкости, неуклюжести и потерянности. Бывало, что меня захватывал и влёк поворот шеи, любопытный, неосторожный взгляд, форма тела, увиденная вдруг в каком-то совершенно неожиданном, ошеломляющем и завораживающем ракурсе, и каждый раз страсть рождалась совсем другая, то пронзительная, вызывающая слёзы, то прочная, непоколебимая, монотонная, гудящая, как басовая струна, то перехватывающая дыхание и щекочущая холодком предчувствия.

На этот раз страсть во мне родилась от прикосновения моей руки в темноте к телу женщины, которая была мне глубоко несимпатична. Моя рука коснулась самого сокровенного её места, и, может быть, пронзившее удивление, что у неё всё такое же, как и у тех представительниц прекрасного пола, по которым я когда-то сходил с ума, родило во мне страсть такой буйной силы, какой ещё никогда в жизни мне не приходилось испытывать.

Она стремительно ворвалась в меня, во все мои члены, и я уже ничего не мог поделать с собой. Руки мои страстно зашарили по её телу, я почувствовал её живот, очертил пальцами незнакомые формы грудей, снова спустился на бёдра.

Женщина стояла неподвижно, наклонившись вперёд, и я чувствовал ожидание во всей её позе. Она ждала, снедаемая страстью, и я сделал то, что, в конце концов, мужчина всегда делает с женщиной.

Я старался уловить все изменения, которые происходили с ней. Насколько это было возможно в темноте купе и изредка мелькающих за окном огнях.

Теперь я обладал ею, и наше соитие происходило весьма странно, без всяких слов, объяснений и даже без вступлений, каких бы то ни было условностей.

Вскоре мы переместились на полку, подложив матрац на холодный дерматин.

Из купе выбрались только под утро. Я забылся глубоким, коротким сном, но вскоре меня разбудили: поезд подъезжал к Москве.

Соседи мои уже собирались. Они суетливо складывали вещи.

Я бросил взгляд на «просто Эллу». Никогда мне не было ещё так гадко на душе и так противно смотреть на женщину, с которой я был близок. Она, как ни в чём не бывало, сидела внизу, подкрашивала ресницы и подводила глаза, даже не посмотрев в мою сторону.

На память мне пришла прошедшая ночь, и я встряхнул головой, стараясь выкинуть из неё грязные воспоминания. Теперь мне хотелось, чтобы поезд поскорее пришёл на вокзал.

Глава 2.

Не могу вспомнить, что со мной было дальше в то утро, когда я оказался в хранилище. Одно из последних осознанных воспоминаний было о том, что я решил, что уже никогда не выберусь оттуда.

Не помню, как, но я всё же выбрался оттуда и долго лежал без сознания. Когда же очнулся, то долго лежал, приходя в себя от страха и отчаяния.

Позже я постарался поскорее забыть всё происшедшее и никогда больше не вспоминать.

Выпуск из училища несколько развеял моё удручённое состояние. Напоследок, после всех торжеств мы собрались в небольшом кафе, которое заранее заказали, своим взводом, вспоминали проведённые вместе годы, которые теперь никогда уже не вернуться, да и вряд ли теперь мы сможем вот так вот собраться вместе. Все разъедутся в разные стороны и будут служить вдалеке друг от друга. Потом, изрядно уже выпив, мы отправились пешком с окраины города, где находилось кафе, в его центр. Время было уже далеко за полночь. Мы шли по проспекту, потом решили поймать какую-нибудь машину, идущую в центр, и несколько раз перегораживали шоссе цепью, взявшись за руки. Наконец нам попался автобус, в котором кроме водителя был кондуктор. Кто-то уже успел договориться с водителем, чтобы он добросил нас до центра. Тот согласился и открыл двери, несмотря на яростные протесты кондукторши, которую никто не слушал. Мы погрузились в машину, прихватив с собой ящик с водкой и шампанским, который несли всю дорогу, и так, продолжая выпивать, шутить и кутить, с шутками и песнями, которые голосили во весь голос так, что водитель и кондуктор, наверное, оглохли.

В центре города мы расположились у живописного фонтана «Садко», который каскадом спускался вниз с площади, и продолжили там пить и поздравлять друг друга с выпуском из училища. Внизу, у подножия фонтана стоял милицейский «бобик». Милиционеры наблюдали за нами. Но вскоре наше веселье дошло до того, что мы стали пытаться искупаться в фонтане, бегать по нему голышом и швырять пустые бутылки в статую «Садко». Тогда они погрузились в «бобик» и уехали подальше от этого зрелища. Это был наш день. И у милиции был негласный приказ не трогать молодых офицеров, если они сильно не нарушают закон. Прошёл ещё час. Устав дурачиться мы стали разъезжаться кто куда и кто как мог. На этом всё и закончилось. Это был последний день бесшабашной юности, когда о нас кто-то заботился, а каждый из нас заботился только о себе.

Перед службой каждому полагался месячный отпуск. И я отправился домой. Но здесь на меня напала необъяснимая хандра. Я не находил себе места. Мой родной город давно уже поменялся. И у меня не осталось ничего общего с моими прежними друзьями и приятелями детства. Да и у них были свои, непонятные мне интересы. Я понял, что в родном городе для меня нет ничего, что могло бы занять моё внимание, и чему бы я мог посвятить время своего отпуска. Душа моя жаждала каких-то новых впечатлений. А спать до полудня, а потом выходить во двор, где изредка кто-то встречался из прежних друзей детства, с которыми теперь не было ничего общего, мне надоело на второй же день.

Заметив мою хандру, матушка предложила мне съездить в деревню к двоюродной бабушке, у которой я ни разу не был. А она каждый раз звала меня, когда доводилось написать ей письмо. Немного подумав, я собрался в дорогу, отправился на автовокзал.

Ранним утром следующего дня меня разбудил водитель автобуса:

-Эй, парнишка, тебе здесь выходить, —потряс он меня за плечо.

Я взглянул на часы. Было начало шестого. Все пассажиры спали, и здесь больше никто не выходил. Я потянулся, вылез из удобного кресла и спустился из высокого салона автобуса вниз.

На улице было по-утреннему прохладно, водитель достал из багажника мои вещи, и через несколько минут, рокот дизеля покачивающейся на колдобинах просёлочной дороги огромной машины растворился вместе с ней в тумане раннего утра.

Я осмотрелся. Вокруг не было никого. Кое-где из густой утренней пелены виднелись деревянные заборы, покосившиеся от времени серые изгороди, да штакетник, и вырисовывались неясные очертания ближайших домов деревенской улицы.

Довольно долго вокруг не было ни души, и я стоял, не зная, что делать, и в какую сторону идти. Наконец из тумана послышался какой-то шум. Вскоре стало различимо поскрипывание, какое-то цокание и тихий разговор. Потом показались какие-то очертания, и вскоре я увидел морду лошади с торчащими навострёнными ушами. Лошадь шла прямо на меня. За ней показалась телега, в которой сидел сморщенный старичок в кепке, куривший самокрутку. С ним ехало несколько женщин в повязанных на головы пёстрых платках и серых телогрейках. Старик смолил и молча правил лошадью, а бабы о чём-то переговаривались.

Я отошёл с дороги, взяв свои вещи. Телега поравнялась со мной, и старик, заметив меня, натянул поводья и остановил лошадь:

-Тпру, окаянная! Ты чей будешь? Как с Луны свалился ни свет, ни заря.

Потом он вдруг разразился на кобылу трёхэтажным матом, хотя особой причины для такой ругани я не заметил, но ответил ему:

-Да я из города, к бабке своей двоюрной в гости еду.

-Вижу, что с нездешних мест, — согласился дед, затянувшись с самокрутки. — А энто которая?

-Да, Пантелея Пелагеевна. В Василихе живёт.

-В Василихе? — Переспросил дед. Бабы перестали болтать и тоже прислушались к нашему разговору. — Так это пять километров отсюда.

-А почему же меня из автобуса здесь высадили? — Удивился я.

-Так это же в стороне от дороги. Автобус туда не заходит. Там глухомань, почти у самых болот. Вот там Василиха и есть. А это Большая Василиха.

Пока он говорил, тлеющий кусочек табака выпал из его самокрутки, и в пальцах у старика осталась только трубочка из кусочка газеты. Дед озадаченно посмотрел на это происшествие, и с досадой снова смачно выматерился, не обращая внимания на женщин.

-Что же мне теперь делать? — Известие весьма меня озадачило. Идти пешком в такую даль мне совершенно не хотелось, да и места были мне незнакомы.

-Что-что… Стой и жди, пока кто-нибудь в те края не подастся. Попросишь, чтобы подвезли, а хочешь — пешком иди. Но я не советую, там через лес идти надо. Лучше подожди кого-нибудь… Сейчас пройдёшь вон туда, — старик показал рукой в туман, обозначив направление, — там, на окраине села развилка. На ней будешь ждать. Там сразу видно, кто куда направляется. Увидишь, что на правую дорогу поворачивают — маши, подберут… Ну-ка, двинтесь, бестии, — прикрикнул он на женщин, — пусть хлопец сядет, довезём до туда.

Женщины раздвинулись, освободив мне немного места. Я запрыгнул на телегу и минут через пять оказался на той самой развилке, про которую мне говорил старик.

— Тебе туда, хлопец, вот по этой дороге. Стой и жди, пока туда кто-нибудь не повернёт. Если на ту дорогу сворачивает кто, то он уж точно в Василиху едет, а иначе никто тебя не повезёт.

— А часто туда кто-нибудь ездит? — поинтересовался я.

— Да как тебе сказать, — пожал плечами старик. — Как повезёт. Можешь и день простоять, и никто не поедет. Ну, давай, прощевай!..

Подвода скрылась в утреннем тумане.

Действительно, прошло больше часа ожидания. Утренний туман совсем рассеялся, на востоке показалось из-за горизонта солнце, озаряя всё вокруг ярко-розовым светом, а мимо меня не проехало ни одной машины, ни чего-нибудь ещё.

Я потерял уже всякое терпение, и начал подумывать, чтобы отправиться в путь пешком, как вдруг показалась знакомая уже мне подвода.

-Стоишь, — спросил старик, поравнявшись со мной.

-Стою, — устало согласился я. Мне так хотелось поскорее добраться до какого-нибудь места, где можно было бы прилечь хоть не намного и выспаться.

-Ладно, подожди ещё немного, —сжалился надо мной старик, — Если тебя никто те подберёт, то через часок я в ту сторону поеду, на пасеку. Ко мне прыгнешь.

Прошёл час. Жизнь в деревне между тем ожила. Сначала заголосили петухи, потом замычали коровы в стойлах, и вскоре хозяева стали выгонять их на улицу. Показался пастух, который сгонял коров в стадо, двигаясь по направлению ко мне. Затем, обойдя все дворы, пастух завернул стадо в обратную сторону и погнал от меня прочь. Мимо меня проехало несколько тракторов с прицепами и машин, но ни одна не повернула в сторону Василихи.

Снова показался знакомый уже мне старик.

-Ну, что? Так и не уехал? — улыбнулся он прокуренными зубами.

-Так и не уехал, — односложно ответил я.

-Ну, залазь, поехали.

Я сел на телегу, по которой по соломе катались несколько пустых алюминиевых фляг. Старик перехватил мой взгляд:

-Это я за мёдом еду, — пояснил старик. — Так ты значит, к Пантелеихе едешь?

-К Пелагее Пантелеевне, — поправил я.

-Ну, да-к это она и есть, её здесь так называют...

-А вы её знаете?

-А как же, Знаю. Хорошая баба, — улыбнулся чему-то своему старик. — И надолго?

-Не знаю, недели на две, наверное.

-А-а-а. Ну-ну!

Старик больше не спрашивал меня ни о чём, и я принялся обозревать местные пейзажи, постепенно погружаясь в полудрёму. Всходившее всё выше солнце стало уже слегка припекать, вокруг лежали поля, то здесь, то там упиравшиеся в лесную чащу. Кое-какие из них были засеяны уже налившимся, поспевшим зерном пшеницы. Другие стояли под паром. То там, то здесь видны были сенокосные луга и охватившие их со всех сторон, подступившие частоколом тут и там опушки густых, непролазных лесов, ещё зелёных, но уже подёрнутых едва уловимой дымкой увядания.

Дорога извивалась между полей по холмистой равнине, ныряла изредка в пролески, и порой проходила сквозь густые чащобы. Кое-где на её сухих, пыльных колеях попадались лужи, и когда они были большие, лошадь с трудом перебиралась через них, чавкая копытами в глинистой грязи, а потом ещё мучалась, вытаскивая из распутицы телегу, погружавшуюся в жижу до самых осей и уже напоминавшую лодку в болоте. Старик тогда понукал её и даже изредка, когда слякоть была особенно непролазной, хлестал для острастки, но не больно, по худой спине и ребристым бокам животного.

Я уже потерял счёт времени, когда вдруг на какой-то развилке посреди поля старик заговорил:

-Так, ну, теперь слазь. Тебе дальше прямо, а я сворачиваю налево, на пасеку.

-А далеко ещё? — Спросил я, оценивая тяжесть своего чемодана.

-Да с километр где-то, можа, чуток меньше. Наверное, придётся тебе пешком топать: сегодня вряд ли кто до обеда в ту сторону поедет…

Мы разминулись, и, таща ставший неожиданно тяжёлым и неудобным чемодан, я промучался ещё с битый час, пока, наконец, не показались через небольшое поле за опушкой леса окраинные дома деревушки.

Природа вдруг сделалась заметно мрачнее, а может быть, мне так только показалось от того, что я остался один: деревья в лесу подступили ближе к просёлку, сам он сделался уже и стал чуть ли не тропинкой, чащоба по обе стороны помрачнела. Частокол деревьев погустел ещё сильнее, и среди него замерещились в сумраке подлеска тени лесных тварей.

Я не обманулся в своих представлениях: деревушка оказалась действительно небольшой. Была бы она ещё немного поменьше, и её можно было бы назвать хутором или выселкой.

Около двадцати деревянных бревенчатых, серых от старости домов предстали перед моим взором. Кое-какие даже почернели от времени, покосились на бок и, в общем, представляли унылую, такую знакомую из многочисленных описаний всех времён России картину.

Перед самой деревенькой протекала небольшая речка. Через речку дугой стоял мостик. Дорога к нему шла по насыпи, по сторонам которой был болотистый луг, и речка, протекавшая с востока на запад, справа от мостика теряла свои отлогие, едва различимые берега и разливалась в болотистую заводь, широкую и безбрежную, кое-где поросшую зарослями камыша, утыканную редким берёзовым сухостоем и пожелтевшей травой.

Проходя по мостику, я обратил внимание, что речка не очень глубокая, почти ручей, и местами видно дно из ржаво-рыжего песка и каменной крошки, подёрнутой серым бархатом ила.

Не смотря на то, что время близилось к позднему утру, на улицах никого не было видно. На домах не было ни табличек с названием улицы, ни номеров. Покрутившись у крайних домов деревушки, я уже хотел было постучаться в один из них, как мне навстречу вдруг, заскрипев дверью из сеней выскочила невысокая стройная девчушка, ловко крутанувшая в дверях коромыслом с пустыми вёдрами. Одно из них просвистело, тихо позвякивая, перед самым моим носом.

-Ой, чуть было не зашибла! — Произнесла девушка. — А вы что, к нам?

-Да нет, то есть да, к вам. Я ищу бабку свою, Пелагею Пантелеевну.

-А-а, так это на другой конец надо. Она там живёт, рядом с ведьмячкой.

-С кем, с кем? — Не понял я.

-С ведьмячкой, — повторила девушка, но, окинув моё недоумевающее лицо понимающим взглядом, добавила, — ладно, пойдём, покажу.

Мы вышли со двора, обнесённого хлипким забором из жердей, и пошли вдоль по горбатой улице, поднимаясь вверх. Я порядком уже устал и потому молчал, лишь изредка поглядывая на свою спутницу. Она долго и пристально изучала меня с ног до головы, а потом поинтересовалась:

-С города что ли?

-Ага, — нехотя ответил я.

-Надолго к нам?

-Да нет, недельки на две.

-И правильно, — печально вздохнула деваха, нечего тут больше делать. Скукотища страшенная. Я вот подрасту ещё немного и тоже в город подамся: учиться.

Я окинул теперь её с любопытством и попытался угадать, сколько же ей лет. С виду было пятнадцать-шестнадцать.

Улица пошла под горку, и мы подошли к колодцу, срубленному и покрытому сверху теремком. Серые брёвна его в запашках и углах поросли мхом. Я заглянул внутрь и увидел своё отражение в зеркале воды метрах в трёх внизу.

-Тебе вон до того дома надо пройти, — показала девушка, поставив вёдра на землю. — Там твоя бабка и живёт.

-А что это за соседка у неё странная такая? — Невольно поинтересовался я.

-А-а-а, — махнула рукой девушка, лениво поморщившись. — Со скуки да тоски не только ведьмячкой стать можно.

Она зацепила ведро за цепь и толкнула его вниз. Барабан закрутился, и девушка стала притормаживать его ладонью по вытертой до блеска поверхности. Послышался грохот и плеск.

-Давай, я помогу тебе, — предложил я, собираясь взяться за рукоять, но девушка отстранила меня уверенным жестом:

-Не надо, я сама.

«С характером», — подумал я про себя. Оставаться и смотреть, как она работает, было неудобно и следовало бы удалиться.

-Как тебя зовут-то? — спросил я у девушки.

-Алёна, а что?

-Да нет, ничего. Спасибо, Алёна, за помощь.

-Не за что, — она посмотрела в мою сторону, улыбнулась и снова занялась работой.

Я направился к указанному ею дому.

Пелагея, моя двоюродная бабка, крючилась на огороде у дома. Я никогда её не видел, но догадаться о том, что это действительно она, было нетрудно. Она давно уже вдовствовала и жила в одиночестве. Дети, что у неё были, разъехались по городам, да по другим сёлам.

Я зашёл во двор:

-Здравствуйте, Пелагея Пантелеевна.

Бабка разогнула спину, повернулась ко мне:

-Здравствуй, здравствуй. Это ты что ль внучек мой вновь объявившийся? Ну-ка , дай-ка, я на тебя посмотрю.

Она приблизилась ко мне:

-Хорош, хорош, орёл прямо, ну, пойдём в хату.

Она бросила на землю инструмент и повела меня к себе в избу.

Мы взошли на высокое крыльцо, миновали сени и оказались в комнате, всё в которой напоминало мне быт из сказочной русской избы: огромная побеленная русская печь, деревянный грубый и тяжёлый, неизвестно какой давности работы стол, стулья-табуреты вокруг него посреди комнаты, такие же грубые и тяжеловесные, как он сам. На небольших оконцах без подоконников весело пестрели яркие занавески в цветах.

Дом Пелагеи Пантелеевны мне понравился.

Я не знал, как она примет меня, эта бабка, и видевшая-то меня впервые в жизни. Но вскоре уже ел наваристый, красный деревенский борщ с домашней выпечки ароматным, удивительным хлебом.

-Ну, рассказывай, чего приехал, что тебя черти принесли? — То ли шутя, то ли серьёзно и сердито спросила «Пантелеиха» (теперь, кажется, до меня стало доходить, за что так назвал её старик на подводе).

Я смутился, не зная, что ей ответить, но она не долго мучила меня молчаливым ожиданием объяснений и сказала:

-Ну, ладно, коль уж приехал, так живи. Сколько тебе надо будет, как понравиться, столько и гостевай. Но одно только, раз ты здесь. Будешь помогать мне по хозяйству: воды наносить, дров нарубить, за коровой когда посмотреть. Понял, внучек?

-Понял!

-Ну, вот и хорошо…

Глава 3.

В Москве я пробыл недолго, хотя рассчитывал на то, что буду служить в столице: ведь на моём предписании пункт дислокации части значился «Москва».

Частью оказался какой-то штаб, на поиски которого я потратил целый день, оббивая пороги военных комендатур.

В конце концов, я попал в кабинет к какому-то полковнику, который забрал моё предписание, и оно тут же исчезло в ящике его стола.

— Так-так, значит лейтенант Яковлев? — Негромко произнёс полковник, перелистывая моё удостоверение. — Холостой, вижу — это хорошо... Так-так.

Я не понимал, куда гнёт полковник, но шестое чувство подсказывало мне, что чем больше знакомится с моими данными этот военный за большим полированным столом, тем незавиднее становится моё положение.

Один из телефонов на его столе вдруг зазвонил.

-Да! — Поднял трубку полковник. — Так точно, товарищ генерал-полковник! Вот, как раз есть тут у меня одна кандидатура! — Он бросил взгляд на меня. — Да, так точно, сейчас иду.

Полковник поднялся из-за стола, надел фуражку и бросил мне:

-Выйди, покуда. Я сейчас схожу на доклад и вернусь. Ожидай меня и никуда не уходи.

Я остался под дверью его кабинета. Мимо по коридору туда-сюда шныряли полковники и генералы, и у меня рука устала то и дело отдавать им честь, хотя в ответ меня никто не приветствовал, и лишь изредка говорили: «Здрасьти». Вскоре я понял всю бесполезность, и даже глупость своего «козыряния» и встал на всякий случай лицом к стене, будто что-то там изучаю.

Наконец-то, после довольно продолжительного отсутствия появился «мой» полковник.

-Ты что, уснул что ли? — Тронул ли или толкнул слегка меня в плечо он. — Заходи в кабинет.

Я снова оказался перед его большим полированным столом. Он что-то быстро «зачёркал» по бумаге, а потом вызвал по селектору, как я понял, секретаршу.

-Так, браток, — обратился, наконец, он ко мне, — сейчас тебе нашлёпают бумажки, и поедешь.

-Куда? — Невольно поинтересовался я.

-Дальше! — Изумлённо подняв брови и пожав плечами, ответил полковник, — дальше, мой мальчик. — Неожиданно сфомильярничал он. — Вы что, не знаете, куда попали?

-Нет, — озадаченно произнёс я.

-Ого-го-го, — воздел полковник голову к верху, закатив глаза, — вы попали, мой юный друг в такую организацию, которая посылает оч-ч-чень далеко!

-Но у меня-то в предписании значится Москва! — Недоумённо воскликнул я.

-Ха-ха, мальчик. Москва — это наш штабец. А уж мы-то зафутболим тебя туда, куда нам надо.

-Да, но я … я не готов… я не хочу, куда вам надо. Я даже вещей с собой-то не брал много. Думал — в Москве буду служить…

-Ну, во-первых, товарищ дорогой мой лейтенант, вас никто и не спрашивает, будем так говорить, готовы или не готовы вы куда-нибудь ехать, хотите вы тем более того или нет. Вы, наверное, ещё не понимаете по причине юности своих лет, что попали, мой друг, в армию. В ар-ми-ю! Ну а коль уж вы имели честь здесь оказаться, то выполнять будете то, что вам прикажут. В армии основа всего — приказ. Ну, а что касаемо ваших вещичек, то я думаю, что их у вас должно быть не так уж и много. Тем более, что холостой у нас товарисч. Что не взяли — пишите домой. Мама вышлет.

-Нет у меня мамы! — чуть не плача ответил я.

Полковник неожиданно запнулся: сказанное сбило его с мысли, но терялся он не долго:

-Ну, нет — так нет. Мало ли что на свете бывает. Как-нибудь ваш вопрос решится…

-Вот именно, что как-нибудь, товарищ полковник! Что же мне делать?! Вы сейчас зашлёте меня в какую-нибудь холодрыгу, а потом? Хотите, чтобы я заболел там или дуба дал? Я же тёплых вещёй совсем не взял, да и формы половину дома оставил: не поместилась…

Полковник сел за стол и долго молчал и пристально смотрел на меня большими рыбьими глазами навыкат. Потом он снова включил селектор:

-Маша, Африка отменяется, — он залистал какой-то большой блокнот на своём столе. — Выпиши этому товарищу отпуск на десять суток… Так надо, значит, и сразу номер части прибытия запиши… Станция, станция, станция… Ах, вот нашёл, пиши…

Он произнёс какое-то название, и через несколько минут уже вручал мне документы, принесённые секретаршей:

-Вот тебе отпускной билет на десять суток: решишь все свои багажные вопросы, вещи отправишь вот по этому адресу и туда же поедешь сам. Билеты и квитанции багажные не теряй — в части её тебе оплатят…

-Но, товарищ полковник, я же думал, что буду служить в Москве…

Полковник выставил меня, собственноручно проводив под локоть:

-Всё, чем мог помочь — отпуск на десять суток. Больше ничего сделать не могу. Прощайте, товарищ лейтенант, и не советую вам начинать службу так, как вы её начинаете: с каких-то претензий. Не могу, не хочу! Смотрите, а то вам быстро отыщу местечко на гауптвахте. Тут у нас особо не церемонятся, где солдат, где офицер: раз, раз — и в дамки! И будете вместо десяти суток отпуска десять суток загорать на нарах.

Он затворил за собой дверь, и я остался один, предоставленный самому себе, покинутый и брошенный, в коридоре с бегающими туда-сюда полковниками и генералами.

-Козёл! — мною овладел приступ бессильной ярости.

Конечно, я обманул полковника, сказав, что не взял с собой вещи, правда, и сам не мог взять в толк, зачем это сделал. Но теперь у меня было десять дней свободы перед рутиной буден службы и, самое главное, пугающей неизвестностью впредь лежащей судьбы, которая готовила мне явно не медовый пирог. В тоже время до жути хотелось поподробнее узнать, что это он там говорил про Африку. Но с этим я уже опоздал, и теперь не знал, радоваться или огорчаться, что всё так получилось. Надо было признаться самому себе, что мне и раньше не верилось, что я останусь служить в столице, уж слишком сказочно хорошо тогда бы началась моя офицерская жизнь…

Таксист долго крутил меня по Москве, пока я, наконец, не возмутился:

-Эй, дядя, тебе не кажется, что мы заблудились?

После этого замечания не прошло и пяти минут, как я выходил из машины на вокзале. Я отдал ему половину того, что он накатал со мной, и он даже не возмутился.

Мы ещё не успели подъехать, как машину сразу облепили желающие уехать, я едва пробился через их кольцо.

Народу на вокзале было много, очень много. Просто какая-то запруда из человеческих тел. В залах ожидания яблоку негде было упасть. Урны были завалены кучами мусора, уборщицы, видимо, не успевали убирать полы, и, несмотря на жаркую сухую погоду, на вокзале стояла вонючая грязь и слякоть.

Я спустился в камеры хранения, где оставил свои неподъёмные чемоданы, а потом очень долго таскал их в багажное отделение, где сдавал их для отправки на станцию своего будущего назначения. По той сумме, которую взяла с меня за багаж кассирша, я понял, что это где-то очень далеко.

Вечером, намучавшись, натолкавшись в очереди за билетами, я покидал Москву, я уезжал в город, где потерял всё, и куда уже не чаял вернуться когда-нибудь ещё. Что звало, что манило меня туда после стольких бед, разом навалившихся на меня там за такое короткое время? Я не мог ответить, но только с какой-то безумной радостью надеялся, что стоит мне оказаться в нём, и всё потерянное мной вернётся.

Эти десять неожиданно свалившихся на меня, как манна небесная, суток вдруг вскружили мою голову как хорошее лёгкое шампанское, и теперь казалось, что всё непременно будет хорошо. Мне так хотелось этого. Я так надеялся на то, что счастье вдруг выпрыгнет откуда-то из засады, где оно, оказывается, давно уже поджидало меня, и дальше жизнь моя вдруг станет, как сказка, легка и беззаботна. Мне так хотелось верить, что вот, может быть с этого чудесного происшествия, судьба моя потечёт совершенно по другому руслу, и старые проблемы и заботы останутся где-то в прошлом, как дурные воспоминания, и ничто уже не будет омрачать мою счастливую жизнь. Ведь я тоже имею полное право быть счастливым, так же, как и многие люди вокруг меня…

Утром следующего дня я был уже там, куда рвалось моё сердце. Здесь ничего не изменилось. Да и что могло произойти с городом за один месяц? Хотя…

Сразу же с вокзала я направился к Веронике, даже не зная, что скажу ей при встрече. В душе моей не осталось ничего от её образа кроме нескольких мимолётных и смутных интимных переживаний, которые ещё ни разу не удерживали меня прежде рядом с женщиной. Да ещё то, что произошло с нами.… Хотя после того, что случилось со мной в течение этого месяца, проведённого в деревне, всё, что мы вместе пережили с Вероникой, теперь казалось детской забавой. Всё, кроме одного. Того, что произошло в церкви…

Вероники не оказалось дома. Никто вообще не открыл дверь её квартиры. И я долго бродил под домом, размышляя, где бы она могла сейчас запропаститься, и в тайне всё же надеясь, что непременно встречу её. Закончилось всё тем, что Вероники я так и не дождался, зато увидел довольно-таки знакомое лицо, правда, долго не мог припомнить, где же это мне доводилось с ним видеться.

Я подошёл к парню, шедшему вроде бы мимо, но в то же время будто бы собиравшемуся зайти в один из подъездов дома.

-Привет! — Сказал я, протягивая руку и мучительно пытаясь при этом вспомнить, когда и где мы с ним встречались, и кто он таков.

-Здорово! — ответил он мне без особого восторга, заметив меня раньше, но, сделав вид, что произошло это только сейчас. — Какими судьбами?

-Да вот, — неопределённо ответил я, соображая, что нас с ним может связывать.

И тут я глянул прямо в его бездонные очи, и с пронзительной ясностью предстал передо мной тот вечер в ресторане, где я видел их уже однажды.

-Слушай, не знаешь, где Вероника? — Поинтересовался я тут же, будто только вчера с ним вместе сидели в подворотне и щёлкали семечки.

-Вероника?! — Протянул он. — Точно не знаю, но где-то в круизе.

-В каком ещё круизе? — Удивился я.

-В международном, с Бегемотом вместе. Он её с собой уволок.

-Давно?

-Да вот, скоро вернуться, наверное.… А вообще, я не знаю…

-А ты куда идёшь? — Поинтересовался я.

-Да так, гуляю мимо.

-Мимо чего?

-Мимо всего.… А вообще-то, я сейчас домой. А ты куда?

-Да я не знаю.… Хотел Веронику вот увидеть. А сейчас…

Теперь я вспомнил и его фамилию: Гладышев. Точно, точно, именно так мне представила в тот день Вероника: Гладышев. Он сочиняет стихи и даже мне написал тогда несколько на память. Куда только они запропастились? А то сейчас ещё обидится. Странный тип. Вот только имени его не помню.

-Ну, пошли ко мне домой, — неожиданно вдруг предложил Гладышев, словно угадав, что мне деваться было некуда.

-Ты что же вот так шёл, шёл, и всё для того, чтобы предложить мне пойти к тебе домой, совершенно случайно меня встретив? — На всякий случай поинтересовался я.

-Да нет, это хорошо, конечно, что я тебя увидел, но понимаешь.… У меня сейчас такое состояние, что мне просто необходимо, чтобы кто-то… в общем, чьё-нибудь присутствие. Я всё равно кого-нибудь пригласил бы.… Пойдём?

Он задал этот вопрос так, что мне непонятно отчего сделалось неловко.

-Ну, пойдём, — согласился я. Идти в этом городе теперь мне было больше не к кому.

Гладышев пошёл немного впереди меня, и я никак не мог догнать его, к тому же не зная, куда, собственно говоря, надо идти. Мы петляли по кварталам минут двадцать, уйдя довольно далеко от дома Вероники. Гладышев всё время шёл молча, сосредоточенно и задумчиво ссутулившись, как будто бы никого рядом с ним и не было. Временами он почему-то сильно походил на сумасшедшего маньяка, сосредоточившего своё сознание на единственной навязчивой идее, чтобы она вдруг не уплыла куда-нибудь в сторону в его затуманенной голове, не дождавшись самой цели пути. Тогда мне вдруг почему-то делалось страшно, но я всё же обречёно продолжал идти следом за ним.

Наконец-то, когда я уже и думать перестал обращать внимание, где я собственно говоря нахожусь, мы оказались в квартире у Гладышева. Во всяком случае, дверь он открыл своим ключом.

Предложив мне присесть на диван в большой комнате, Гладышев направился на кухню. Однако я не воспользовался его предложением, а стал изучать обиталище его семьи. Впрочем, ничего особо примечательного я не обнаружил, но по роскошной мебели, богатой библиотеке и некоторым другим приметам я сделал кое-какие выводы о его родителях. Во всяком случае, люди они должны были быть довольно образованные и близкие к тому, чтобы считаться состоятельными на фоне всеобщей бедности нашего народа. Впрочем, я мог ведь и ошибаться…

Гладышев позвал меня на кухню, где он сделал чай

Отхлёбывая горячее с чашки мизерными глотками, я между делом вставил, чтобы развеять неловкость внутри себя, будто бы я только затем сюда и пришёл, чтобы налопаться варенья и пирога с чаем:

-А я твои стихи до сих пор сохранил…

-Какие стихи? — Изумлённо поднял одну бровь над своими бездонными глазами Гладышев.

-Ну, те, что ты мне в ресторане подарил…

-А-а-а, — он махнул безразлично рукой, как будто бы речь шла о самых настоящих пустяках. — Выкинь их.

-Чего? — Не понял я, едва не обжегшись чаем.

-Выкинь — говорю,… а лучше сожги. Так будет вернее. О-о! — Он вдруг поднял вверх указательный палец, как будто бы нашёл разрешение мучительного вопроса.

-Что: О-о?! — Не понял я.

-Да нет, это я так, про своё. А вообще, я не пишу больше стихов: в них не хватает изобразительности. Человеческий язык, даже русский, — весьма громоздкое и неповоротливое средство передачи информации. Он много проигрывает по сравнению с изображением и может служить лишь комментарием к основному носителю идеи искусства: изображению. И потому теперь стихов я не пишу, зато рисую картины.

-Картины?! — Я чуть не выронил чашку из рук.

-Да, картины, а что? Пойдем, покажу…

Мы прошли через большую комнату и оказались в небольшой комнатушке. Здесь совершенно не было мебели. По полу в беспорядке валялись разбросанные листы бумаги и холщёвое полотно кусками. На них что-то было намалёвано. По стенам тоже были развешаны самым невероятным образом листы бумаги и полотна, видимо с тем, что Гладышев называл картинами. Посреди всего этого стояло несколько мольбертов, готовых для работы, валялись тюбики и баночки с краской, палитры, сухие краски.

-Вот это всё я нарисовал, — окинул хозяин свою комнату придирчивым, оценивающим взглядом.

-Но что именно? — Мой взгляд не находил ничего особо достойного внимания. Всюду была какая-то странная мазня. Я даже пожалел, что плохо, быть может, совсем никак не разбираюсь в современном искусстве и живописи.

-Сейчас, сейчас, — произнёс Гладышев и стал что-то искать на полу, разгребая ногами холсты и листы бумаги со своими странными произведениями.

В руках его один за другим появились несколько тюбиков и пузатых одеколонных пульверизаторов. Он свалил всё это на табурет, затем откопал где-то большую бутылку с прозрачной жидкостью, и, выдавливая в пульверизаторы краску из тубов, разбавлял их ею, помешивая старой зубной щёткой.

-Сейчас, сейчас, повторил Гладышев, как бы уговаривая меня подождать немного.

Порывистым движением он развернул к себе мольберт так, что тот едва не упал со своей треноги, и тут же, хватая то один, то другой пульверизатор, принялся поливать из них холст, делая разноцветные пятна, похожие на кляксы. Вскоре всё полотно оказалось заполнено ими. Тогда Гладышев остановился вдруг, схватился рукой за лицо, отошёл немного назад и несколько минут разглядывал так получившееся. Потом в руке его появился толстый чёрный фломастер, и он что-то стал рисовать поверх всей этой лепни.

В комнате нестерпимо запахло то ли эфиром, то ли ещё какой-то летучей дрянью.

-Слушай, открой хоть окно, что ли: дышать нечем, — попросил я его.

Он посмотрел на меня, точно не понимая, откуда это я здесь взялся, потом подошёл к окну и распахнул его настежь.

В комнату ворвался свежий воздух, который вскоре вытеснил резкие запахи, вызвавшие у меня лёгкое головокружение.

Гладышев вернулся к холсту, взял палитру и, мешая краски, продолжил работу кистью. Минут через двадцать он отошёл от своего произведения, понять которое мне было невозможно.

-Вот, смотри! — Сказал он мне. — Видишь? Это называется: «Полёт окрылённого таракана вовремя жены соседа с любовником».

Гладышев с размаху метнул кисть в угол, где возвышалась груда размалёванной подобным образом бумаги и полотна. «Бред, — подумал я. — Точно, чокнулся парень!» На ум мне стал приходить давний разговор в ресторане.

-И зачем ты это?

-Что зачем Это? — Переспросил меня Гладышев.

-Зачем рисуешь-то?

-А тебе что, не нравится?

Не знаю. Непонятно как-то. По-моему к этой «картине» можно пришпандёрить любую надпись, и она будет подходить.

-Ну и что?

-Как что?! Разве это правильно?

-Эх ты, ничего ты не понимаешь в живописи. Важно ведь не что можно пришпандёрить, а как я назвал картину в момент её создания, как мне захотелось её назвать.

«Ну точно псих!» — подтвердил я свою догадку, и от ощущения присутствия при тихом помешательстве, способном вдруг, одним энергичным взрывом перерасти в буйство, мне сделалось нехорошо.

Не успела проскочить в моей голове эта мысль, как Гладышев пришёл в движение, собирая посреди комнаты огромную кучу из своих разбросанных по всем углам произведений.

-Послушай, а как же поэзия? — Спросил я, чтобы что-то спросить. Какие-то нехорошее предчувствие кошмара затеребило мне душу, и все животные инстинкты, которые во мне существовали, стали настойчиво требовать, чтобы я бежал отсюда. И как можно быстрее.

-К чёрту поэзию! К дьяволу! — Гладышев снова показался мне одержимым как тогда, когда мы шли по улице. Он явно распалялся. — Я как Нерон, я как Нерон. Сначала разрушаю, а потом описываю процесс разрушения, свидетельствую его…

-Что ты собираешься делать?! — Ещё больше испугался я.

-Человек не способен к настоящей поэзии. Он лишь плюгавое подобие настоящего поэта. Только стихия может писать стихи! Пусть она пишет их! А я напишу её портрет.

-Что ты собираешься делать?!! — Ещё громче заорал я, обращаясь к Гладышеву, яростно сгребающему в кучу свои картины. Но он не слышал меня, и продолжал это делать.

Тут вдруг он отпрянул от образовавшейся кучи и кинул сверху мольберт с только что сотворённой картиной, подошёл к другому и снова принялся поливать его из пульверизаторов. Потом сразу же пузырьки полетели туда же, в кучу. Туда же угодила и бутылка с растворителем.

Гладышев взялся за палитру, долго искал кисть, а, найдя её, подошёл ко мне, достал из кармана рубашки сигарету, сунул её в зубы.

-На, держи! — Он протянул мне свободной рукой коробок спичек.

-Чего?! — Не понял я, чувствуя, что на лице моём написан испуг, и это ему нравится наблюдать.

-Дай прикурить! — Крикнул он, показывая жестом, чтобы я зажёг спичку.

Я чиркнул спичкой о коробок, поднёс её к сигарете в его зубах. Но он не подкурил её, а взял спичку из моих пальцев, прошёл по комнате до кучи и поднёс к лежащей поверх всего свеженарисованной картине.

Она тотчас же вспыхнула, ещё пропитанная растворителем. Глянув на меня, Гладышев дико расхохотался:

-Я буду писать портрет настоящего поэта, а ты будешь моим благодарным зрителем!

Я не успел опомниться, как пламя охватило с проворством и живостью всю кучу.

-Что ты делаешь, придурок?! — Воскликнул я, но Гладышев спокойно, почти медленно отошёл к мольберту и взялся за кисть.

-Идиот, ты что, с ума сошёл?! — Я бросился к нему.

Комната уже наполнилась едким дымом, от которого запершило в горле. Теперь пламя отделяло нас от спасительной двери. Я попытался схватить Гладышева и потащить к окну, но он, точно безумец, с силой оттолкнул меня и снова вернулся к мольберту. Через несколько секунд моего замешательства клубы дыма скрыли его от меня, и от охватившего меня животного ужаса я уже не мог сообразить, что же мне делать.

Однако, видимо определённая подготовка и собранность в минуты опасности, привитые в военном училище, заставили меня собраться с мыслями, и принимать меры к своему спасению, уже ни на что не отвлекаясь. Я бросился сквозь дым на память к окну, нащупал проём и высунулся наружу. Но мне глаза застилал удушливый, едкий, разъедающий слизистые оболочки дым. Ничего не было видно, поэтому я понял, что прыгнуть вниз более или менее успешно не удастся. Слезть тоже. Оставалось только одно, на первый взгляд самое безумное, но на деле единственно верное и спасительное: пробиваться на выход через пламя. А оно уже вовсю трещало и гудело сквозь дым, добравшись уже до линолеума и досок пола.

Накрывшись сверху рубашкой, я бросился в дым, навстречу жару, уже не разбирая дороги, но тут же наткнулся на Гладышева и вместе с ним и его мольбертом повалился на пол…

Глава 4.

К вечеру о моём приезде в деревню знало чуть ли не всё взрослое население, в основном старики, да бабки. Они то и дело подходили к возившейся в огороде «Пантелеихе» и интересовались, кто я таков. По причине того, видимо, что сама про меня толком ничего не знала, бабка отвечала им всем односложно, и эти немудрёные разговоры доносились до меня через распахнутое небольшое окно, возле которого после небольшого обеда она силой уложила меня отдыхать с дороги, бросив на какой-то не то короб, не то сундук толстый ватный матрац, постелив на него простынь, и накинув одеяло.

Не смотря на то, что я хорохорился и не хотел ложиться спать, сон вскоре сморил меня, и проснулся я уже под вечер, часов в шесть, от того, что Пелагея толкала меня в бок:

-Ну-ка, вставай, дорогой мой, вставай!

Я поднялся с импровизированной кровати.

-Вон, тут народ тобой интересуется. Кто? Откуда? А я и сказать-то толком ничего не могу. Вечером в гости ко мне все напрашиваются. Что отвечать людям?

-Не знаю, — потянулся я. — А как у вас заведено?

-Значит — приглашаю тогда всех… У тебя бутылка-то есть?

-Есть одна, — я почесал затылок, припоминая содержимое своего чемодана.

-Ну, одной, конечно, не обойдёшься. Ладно, я ещё самогону достану.

Я вышел на крыльцо дома. Солнце уже клонилось к закату, и от того, видимо, вся освещённая им неродная, незнакомая местность, горбатенькая деревенька, показалась мне пронзительно чужой, и захотелось вдруг отсюда сейчас же убежать. Но куда.… Куда бежать? Дома меня давно уже никто не ждал. Тот далёкий город, где я учился последние четыре года, тоже стал мне чужим. Осталась лишь тоненькая паутинка, связывавшая меня с ним: Вероника.

«Вероника!» — прошептал я про себя, и горькое что-то, щемящее сердце, закралось вдруг в мою грудь и разлилось по ней расплавленным воском. От этого мне захотелось вдруг зарыдать. Но в горле стоял сухой ком, и слёз не было.

Меня охватило мучительное и напрасное желание. Захотелось вдруг вернуться в прошлое, такое знакомое и уютное от этого, из этого неуютного настоящего. Оно вдруг вырвалось из меня сухим, приглушённым стоном и стало засасывать в себя, овладевать мною.

Я не знал, как мне избавиться от этого наваждения. Я даже попытался наперекор одолевающей меня сладости вспомнить всё плохое, что было связано с ней в моей жизни. Но от этого почему-то имя её, как белое пятно на тёмном фоне, стало ещё ярче и притягательнее, сделалось вдруг ещё роднее, словно частью меня самого. Жестокая и холодная тоска навалилась на меня. И было только одно средство, чтобы заглушить её. Оно гарантировало если не полное выздоровление от моей любовной хандры, то хотя бы временное забвение. Надо было срочно в кого-нибудь влюбиться. Но в кого?..

Тут в голову мне пришла мысль об Алёне. Она была недурна собой, и при некотором старании с моей стороны я мог бы заставить себя загореться к ней страстью. Другое дело, что она была-то ещё совсем ребёнком. Так мне показалось при встрече…

К вечеру Пелагея Пантелеевна занялась стряпнёй. Проворно, прямо на глазах у меня она быстро приготовила ужин на целую ораву. Я немного помог ей. Растопил печь, достал из ледника мясо.

К десяти вечера, когда стали подходить первые гости, нехитрая крестьянская снедь была уже на столе, который собрали из нескольких полотен, что стояли в сарае.

Бабка спустилась в погреб, и минут через пять крикнула мне оттуда:

-На, держи! — Подавая на лестницу большой бутыль с белесоватым, мутным самогоном.

К ней я добавил ещё свою бутылку водки, прихваченную из дома, но бабка всё равно покачала досадливо головой:

-Ой, маловато штой-то ль!

…Гостей собралось довольно много, но в основном старики, да старухи. Было несколько пар лет по тридцать пять-сорок, и никого моложе. Я с грустью подумал, что вечер не обещает ничего интересного.

Все заходившие здоровались с Пелагеей так, будто бы не видели её очень давно. Не видь я их сегодня утром, у меня сложилось бы впечатление, что они прибыли издалека на какой-то большой и важный для них праздник.

Вскоре я устал стоять в сенях у порога и как дурак здороваться с каждым входящим, будто бы я его знаю лет триста. Почти всем мне приходилось к тому же ещё представляться и особо любопытным отвечать на докучливые вопросы, к примеру, кем я прихожусь Пелагее Пантелеевне. Но я продолжал стоять, втайне надеясь, что среди гостей будет и Алёна, и вечер не будет для меня окончательно потерян. Но она не пришла.

Наконец гости расселись и без обиняков быстро приняли по первой «за здоровье хозяйки дома», а потом безо всякой паузы и по второй «за её гостя». Я поинтересовался у «Пантелеихи»:

-А что это у нас гости все такие старые?

-А кому ж моложе-т бысть? — Ответила Пелагея.

-Да я тут девчонку одну видал: Алёну…

-А-а-а, — лукаво сощурилась «Пантелеиха», — так что ей тут делать со взрослыми? Мала она ещё.

-Ну вот, а мне-то скучно. Одни старики кругом. И поговорить-то не с кем. Тут вообще-то есть молодёжь?

-Да девчонок с пяток есть. Пацанов два-три, да те — кто уехал, кого в армию забрали.

-Так, а где те, кто есть? — Удивился я.

-Да почём же я знаю, милок! Вот. Кто пришёл — тот и пришёл.

Гости меж тем всё больше пьянели, всё меньше задавали мне вопросы, и всё сильнее их тянуло выпить ещё. Я удивился, что люди в возрасте так сильно пьют. Для меня это было непривычно. Сам-то я едва выпил стакан, да и тот водки. Деревенские водку не признавали, и налегали на самогон Пелагеи. К тому же многие принесли ещё и с собой по бутылке «мутного лунного света».

На улице уже стемнело. Я сказал Пелагеи, что хочу прогуляться, и вышел из переполненной народом избы. На душе было тоскливо. Теперь уже твёрдо я осознал, что попал в захолустье. И вместо того, чтобы убежать от одолевавшей меня в городе тоски, нашёл ещё большую.

На улице было прохладно. Деревенская улица была непривычно темна после города. Здесь ведь не было уличных фонарей на столбах, и прямо над головой во всей своей красе раскинулось безбрежное звёздное небо. Оно было таким близким и осязаемым, что у меня захватило дух. Я вдруг ощутил какую-то нереальную его близость. Казалось, стоит протянуть руку вверх, и она погрузиться в безбрежный океан межгалактической бездонной пустоты, такой близкой, что мне вдруг стало не хватать воздуха, который улетучился весь разом в космос. Звёзд было бесчисленное множество, они были не там наверху, а здесь рядом со мной, на захолустной деревенской улице. Небо упало на землю, всё посыпанное серебристой мельчайшей звёздной пылью.

Едва справившись с внезапно охватившим меня странным переживанием, я сделал с опаской первый шаг, будто в пустоту, и прошёл до ограды. Здесь я увидел неожиданно для себя Алёну. Я едва различил её в кромешной тьме опустившегося на улицу космоса. Она стояла, опершись на невысокий заборчик, и наблюдала за окнами дома «Пантелеихи», откуда уже неслось недружное пение изрядно подвыпивших гостей. По всему было видно, что ей скучно.

-Ты тут чего делаешь? — Спросил я её.

Она вздрогнула от испуга, потому что не заметила моего приближения, и ответила, пожав плечами:

-Стою.

-А чего?

-Да так, смотрю, как веселятся.

-Так тебе ж не видно ничего!

-Ну, значит, слушаю. Отстань! — Она махнула на меня рукой.

Я подошёл ещё ближе и встал по другую сторону ограды напротив неё.

-Скучно тут у вас! — Пожаловался я девушке, чтобы завязать разговор.

-А я тебе о чём сегодня утром говорила? — Словно обрадовалась она моему наблюдению. — Тут со скуки под быка полезешь!

-Чего-чего? — Изумился я такому выражению.

-Да так, ничего… Скучно, в общем.

-Слушай, Алёнка, а ты здесь чего, одна что ли? Ну, я имею ввиду — из молодых. А то все гости, как на подбор — старики да старухи!

-Да-к это ж деревня такая! Она уже брошенная. Тут с молодёжи вообще никого не осталось. Как только восемнадцать исполняется — как ветром сдувает! Самое ближнее — в Большую Василиху. Ну, это, в основном, девки туда замуж выходят. А парни, так те дальше подаются: кто в райцентр, а кто и в область…

-Весёлую картинку ты нарисовала! — Я перепрыгнул через ограду и оказался рядом с девушкой. — Пойдём, погуляем.

-Пойдём, — согласилась она, и мы побрели рядом, осторожно ступая в почти непроглядной темноте.

Дома деревушки едва выделялись своими крышами на фоне призрачно-серебристой дымки небес, паутиной мириадов пылинок заполнивших пустоту космоса. И он, космос, был рядом, здесь, с нами, на этой улице, в этой Богом забытой деревеньке. Нигде не видно было огней. Лишь в одном из домов, что был по соседству с домом «Пантелеихи», в окнах горел слабый желтовато-зелёный, какой-то призрачный свет. Я вспомнил, что днём Алёна вскользь упомянула о какой-то «ведьмячке», что жила здесь.

-А почему в этом доме горит свет? Кто это не пошёл к нам в гости? — Поинтересовался я у Алёны.

-Ведьма тут живёт, — как-то по-будничному, безо всякой острастки ответила она. — Она ни к кому в гости не ходит.

-Почему ведьма? — Удивился я.

-Потому что она самая натуральная ведьма, — всё также спокойно и невозмутимо ответила Алёна. Её ответ меня озадачил и в то же время вдруг как-то заинтересовал.

-Разве такое бывает? — Удивился я.

-Бывает, — подтвердила Алёна. По всему было видно, что говорить на эту тему ей просто неинтересно.

-Хм-м, ни разу не встречал.… И как все соседи к этому относятся? Все жители деревни?

-Да никак.…Живут себе. Её никто не трогает. И она никого не трогает… Правда, случается иногда. А-а-а-а, — девушка махнула рукой.

Она замолчала, и я не стал больше её спрашивать. Так незаметно за разговорами мы прошли всю деревеньку, и оказались на горбатом мосту над речкой. Где-то внизу, в темноте, иногда поплёскиваясь и напоминая о себе, изредка прорезая тихим журчанием тишину космоса, струилась вода. Звёздное небо не отражалось в ней, потому что река была своенравна, мелководна и бурлива. От мысли, что кругом, по обе стороны дороги простираются заболоченные низины, а там дальше, по её насыпи, высится густой, непролазный лес, вперившийся верхушками своих низкорослых, кряжистых, тяжело и неохотно поднимающихся от земли деревьев в звёздную пустоту низкого неба, мне вдруг сделалось как-то неспокойно, нехорошо на душе. Места вокруг были по-настоящему дикие, неуютные, необузданные. Какой-то первородный, враждебный человеческой природе, звериный дикий дух таился в спокойствии этой непроглядной ночи. У меня по всему телу загуляли тучные стада крупных мурашек.

-Как вы тут живёте? — Поёживаясь от холодка жути, поползшего по моей спине, спросил я у девушки.

-Да так вот и живём, — вздохнула она где-то рядом в темноте. Она словно бы угадала мои мысли. — Я-то тут родилась, и мне всё здесь привычно. Да и другим.… Вообще, у нас приезжих нет. Все только уезжают.

Я опёрся на перила моста из жердей, которые тут же заскрипели. Алёна последовала моему примеру. Перила заскрипели ещё сильнее, угрожая не выдержать нашего веса.

-Рухнем? — Поинтересовался я у девушки.

-Не рухнем, — невозмутимо ответила она.

-Чего? — Заинтересовался я.

-Мне так кажется…

Я придвинулся ближе к Алёне и ощутил тепло её тела. Воздух кругом был уже прохладен, и один за другим вокруг нас стали собираться комары, всё чаще с наглым писком пролетая мимо уха. Я осторожно положил руку на бедро девушки, обняв её. Я не видел её, она молчала. Пребывая в волнении, я продолжил своё наступление и попытался поцеловать её. Но Алёна опередила меня, на полпути остановив мои губы своей ладошкой.

-Не надо.

-Почему?

-Просто не надо и всё, — она замялась, — потому что я знаю…

-Что ты знаешь?

-Что бывает потом.

-А что бывает потом? — Я попытался сломить её сопротивление.

-Ничего.

-Ну, а если ты мне нравишься?

-Ну и что? С каждым, кто тебе нравиться не будешь же целоваться!

-Но ты ведь не каждая!

-Да отстань ты! Не хочу я! — Повысила голос девушка, и сопротивление её стало настойчивее. — Не хо-чу!!!

Я отпрянул от неё, убеждённый последним возгласом, распоровшим девственную тишину ночи, в тщетности своих намерений. Некоторое время мы стояли так молча, потом Алёна заговорила.

-А вот интересно, сколько сейчас времени?

-Да где-то уж за полночь, — прикинул я.

-Тогда пойдём, — предложила она.

-Куда?

-Пойдём, я тебе кое-что покажу.

Она взяла меня за руку и потянула с мостика прочь от деревни, к лесу.

-Куда это мы? — Озадаченно поинтересовался я.

-Не спрашивай! Сам всё сейчас увидишь.

Мне стало любопытно и немного страшно.

-Но куда это мы?! Там же лес! — Поинтересовался я.

-Нам туда и надо…

По насыпи дороги мы направились к лесу. На болоте то и дело стали появляться огоньки, мерцающие голубым и зелёным. Вскоре показались на фоне неба тёмные силуэты деревьев на опушке. Алёна, не переставая, тянула меня за руку. И я невольно позавидовал той отваге и храбрости, с которыми она направлялась в непроглядную тьму лесной чащобы, волоча меня следом.

У самого края леса мы свернули направо. Видимо, здесь была дорога, на которую я не обратил внимания утром. Вскоре впереди в кромешной темноте замаячили какие-то огоньки, и затем я понял, что свет идёт из какого-то здания, стоящего в непролазной чащобе, где вокруг, наверное, множество всякого лесного зверья. Непонятно кому его здесь понадобилось строить.

Зданием оказалось приземистое длинное строение со множеством небольших квадратных окошечек. Мы подошли к одному из них. Алёна заглянула внутрь, а потом уступила место мне:

-Смотри!

Сквозь помутневшее стекло я увидел стойло, в котором было несколько лошадей. На посыпанном соломой полу стоял тяжёлый массивный табурет, почерневший от старости. На нём кто-то сидел. Не сразу понял я, что это женщина. Возраст её трудно было определить. Сперва мне показалось, что это какая-то седая старуха, но потом я увидел, что женщина довольно молода. Рядом с ней сидела крупная собака, но вглядевшись, я ужаснулся, признав в ней волка. Лошади смирно стояли в загонах. Женщина сидела, низко склонившись вперёд, так что её длинные чёрные волосы, отдающие правда сединой, упали вперёд и закрыли лицо.

-Что это?! — Спросил я у Алёны, подавшись от окошка, перейдя непроизвольно на шепот.

-Конюшня, — также шепотом ответила она.

-А кто там сидит?

-Соседка твоя…

-Какая соседка?

-Ведьмячка.

-Ведьмячка? Так у неё же дома свет горит!

Девушка пожала плечами.

-А чего это она здесь делает? — Изумился я.

-Я же говорю — ведьмячка. С ней лучше не связываться. Да с ней никто и не связывается…

Мы вместе припали к окну.

Женщина продолжала сидеть всё так же, низко склонив голову. Было видно, что она что-то делает внизу руками. Собака-волк сидела напротив, преданно уставившись на хозяйку.

-Что она тут делает? — Мне стало очень любопытно.

-Не знаю, — неуверенно произнесла девушка.

-Но ведь ты знала, что она здесь! Раз привела меня сюда, значит знала, и не в первый раз, видать, за ней подглядываешь!

-Знала-знала! — Возразила девушка. — Да в деревне все знают, что она сюда хаживает. Её даже сторожем определили. Наверное, чтобы не так страшно было!

-Кому страшно?

-Всем. Ведь так не ясно, чего она сюда шастает. От того и страшно. А сторожем назначили — оно вроде бы и понятно, за каким чёртом, и что ей здесь по ночам нужно. Взрослые вроде бы, пожилые люди, а хуже детей: глаза ладошками закрыли и думают, что всё, что страхи разбежались, а их самих не видно, спрятались. Но ведь всё не так! Как было всё, так и есть!.. Ой,смотри!

Алёна схватилась одной рукой за меня, другою за рот, и в отсвете из окна я увидел её глаза, полные ужаса. Я тут же глянул в окно и увидел завораживающую своим ужасом картину.

«Ведьмячка» уже не сидела на табурете, а приплясывала и кружилась вокруг него, разбросав в стороны руки. Широкие рукава её одежды развевались, как чёрные крылья птицы, взлетали вверх и опускались вниз, трнепетали при резких взмахах и движениях. Казалось, что она действительно сейчас превратится в огромную чёрную птицу и полетит. Взовьётся в воздух и вылетит прочь из конюшни. Собака-волк теперь уже не сидела, а встала и, бегая по большему кругу вокруг ведьмы против часовой стрелки, изредка подпрыгивала и смотрела на неё таким взглядом, как на жертву, будто бы собиралась броситься на неё и только выжидала удобного для этого момента.

По стенам конюшни, по стоявшим в ней лошадям вдруг заплясали красные неизвестно откуда вдруг взявшиеся всполохи, похожие на отблески огня. Сначала они были едва различимыми и слабыми, и можно было подумать, что это галлюцинации. Но потом, чем дольше танцевала ведьма, тем они становились явственнее, наливались всё гуще и гуще пунцовыми красками. Вскоре уже можно было подумать, что конюшня внутри вся горит, и женщина в сразу почерневшем до смоляного одеянии танцует в пламени этого пожара.

Между тем собака-волк, бегавшая вокруг, стала видеться мне временами и то очень плохо, будто бы исчезать время от времени за этими всполохами, и в конце концов исчез куда-то вовсе.

Наблюдая за всем этим, Алёна вдруг слабо вскрикнула. Меня самого охватило такое оцепенение, какого я не испытывал никогда прежде в своей жизни. Будто бы кровь отхлынула от всех моих органов и частей тела или перестала циркулировать по моему телу. Как онемевает долго и сильно согнутый в суставе член тела, рука или нога, так всего меня, с ног до головы, охватило подобное онемение. И я не в силах был не то чтобы пошевелиться — сказать что-нибудь, произнести хотя бы слово.

Мне вдруг показалось, что ещё мгновение, и пламя, уже не всполохами, а сплошной багровой стеной гудевшее в конюшне, вырвется из окна нам прямо в лицо, охватит стены конюшни, запляшет, загудит по ним, затрещит пожираемым деревом. Я даже отшатнулся, насколько мне позволило оцепеневшее от ужаса тело. Но ничего не произошло, хотя красная непроницаемая, как пламя стена продолжала танцевать внутри, у самого окошка.

Вдруг разом всё прекратилось. И вместо красного пламени внутри возникло какое-то зеленовато-синее свечение, ровное и призрачное. В нём почти ничего не было видно. Всё внутри погрузилось в какое-то фиолетово-чёрное переливающееся марево.

В одном стойле была заметна какая-то возня и движение. Не сразу стало понятно, что там происходит. Но вскоре зрелище, которое я там рассмотрел, повергло меня в шок.

Ведьма была под конём, стоявшим в этом стойле. Задрав на спину юбку, она наслаждалась его мужской плотью…

Спутница моя вся обомлела, и в неверном свете, идущем из окна, лицо её стало молочно-бледным, как бумажное мелованное полотно, с мертвящей синевой.

-Идём отсюда, — едва слышно произнесла она.

-Идём, — ещё тише произнёс я, и преодолевая оцепенение, взял её за руку. Я словно бы почувствовал, что нельзя оставаться здесь дольше и видеть ещё что-нибудь.

Когда мы отошли от конюшни метров на двадцать пять –тридцать в лес, я оглянулся. Окна продолжали светиться призрачным зеленовато-фиолетово-синим.

-Ты не обратил внимания, куда исчез волк? — Вдруг поинтересовалась Алёна, и от этого вопроса ко мне закралась какая-то непонятная тревога.

-Он куда-то исчез, — только и ответил я, наконец осознавая, что это мне не привиделось, а было на самом деле. И Алёна это видела тоже. — А что?

-Да нет, ничего, — девушка, видимо, постепенно приходила в себя. — Просто у меня такое ощущение, что за нами кто-то крадётся…

Я тотчас обернулся, но в непроглядной темноте, уже вдалеке были видны лишь призрачно мерцающие окна конюшни.

-Да нет, Алёна, это тебе показалось, — поспешил я успокоить не столько девушку, сколько самого себя.

-Хорошо, если так…

Мы вышли из леса. И только когда почти уже добрались до моста, перейдя болото, ко мне мало-помалу стало возвращаться присутствие духа и способность адекватно воспринимать окружающее.

-Ну и дела у вас тут творятся! — Удивился я.

-Это разве дела?! — Отозвалась наконец Алёна. — Так — делишки.

-Ну ничего себе делишки! Да это же чертовщина какая-то!

-Может быть и чертовщина… Только знаешь, вши заводятся от грязи, а это, — она кивнула головой назад, — заводится от скуки, да тоски.

-В общем-то, феерично! — Вдруг неожиданно для самого себя сделал я оценку. — Похлеще всякого шоу будет. Но ты же такой ерундой не занимаешься, хотя тебе тоже скучно и тоскливо!

-А что? — Возмутилась Алёна. — Вполне могла бы. Просто, наверное, я ещё до такого не доросла…

Она вдруг замялась и потом сделала наблюдение:

-А этого волка я прежде не видела…

-А всё остальное?

-Всё остальное видела, может быть, только не так. И зарева такого никогда не было. Да и одной мне страшно было ходить смотреть. Я так, изредка, одним глазком, когда уже совсем невмоготу…Тихо!

Алёна вдруг стала прислушиваться даже не дыша. Я тоже затаил дыхание, напряженно вслушавшись в непроглядную темень. Где-то сзади были слышны какие-то едва уловимые звуки. Как будто бы кто-то подушкой хлопал по пыльной дороге. «Волк!» — почему-то подумал я.

-Бежим! — Закричал я вдруг, схватил девушку за руку, и поволок за собой к деревне.

Мне казалось, что я несусь словно ветер, а Алёна тяжёлым грузом сзади мешает моему бегу и даже упирается, пытаясь меня остановить. Мы выскочили на мосток, и только здесь я позволил себе остановиться и обернуться. Сердце, бешено колотившееся в груди, заглушало все звуки, и потому я не услышал, я почувствовал это едва уловимое содрогание земли от четырёх касающихся её лап. Я понял, что нам не убежать. Надо было защищаться, но чем?

Я ощупал и попробовал оторвать сначала жердь поручней, потом доску с настила моста. Она поддалась, и я едва успел выпрямиться с ней в руках, как что-то навалилось на меня, ударив лапами в грудь, сбив с ног и обдав теплым зловонным дыханием. Падая на спину под тяжестью навалившейся на меня туши (а сомнений у меня теперь не было, что это волк), я услышал как будто бы издалека испуганный вскрик Алёны и прохрипел ей из последних сил:

-Беги!

Доска ещё была у меня в руке, и я в падении впихнул её каким-то чудом в пасть хищнику, удерживая что было силы. Но волк наседал, и я чувствовал, как мои силы быстро таят, и что продержусь ещё совсем недолго.

-Беги, Алёна, беги! — Закричал я ещё раз, чувствуя, что уже больше смогу ничего сказать. Лёгкие мои сдавило навалившейся массой так, что нельзя было вдохнуть и грамма воздуха.

Но Алёна не убегала. Она металась где-то рядом в темноте, и сквозь рычание и сипение зверюги, сквозь звуки борьбы я слышал шорох от её шагов где-то рядом в темноте.

Я боролся как мог. Из пасти волка на меня дышало тёплое и смрадное дыхание, и я всё сильнее и сильнее ощущал, как последние силы покидают меня. В сознании отчётливо носилась одна единственная мысль, что это конец…

Вдруг волк как-то осел на задние лапы, словно бы немного освободив меня. Раздался глухой удар, перед которым, видимо, был ещё один. Потом удары, такие же глухие и гулкие посыпались один за другим до тех пор, пока туша зверя не повалилась с меня куда-то в бок.

То ли от большого нервного напряжения, то ли ещё от чего, но я вдруг почувствовал, что теряю сознание, и только успел со сладкой радостью подумать: «Спасён!..»

Глава 5.

Гладышев возился подо мной. Я тоже пытался подняться, задыхаясь в дыму. Но мы мешали друг другу, пока не раскатились в стороны.

Поднявшись, я нащупал стену, и стал пробираться по ней, чувствуя сквозь едкую пелену дыма жаркое пламя. Я нащупал косяк двери, выбрался за порог и захлопнул её за собой.

В комнате, куда я попал, тоже стоял дым. Я окинул её взглядом, представив, что вот-вот и она будет объята пламенем. «Но где же Гладышев?!» — пронзила меня вдруг мысль. Я вдруг представил себе, как он уже сгорает в огне, и распахнул дверь снова, чтобы позвать его. В лицо мне пахнуло обжигающим пламенем, которое вырвалось оттуда. Дверь с той стороны уже начала гореть. Краска на ней почернела и запузырилась.

-Гладышев! — Закричал я, что было мочи. — Гладышев!!!

-Что здесь проиходит?! — Раздался вдруг за моей спиной возмущённый голос.

Я обернулся, захлопнув дверь. Какая-то незнакомая женщина стояла на пороге комнаты и смотрела на меня широко открытыми глазами, округлившимися от возмущения.

-Там…Там… Там пожар! — только и смог произнести я, показывая на дверь.

-С какой это стати?!! — вдруг истошно завопила тётка, даже подпрыгнув на своих толстых и коротких ногах от возмущения. — С како-й это-о стати-и?!

-Ни с какой! — Ответил я и добавил, снова показывая на дверь. –Там Гладышев…

Скорее всего, это была его мать.

-Что-о-о?!! — Завопила она. –Караул!!! Спасите!!! Спасите!!! — И бросилась ко мне, а точнее, к двери.

Ноги понесли меня в другую сторону, и когда женщина распахнула горящую уже дверь, то её истошные вопли: «Ой-вой-вой-вой-вой!!!» — услышал уже на лестнице, чуть ли не кубарем спускаясь вниз, вылетев из квартиры вместе с валившим на лестничную клетку дымом.

Выскочил на улицу, я задрал голову. Гладышев висел на водосточной трубе, закопчённый и чумазый, испуганно таращась то на окно, из которого уже вместе с дымом выбивалось пламя, то вниз, на землю, до которой довольно далеко было лететь.

-Гладышев!!! Ты придурок, понимаешь?!! Придурок!!! — Что было силы закричал я.

Он выпучил на меня свои глаза, будто бы видел впервые, отчего его испуганное лицо сделалось до упаду потешным, но вызвало у меня, потрясённого произошедшим, лишь новый приступ клокочущей ярости.

-Чего, козёл, зенки вытаращил?! — закричал я , перейдя на столь мне чуждый жаргон.

Между тем, на улице стали собираться зеваки. Одних уже давно привлёк дым, валивший из окна, другие подошли на мои выкрики.

Тут из соседнего с дымящимся окна, распахнув его, высунулась та самая тётка, что оказалась в квартире в столь нехороший момент.

-Сыночек! Сыночек, что с тобой?! — Завопила она дурным голосом, и вся толпа, окружавшая меня, задрала головы кверху.

-Мама! — Только и смог ответить ей Гладышев.

«Ублюдок!» — Подумал я и стал продираться сквозь толпу, видимо почувствовав, что находиться здесь мне более не нужно и даже опасно.

-Держите, держите его! — Раздался наверху визг тетки.

Я обернулся и увидел её указательный палец, направленный прямо на меня: «С какой стати?!» — промелькнула в моей голове недоумённая мысль, но ноги мои уже ускорили своё движение. — «А вдруг какому-нибудь ослу и вправду взбредёт в голову схватить меня?!!»

-Держите его?! — Продолжала вопить тётка, громко кашляя в дыму (теперь он шёл уже из двух окон сразу).

Я ещё прибавил шагу, а потом побежал. Но за мной вроде бы никто не гнался, а через квартал я понял, что опасность миновала, и пошёл шагом.

Я так устал от всего происходящего со мной, что теперь был окончательно разбит и подавлен. К тому же дело шло к вечеру, и я не знал теперь, куда мне приткнуться. Где-то в глубинах моего сознания каких-то полчаса назад теплилась надежда, что удастся остановиться у Гладышева. Но теперь путь туда был заказан, да и самому Гладышеву будет теперь не до сна, и, тем более, не до гостей.

Вечерело, а я всё бесцельно бродил по городу, не зная, что теперь делать. От нечего делать я заходил в попадавшиеся на пути магазины, хотя продовольственные издалека отпугивали длинными очередями. Несколько раз я зашёл в кафе, и выходя оттуда, думал, что бы я делал, если бы на меня не свалилось вдруг, словно с небес, некоторое богатство. «Не с небес», — отмечал про себя я, и сердце моё всякий раз сжималось от щемящей боли.

Сам не знаю, как очутился я у знакомого пивного бара, хотя и думать не думал про него.

Стоя перед его дверями, я ощутил, как, словно газированная вода, меня с пят ног до головы постепенно, но быстро наполнило какое-то неясное предчувствие. Будто бы грёзы, родившиеся из воспоминаний, стали словно радужные пузыри всплывать куда-то вверх, рождаясь из пены ностальгии. Вместе с тем что-то остерегало, удерживало меня от того, чтобы войти туда.

Люди входили в бар и выходили из него. В основном это были матёрые мужики, но кое-кто был помоложе, и даже встречались молодые парни. Я же всё стоял напротив в нерешительности, наблюдая внутри себя борьбу желания и страха перед неизвестностью, от которой посасывало под ложечкой.

Любопытство и подсознательная страсть к приключениям в конце концов победили, и я сделал шаг с тротуара.

Внутри всё было так, как несколько месяцев назад: те же лица, то же пиво, та же небольшая очередь к стойке. Когда я, наконец-то, взял пива и сосисок и смог занять любимы й столик, за которым мы не раз сиживали с Охромовым в весёлой кампании, то вдруг тоска нахлынула на моё сердце, как внезапная волна, окатившая галечник во время полного штиля. Всё происходящее вокруг, всё, что я делаю сейчас, показалось бессмысленным, и в один миг стало пустым и никчёмным. В горле застрял ком, подкатившийся откуда-то из недр организма, и моя вилка ещё долго и бесцельно ковыряла нетронутые сосиски.

Постепенно тоска сменилась иллюзией ожидания, и я подумал, что было бы очень хорошо, прямо здорово, если бы кто-нибудь сюда пришёл из знакомых, пусть даже Охромов или тот старик, который впервые встретился мне здесь.

Сначала это было сладко и томительно, но позже сделалось пусто, холодно и скучно. Я понимал, что обманываю самого себя, что никто не придёт сюда. Некого мне ждать здесь, и я сейчас совсем — совсем один на всём белом свете и никому не нужен. И если случиться мне сегодня сдохнуть где-нибудь в подворотне, то некому будет даже всплакнуть обо мне: вся моя жизнь — одни потери, люди встречаются на моём пути, но уходят, как тени, не задерживаясь надолго, и задержать кого-нибудь из них, сделать своим настоящим другом, выше моих сил, а потому весь мир очень часто обретает очертания иллюзорные и зыбкие, как мираж. И кажется тогда, что почва реальности вот-вот уплывёт из-под моих ног, как будто я и не стою на ней вовсе, а вешу, не имея никакого действительного веса, и откроется картина какая-то совсем другого, более страшного, но настолько же и более натурального бытия. Сосуд, что держит мою жизнь внутри себя, как воду, разобьётся, и она разольется, вытечет в какие-то другие, неведомые мне сейчас пространства, и это будет страшно.

Меня кто-то тронул за плечо. Я обернулся и увидел тётку, что с незапамятных времён собирала в этом заведении посуду и вытирала столы, отираясь между подвыпивших и наглых мужиков и став такой же грубой и неотёсанной:

-Эй, ну ты, — она смачно выматерилась, будто схаркнула, — ночевать здесь собрался, что ли?

Я не понял сперва, о чём это она говорит, но обернувшись вокруг, увидел, что в баре уже никого не было. Столики были пусты и чисто вытерты, и лишь на моём стояла тарелка с нетронутыми сосисками, расковырянными вилкой до неузнаваемости, и кружка пива.

Не успел я моргнуть глазом, как тётка, словно смахнула, убрала со стола всё это и, не дав сказать мне и слова, заключила:

-Вшивайся давай, а то щас тряпкой огрею.

Я вышел и тут же, едва щелкнула за моей спиной задвижка на двери бара, почувствовал острый приступ голода и пожалел, что так и не успел перекусить.

На улице уже потемнело, в домах загорелись окна, кое-где на уличных фонарях зажглись лампочки. Воздух быстро стал терять тепло, лишний раз напоминая что лето прошло, и вскоре уже сделался прохладным и даже более, чем бодрящим. Редкие прохожие спешили, подняв воротники и запахнувшись, чтобы согреться, по домам. И лишь изредка проходили, не спешно прогуливаясь, молодые, модно, по погоде одетые пары, видимо специально вышедшие на улицы города, чтобы подышать приятной прохладой начинающейся осени, да поглазеть на витрины магазинов, так отличающиеся от их содержания, и может быть, ощутить себя хотя бы в эти вечерние часы в каком-то другом, счастливом и беззаботном, благополучном мире.

Я долго блуждал по улицам города, бесцельно наматывая не первый уже километр. В одном из тёмных мест, на пустыре, примыкающем к гаражному кооперативу, шальная драка, в которой участвовало по меньшей мере с полсотни парней и мужиков, вооружённых цепями и палками, ножами и электродами, едва не захватила меня в свою липкую кашу, и тогда в голове моей впервые промелькнуло сожаление, что я вышел в эти тёмные, глухие кварталы. Всё произошло так быстро и было сначала так непонятно , что вмиг вокруг меня уже гонялись друг за другом при свете прожекторов от неблизких гаражей, махали и били цепями и палками, пинали упавших ногами, спотыкались, матерились, кричали, сами со стонами валились на землю. Едва я понял, что происходит вдруг меня, как тут же животный ужас охватил моё существо, потому что удара чем-то тяжёлым моно было ожидать теперь с любой стороны в любую минуту.

Эти жестокие побоища между бандами малолеток и парней постарше, дравшихся между собой за территорию влияния, были известны мне не по наслышке с детских лет. Я никогда не участвовал в них, потому что не состоял в бандах. Зато многие из моих друзей детства принимали в них непосредственное участие, и потому мне было известно, что дерущиеся никогда не останавливались перед тем, чтобы превратить в отбивную котлету случайных прохожих ми нечаянных свидетелей: кто не с нами — того надо бить — вот что было девизом таких свалок.

Кто-то подскочил ко мне в мелькании теней и слепящем свете прожекторов и, схватив за руку, развернул в противоположную сторону. Я уже не увидел, а почти догадался, что мною хотят прикрыться, как живым щитом, и потому тут же увернулся в сторону. За моей спиной раздался стон, а по плечу скользнула дубина. Схватившиеся за меня пальцы разжались, и я бросился наутёк со всех ног, потому что не собирался вовсе ждать следующего удара, который был бы наверняка предназначен мне. Обернувшись, я увидел, что за мною кто-то гонится. Несколько раз я налетел на кого-то в мелькании теней, но от этого побежал, казалось бы, ещё быстрее. Преследовавший, видимо, взялся догнать меня и огреть своей дубиной, и его шаги тяжело и страшно топали за моейц спиной. Навстречу попались «канарейки», брызгающие в темноту проблесками синих лучей от «мигалок». Видимо, они направлялись к месту драки, но ни одна из машин не остановилась, чтобы поймать того, кто бежал, не отставая от меня.

Я пробежал, наверное уже с полкилометра по тёмным улицам и дворам этих глухих кварталов, но мой преследователь был упрям, и шаги за моей спиной стучали глухо и тяжело, как неизбежность рока. Силы мои были на исходе. Я просто задыхался. И тогда забежал в один из подъездов первого попавшегося дома. Щёлкнув выключателем и погасив свет, я пулей взлетел по лестнице и остановился на третьем этаже, задохнувшись от стремительного подъёма. В доме был лифт, и я нажал кнопку вызова. Она загорелась в темноте красным глазом.

Внизу раздались шаги. Кто-то вошёл в подъезд, тяжело дыша, остановился, но затем быстрее, чем я ожидал, стал подниматься вверх по лестнице. Вскоре топот раздался где-то неподалёку, и в полумраке я увидел едва различимую тень человека, поднявшегося на площадку. Он пошёл в мою сторону, направляясь к шахте лифта. Здесь было темно, и вряд ли моя фигура была видна. Видимо, он просто проверял, не спряталась ли его жертва в этом тёмном тупичке.

Я отступил в темноту, но в это время открылась дверь лифта, и слабый, тусклый свет оттуда осветил всего меня.

Преследователь мой остановился, наверное опешив от неожиданности. Хотя он и искал меня, но что-то теперь озадачило его , и потому придало мне смелости и решительности. Двери лифта были между нами, но немного ближе ко мне. Сделав несколько быстрых движений, я заскочил в кабину и нажал на первую попавшуюся кнопку.

Двери лифта стали закрываться, но преследователь мой опомнился, и вставил свой кол между ними. Теперь я увидел лицо человека, который так неотступно гнался за мною. Трудно было определить, сколько ему на самом деле лет, так как страх вытеснил всякое любопытство. Однако это был здоровый детина. На лице его не было явной ярости и перекошенной гримасы злобы, но то тупое выражение, вполне заменявшее и то, и другое, говорило о многом, если не обо всём. «Этот, если уж догнал, то обязательно прикончит!» — Промелькнуло в моей голове словно молния. Внутри похолодело и возникло такое ощущение, что я оказался один на один не с человеком, а с диким зверем, хищником, которому по природе чужда пощада. Его бесполезно было уговаривать. И оставалось только защищаться до последнего.

Двери лифта наткнулись на палку, зажужжали двигателем и снова стали открываться. Мне стало очевидно, что сейчас последует удар и нападение, и преследователь вломится в лифт. А если он сделает это, то мне настанет конец. Поэтому я не стал дожидаться такой развязки, первым ударом, ногой, отбил палку из проёма дверей, а вторым, кулаком, что было силы тыкнул в морду преследователю. Тот то ли от неожиданности, то ли действительно от силы удара отвалился к противоположной стене. Двери лифта закрылись, и я поехал куда-то вверх. «Ну, теперь всё, — не отстанет», — сквозанула малодушная мысль. Как будто с самого начала не было видно, что этот не отстанет итак.

Добравшись до самого верха я прислушался к темноте, однако ничего похожего на движенье или шаги не услышал. Двери лифта стали автоматически закрываться. Я подставил ногу. Они открылись снова. Звук их двигателя гулко разносился по шахте подъезда.

В голове моей зрел нехитрый план спасения. Надо было дождаться преследователя здесь, а затем, как только тот появится, спуститься на лифте вниз и дать дёру или забежать в соседний подъезд. Но время шло, а никто не поднимался. Кроме скрежетания и жужжания дверей лифта, то и дело натыкающихся на мою ногу, ничего не было слышно.

Всё-таки так не могло продолжаться бесконечно, и, понимая, что сильно рискую, и лучше было бы проявить терпение, я оставил лифт и пошёл к лестничной клетке.

Слабый свет, пробивающийся с улицы от тусклых уличных фонарей через окна подъезда едва освещал его. Но сразу же в глаза бросилась тень человека, стоявшая на площадке между этажами. Он, видимо, поднимался очень тихо, крадучись, а теперь вот ждал, когда моё любопытство пересилит терпение. И дождался! Он был хитёр, мой преследователь, и когда тень метнулась ко мне по лестнице, тогда вот только я понял, как недооценил его способностей охотника.

Я бросился к лифту, пытаясь осознать глупость всего происходящего. Так не бывает! Зачем гоняться за совершенно незнакомым человеком, который тебе ничего не сделал посреди ночи?! А дрался-то он что со знакомыми? Этот незнакомый человек — его жертва, его дичь! Его добыча, которую он себе наметил, и теперь должен во что бы то ни стало настичь!

В самые опасные моменты жизни всё почему-то происходит, как в замедленной съёмке. Эти три шага до лифта растянулись в вечность, как резина. Я увидел, как медленно закрываются двери лифта, и понял, что они захлопнуться перед самым моим носом, а потом… Потом уже будет поздно. У меня уже просто не будет времени успеть дождаться, когда эти двери откроются снова, заскочить в лифт, нажать кнопку и уехать.

И они закрылись прямо передо мной. С разбегу я врезался в них всем телом, и отлетая изловчился нажать на кнопку вызова, затем обернулся, угадав в полумраке выскочившую следом за мной тень человека.

Преследователь был совсем близко. Лифт снова открылся. И когда он подбежал, замахнувшись своим дрыном через плечо, чтобы садануть меня наотмашь, я сделал выпад, присев на колено, и жёстко поставил вперёд кулак, а другой рукой, согнув в локте, закрыл сверху голову. Нападавший наткнулся животом с разбега на мою защиту. Я тут же отступил назад, как бы волоча рукой его за собой, давая ему пробежаться дальше, и втолкнул его в кабину лифта. Затем быстро нажал на какую-то из кнопок на панели. Парень скорчился на полу в кабине, видимо, здорово напоролся на мой кулак, но всё же сообразил, что я собираюсь сделать и попытался этому помешать, стараясь ударить меня по руке палкой. Я выхватил кол из его рук, и хотел сам для надёжности как следует огреть его по спине. Но дверцы закрылись, и лифт поехал куда-то вниз.

Я бросился вниз по лестнице, чтобы опередить своего врага, прыгал через три ступеньки на четвёртую. Но всё же не успел: на одном из этажей дорогу снова перегородил мой преследователь. В руках у меня была его дубина. Но что-то блеснуло у него в руке в полумраке холодной сталью.

Со страху я тут же развернулся и, не смотря на то, что задыхался от непрестанной беготни, резво бросился наверх обратно. Парень дышал мне теперь в самую спину. Мне казалось, что он размахивает ножом и вот-вот меня достанет.

На одной из площадок я с разворота ткнул его торцом палки, что было силы, и оторвался так, что на самом верху успел вызвать лифт и встречал его на краю лестницы, готовясь к опасной драке.

-Ах, ты, козёл! Ё-ё-ё!!! — Услышал я впервые его прокуренный сиплый голос и даже удивился, что до этого момента у нас всё происходило молчком. — Я тебе сейчас покажу!!!

Его тень прыжками стремительно взлетела по лестнице, и я снова встретил его тычком палки. Он отскочил. Но в следующую секунду перед моим лицом просвистела его рука. Я пропустил этот взмах, но и он не достал меня. При следующем его взмахе я ударил по руке с ножом ногой снизу, но не попал, зато теперь он схватил мою ногу и хотел воткнуть в неё нож, но ту же получил от меня сильнейший удар по голове дубиной, схватился за неё руками и огласил сумраки подъезда вскриком и матерщиной бранью. Нога моя была свободна. Я отпрянул и тут же с разбегу ударил ею по лицу противника, потом, не давая ему опомниться, нанёс несколько сокрушительных ударов сверху его же колом опять же по голове, прикрытой руками, удивляясь, как это я могу с такой жестокостью избивать человека. Но тут же понял, что это всё от дикого животного страха, который всё это время управлял моим телом, делая за моё сознание многие вещи совершенно инстинктивно. Ведь это он только что сам хотел расправиться со мной!

Я бил врага нещадно куда и как попало, нанося бесчисленное количество ударов, не останавливаясь. Уже казалось бы он должен был упасть или хотя бы броситься в бегство. Но он всё стоял, уворачиваясь и закрываясь от ударов, как опытный боец, привыкший к подобным атакам. И во мне вдруг родился и быстро стал расти страх, что вот сейчас я выдохнусь и перестану его лупить. А он всё так и останется стоять, и тогда наступит его очередь. Этот страх здорово подкосил мои силы. Мои удары были для него, что пинки мухи для слона. И вдруг я остановился, скованный этим внезапным открытием, пытаясь сообразить что же делать дальше.

В тот же миг неприятель, воспользовавшись этим, полоснул по мне ножом и выхватил из раненной руки дубину. Дикая боль пронзила моё тело. Я услышал какой-то треск. Не то это рвалась ткань моей одежды, не то это рвалась моя кожа. Неожиданно из меня вырвались какие-то вопли, оглушили меня самого и разнеслись по всему подъезду вместе с ликованием и рыком супостата.

Я вдруг подумал, что теперь мне крышка. Вот так вот! Ни за что, ни про что!

В отличие от этого громилы с меня было достаточно и одного удара.

Кое-как оттолкнув от себя противника или, скорее, оттолкнувшись от него, я бросился вверх по лестнице, но запнулся о ступеньку и сел на лестницу. Как будто бы специально для того, чтобы ему было удобнее со мною расправиться. Последние силы оставили меня совершенно внезапно, и я даже не шелохнулся, видя, как надо мною заносится удар, словно меч палача над жертвой. Всё, что я смог сделать, так это просто повалиться набок раньше, чем заставил бы меня это сделать удар. И кол ударил меня не по голове, а по плечу. Тело моё пронзила острая боль, отнявшая руку. Затем нападавший ударил меня трижды в левую сторону груди ножом трижды. Но нож все три раза наткнулся на мой бумажник, полный документов, бумаг и денег, и лишь в третий раз вышел с его обратной стороны, углубившись на сантиметр в моё тело.

Я трижды при этом вскрикнул, и упал навзничь, думая что теперь уже точно пришёл мой такой бесславный, глупый и безобразный конец. Странные и противоречивые мысли роились в моей голове.

Мне не было страшно, потому что мысль о смерти перестала пугать. Я понял, что мне сейчас действительно случиться умереть здесь, в чужом городе, в чужом доме, в незнакомом подъезде. Я лишь пожалел, что поплёлся по темноте в эти шальные кварталы неизвестно даже для чего, но тут же решил, что жалеть об этом теперь не имеет уже никакого смысла, потому что ничто в этом мире уже не имеет для меня никакого смысла. От этого даже на душе сделалось какое-то умиротворение. Стало как-то необыкновенно легко и покойно. Я всегда подозревал, что закончу свою жизнь как-то нехорошо. Об этом говорили те многочисленные и глупые события и случайности, которые делали мою жизнь никчёмной и лишённой смысла, нелепой и грешной.

Вот и теперь всё это было лишь случайностью, какой-то несчастливой случайностью, которой могло бы и не быть, и лучше бы её не было. Но она произошла. И обозначила конец моей непутёвой и обидной жизнёнки.

«Надо было с ним пойти на мировую, когда у тебя было оружие», — вяло подумалось мне с каким-то почти равнодушным сожалением стороннего наблюдателя. Только боль от ран и ударов ещё заставляла меня что-то чувствовать. Но и она куда-то уплывала, угасала…

Парень старался вытащить свой нож, застрявший у меня в бумажнике, что лежал в кармане у сердца, наступив мне ногой на грудь тяжёлым ботинком. Мне должно было быть хотя бы если не больно, то обидно от этого, но я лишь молча наблюдал за ним. Было такое ощущение, что я смотрю какое-то кино, и вижу всё это со стороны, как бы не из своего тела, а откуда-то рядом, из простого пространства. Как зритель в кинозале. И всё происходящее было теперь для меня какой-то сторонней кинокартинкой, без чувств, без ощущений…

В подъезде загорелся свет. Раздались где-то далеко шаги и голоса. Парень как-то испуганно и пристально посмотрел на меня, на лице его был неподдельный страх. Он спустился вниз по лестнице этажом ниже, зачем-то там остановился, но вскоре я услышал громыхание его ботинок, опускающееся всё ниже и ниже по подъезду. Вскоре оно смолкло.

Несколькими этажами ниже открылись двери лифта. Послышались голоса людей. Хлопнула дверь, и всё смолкло.

В освещённом теперь подъезде не осталось никого кроме меня, лежащего посреди лестничного пролёта с потешно торчащим из груди ножом. Он всё-таки вошёл в грудь, и оттуда сочилась кровь, образовав подо мной уже целую лужу. Раненная рука тоже кровоточила из длинной резанной раны. Другая, «отсушенная» в плече, тоже слегка саднила. Тело моё лежало как бы само по себе, а сознание рядом, как бы само по себе, почти никак не сообщаясь между собой. «Славно закончился вечерок!» — подумал иронично я. Попытался хоть как-то хоть чем-нибудь пошевелить. Но всё было словно не моё.

Снова раздался шум. На этот раз двери открылись выше, на последнем этаже. Я тотчас же услышал детский тоненький испуганный голосок:

-Ой, дедушка, дедушка! Посмотри! Что это там?!

-Ну-ка, ступай домой! — Ответил голос старика.

Щёлкнула и скрипнула дверь, и всё снова стихло. Спустя какое-то время дверь опять скрипнула. Раздался звонок, лязг замка, приглушённый шёпот:

-Ну-ка, сосед, давай посмотрим. Там кто-то лежит. Никак убили.

Ко мне спустились нагнулись и, видимо, заметили, что я ещё живой.

-Смотри, как нож торчит! Ух ты, прямо в сердце!..

-Да, вижу я! Ты давай, лучше, помоги мне! Жив, кажется, парнишка!

-У-у-у, тяжёлый!

-Давай, зови кого-нибудь ещё с соседей…

-А куда его?

-Ко мне пока…

Вскоре меня подняли на руки и понесли.

Глава 6.

Когда я очнулся, то ощутил невыносимую тряску, от которой уже болели все внутренности. Спустя несколько мгновений стало понятно, что моё тело лежит на телеге, на соломенной подстилке. Я протянул руку, и она наткнулась на что-то мохнатое и тёплое. Это был волк. Он лежал рядом без дыхания.

До меня доносился приглушённый разговор нескольких человек. Но я не мог понять, о чём они говорят, будто бы в голове моей всё перевернулось, перемешалось, и я забыл даже родной язык.

Постепенно всё стало на свои места, но разговор уже закончился, и кто-то лишь громко закричал в темноте:

-Стой Мохнатая!!! Стой, твою мать!

Телега скрипнула колёсами и замерла.

Я повернул голову и увидел, что подъехали, вроде бы, к избе Пелагеи, приподнялся, с удовольствием обнаружив, что руки-ноги целы, и ничто не болит.

-Алёна, зови Пантелеевну, только паники не наводи.

В доме Пелагеи всё ещё горел свет, и оттуда доносились уже слабое, но уже бодрое пение.

До слуха моего донёсся мягкий стук прыжка, затем лёгкие шаги, и тогда я окрикнул:

-Не надо никого звать. Я уже ожил.

-А-а-а, — с воодушевлением, оживившись, откликнулся кто-то из темноты, — ну, тогда слазь, пошли в хату.

Когда мы зашли в дом, в сенях в отсветах из комнаты видно стало, что приехавших трое: все мужики за тридцать и вида сурового.

Пелагея вышла нам навстречу. Она была подвыпившая, но соображала, видимо, всё ещё по-прежнему хорошо.

-Где-т ты пропадал, внучек? Тут по такой темнотище ходить нечего. Зверьё кругом дикое по лесам шастает.

-Да какое зверьё, бабка! — Вступился кто-то из приехавших. — Всех уже давно перебили.

-Всех, да не всех! — Вмешался другой. — Твой-то вон как раз и попал под волка!

-Бат-тюшки! — Пьяно всплеснула руками Пантелеиха, пытаясь испугаться или изобразить это на лице. Теперь видно стало сильнее, что она довольно-таки пьяна. –Да как же это?!

-Да брось-ка ты панику наводить, Пётр! Успокойся, Пелагея, жив твой гость. Видишь — стоит цел и невредим, а волк там, в телеге валяется. Мы его пришибли дубьём. Ничего страшного не случилось! Мож-мо только поцарапал малость, — вмешался в разговор третий.

-А по какому случаю у вас сегодня гулянка, гражданка Пелагея Пантелеевна? — Заигрывая, направился к бабке Пётр, выкручивая растопыренными пальцами какие-то финтифлюшки.

-А вот, — Пелагея потянула меня к себе за рукав, и я поддался, пошёл к ней, —вот гость мой. По этому случаю и пьём.

-Ну?! — Развёл руками Пётр. –Выходит — мы виновника торжеств спасли?!

Он повернулся и смешно вытаращил на меня глаза, изображая крайнее удивление, а потом, снова глянув на Пелагею, добавил:

-Ну, в таком случае законно наливай нам как родным, под самый верхний краешек стакана!

-Пётр! — Одёрнул его тот, что уже урезонивал его болтовню прежде. –Перестань паясничать!

-А чё, чё?! — Нахорохорившись, повернулся к нему Пётр, по-петушиному выпятив вперёд грудь, но почему-то осёкся и осел как-то, стал даже ниже ростом.

Идя, что меж гостей не всё ладно, Пелагея сама вступила в разговор:

-Ладно, мужуки, проходите за стол. У меня на всех хватит. Есть ещё, что пить.

Пётр тут же прошёл дальше в избу. За ним не сразу, потоптавшись, двинулись и двое его спутников. И в сенях остались только мы с Алёной.

-Да-а, ничего себе прогулочка получилась! — Присвистнул я, качая головой и пытаясь найти сочувствие в глазах девушки.

-А-а-а, ерунда, — махнула Алёна так равнодушно, будто бы подобное происходило с ней каждый день. –Тебя-то не покусал волчище? У-у-у, здоровый какой! И откуда только взялся?! — Мне показалось, что Алёна произносит последнее машинально, и потому я ответил:

-Тебе не хуже меня известно — откуда.

Задумчивый взгляд девушки стал вдруг пронзительно-колючим, но она ничего не ответила и лишь повернулась и вышла на крыльцо. Я почему-то последовал за ней, будто бы испугавшись за неё, что с ней может что-нибудь произойти.

Алёна стояла на её крыльце и молча смотрела не то куда-то в край неба, не то в темноту, властвующую над землёй.

Я встал рядом с ней, не зная о чём заговорить, а потому уставился туда же, куда смотрела девушка.

Внезапно в той части небосвода из-за леса стало подниматься нечто оранжево-красное. Я испугался, и лишь когда багровый рожок месяца, идущего на полную луну, высунулся больше, догадался, что вижу, и успокоился.

-Смотри-ка, как точно ты знаешь место появления Луны, — попытался польстить я Алёне, удивляясь тому, как быстро, однако, встаёт небесное светило.

-Привычка, — усмехнулась она.

-Ты что, в астрономы готовишься? — Попытался я пошутить.

-Ага, в астрономы, а ещё в наблюдатели за НЛО…

В иронии Алёны послышались нотки, кольнувшие недоброй тревогой моё сердце.

-За какими НЛО?

-А вон, сейчас увидишь.

Она замолчала, снова сосредоточившись на наблюдении за Луною, и я невольно присоединился к ней, чувствуя себя неуютно от ощущения того, что не все сюрпризы вечера ещё позади. Предположения по поводу загадочных слов девушки роились в моей голове, но ничто так и не нашло твёрдую почву в моих догадках.

Прошло несколько томительных минут. Назревало желание прекратить эту шутку.

-Пойдём в дом, — предложил я Алёне.

-Иди.

-А ты?

-Я останусь.

-Почему?

-Ну, во-первых, потому что я малолетка, и меня оттуда всё равно выпроводят, а во-вторых, буду ждать НЛО, — я ведь сказала.

-Да какое НЛО?! — Вспылил я. –Какое НЛО, чёрт возьми?! — Я хотел выразиться и покрепче, но тут почувствовал, как острые ноготки на пальцах Алёны впились вмою кожу.

-Смотри, смотри! — Зашептала она тихим, но волевым голосом, указывая другой рукой куда-то в сторону Луны.

От всего происходящего совсем неожиданно глаза мои застелила нечаянная слеза. Когда я смахнул её, то ничего нового и необычного на небе не увидел.

-Что «смотри»? — С досадой зашептал я девушке.

-Уже пролетела, но ты на месяц, на месяц смотри.

Я стал вглядываться в поднимающийся всё выше и становящийся светлее и желтее кусочек Луны, с сомнением думая, что может быть, там надо что-то увидеть. Вдруг на фоне небесного светила появилась какая-то странная тень, полностью его скрывшая на доли секунды, и лишь потом страшная догадка осенила меня, пошатнув ощущение реальности происходящего. Это была настоящая ведьма в ступе, рулившая по ветру метлой, как килем лодки. Это затмение, как вспышка света отпечаталось в моём сознании, и я ещё минуты с полторы пытался разобраться в нём, когда Алёна заговорила:

-Сейчас колесо будет.

-Что? — спросил я и от этого вопроса самому себе показался дураком.

-Вон, смотри что, — показала мне Алёна теперь вдоль по улице, и в это мгновение я стал ощущать, как волосы на голове становятся дыбом. Ощущение нереальности происходящего вернулось ко мне снова. Мне показалось, что я нахожусь в каком-то большом аттракционе «Дом страха».

По улице прямо к нам, спускаясь в буераки и выныривая оттуда с прежней скоростью, катилось горящее, будто облитое смолой деревянное колесо от телеги. «Страсти-то какие?» — ужаснулся я про себя, но вслух произнести ничего не смог.

Колесо докатилось до телеги, обогнуло заржавшую в животном ужасе лошадь и покатилось обратно, прямо до дома соседки-«ведьмячки», забралось на крыльцо, да так, горящее, и въехало в дом. Оттуда, из окон, тотчас же показались всполохи пламени. «Пожар, наверное, будет», — с необъяснимой отрешённостью подумал я. Однако всполохи в окнах соседки вскоре пропали, и вместо них возникло ровное зелёное свечение, вскоре также померкшее.

Я посмотрел на Алёну. У меня вдруг возникла безотчётная догадка, что девушка является если и не сообщником разыгрываемого передо мною жуткого спектакля, то уж во всяком случае его благодарным зрителем.

-Как понимать всё это? — Обрёл я, наконец, дар речи.

-Как хочешь.

-Но откуда ты знаешь про то и про это?..

-Не знаю… Это не в первый раз.

-Слушай, но ведь это кошмар какой-то! Неужели никому нет до этого дела? У всех на виду, прямо под носом чертовщина какая-то происходит, а никто будто бы и не замечает!

-Может, и не замечает… Не хотят замечать, наверное.

-Но разве так можно жить?

-А почему же нет?

-Но это же всё равно, как делать вид, что не замечаешь, что тебе кладут на голову!

-Значит, так удобнее жить… Ладно, мне пора.

-Куда ты?

-Домой.

Алёна ответила это так спокойно и просто, что едва возникшие в моей душе ростки надежды на некоторое романтическое продолжение нашего знакомства тут же поникли.

-Пойдём, я тебя провожу, — всё-таки предложил я.

-Зачем? — Алёна ступила с крыльца.

-Слушай, а где волк? — Изумился я, когда, проходя мимо телеги, ощупал её рукой в желании обнаружить тушу зверя. Соломенная подстилка была пуста.

-Нет что ли? — Без удивления поинтересовалась девушка.

-Нет, — ответил я, чувствуя, как мурашки побежали по спине, потому что возникло вдруг такое ощущение, что волк где-то рядом и снова готовится к прыжку.

-Ну и ладно.

-Как ладно? А если он рядом?

-Да нет. Или убежал, или хозяйка забрала.

-Какая хозяйка?

-Вон та, — Алёна кивнула на погрузившийся в темноту ведьмин дом.

Мне стало не по себе, и даже передёрнуло всё тело от её слов. Гнетущее чувство жути крепко прилипло ко мне.

Я проводил девушку до её дома на другой стороне деревни и всю дорогу обратно боялся и даже дрожал.

Гости у Пелагеи ещё не разошлись. Их было уже много меньше, чем вначале. Те трое, что спасли меня, составляли теперь чуть ли не половину присутствующих. Моё отсутствие никто и не заметил. Разве что Пелагея бросила в мою сторону непонятный, полупьяный взгляд.

За столом доедали остатки угощения и допивали последний самогон. Я сел рядом с хозяйкой и тут же получил предложение выпить и полстакана зелья. Протягивал его тот самый Пётр. Он уже довольно-таки сильно накачался.

-На, пей, — произнёс он сиплым басом. — Пей со мной.

-Не хочу, — я поморщился от вонючего запаха мутного белёсого пойла.

-Пей, говорю! — Пётр слегка пристукнул кулаком по столу, и вся посуда дружно подпрыгнула.

-Не хочу, — повторил я.

-А я говорю — пей, щенок! — Глаза мужика засверкали злобной искрой и стали вылазить из орбит.

-Ты что, Пётр, ты чего это?! — Затормошил его за плечо один из спутников, тот, что одёргивал его ещё в сенях. Он тоже был уже «тёпленький».

-Уйди-сь! — Пётр легко повёл локтем, и осаживавший его чуть не слетел с лавки. –Не трожь меня! Я с салажёнком ентим пить буду!

-Да ты что-т, очумел, паразит?! — Вмешалась Пелагея. — Ты что-т к нему пристаёшь, медведь?! Я те щас дам — салажёнка…

Пелагея так грязно выматерилась в адрес пристававшего ко мне, что он обратил на неё свой залитый зелёным змеем взор, ничего не сказал, молча опрокинул стакан, потом, снова уставившись на меня с непонятной, пьяной ненавистью, вытянул далеко над столом руку с гранённым стаканом.

На лице Петра проступило усилие, исказившее его в зверской гримасе. Пальцы, толстые, поросшие на суставах грубой чёрной щетиной, побелели. И в ту же секунду раздался глухой хруст. Стакан лопнул, рассыпался. Пётр, широко разинув рот, засунул туда оставшиеся в руке обломки стекла и с диким хрустом принялся жевать его, продолжая по бычьи пучить на меня глазюки, налившиеся кровью.

Видимо, и раньше этот огромный мужичище проделывал за столом подобные фокусы, потому что происшедшему никто не удивился. Наоборот, сразу почувствовалось, что все присутствовавшие как-то успокоились, осунулись, уткнулись в свои тарелки.

Мне надоела вся эта дикость, окружившая меня плотным удушливым кольцом в первый же день моего пребывания в этой странной деревушке. Я поставил стакан на стол и зачем-то произнёс:

-Там волк пропал.

Пётр тут же подавился стеклом, загнулся, закашлял. Изо рта его потекла обильная слюна с кровью. Он упал лбом на край стола, продолжая страшно кашлять. Один из его спутников что было дури принялся колотить его по спине. Второй же бросился на улицу. Вскоре он появился и встал на пороге комнаты:

-Нету, нету волка! — На лице его было удивление.

-Спёр, видать кто-то, — раздалось из-за стола, — на шубу!

Шутка, однако, не возымела действия и утонула в омуте наступившего вдруг молчания, среди которого страшно бухал, харкая кровью, Пётр.

Бери его! — Бросил стоявшему у порога хлопавший его по спине. –Ему чего-то совсем худо.

Петра взяли под руки и повели из дома. На улице послышался скрип колёс телеги.

После уходя этой тройки гости один за другим попарно и группами потянулись на выход, прощаясь с Пелагеей и благодаря за угощение.

Когда последние покинули дом, Пантелеевна заперла дверь, положив на железные крючья в приколотке внушительный брус, а потом повернулась ко мне:

-Ну-ка, рассказывай, пострелок, что произошло. Я ж видела, что ты-т уходил. Какой-т волк?! Всё говори сейчас же-т! Что ты-т натворил?!

Я вкратце рассказал бабке, что случилось, опустив подробности о колесе, летающей по небу соседке и колдовстве в конюшне, потому что уже и сам в это не верил, точно всё это мне привиделось или приснилось.

-Смотри! — Пригрозила мне кривым узловатым пальцем Пелагея. — Никуда не суйся! Ты тут полмесяца будешь, а дров наломаешь — в полгода не расхлебаем. Не тебе здесь жить. Веди себя тише воды, ниже травы. Понятно?!

-Понятно! — Ответил я, повергнутый в полное смятение.

Прошло два дня. Всё случившееся в первый день и вечер как-то потускнело в памяти. Я даже стал склонен думать об этом, как о чём-то нереальном, какой-то небылице, которую мне кто-то рассказал, а я воспринял её слишком образно.

Вокруг меня текла обыкновенная жизнь вымирающей деревни, обречённой на гибель покинувшим её молодым поколением. Меня это мало волновало, потому что я во всём чувствовал себя сторонним наблюдателем, случайным человеком, волею каприза судьбы оказавшимся в этой богом покинутой деревеньке.

Намотав себе на ус слова Пелагеи, я решил заняться чем-нибудь безобидным. Сходил на рыбалку пару раз, днём, чтобы не встретиться в вечерних сумерках с какой-нибудь нечистью, не без опаски, правда, прогулялся по окрест лежащим лесам, обнаружив выше по течению реки за небольшим перелеском кладбище, которое, по всей вероятности, питало её отравленными соками, и потому неудивительно было, что рыба клевала плохо, зато, поставив раколовку я среди бела дня за какой-то час в этом почти ручейке наловил с дюжину раков. Этим же занималась и немногочисленная детвора, плескавшаяся на реке. Правда, до того, как я увидел способ, которым они это делали, мне и предположить было бы невозможно, что таким образом можно что-нибудь поймать.

Деревенская пацанва с дикими визгами раскручивала над головой привязанную к верёвке за хвост дохлую кошку и забрасывала её на середину реки. Минут через тридцать, когда всё это извлекалось обратно на берег, тухлая тушка животного оказывалась обвешанной несколькими раками, которых складывали в оцинкованное ведро.

Бабка Пелагея попыталась заслать меня на болото за ягодой, сказав что сейчас самое время сбора урожая, но я отказался, с детских лет испытывая необъяснимый ужас перед трясинами и всплывающими то тут, то там из чёрной воды огромными «бульбами» болотных газов, утробно булькающими в заводях меж болотных травянистых кочек.

Несколько дней пребывания в деревне дали мне понять, что она предельно пуста. Всё мужское трудоспособное население трудилось на хлебных полях. Молодёжь же после школьного возраста исчезала сразу же после окончания школы в Большой Василихе. А школьники тоже разъёхались кто куда. В конце концов я ощутил прилив той жуткой знойной тоски, на которую мне жаловалась несколько раз Алёна.

Девушка также куда-то запропастилась. Впрочем, я сам избегал встречи с ней, поскольку заметил, что вся чертовщина закрутилась вокруг меня, как только она оказалась рядом. Была ли здесь какая-то связь или нет — я не собирался выяснять.

Хотя пребывание в деревне потеряло для меня к этому времени всякий интерес и смысл, я всё же решил дотянуть оставшуюся дюжину дней без приключений и мирно покинуть пределы этих краёв.

Прошло ещё несколько спокойных и столь же скучных дней. Единственным событием, которое яркой вспышкой мелькнуло на этой полосе унылого безделья, стала встреча с ведьмячкой у колодца.

Пелагея попросила меня сходить за водой. Я не стал спорить с немощной бабкой, которая и без того днями пропадала на огороде, взял коромысло с пустыми вёдрами и пошёл к колодцу. Там уже набирала воду какая-то женщина. Она стояла ко мне спиной, а когда я подошёл к ней совсем близко, повернулась вдруг и спросила:

-Ты, что ль, у Пелагеи живёшь?

Лицо у женщины было красивое, даже манящее, но вместе с тем было в нём что-то страшащее. Я удивился, потому что не встречал до того женщины такой красоты и молодости (за время пребывания в деревне едва ли не все остатки её населения стали мне известны). Я не смог бы даже сказать, кто она.

-Я живу.

-Красивый ты парень, стройный, сухощавый, жилистый, как хороший конь, — произнесла женщина, окинув меня с ног до головы чёрными глазами, от взгляда которых сердце моё забилось чаще и сильнее.

Слова её повергли меня в некоторое смятение. Давно уже разучившийся краснеть, я вдруг зарделся до корней волос. В её взгляде чувствовалась жадность к сладострастию, но не игривая и скромная, а какая-то колючая, агрессивная, пожирающая. К тому же слово «конь» прозвучало в моей душе тревожной, беспокойной ноткой, шевеля в подсознании какие-то неясные ассоциации и догадки.

Женщина вскинула головой, и её чёрные, иссиня-смолянистые, как у цыганки, волосы длинными прядями упали на лицо, прикрыв его наполовину. Затем она слегка наклонила голову и глянула на меня исподлобья.

Не в силах вынести её взгляда, я отвернулся и стал поспешно набирать воду. Однако женщина и не думала уходить, а стояла за моей спиной, молча наблюдая за мной.

-Мне поможешь? — Спросила она, когда я подцепил свои полные вёдра на коромысло.

-А в какую вам сторону?

-Да туда же, куда и тебе, — улыбнулась она, и от этой улыбки голова моя пошла кругом. Теперь уже невозможно было избавиться от острого чувства тревоги, отточенными коготками впившегося в сердце. Ноги мои вдруг сделались точно ватные, а руки и вовсе отказывались слушаться. И коромысло с двумя плескающимися через край вёдрами вот-вот должно было упасть с плеча.

-Что ж ты стоишь? — Спросила женщина, и сердце моё остановилось на мгновение, а потом заколотилось с бешенной силой. — Бери и моё коромысло.

Я попробовал подчиниться ей и заметил странное дело: руки мои послушно и сильно взялись за её ношу и водрузили на другое плечо. Не впервые испытывал я трепет перед женской красотой, но всё же удивился: такого не было никогда до селе. «Что за напасть такая?» — Невольно пронеслось в моей голове, когда только что бывшие ватными ноги сделались вдруг пружинистыми.

-Куда нести-то? — Поинтересовался я и обомлел, когда женщина показала на дом по соседству с Пелагеей. Пронзительная догадка лишила меня дара речи.

Не помня себя оказался я у калитки ведьмячки. Каких усилий стоило мне остановиться здесь! Я обернулся к ней, трепеща теперь всей душой, вспомнившей потрясшие меня события. Теперь мне не хватало сил поднять на неё глаза.

-Что встал? Заходи, — предложила мне ведьма.

Целый водопад сомнений и страстных порывов обрушился на меня сверху, на голову, едва не оторвав её. Видя перед собой женщину ослепительной красоты, я старался отделаться от липкой паутины, уволакивающей меня к логову мракобасия, пытался вразумить себя, что передо мной дерево, чей ствол прелестный — лишь трухлявая оболочка, за которой сгнившая сердцевина образовала огромное дупло. От ведьмы исходило что-то, как магнитом тянувшее меня к ней. Страсть моя зашёптывала, пытаясь обратить моё внимание на красивую фигуру, груди, правильные черты лица, на то, в конце концов, что, может быть, и даже скорее всего, это вовсе и не ведьма какая-то там, а красивая, ослепительная и страстная женщина, которая при своей огненной красоте, естественно, вызывает завистливые кривотолки у деревенского бабья, суеверные домыслы и неправдоподобные слухи. Я готов был поверить её сладкому шёпоту и броситься в омут жгучей страсти, если бы… если бы не то, что я видел своими глазами. Именно это сейчас придавало мне силы остановиться на пороге беды, притаившейся в этом доме, и ещё как-то сопротивляться.

-Что остановился, красивый, а? — Снова улыбнулась ведьма. — Оробел никак?

Я смотрел ей в пояс, пытаясь, но не имея силы и смелости поднять взгляд выше.

-Что стоишь? — Снова спросила она, но тон её голоса переменился, сделался неуловимо угрожающим. –А подглядывать под конюшнями не страшно? Не страшно ночью по лесу шарахаться, а?!

Она сделала шаг ко мне:

-Да, если хочешь знать, я могла бы и без тебя эти вёдра отнести. Смотри!

Ведьма взметнула рукой и что-то произнесла. В тот же миг плечо, державшее на себе коромысло, почувствовало заметное облегчение, а затем и вовсе избавилось от своего груза. Коромысло с вёдрами поднялось над плечом и стремительно пролетело к дому ведьмы, потом в открывшуюся сама собой дверь и там исчезло.

-Ну, что, красивый, видишь?! Смотри: не пойдёшь сам — влетишь, как эти вёдра. Я ведь так просто не пристаю. От меня не отвяжешься…

-Это-т что ты там задумала, Варвара? — Раздался будто с небес голос Пелагеи.

-Да ничего! — Ответила ведьма. — Ты, Пелагея, не лезь! Я хочу с гостем твоим познакомиться поближе, а то ты в гости к себе всех собирала, а меня не позвала, водкой не напоила.

-Тьфу, типун тебе на язык! — Крикнула Пелагея, а сама закрестилась. –Свят, свят, свят.

Возникла пауза. Казалось, что все были в замешательстве, никто не знал, что делать, пока вдруг Пелагея снова не заголосила, видимо, собравшись с духом:

-А ну, отпусти мальца, негодная!

-Пелагея, не суйся! — Угрожающе зашипела Варвара. –Не лезь! Ты меня знаешь! Не посмотрю, что стара…

-Я сказала: отстань от него! — Бабка уже семенила ко мне.

Я глянул на неё и тут же ощутил железный охват на запястье. Это были пальцы Варвары. Холодные, казалось, что, вообще, железные.

-Только попробуй уйти к старухе! — Угрожающе произнесла ведьмячка. –Не сдобровать тебе тогда!

Я попробовал вырваться, но понял, что бесполезно: хватка Варвары действительно была железной.

В эту минуту Пелагея оказалась рядом со мной и схватила меня за другую руку, потянув прочь. Несмотря на преклонный возраст, сил у бабки было ещё предостаточно. С удивлением я обнаружил, что меня растянули, как верёвку. Причём Варвара стояла спокойно и вовсе не напрягалась, будто бы была стволом дерева, прочно держащимся корнями за землю.

-Варвара, отпусти мальца! — Задыхаясь, произнесла выбившаяся из сил старуха.

-Уйди, отойди, тебе говорю! — Прикрикнула в ответ ведьма. Её рука, холодная, как лёд, ещё сильнее стиснула железный обруч пальцев на запястье, и я едва удержался, чтобы не закричать от боли, когда понял, что она обращается ко мне. — Ну-ка, скажи ей, чтобы она отстала, не то простишься со своей рукой — отсохнет.

В это время я не выдержал и закричал:

-Бабка, бабка, уйди. Она руку мне сдавила, как клешнями.

Пелагея отпустила меня, и я рухнул на землю без памяти.

Глава 7.

Я очнулся на каком-то диване. Не знаю, сколько прошло времени с того ужаса в подъезде. В моих глазах все расплывалось, и я видел только силуэты людей, двигающиеся передо мной в ярком, ослепительном до рези свете.

Зрение стало лучше, и я увидел несколько врачей в белом, склонившихся надо мной с какими-то приборами, бинтом и шприцем.

-В общем-то, ничего страшного, — услышал я чей-то спокойный, ровный голос. — Надо бы его в больницу везти, да лучше бы не трогать. Рана-то пустяковая, но…

-Понимаю, понимаю…

-Вы милицию вызвали?

-Да, вместе с вами, но что-то вот не видать.

-Что ж, надо подождать будет, — теперь я увидел, что говорит врач. Он обратился к своей напарнице. — Ну что, повезём?

-А что его везти? — ответила она, глянув мне в глаза. — Он вон — уже очнулся. Завтра оклемается, послезавтра встанет на ноги.

-Да, но… А вы ему кем будете? — я понял, что врач обращается к кому-то из хозяев квартиры, которые стояли где-то за молим изголовьем.

-Да никем, в общем-то. Я его впервые вижу. Так просто, пожалели человека. Шутка ли — на лестнице лежит с ножом в груди. Как ещё жив остался!

-Ну, тогда надо забирать, — пожал плечами врач.

-Куда забирать?! — врачиха вытаращила на него удивленные глаза, будто недоумевая, что он чего-то не понимает. — Вон же сказал человек, что он может у себя оставить.

Врачиха перевела взгляд и указала рукой на кого-то за моей спиной.

-Да-да, — раздалось в ответ неясное шамканье. — Да-да, если хотите, а почему бы и нет…

-Ну, вот и отлично! — заключила женщина и развернулась, чтобы уходить.

-Подожди! — одернул её врач. — Постой, надо же хоть милицию дождаться, заключение дать.

-А что там давать? Вот, — врачиха извлекла из своей сумки мешок и принялась что-то царапать на нём ручкой. Минут через пять она протянула доктору листок. — Вот наше заключение. Всё в порядке, пошли.

Они вышли, и я теперь увидел хозяина квартиры, который пошёл их провожать. Вскоре он подошёл ко мне, и я увидел мужчину старшего возраста, но ешё не старика. Он посмотрел на меня внимательно и спросил:

-Как же это ты, парень? Как тебя угораздило?

-Не знаю, — я хотел пожать плечами, но острая боль пронзила тело, и невольный стон вырвался из груди.

-Да ты лежи, лежи, — хозяин квартиры сделал останавливающее движение рукой.

-Не надо милицию вызывать, — тихо попросил я.

-Почему? — Изумился он.

-Не надо.

-Да, но и как же всё это…

-Почему они не забрали меня в больницу?

-Не знаю, не знаю. Кого сейчас поймёшь? Вот, попросили, чтобы оставил… Хотя должны были забрать, — мужчина немного помедлил, но потом поинтересовался. — А ты сам где живешь? Может, родителям твоим позвонить, сообщить, что с тобой случилось?

-Да нет, я не местный.

-А как же ты попал в переделку? За что тебя так?

-Да мало ли что случается…

-Верно-верно. Так ты говоришь, милицию не надо вызывать?

-Не надо.

-Ну, хорошо, лежи пока…

На следующий день я почувствовал себя значительно лучше и смог осмотреть своё тело. Рана была у сердца, но лишь слегка глубока, уже запеклась сверху кровью. Я попросил мужчину, чтобы он перевязал по новой слезшие повязки. А потом стал знакомиться.

Хозяина звали Сергей Васильевич. У него было двое детей. Ему было лет под шестьдесят, но выглядел он ещё удивительно молодо для своего возраста. Дети были довольно-таки маленькими. Сергей Васильевич объяснил, что это дети его невестки, а где она сама находится, я так и не понял.

На третий день я встал и начал ходить, хотя раны и ушибленная рука ещё болели. Когда хозяин квартиры куда-то отлучился, попросив меня присмотреть за детьми, я осмотрел комнаты. Обстановка их была удручающе бедная, только на балконе, куда мне захотелось выйти, висели странные шкуры и шкурки разных мастей. Не без брезгливого отвращения я осмотрел их, но так и не понял, с какого зверя они сняты.

Вскоре, ближе к полудню пришёл Сергей Васильевич, принёс яблок детям, и мы сели есть какую-то баланду, приготовленную грубыми мужскими руками. За столом я нечаянно поинтересовался происхождением шкурок и чуть не испортил себе аппетит, узнав, что они собачьи.

-Я собачником работаю, — пережёвывая кусок жёсткого мяса, произнёс Сергей Васильевич, и у меня в тот же момент возникло ощущение, что мы едим собачатину. — Хочешь посмотреть, как мы их ловим?

-Хочу, — неуверенно произнёс я, сам не зная, хочу этого или нет.

-Ну, тогда вечерком…

Когда его внучки, братик и сестричка, были уже в постели и быстро заснули, он спросил:

-Как себя чувствуешь? Идти можешь?

Я согласно кивнул головой.

-Тогда идём. На, накинь это, — он бросил мне какую-то дерюгу из брезента, что-то вроде короткого плаща с капюшоном.

Я оделся, мы вышли из квартиры, осторожно притворив дверь, спустились вниз и сели на лавочку.

-А что дальше, — поинтересовался я.

-Сейчас, сейчас. Машина должна подъехать.

Минут через десять в ночной тиши послышался звук мотора, и к подъезду подъехал фургон. Мы сели в кабину. Сергей поздоровался с молодым водителем, может быть, немного старше меня по возрасту:

-Здравствуй, Жорик, ты ружжо прихватил?

-А как же! Здравствуйте, Сергей Васильевич, а это кто?

-Это с нами, помощник. Поехали.

-Куда сегодня?

-На свалку, — он назвал район города, и пока мы пересекали его, рассказал историю, то ли придуманную им, то ли действительно происшедшую:

«На той свалке, как наговор: каждую осень такая свора собак собирается, что мимо ходить не посмей. Что их туда манит — не понятно, ведь груда железяк и больше ничего.

То ли в прошлом, то ли в позапрошлом году парень девку туда повёл, — ну, известное дело, зачем повёл. Так вот, на них там собаки напали. Девке-то удалось убежать, она на помощь позвала. От парня рожки да ножки остались. Один ботинок только и нашли. Вечером туда лучше не попадать».

-Неужели собаки могут человека съесть? — Удивился я и почувствовал крупные мурашки на спине

-А что тут удивительного?

-Ну как, это же не волк всё-таки...

-Почему не волк? — вмешался в разговор Жорик. — Они же дикие. По лесам бегают и с волками, бывает, смешиваются кровью. Получаются полусобаки-полуволки — лютый зверь, человека не боится и беспощадный, кровожадный, похлеще всякого волка будет.

-Ну, если так, то это прямо бедствие какое-то и с этим надо бороться, — неуверенно произнёс я.

-А мы что делаем? — воскликнул Сергей Васильевич.

-Да нет, — помотал головой я, — не так. Это надо объявить настоящей войной бродячим собакам, и пусть все жители города, как могут их уничтожают.

-Да ну-у! — скептически, с иронией протянул Жора, энергично управляя машиной. — Скажешь тоже! Не всё так страшно. Нас вполне хватит. Или ты нас без работы хочешь оставить?! — он засмеялся снисходительно над моим наивным предложением.

-Ничего я не хочу. Кто я такой?

Вскоре мы оказались на окраине города. Улица неожиданно закончилась, и машина запрыгала по ухабистой грунтовке. Выехав из сада-дичка, мы увидели в темноте впереди непонятное жонглирование факелами.

Как оказалось это были подростки, мальчишки среднего школьного возраста. Они прятались за полуразвалившимся забором с проломом и оттуда метали в груды покорёженных, наваленных друг на друга автомобильных кабин бутылки с бензином, заткнутые горящими тряпками, и смолянистые факела, намотанные на длинные палки.

Бутылки бились среди железа, вспыхивали растекающимися кострами, озаряя багровыми сполохами скелеты машин, и там иногда, как призраки, появлялись тени собак, раздавались визги и рык.

-Эй, пацаны, вы што тут творите? — подошёл к ним Сергей Васильевич, держа в одной руке наперевес карабин, а в другой нечто, напоминающее сеть.

-Собак убиваем, — по простому ответил один из них.

-Во, видал помощничков?! — повернулся Сергей Васильевич к ставшему рядом с ним Жоре, у которого также было оружие. На лице его в отсветах пламени засияла недобрая улыбка, с которой он вдруг бросился на мальчишек. — А ну, марш отсюда, шпана!

Пацаны прыснули в разные стороны, растворившись в темноте, и вскоре оттуда стали доноситься в ответ обидные ругательства в адрес «злого дядьки». Сергей Васильевич поднял карабин к плечу и поводил стволом из стороны в сторону, угрожающе прикрикнув:

-Я не шучу! Сейчас кто-то доиграется!

Для пущей убедительности, стремительно повернув руку и почти не целясь, он выстрелил в стоявшее метрах в десяти, у забора ведро, которое загорелось густо чадящей копотью.

Голоса из темноты затихли.

-То-то же! — резюмировал победу Сергей Васильевич. — А то вздумали тут шкуру собакам портить! Я вам покажу!.. Шпана. На, держи! — он бросил мне сеть, и она, раскрывшись в полёте дырчатой тенью, окутала меня с головой. — Будешь бросать на собаку, а когда она запутается — там есть специальный тросик — затягивать в мешок и относить в будку.

Выпутавшись из сети, я со злостью посмотрел на Сергея Васильевича., но он, видимо, по своему понял этот взгляд:

-Или боишься? Тогда садись в кабину и…

-Да нет, не боюсь! — выпалил я, пытаясь дать ему понять моё настроение.

-Ну, раз так — пошли, — его, видимо, не задели мои слова.

Жора включил огромный электрический фонарь, и они полезли за забор, озаряемые всполохами пламени.

Я последовал за ними, стараясь не отставать. Мне сделалось вдруг страшно за своё здоровье и жизнь, стоило только подумать, что вдруг из темноты вылетит и хватанет за ногу какая-нибудь бешеная собака.

Металлолом высился справа и слева тёмными грудами, среди которых кое-где ещё догорал бензин и подожженный им мусор. Изредка в отсветах пламени и в свете фонаря, который держал Жора, мелькали собаки, остервенело щерясь на свет и поджимая хвосты.

Сергей Васильевич то и дело вскидывал карабин, но почему-то не стрелял. Жора осторожно крался рядом с ним, я следовал сзади.

Вдруг сзади, за моей спиной раздался приглушённый рык, и мелкая дрожь охватила моё тело. Я хотел попросить, чтобы Жора посветил туда фонарём, но не решился, боясь оказаться осмеянным мужиками.

Мы продолжали пробираться вглубь свалки, как неожиданно рык раздался совсем рядом. Тут уже я не выдержал:

-Жора, посвети сюда! — попросил я.

Жора повернулся ко мне и в свете луча выхватил из темноты целую стаю собак, подобно шакалам кравшуюся за нами по пятам в темноте. Впереди всех была собака размерами своими похожая на волка, и только тёмная полоса на морде и спине делала её отличной от него.

Луч фонаря ослепил собак, и они остановились в полутора метрах от меня. Вожак их стоял, подняв переднюю лапу и собираясь, видимо, броситься вперёд. Остальные обступили его плотным полукольцом сзади, выжидая, что он предпримет.

-Э-э, сколько вас много! — удивлённо произнёс Сергей Васильевич, тоже обернувшись. — У меня и патронов на всех не хватит.

Вожак сделал шаг вперёд, приближаясь ко мне, и я невольно попятился назад, наткнувшись на Жору. Тот повёл фонариком кругом и с присвистом произнёс:

-Слушай, Серёга, да они нас прямо окружили.

-Ну да?!

-Да посмотри сам!

Сергей Васильевич выхватил у Жоры фонарь, и я оказался снова в темноте. Страшная псина была где-то совсем рядом, и мне не оставалось ничего больше, как ждать, что каждую секунду она может броситься на меня.

Луч выхватил из темноты подбирающихся с нескольких сторон среди мусора и покорёженного металла, спускающихся с наваленных грудами кузовов и кабин собак. Они крались молча, и если бы в это можно было поверить, то я бы решил, что эти голодные бездомные бродяги действовали, сговорившись заранее.

-Э-э, да тут пахнет керосином! –вскричал Сергей Васильевич. — Ты посмотри, что делается!

Мне показалось, что голос его дрогнул.

-Зря ты бензин запалил! — посетовал ему в ответ Жора.

-А-а-а, чёрт!!! Что тут происходит!

Чувствуя, что тот огромный пёс совсем рядом, я снова попятился назад.

-Что такое?! –спросил у меня Жора.

-Та псина, она совсем рядом!

-Серёга, ну-ка, посвети!

Луч фонаря скользнул к нам, и мы увидели, что вожак в полуметре от нас готовиться к прыжку.

-Ах ты, тварь! — Жора вскинул свою винтовку и выстрелил от пояса уже тогда, когда огромная туша с угрожающим рыком, скорее напоминающим рёв дикого зверя, оторвалась от земли.

Раздался оглушительный визг. В свете фонаря мелькнуло где-то рядом белое пузо животного с багровой рваной раной. Мы с Жорой отпрянули в стороны, собака, пролетев, упала кубарем чуть дальше того места, где только что стоял я.

-Стреляй, стреляй, Серёга! — услышал я из темноты голос Жоры.

Луч заплясал по земле, пытаясь поймать метающуюся с визгом собаку. Раздался выстрел. Потом ещё раз выстрелил Жора. Визги смолкли. Вожак перестал шевелиться. Где-то далеко затихли раскаты пальбы.

-Всё, я остервенел! — признался Жора и, перезарядив винтовку, бросился в темноту. — Посвети, Серёга!

Было видно, как собаки разбегаются от него, и тех, что замешкались, он стрелял прямо у себя под ногами. Грохот выстрелов, визг собак, блеск пламени и силуэты, мелькающие в луче света, смешались в одну кутерьму.

-Жора, заканчивай! — крикнул Сергей Васильевич. — Пора браться за работу.

Но выстрелы продолжали грохотать, перебивая визг многих подстреленных, раненных и умирающих животных, раздававшийся вокруг на все лады.

-Ты слышишь, что я тебе говорю?!! — Заорал ненормальным голосом Сергей Васильевич.

Жора подошёл к нам, и он посветил ему в лицо фонарём:

-Ты что, спятил?

-Да нет, в общем-то.

-А чего палишь, как придурочный?!

-А чего они такие наглые, твари!

-Так, всё, успокойся, давай работать.

Мы принялись бродить, выискивая собак и отлавливая их сетью по одной и целыми группами. Мне показали, как это делать, и я занимался этим под присмотром Сергея Васильевича, а Жора бросал вторую, точно такую же сеть.

Собаки теперь не огрызались и не сильно-то пытались убегать, а, попав в луч света, поджимали хвосты и прижимались к земле, напуганные происшедшим. Без особого труда нам удалось отловить и набить их фургон с три дюжины.

Когда дело близилось к концу, я отошёл в кусты и, встав, чтобы оправиться, услышал вдруг за своей спиной совершенно отчётливо вновь тот рык, от которого холодные мурашки поползли по моему телу. Онемев от ужаса, я обернулся, но в темноте ничего не увидел. Сергей Васильевич и Жора были где-то в дебрях свалки, далеко, чтобы помочь мне хоть чем-то.

Не помня себя от ужаса, я бросился наутёк, напролом через кусты. Подстёгиваемый страхом, наступающим мне на пятки, я не разбирал дороги, и мне казалось, что тяжёлое дыхание огромной собаки неотступно раздаётся за моей спиной.

Пробежав сквозь лесопосадку, я пересёк вспаханное поле, утопая в свежей, мягкой пашне, набрав земли в кроссовки, и, то и дело спотыкаясь и падая. Злобный рык и тяжёлое дыхание гулким звоном стояли в моих ушах.

Темнота вокруг, кусты и бездорожье сменились редкими огнями в окнах частных домов, потом призрачно освещёнными кварталами, улицами и тёмными дворами города, но я мчался вперёд, не в силах остановиться, не чувствуя усталости или одышки. Мне надо было бы обернуться назад, но страх не позволял этого сделать.

В конце концов нелёгкая вынесла меня на кладбище, и я сразу сообразил от страха, что пробираюсь между могил и скачу через их оградки. Когда же до меня дошло это, то холодный ужас, точно меткая стрела, пущенная из мрака ночи, пронзил моё сердце, и странное падение увлекло меня. Лишь, когда уже было поздно, я понял, что валюсь в какую-то яму.

Ударившись обо что-то головой, я потерял сознание, будто бы меня полностью отключили от внешнего мира, как ненужный автомат.

Очнувшись, я увидел, что лежу в нелепой позе на дне какой-то ямы. На память так и пришло, что же со мной произошло прошлым вечером, и лишь с трудом вскарабкавшись по крутой и скользкой глинистой стенке, я понял, что угодил в свежевырытую могилу, и вспомнил, как это произошло.

Едва я выбрался из ямы, как тут же обнаружил, что место это мне хорошо знакомо. Однако почему именно оно знакомо мне, память оказывалась ответить.

День очень быстро прибывал, а я всё стоял и стоял у свежевырытой могилы на перекрёстке двух кладбищенских дорожек, стоял и силился, и не мог никак вспомнить, откуда же мне знакомо это место.

Народу вокруг становилось всё больше и больше, будто бы это был какой-нибудь парк или сквер в центре города, а не кладбище. Вскоре людей стало так много, что они стали толкать меня, то и дело задевая.

-А ну-ка, отойди, парень! — раздалось за моей спиной, и я увидел неказистого приземистого мужика, с бородой, который был в фуфайке на пёструю фланелевую рубашку и в дрянной собачьей шапке, не смотря на довольно-таки тёплую ещё погоду. Мужик шёл прямо на меня, махая впереди себя рукой.

За мужиком шла целая процессия, неся в руках венки и портреты, и тут до меня дошло, что кого-то хоронят, и что покойника я почему-то очень хорошо знаю.

-Кого хороните? — спросил я, но мужик лишь отодвинул меня своей здоровой пятернёй в сторону, освобождая дорогу к могиле.

Тогда я стал вглядываться в лицо на портретах, что несли в руках причитающие, голосящие, но всё же продолжающие своё движение вперёд на подкашивающихся ногах женщины и старухи в черных платках и косынках. Однако рассмотреть фотографию мне долго не удавалось, потому что она то исчезала за чьими-то спинами, то прыгала, а то вдруг и вовсе теряла ясные очертания, и меня к тому же отвлекали другие мелкие подробности происходящего.

Вдруг совершенно явственно привиделся мне лик моей матушки. Он был на этих портретах, но протирая от ужаса глаза, я вдруг увидел уже лицо Вероники, а потом оно превратилось в лицо её дружка.

И тут меня словно молнией прошибло, потому что я вспомнил, откуда я знаю это место. Да, это сюда, к могиле своего погибшего дружка подводила меня прошедшим летом Вероника, рассказывая жуткую и мало похожую на правду историю его гибели. Но почему теперь могила была пуста и свежа, будто бы её только на днях выкопали? Неужели его решили перезахоронить?

Процессия приблизилась к яме и поставила красный с чёрным гроб рядом с ней на две табуретки. Стали подходить навзрыд ревущие женщины, обнимать покойника, целовать его в лоб.

-Подойди, попрощайся! — услышал я у самого уха совет, произнесённый таким дружеским тоном приятного голоса, что я невольно обернулся посмотреть, кто это может быть.

Это был человек в старинном фраке и столь же старой шляпе-цилиндре, из-под нешироких полей которой на меня смотрели зелёные, колючие, ярко горящие глаза. Рыжие усы неприятно выделялись на его бледном, как мел лице, и напоминали аппликацию на детском рисунке на бумаге.

-Подойди, попрощайся! — вновь посоветовал мне странный до жути тип приветливо.

Я почему-то последовал его совету, но, приблизившись к гробу, с ужасом увидел самого себя, лежащего в нём.

-Попрощайся с покойником! — настойчиво преследовал мой слух дружелюбный голос.

Будто загипнотизированный я наклонился к мертвецу, но теперь его лицо было не похоже на моё.

-Поцелуй, поцелуй! — послышалось за спиной, и в тот же самый миг, когда мои губы были уже совсем близко от густо-жёлтой кожи покойника, мне вновь привиделось, что это я сам лежу в гробу.

Я отпрянул, попятился назад и увидел, как человек в котелке смотрит на меня, оскалившись в ослепительной улыбке.

-Что же ты испугался? — спросил он. — Иди ко мне, ну!

В ту же секунду холодная жуть молнией пронзила моё тело, потому что нога, отступая, не встала на твёрдую землю, и я повалился куда-то назад. Обернувшись в падении я только и успел увидеть, что падаю в ту же самую свежевырытую могилу, что была приготовлена для усопшего.

Упав на спину, я больно ударился, и тут же сверху раздался голос «рыжих усов»:

-Давай руку.

Он протянул навстречу мне руку, и она стала удлиняться, дотянувшись вскоре костлявой, худой пятернёй до моего горла. Взяв за него, он вытащил меня наверх. Я закричал от ужаса, возросшего от того, что люди вокруг, совершенно не обращая внимания на происходящее, продолжали хоронить гроб с неизвестно чьим телом.

-Это твой труп! — сказал мне тип с рыжими усами. — Смотри, его опускают в могилу!

Он схватил меня за плечи и с лёгкостью бросил обратно в яму. Я упал на крышку заколоченного гроба и почувствовал, как комья сырой земли посыпались сверху.

-Я не хочу, не хочу! — вырвалось из моего горла, и я очнулся от кошмарного сна…

Было уже утро. В яме, в которой я оказался, стоял ещё полумрак, но небо над моей головой уже посветлело.

Я был удивлён происшедшим, но никак не мог припомнить, что произошло прошлым вечером. Голова гудела, как медный котелок.

Мне понадобилось много времени, чтобы выкарабкаться из двухметровой ямы. Вокруг меня действительно было кладбище, то самое кладбище, где мы когда-то были с Вероникой, и где был похоронен её дружок.

Место вокруг свежевырытой могилы показалось мне весьма знакомым, и я почувствовал, как бегут по спине мурашки, когда узнал, но быстрее того догадался, что яма-то была вырыта в том самом месте, где был похоронен тот самый Афанасий. Странные воспоминания о совпадениях, преследующие меня, нахлынули вдруг, заполонив моё сознание, выдавив на челе холодные, крупные капли пота, и мне показалось, что я схожу с ума. Кошмары прошедшего странного отпуска не хотели отпускать меня, и наступали на пятки, неотлучно следуя за мной по жизни.

Мне стало вдруг удивительно, как это я ещё держусь и не умер или, действительно, не сошёл с ума.

Прошлое гналось за мной, взнуздав время, и когда настигало, из-под колёс его залихватского тарантаса обдавало меня с ног до головы холодной жижей липкого, проникающего в самую потаённую глубину души смертельного ужаса.

Глава 8.

Два или три дня со мной творилось что-то невообразимое. Температура скакала, как сумасшедшая. Я то метался в жару, то дрожал от холода, и пугал бабку вырывающимися лохматыми и мерзкими обрывками воспоминаний.

Потом всё вдруг разом как оборвало. Я неожиданно поправился, будто бы и не болел, но всё ещё опасался выходить из дома, часто и подолгу, как затравленный зверёк наблюдая за соседской избой.

Вечером заглянула Алёна. Бабка сказала мне, что она приходила каждый день, пока мне было худо, и приносила какой-то травы. Пелагея поначалу не рискнула напоить меня отваром из неё, но вот вчера дала, и уже сегодня недуг мой как рукой сняло.

Чувствуя себя вполне здоровым, я вышел навстречу девушке.

-Здравствуй, — заулыбалась она обрадовано, — поправился, наконец?

-Поправился, — ответил я смущённо, с беспокойством в душе припоминая срамные сны из моего бреда, в которых происходили какие-то оргии, я превращался то в коня, то в собаку или волка, а ведьма Варвара и, почему-то, Алёна вместе и по очереди играли со мной в любовь. Обнимали, гладили по шерсти, по бокам, держали за гриву, становились под меня, возбуждая самые низменные инстинкты, и орали какие-то непристойности, которые я, как животное, понять не мог, но которые всякий раз, не смотря на это, побуждали мою плоть к действию.

«Срам-то какой!» — Подумал я, не решаясь, не находя сил поднять глаза на девушку. А она стояла напротив в лёгком сарафане из ситца в горошек, таком нарядном для унылого деревенского пейзажа, таком ярком и чересчур коротком и открытом, что даже мне, человеку привычному к такой одежде на городских девушках, её одеяние показалось слишком неуместным и вызывающим на фоне окружающей нас серой деревенской обыденности. Взгляд мой невольно закрадывался за края сарафана, лишь слегка прикрывавшие её молодую, небольшую, упругую и красивую девичью грудь. Я поймал себя на этой мысли, и встряхнул даже головой, чтобы отогнать навязывающуюся мне в подружки и усиливающуюся похоть.

-Чего это ты такая нарядная?! — Невольно изумился я.

-А что? Разве нельзя?!

-Да нет, почему же, — снова потупил я взгляд: навязчивые непристойные сцены из моих бредовых снов так и лезли в голову, словно бы это были воспоминания о совсем недавно произошедших событиях, — можно.

Я старался не смотреть на Алёну, как на участницу приснившихся оргий, в которых она представала мне во всей своей прелестно-манящей, женственной уже наготе и во всех бесстыдных и развязанных, распутных проявлениях своих желаний, которые я со страстью, беспощадной, как жажда, исполнял, принимая то облик лошади, то собаки, а, может быть, волка. К тому же там присутствовала ещё и Варвара, и они забавлялись со мной вместе, помогая друг другу справиться со мной и совершенно не стыдясь выказывать одна перед другой наслаждение в усладе своих похотей.

Мне вдруг захотелось на мгновение, чтобы всё, что приснилось мне тогда стало явью, но я тут же испугался своей постыдной мысли.

-Чего молчишь? — Спросила Алёна, кокетливо наклонив голову на бок и продолжая улыбаться.

Перемены, произошедшие в ней, были весьма удивительны. Будто бы вуаль сонливой и осторожной скованности, окутывавшая её дотоле, как паутина розу, теперь была сброшена, разорвана, и маленький невзрачный бутончик раскрылся теперь, очаровывая своей прелестью и молодым, но уже сильным, с лёгким привкусом терпкости благоуханием, обещающим обильный и ароматный нектар, капли которого спрятались где-то между розовых, просвечивающих на солнце тонкими нежными жилками лепестков.

Я подумал, уж не связано ли её преображение как-нибудь с той моей болезнью и странными снами, и от такой неожиданной догадки во мне началось какое-то непонятное движение, затронувшее многие из душевных струн, отчего в груди стало и больно, и сладостно, и жарко до жжения, и холодно до озноба. Весь этот коктейль, вся эта смесь, перемещаясь всё быстрее, в несколько секунд ввела меня в такое неописуемое состояние, что я уже и сказать не мог самому себе, что со мной происходит, где верх, а где низ, и стоят ли мои ноги на земле или же оторвались от неё и парят над нею.

Очертания фигуры девушки, черты её лица сделались вдруг расплывчатыми, неясными, почти эфимерными, но вместе с тем сильное влечение потянуло меня к ней, и я с ужасом обнаружил, что к своему стыду не могу с ним справиться.

Сквозь чары прорывался возмущённый, приглушённый шёпот Алёны. Они стали расходиться, рассеиваться, как туман, и я увидел девушку в своих объятиях.

-Пусти же, говорю! — Она упиралась в мою грудь своими руками, стараясь оттолкнуться, отпрянув назад, прогнувшись в гибком стане.

-Прости! Что это со мной?!

Я распустил объятия и освободил её.

Алёна отступила на шаг и зачем-то стала отряхивать, оправлять юбку сарафана:

-Ты что, припух?! — Она задала этот вопрос, не требовавший ответа, но в голосе её не было обиды, и лишь лёгкая игривость давала понять, что проступок, если и не прощён уже, то вскоре будет забыт.

Я оглянулся: свидетелей вроде бы не было. Пелагея громыхала в избе посудой, занятая по хозяйству.

-Пойдём вечером на танцы, — предложила девушка, и я тут же согласился, не зная радоваться или огорчаться, но потом спросил:

-А где тут у вас клуб или что-нибудь..?

-В Большой Василихе.

-Так это ж далеко!

-Ну и что?! Подумаешь — далеко! Когда сильно хочется, то не далеко вовсе. Ну, пойдёшь?

-Пойду, — снова согласился я, вспоминая довольно-таки длинную дорогу к соседней деревне.

Алёна попрощалась со мной до вечера и, легко проскакав по ступенькам крыльца, пошла по кривой деревенской улице торопливой, пружинистой походкой. В её движениях чувствовалась какая-то окрылённость и радость ожидания приятного события.

Я долго смотрел ей вслед, пытаясь разобраться в своих чувствах и не пропуская мимо внимания ни одного её движения, с любопытством вспоминая стройные, поджарые ножки девушки, открывшиеся мне нечаянно и незаметно для хозяйки из-под взлетевших пол сарафана, когда она стремительно сбегала с крыльца.

Когда Алёна скрылась из вида, мною неожиданно и всё сильнее стало овладевать оцепенение. Я уже хотел, но теперь просто не мог уйти с крыльца, будто бы приклеившись локтями к его перилам, на которые опёрся, положив на ладони подбородок. Ощущение было не из приятных, когда все члены тела сделались точно ватные. Что-то подсказывало мне, что за мной из окон соседнего дома наблюдает Варвара, и её взгляд, тяжёлый и непонятный мне, испускающий тягучую и клейкую, как смола, энергию власти над плотью, точно пригвоздил меня на месте. На ум почему-то пришло воспоминание из далёкого детства, когда я, ещё мальчишка, вместе со своими шаловливыми приятелями-сверстниками ловил стрекоз, протыкал их брюшко тонкой иголкой, а потом запускал на нитке. И четырёхкрылое насекомое летело, тяжело и послушно влача за собой привязь, туда, куда желал её жестокий хозяин. Стрекоз потом мы убивали…

Ощущения мои имели жуткое свойство. При ясном сознании тело совершенно не подчинялось голове, и это был настоящий кошмар.

Не знаю, сколько времени продолжалось всё это, кк вдруг я почувствовал, как ноги сами понесли меня с крыльца в огород и оттуда на задворки, к самой речке, где стояла баня «по-чёрному» и покосившийся, обветшавший туалет. Через пару секунд дверь бани со скрипом затворилась за мной, и я оказался в полумраке четырёх бревенчатых, прокопчённых стен с одним совсем крошечным квадратным окошечком, сквозь мутное стекло которого пробивался слабый, тусклый луч света.

Здесь меня вроде бы отпустило, и от этого раскрепощённая вдруг душа успела испугаться и юркнуть в пятки раньше, чем распахнулась пугающе неожиданно, ослепив ярким светом, ворвавшимся во тьму, тыльная дверь, ведущая к мостку над небольшой, но довольно глубокой заводью. Сердце моё зашлось от жуткого предчувствия. Я не сомневался, что увидел в дверях тень Варвары, заслонившую свет.

В проёме была фигура человека, вырезавшая тёмный силуэт в световом столбе среди отчётливых частичек пыли. В следующую секунду человек наклонился ближе, и вместо смолянисто-чёрной косы Варвары я увидел обтрёпанную, с оборванными в лохмотья краями широкополую шляпу из грубого сукна, больше похожего на войлок, какие носят в некоторых глухих местностях пастухи и другие работники, не занимающиеся тяжёлым трудом, но вынужденные длительное время пребывать под палящими лучами солнца. Пришедший был в простой, какой-то убогой одежонке, какую не жалко было бы напялить и на чучело в огороде: парусиновая бесцветная рубашка, застёгнутая на деревяшечки вместо пуговиц, обструганные вроде продолговатых бочоночков, распахнутая настежь, также не имеющая цвета дерюжка из какой-то мешковины, напоминающая не то пиджак, не то дождевую куртку, короткий плащ без капюшона, и такие же грубые не крашенные штаны с коленями отвислыми и сильно запачканными грязью.

Сперва я решилась, что это так странно вырядилась для маскировки сама Варвара, но потом понял, что это была не она. Мужские худощавые руки, грубые, в узлах сильно выступающих вен, с широкими ладонями и крючковатыми, нескладными пальцами, в следующее мгновение выдали хозяина, торча из коротковатых рукавов дерюги.

Дверь за вошедшим захлопнулась, и страх мой несколько ослаб, улетучился, уступая место любопытству. Этого человека я раньше не видел, хотя, казалось бы, провёл уже достаточно много времени для того, чтобы знать уже наизусть всех жителей этой крохотной деревушки, скорее напоминающей выселки или хуторок своими небольшими размерами.

Довольно долго мы стояли друг напротив друга в молчании, пока, наконец, от моего испуга не осталось и следа, и тогда я спросил:

-Ты кто? Я тебя не знаю.

-Я живу в этой деревне, — ответил он мне, и голос его показался мне моложе того возраста, на который он выглядел.

-А чего это я тебя ни разу не видел раньше?

-Наверное, потому что я пасу целыми днями деревенский скот, а возвращаюсь только к вечеру. Пастбища далеко отсюда: надо идти через лес.

-А как же дикие звери? Не страшно коров каждый день через лес водить?

-А-а, — махнул рукой пастух, и от этого жеста атмосфера нашего общения сделалась более непринуждённой и располагающей. Что-то подсказывало мне, что пришедший не желает мне зла. И это располагало к общению и откровенности, — волк, если ему надо будет, он и на лугу, и на поле корову задерёт. А потом, даже если и в лесу что случится, то зверь на скотину полезет, а меня не тронет, разве что, в последнюю очередь. Ружья мне не дают, но пока, слава Богу, всё обходилось. Да и дальше, я думаю, всё хорошо будет. Волк, он после лета ещё сытый ходит, сильно не лютует пока. Правда, скоро будет рано темнеть, и вот тогда ходить через лес станет опасно.

Я присел на полати напротив печки, сложенной из больших камней.

-Не знаю, а на меня вот недавно напал один волк…

-Тсс! — Пастух приложил палец к губам. –Я как раз и пришёл, чтобы поговорить с тобой об этом.

-О чём? — Не понял я, задумываясь между прочим, что это за странная такая встреча, и что это за жуткое состояние ей предшествовало.

Незнакомец перевёл дух:

-Обо всём… Несколько дней назад я случайно узнал о тебе. И о том, что с тобой произошло в день приезда в нашу деревеньку. Мне рассказал эту историю Пётр. Ты его должен был запомнить: он любитель закусить стаканом…

-Да-да, припоминаю, — я невольно вздрогнул при воспоминании о жутком зрелище неудачного поглощения стакана.

-Так вот. Я бы, наверное, и не узнал бы ничего, если бы он не заглянул ко мне на пастбище за травкой от недуга. А так, надо же было ему чем-то удивить меня. Вот он и рассказал, как спасли тебя от волка, убили его, а потом он сбежал убитый — украсть-то некому. Мне его рассказ очень не понравился, и я решил поразузнать в деревне всё подробнее о случившемся. И когда узнал побольше, то сделал вывод, что тебе надо уезжать. И как можно быстрее. Поверь мне: я знаю, что говорю. Хотя тебе мои слова могут показаться странными. То, что произошло, происходит и ещё будет происходить с тобой — не случайность.

Пастух сел рядом со мной. «Слишком грамотный какой-то для пастуха-то!» — подумал я про себя. Мне было хорошо теперь видно его лицо.

-А что, собственно говоря, такого произошло и происходит со мной? — Разыграл я наивность.

-Я узнал всё: и про волка, и про Варвару, и даже то, о чём и догадываться не могут и подумать даже бояться местные деревенские сплетницы. Я знаю, что ты ходил на конюшни в лес. И знаю, что сейчас, несколько минут назад, Варвара опять напустила на тебя свои чары. Только благодаря тому, что я перехватил её энергию и направил в нужное мне русло («Блин, а в нужное мне русло никто ничего не направляет, — с иронией подумал я тут же. — Одни колдуны кругом. Все чего-то рулят, куда-то что-то направляют. Один я как лопух вместе со всем этим туда и направляюсь и ничего не могу поделать!»), ты оказался здесь, а не где-то в другом месте, куда она пыталась завлечь тебя.

От удивления у меня чуть не открылся рот. Я даже не знал, что сказать теперь моему собеседнику: «Может, в лицо ему двинуть? Уж больно чего-то я устал о всего этого! Вот я что: просил его, чтобы меня ноги в баню прибежали?» Странные его слова никак не вязались с его простецким обликом. «Да и вообще, откуда этому простому деревенскому пастуху с тремя классами образования знать что-то обо мне, что со мной и во мне происходит. Это уже какое-то хамство! Кому я вообще здесь нужен? Да и не только здесь?» — Мысли лихорадочно носились в моей голове. — «Впрочем, о том, что я ходил на конюшню не знал никто… кроме Алёны!»

Смутная догадка блеснула в моей голове: «Между этим пастухом и Алёной есть какая-то тесная связь!» — и я спросил:

-А где вы живёте?

-На другом конце деревни…

-И на противоположной стороне улицы, — продолжил я, следуя догадке.

-Да-а…

-Так вы что, с Алёной в одном доме живёте?

Видно, я попал в самую точку, потому что пастух замолчал и как-то весь осел, поник и понурился, потупив взгляд.

-Я её отец, — произнёс он тихо, и этими словами ошарашил меня вконец.

«Вот откуда он знает про конюшню», — подумал я. Я напряг мозги, чтобы из мешанины фактов построить конструкцию. Надо было увязать их все между собой в правильной последовательности, и тогда, как из головоломки должна была возникнуть какая-то определённая картина вокруг меня происходящего.

Интуиция, догадки, одна другой хлеще, спутались, смешались вместе с фактами в невообразимую кучу-малу. И в общем-то мои мозги так и не сумели произвести хоть что-то правдоподобное и близкое к реальности из этой мешанины. От напряжения мне вдруг показалось, что я схожу с ума, просто тону в пузырящейся, звонко шипящей реке шампанского и утону-таки, если не брошу самому себе соломинку в виде последней, самой нелепой и страшной догадки. Я задал леденящий душу этой страшной догадкой вопрос:

-А кем приходится вам Варвара?

Пастух ответил на этот раз без промедления:

-Это моя бывшая жена.

Я чуть было не упал с полатей. Соломинка обманула мои надежды на спасение.

-Ну это уже слишком? –Невольно вырвалось у меня.

-Почему?

-Ну как почему?! Хорошая семейка! Муж — пастух, жена — ведьма, дочка…

-А что Алёна?

-Да нет, ничего. С папой живёт, а на маму ходит в конюшню посмотреть, когда та занимается там чёрт знает чем, — сторожит — так это называется! А папа, вообще, целыми днями, с утра до вечера пропадает в полях с коровами.

-Я ведь не всегда был таким, — виновато произнёс пастух. –Было время, когда мой облик был иным.

Он замолчал, потом глянул на меня и снова уставился в пол. Но вот он заговорил, и я услышал историю, которым ещё не разучился верить и удивляться:

«Эта деревня не всегда была так далека и уединёна. Здесь, совсем рядом, на месте, где сейчас болото, стоял монастырь, и все окрест лежащие угодья: земли, леса, поля — были монастырскими, а крестьяне, что жили в этой деревушке, были монастырские крепостные. Так вот, этот монастырь ушёл под землю, а на месте, где были его стены, теперь нельзя ступить и шагу — провалишься.

Обо всей этой истории знают лишь с пару десятков учёных: историков, археологов, да, может, с пяток светил геологии, — ведь это всё-таки странно: как это — стоял монастырь, стоял несколько веков, а потом — бац, и провалился. Некоторые из учёных сомневаются: а был ли, вообще, здесь когда-нибудь монастырь, — слишком уж невероятна произошедшая метаморфоза. Позапрошлым летом целая экспедиция на болотах копалась, эхолотами утопший храм искала, — так ничего, ни единого камня не нашла. Зря только нечисть болотную потревожили, ой как зря!

Я уловил тревожный взгляд собеседника, брошенный на окошечко бани. Но, видимо, его тревога была напрасной, и вскоре он заговорил снова:

«Но монастырь этот был. Был, и я тому свидетель. Хотя и было это много веков назад»…

Невольный, но сдавленный, похожий на шумный вздох крик вырвался из моей груди: я не хотел перебивать говорившего, но не смог сдержать крайнего удивления, возникшего у меня от его слов, тем более, что он говорил это так обыденно, словно в этом не было, и не могло быть ничего удивительного. Меня аж в пот бросило!

Пастух заметил мою взволнованность, но не остановился и не придал ей значения:

… «С тех времён, как этот огромный монастырь провалился под землю, я живу здесь, всякий раз умирая, но вновь и вновь обретая жизнь. Я побеждённый странствующий астральный воин, закончивший здесь свой земной путь борьбы со злом. Здесь была страшная битва несколько сотен лет назад, и силы Зла возобладали над силами Добра. Коварство победило бесстрашие, злоба — любовь, а подлость — силу воли. Всё перевернулось вверх дном. И оплот Веры, поруганный нечистью и преданный благодушными обитателями своими, не выстоял и ушёл в царство Тьмы. Здесь было последнее моё сражение, но встретился я с тем, кого не в силах был одолеть. А потому развенчан был от могущественных чар, дававших мне силу в борьбе с Тьмой.

И вот теперь я до Страшного Суда буду умирать и рождаться здесь, как умирал и рождался все эти сотни лет, переходя из образа в образ, от жизни к жизни, но к несчастью сохраняя ясную память о том, что случилось здесь перед исчезновением монастыря.

Всякий раз я обретаю форму юродивого, деревенского дурачка — словом, человека, на которого никто не смотрит серьёзно. И это удобная оболочка для хранителя сокровищ монахов, отобранных у них Князем Тьмы.

Всякий раз спутницей моей по жизни идёт Варвара, которая и является главной хранительницей. Я же при ней для услаждения чувства мести Зла Добру, чтобы видеть и ощущать, чувствовать победу Тьмы над Светом, видеть и мучиться от осознания своего бессилия. Я всё ещё добро, но уже добро бессильное, безучастное, развенчанное злом. Я — добро, приговорённое к казни»…

В моей голове впервые после долгого перерыва родились строчки, хотя я думал, что уже навсегда разучился сочинять стихи:

Я всё ещё Добро, развенчанное Тьмою,

Я всё ещё Добро, уже лишённо крыл

И брошенное в грязь; Прислугою немою

Уж ставшее у Зла среди свинячьих рыл…

Вдруг чья-то тень мелькнула за окошком, на мгновенье заслонив падающий в баньку лучик света. Пастух встрепенулся:

— Варвара! Мне надо уходить. Нам обоим не сдобровать, если она увидит нас вместе!

Он бросил это мне на ходу, уже метнувшись к тыльной двери, ведущей к речке, из которой и появился.

Обе двери открылись одновременно. В одну кто-то входил, в другую убегал мой странный собеседник. И я, словно на перепутье странник, замер на полатях, ни жив — ни мёртв, в трепетном страхе ожидая, что же произойдёт в следующий миг. Сердце остановилось и ушло в пятки.

Глава 9.

Что-то теперь побудило меня срочно позвонить Веронике, и я начал мучительно вспоминать, есть ли у неё телефон, и какой у него номер.

Этого сделать так и не удалось, но тревожный, щемящий в груди глубокой тоской вопрос: вернулась ли она или нет — не давал мне покоя.

Бесцельно, сам не зная куда, побрёл я весь в смятении. И в печали своей не заметил, как вскоре оказался где-то в городе, в районе, который показался мне даже поначалу незнакомым. Но едва я узнал его, как ноги мои сами пошли, неся меня вперёд. И вскоре я оказался перед серой невзрачной пятиэтажкой, в одной из квартир которой родилась и, быть может, теплилась ещё моя , пожалуй, самая сильная, при всей той краткости и ослепительности счастливого сияния, любовь.

Теперь я уже не мог сдерживать своего волнения, стремительно взлетел по лестнице и оказался на площадке у её двери. Сердце бешено застучало в груди, не давая расслышать, что происходит в квартире. Затаив дыхание, отчего гулкие его удары стали раздаваться в самой голове, в висках, я постучался.

Эхо стука моего в дверь разнеслось по пустому подъезду, тоскливо и одиноко, и затихло, не дождавшись ответа. Я постучался ещё раз, и ещё, но все попытки мои остались без результата.

Долго стоял я у двери, чувствуя, как всё опускается в душе, потом пошёл, медленно ступая со ступеньки на ступеньку.

Вдруг за спиной раздался щелчок, и отворилась дверь в квартиру Вероники. На пороге стояла незнакомая мне женщина и пристально смотрела в мою спину.

-Простите, а Вероника дома? — неожиданно для себя скороговоркой выпалил я, точно боясь, что появившаяся пожилая дама исчезнет, как приведение, и в то же время пытаясь сообразить, кем она может приходиться девушке.

Женщина ничего не ответила мне, всё также не мигая, словно змея, продолжая глядеть на меня своими выпученными на выкате глазами.

Я замялся в смущении, не понимая причины её странного поведения.

-Тебе чего? — Может быть не расслышав, обратилась ко мне фамильярно, почти оскорбительно, тётка.

-Веронику, пожалуйста, попросите выйти! — нарочито вежливо попросил я, стараясь говорить громко, но не кричать.

-А её наверное, нету, — равнодушно произнесла женщина.

-Как нет?

-А так. Прежние хозяева съехали отсюда несколько дней назад. Теперь здесь живу я.

Увлечённый разговором и удивлённый услышанным я и не заметил, как снова поднялся на площадку. Вид у меня, видимо, был недоверчивый, и может быть поэтому женщина предложила мне:

-Да ты, сынок пройди, если не веришь. Пройди, сам посмотри.

Не раздумывая, я вошёл в квартиру, заинтригованный вновь подтвердившейся догадкой, что жизнь моя движется по какому-то заколдованному кругу, из которого я никак не могу вырваться.

То, что я увидел в квартире, повергло меня в отчаяние. Уже в прихожей начинались следы беспорядка, какой всегда остается в покинутых жилищах: голые стены, проявившиеся сразу изъяны постройки, разбросанные в беспорядке мелкие вещи, какие-то бумаги, газеты, обрывки проводов, верёвки, коробочки и поломанные, непригодные уже ящики, гвозди и шурупы, сиротливо торчащие из деревянных пробок в стенах на тех местах, где когда-то висело бра и вешалка для одежды.

Все комнаты квартиры пребывали в таком же состоянии, и от этого унылого, безнадёжного разорения на душе больно защемило и стало горько. Острое одиночество овладело мной при виде всего этого.

Я обошёл все комнаты, заглянув в ту, где жила Вероника со своим братом. Её обшарпанный, брошенный вид, пустота пыльного неживого воздуха, недвижимо, непробудно стоящего себе в четырёх стенах, повергли меня в особое уныние. Вечер летний, проведённый здесь однажды, совсем не кстати всплыл откуда-то из глубины памяти.

Чтобы хоть как-то развеять тучи мрачного настроения, я захотел поинтересоваться у женщины, которая открыла мне дверь, где живёт она: ни в одной из комнат не было ни её одежды, ни мебели, ни посуды, ни какого-то скарба вообще, — но её нигде не было. Квартира оказалась пуста, будто кроме меня здесь никого и не было. Я вышел на площадку, хотел окликнуть, но осёкся, потому что не знал, кого, собственно говоря, звать.

Мне не оставалось ничего другого, как, захлопнув за собой дверь, спуститься и выйти на улицу.

Теперь я не знал, что делать дальше, не мог сказать себе даже, зачем вообще приехал сюда, в этот город, и что мне нужно.

Если бы и захотелось вернуться к тому собачнику, что приютил меня на несколько дней, то при всём желании не смог бы этого сделать: тогда всё получилось само собой, — и, ни разу не выходя днём на улицу, я не нашёл бы теперь и дома, где он жил. Да, положа руку на сердце, мне почему-то не хотелось вновь видеть его, хотя я многим ему был обязан.

Не желал я встречаться ни с кем из старых подружек, с которыми когда-то бесшабашно веселился и проводил время. Вряд ли теперь эти встречи были бы хоть чем-то полезны и тем более радостны. Мосты были сожжены, и, несмотря на то, что мог бы без труда найти и сейчас не один, и не два адреса из прошедшей лихой юности, я ни за что всё-таки не стал бы этого делать. Да и меня, скорее всего, эти весёлые девчонки давным-давно позабыли, и моё появление на их жизненном пути вызвало бы только немую сцену и обоюдно возникшую неловкость.

Со всей пронзительностью, с ясной пронзительностью, на какую только был способен мой мозг, я понял, что надо уезжать, уезжать сегодня же из этого города, и что я вообще зря сюда приехал, а поиски вчерашнего дня всегда грустны и пронзительно трагичны в своей безнадёжности, которой ранит сердце беспощадно несущееся напролом, всё изменяющее, ломающее, разрушающее то, к чему стремиться душа, безжалостное, вообще никакое, потому что оно не может быть ни добрым, ни злым, время.

«Нет любви!» — с грустью подумал я, видя, как мир плывёт перед глазами. «Нет

Любви», — повторил я, и мир остановился, теперь уже более трезвый и менее романтичный, чем когда бы то ни было. Рассыпанные пёстрые кубики, соткавшие в моей голове картину окружающей меня жизни, потускнели ещё больше, став почти серыми, бесцветными, и утухание красок сразу же насытило стальные, невесёлые тона реальности.

«Где же ты, Вероника?» — словно стон вырвалось у меня из груди, но сухие губы произнесли это едва слышно.

Я снова оказался на кладбище, где была могила Афанасия, и вновь увидел, что на ее месте свежевырытая яма всё так же зияет тёмно-коричневым провалом. Да, мне не привиделось это, и всё было на самом деле.

Уже у вокзала я опомнился, собственно, так ничего и не осуществив, никого не увидев, а только лишь всё потеряв. От этой внезапной мысли я даже задержался перед пешеходным переходом, когда все пошли на зелёный свет, и опомнился только тогда, когда вновь загорелся красный. Рядом со мной по эту сторону дороги осталась лишь низкорослая бабушка с какой-то котомкой в руке, в пёстром платке, повязанном на голову.

Машин на дороге рядом с переходом не было, лишь вдалеке с одной стороны приближался гружённый мощн6ый лесовоз, чадящий густой копотью, а с другой — несколько легковых машин, обгоняющих друг друга, и можно было без особого риска перебежать проезжую часть, но меня на такое искушение не потянуло. Дожидаясь зелёного сигнала, я с беспокойством глянул на небо, где сгущались тучи и, похоже, собирался пойти осенний противный и мелкий, моросящий холодной крапью дождь. Предвестник плохой погоды, резкий, пронизывающий ветер, уже подул, поднимая с асфальта пыль и первые опавшие листья.

Старушка, что стояла со мной рядом, видимо сомневалась: перебегать улицу или не стоит. Это было заметно в её топтании и непрерывном дёргании, от которого всякий раз казалось, что она, наконец-то, решилась на это.

Вдруг, совершенно уже неожиданно, когда огромный рычащий и чадящий старый МАЗ с кабиной, трясущейся, как голова у параноика в приступе, был совсем уже рядом, в нескольких метрах от «зебры», бабка бросилась семенящими, мелкими шажками на мостовую и уже испуганная своим внезапным решением, с выпученными от ужаса глазами, рванула к середине дороги наперегонки со смертью.

Всё произошло так быстро и неожиданно, что я даже не успел опомниться от своих невесёлых и столь же неспешных размышлений о погоде и предпринять что-либо для того, чтобы хоть как-то воспрепятствовать разворачивающемуся передо мной ужасному зрелищу. «С ума что ли сошла, старая?» — только и успел подумать я, с замиранием сердца сознавая, что всё, что можно теперь сделать, так это броситься вместе с этой старушкой под колёса мчащейся махины.

Первоначальное движение бабушки было столь не естественным, что если бы сзади неё кто-то стоял, я бы ни на миг не усомнился в том, что ей задали хорошего пинка и вытолкнули под колёса тягача. Но рядом с нами вообще никого не было, ни единой души, и вместо того, чтобы удивиться, я лишь испугался, как испугался бы всякий, видя такое.

На другой стороне дороги кто-то вскрикнул.

Старушка продолжала бежать, и перед моими глазами всё это происходило, как в замедленной съёмке. Вот она споткнулась, и тут с удивлением обнаружилось, что на переходе, оказывается, был не очень глубокий чугунный люк канализации, о который зацепился носок её крошечной ножки. Она с неожиданной проворностью избежала падения, и лишь клюнула носом, но было уже поздно.

Этот ужасный миг растянулся в бесконечность, и как на фотографии запечатлелись перекошенное от непоправимости кошмара лицо водителя в кабине МАЗа, старушка, отчаянно стремящаяся увернуться от мощного бампера грузовика, что, может быть, и удалось ей, не споткнись она о злосчастный люк.

Дальнейшее было похоже на дурной сон. Старушку бросило вперёд, и картинка ожила. Отчаянно скрепящий тормозами лесовоз, из под колёс которого шли клубы серого дыма от сгорающей резины, чертя на асфальте чёрным углём протектора жирный след, наполз на бабушку, и она исчезла где-то в копоти и клубах выхлопной гари, пыли и дыма. МАЗ замер, сделав своё страшное дело, замер слишком поздно, чтобы спасти кого-то. Сорвавшиеся от резкого торможения толстые, тяжёлые брёвна ударили в кабину, от чего она опрокинулась вперёд, встали на дыбы и, падая, посыпались, полетели в разные стороны. Одно из них, огромное, обхвата в два, повалилось на меня, и я едва успел отпрянуть прочь, как с гулкими ударами его могучий конец уже заплясал на том самом месте, где только что стоял я. Рядом с ним шлёпнулось и, гудя, покатилось по тротуару другое бревно, догнав и наехав на убегавшую от него женщину.

Шум, звон и скрежет пугающим градом сыпались ещё несколько секунд, и когда его сменила вдруг глухая, мертвая тишина, словно открылась перед глазами жуткая картина, видя которую, трудно было не то, чтобы сказать, а просто поверить, что всё произошло из-за одной какой-то нетерпеливой старушки, которой вздумалось перебегать дорогу перед самой машиной. Передо мной открылось настоящее побоище.

Разлетевшиеся во все стороны брёвна раздавили несколько человек. Одна из мчавшихся навстречу лесовозу легковушек теперь стояла под его прицепом с вдавленной в салон крышей, на которую попало бревно, воткнувшееся в неё торцом и теперь криво торчащее в небо, как памятник придавленным им же. Другая машина, уворачиваясь, видимо, от опасности, выскочила на тротуар и теперь стояла, влепившись в бетонный столб искорёженной гармошкой, пригвоздившей намертво какого-то человека.

Всё получилось так неожиданно, что я не мог не подумать, что вряд ли такое могло бы случиться без чьей-то могучей и злой в этом могуществе руки.

Едва я подумал об этом, как тут же ощутил чью-то ладонь, лёгшую на моё плечо, и чей-то голос, знакомый, не добрый, не родной , как мне показалось, сказал: «Молодец, ха-ха, хорошо прыгаешь!»

Я быстро обернулся, но никого не увидел. Холод пробрал меня от головы до самых пят, липкий холод жути, которая случается, когда соприкасаешься непосредственно с тем, что знать человеку не положено.

Сам не понимая почему, я бросился прочь, обратно в город, испуганно соображая, что Некто не желает, чтобы я покидал этот город или, во всяком случае, чтобы я покинул его сегодня, сейчас. Быть может, я нашёл тот самый выход из заколдованной западни, в которой мне приходилось бегать по пустому кругу, и Некто, предугадав мои неосознанные намерения, воспрепятствовал моему от отчаяния.

Был ещё день, но я с непонятным ужасом ожидал наступления вечера и ночи, как будто должно было произойти что-то нехорошее. Ужасный случай остался где-то там, позади, у вокзала, но он словно магический замок закрыл мне дорогу, вернув на круги своя реку судьбы.

Долго и бесцельно бродил я по городу, пытаясь собраться с мыслями. Где-то в глубине моей души уже копошилось беспокойство, какое случается, когда знаешь, что находишься не в своей тарелке, и что тебе давно уже надо было бы что-то предпринять, чтобы оказаться в том месте, где следовало бы быть. А я вдруг сейчас ощутил, что мне давно бы уже пора отправляться служить, уезжать подальше отсюда, в какую-нибудь глухомань, в какую-нибудь дыру, и, может быть, тогда от меня отвяжется вся этап чертовщина.

К вечеру я вышел на место, показавшееся мне знакомым. Сквер, довольно оживлённый и многолюдный, от чего я как проснулся — вспомнил, что сегодня суббота — вёл к площади, на которой стояло здание, совсем забытое мной, упущенное из памяти, не смотря на то, что у меня с ним было связано столько переживаний, и было удивительно, как это вообще о таком можно забыть.

Фасад строения высился, как обычно, но теперь было видно, что дом обнесён забором, невысоким, каким обычно огораживают стройки. Издалека не было видно, что там происходит, но мне всё-таки показалось, что каких-то деталей в экстерьере здания не достаёт. И лишь подойдя ближе, я с недоумением увидел, что от здания, собственно говоря, осталась стоять лишь одна фасадная стена, за которой зияла пустота. Было похоже, что дом подвергся бомбёжке. Рядом с ним стояла, замерев, какая-то строительная техника. Подъёмный кран, экскаватор, стенобойная машина высились над забором.

Я подошёл совсем близко и заглянул в один из проломов. На огороженной территории, похожей теперь на перепаханное поле, тут и там высились кучи ломаного кирпича, щебня и другого строительного мусора. В углу стояло несколько строительных вагончиков, у которых крутился человек в фуфайке. Рядом с ним бегала дворняга.

Я решил поинтересоваться у него, что здесь случилось, и почему сломали дом, но едва протиснулся в дыру между досок забора, как псина бросилась ко мне, немного постояв в раздумии и наблюдая за мной. Она бежала молча, наклонив голову немного в сторону и к земле и пристально следя за мной глазами. Такие собаки не лают попусту и не любят шутить. В моей голове уже настойчиво закрутилась мысль, что пора спасаться и лезть на забор, чтобы не оказаться покусанным, как вдруг собака остановилась, окрикнутая хозяином, и повернула к нему свою морду.

«Учёная!» — отлегло у меня на душе.

Человек направился ко мне.

-Тебе чего треба? — спросил он, подойдя.

-Да я хотел узнать, почему этот дом ломают, — ответил я, разглядывая лицо говорящего.

Моросящий дождь. Уже было передумавший идти, вдруг начался снова, показывая свой норов. Мужчина посмотрел на хмурое небо, щуря глаза, а потом снова спросил:

-А зачем тебе?

Собака подошла к нам и принялась меня обнюхивать.

-Знакомый у меня тут работал, да и вообще…

-Дед что ли?

-Ага, дед.

Дождь усилился и мужчина предложил:

-Пойдём в будку. Или ты спешишь?

-Да нет, вообще-то.

-Ну, пойдём, пойдём тогда. Компанию мне составишь, чаю попьём.

Я направился за ним следом, сопровождаемый сзади дворнягой. Дождь накрапывал всё сильнее, и я невесело представил. Как люди, вышедшие прогуляться в субботний вечер по городу, зайти в парк или посидеть в сквере, направившиеся на аттракционы и карусели, теперь вынуждены возвращаться домой, гонимые непогодой, испортившей им, быть может, один из последних тёплых погожих выходных дней.

Мы зашли в вагончик. Мужик щёлкнул выключателем, и загорелась висящая на проводе без плафона лампочка, отчего за окошком на улице сразу потемнело.

Посреди будки стоял расхлябанный, замызганный, грубо и неказисто справленный стол с такими же неуклюжими, неотёсанными табуретами вокруг. В одном углу была ободранная железная кушетка с брошенным сверху засаленным матрацем, на котором лежала ватная, чёрная подушка да пыльное синее казённое одеяло. Рядом с кушеткой, накренившись на бок, достаивал свой безрадостный век дешёвенький, крашенный половой краской шкафчик, за полуприкрытыми дверцами которого висела какая-то одежонка. В противоположном конце будки стояла электрическая печка и тумба.

На печке булькал и парил алюминиевый, с помятыми боками чайник.

Мужик снял его, достал из тумбы два стакана, алюминиевую миску с кусками чёрного хлеба и нарезанными ломтями сала и поставил всё это на стол, потом хитро прищурившись, достал следом полбутылки белёсо-мутного с сизым, табачного дыма отливом самогона и несколько зубков чеснока.

Мы сели друг против друга за стол. Собака с ожиданием в голодных глазах умостилась рядом с хозяином.

Мужик ловко почистил чеснок, разлил по стаканам самогон, потом, глянув на пса, с весёлой злостью ругнулся, вытряхнул из миски на стол сало и хлеб и, плеснув немного из бутылки и туда, подвинул её к краю стола. Собака ловко вспрыгнула, оперевшись о край стола передними лапами и стала жадно лакать.

-Ну, давай! — подняв гранёный стакан, произнёс мужик. –Хай живэ…

Что «живэ» — я так и не понял. Мы глухо чокнулись, и он ловко опрокинул в распахнутый рот свои сто грамм, а потом, сморщившись и выдохнув в кулак, зажевал большой кусок сала с хлебом и откусил чеснока.

Я тоже выпил, но это получилось не так ловко, как у него. Самогонка была крепкой, и я чуть не поперхнулся, закашлял, задыхаясь.

-Что ты? — удивился мужик.

-Да так, не пошло что-то, — оправдался я, чувствуя, что не хватает воздуха.

-А, это бывает. Надо выдыхать перед тем, как выпить, и глотать быстрее, махом.

-Да самогон крепкий. Верных девяносто есть. Горло само собой закрылось.

-Ну, девяносто — не девяносто, а семьдесят пять есть. Ну, ладно, чего ты хотел-то? — спросил мужик, разливая по стаканам кипяток и сыпя туда же заварку прямо из надорванной пачки.

-Зачем этот дом сломали — вот чего!

-Ну, это у городских властей справляйся. Я тут всего лишь сторож. Знаю только, что строить здесь что-то собираются. А деда твоего, что сторожем был — видал. Токмо, кажется, он помер никак.

-Как помер?!

-Как. Обыкновенно. Взял и помер, как старые люди мрут.

-И давно это случилось?

-Да его с конца августа не видать… Мне кто-то ещё говорил, что он помер. А тебе чего от него надо было? Может быть, я бы смог тебе помочь?

-Да, нет, спасибо. Я его внучку ищу. Она переехала куда-то.

-А, ну в это м я тебе не помощник.

-А внутри дома-то этого архив какой-то был или библиотека. Его куда дели?

-Да не было там ничего.

-Как не было, ведь старик что-то же там охранял?

-А у нас многие пустоту охраняют.

Сторож замолчал и стал по чуть-чуть отхлёбывать заварившийся уже до последней густоты чай в прикуску всё с тем же салом и чёрным хлебом.

-А ты откуда вообще-то? Раньше не мог прийти что ли? — наконец снова заговорил он со мной.

-Да я не местный. Я здесь учился когда-то. А теперь вот проездом, хотел старых знакомых проведать — и никого найти не могу.

-Так тебе что и переночевать негде? — участливо поинтересовался мужик.

-Да, получается, что так, — безвольно согласился я, не испытывая даже подобия смущения и чувствуя, как пьяное тепло всё больше овладевает моим телом, делая его податливым и непослушным.

-Ну, оставайся здесь ночевать, — хлопнул меня по плечу сторож. –Вон, заваливайся на кровать спать. Белья, правда, нет, ну, ничего. А завтра ко мне домой пойдём, у меня поживёшь, пока со своими делами не справишься.

Мы выпили ещё по сто грамм, доели хлеб и сало. Потом сторож закурил папиросу, предложив и мне, но я отказался и, вдруг почувствовав страшную, смертельную усталость, воспользовался таким своевременным и милым предложением и завалился на кушетку без задних ног. Уже сквозь сон я услышал, как сторож зовёт собаку, скрипит дверью, и почувствовал, как холодный, сырой воздух ворвался с улицы и наполнил собой вагончик, за фанерными стенами которого грустно, усыпляюще шумел противный осенний дождь.

Я проснулся утром с больной, тяжёлой головой, уставшей от неудобной, жёсткой ватной подушки. Кто-то толкал, трогал меня за плечо, стоя над кроватью. Это был сторож.

-Вставай, я ухожу домой.

Я поднялся со скрипучей кровати. В вагончике были уже какие-то люди. Они рылись в шкафчике, что-то оттуда доставали, озабоченно и неприветливо переговариваясь между собой.

Мы вышли из вагончика. Собака сидела, привязанная на длинную цепь, облизывалась, видно, только что сожрав что-то, и лениво поглядывала по сторонам сонным усталым взглядом. На улице тоже ходили люди в спецовках, ревели, пуская серые клубы, заведённые машины, самосвалы и трактора. Начиналась работа.

-А чего они? — спросил я у сторожа, пробираясь между рытвин и навороченной непролазными грядами и глубокими колеями земли. — Сегодня же воскресенье! Чего они работают?

-А мы по договору работаем без выходных, — ответил мужик.

Мы вышли через распахнутые железные ворота, сделанные на тыльной от площади стороне стройплощадки.

-Меня, кстати, Сергеем Михайловичем зовут, — сказал мужчина уже тогда, когда мы прошли, не разговаривая, несколько кварталов. –Я с братом живу. Мы вдвоём. У меня жена лет пять как умерла. Царствие ей Небесное. А брат мой никогда женат и не был. Пацан у меня, вроде тебя, уже армию дослуживает, весной вернётся. Так что место, где расположиться, имеется. Да ты и не стесняйся. Парень, я вижу, ты хороший, а потому живи у меня, сколько тебе нужно. У меня для тебя и комната отдельная найдётся. Только вот на брата моего не обращай внимания. Он у меня со странностями какими-то… Да ты сам увидишь.

Мы вошли в подъезд дома и через несколько минут, поднявшись на третий этаж, стучали в дубовую, хорошо слаженную и отделанную дверь.

-Спит он, что ли? — возмущенно сказал Сергей Максимович, а, повернувшись ко мне, пояснил. –У нас ключ с ним один. Вообще-то, где-то есть второй и даже третий, но искать неохота.

Наконец-то, спустя минут пять, щёлкнул замок, и дверь приоткрылась. Оттуда показалось лицо в очках, с испуганно округлившимися глазами за толстыми стекляшками линз.

Глава 10.

В баньку заглянула Пелагея.

— А, вот ты где! Чего-т ты тут спрятался?!

— Я? Да просто так… Зашёл посмотреть на баньку. Я её раньше не видел… А она, вообще, как, топится?

— А как же? Ты что-т попариться хочешь?

— Да, вообще-то, не прочь, — я лихорадочно придумывал оправдание своему поведению.

— Это хорошо, что ты в баньку сходить захотел. Токмо вот, по одному-т в баню не ходют. Надо ещё кого-т позвать. Ты-к давай, дровишек наруби пока, а я пойду мужиков покличу. Кто в деревне сейчас есть.

Пелагея скрылась за дверью. И с полминуты мне было видно, как она тяжело карабкается по заросшей высокой лебедой тропинке, ведущей по склону небольшой горки от баньки к дому.

На душе отлегло, испуг прошёл, и я выглянул за дверь, ведущую к реке, в надежде, что пастух ещё там. Но его как и не бывало.

Пелагея пошла по деревеньке, а я стал готовить дрова на баню. Вскоре она вернулась, — я как раз нёс охапку наколотых в мелкую щепу дров к бане, и лицо у неё было перекошенным, а глаза округлившимися от испуга.

-Что случилось? — Поинтересовался я, задержавшись.

-Петра медведиха задрала! — Задыхаясь от ужаса, произнесла бабка.

Она схватилась рукой за правую сторону, где было сердце, и так стояла посреди двора, не в силах отдышаться.

Я бросился на улицу, высыпав на землю щепу, и побежал, не представляя даже толком, где живёт Пётр. У одного из домов за низким жердянником собрались деревенские бабки, и я, не раздумывая, направился туда.

В доме народу было ещё больше, чем на улице, и я подумал, откуда столько взялось в такой маленькой деревушке. Пробравшись сквозь плотную гудящую, голосящую толпу, я оказался у низкой кровати, на которой под одеялом лежал через зубы улыбающийся Пётр. По всему было видно: ему плохо. Глаза были влажными и налившимися кровью, весь он вспотел, и чёрные, как смоль, волосы, мокрые от пота и крови, лохмами торчали в разные стороны. На щеке виднелся глубокий, рваный, сочащийся кровью след от когтей дикого животного. Пётр тяжело дышал, и то и дело закрывал глаза, закатывая их в подлобье.

Увидев меня, он с трудом произнёс:

-А-а, ты… Видишь, тебя спас, а сам… Некому помочь было…

Я приподнял одеяло. Верхняя одежда и бельё были порваны в клочья, кожа на груди и плечах была располосована и лоскутами плавала на сочащемся кровью мясе. Сломанные рёбра пугающе, неестественно торчали из боков белоснежными обломками. Зрелище было жуткое.

Увидев то, что осталось от Петра, рядом стоявшие бабы заголосили ещё сильнее, от чего я пришёл в неописуемую ярость. Мне вдруг захотелось схватить что-нибудь потяжелее и колотить это тупое бабьё, беспомощно стоящее и наблюдающее, как человек, отдаёт концы.

-Что ж вы его не перевязали, дуры?! — Неожиданно для самого себя громко, с надрывом, что было силы закричал я, стараясь перекрыть голосящих.

Толпа слегка притихла, и я крикнул ещё раз, чтобы подбодрить себя:

-Бинты давайте, тряпки рвите, простыни!

Вскоре ко мне потянулись руки с бинтами и полосами нарванной простынёй, и я принялся, как мог, перематывать искрошенное, пугающее своей бесформенностью и податливостью тело Петра. Ко мне присоединились и стали помогать.

Приподнимая туловище Петра над сочно пропитанными кровью простынями, я понял, что в нескольких местах у него сломан позвоночник. Тело неестественно прогибалось, и пальцами можно было ощупать острые углы на позвоночном столбе, от чего по коже пробегали мурашки.

Безжизненно мягкое тело было тяжёлым и податливым, но мне помогали. Приходилось то и дело напоминать, чтобы обращались осторожнее. Я попросил несколько досок, и их передали через толпу окружавших. Их подложили под спину и примотали тряпками.

Перебинтовывая пострадавшего, я то и дело пробовал, насколько сильно пострадала его кожа, и всякий раз её лоскуты легко отделялись от сочащегося лимфой подкожного слоя. Оставалось только удивляться, как это, вообще ему удалось выжить после таких страстных объятий медведицы.

Когда мы стали перебинтовывать Петра, он, видимо, потерял сознание и пребывал без чувств. Так что можно было подумать, что он уже умер. Приложить ухо к груди или нащупать пульс на переломанных руках или висках не было никакой возможности, и только, поднося к приоткрытому рту маленькое зеркальце, можно было уловить по лёгкому запотеванию зеркала едва теплящееся дыхание.

Перевязка была закончена, и я попросил всех выйти из дома, потому что больному не хватало кислорода, а в задних рядах, где собрались мужики, не придумали ничего лучшего, как взять, да закурить.

Когда последние спустились с крыльца во двор, я обратился к толпе внизу:

-Нужно срочно везти Петра в больницу, иначе уже завтра его надо будет хоронить.

-А ты доктор, что ли? — Послышался чей-то язвительный вопрос.

-Я не доктор. Но тут и дураку понятно, что он умирает. На нём живого места не осталось, сломан позвоночник. К тому же, он истекает кровью.

В толпе поднялся страшный шум, и невозможно было понять, чего хотят люди. В избе вдруг раздался какой-то грохот, и я бросился туда.

Какая-то женщина, неизвестно как оставшаяся в доме, уронила на пол таз с водой, и теперь вытирала тряпкой лужу.

-Как вы здесь оказались? — Изумился я.

-Я жена Петра, а что? — Ответила светлорусая с длинной, толстой косой женщина.

Теперь я заметил, что в доме ещё несколько комнат, и она была в одной из них, откуда теперь вышла девочка лет десяти-двенадцати.

-Это моя мама, Валя, — сказала она мне, — не кричите на неё.

-А тебя как зовут? — Обратился я к ней.

-Меня зовут Лариса, — ответила она, подходя ближе, как делают во время беседы многие дети, доверяющие взрослым. — Мы сегодня с папой ходили в лес за грибами и увидели мишку, маленького такого. Я с ним стала играть, а тут его мама-медведица выскочила из-за кустов. Папа меня на дерево забросил, а сам стал убегать. Но медведица за ним не погналась, а полезла за мной на дерево. Я стала кричать, а папа подбежал к дереву и стал бросать в медведицу палками, а потом схватил медвежонка за загривок и поднял его так, что он стал громко кричать. Медведица спрыгнула с дерева и бросилась на папу. А папа ружья не взял, и у него был только нож. Они обнялись и стали кататься по земле. Папа медведицу ножом бьёт, а она его мнёт, рвёт когтями. И они так долго боролись, и оба страшно кричали. А потом прибежал дядя Алёша и помог убить медведицу.

-А кто это такой? — Поинтересовался я.

-Это папин друг.

Валентина, мать Ларисы, набрала из кадки снова тазик воды и уже обмывала лицо мужа куском махрового полотенца. Я вышел из дома. Теперь мне кое-что было ясно.

На дворе у дома народу заметно поубавилось. Стоять осталось всего десятка с полтора человек, среди которых было несколько мужчин.

-Кто такой Алексей? — Спросил я у стоявших под крыльцом.

-Ну я, — отозвался немолодой бородач, в котором я сразу признал одного из своих троих спасителей.

-Ты, что ли, видел, что там в лесу случилось?

-Ну я, — кивнул головой Алексей.

-Что там случилось?

-А какое это теперь имеет значение?

-Действительно, — согласился я, закусив губу: «В самом деле, какое это теперь имеет значение?»

-Совсем близко от деревни случилось, — вдруг заговорил Алексей, обращаясь не ко мне, а к окружающим, и сменив тон голоса с вызывающего на удивлённый. — Вот тут, метров двести в сторону кладбища. Откуда тут только здесь медведям взяться? И в такое врем они, вообще, на человека не нападают её, как раз собираются в спячку впасть. Я слышу крики и рык какой-то. «Ну, — думаю, — дело недоброе!» Схватил топор и бросился туда. А там медведица Петрухе бока мнёт. Ну, я её топором по голове и оприходовал. Жаль только, что подоспел слишком поздно.

Кому-то захотелось посмотреть на медведицу, убитую Алексеем, и оставшиеся во дворе двинулись к тому месту, где произошла трагедия: по словам Алексея туша медведицы с перерезанным горлом, до сих пор лежала там, и надо было теперь её забрать, чтобы не пропали даром жир, мясо и шкура. Я попытался остановить их, но меня никто и слушать не захотел.

Я зашёл в избу к Петру, но Валентина зыркнула на меня так зло, так недобро сверкнула очами, что я понял: здесь мне делать нечего.

«Как странно, — думал я, направляясь по улице к дому Пелагеи, — человек умирает, и никто не хочет ему помочь. Даже если он обречён, ему всё равно необходимо попытаться помочь, хотя бы как-нибудь поддержать его своим участием в его судьбе. А они пошли смотреть зарубленную медведицу. Надо срочно найти где-нибудь машину или что-нибудь ещё, да хоть комбайн или трактор, и везти Петра в больницу. Впрочем, где это здесь найдёшь…»

В самом деле, в деревне почти что не было никакой техники, и за всю неделю, что пробыл здесь, я не слышал ни разу работающего двигателя.

Войдя во двор и увидев всё так же посреди него стоявшую Пелагею, я услышал, что из-за угла дома меня кто-то зовёт. Это был лёгкий, почти призрачный свист на высокой ноте, который вообще можно было принять за скрип качающейся туда-сюда деревянной ставни на окне. Сначала я даже не обратил на него внимания, но свист как-то настойчиво и призывно и немного сильнее повторился, так, что на него нельзя было обратить внимание. Пелагея тоже обратила внимание на странный звук.

-Что там? — Спросила она у меня.

-А-а-а, — устало махнул я рукой, — что-что, умирает Пётр, и никто ему не хочет помочь.

-А чего бабы к Варваре пошли?

-К Варваре? — Меня удивили и обеспокоили её слова. –Не знаю.

Пелагея вышла за калитку, и я услышал снова посвитывание, доносившееся из-за угла дома. Там меня поджидал мой знакомый деревенский пастух. Глаза у него были по семь копеек, как у обезумевшего.

-Ты знаешь, что случилось? — Спросил он.

-Да, видел.

-Да не, не то. Бабы деревенские к Варваре пошли!

-Ну и что? — Простодушно спросил я.

-Как что?! — Пастух сильно схватил меня за руку, выказав недюжинную силу, столь неожиданную в его тщедушном теле, и притянул к себе. –Знаешь, зачем они пошли?

-Нет…

-Они пошли просить Варвару, чтобы она помогла своим колдовством вернуть Петру жизнь.

-Ну и что?

-Как это что?! Неужели ты не понимаешь, что от Варвары ничего хорошего ждать нельзя. Она же ведьма! Бабье горе слепо, она идёт туда, где, как ей кажется, могут быстрее всего помочь. И очень часто этим пользуется всякая нечисть, играет на этом…

-Да что ты плетёшь?! — Не выдержал я и затряс пастуха за грудки. Меня начало раздражать, что он ко мне прицепился. Я ведь отдохнуть сюда приехал! А не во всякое деревенское дерьмо вникать! Меньше недели мне гостить осталось в этой треклятой деревеньке, но меня всё равно почему-то упорно не оставляли в покое. И мне это уже надоело!

Я хотел было сбросить, стряхнуть пастуха, вцепившегося в мои рукава, но не тут то было. Он не унимался:

-Да ты пойми, что она затевает страшное дело…

-Какое ещё страшное дело? — Мне хотелось отделаться от него.

-Ещё не знаю. Я давно уже разучился предвидеть, но тревога, тревога в моём сердце, и она не даёт мне покоя.

-Какая ещё тревога? Отчего?

-Да от того, что всё это, с медведицей, подстроено Варварой. Это её рук дело. Так же как и тот волк, что напал на тебя…

-С чего это ты взял?

-С того, что я только что видел, как медведица исчезла, как исчез и убитый тогда волк.

-Слушай! Я устал от всего этого! –Я надеялся, что он наконец отвяжется от меня, а то нашёл благодарного слушателя, которому можно туфту всякую на уши вешать. Может быть, он в самом деле сумасшедший какой-нибудь, тихий деревенский сумасшедший…

С опушки леса у околицы села послышались голоса, показались из-за деревьев люди, и пастух сам отпустил мои руки и стремительно, пригибаясь к высокой траве, побежал вниз к речке. Я направился на улицу, навстречу людям.

Это были те, кто пошёл смотреть на убитого зверя. Теперь они пребывали в каком-то странном состоянии, будто подвыпили там, в лесу, и теперь шли не то, чтобы навеселе, но как-то так, расхлябанно и даже улыбаясь, странно и дурновато.

-Чего это вы такие чудные? — Поинтересовался я.

-Как чего?! — подскочил ко мне один из мужиков. –Медведя-то как и не бывало!

Он побежал дальше, догоняя шумно-пьяно толпу.

Позади всех плёлся Алексей, понуро повесивший голову. Я спросил его, когда он поравнялся со мной:

-Что случилось?

-Медведица пропала, — глянув на меня потеряно, сказал он.

Он пошёл дальше так тяжело, едва волоча ноги, но я не отставал от него. Мне всё казалось, что он сказал что-то не так, и смысл его слов плавал где-то в тумане догадок…

-Постой, постой! — Чувствуя, как меня начинает лихорадить противной, зыбкой дрожью, появляющейся в те моменты, когда пропадает присутствие духа, затормошил я Алексея. — Как пропала?! Её что, кто-то украл?

Внезапно Алексей преобразился. Лицо его исказилось яростью, зубы зло блеснули в покривившемся рту, и он точно шашкой полоснул меня наискось, сверху вниз взглядом:

-Дурак! Кто её украдёт?!

Он зло двинул здоровенной мужицкой рукой, и я полетел в сторону, на обочину дороги, удивительно легко, как стряхнутый с локтя котёнок. Упав в крапиву у покосившегося серого жердяного забора, я обжёгся о траву и принялся яростно трясти и чесать вспухшие руки, покрывшиеся красными волдырями.

-Сам ты дурак! — Зло, с чувством процедил я, глядя ему вслед и представляя, какого хорошего пинка я бы сейчас ему отвесил, если бы…-Козёл!

По другую сторону околицы вынырнул пастух.

-Ну что?! — Улыбнулся он своей придурошной улыбкой. –Видишь?!

В его взгляде читалось торжество победителя. Я выпустил в него весь заряд своей словесной ярости, потому что даже в глубине сознания не испытывал страха перед этим деревенским дурачком, не чувствовал опасности, хотя ещё когда-то в далёком детстве меня предостерегали держаться подальше от умалишённых и в случае чего вести себя с ними наиболее нейтрально, потому что неизвестно никогда, что им взбредёт в голову в следующую секунду.

Обругав пастуха, я пошёл к калитке и вдруг почти сразу ощутил тупую боль выше локтя. Будто бы кто-то хорошенько огрел меня дубиной.

-Да он и вправду дурак! — Подумал я, обернувшись и увидев, что пастух стоит по-прежнему по другую сторону забора, но в траву прочь от меня катится увесистый булыжник, один из тех, что аккуратной кучей лежали в углу огорода Пантелеихи.

Едва я успел что-то понять, как еле увернулся от второго камня, летевшего мне прямёхонько в голову.

-Ты что, дурак?! — Крикнул я, но пастух уже нагнулся за третьим камнем.

Сам того не ожидая, я вдруг задал стрекача по улице, но тут же от острой болив самой пятке, куда пришлось следующее попадание, споткнулся и покатился кубарем, поднимая сухую пыль.

-Что ж это ты, чокнутый, делаешь?! — Раздался где-то позади истошный вопль старухи Пелагеи. –Ах, окаянный, ну я-т сейчас тебе задам! Не посмотрю, что ты дурак-т!

На зубах скрежетал песок, которого каким-то образом набился полный рот. Где-то совсем рядом, у самого уха, плюхнулся, брызнув в лицо пылью, ещё один, видимо, уже последний камень, и я даже не смог испугаться тому, что он едва не размозжил мне голову.

«Метко бросается!» — Проскочило в голове. Совсем рядом увидел я подбегающего Алексея с большой палкой в руках. Лицо его было живо от злого азарта.

-Что случилось?! — Он потянул меня за руку и помог сесть. В голове всё шло кругом, и встать на ноги не было никакой возможности.

-Да вот! — Махнул я головой в сторону огорода, где Пелагея гоняла по углам пастуха. Песок противно скрежетнул на зубах, мешая говорить. И мне показалось, что сколько не отплёвывайся, его не убавиться.

-Ты что, с Лапшой связался? — Выпучил удивлённо глаза Алексей.

-С какой ещё «лапшой»? — Не понял я.

-Да с нашей Лапшой, с придурком нашим, с пастухом! — Замахал для убедительности палкой мужик.

-А чего с «лапшой»? — Снова не понял я.

-Да это фамилия у него такая: Лапша. Иван Лапша. У дураков ведь тоже фамилии есть!

-А-а-а, — я снова заплевался песком, а Алексей протянул руку, чтобы помочь мне встать на ноги. –Не надо. У меня голова кружится.

Подошла запыхавшаяся, но довольная Пелагея, и дыша часто и мелко, через слово, спросила:

-Чего это-т он в тебя камнями швырялся?! Ты что, обидел его что ль?!

Краем глаза я увидел, как из дома Варвары выходит деревенские бабы, а позади всех идёт сама Варвара, подталкивая женщин руками, как гурт робких овец. Она повернула голову что-то продолжая говорить в мою сторону. И наши взгляды встретились, от чего мне стало страшно, и я опустил глаза в землю.

-Ну что, поднимать тебя можно уже? — Снова спросил Алексей.

-Да, — слабо ответил я и почувствовал, как сильные руки оторвали меня от земли и поставили на ноги.

В сопровождении бабки Пелагеи я направился к дому, не смея поднять взгляда и спотыкаясь на каждом шагу под тяжёлым чёрным глазом Варвары. Внутри я весь дрожал от страха и чувствовал, что во мне не осталось даже смелости идти вперёд. И когда мы остановились, поравнявшись с бабами, недвижимость показалась мне высшим, спасительным благом, какое я мог только обрести в данную минуту.

Пелагея что-то зашептала, разговаривая с женщинами, охая и причмокивая языком от удивления. Они могли бы говорить громче, потому что я всё равно не слушал, не мог просто слышать, понимать, о чём они вообще болтают, погруженный в оцепенение, спрятавшийся в нём, как черепаха в своём панцире от опасности.

«Пантелеиха» повела меня ошеломлённого, ничего не соображающего дальше, и, когда мы оказались дома, страшным шепотом, от которого нельзя было не прийти в себя, зашипела, поднеся свои губы к самому моему лицу, от чего я почувствовал на своей коже росу от её влажного, тёплого, тяжёлого дыхания:

-Сегодня вечером тебе надо куда-нибудь исчезнуть из деревни, милый мальчик.

Её нежное непривычное обращение заставило меня насторожиться.

-Почему это? — Тон моего голоса, видимо, выдал волнение.

-Варвара сказала, что вылечит Петра, если ей дадут с тобой пообщаться.

-Откуда ты это взяла?

-Бабы сказали.

-Бабы?..

-Да, они ходили сейчас просить её, чтобы она помогла., и Варвара им такое вот ответила. Она пообещала, что в противном случае Пётр умрёт нынешней же ночью. Вот такие-т дела.

Я сел на лавку у стены и задумался, переваривая услышанное.

-Может быть, и вправду с этой Варварой встретиться? — Спросил, наконец, я, не придумав ничего лучшего.

-Да ты что?! — Испугалась Пелагея, замахав руками.

-Но ведь Петру жизнь спасу! — Попытался я подкрепить резонность своего предложения, хотя тут же почувствовал, как у самого поджилки затряслись от страха перед одной только мыслью, что это может случиться.

-Не вздумай! — Пригрозила кулаком над моей головой бабка. — Она и тебя погубит, и мужика не спасёт. Это ж ведьма! От неё-т ничего доброго ждать нельзя!

Я подумал и спросил:

-Послушай, бабушка, а куда же мне теперь спрятаться? Если меня захотят силой выдать Варваре…

-Не знаю. Может, в лес-т пойти-т пока, до ночи там посидеть…

-Да ты думаешь, что говоришь?! — Возмутился я, ощущая крупные мурашки, холодной зыбью пробежавшие по спине. –Она ж меня там сама сыщет. И скорее, и ничьей помощи не потребуется.

Не6ожиданно на память мне пришло предложение Алёны пойти на танцы в Большую Василиху. Это был выход. Правда, то, что я узнал в баньке, несколько смущало, и охлаждало мой пыл. Но, кажется, ничего другого не оставалось. «Если Алёна ходила со мной тайком следить за своей матерью, то вряд ли она с ней заодно», — решил я.

Я попросил Пелагею затопить баню, позвать Алексея и сходить к Алёне.

Пришёл Алексей, остановился на пороге, повесил свою тяжёлую лапу на заскрипевшую дверь и спросил:

-Чего тебе ещё?

-Пойдёшь со мной в баню? — Спросил я его сразу.

-Ты что, парень, точно дурак или что? У меня друг умирает, а ты — в баню… Чокнулся что ли? — Он покрутил пальцем у виска, развернулся и исчез, как появился.

Пелагея пришла с Алёной:

-Я пойду баню затоплю, а вы тут покалякайте пока.

-Чего тебе? — Спросила девушка.

-Пойдём на танцы, — предложил я.

Глаза её округлились:

-Ты что, не знаешь, что произошло?

-Знаю. Но я знаю и другое: Варвара сказала, что поможет Петру, если я останусь с ней с глазу на глаз, а иначе он сегодня же ночью умрёт.

Алёна потупилась и как-то вся померкла, но потом с решительностью в голосе произнесла:

-Собирайся.

-Хорошо, — кивнул я головой, — только в баню схожу.

-Зачем?

-Знаешь, — я показал девушке испачканные рукава и бок рубашки, шлёпнул по грязным брюкам, — сильно что-то запылился.

Девушка в первый раз улыбнулась:

-Ну, хорошо, только давай поскорей, чтобы тебя не очень-то разморило.

Все страшные переживания сегодняшнего дня отступили, ушли куда-то, и о её очаровательной улыбки передо мной будто бы распахнулся другой мир, в котором и в помине не было страхов. Оттуда веяло теплом и светом, и ощущение стало вдруг столь явственным, что я уже не мог сказать самому себе, что реальнее: это окружающее меня болото захолустной жизни, в котором было так много жути, или то, тёплое и светлое окно, в которое вдруг окунулось моё второе «я».

-А ты со мной в баню пойдёшь? — Игриво и в то же время с затаённой надеждой на согласие спросил я девушку.

Алёна также игриво замотала головой, и мы оба весело и беззаботно рассмеялись, как забывшиеся дети. Этот миг показался мне сказочно ослепительным, волшебным подарком судьбы, который перечеркнул начисто все мои былые тягостные переживания и наполнил моё сердце тёплой, живой благодарностью.

Мне вдруг захотелось сказать ей что-то необыкновенное, от чего душа должна была воспарить куда-то высоко-высоко, в светлые небеса, и остаться там в окружении белых облачек-барашек…

Но, видно, не было у меня таких слов, которыми можно было бы выразить моё чувство, и только в голове, как когда-то очень часто бывало, кружилась стихотворная метель, наметая сугробы четверостиший:

Я ангелом упал на белый снег,

Он показался мне чернее ночи,

И ты прекрасная из всех прекрасных… Нег

Твоих я победить что было мочи

Стремился сладкий цепкий мёд

Что обволакивал меня. Напрасно,

Всё тщетой было. И растаял лёд.

И было всё кругом прекрасно…

Глава 11.

-Знакомься, Юра. Этот молодой человек поживёт у нас! — Сказал Сергей Максимович, распахивая приоткрывшуюся дверь шире и отодвигая брата вглубь прихожей.

-Надеюсь, недолго? — слабым нездоровым голосом поинтересовался Юра.

-Сколько нужно будет! — ответил Сергей, скинув плащ и снимая ботинки.

-А сколько надо?..

Юра осёкся, потому что брат поднял на него сердитый, серьёзный взгляд:

-Ты бы сначала поздоровался с человеком.

Мы пожали друг другу руки, и я ощутил его ладонь, холодную и влажную, как жаба.

-Ну, ладно, покорми гостя. Я завтракать не буду. Всё, пошёл спать.

Мы с Юрием Максимовичем прошли на кухню, а Сергей ещё минут десять шумел в ванной, и оттуда доносилось его довольное кряхтение. Потом всё смолкло.

Юрий Максимович возился у плиты, а я с интересом разглядывал его с ног до головы, сидя, как примерный мальчик — руки на колени — у стола.

Если Сергея по отчеству величать язык поворачивался с трудом, то Юрий-то уж точно выглядел старым человеком, хотя, возможно, и был почти ровесником брата. Сильно старили его и очки с сильными линзами, и расплывчатая, женоподобная, аморфная фигура, делающая его похожим на тумбочку в махровом халате на двух худых ножках.

Юрий Максимович поставил передо мной тарелку манной каши, положил кусок хлеба, намазанный маслом, сам сел рядом и тоже принялся за еду. Он ничего н6е спрашивал, глядя себе в тарелку близорукими глазами.

Когда я поел, Юрий Максимович всё так же молча забрал у меня пустую тарелку. Поставил чашку чая, а сам ушёл из кухни.

Позавтракав, я пошёл по комнатам квартиры. Их было две. В одной, раскинувшись на диване, задрав кверху подбородок, распахнув рот «на ширину приклада», храпел Сергей Максимович. В другой, что-то записывая, сгорбился над столом, низко склонив голову, его брат.

Я подошёл к нему сзади, встав за спиной. Юрий Максимович посмотрел на меня через плечо, задрав кверху своё круглое, пухлое, заплывшее лицо, но, ничего не спросив, снова уткнулся в свои записи и вычисления.

Рядом с его рабочим столом и над ним была какая-то странная аппаратура, которая привлекла моё внимание. Несколько блоков с разноцветными лампочками и всевозможными шкалами, ручки регулировки, тумблера. Аппаратура чем-то напоминала армейскую, была такой же громоздкой и неуклюжей, плохо приспособленной для работы с ней, несимпатичной и малопривлекательной.

Некоторое время я разглядывал приборы. Мне казалось, что некоторые из них уже встречались как-то, и их, если напрячь память, можно узнать.

На одном из приборов замигала жёлтая лампочка, загудел зуммер. Юрий Максимович приподнялся на своём стуле и, сильно щурясь, стал что-то рассматривать на небольшой шкале прибора, по которой плавно перемещалась стрелка.

-Идёмте, молодой человек! — вдруг решительно сказал он мне, взяв своей холодной рукой меня за рукав, как непослушного мальчишку, которого предстояло отвести в детский садик, куда он никак не хотел идти.

Я даже не стал сопротивляться, и вскоре мы оказались в подвале, где Юрий Максимович включил свет. Провёл меня по коридору между дверей с навесными замками, и остановился в его конце у одной из них.

Когда он отпер и снял замок, открыл деревянную дверь, за ней обнаружилась другая: железная, с цифровым замком и большим поворотным штурвалом посередине.

Юрий Максимович зажёг в образовавшемся тамбуре лампочку на низком потолке и поспешно стал набирать на фишках комбинацию, потом закрутил штурвал, и дверь стала медленно, тяжело открываться.

Мы вошли внутрь, и когда зажёгся свет, я увидел довольно большую и хорошо обставленную комнату, в которой можно было бы при необходимости жить. Здесь была и небольшая оборудованная кухня, и какой-то непонятный пульт со множеством кнопок, тумблеров и сигнальных лампочек, и платяной шкаф, и диван, и даже телевизор с радиоприёмником.

Юрий Максимович закрыл за нами толстенную металлическую клёпаную дверь и подошёл к пульту, делая там какие-то манипуляции. Где-то заработали электродвигатели, послышался сильный характерный шум вентиляторов, и из решёток в стенах подул сильный поток воздуха.

-Что это? Зачем мы сюда пришли? — поинтересовался я, подходя ближе к пульту, на котором уже мигало несколько разноцветных приборов, подпрыгивали зелёные столбики, и качались стрелки индикаторов.

-Это?! — Юрий Максимович переключил освещение, оставив гореть только настольную лампу на пульте. — Это убежище. А пришли мы сюда, потому что наверху сильная радиация.

Он посмотрел на меня изучающее, и в линзах его очков блеснуло отражение настольной лампы и какого-то превосходства:

-Вот мы и будем здесь сидеть, пока это не кончится.

Я посмотрел на него опешенно, как на полоумного:

-Какая радиация? Откуда она взялась?

-Радиация самая обыкновенная, какая только бывает, а взялась она откуда — пойди у неё и спроси.

Я почувствовал, что если сейчас не сяду куда-нибудь, то шлёпнусь на пол.

-Послушайте… Послушайте, Юрий Максимович! Вы что, меня разыгрываете? — спросил я, направляясь к дивану.

-Да нет, в общем-то. Зачем мне, взрослому, прожившему жизнь человеку, подобные розыгрыши? Эдак, по вашему, я и это убежище специально отстроил, чтобы вас разыграть?

-А это вы построили?! –искренне удивился я.

-Конечно, а кто же ещё?

-Но это сколько денег надо было угрохать! Где вы их взяли? Ведь здесь же тысячи!

-Да, я вложил сюда несколько гонораров, к тому же пришлось продать свою шикарную четырёхкомнатную квартиру и переселиться в эту халупу к братцу. Но жизнь требует этого. Жить по другому сейчас нельзя, во всяком случае, мне.

-А какие гонорары, если не секрет?

-За научные работы. Я учёный, профессор, я пишу научные статьи, печатаюсь, получаю за это деньги.

-Но к чему такие затраты? Неужели так часто бывает радиация?

-И радиация, и любое превышение ПДК…

-Чего-чего?

-ПДК — предельно допустимые концентрации. Моя аппаратура засекает любое превышение ПДК. Какие только вредные продукты производства известны, все они сканируются, дифференцируются из окружающей среды датчиками оборудования этого убежища. Я могу наблюдать за полным состоянием окружающей атмосферы и радиоактивным фоном местности с помощью индикаторов и, если что, укрываться здесь. Кроме того, это убежище — надёжная защита от землетрясений и выдержит даже двенадцать балов. Оно сделано по технологии армированного независимого куба и может выдерживать бешеное давление и встряски.

-Какие землетрясения? — не понял я его последних слов. Мне показалось, что я чего-то не расслышал. — разве здесь бывают землетрясения? Может быть я что и плохо понимаю, но вот то, что это не сейсмоопасный район, знаю точно. Или вы, Юрий Максимович, хотите сказать, что на нас скоро атомную бомбу сбросят?

-Нет, атомная бомба здесь не при чём, но вот насчёт землетрясений, молодой человек, я не ошибся. Да, вы правы в том, что район этот считается не сейсмоопасным. Но это только так считается, и в этом трагедия, потому что здесь практически нет сейсмостойкого строительства: ни жилищного, ни промышленного. Но дело в том, что я как раз-таки работаю над проблемами изменения сейсмичности с учётом влияния новейших факторов геологической истории. И один из самых динамичных, а потому самых опасных факторов — промышленная добыча полезных ископаемых и, в первую очередь, угля, но, особенно, нефти. Происходят гигантские перемещения масс, нарушается баланс земной коры. Наша бездумная неаккуратность, преступная халатность при заделке отработанных скважин приводят к тому, что миллиарды кубических километров, целые подземные моря перемещаются в слои, в которых их не было никогда за миллионы прошедших лет, и вот теперь представь, что всё это происходит. Это всё равно, что человеку наставить синяков, а потом сокрушаться, что мы наделали ему кровоподтёков. Мы живём на земле, сверху, из космоса напоминающей один большой синяк. А ведь земля отомстит за то, что ей сделали больно. По моим расчётам нас уже должно было тряхнуть год — полтора назад. Но Бог милостив, и этого до сих пор не случилось.

Прошлым летом в июле было одно землетрясениеце, почти незаметное, так, три балла, но в результате случилась большая авария на химическом заводе. Моя сигнализация сработала чётко, и если бы не она, то и я, и братец оказались бы на больничной койке, если, вообще, не на кладбище.

Юрий Максимович замолчал и снова отвернулся к пульту, что-то переключая на нём и вглядываясь в светящиеся шкалы и прыгающие зелёные и жёлтые столбики.

-И долго вы сможете здесь протянуть, если что случится? — поинтересовался, переваривая услышанное.

-Месяца два-три. Продукты и вода есть, а вот с бензином похуже, — отозвался, не поворачиваясь, Юрий Максимович.

-С каким бензином?

-С обыкновенным. У меня здесь автономная электростанция смонтирована. Вот для неё бензин и нужен.

Разговор снова затих, и я сидел на диване, пытаясь собраться с мыслями, но потом меня вдруг словно осенило:

-Послушайте, а как же ваш брат?! Он же остался наверху!

-Сергей всё равно не пойдёт сюда сейчас — я его знаю. Он после смены, сильно устал, и его трактором теперь не сдвинешь.

-Но там же сильная радиация!

-Я говорю, что его невозможно сдвинуть с дивана, он спит мёртвым сном, — Юрий Максимович снова повернулся ко мне. Линзы его очков блеснули в полумраке, и, видимо, что-то прочитав на моём лице, он сказал. — Ну, молодой человек, мне-то, наверное, лучше знать своего братца, но если вы так настаиваете, я вызову его сейчас сюда по селектору, который связывает убежище с моей комнатой.

Он отодвинул на пульте небольшую крышку, и под ней обнаружился динамик громкоговорителя и микрофон с аккуратно сложенным и смотанным шнуром. Юрий Максимович щёлкнул тумблером и нажал какую-то кнопку. В динамике раздался оглушительный трезвон.

-Это там, в комнате, звонок сработал, — пояснил он мне.

Звонить пришлось долго, минут пять, пока, наконец, вместо точно взбесившегося звонка в динамик не послышался рассерженный голос Сергея Максимовича:

-Эй, придурок, ты чего туда забрался и мне спать не даёшь?!

-Сергей, спускайся сюда. Наверху сильная радиация! — ответил Юрий Максимович, едва сдерживая в переменившемся голосе обиду и стараясь говорить как можно спокойнее.

-А где парнишка? С тобой что ли?!

-Со мной, — закивал головой Юрий Максимович.

-Ну, ладно, — отозвался Сергей, похоже, он собирался идти спать дальше.

-Так ты спустишься или нет?! — обеспокоено повысив голос, поинтересовался Юрий Максимович.

-Да иди ты в болото со своей радиацией, — устало позёвывая, ответил Сергей, и на верху всё затихло.

-Видишь?! — укоряющее глянул на меня Юрий Максимович, словно пытаясь обвинить меня за нанесённую ему братом обиду.

-Вижу, — согласился я, невольно опустив глаза.

Мы опять надолго замолчали. Я чувствовал себя виноватым и не мог задать ни одного вопроса, хотя у меня возникло их предостаточно. Очень многое теперь мне показалось интересным, и, например, как часто в городе бывает высокая радиация. Но я сидел молча, а Юрий Максимович всё продолжал возиться у пульта.

Наконец, мне надоело сидеть в этом бетонном кубе.

-Выпустите меня отсюда!

Юрий Максимович повернулся ко мне, блеснув очками, и уставился своими подслеповатыми глазами.

«Чего ты тут сидишь?!» — промелькнуло у меня в голове.

-Выпустите меня отсюда! — повторил я.

-Молодой человек, я не могу вас выпустить. Там сильная радиация.

-Какая, к чёрту, радиация?! Люди живут, и ничего, — всё нормально! Я не хочу сидеть здесь с вами. Выпустите меня, в конце-то концов!

-Ну, хорошо! — Юрий Максимович лихорадочно защёлкал какими-то тумблерами, включил верхний свет, подошёл к двери и, крутанув несколько раз штурвал на ней, открыл выход из убежища. –Выходите, только скорее! Я не хочу, чтобы сюда проникала зараза!

-До свидания, — сказал я, не сильно торопясь. Если бы у меня на голове была шляпа, то в качестве издевательства я бы не преминул снять её и раскланяться в реверансе, чтобы потянуть резину и посмотреть, как этот неприятный, отталкивающего вида человек будет исходить желчью в молчаливом нетерпении ожидая, когда же, наконец, можно будет закрыть за мной дверь, и раздуваясь от того, как жаба.

На улице всё было обыкновенно. Если бы мне не сказали, что вокруг радиация, сам бы я вряд ли когда-нибудь об этом догадался. По дорогам ехали машины, люди шли по улицам, кто спеша, кто просто прогуливаясь, — всё было как обычно.

«Надо драпать отсюда!» — посетило меня прозрение. — «Если кто-то действительно контролирует мои мысли и поступки, не давая мне уехать, то нужно сделать всё, чтобы обмануть его».

Гуляя по улицам города и как бы даже не думая об отъезде, я тем не менее перемещался всё ближе в сторону вокзала. Это происходило очень медленно, иногда даже приходилось возвращаться немного назад, идти в обратную сторону, чтобы уж совсем навести тень на плетень и запутать докапывающегося до моих истинных намерений в хаосе мелких побуждений и поступков. Я то заходил в какой-нибудь магазин, то в кафе садился выпить чашку чая или чего-нибудь прохладительного. В конце концов даже у меня самого создалось такое впечатление, что я никуда не спешу и, вообще, не собираюсь предпринимать что-либо для бегства из этого города.

За мной вроде бы никто не следил, не ходил по пятам, не выглядывал вслед из-за углов, но, тем не менее, чьё-то пристальное внимание, чья-то тяжёлая рука лежала на моих мыслях, воспринимая все их изменения, и мне пришлось надежду на бегство спрятать на самые глубокие уровни мышления, граничащие с подсознанием, отчего она теперь выглядела для меня самого как далёкие, напрасные грёзы, несбыточные мечты, к осуществлению которых я не сделал бы уже и шага, смирившись с судьбой.

Так гуляя и придуриваясь, в конце концов я вышел на привокзальную площадь. Тому, кто следил за моим сознанием, следовало бы насторожиться, но я не давал к этому повода, ведь у меня и в мыслях не было уезжать куда-то, покидать этот город, и тот, кто следил за мной, по-видимому, успокоился, устав наблюдать вялое течение процессов в моём мозгу, и до того, где я нахожусь сейчас, ему не было никакого дела, пока ход моих мыслей оставался на прежнем уровне.

Подойдя к тому самому перекрёстку, где вчера случилась страшная катастрофа, я и бровью не повёл, хотя трудно было сдержать волнение и не предаться опасным воспоминаниям, которые тут же насторожили бы следившего за моим сознанием, и тогда всё пропало.

«Так, ну теперь пойдём, перекусим в кафе на вокзале, посмотрим, чего у них там есть хорошего покушать», — спокойно сказал я сам себе, пытаясь действительно вызвать у себя желание просто подкрепиться и соблазн обнаружить в железнодорожном кафе чего-нибудь вкусненького. Я даже стал перебирать в мыслях чего бы такого вкусненького мне бы сейчас хотелось, но в голову полезла другая мысль: «Это вокзал. С него можно уехать. С него надо уезжать. Сейчас немедленно с него надо у…»

Я приложил огромное усилие, чтобы задушить эту мысль, запинать её, предательницу, завалить другими, более мелкими, суетными и малозначительными, но это оказалось довольно сложно, и когда победа над ней была мною почти одержана, и я уже переходил тот самый перекрёсток, где вчера всё случилось, и на горизонте не было ни единой машины, мне в глаза вдруг бросилось то, что на переходе нет канализационного люка, того самого канализационного люка, о который запнулась старушка, и из-за которого она и угодила под машину. Его не было вообще.

Это открытие поразило меня. Я остановился как вкопанный, пристально глядя на асфальт. Страх внутри меня вырос до ужаса, до паники, разметав весь нанос суеты и притворного сибаритства с голой в своей пронзительности мысли: «Надо удирать! Караул!»

Я понимал, что выдал уже себя, выдал всплеском страха, вырвавшим из глубины сознания моё истинное намерение, и если бы сейчас ко мне был подключен детектор лжи, то он дал бы всплеск по всем параметрам. Но тому, что наблюдал за мной, не нужен был детектор. Ему достаточно было только того, что я испугался, ход моего мышления круто переломился, высветив моё истинное намерение. Теперь я предстал перед ним во всей дерзости своего замысла и, когда для спасения казалось бы нужно сделать один шаг, был ближе всего к провалу, за которым маячила тень чего-то ужасного.

Я не мог сдвинуться с места, словно прилипнув к асфальту, как муха к сахарной приманке, и вдруг увидел мчащийся прямо на меня автомобиль. Он был уже совсем близко и, кажется, не думал тормозить или поворачивать. «Откуда он взялся, ведь на дороге не было ни одной машины», — промелькнула в моей голове глупая мысль, хотя было уже ясно: вот она расплата за попытку удрать.

Бешено мчащаяся легковушка была совсем уже близко, так4, что можно было рассмотреть за лобовым стеклом два перекошенных то ли испугом, то ли злобой лица, но ноги мои отказывались слушаться, сделавшись ватными.

«Бог ты мой!» — невольно подумал я, готовясь к самому худшему, и внезапно почувствовал, что «отклеился», сделал шаг, но в следующую секунду бампер легковушки коснулся моей ноги, отчего меня бросило в сторону, и я почувствовал, как колесо машины проехало по моей пятке.

Машина заскрипела тормозами, отчего её занесло и развернуло. Покатившись кубарем, я оказался у дальнего тротуара и, в страхе вскочив, бросился бежать к вокзалу, расталкивая встречных малочисленных прохожих и чувствуя, что хромаю на одну ногу, потому что от туфля, в котором я был, отлетел каблук. Я не успел подумать, как это вообще ещё могу бежать. Краем глаза мне было видно, как те двое, немного замешкавшись, выскочили из машины и пустились за мною вдогонку.

С перрона уходил какой-то поезд. Что было сил бросился я вдогонку, сбросив на ходу мешавшую бежать обувь и чувствуя, как мелкие камни и мусор больно колят через носок пятки, обогнал последний, почтовый, вагон и уцепился за поручни, крикнув страшным голосом, невесть откуда у меня взявшимся «Уйди!» проводнице, шарахнувшейся вглубь тамбура, и вполз брюхом на железную клетчатую плиту площадки, забросив ноги.

Отдышавшись, я поднялся и спросил перепуганную девушку:

-Куда поезд?

-Пригородный это! — ответила она. — У вас билетик есть?

-Чёрт! — вырвалось у меня.

Я выглянул наружу. Вокзала уже не было видно.

-На тебе за билет! — я протянул несколько скомканных бумажек, назад решив ни за что не возвращаться, и прошёл в вагон, где на голых полках устало сидел едущий из города по домам, возвращающийся в свои деревни сельский люд.

Глава 12.

В баню я пошёл все-таки один. С Алёной мы договорились встретиться на околице у её дома на другой стороне деревни. Это надо было сделать незаметно. И теперь, обливаясь потом в клубах горячего пара и подбрасывая дрова на рдеющие угли, я мучительно думал, как лучше это осуществить: пройти ли вдоль речки чужими огородами или обогнуть по лесу, тёмной чащобой подступившему с пригорка к самому краю деревни, отчего казалось, что он спихивает её в воду. И то, и другое было опасно, раз уж дело приняло такой оборот. Мне было непонятно, почему Варвара взялась за меня. А в свете странных рассказов пастуха и последних, не менее странных событий, и случившееся с Петром казалось мне теперь не случайным.

Было страшно. Дым, шедший из бани, наверняка привлёк уже чьё-нибудь внимание, и я опасался, как бы его не заметила Варвара. Мне не давало покоя, что она открыто заявила сейчас, пользуясь удобным случаем, что желает со мной встретиться. Она могла прийти и сюда, и потому я запер обе двери, подперев одну рогатиной, а другую, ту, что выходила к речке, укрепив просунутой в скобу ручки палкой.

Едва опасения мало-помалу стали отпускать моё встревоженное сознание, и я, наконец-то, занялся действительно баней, как вдруг шкрябание и попытки открыть дверь со стороны дома привлекли моё внимание. Подкравшись на цыпочках к запотевшему маленькому окошку, я протёр его ладонью и выглянул наружу, прильнув к стеклу и с замиранием сердца стараясь увидеть подошедшего. Но глубокая рама помешала это сделать.

В дверь продолжали скрестись, и кроме этого кошачьего звука, не было слышно ничего. Остатки покоя, которые ещё теплились в моей душе, улетучились без следа.

-Кто там?! — Спросил я, осторожно подойдя к двери.

Ответа не последовало.

-Кто там?!

Снаружи всё смолкло. В отворённую дверь пошёл пар. Высунув голову, я посмотрел направо, заглянул за дверь, прикрывшись веником.

Вокруг не было ни души, но я чувствовал, что кто-то наблюдает за мной. В напряжённой тишине, от которой наползало оцепенение, создалось ощущение, что вся деревня вымерла, и я один-одинёшенек голый в бане посреди этого неживого безмолвия, и от этого сердце зашлось в жути.

-Кто здесь?! — Крикнул я не столько для того, чтобы кто-то отозвался, а больше затем, чтобы дать понять самому себе, что я ещё жив. Мне показалось, что крик мой разнёсся далеко по пустой округе. В страхе захлопнул я дверь, подперев её палкой, и чтобы как-то вернуть чувство реальности, плеснул полный ушат холодной воды на раскалённые камни, отчего банька наполнилась тяжёлым, густым, непроглядным паром, обжигающим кожу и лёгкие точно углём, а потом тут же выскочил, сшибив нехитрый запор, на мостик и, не медля ни секунды, бросился в воду.

Блаженная, спасающая прохлада воды обняла моё горящее тело, и ещё несколько секунд не хотелось всплывать, и чувствовалось, что тело, медленно продвигаясь в зелёно-жёлтой взвеси песчинок и ила, погружается всё дальше в сгущающуюся темноту омута.

Внизу у дна что-то промелькнуло быстрой тенью, и я, стремясь сдержать панику, заработал руками и ногами, всплывая: было не очень приятно видеть, что в этой чарующей немоте есть ещё что-то живое и движущееся, обитающее здесь по праву хозяина. Близость болота, в которое впадала речка — весьма неудачный финал движения — сгущала краски, и лучше было бы не видеть, что под тобой, несколькими метрами ниже, над покрытыми илом корягами проплывают неясные, расплывчатыеконтуры неведомого живого существа. Чувство свободного полёта в неведомом безмолвии безымянной речки, затерянной среди лесов и полей и отдающей свою живую энергию молчаливому, загадочному болоту, а не какой-нибудь более полноводной и сильной реке, что само по себе было неестественным, вырастало в животный ужас перед величием малого и страшило больше, чем бездонная глубина океана, которую не могло охватить человеческое воображение…

Подплывая к мостику, я уже едва сдерживался, чтобы не пуститься по-настоящему наутёк, и резвее, чем в другой бы раз, взабрался, почти выпрыгнул из воды на вытертые ногами до блеска, но тёмные доски настила.

Пар из двери бани валил белыми клубами, и о том, чтобы зайти и закрыть за собой дверь, не было и речи. Я оставил её открытой и, жмурясь от горячего, влажного воздуха, добрался до печи и бросил на притухшие угли несколько отсыревших щепок, тут же задымивших белым, щекочущих ноздри и першащим в горле дымом. Я закашлял, но вместе со мной закашлял и ещё кто-то. Испугаться снова уже не было сил, и я только подумал со злостью, что кто бы это ни был, он сейчас получит за эту дурацкую игру в прятки:

-Кто здесь?! — Мне показалось, что я зарычал от возмущения.

Чьи-то пальцы взяли меня выше локтя, прямо за ушибленное место. В редеющих клубах пара стоял Иван Лапша.

-Это ты в дверь скрёбся?! — Я был взбешён.-«Тебя ещё только не хватало!»

Назойливое преследование этого придурка начинало надоедать, особенно после происшествия с камнями, за что ему сейчас следовало надавать хорошенько.

-Послушай, — зашептал он вместо ответа, — сегодня будет ночка — не дай Бог. Пётр умрёт, это дело рук Варвары. Не вздумай ей показаться на глаза. Я знаю, что она нашим бабам предлагала: это всё враки, брехня. Она своё чёрное дело сделает, и тебя привлечёт, а там, считай, пропал ты. Надо тебе куда-то прятаться до завтрашнего утра, ну, хотя бы, до четырёх, до первых петухов.

-А что это ты так обо мне печёшься? — Спросил я, чувствуя, как пыл утихает, и мысли начинают беспокойно сновать в голове.

-Я борюсь со Злом, но теперь могу сделать это только словом. Мне нужен помощник…

-Ну нет, с меня достаточно! — Выпалил я, будто бы только и ждал этого момента.

-Да пойми же ты: или со мной, или с Варварой! — попытался убедить меня пастух, но я уже не слушал его, выталкивая за дверь.

-Я ни с кме! — Произнёс я в лицо и не думавшему сопротивляться, растерянному Ивану Лапше и захлопнул дверь у него перед носом. Разговор был закончен.

Спустя некоторое время у дверей бани никого уже не было, и, спокойно домывшись, одевшись, я пошёл в дом, где меня ждала Пелагея.

-Слушай, милый, ты-к давай-к та, удирай! Опять бабы-т приходили справляться по твою-т душу. Хотели уже в баню идти, насилу их остановила-т!..

через несколько минут, огибая лесом, то и дело озираясь по сторонам, я пробирался к дому Алёны, а затем, бросив в окно несколько комьев земли, бежал с ней что было мочи по открытой дороге вдоль болота, удивляясь, почему вдруг она стала такой бесконечно длинной. Вся дальнейшая дорога по чащобам и полям показалась короче этого открытого для обозрения с ближнего края деревни клочка пространства.

-Как ты думаешь, нас заметили? — Спросил я, отдышавшись, у девушки.

-Не знаю! — Пожала она плечами, и мы пошли болтая о всяких пустяках, но всё-таки то и дело озираясь назад.

По мере того, как деревня оставалась всё дальше и дальше, и страх проходил, меня так и стало подмывать нехорошая мысль, которая не давала покоя, как ни пытался я отогнать её прочь. Теперь мне были известны некоторые щекотливые факты из её биографии, о которых и думать-то было страшно. Несколько раз уже было решался я задать наконец-таки вопрос о её родителях, но всякий раз запинался на полуслове, и Алёна тогда смотрела на меня удивлённо и испуганно-внимательно, не понимая, что со мной происходит.

Конечно, заговорить об этом было нелегко. С одной стороны прямым вопросом можно было обидеть девушку, задеть за больное и, быть может, порвать самые тонкие струны её души. С другой же маячила опасность залезть в такие дебри чужой судьбы, из которых потом нелегко, если вообще возможно, было бы выбраться. Здесь надо было вести себя осмотрительно и осторожно, а потому начинать откуда-нибудь издалека, с чего-нибудь вроде бы и не касающегося интересующей меня темы…

-А у Пелагеи Пантелеевны есть дети? — Поинтересовался я вдруг, сам не ожидая такого вопроса.

-Тебе лучше знать, — улыбнулась девушка. — Ведь это твои родственники.

-Ну-у, — протянул я, подыскивая что бы ответить. — Она же мне не родная бабка, да и я у неё первый раз в гостях. Откуда мне знать?

Ална замолчала, продолжая улыбаться.

-Плохо же ты к родственникам относишься, если не знаешь своих сестёр и братьев, пусть и двоюродных или троюрных, — какими они там тебе приходятся? Я уж не говорю о том, чтобы ты с ними переписывался или общался как-нибудь по-другому…А твои соплеменники заслуживают того, чтобы о них помнить. Во всяком случае, один-то точно…

Она негромко засмеялась, и я подумал, что это удобный момент, заговорить о её родителях, но потом решил, что получиться слишком наглядно несвязанно и прямо донельзя.

-И кто же этот один? — продолжил я диалог.

-Не знаю, кем он тебе приходиться, должно быть дядькой, хотя… Возможно, это и неправда.

-Что неправда?

-То, что был такой…

-Какой?

-Да я не знаю даже, как о нём сказать… Головастиком он был, в общем.

-Как головастиком?! — Спросил я, справившись со смехом.

«Слышала я, что незадолго до войны Пелагея Пантелеевна родила первого ребёнка, — начала рассказ Алёна, и мне показалось, что это стоит послушать. — Она тогда ещё совсем молодая была, может, чуть постарше меня. Ну и нагуляла ребёночка по неопытности…

Мальчик родился как мальчик, нормальный, в общем-то, ребёночек. Рос себе, рос, но вот что-то случилось, и у него стала расти одна голова. Сначала-то этого не заметили, а потом поздно было. Да никто из врачей и сказать не мог, что это за болезнь такая, но голова у него выросла до размеров небольшого воздушного шарика и стала занимать чуть ли не всю подушку. А шея была тощая такая, что напоминала стручёк, и для поддержки головы специальные подпорочки придумали.

Все говорили, что умрёт он, потому что жить с такой головой невозможно, но головастый ребёнок жил и жил себе. Расти совсем перестал, зато умнеть стал не по дням, а по часам, и к пяти годам уже рассуждал, как взрослый человек, и даже читал книги, переворачивая страницы детскими пальчиками.

А за Пелагеей Пантелеевной долго, до самой войны ухаживал директор одного заводика, всё приезжал на машине. Может быть, это и от него ребёночек был-то, — никто не знает, но очень уж он за ним ухаживал да присматривал, гостинцы ему привозил, книги. Так до самой войны было.

На мальчика-голову приходили и приезжали подивиться со всей округи, куда только слухи доползали о необыкновенном ребёнке, у которого голова больше тела, который в пять лет знает больше любого взрослого человека, читает много книжек, листая их младенческими пальчиками, но даже не умеет ходить и едва сидит с помощью специальных подпорок и подушек, без которых его куриная шея давно бы уже сломалась.

Когда твоему дядюшке исполнилось шесть лет, он вдруг заговорил. Нет, говорить-то он умел и раньше, но теперь от него можно было услышать страшные вещи. Уж не знаю, что он такого там говорил, но люди от него просто шарахаться стали. Рассказывают, что он вроде как пророчествовать стал…

А потом началась война. В деревню заехали немцы, и твоего дядюшку куда-то увезли. Пелагея бы его, конечно, не отдала, да кто бы у неё спрашивать стал: отобрали и всё. Больше мальчика-голову никто не видел с тех пор, и никто ничего не слышал.»

-Видишь, какие у тебя интересные родственники? — Спросила девушка.— А ты про них ничего не знаешь.

Мне нечего было ответить:

-В эту историю трудно поверить. Больше похоже на сказку.

-А ты на чердак слазь к Пелагее. Может, у неё там, среди барахла, остались фотографии какие-нибудь, — его же фотографировали.

Я с удивлением посмотрел на девушку.

-Слазь, слазь, — закивала она головой вместо ответа на мой немой вопрос.

Не успели мы и поговорить толком, как впереди показались окраинные дома Большой Василихи за знакомой развилкой дороги. Опасения, что нас будут преследовать, давно уже развеялись, и теперь вокруг меня навязчиво, как рассерженная пчела, кружила мысль, что Пётр-то действительно умрёт, а я ничего и не попытался сделать для его спасения.

Когда мы вошли в деревню, я поинтересовался у Алёны:

-Послушай, здесь есть больница какая-нибудь?

-Зачем тебе? — Удивилась Алёна.

-Как зачем? Надо же хоть что-нибудь сделать, чтобы Петру помочь.

-Вряд ли это поможет ему, — закивала она.

-Почему? Ведь он ещё жив, а значит должна быть надежда на спасение, — возразил я, мало помалу начиная вспоминать, как бинтовал тело пострадавшего, и как мои пальцы натыкались на углы переломанного позвоночника. Вырисовывалась картина полной безнадёги, но мне не хотелось сдаваться, хотя где-то в подсознании я знал, чувствовал, что предпринимать что-либо суетно и напрасно.

-Ладно, пойдём! — Взяла меня с вызовом за руку Алёна и повела за собой будто бы маленького мальчика.

Мне пришлось догнать её и отнять свою ладонь, после чего она посмотрела на меня с ненавистью, сверкнувшей в её глазах, какой бы я никогда от неё не ожидал, но всё-таки пошла дальше.

По единственной сквозной улице мы пересекли всю деревню, в центре которой особняком располагалось большое каменное двухэтажное здание добротной старой постройки, видимо, бывшее когда-то барской усадьбой, а теперь превращённое в деревенский дом культуры. Здание было окружено большим парком и садом, обнесённым высоким забором из железных выгнутых узорами кованных прутьев, вмонтированный в невысокий каменный фундамент с квадратными, отделанными искусной лепкой столбами-тумбами. За забором давно уже не смотрели, и в некоторых местах зияли провалы в решётке и красные выбоины в красивой, когда-то белоснежной от хорошей штукатурки кладке. Дорожки парка были обсажены кустами и высокими, старыми уже тополями, сквозь пожелтевшие кроны которых видны были огромные ежи вороньих гнёзд. Перед франтоном здания застыл унылый, мёртвый фонтан, способный навести тоску на всю округу своими полуразвалившимися скульптурами, бывшими некогда тремя ангелочками, водившими хоровод вокруг чего-то, что рассыпалось уже окончательно, оставив лишь невысокий, безобразный огрызок белого бетона с торчащим из него погнутым, ржавым обломком водопроводной трубы.

Дальше от фасада здания, впереди фонтана высился пьедестал из полированного коричневой и серой плиты мрамора. Табличка впереди отсутствовала, да и сам пьедестал пустовал. Сочетание его с мёртвым фонтаном производило удручающее впечатление.

На другой стороне деревни друг против друга находилась небольшая церквушка с крашенным в голубой цвет угловатым вместо круглого куполом-репкой с позолоченным крестом наверху и одноэтажный длинный барак, выходящий на улицу глухим торцом с дверью, над которой висела невзрачная вывеска с надписью на красной, матерчатой основе: «Больница».

Войдя в дверь, мы оказались в сумрачном коридоре, в котором горело на невысоком потолке несколько тусклых лампочек. Здесь никого не было, и стулья, расставленные вдоль стен, были пусты, а все кабинеты были закрыты. Коридор доходил до середины барака, и в конце его оставалась последняя дверь, оказавшаяся незапертой, куда мы и вошли. Там, во второй половине здания было довольно светло и просторно. Несколько рядов кроватей со стульями и тумбочками, шкафы у стен, да стол у входа, за которым спала , уронив голову на руки, медсестра, — всё, что здесь было. В комнате лежало там и здесь несколько человек. Все спали, и стояла мёртвая тишина.

Я тронул за плечо медсестру, и она быстро подняла голову, глянув заспанными глазами.

-Извините, пожалуйста, а где ваши врачи?

-Нету никого, ответила медсестра, собираясь заснуть снова.

-Но нма срочно нужна помощь. Человек умирает.

-Где? — Зевнула, прикрывая ладонью рот, женщина.

-В Василихе.

-А-а-а. Туда никто не поедет.

-Как не поедет?! — Меня возмутил её спокойный тон. — Вы поймите: там человек умирает. Ему надо оказать срочную медицинскую помощь, — я постарался выделить слово «медицинскую», но это не возымело действия: ни один мускул не шевельнулся на опухшем лице медсестры.

-Что с ним случилось? — Произнесла она тихо и сладко, от чего показалось, что этим голосом можно усыпить любого.

-Его медведь помял.

Медсестра уже склонила голову к самым рукам, но на секунду, перед тем, как опустить её вовсе безвольно на ладошки, задержалась и, кивнув ею, произнесла, недовольно морщась:

-Ой, я не знаю, что вам делать. Врача сегодня не будет.

-Ну поймите же, что человек умирает…

но она уже не слушала меня. Глаза её закрылись, а пухлые губы, сдавленные щекой, распустились в розочку.

-Ну, что нам делать? — Повернулся я к Алёне и увидел её глаза,как бы спрашивавшие в злорадном прищуре: «Ну что, видел?! То-то!»

«Ну нет, — со злостью подумал я, — я растормошу это сонное царство.»

-Послушайте, где живёт доктор? — Затряс я снова медсестру за плечо.

Она пробурчала что-то невразумительное, но потом всё же снова открыла глаза и, смерив взглядом снизу доверху, произнесла сквозь зубы:

-Третий дом по этой стороне…

В указанном ею доме никого не оказалось. Мы долго колотили в его двери руками и ногами, и, когда собрались уже уходить , в калитке столкнулись с каким-то старичком, державшим в руках рыболовные снасти и ведро с мелкой рыбёшкой, заполненное лишь на четверть.

-Чего вам, ребята? — Спросил он.

-Да мы вас, наверное, ищем. У нас беда случилась. Человека медведь помял. Кажется, позвоночник поломал и рёбра. Но он ещё жив, ему надо помочь…

Старичок сделал жест, давая понять, чтобы ему уступили догогу, и на ходу стал говорить:

-Ну, где это здесь медведей видели? Лет сорок назад они ещё водились, но их уже давно всех повывели, на шкуры попороли… Но даже, если так, то я ничем не могу вам помочь. Я терапевт, я не хирург, а судя по вашим описаниям, случай тяжёлый. Здесь нужен хирург. Один я ничем помочь не смогу, разве что только жаропонижающее выписать, да йода бутылку вам дать. Всё…

Он повернулся на крыльце, глянув на нас сверху вниз.

-Ну возьмите с собой хирурга! — Попросил я.

-А нет хирурга у нас в больнице, и операционной у нас нет, и машины у нас нет… Где, кстати, пострадавший?

-В Василихе…

-А, ну так вы на машине?

-Да нет, откуда у нас машина? Мы пешком…

-У-у, так что же вы , ребятишки, на чём вы меня хотите везти к больному?

-Не знаю, мы думали, что у вас машина есть…

-Нет у нас машины, давно уже развалилась, и хирурга нет. Он уже полгода назад уехал. Ближайший хирург теперь в райцентре только.

-А это далеко?

-Да уж не лизко, километров с пятнадцать.

-Что же нам делать? — Спросил я, понимая своё бессилие.

Старичок пошёл в дом, отперев дверь, и появился минут через десять:

-Вот, возьмите бинт, йод, жаропонижающее… Шприц у вас есть?.. Возьмите и шприц, он кипячённый, а вот это димедрол и морфий, наркотик. Если димедрол не будет помогать, тогда сделайте укол полкубика морфия. Но не увлекайтесь, это очень опасно…

-Да уж, опасней и быть не может, — согласился я с иронией, — спасибо за помощь.

-Спасибо, — повторила Алёна и обратилась ко мне. — Пойдём.

Выходя из калитки, я всё же обернулся, чтобы посмотреть в глаза этому доктору, который столь равнодушно оставил умирающего на произвол судьбы, но того уже и не было на крыльце.

-Вот видишь? — Алёна сердилась, распихивая мне по карманам упаковки.

Уже вечерело, и солнце погружалось в густо-синие облака у горизонта, высвечивая красно-золотой каймой их край. Откуда-то налетел неожиданно прохладный ветер, несущий редкие ещё жёлтые листья, срывающиеся с деревьев, который напомнил, что уже далеко не лето. Ночь обещала быть прохладной, и я, поёживаясь, с неудовольствием подумал, поёживаясь, куак холодно и неприятно будет возвращаться в Василиху. Может быть даже, придётся идти по промозглому осеннему дождику.

В некоторых домах уже загорелись лампочки, и людей на улице стало заметно меньше, хотя ещё только первые сумерки спустились на землю. Солнце скрылось за тучами.

Мы подошли к особняку. Сюда стайками и по одному направлялись подростки и парни с девушками повзрослее. Первые спешили, ещё не растеряв неугомонную энергию детства, и резво обгоняли их, идущих степенно, с достоинством прогуливающихся по бульвару где-нибудь в Париже дам и господ. Выглядели они довольно комично, но я не стал делиться своими впечатлениями с Алёной, опасаясь, что ей, забитой деревенской девчушке, ни разу не бывавшей в городе, будет не понятен мой юмор.

Войдя на центральную аллею, бывшую некогда прекрасной и тенистой, но теперь уже утратившую свою былую прелесть, мы поравнялись с обезглавленным постаментом, и я поинтересовался:

-Почему пьедестал есть, а самого памятника нет?

-А тут памятник Ленину стоял. Его лет восемь назад свалили, а что поставить взамен — не придумали. Он так и валяется в саду, позади дома культуры. Его, говорят, собрались обратно ставить, да вот что-то не надумали.

Мы обогнули бетонную лоханку фонтана, поросшую пятнами мха, и, поднявшись на невысокое полукруглое крыльцо, вошли внутрь здания, пропуская вперёд наглых, беспардонных сорванцов, лезущих напролом.

В зале с колоннами, переделанном под вестибюль, царил полумрак и хаос беспорядочного движения и беготни подростков, шумные игры которых зачастую были похожи на настоящие потасовки с воплями и визгами, вносившие во всё происходившее бедлам и чувство, возникающее только на вокзалах или в аэропортах. В углу стояла фанерная пёстро раскрашенная будка, из которой продавали билеты. К ней тянулась небольшая очередь, куда пристроились и мы.

-Бери билеты на танцы, — сказала Алёна, оглядываясь вокруг.

-А куда здесь ещё можно взять? — Я усмехнулся невольно в презрении к местной нищете культуры, и в очереди стали оглядываться.

-В кино, — Алёна не заметила сарказма вопроса.

В большом зале с круговым балконом на колоннах было ещё пусто. Несколько парочек мялись по углам, хотя хрипловатые динамики, за которыми точно за редутами спряталось несколько человек, по-видимому, организаторы дискотеки на небольшой, невысокой сцене у дальней стены, разрывались режущими, крушащими звуками, бешенный ритм которых был столь неуместен здесь. Грохот этот мешал не то чтобы говорить, но даже думать, отчего, наверное, все присутствовавшие чувствовали себя неуютно, и в ту половину зала, где находилась сценка с аппаратурой, никто не проходил.

День за высокими, отчего они казались узкими, окнами, выходившими с балюстрады на огромный балкон над фасадом особняка, вскоре померк, и народу стало прибавляться. Бешенная музыка не переставала громыхать. В зале быстро становилось темно. Замигали разноцветные прожектора, укреплённые у колонн под карнизом балюстрады по всей её длине, отчего всё вокруг замелькало в беспорядочных всполохах, то и дело высвечивающих, вырывающих из темноты неподвижные фигуры, столпившиеся в кружки и рассевшиеся по деревянным откидным креслам вдоль стен, перекошенные озирающиеся лица, наглые, бахвальные морды.

Никто не танцевал, и хотя народу набилось уже много, середина зала была пуста. Насколько было видно в мигании жёлтых, зелёных, красных и синих огней местные парни собрались в несколькими группами, оставив своих подруг и пили, вовсе не стесняясь бутылок и стаканов в руках. Я обратил на них внимание Алёны.

-Заряжаются, — пояснила она, крича мне в самое ухо. — Пока не напьются — танцевать не пойдут.

Девушки тоже собрались в стайки, но не для того, чтобы выпить или, по крайней мере, поболтать, если здесь вообще это можно было сделать, а просто в покорном ожидании своих кавалеров. Они даже не смотрели друг на друга и шарили пустыми взглядами по залу, рассматривая давно уже знакомые колонны и балкон, причудливо меняющие свои очертания в разноцветных тенях вспышек.

-Что, так и будем стоять?! — Крикнул я в самое ухо Алёне, отчего она замотала головой.

-Пойдём на балкон! — Услышал я сквозь грохот музыки её ответ. Она взяла меня за руку и повела в одну из закрытых дверей в боковой стене.

Глава 13.

Пробираясь по коридору вагона меж чьих-то коленок, мешков, авосек, набитых доверху всякой всячиной, я долго искал свободное местечко, но и в купе, и на боковых полках яблоку негде было упасть. Дойдя до последнего купе, я остановился посреди прохода: идти обратно не было никакого смысла. Люди то и дело протискивались мимо меня с просьбой посторониться., а то и просто молча. Дать им дорогу было трудно, потому что вокруг шагу ступить было невозможно, но они всё-таки пробирались, продирались с руганью и попрёками на свою жизнь, направляясь в туалет и курить в тамбур. Детей в таком случае передавали по рукам, и один шустрый мальчишка лет четырёх-пяти, озорничая, пнул меня своим маленьким башмачком в грудь, едва не угодив в солнечное сплетение и посмотрел с любопытством, что будет предпринято с моей стороны. Я сразу понял, что сделал он это нарочно, но, хотя внутри всё вскипело от такой наглости и неуважения со стороны маленького хамца, не подал и виду, что произошло что-нибудь вообще.

Поезд тащился, как черепаха и тормозил у каждого столба. На какой-то остановке, сразу после города, народу зашло столько, что вагон стал похож на городской автобус в часы пик, но потом, чем дальше отъезжали от города, людей становилось всё меньше и меньше, и вскоре появились свободные места.

Я уже хотел было присесть и, наконец-то, вздохнуть в блаженстве от возможности посидеть, как вдруг в купе, напротив которого я стоял, у окна увидел знакомую макушку, и раньше, чем успел узнать, почувствовал, как кольнуло в сердце от неожиданности. Так бывает, когда в одном давно не встречавшемся человеке узнаёшь другого, канувшего в лету.

Мне показалось в первый миг, что у окна сидит Охромов. Но это был Гладышев. Видимо, сел он ещё на городском вокзале и теперь спокойно смотрел за окно, оперевшись на столик локтем и положив голову на ладонь. Узнал я его только лишь потому, что интуиция подсказала. Когда мой взгляд упал на него. Что это сидит знакомый мне человек.

Добраться до Гладышева было ещё невозможно: в купе люди сидели плотно, хотя в других местах давно уже появились свободные полки. Окрикивать же было неприлично, к тому же трудно было бы предугадать, как он отнесётся к подобной встрече.

Я в одиночку сжевал радость встречи со знакомым человеком. Эта еда в сухомятку, не разбавленная водой хоть какого-то общения и эмоций, не доставила мне сколько-нибудь удовольствия. Скорее наоборот. И ещё с полчаса, пока не появилась возможность добраться до его плеча, я вынужден был стоять и наблюдать за тем, как Гладышев всё смотрит и смотрит в одну точку где-то там за окном, в проезжающем мимо пейзаже, и сидит, не двигаясь и не меняя позы.

Оказывается, что он спал. Продрав сонные глаза, улыбнулся добродушно оскалившись, и. попросив соседей подвинуться, посадил меня рядом с собой.

-Ты куда? — глаза его были круглыми от удивления, но светились неподдельной радостью.

-Да так, — я не знал, что ответить, и махнул рукой. –А ты куда?

-Да я вот в ссылку! — Гладышев широко заулыбался.

-Как это — в ссылку? — не понял я.

-Предки сослали. За поджёг и за пожар.

Он вдруг дико захохотал, и поредевшие соседи отодвинулись. А потом стали отсаживаться, по одному исчезая в других купе.

-Наши сейчас на уборку поехали. А я остался дома, как пострадавший, помогать восстанавливать жилище…

-А наши — это кто?

-Это студенты. Я ж в институте учусь… Ну вот, с ремонтом я не знаком, и потому меня выслали к бабке. Вот я туда и еду. С глаз подальше.

-Ну, ты сам виноват, что так получилось.

Гладышев больно хлопнул меня по плечу:

-Слушай, а тебя мать вспоминала! Говорит, что это за придурок с тобой в квартире был…

Мы ещё долго болтали о всякой чепухе. Пока, наконец, темы для разговоров не иссякли.

За окном уже потемнело, и в сердце закралась тревога. Я не любил ехать неведомо куда, и темнота напоминала об этом. Оставаться одному теперь никак не хотелось, и в предвкушении одиночества моя душа готова была следовать за Гладышевым куда угодно, лишь бы не остаться один на один с беспризорной вокзальной скамейкой на какой-нибудь безымянной станции.

Гладышев долго ещё сидел молча. Я прошёлся по вагону и убедился, что народу почти не осталось. Всё говорило о том. Что близка конечная станция, и это было похоже на то, как если бы ясным днём нырнуть в беспросветную глыбь речного омута и, не достигнув дна, оставаться там, между небом и землёй, пока хватает воздуха и духа.

Мне хотелось сказать Гладышеву, чтобы он не расставался со мной, потому что казалось, будто бы мы с ним давние друзья, знающие один другого невесть сколько лет. Мне хотелось надеяться, что он испытывает подобное же чувство, но это было маловероятно: он-то знал, куда едет, и у него была цель, на которой поездка закончится. Я же направлялся в никуда, и мыкания мои бесцельные и напрасные нельзя было назвать иначе как горьким словом скитания.

-Ты Веронику–то видел? — оживился вдруг мой спутник, и я почувствовал, как больно потянуло куда-то вниз сердце.

-Нет, — голос пропал от волнения.

-Она приехала.

Это было похоже на издевательство. Та, из-за которой, быть может, я только и вернулся в этот город, объявилась, едва у меня не стало возможности встретиться с ней.

-И как она поживает? — я постарался, чтобы волнение не проявилось в интонации вопроса, но, кажется, это получилось плохо.

-А у неё завтра свадьба, — от этих слов я чуть не захлебнулся воздухом и закашлял, чувствуя, как дерёт горло. –Завтра она выходит замуж за Бегемота.

В голосе Гладышева не было какого-то пафоса или издёвки. Он просто рассказывал мне о новостях, которые, по всему было видно, интересовали его настолько, насколько это может быть интересно собеседнику, и которые, как ему казалось, заинтересуют меня лишь только как забавный факт из жизни нашей общей знакомой. Я видел это. Я чувствовал это по его глазам, в которых не было и тени подозрения, что сказанное может как-то задеть меня.

Где-то под нами заскрипели колодки тормозов, потравило сжатый воздух, и поезд начал останавливаться.

Гладышев выглянул в окно на другую сторону почти пустого вагона.

-Ну, вот и приехали.

За окном светился огнями диковинной конструкции вокзал, напоминающий увеличенный в несколько раз дом с двухскатной крышей.

-Слушай, а ты куда едешь-то? — наконец-то Гладышев удивился, что я доехал с ним до последней остановки.

-Да я сам не знаю — куда! — во мне росло беспокойство. Не было теперь желания сильнее, чем вернуться в город. Назойливая мысль, что всё услышанное — нелепая случайность, и её можно исправить, предотвратить, если я вернусь в город и предстану перед глазами Вероники, не давала мне покоя. Я не сомневался, что смогу сказать всё, что хочу, расскажу, как думал о ней всё это время, как вспоминал её в самые тяжёлые, трудные и опасные моменты жизни, не сомневался, что смогу отговорить её от свадьбы, брошусь перед ней на колени и буду просить её руки. И она поймёт меня, согласиться со мной, и мы уже никогда не расстанемся. «Иначе, как же тот голос, что нашёптывал мне: «Она будет твоей женой!»? Как же те обещания, что я буду страдать из-за неё?» — подумал я. — «Когда же всё это будет? Я готов страдать. Я хочу. Я не могу жить без неё, не могу…»

Это была истерика. Она ещё не вырвалась наружу, но уже кромсала мою душу…

Очнулся я от того, что Гладышев тряс меня за плечи:

-Что с тобой?!

-Ничего, Гладышев, ничего… мне надо вернуться. Мне надо увидеть Веронику. Я хочу быть на её свадьбе. Я не хочу, чтобы она выходила замуж! Ты врёшь, Гладышев! Ты врёшь, подлец!!! Врёшь!

Всё. Меня прорвало, и я в припадке бессильной ярости бился лбом и стучал кулаками в перегородку между купе. Гладышев прыгал рядом, пытаясь успокоить меня, но его просто не существовало в моём сознании. Потом он сел напротив и стал молча созерцать моё состояние своими большими, впитывающими всё подряд, весь этот мир с его дурацкими законами, и это подействовало на меня быстрее и сильнее, чем все уговоры вместе взятые.

Когда я почти успокоился, прибежала проводница:

-Молодые люди, что эт вы тут расшумелись?! Выходите, уже давно пора: поезд скоро пойдёт в тупик…

-А разве он не пойдёт обратно в город? — удивился я.

-Только утром.

Мы вышли на перрон. Я не знал, что мне делать.

-Так ты куда ехал-то? — снова поинтересовался Гладышев, но на этот раз его туповатая назойливость меня доканала.

-Да пошёл ты к чёрту, Гладышев! Подскажи, лучше, где у вас тут автовокзал.

Мы вошли в здание вокзала. Я бросился к расписанию поездов. В нужную мне сторону первый шел лишь в три часа утра. Проходящий. Это было поздно.

-Показывай, где у вас тут автовокзал! — снова обратился я к Гладышеву, плетущемуся за мной, даже не удивляясь происшедшей в себе перемене.

Он привёл меня на автовокзал, затерявшийся среди частных домишек недалеко от железной дороги и представлявший из себя одноэтажное неказистое строение, напоминавшее большой сарай или курятник. На моё удивление внутри были люди. Они стояли в очередь у одного из закрытых маленьких окошечек и в полудрёме и негромких разговорах убивали время бесцельного ожидания.

Я поинтересовался, когда можно уехать в город, но до утра в ту сторону ничего не предвиделось тоже. Автобус выходил на час раньше первого поезда. Но всё равно это было поздно. Если бы отсюда летали самолёты, я бы полетел, не задумываясь…

На улице у автовокзала, на небольшой площадке, напоминающей скорее двор без ограды, причалил огромный красный «Икарус», чадящий жирной копотью. В его салоне соблазнительно горел тусклый свет, пассажиры спали, откинувшись в своих креслах. Водитель заглушил двигатель и, открыв дверцу, спустился из кабины на землю и пошёл внутрь автовокзала с какой-то бумажкой в руках.

Я поинтересовался у него, куда идёт автобус. Оказалось, что в нужную сторону.

-Но вас же нет в расписании! — удивился я.

-Этот на четыре часа опаздывает, — пояснил водитель.

-А места есть?

-Есть три или четыре свободных.

-Можно идти покупать билеты?

-Можно.

Гладышев неотступно следовал за мной. он теперь молчал, и вид у него был побитой собаки.

Я бросился в здание, и обогнал водителя в тёмном, узком коридоре.

В зале-комнате царило оживление. Люди стряхнули с себя сон и теперь бойко ругались друг с другом за право купить билет. Не надо было долго наблюдать за ними для того, чтобы понять, что многие из них желают уехать на этом автобусе.

Не теряя времени, я попытался пробиться к маленькому, зарешёченному, закрытому глухой фанерой с небольшим вырезом для денег и билетов окошечку, но меня отпихнули в два счёта, и весь гнев очереди переключился на нас с Гладышевым, который стоял поодаль, но не избежал участи быть пригвождённым к столбу позора и оплёванным вместе со мной.

Делать здесь было нечего, и я потащил Гладышева к автобусу, открыл электрическую дверь в салон, — благо знал, где кнопка, — и вошёл с ним в салон. Мы заняли свободные места.

Вскоре показались счастливчики с билетами. Они вошли в салон и в призрачном свете ночного освещения стали искать свободные места. Но тех оказалось на два меньше. Оставшиеся обиженными пассажиры возмутились, пришёл контролёр, и нас быстро выудили и выкинули из автобуса, как ни пытался убедить я возмущённых , что нужно срочно ехать, воззвать к их совести и жалости и пообещать каждому заплатить тройную стоимость билетов.

Мы остались на улице, а автобус, обдав нас чадом, уехал.

-Слушай, а чего я с тобой в автобус полез? — спросил сам себя Гладышев и не нашёл ответа. Постоял, пожал плечами и пошёл вдруг куда-то прочь, в темноту, какой-то уж очень ссутулившийся.

Я догнал его.

-Постой, ты куда?!

-К бабке. Всё, прощай.

-Как? А со мной не поедешь? На свадьбу к Веронике не поедешь?! — мне не хотелось отпускать Гладышева, но он уходил от меня.

-Меня туда не звали, — он разговаривал на ходу и шёл редкими, но очень широкими шагами, так, что я едва поспевал за ним, потом на секунду остановился. –Разве что явиться туда, чтобы тебя привести?! — снова пошёл. — Глупо.

-Послушай, но как же я их найду?

-Ты же знаешь, где живёт Вероника?

-Но она уже там не живёт, я ходил…

-Не знаю, но свадьбу будут играть там.

-А в каком ЗАГСе регистрация?

-Не знаю! — Гладышев распахнул калитку в аккуратненьком, выкрашенном, из одинаковой реечки заборчике и задержался на входе. –Послушай, мне не хочется больше, чтобы ты меня преследовал. Я приехал к бабушке отдыхать, ни на какую свадьбу ни куда не поеду, и ехать не собираюсь. Тебе надо — ты и уезжай. Меня не приглашали, да и душа у меня не лежит, честно говоря, с этой кампанией общаться, особенно после того дела…

-Какого дела?

-А ты не знаешь? Ну. Это не важно. Всё, пока!

Он закрыл калитку и исчез в темноте, а уже от дома, стоящего в глубине двора, крикнул:

-Я и тебе сказал это ради прикола! Не думай, что на тебя это так подействует! Чао!..

На автовокзале стояло такси. Я обратился к шофёру, и тот заломил такую цену, от которой голова кругом пошла. Поторговавшись, я всё же скостил добрую треть суммы, и уже через несколько минут полулежал, заснув на заднем сиденье мчащегося по шоссе автомобиля.

Рано утром я уже вылезал у дома, где жила прежде Вероника, поёживаясь от холодного осеннего ветерка и с непонятным чувством посматривая на окна её квартиры, едва освещённые восточной зарёй.

Дверь квартиры долго не открывали, и я почувствовал себя жестоко обманутым, потому что мог бы уже быть где-то очень далеко отсюда, и мои душевные раны, наконец-то, стали заживать. Дав как следует, последний раз ногой по двери, я присел на ступеньку лестницы и задумался. Мне никак не удавалось уехать. Вот и теперь вернулся неизвестно зачем. Поверил Гладышеву. А ведь видел, что квартира пуста, знал это и, всё-таки, поверил!

Спустившись на улицу, я увидел у подъезда разряженную свадебными кольцами, лентами, с большой куклой впереди, одетой невестой, машину. В ней сидел одни водитель, а позади стоял грузовик, и какие-то люди сгружали с кузова столы, стулья и ещё какие-то ящики.

Я поинтересовался у них, зачем эта мебель, и они ответили, что на свадьбу. Где жених с невестой и их родственники — никто из них не знал.

Отделов ЗАГС в городе было всего два, но находились они довольно далеко друг от друга, да и что я мог сказать ей там, когда, наверное, было уже то неповторимое настроение, какое только и бывает у невест, первый раз готовящихся войти в зал торжественных церемоний. Вряд ли она стала бы слушать меня, а тем более вникать в смысл моих слов и портить себе настроение. Но я не хотел признаваться самому себе, что Вероника потеряна для меня давно и уже навсегда, да, скорее всего, никогда и не принадлежала мне. Мне не терпелось её увидеть, и то, что я могу встретить её именно в одном из двух ЗАГСов, но не знаю где именно и во сколько, сильно беспокоила меня.

Я спросил у водителя наряженной машины где и когда будет церемония, и через несколько часов, переминаясь в нетерпении с ноги на ногу, выискивал глазами среди множества подъезжающих машин ту, с куклой впереди, в которой должны были прибыть Вероника с Бегемотом.

Я никак не мог представить себе её рядом с ним, хотя уже смирился где-то в глубине души, что свадьба состоится.

Вскоре на площади перед зданием ЗАГС показалось несколько машин, на передней из которых восседала кукла-невеста. Свадебный кортеж был многочисленным и украшенным так богато и ярко, что сразу выделялся среди других.

Стоянка перед ЗАГСом была запружена автомобилями, и кортеж остановился чуть поодаль. Я увидел жениха, и хотя он был далеко, догадался, что это Бегемот. Он вышел из машины, подошёл к другой и подал руку невесте.

Сердце моё застонало. Я и узнал, и не узнал Веронику. Она показалась мне ослепительно красивой. И чем ближе подходила чета новобрачных, тем более прекрасной и очаровательной представала она перед моим взором. Я не мог оторвать от неё взгляда, словно заворожённый.

Вероника приближалась, и можно было уже различить мельчайшие черты её лица, выражение губ и глаз. Она казалась бесконечно счастливой и умиротворённой. Взгляд её был устремлён куда-то вперёд, за пределы пространства. Бегемот держал на локте её руку, смотрел вокруг, по сторонам и успевал при этом разговаривать, весело улыбаясь со свидетельницей.

Позади молодожёнов шла многочисленная свита, возбуждённая, пёстрая, брызжущая радостными шутками и смехом.

Вероника проплыла в двух шагах от меня и исчезла в здании, так и не заметив моего взгляда. Я присоединился в её гостям и вместе с ними зашёл внутрь.

В большом зале было тесно от собравшихся. Здесь были гости свои и с других свадеб. Жених и невеста куда-то исчезли, ушли в сопровождении работников учреждения. Откуда-то, словно из другого мира, то и дело доносился свадебный марш Мендельсона, потом выходила торжественно одетая женщина с широкой красной лентой, теснённой золотыми буквами, накинутой через плечо и предлагала зайти родственников и гостей очередной пары.

Наконец настала и очередь свадьбы Вероники и Бегемота.

Вместе с другими я вошёл в небольшой зал с коврами, камерным оркестром уголке, посередине которого у микрофона с открытой книгой в руках стояла в ожидании нарядная женщина с лентой через плечо. Перед ней в сопровождении свидетелей стояли Вероника и Бегемот. Голова невесты была скрыта фатой, но я всё-таки мог различить под ней волосы, шею и лицо.

Вся церемония прошла для меня как в тумане, и я даже не заметил, как снова оказался на улице. Молодые садились в кортеж. Я тоже поспешил занять одно из свободных мест в машине, но вскоре меня потеснили. Потом в машину набилось столько народа, что невозможно было вообразить, как такое количество человек может поместиться в столь ограниченном пространстве. Однако никто не замечал тесноты. Гости были веселы, шутили и незлобно переругивались.

Свадьба долго носилась по достопримечательным городским и пригородным местам. Там все дружно выгружались из авто. Молодые фотографировались. Все пили шампанское, которое всякий раз в изобилии бралось неизвестно откуда, и всякий раз, на каждой остановке непременно заканчивалось.

Лишь спустя едва ли не полдня кортеж причалил во дворе у дома, где жила прежде Вероника. Здесь у подъезда уже собралась толпа зевак и ребятишек, с нетерпением ожидающих, когда на молодых посыплется дождь конфет и монет.

После церемонии встречи молодых у подъезда, когда их заставили покусать хлеб, выпить шампанского и разбить на счастье дорогие фужеры, все поднялись наверх. Жених с невестой удалились отдыхать после многочасового заезда по городу. Гости расположились за накрытыми в квартире столами. Я узнал, что ближе к вечеру свадьба переместиться в ресторан.

Я ужасно проголодался и едва скрывая голод набросился на еду. Мысль встретиться с Вероникой как можно скорее и сказать ей, что я люблю её, показалась теперь мне почему-то какой-то бредовой и лишней. Меня итак сюда никто не приглашал. В какой-то момент мне даже стало стыдно своего присутствия на свадьбе. Я ел дорогие явства и запивал хорошим дорогим вином, но меня никто здесь не знал и никто не ждал. Чувствовать себя незваным гостем становилось всё более трудно по мере того, как мой желудок насыщался…

В ресторане жених с невестой встали неподалёку от входа в зал и теперь уже встречали каждого из гостей, которые дарили им цветы и подарки. Рядом были свидетели. В них я узнал рыжую девчонку из кампании в ресторане и Стропилу, которого так не любил, насколько мне было известно, Бегемот.

Стоя поодаль, я наблюдал, как поздравляющие дарят невесте цветы, смело целуют Веронику, а она ослепительно улыбается и что-то говорит им радостно и счастливо. От неё исходило какое-то едва заметное сияние блаженства, которое озаряло окружающих эдемским благоуханием.

Всё это продолжалось, как показалось мне довольно долго, и когда уже почти никого не осталось на площадке у входа, а рядом с новобрачными выросла целая клумба ярких цветов и гора подарков, Вероника вдруг взглянула в мою сторону, видимо. Обратив внимание на человека, который стоит в всё это время и не подходит ближе. Может быть, она, наконец, почувствовала мой взгляд, на протяжении всего этого времени неотрывно следивший за ней. Улыбка тут же пропала, сошла с её лица.

Бегемот всё ещё продолжал принимать поздравления от последних гостей, но она уже не реагировала на их пожелания и теперь только смотрела в мою сторону, слегка приоткрыв рот.

Терять больше нельзя было ни минуты, и я решительно направился к ней, не зная, что произойдёт в следующую минуту, видя как всё шире и шире становятся её глаза.

Теперь и Бегемот заметил меня. Краем глаза я увидел, как несказанно он удивился, но взор мой был прикован к Веронике. Я пытался прочесть в её глазах, что происходит с ней в эту минуту, но не мог это сделать. В то же время эти глаза сказали мне вдруг так много в эти несколько мгновений нашего беззвучного диалога, что мне вдруг стало не по себе, то ли от того, что я сам себе придумал этот диалог, то ли от того, что он действительно произошёл.

Будто откуда-то издалека услышал я слова Бегемота:

-О-о, здорова, приятель! Я и не ждал, что ты заявишься!

Мне почему-то стало неловко перед ним, я стал бормотать что-то нелепое в своё оправдание, ощущая себя внутри каким-то вором по отношению к нему. Я достал из кармана изрядно поредевшую за последние дни мою наличность, разделил её пополам и отдал одну часть Бегемоту:

-Вот, возьмите и будьте счастливы!

-Да ну, ты что?! — Бегемот замешкался на секунду, но всё-таки взял деньги и убрал их во внутренний карман своего ослепительного дорогого костюма. –Ладно, спасибо, проходи, садись за стол, угощайся, веселись.

Мне захотелось поцеловать Веронику, как делали это все поздравлявшие, но у меня не хватило на это духу. Мне показалось, что всё же Бегемот пристально следит за мной, что он читает все мои мысли. А потому лишь приблизив губы к лицу ошарашенной моим появлением невесты, я почувствовал, что никаким усилием не могу продолжить это движение.

-Зачем ты пришёл? — прошептала она. –Ты что, хочешь испортить мне свадьбу?

-Я украду тебя, — ответил я, сам не зная зачем.

-Эй, что это вы там шепчитесь? — поинтересовался Бегемот.

-Он говорит, что украдёт меня, — сообщила Вероника…

Входя в зал, я оглянулся. Жених уже принимал новые поздравления от припозднившихся гостей, а Вероника смотрела мне вслед, и трудно было сказать, что выражало её лицо…

Лишь к середине вечера, когда лихая тамада напилась до такого состояния, что не вяза уже лыка, то и дело, предлагая тосты и не гнушаясь сама пригубить фужер с шампанским и рюмку водки, я осмелился снова попасться на глаза Веронике, но пригласил на танец не её, хотя хотел это сделать, а свидетельницу.

Идея украсть невесту теперь не оставляла меня, и я теперь выжидал, когда представиться такая возможность. Вскоре, воспользовавшись моментом, когда жених отвернулся, отвлечённый разговором, я схватил Веронику, оставшуюся без присмотра, за руку и в два счёта увлёк её за собой прочь из зала, вверх по лестнице. Через секунду мы оказались этажом выше, у входа в другой зал ресторана, где всего лишь два месяца назад я сидел с Вероникой в странной кампании в тот самый вечер, который сначала подарил мне её, а потом отнял также внезапно. Теперь я спрятался с ней за угол, совершенно не представляя, что делать дальше, и только и смог произнести:

-Вероника!

-Болван! Что ты наделал?! — вскипела она.

-Я?!Я украл тебя… Ведь так же можно…

-Идиот! Сейчас же отведи меня обратно и извинись за свой дурацкий поступок!

-Зачем же ты пошла со мной? Могла бы вырвать руку, — остатки моих иллюзий куда-то вдруг испарились.

Вероника ничего не ответила и стала медленно, будто бы ешё сомневаясь, спускаться вниз по лестнице.

Теперь в её облике чего-то недоставало, и я мучительно пытался понять, чего именно. Наконец, когда она уже была площадкой ниже и собиралась спускаться дальше по мраморным ступеням, меня вдруг осенило с пронзительностью боли, что не хватает того ореола обаяния, излучающего влюблённость, розовой дымкой окутывавшего её и заставлявшего меня очаровываться ею, которым я сам окружил её когда-то.

Пораженный внезапно своим открытием, я стал машинально спускаться следом за ней…

Бегемот всё также болтал с гостями, не заметив нашего поступка. Все вели себя так спокойно, будто бы я не утащил стремглав невесту из зала.

Мы подошли к его кампании, и Вероника сказала довольно громко:

-Ну, давай, извиняйся!

Все повернулись к нам с любопытством, отчего меня бросило в краску.

-Что случилось?! –поинтересовался Бегемот.

-Да вот, он хотел меня украсть.

От такого поведения Вероники мне стало не по себе.

-Я думал… Я же сказал… Ведь это же свадьба, я чувствовал, что мои объяснения становятся всё глупее, и всё больше краснел. — В общем, прости меня, пожалуйста, — добавил я обращаясь даже не понятно к кому.

Мне и самому было непонятно, у кого и за что я теперь прошу прощения, и как я умудрился попасть в такое глупое положение.

-За что? — Бегемот принял извинения на свой адрес, но улыбнулся неизвестно чему.

-Не знаю. В общем, до свидания! — я направился к выходу.

-Э-э, постой! — возглас его заставил меня повиноваться. — Ты что, хочешь испортить нам праздник?

-Да, в общем-то, нет.

-Ну, тогда оставайся и не выдумывай ничего, — он взял меня под руку и проводил к столу, а, усадив, сам сел на рядом с невестой.

Принужденный к веселью, я вдруг ощутил острый приступ тоски. Все вокруг ели и пили, не обращая на меня никакого внимания. И тогда в голову мне пришла очень простая мысль: «Напейся!»

Тут же опрокинув несколько стопок водки, я вошёл во вкус и дальше уже не помнил, где я и что со мной…

Очнулся я в салоне машины, из которого меня кто-то пытался извлечь. На улице было темно. На тротуаре у подъезда дома шумели какие-то люди. Всё было как в тумане.

Всё что я мог понять теперь, было то, что меня вводят в какое-то жильё, опускают на что-то мягкое, вроде бы диван, а кругом продолжается праздник, грохочет музыка, прыгают, пляшут люди.

«Где это я?» — потух вопрос в моём сознании.

……………………………………………………………………………….

……………………………………………………………………………….

………………………………………………………………………………

-Вероника!

-Болван! Что ты наделал?! — Вскипела она.

-Я? Я украл тебя… Ведь также можно…

-Идиот! Сейчас же отведи меня обратно! И извинись за свой дурацкий поступок!

-Зачем же ты пошла за мной?! Могла бы просто забрать руку…

Вероника ничего не ответила и стала медленно, будто бы сомневаясь, спускаться по лестнице.

В её облике чего-то недоставало, и я мучительно пытался понять, чего не хватает. И вдруг, когда она была уже площадкой ниже и собиралась спускаться ещё ниже по мраморной лестнице, меня осенило с пронзительностью зубной боли. Того обаяния, лёгкого, розовый дымкой окутывавшего её образ когда-то в моём воображении, так очаровавшего меня в тот далёкий день, уже не было и в помине.

Поражённый своим внезапным открытием, я стал машинально спускаться следом за ней.

Бегемот всё так же болтал с друзьями, будто бы ничего и не случилось.

Мы подошли к его кампании, и Вероника сказала довольно громко:

-Ну, давай, извиняйся!

Все повернулись к нам с любопытством, отчего меня бросило в краску.

-Что случилось?! — Поинтересовался Бегемот.

-Да вот, он хотел меня украсть.

-Я думал…Я же сказал… Ведь это свадьба! — Я чувствовал, что зарделся пунцовым румянцем. — В общем, прости меня, пожалуйста!

-За что?! — Бегемот улыбнулся неизвестно чему.

-Не знаю. В общем, до свидания! — Я направился к выходу.

-Э-э, постой! — Возглас его заставил меня повиноваться. — Ты что, хочешь испортить нам праздник?!

-Да, нет…

-Ну, тогда оставайся, — он взял меня под руку и проводил к столу, и усадив, сел сам рядом с невестой.

Принужденный к веселью, я вдруг ощутил острый приступ тоски. Все вокруг пили и ели, не обращая друг на друга никакого внимания, и тогда в голову мне пришла очень простая мысль: «Напиться!».

Опрокинув несколько стопок водки, я вошёл во вкус. И вскоре я уже не помнил, где я и что со мной, а в поле моего зрения остался только небольшой участок стола с рюмкой, тарелкой, закуской и бутылкой водки. Это было самое простое бегство от тоски…

Очнулся я в салоне машины, из которого меня пытался кто-то извлечь. На улице было темно. На площадке перед подъездом дома шумели какие-то люди. Но всё происходящее вырисовывалось у меня в сознании довольно туманно. Я понял только, что меня вводят в какую-то квартиру и опускают на диван, а кругом идёт какая-то свистопляска под бешено орущие звуки из динамиков мощной системы.

«Где это я?» — Потух вопрос в моём сознании.

Глава 14.

Пройдя по тёмной лестнице, где курили и тихо переговаривались несколько человек, и во мраке были видны лишь красные светлячки сигарет, мы оказались на балконе, откуда зрелище выглядело ещё более комично. Затем прошли на внешний балкон, представлявший из себя обширную веранду, выложенную мраморными плитками, во многих местах уже разбитыми и вовсе отсутствующими. Мы подошли к каменным широким перилам.

Внизу в слабом отсвете из окон замер в безвременье мёртвый фонтан. Над нами раскинулось в магическом, пугающем молчании звёздное небо , глядящее на нас из бесконечности миллионами своих беспристрастных глаз. Сзади доносился приглушённый грохот рока, ритм которого заставлял непроизвольно притопывать в такт ему , и невпопад ему где-то за деревьями раздавались неясные голоса:

Вот кто-то с горочки спустился,

Наверно, милый мой идёт,

На нём расшита гимнастёрка,

Она с ума меня сведёт.

Этот диссонанс неприятно подействовал на меня, и я точно проснулся от спячки, ощутив, что начинаю зябнуть от прохладного воздуха.

-Тебе не холодно? — Поинтересовался я у Алёны.

-Да нет, — пожала она плечами и посмотрела через плечо. — Я привыкла к прохладе.

Мы долго стояли одни , и я уже начал недоумевать, сколько это ещё будет продолжаться, чувствуя, что пора бы пойти попрыгать, потанцевать, чтобы согреться, как двери на балкон распахнулись и показались трое: две женщины, обе лет за тридцать пять с виду, и с ними мужчина постарше. Все улыбались, громко разговаривали между собой, махая руками и помогая жестами в помощь к мимике. Они приблизились и, остановившись в углу балкона, продолжили шумную беседу, не обращая на нас никакого внимания.

-Ну, пойдём! Пойдём! — Настаивала одна из женщин.

-Да ну, вы что?! Что я с вами один буду делать? — Отпирался мужчина, энергично размахивая руками и отряхивая с себя настойчиво повторяющиеся объятия говорившей.

На балкон стали выходить люди, ещё и ещё, и уже образовалась достаточно групп и кучек, что можно было подумать, что внизу никого не осталось.

К Алёне подошли какие-то девушки, заговорили с ней, и она, извинившись, куда-то ушла, пообещав скоро вернуться. И не успел и след её простыть, как меня хлопнул по плечу этот самый мужик, что был с двумя женщинами:

-Парень, я гляжу, ты остался один? Не составишь нам кампанию?

-А что надо делать? — Настороженно спросил я.

-Да так, ничего особенного. Вон с теми, — он кивнул через плечо, — посидеть минуток пятнадцать, рюмочку-другую пропустить.

Я хотел отказаться, но, видимо, предугадав мои мысли, он сделал предупредительное движение:

— Ничего больше не будет. Я тебе обещаю. Они мне сами вот здесь, — он сделал движение к горлу, энергично полоснув ребром ладони по горлу.

Я молчал, не зная, что мне делать. Пить не хотелось. Да и ещё какие-то женщины развязанные, пошлые, настоящие шмары. Они сразу внушили мне отвращение.

-Ну, пожалуйста, — взмолился совсем беспомощно мужчина, чувствуя, что у меня не очень-то сильное желание.

«Ведь не отвяжется же, чёрт!» — Подумал с досадой я, оглядевшись в надежде отыскать Алёну и позвать к себе, чтобы этот тип отстал, наконец, но её как на зло нигде не было видно.

-Ну, что? Пойдём? — Звучал назойливый глосс над ухом.

-Ладно, — не выдержал я.

Мы вчетвером вошли внутрь и прямо с балкона в какое-то тёмное и пустое помещение, видимо, лекционный зал, заполненный столами и стульями, расселись у окна, в которое с неба, сквозь незашторенные стёкла лился серебристый лунный свет.

На подоконнике появилась бутылка, заткнутая свёрнутым кусочком газеты. Внутри плескался мутный, белёсый самогон. Одна из женщин откуда-то из темноты с причмокиванием достала газетный свёрток, в котором лежали ломтики хлеба и нарезанное кусочками сало, два стакана, протёрла их подолом платья, дунув внутрь, и сказала:

-Ну, открывай!

Все молчали в ожидании, когда стаканы заполнятся пойлом, и я вдруг с чувством омерзения ощутил себя алкоголиком, с трясущимися руками и пересохшим горлом, алчно глотающим слюну при виде налитого зелья. Алкоголиком среди таких же алкоголиков.

Мужчина взял свой стакан, мне подали другой. Он залпом опрокинул двести, закряхтел, зажмурившись так, что из глаз брызнули слёзы, поднёс к носу кусок хлеба, сильно занюхал хлебного духа, а потом и закусил ломтём, добавив сала.

Я ожидал, что будет какой-то тост, но понял, что ошибся. Самогон источал чудовищный запах, от которого пропала и та капля желания выпить, которая ещё была. Но три пары пристально глядящих глаз припёрли меня к стенке. Отхлебнув глоток, я почувствовал, как он застрял у меня в горле. Это было действительно пойло, какого пивать ещё не доводилось. Странный вкус вызвал тошноту.

-Ну ты чего? — Спросил захмелевший мужик.

-Не знаю, — ответил я, пытаясь вызвать у себя рвоту.

-Давно не пил что ль? — Поинтересовалась одна из женщин, что была понаглее, да понапористей

Я молча поставил стакан.

-Не лезет что ли? — Сказала другая.

-Ну, ладно, тогда хоть посиди, — закончил мужик.

Он опрокинул ещё стакан, а наглая бабёнка, примостившаяся у него под бочком, снова заговорила:

-А ты откуда взялся? Я тебя что-й не видела?

-Я из Василихи.

-Да и там таких нет.

-Да я приехал к бабке погостить.

-Надолго? — Вступил в разговор мужчина.

-Да уж скоро уезжать.

-В отпуске? — Догадался мужчина.

-Ага.

-И я вот тоже в отпуске. Но я на побывку, — он хлопнул меня панибратски по плечу, доверительно наклонившись, — я, брат, на пару деньков, потому как военный. Майор я. Мне надолго приезжать нельзя, потому как родни много, а отпуск — раз и нету!

-А это жена ваша? — кивнул я на женщину, сидевшую рядом с ним, спросив почти шепотом.

-Не-е-е. Я, брат, холостой, разведённый.

Он налил себе ещё стакан и обратился ко мне:

-Ну, по последней?

-Да не, я не хочу. Что-то меня мутит от вашего самогона, — мне стало интересно, почему не пьют женщины, быть может, бояться, что не хватит мужчинам, и я спросил. — А вы чего?

Они только хмыкнули в ответ, и я снова пожалел, что оказался в этой странной кампании. Бутылка была уже пуста, и, попрощавшись, я первым вышел в двери, на круговой балкон над танцевальным залом.

Алены нигде не было видно. Да и вряд ли можно было бы найти её теперь среди сутолоки, брожения и темноты, озаряемой разноцветными вспышками, между тех людей, что кучками дёргались там, внизу.

Пошатавшись по залу, спустившись вниз, я решил идти обратно, в Василиху. К тому же после глотка самогона меня замутило, и теперь уже ни до чего не было дела, как только лечь где-нибудь и скрючиться от подступающих временами спазм в желудке, и я с облегчением мог подумать лишь о том, что хорошо, что не выпил больше.

Однако только от мысли, что придётся возвращаться через глухие чащобы леса ночью и несколько часов пути по ночной прохладе, ставшей уже заметной, делалось не по себе, и я готов был остаться ночевать где угодно, лишь бы дождаться рассвета и тепла.

Выйдя из здания, я обошёл клуб вокруг в поисках открытого окна, но не нашёл ничего подходящего.

Клуб был окружён запущенным садом, подступившим к самым его стенам. Многие окна, особенно на задней стене, были заколочены грубыми досками, между которыми зияли чёрные провалы щелей, и мне с первого взгляда было ясно, что там храниться какой-нибудь пыльный и грязный, беспорядочный хлам, не востребованный от культуры местным народом.

Обходя здание сзади, где густая лебеда сплошным ковром поднималась почти до пояса, я обо что-то больно запнулся, почувствовав, что лечу вперёд через что-то крупное, вроде большого камня или валуна, и только успел увидеть, как ныряю в росистые заросли травы. Поднявшись, я принялся искать, раздвигая руками лебеду, виновника своего падения.

Не сделав и двух шагов, я наткнулся на что-то тёмное и мало похожее на банальный камень, и, наклонившись над ним совсем низко, испугался оттого, что не сразу, но рассмотрел в призрачном серебристом свете Луны каменное лицо Ленина. Вождь народа лежал на спине, всеми забытый и заброшенный неизвестно с каких ещё времён, спрятавшийся на задворках, в густой траве и наполовину погрузившийся в землю, сжимая в одной руке бронзовую газету. Лежал и с непонятным выражением лица взирал на безмолвные небеса, звёздным куполом раскинувшиеся над засыпающей землёй.

Нагнувшись ближе к лицу вождя, я с удивлением обнаружил, что бронзовые глаза статуи имеют тот слабый, маслянисто-зеркальный отблеск, присущий глазам живого человека. Это показалось мне жутким наваждением, напомнившим о недавних событиях на грани реальности пространства и времени. Отпрянув, я быстрыми шагами пошёл прочь, оставив попытки найти себе пристанище на ночь в этом здании и даже не смея обернуться назад, чтобы не схлопотать удар. Теперь уже ничто не заставило бы меня задержаться здесь хотя бы на минуту. Ощущения безопасности давно уже не приходило ко мне, но теперь интуиция подсказывала, что меня подстерегает какая-то опасность, и от того, что неизвестно было, откуда ждать её прихода, собранность в моём сознании качалась на том краю кручины, с которого легко было удариться, сорваться в ошеломляющую панику.

В несколько минут оказался я на окраине деревни. Меня так и подмывало броситься наутёк, но я сдерживал себя доводом, что опасность, вошедшая в меня страхом предчувствия, может не только идти по пятам, настигать, но и быть впереди, где-то там в тёмных чащобах леса, по которым мне предстояло пройти, обогнав меня на своих чёрных крыльях, пользуясь царством мрака, вступившим в свои права.

Я пытался вернуться, чтобы найти и забрать Алёну, но не имея достаточно духа, чтобы сделать этого, всяким образом заглушал этот слабый припугнутый инстинктом самосохранения голос совести, и шёл, шёл вперёд, удаляясь всё глубже в пучину тьмы.

Последние огни, ещё некоторое время мелькавшие позади исчезли, и вокруг остался лишь девственный, первозданный мрак ночи, слегка рассеиваемый висящей в небе Луной. Чувства мои обострились до предела, улавливая и многократно, до испуга усиливая каждый шорох и звук, раздававшийся вокруг. На память пришли блестящие глаза статуи, и воображение вдруг сыграло со мной злую шутку, красочно представляя, как они разгораются сильнее, вспыхивая зелёными огоньками, бронзовый рот растягивается в улыбке, статуя встаёт и начинает догонять меня, а я бегу от неё, и никто не видит этой жуткой погони.

Едва я представил всё это, как позади послышались странные звуки, очень похожие на те, какие могли бы возникнуть при быстром беге очень тяжёлого человека, да даже и не человека вовсе…

«Вот оно! — С ужасом подумал я, и сердце ушло в пятки. — Неужели может быть? А почему бы и нет. Ведь было уже…»

Я обернулся. Дорога позади была темна, но звук не пропал, а стал ближе и явственнее. Теперь уже нельзя было усомниться в его реальности. Кто-то догонял меня, и показалось даже, что земля содрогается при каждом ударе.

«Бред какой-то!» — Я попытался урезонить сознание, однако сердце металось в лихорадочной пляске, как воробей, рвущийся из западни на свободу.

Получилось само собой, что я бросился наутёк. Однако звук становился всё сильнее и ближе, и развязка было близка.

Глухие удары были совсем рядом, когда вдруг сквозь пелену страха до меня дошло: это был мотоцикл. Правда, плохо работающий двигатель производил довольно странные звуки. Я остановился, как вкопанный, и обернулся вновь, только теперь заметив едва светящуюся фару, и для того ли, чтобы разогнать свой безумный ужас, то ли , чтобы мотоциклист услышал меня, заорал дурным голосом.

Будто испугавшись моего вопля, мотоцикл сразу заглох и, шурша шинами во внезапно обвалившейся, глухой тишине, подкатился ко мне. В темноте невозможно было рассмотреть его седока, но я заговорил тут же:

-До Василихи не подбросишь?

-Садись.

Двигатель взревел после двух неудачных попыток, и мне показалось, что мы разбудили всю Вселенную. Тарахтелка тронулась, и в ушах зашумел ветер. Прыгая по неровностям дороги, ныряя в овраги и взлетая на холмики, она неслась вперёд, рассекая маслянистую темноту, и было невдомёк, как можно было вообще ехать по такой дороге, да ещё с бешенной, казалось, скоростью, ничего не видя впереди. Постепенно мои опасения, усиливающиеся при каждом нырянии в ухабу и спуске-взлёту по буеракам, переросли в состояние, при котором только и остаётся, что довериться судьбе и водителю в надежде, что тот не въедет в лес и не впишется в дерево.

Я вцепился пальцами в кожанку мотоциклиста, и только чувствовал, как встречный холодный ветер обдувает моё лицо, да студит озябшие руки.

Внезапно двигатель зачихал, потом заглох, и мы остановились.

-Что случилось? — Мы слезли с мотоцикла.

-Что-то с двигателем.

Боль в животе, казалось бы навсегда ушедшая, вдруг вернулась резкой спазмой, и сам того не ожидая, я повалился на землю.

-Что такое? — Спросил водитель.

-Не знаю, живот скрутило.

-Встать можешь? — Он наконец завёл двигатель.

Меня скрючило, и попытавшись распрямиться , я застонал от пронзительной боли.

-Хорошо, я съезжу за подмогой.

Я ничего не успел ответить, как мотоцикл рванул с места, а через пару минут его бумкающий звук стих где-то в темноте. Я остался один и, не в состоянии пошевельнуться, лежал на обочине дороги, на холодной земле.

То ли задремал я, но показалось мне, что боль прошла, и можно было даже встать, распрямиться. Бредя куда-то не разбирая дороги, я зашёл в чащобу, долго пробирался, путаясь в ветвях и зарослях, хрустя сучками.

Впереди замелькали огоньки костра, и я обрадовался, что нечаянно наткнулся на туристов, сделавших привал в этом лесу, но, выйдя на поляну, с удивлением обнаружил: никакого костра нет. Просто какой-то непонятный свет всполохами озаряет округ стоящие деревья, а по всей поляне танцуют не то тени, не то люди в лохмотьях с костлявыми длинными руками и крючковатыми пальцами. Ни один звук не сопровождал это действо, но чувствовался в движениях танцующих дикий, рваный ритм.

В центре поляны что-то темнело, и подойдя туда, я обнаружил, что это низкий круглый колодец, заглянул туда и почувствовал, что теряю равновесие и падаю в его бездну.

Летел я долго, однако даже не ушибся, упав на его каменистое дно, а сразу встал и пошёл по тёмным сводчатым коридорам и лестницам, освещённым коптящими факелами, озираясь по сторонам, когда слева и справа показывались ведущие куда-то вверх лестницы. Что-то подсказывало мне, что идти надо вперёд и никуда не сворачивать. За мной двигались какие-то тени, но было совершенно неинтересно, кто это.

Коридор становился всё темнее, и на одном из поворотов, куда с обеих сторон спускались лестницы, раздался чей-то голос: «Опасайся духа воина с мечом, он стережёт этот грот!»

Едва смолкли эти слова, как сзади началось какое-то движение. Я обернулся и увидел, что сзади крутится какой-то волчок, и когда он останавливается, то видно человека в плаще и маске с мечом в руке, сверкающем в отсветах факелов. Тени, следившие за мной, отступили назад. Некоторые из них стали падать на булыжный пол подземелья, а волчок всё крутился и крутился, стремительно врезаясь в их массу.

Я устремился дальше, туда, где становилось совсем темно, и откуда навстречу двигались тысячи возникших из мрака огоньков. Им не было видно конца, но передний край становился всё ближе, и стало понятно, что это какие-то животные.

«Крысы», — почему-то подумал я, но это были огромные чёрные жуки, сплошной лавиной двигавшиеся мне навстречу. Их были миллионы, и от этого скрежетание лапок по булыжному полу превращалось в монотонный гул. Я шёл против их движения и удивлялся их огромному размеру. Спинки жуков достигали высоты моих колен. Жуки натыкались на мои ноги, щекотали их своими усами, и не было видно края их полчищам.

Вдруг впереди подземелье раздвоилось на два коридора, из которых шли и шли насекомые, объединяясь в один поток, а передо мной, на развилке виднелась дверь, в которую я и вошёл.

Огромный и мрачный зал, потолки которого терялись во мраке, предстал перед моим взором. У дальней его стены, освещённый факелами, возвышался трон, на котором сидел кто-то, и я понял, что меня ждут, и это к нему должно мне идти.

Приблизившись, увидел я на троне что-то страшное и неподвластное описанию, а за длинным столом у подножья его то ли зверей, то ли людей, с чавканьем пожирающих что-то. Нечто встало, поднялось с трона, и теперь сделалось чем-то знакомым. Это было похоже, но в то же время и не похоже на господина в шляпе, с рыжими усами и пронзительным, колючим взглядом из-под полы. Звери за столом также обратились ко мне своими мордами и рылами, сделавшись подобными людьми.

-Я ждал тебя, — раздался со всех сторон голос. — Ты пришёл.

Ничего не мог ответить я, да и дар речи оставил меня.

-Я доволен, что ты пришёл. Моя воля возобладала над тобой, — продолжал говорить голос со всех сторон . — Ты в моих владениях, и теперь ты мой.

«Нет!» — Хотелось ответить мне, но я лишён был голоса.

-Я вижу, что ты противишься? — Говоривший будто читал мои мысли. — Но ничего, ты уже не уйдёшь. Садись за стол и ешь.

Люди за столом заулыбались, и их звериные оскалы испугали меня. Мне показалось, что стоит только приблизиться к ним, как они набросятся на меня и сожрут, не подавившись.

«Я не сяду! Я хочу уйти!» — Захотелось крикнуть мне.

-Садись! Это говорю я, и нет никого здесь, кто бы был сильнее и могущественнее меня, и кто бы смог перечить мне.

«Нет, нет! Я хочу уйти!» — Не успокаивался я.

-Смотри! — Тот, кто возвышался над троном, сделал движение, и одна из стен зала разверзлась, озарив его красным заревом.

Сплошной огонь увидел я там. Он не горел и не гудел, но было видно движение внутри него. Что-то мелькало и двигалось внутри, и звуки, жуткие, страшные, неописуемые звуки, способные застудить кровь, неслись оттуда. Почти физически я ощутил чьё-то горение внутри этого огненного океана.

-Садись за стол или прямо сейчас же отправишься в геенну! — Раздался всё тот же голос, и, обернувшись, я снова увидел за столом зверей, сбросивших людские лики.

«Кто ты?» — Хотел спросить я, но в ответ услышал лишь хохот, что однажды уже достигал меня из запредельности.

-Садись или иди в Ад! — Повторил голос. — Я нашёл тебя, но требую покориться. Садись. Я предлагаю в последний раз.

«И я стану таким же, как они?» — С ужасом хотел вопросить я, но вместо ответа возвышавшийся над троном сделал жест, и звери из-за стола бросились ко мне и поволокли к огненной стене.

Я увидел, что и слева, и справа, и снизу, и сверху волокут таких же несчастных, а огненная стена уже совсем близко и давит своим испепеляющим жаром, и навстречу, вместе с ним несутся чудовищные, душераздирающие вопли сгорающих.

«Нет, нет, постойте!» — Взмолился я, но ни слова не смог произнести, и когда огненные языки почти коснулись меня, а тащившие отпустили, бросили меня в полымя, в последний миг вспомнил Бога и обратился к нему. — «Господи, спаси! Пощади, Господи!»

Всё враз исчезло, и, открыв глаза, я увидел Пелагею Пантелеевну и ощутил, что лежу в кровати.

Глава 15.

Уснув на диване, я проснулся от толчка в бок:

-Ты чего спишь?! — На меня уставился незнакомец.

-А что такое? — Недоумённо посмотрел я на него.

-Ничего, пойдём видик смотреть!

-Пойдём, — согласился я и, пьяно покачиваясь, встал с дивана.

Мы прошли в другую комнату, где уже набилось множество народа, мужчины и женщины, сигаретный дым стоял столбом, изредка раздавался плеск наливаемого и звон бокалов, кто-то тихо переговаривался, пригубляя фужеры и рюмки , а впереди, куда все смотрели, находилось чудо техники, какого видеть мне никогда раньше не приходилось. Высокий кубический экран был словно окном в другой мир, в котором шла другая жизнь.

Моё первое впечатление было таким, будто бы куб прорезает стену квартиры и выходит в какой-то потусторонний мир. Всё, что творилось там, было объёмным, и казалось, что туда можно войти, а также оттуда могут выбежать, выползти персонажи фильмов. Всякое ощущение реальности, той реальности, что я стою где-то в стороне и вижу только искусственно созданную ткань художественного произведения, терялось. Зато возникало ощущение, что я нахожусь где-то внутри фильма и даже участвую в его действии.

-Что они смотрят? — поинтересовался я у того, кто разбудил меня, с трудом отделавшись от этого чувства.

-А что хотят. Каждый смотрит то, что ему хочется видеть.

-Как это?

-А так. Чудо техники. Мэйд ин не наше, понимаешь? Стоит бешенные деньги. Десять тысяч ячеек. В каждую занесено по фильму. А выбираешь то, что тебе хочется видеть, и смотреть можешь с любого момента.

-И что, каждый смотрит то, что ему хочется?

-Да.

-Но ведь это же ужасно! — мне стало не по себе.

-Почему? — не понял меня собеседник.

-Как почему?! Зачем же тогда сидеть вместе, если кто в лес, кто по дрова? Ведь если люди что-то смотрят вместе, они должны и вместе сопереживать, сочувствовать, а потом и обсудить виденное! — мне хотелось сказать гораздо больше, но не хватало слов объяснить открывшееся передо мной.

-Ты какую-то ерунду говоришь! — возмутился незнакомец. –Если кто-то с кем-то хочет смотреть одно и то же, они договариваются и настраиваются вместе.

-А как управляется этот аппарат?

-С помощью мыслей смотрящего.

-Но ведь их тут с два десятка!

-Он сможет воспринимать и большее число зрителей.

-Послушайте, я что-то никогда не слышал даже о таком устройстве! — вспылил я.

-Ну и что?! Ты много о чём не слышал, но вот оно, перед тобой. Не морочь мне голову, а лучше настраивайся на фильм, который тебе хотелось бы увидеть.

-Но ведь от такого аппарата крыша может поехать!

-Не мешай! — прикрикнул незнакомец, и на моих глазах его лицо стало меняться, и вскоре он заулыбался чему-то, что было видно одному ему.

Я глянул на пёстрый куб, где сто-то мельтешило, и даже ничего нельзя было разобрать, и едва подумал, что неплохо было бы посмотреть мультфильм, как тут же оказался среди нарисованных, но объёмных персонажей, окружив себя едва ли не одним из них.

Мультфильм пропал, и я снова очутился в комнате среди других людей. «А что если я пошлю его на хер?» — возникла в голове озорная мысль. Я выматерился, как только умел, про себя, и некоторое время ничего не происходило, когда вдруг меня стало переносить из спальни в спальню, от оргии к оргии, где голые мужчины по одному и целыми группами, раздельно вповалку любили женщин, где мужчины обходились без женщин, и женщины без мужчин.

Это было ужасно, и я вскоре уже подумал, что смотреть такое мне вовсе не хочется. Куб снова запестрел, я оглянулся. Люди по-прежнему что-то смотрели там, и мне никто не помешал подойти к нему вплотную и дотронуться до его загадочной поверхности, определить свойства которой на ощупь было невозможно. Нельзя было сказать, что это: стекло или поролон. Я обернулся. Никто из присутствующих меня, казалось, не видел, хотя я должен был, по идее, загораживать им всё поле зрелища. Но они всё также внимательно смотрели куда-то мимо и сквозь меня, будто бы тело моё было прозрачным.

Комната стала меркнуть у меня на глазах, и я с ужасом не догадался даже, а с пронзительностью почувствовал, что я погружаюсь внутрь этого загадочного объекта, и он обволакивает меня чем-то призрачно-сумрачным, поглощающим окружающее и пожирающим моё существо, как гигантская амёба. Я не успел даже испугаться, когда оказался во мраке. Ничего вокруг не было, когда вдруг я оказался в комнате, едва освещённой неверным светом, будто Луна заглядывала в окно.

В комнате кто-то был, и, решив сначала, что это случайно включился какой-то фильм, я вдруг с удивлением и ощущением обнаружил, что вижу перед собой Веронику и Бегемота, и ещё кого-то. Что происходит и где — понять было совершенно невозможно, и сперва пришла на ум нелепая мысль, что для любителей пикантных сцен и каких-нибудь извращенцев, любопытных до тайн чужого брачного ложа, к этой штуковине каким-то образом подключился прямой канал, и теперь я на него настроился.

Однако то, что я видел, не было похоже на брачную ночь. Вероника сидела рядом с человеком в шляпе, по другую сторону от него за длинным столом был Бегемот, и ещё много-много людей, мужчине и женщин, смотрели в мою сторону, как будто в ожидании того, что я сделаю или скажу. Все пребывали в молчании, и до меня вдруг дошло, что это никакой не фильм, и даже не передача, а всё происходит на самом деле.

Человек в шляпе был мне, кажется, знаком. «Уж не он ли приходил тогда за Вероникой?!» — промелькнула в голове внезапная догадка, и я припомнил канувший в никуда вечер, и церковь.

-Добро пожаловать, — заулыбался человек в шляпе.

-Это вы мне? — испугался я, неожиданно услышав в этой немой тишине звук.

-Тебе, тебе.

Я пригляделся, но так и не понял, кто говорит, и откуда вообще идёт этот голос. Все вроде бы рта не открывали и сидели безучастно, как мумии.

-Вероника! — позвал я девушку, но она и не посмотрела на меня.

-Не старайся напрасно, она тебя не слышит.

-Это сон? — спросил я у голоса.

-Нет. но что есть сон? Сон и реальность идут рядом, переходят друг в друга . ты не там, и не там.

-А где же?

-Ты между ними, и я ждал момента, когда ты придёшь сюда.

Человек в шляпе встал из-за стола и, обходя его, приблизился ко мне. Я увидел его рыжие усы и горящие в темноте зелёные глаза. Он тронул меня рукой — и даже через одежду я почувствовал обжигающий холод его руки — повёл к окну, увлекая за собой. Внизу, на безумной глубине виднелись какие-то мерцающие огоньки. Они походили на мелкие искорки и угольки, оставшиеся от разбросанного костра.

-Видишь это? — спросил меня в шляпе, и я увидел его зелёные глаза, мелькнувшие во тьме.

-Что это? — невольно с удивлением вырвалось у меня.

-Это город. Смотри, — он сделал движение, и половина огоньков перестала мерцать. — Добро пожаловать на праздник.

-На свадьбу? — не понял я.

-Да, на свадьбу! — я услышал его неприятный, леденящий душу смех. — Сегодня свадьба! Девственный, порочный мир наконец-то играет свадьбу! Свадьбу с мраком! А мы главные свидетели. Я могу сделать тебя тамадой на этой свадьбе. Ты будешь беситься, махать руками направо и налево, и там, куда ты уронишь свой горящий взгляд, всё будет падать, рушиться, гореть, умирать и ломаться! Час настал! Смотри.

Он сделал движение, и последние огни внизу померкли, окунувшись во мрак.

-Сейчас я сделаю движение, и этого городишки не станет! Потом ещё и ещё. И они будут рушиться как спичечные коробки, а люди будут умирать под обломками, как мерзкие черви, как тараканы, извиваясь и хрустя костями!

-Нет! там же Вероника!

-О-о! Я тронут! Но нет, мальчик. Она уже здесь! Она вместе с нами. Вот она! –он увлёк меня к столу и подвёл к Веронике, сидевшей точно кукла или манекен.

-Поздоровайся с ним! — обратился этот в шляпе к ней.

Девушка словно бы ожила, поднялась, обернувшись ко мне и, неестественно улыбнувшись, как не улыбалась никогда раньше, произнесла: «Здравствуй, ты тоже здесь!»

Я хотел что-то ответить ей, но в шляпе увлёк меня прочь.

-Видишь. Она с нами, и можно начинать.

-Но что надо делать?

-Ничего особенного, — он подвинул откуда-то из темноты корзину с чем-то сверкающим в лунном свете синими иголочками искорок. –Ничего особенного. Пока. Пока просто брать эти камешки, эти бриллианты, и сеять их из окна, сеять вниз. Знаешь, как невесту осыпают перед свадьбой деньгами? Вот так же, так же и ты. Пока корзина не опустеет.

-Но почему я?

-А ты хочешь быть там?! — он указал пальцем в темноту, куда-то вниз. –Ну, смотри.

Всё исчезло, и вдруг я оказался на улице. С неба светило солнце, мимо меня шли люди, и вдруг земля под ногами заходила, прохожие бросились в разные стороны, крича и тараща ошарашенные глаза, и здания вокруг одно за другим и целыми улицами стали оседать и валиться, как карточные домики. Тучи пыли клубами взделись к небу, застлали его, и кругом стало темно. Земля продолжала дрожать. Кирпичная и цементная пыль забила все ноздри, глаза и рот. Невозможно было дышать. И я почувствовал, что задыхаюсь и не могу даже кашлянуть. Коричневый мрак окутал меня, и я упал, повалился бездыханный на зыбкую землю.

-Ну, что? — спросил человек в шляпе.

Я стоял снова в полумраке при лунном свете рядом с ним.

-Что это было?! — в горле у меня ещё першило от пыли.

-Ничего особенного. Начало конца. Конца всего этого мира. Выбирай. Или ты будешь там, — он снова указал пальцем вниз, —или здесь, рядом со мной, когда всё там будет умирать и рушиться. Это большая честь — быть рядом со мной. ты должен гордиться таким выбором, и уж непременно сказать: «Да!», согласиться. Ведь только один из смертных может быть рядом со мной, и перед нашими ногами будет лежать гибнущий мир, а ты будешь давить его и добивать. Ты будешь делать то. Что я буду повелевать, и управлять теми силами, имеющими адское могущество, которое я ввергну в пучину борьбы. И ты будешь над всеми… кроме меня.

-А как же Вероника?

-А что Вероника?

-Она же тоже здесь.

-Она у твоих ног, как только ты будешь согласен.

-Согласен на что?

-На то, что я тебе предложил.

-Но ведь это сон… Почему, почему мне снится вся это дьявольщина? Я ведь крестился! Я должен быть избавлен от этой чертовщины!

-Как тебя крестили? Я же знаю всё. Тебя не окунули в святую воду. Поп был не слишком уж отягощён долгом совершить обряд правильно. Так что твоё крещение — это фикция. Вот так-то.

-Нет, нет! — трепыхаясь во мраке, я силился развеять видение, но ничего не происходило, и человек в шляпе, прожигая меня зелёными глазами, беззвучно улыбался. Я не видел, но чувствовал эту леденящую улыбку.

-Ладно, мальчик! Я отпускаю тебя. Пока. Но помни, что я твой господин, я буду следить за тобой. И запомни, что придёт миг, когда ты сам преклонишь передо мной свои дрожащие колени. Я вмиг могу сделать великим и поставить во главе людишек, что копошатся там, внизу. Я не случайно обратил на тебя внимание. Ты мне нужен, и мне льстит, что в тебе есть что-то от гордыни, хотя ещё недостаточно. Я отпускаю тебя пока и больше не буду впредь беспокоить. Я просто знаю, что ты позовёшь меня. Запомни, меня зовут господин Девил.

-Это что-то связанное со злом, если по-английски? — произнёс я.

-Вот-вот, правильно. Так тебе будет легче запомнить моё имя. Ты позовёшь меня ещё. А пока, прощай! Но чтоб тебе крепко помнилось, на всякий случай, прощальный сюрприз.

Он вдруг пропал, и тьма вокруг стала быстро сереть, светлеть и рассеялась вовсе. Оглянувшись я увидел, что стою у пёстрого куба, против которого сидят люди, всё также продолжающие видеть в нём каждый своё.

«Дьявольский ящик!» — подумал я и тут же почувствовал, как пол под ногами заходил ходуном.

Уже знакомый с ощущением землетрясения, я понял, что это именно оно.

Люди всё так же сидели и смотрели в какую-то запредельность магического куба — чуда техники, хотя толчки стали уже ощутимыми, а пол и потолок квартиры ходил, как палуба корабля, попавшего в сильный шторм. Реальность, грозившая гибелью, для них просто не существовала.

-Караул! — закричал я, сорвав голос на высокой ноте. –Караул! Землетрясение!

Но никто из сидящих не услышал моего вопля, и я понял, что надо спасаться самому, пока ещё не поздно. Бросившись вон из квартиры, вшибаясь в хрустящие и с треском распахивающиеся двери, я вылетел на площадку и, не видя ступенек, устремился вниз, даже не думая о том, что могу оступиться и здорово загреметь в тар-тарары. Свет неожиданно потух, но я и без того не видел, куда ступаю, и темнота не помешала мне пулей пронестись по лестничной клетке, и через несколько секунд выскочить на улицу.

Свет в окружающих домах потух, как задутая свечка, и отовсюду неслись крики и дикие вопли ужаса, звон стекла, какой-то стук, треск, хруст и всё нарастающий гул, происхождение которого дошло до меня с трудом и лишь тогда, когда я увидел заволакивающие звёздное небо тучи пыли и ощутил на зубах скрежет песка. Не медля ни минуты, я сорвал рубашку и закрыл нос и рот.

Новый толчёк сбил меня с ног, как будто я стоял на карусели, сделавшей вдруг бешеный оборот, потом последовали два более слабых, но меня всё равно дважды подбросило, оторвав от земли, а когда снова упал на неё, то почувствовал, как земля дрожит мелкой дрожью от близкого падения многотонных бетонных конструкций домов. Крики людей и другие звуки поглотил монотонный, прожорливый гул.

Происходящее было страшно, но я не мог испугаться до конца, испугаться так, как того заслуживало происходящее, потому что память о странном разговоре ещё была крепка. Что-то ударило меня по ноге, и боль пронзила тело. Я подогнул ногу и, ощупав её пальцами, почувствовал глубокую рану на мышце голени, из которой сочилась кровь, липкая и тёплая. Совсем рядом что-то ухнуло, и меня снова подбросило в воздух, а, упав, я почувствовал, что что-то проткнуло мою спину и живот со звуком, напомнившим чавканье гнилого арбуза с мягкой, но ещё прочной шкурой, когда в него вонзается тупым концом стальной штырь электрода. Воспоминание об этом пришло из далёкого детства, когда с приятелями я развлекался подобным образом, но тут же померкло от тянущей крутящей боли в брюшной области. Протянув туда слабеющую руку, я ощутил ребристое тело прута арматуры, торчащей из живота. Едва успев удивиться тому, что со мной случилось такое, я не перенёс новой волны боли и потерял сознание, успев подумать, что умираю…

Открыв глаза, я увидел себя на белой постели. Голова болела, мешая сообразить, куда меня угораздило попасть. Оглянувшись, я понял, что лежу на верхней полке купе, за окном уже день или утро, поезд куда-то едет, перестукивая колёсами на стыках рельс. Внизу сидят люди, двое мужчин и женщина. Не сразу понял я, что это мои соседи по купе: Эпполит Апполонович, Агафон Афанасьевич и просто Элла.

Ничего не понимая, я ошарашено вытаращил глаза, потом зажмурился и замотал головой.

-Что с тобой такое? — услышал я голос снизу и, открыв глаза, увидел, что Эпполит Апполонович, ловко опрокидывая на ладонь пузырёк одеколона и смачивая пальцы, а затем похлопывая себя по щекам и подбородку с довольным покряхтыванием лукаво щуриться на меня. — Головка ва-ва, а? ночью спалось плохо, да?

Смущённый, я машинально закивал головой и глянул на «просто Эллу». Она мазала помадой губы с присущим всем женщинам искусством, то поджимая, то раскрывая их, и пристально рассматривала своё отражение в зеркальце. Женщина даже не глянула на меня, а я ещё некоторое время сидел по-турецки на верхней полке, пытаясь всё же понять, что из того, что произошло со мной, правда, а что сон, и когда уже решил было, что … поезда, свадьба Вероники и все другие не мене странные события — бред слишком затянувшегося сна, внезапная боль, похожая на укол, иглой пронзила насквозь мой живот. Подняв рубашку и глянув на живот, и увидел круглую, затягивающуюся, заживающую ранку размером с пятачок, покрытую запекшейся кровью. Длинная, затянувшаяся рана на голени не болела, но была ясно различима. Я дотронулся пальцем до косого шрама через мышцу на задней стороне голени и почувствовал его грубо сросшуюся, бугристую поверхность, блестевшую молодой, глянцево отливающей кожей.

Молча я оделся и спустился вниз, пытаясь осмыслить то, что кучей-малой наполнило мою память.

-Какое сегодня число? — спросил я, вцепившись в лицо пальцами, делая вид, что продираю глаза после пьянки.

-Да ты что, парень? — удивился Агафон Афанасьевич. — И вправду плох? Видать, тебе пить нельзя.

-Да не, — я попытался оправдаться, но пробормотал что-то глупое и невразумительное.

Вздохнув, Эпполит Апполонович назвал число. Сегодня, как оказалось, был день, который уже давно канул в прошлое. Я не мог понять, каким образом очутился в поезде, в котором ехал десять дней назад.

Поезд причалил к высокому перрону вокзала, и я с удивлением обнаружил, что это всё-таки Москва. Спросив у случайных прохожих, какой сегодня день и число, которые после такого вопроса всякий раз на меня, то как на откровенного пропойцу, то как на придурка, но уж точно, что на человека явно пропащего, они нехотя всё же отвечали, и я понял, что каким-то удивительным, странным образом вернулся назад во времени, и мог бы уже, махнув рукой, твёрдо решить, что ночью мне приснилось что-то довольно безумное и странное, если бы не раны на животе и голени, хоть изредка, но напоминавшие о себе и возвращающие меня к действительности, факта, который был бы более реальным, знай, что это всего-навсего плод моего воображения.

День прошёл так же как и тогда, десять дней назад, и я не сопротивлялся течению событий, заранее мне знакомых, а лишь удивлялся, как точно, подробно до всех мелочей повторяется всё, одно за другим, как будто бы меня угораздило повторно прийти на сеанс фильма, который совсем недавно уже довелось видеть.

Мне снова дали отпуск на десять дней, и только на вокзале, уже отправив свои вещи багажом к станции назначения и оставшись с небольшим чемоданом, наполненным самыми необходимыми в поездке вещами и предметами туалета, уже купив билет на поезд, как и десять дней назад, идущий в город, где жила Вероника, я вдруг понял, что события моей жизни пошли по замкнутому кругу.

Искушение вернуться было непомерно, но всё же, преодолев его немыслимыми усилиями, я вырвался из заколдованного круга, сдал билеты и отправился на Ярославский вокзал, откуда отходил мой поезд на восток.

Радость моей победы над самим собой, над своей слабостью всё же перемежалась с горечью от того, что я не использовал шанс. Что-то подсказывало мне, что поддайся я своей слабости, всё повторилось бы точно так же, как уже произошло за эти странные десять дней, канувших неизвестно куда. А, может быть, поддавшись соблазну и пойдя на второй виток, я завяз бы в яме ещё глубже, и со мной произошло бы ещё нечто более ужасное, и тогда двумя подживающими ранами на животе и голени было бы не отделаться.

Однако, соблазн, что могло бы произойти что-то хорошее, не давал мне покоя, щекотал нервы и заставлял сомневаться, а не совершена ли ошибка тем, что теперь возможность отвергнута, так, что я чуть было не вернулся назад в порыве жестокого всплеска борьбы желания и предчувствия, подсказывающего, настаивающего, пытающегося убедить меня, что от этого не будет ничего хорошего.

Меж тем я был уже в метро, несшему меня по большому подземному кольцу, и словно сквозь пелену, через борьбу своих размышлений, стоя у поручни и никого не трогая, наблюдал, как посредине полупустого вагона крепко выпивший мужик, размахивая одной рукой, а другой, держась за поручень и крутясь, качаясь вокруг него, чем явно пугал рядом сидящих граждан, декларировал на весь вагон:

-Говорили мне коммунисты: «Ваня, вот он коммунизм, на горизонте!» и я шёл к этому горизонту. И вот! Жизнь прошла, а до горизонта я так и не дошёл!!!

Он начал раздеваться, снимая штаны, и на следующей станции несколько мужчин, наконец, осмелившихся после бесполезной словесной перепалки, схватить его за руки, поволокли его, бьющегося в истерике на выход, и я, очнувшись, увидел, что это моя остановка.

Глава 16.

Пелагея рассказала мне, что меня подобрала в лесу у дороги без сознания «Скорая помощь», которая ехала по вызову врача из Большой Василихи к уже умершему к тому времени Петру, подобрала утром, холодного и мокрого не то от росы, не то от липкого предсмертного пота. Меня привезли в деревню, и Пелагея, увидев, в каком я состоянии, поняла, что дело тут нечисто, поехала на той же «Скорой помощи», повезшей охладевшее уже тело Петра в морг, в районный центр, в Большую Василиху, походила там по бабкам, по знакомым каким, да разузнала, что одна местная бабёнка решила захомутать какого-то заезжего офицерика, да так быстро и круто всё провернула, что тот с ног свалился, но отошёл и теперь лишился потенции, — тряпочный телефон передавал все подробности дела. Сказали, что был, когда офицера спаивали зельем, там ещё какой-то парнишка на свою беду, но парнишка не здешний, и никто не мог сказать, кто он таков и откуда, может быть, и вовсе с Луны свалился, да обратно улетел.

Пелагея догадалась в какую историю я влип, насобирала травы, какой нужно было, чтобы отпоить меня от чумного зелья, да поспешила обратно, шла, аж задыхалась, потому что если бы не поспела она до вечера, со мной бы случилось тоже самое, что и с бедолагой-майором, но которого позарилась деревенская плутовка. На силу успела бабка. Сделала отвару и слила мне в рот уже бездыханно-безвольному. Через два дня здоровье моё стало поправляться, и вот, наконец, я очнулся.

Долго сидела рядом со мной у кровати старая женщина, тихим голосом рассказывая ужасные вещи. Услышал я, как после моего ухода из деревни женщины бросились меня искать, возглавляемые обезумевшей от горя женой умирающего Петра. Возбуждённая увещеваниями Варвары, задумавшей чёрное дело и обещавшей за выдачу меня ей излечить покалеченного, она привела ватагу горланящих баб в дом к Пелагее и, не слушая старуху, перевернула с ними весь дом, не забыв про погреб и забравшись на чердак. Не найдя меня, женщины наговорили Пелагее кучу гадостей и пообещали в случае смерти Петра учинить расправу.

Пётр умер под утро, ближе к четырём часам. Вся деревня не спала, встревоженная случившимся горем, по тёмным улицам точно привидения с факелами носились взад-вперёд по горбатой улочке какие-то люди, совершенно без толку нарушая ночной покой. Пелагея не спала в ту ночь тоже. Обиженная безумным поведением, она всё-таки не удержалась от того, чтобы не оторваться от окна, в которое ночь напролёт таращила глаза, и не выбежать на улицу, когда с другой стороны деревни, словно призывный звук, прозвучал, разорвав немую тишину ночи, истошный вопль, означавший только одно, что последняя надежда на чудо потухла, как догоревшая свеча.

Я слушал историю, рассказываемую бабкой, с широко открытыми глазами, хотя, казалось бы то, что случилось со мной за эти три дня, тот сон, липкий и тягучий, тот огромный полёт в небытиё, должен был взволновать меня гораздо сильнее и завладеть всем моим сознанием. Но этого не случилось, и, наверное, потому, что временами казалось, что ничего этого не было и вовсе. Мало какие страшные сны сняться человеку, и если о них постоянно вспоминать и думать, то можно сойти с ума и впасть в такое безумие, из которого не под силу уже будет и выбраться. Однако этот «сон» в отличие от каких бы то ни было других сновидений отличался ясностью той яви, в какой вставал всякий раз вновь и вновь, едва стоило мне закрыть глаза и подумать о нём, как о чём-то несуществующем, как о комбинации воспалённых видений отравленного мозга. И это было кошмаром, увязавшимся за моей подсознательной памятью и вносившим теперь в моё существование более резкие и глубокие тени. Всё окружающее представлялось теперь в ином свете, и будущее из мягких, округлых полутонов временами показывалось вдруг в уродливой угловатой своей предопределённости, которую нельзя было запомнить, но достаточно было увидеть, чтобы испугаться безысходности пути. Рок как скала в тумане маячил где-то впереди и, хотя нельзя было сказать далеко ли до неё, близко ли, совершенно очевидно было то, что не миновать её острых гранитных круч.

Старая Пелагея сидела и говорила, говорила, и будто бы сами по себе плыли перед моим воображением сменяющие друг друга картины, как будто бы я и сам лицезрел их все до единой.

-А где Алёна? — Поинтересовался вдруг я, спрашивая будто бы сам у себя. — Где Алёна.

В памяти моей однако всплыл совершенно другой образ. Я видел Веронику. Она улыбалась, как однажды, в далёкий и загадочный вечер, столько изменивший в моей жизни, когда нас ещё, казалось бы, ничто не могло разлучить, и мне верилось, что девушка питает ко мне те же удивительные чувства, заставляющие видеть мир как яркий пёстрый балаганчик удовольствий, которого почему-то не замечал раньше.

-Алена?! А где ей быть! Здесь Алена! Я вот видела её на днях… Да вот вчера, на похоронах Петра.

-Петра похоронили.

-Похоронили, конечно. А как же?! На третий день похоронили. Больше держать нельзя покойника.

-А ты ходила на похороны?

-Ходила так-т, конечно. Похороны-т у нас редкость. Скоро и мне в могилу. Так-т надо со стороны посмотреть, как это будет, а то и забыла, когда видела последний раз похороны.

-А я тут был один? — Спросил я у бабки после некоторой паузы.

-Один, — ответила она, но тут же спохватилась. — Да ты не бойся! Я уходила, — дверь хорошо заперла.

Я встал, почувствовав, что двигаюсь довольно легко, без признаков послекризисной слабости, подошёл к окну, выходящему на улицу и зачем-то выглянул на улицу, поймав себя на том, что ожидаю увидеть там нечто важное.

-Есть те, кому не помеха глухо закрытые двери.

-Это ты на что намекаешь?! — «Пантелеиха» обиженно повысила голос. — На Варвару что ли? Так я ей тоже не помеха!..

Но я уже не слушал Пелагею. На улице стоял Иван Лапша. Пастух ковырял землю носком своего поношенного, потерявшего всякий вид, бесформенного башмака, стоял, заложив руки за спину, и могло создаться такое впечатление, что он остановился на минутку, заинтересовавшись чем-то на дороге, и сейчас вот-вот пойдёт дальше, но полудурок не уходил, а всё стоял и маячил напротив окна, вдруг неожиданно глянув на меня исподлобья, словно почувствовал, что я выглянул на улицу. Удостоверившись, что я за ним наблюдаю, пастух двинулся в сторону леса, и, уже будучи на опушке, сделал такое странное, непонятное движение, вроде бы ни к чему не обязывающее, но до меня дошло шестым чувством, что он зовёт именно меня, а жесты его стеснены потому, что за ним наблюдает ещё кто-то.

Пелагея стала рядом со мной и выглянула на улицу.

-Чего-т ты там увидел? Прилип, как приклеенный.

Я отошёл к окнам, выглядывающим на дом Варвары. То ли напряжённое зрение подвело, то ли на самом деле, но занавеска в её окошке дёрнулась и застыла, будто кто-то спрятался за неё. Бросив выходя бабке: «Я сейчас!», я вышел на улицу, во двор и, оказавшись за калиткой, не спеша. Будто бы прогуливаясь, да ещё раздумывая стоит ли пойти в эту сторону или, может быть, направиться в другую, стал вышагивать, приближаясь к лесу.

Пастуха я нашёл, довольно далеко углубившись.

-Слушай, — взял он в свои руки мою кисть и стал разминать её в волнении, даже не поздоровавшись, как будто бы мы расстались с ним несколько минут назад. — Случилась страшная беда. Петр умер, и его похоронили.

Он глянул на меня, и я заметил в его зрачках лихорадочный, беспокойный огонёк.

-Ну и что? — В последнее время я стал замечать, что едва он заговаривает со мной своим добродушно-беспомощным голосом, как в моих ответах появлялись металлические, издевательские нотки сарказма, и даже инцидент с камнями ничему не научил меня.

-А то, что похоронили его не по правилам, без отпевания, без попа, без кадила, без каких бы то ни было обрядов церкви.

-Ну и что? — Я продолжал издеваться над ним, даже не чувствуя малейшей опасности.

-Надо точить осиновые колы!

-Чего? Ты что. Дядя, спятил?!! Какие осиновые колы!

-Обыкновенные, — невозмутимость пастуха выводила меня из себя, и ему, по-видимому, это нравилось. — Серебряных пуль у тебя нет… можно ещё виселицу поставить, но её уберут — слишком заметно. Так. остаётся ещё чеснок.

Он перебирал губами, глядя мимо меня, и я понял, что таким образом Лапша говорит сам с собой, составляя себе план действий. Однако из его болтовни совсем ничего не было понятно. Наконец, мне этот спектакль порядком надоел, и я сказал, как отрезал:

-Так, или ты сейчас всё по порядку мне объясняешь, чтобы было понятно, или сам занимайся чем угодно: хоть кол на голове теши у себя, хоть пули какие-то серебряные с чесноком ищи. Я пошёл.

-Постой, постой! — Пастух задержал меня порывистым движением, вцепившись в отнятую у него руку, и я почувствовал, как его ногти впились в мою кожу. — Постой. Ты хоть знаешь, зачем эти пули и кол осиновый.

-Мне надоели твои загадки, — я снова попытался отдёрнуть свою руку, но бесполезно.

-А что ты знаешь про вампиров? — Тихий голос придурка произвёл неожиданный эффект, и я почувствовал, как по спине загуляло целое стадо крупных мурашек. Жуть каких-то полуистлевших, обветшавших, полузабытых историй, едва сохранившихся в памяти с детских лет, когда летними вечерами мы, мальчишки и девчонки, собирались где-нибудь в укромном уголке двора или в запущенных, заброшенных садах нескольких разорённых дворов, находившихся в ближайшей округе нашей глухой городской окраины, пугали друг друга всякими небылицами про покойников, ведьм, гробы на колёсиках, чёрных котов, кладбища с шатающимися крестами и другую всякую всячину, стараясь рассказать как можно страшнее, но правдоподобнее, отчего эффект восприятия только усиливался, и от самых удачных историй девчонки визжали и долго не могли успокоиться, а мальчишки, хотя и хорохорились, но как –то теряли интерес к продолжению историй и не прочь были переместиться куда-нибудь в более людное место или затеять какую-нибудь шумную игру, чтобы визгами и вознёй разогнать подло притаившиеся в самой глубине душ страхи.

-Про каких вампиров? — Переспросил я машинально, хотя всё хорошо расслышал. Видимо, мне хотелось, чтобы я ослышался. Когда такие небывалые, существующие в далёком нигде вещи слышишь из уст взрослого, хотя и с видами на дурака, человека, хочется, чтобы это была плоская шутка, ну, на худой конец, неуклюжая попытка испугать.

-Про настоящих вампиров. Вурдалаков. Кровососов.

-Ну и что? — Моё присутствие духа стало куда-то пропадать, потому что вдруг показалось, что Иван Лапша скажет сейчас: «А вот что!», — и с аппетитом и кровожадным чавканьем вцепиться мне в горло.

-А то, что Пётр — вурдалак.

От этого, сказанного и шёпотом предложения крупные мурашки, мирно пасшиеся на моей спине неожиданно устремились куда-то вниз, набегая и набегая с плеч, будто бы подгоняемые невидимым ветром. Глаза пастуха горели торжествующе. Видимо, его достиг произведённый на меня эффект.

В спину повеяло холодом, будто бы кто-то пронзил её ледяным взглядом из-за близ стоящих деревьев. Я, с трудом преодолев скованность, обернулся, и тут мне показалось, что в подлеске, среди погружающихся в предвечерние мягкие, золотисто-розовые сумерки кустов и зарослей орешника мелькает то там, то здесь хищно улыбающееся лицо Петра-покойника, выслеживающего момент поудобней, чтобы вцепиться мне в шею. Однако оказалось, что это играют последние падающие в нижние слои леса лучи низко опустившегося солнца, встречающие там и тут на своё пути лоснящиеся, отблескивающие листья.

-Нам нельзя сейчас показываться вместе в деревне. Варвара может заметить. Но ты ступай, — Иван Лапша быстро заговорил всё тем же пугающим полушёпотом, — ступай, залезь на чердак к бабке Пелагее. Там много старинных книг. Среди них есть одна такая, обтянутая красным бархатом с оттиснутым золотом заковыристым иероглифом. Она толстая, страницы у неё по обрезу золочённые, а обложка закрывается на большую медную пряжку. Вот эту-то книгу открой и почитай. Там всё написано. Ты поймёшь… Иди, иди.

Пастух отпустил меня и стал подталкивать в спину. Я пошёл прочь, пытаясь выйти из оцепенения, но это не получалось, и было такое ощущение, что я как бы не весь, и часть меня, самая лёгкая и подвижная уже куда-то уплыла сама по себе. Вдогонку всё ещё раздавался голос Ивана Лапши:

-И смотри, двери сегодня никому не открывай. Пелагею предупреди. Она у тебя вроде бы, бабка богомольная. Пусть свечку перед иконой зажжёт, лампадку засветит, и молится пусть, молится… Скажи ей обязательно. А сам на чердак… И двери не открывай…

День быстро угасал, а я всё сидел у окна, чувствуя, как всё внутри меня остыло, и кровь стала вязкой и еле текла по жилам. Пелагея занималась стряпнёй, что-то бурчала себе под нос, и, когда выходила во двор, мне становилось жутко и хотелось, чтобы кто-то добрый, большой и сильный оказался сейчас рядом и сказал что-нибудь ласковое и тёплое, от чего стало бы не страшно и светло на душе. Но только бабка возвращалась в дом и притворяла за сбой дверь в сени, как желание это исчезало и вместо него оставалась пустота и пронзительное, ясное понимание того, что этого тёплого и большого не может быть рядом, потому что его вообще нет, а есть такие же беспомощные и суетные, пугливые и жаждущие вопреки всему покоя и счастья каждый в своём понимании людишки, и среди них, таких же как я сам, маленьких и тщедушных, нет никого, кто развеял бы моё одиночество, одиночество не то, внезапно и однажды нагрянувшее, нашедшее, как хмурая тучка на солнце, которое так же быстро, да ещё с ностальгическим сожалением должно было уйти, а ощущение другое, преследующее меня, как неутомимый и злой спутник, по жизни, то отступающий, отстающий на несколько шагов, то идущий совсем рядом, отчего, как сейчас, было особенно тяжело и тоскливо.

Время, всегда такое медлительное и ленивое в вечерние часы, неумолимо уносилось прочь, будто найдя в сдерживающей его мере пространства ккую-то безразмерную прореху, и едва я два или три раза собрался было затеять с Пелагеей серьёзный разговор о такой мифической, но ставшей вдруг реальной , почти ощутимой физически, стоило только представить , что где-то рядом бродит упырь, опасности, но тут же откладывал его в нерешительности и неясном ощущении, как за окном совсем потемнело, и стало действительно страшно.

Только подумал я, что надо собраться с духом и начать говорить, как в дверь дома кто-то постучался. От разорвавших сонную тишину резких, громких и смелых ударов, я вскрикнул невольно так, что «Пантелеиха», испуганно оглянувшись на меня, перекрестилась: «Свят, свят, свят!» видимо, ей всё-таки каким-то образом передалось моё тревожное настроение.

-Не открывай. Не открывай! — Попросил я Пелагею.

-Да что такое?! — Возмутилась она раздражённо, отодвигая тем временем с крюков балку-засов, какой на ночь запиралась дверь.

В сени вошла Алёна.

-Добрый вечер! — Поздоровалась девушка и сразу подошла ко мне с вопросом. — Ты тятьку не видел?

-Какого тятьку?

-Не придуривайся. Ведь знаешь всё! Тятьку, говорю, не видел, — Алёна и бровью не повела, блестяще проведя разоблачение.

Пелагея прошла мимо, будто бы и не слушая, о чём это мы беседуем, хотя её не мог не заинтересовать столь поздний визит и тема нашего разговора. Хотя бы слово «тятька», произнесённое довольно-таки громко.

-Не видел, — сам не зная зачем, соврал я ей.

-Врёшь же! — Тон голоса девушки был слишком фамильярным, и я понял, что она крайне взволнована, иначе бы она не позволила себе такого.

На этот её вскрик Пелагея обернулась, и я понял, что старая всё очень внимательно слушает, хотя и делает вид, что ей всё равно.

-Может быть, коров ещё пасёт?

-Какие коровы! Посмотри: ночь на дворе! — Обращение Алёны становилось всё более странным. Она отчитывала меня, как нашалившего мальчишку, всё более повышая голос и всё менее стесняясь присутствия кого бы то ни было ещё.

-Да не знаю я! — Мне удалось вспылить в ответ, едва я подумал, что в самом деле не знаю, где этот пастух: он ничего не сказал мне, кроме того, что… — Говорю — не знаю!

-Но ты его видел сегодня? — Уже более примирительно спросила девушка, и я сдался:

-Ну, видел! — Подумал при этом: «В самом деле, а чего скрывать-то?!»

По моему, настало самое удобное время, чтобы открыть свои карты и рассказать бабке и девушке всё, что я знаю, и то, что просил сделать непременно Иван Лапша, хотя насчёт Алёны её отец не распространился и забыл предупредить меня, можно ли ей что-нибудь рассказывать.

В нескольких словах, сославшись на то, что сам мало чего понял из рассказов пастуха, я объяснил суть, сказав, что якобы Пётр — какой-то необыкновенный мертвец, и сегодня ночью будет шататься по деревне, стучать в двери и заглядывать в окна, а потому открывать их ни в коем случае нельзя, и, к тому же, не мешало бы помолиться для большей надёжности.

Пелагея громко хмыкнула, но всё же пошла, открыла занавесочку в углу, засветила лампадку и принялась тихо молиться, стоя во весь рост, крестясь и будто стесняясь при нас опуститься на колени.

Я подошёл к ней и встал рядом, устремив взгляд на образки и иконы, пирамидкой заполнившие угол. Пелагея прервала молитву, опустив руку к груди, и от её взгляда у меня пропало всякое желание молиться вместе с ней, хотя именно в ту минуту ясная потребность обратиться к Богу посетила меня.

-А ты что, верующий что ли? — Вопрос её охладил мой религиозный порыв.

-Крещённый.

-Да мало ли что крещённый-т. Не мешай.

Я отошёл, решив, что Бог всё-таки услышит моё искреннее желание обратиться к нему, и подошёл к Алёне, сидевший в растерянности на лавке, погрузившись в размышления.

-Ты домой пойдёшь? — Спросил я её, тронув за плечо, чтобы девушка, очнулась от своей задумчивости.

-А, что?.. А-а, домой. Не знаю. Мне что-то не хочется.

-Тогда полезли со мной на чердак.

Алена посмотрела на меня с недоверием и только помотала отрицательно головой.

-А что ты будешь делать?

Девушка пребывала в растерянности и, видимо, была настолько вымотана потрясениями, что лишь устало опустила глаза и стала рассматривать свои пальцы. Я тронул её за плечо, испытав какое-то тёплое, тоскливо-сладкое чувство, похожее на сострадание, и вместе с тем нежности, но она повела им вперёд, и рука соскользнула.

-Не надо, не трогай меня, — услышал я её тихий голос.

-Ты хочешь у нас остаться? — Спросила Алёну подошедшая в это время Пелагея.

-Не знаю, — ответила ей девушка, не поднимая глаз и продолжая теребить руки.

-Ну, оставайся, пойдём, я уложу тебя спать.

«Пантелеиха» провела девушку к сундуку у окна, на котором вот уже почти месяц спал я, и постелила ей там.

-Спокойной ночи, — пожелал я Алёне.

-Спокойной ночи, — ответила она. — А где будешь спать ты?

-Да, ничего, я найду, куда мне деться.

Пелагея задёрнула шторку, отгородив импровизированный топчан от комнаты, и я, убедившись, что она пошла к себе в комнату, пошёл в сени, откуда на чердак вела узкая, пристроенная к стене наклонная лестница из жердей, прихватив керосиновую лампу.

На чердаке по колено было навалено сухого сена, и потому надо было особо осторожно обращаться с керосинкой, чтобы не учинить пожара. Здесь всякого запылившегося хлама, старья и негодных вещей, вроде стула с отломленной ножкой и треснувшего большого глиняного кувшина, скопилось такое множество, что среди него трудно было найти дорогу, и двигаться приходилось с большой осторожностью, чтобы не наделать шуму, зацепив нечаянно одну из наваленных до крыши гор барахла за какую-нибудь торчащую оттуда штуковину. Невольно создалось впечатление, что это затхлый чулан, в который нерадивый, ленивый хозяин складывает свои поломавшиеся вещи в надежде, что когда-нибудь кто-нибудь ему их починит, или он сам однажды возьмётся за это дело, засучив рукава, и всё сразу переделает, не оставив ничего поломанного, а пока… но Пелагее можно было простить такое запустение: бабка была одинока , уже стара и, видать, не поднималась сюда уже лет десять к ряду., потому что слой пыли покрывал всё вокруг точно серый девственный снег, скрадывая очертания предметов и производя впечатление нереального мира бутафорских декораций. К тому же, судя по таким предметам, как старый патефон с медной бляшкой «Механический заводъ г-на Зубкова» на боку, над захламлением чердака трудилось не одно поколение хозяев этого дома. Оставалось только удивляться, как под массой этих вещей, превращённых в антикварный мусор, потолки комнат в избе пребывали ещё в хорошем состоянии и не обвалились вниз. Видимо, дом был сделан добротно.

Я постепенно углублялся всё дальше и дальше, аккуратно облазя и перешагивая встречающиеся на пути завалы, но всё же нечаянными прикосновениями поднимая клубы тяжёлой пыли, обваливающейся вниз и затем поднимающейся всё выше. Среди этой массы хлама отыскать что-либо было делом безнадежным, тем более, что сам я не знал, зачем залез сюда. Иван Лапша не дал никаких пояснений и, может быть, действительно навешал мне лапши на уши, — ведь он же был дурак. Добравшись до одного края крыши, потом до другого, до третьего, я почувствовал себя настоящим ослом, которого водит за нос деревенский придурок, забавясь втихомолку, в тихой радости наедине с собой своим проказам и тому, как удаётся ему подурачить неглупого, не чета ему, человека, и думая, чего бы такого придумать ещё, чтобы продолжить свои пакости с легковерной и пугливой жертвой.

Представив себе ясно такую картину, я злобно сплюнул, вспомнив пастуха всеми недобрыми словами, какие только нашлись у меня в эту минуту, и направился к спуску с чердака. Уже спускаясь и стараясь попасть носком на тонкую жёрдочку, я поставил палку и, опёршись на что-то, покрытое пылью, почувствовал вдруг, что это что-то разъезжается из-под моих пальцев в разные стороны, валиться в люк, а нога моя, не успев встретить опоры, устремилась в прогал между жердянками, и уже в следующую секунду, описав невообразимую дугу и сделав кувырок, тело моё зависло на лестнице между небом и землёй в нелепой позе вниз головой, зацепившись ногой, под шум и грохот.

Глава 17.

Народу на вокзале было пруд пруди, и я до полночи стоял в очереди в кассе. Билеты были только на поезд, идущий утром, в одиннадцать часов, и мне предстояло целую ночь проволынить на шумном, многолюдном вокзале.

Места для сиденья были плотно забиты, пассажиры, кому не хватило кресла, ютились здесь же, на своём скрабе, примащивая, как только можно детей на своих сумках, корзинах и чемоданах. Едва какое-нибудь место освобождалось, как к нему тут же кидались с разных сторон и потом долго и злобно спорили, кому оно должно достаться. В конце концов чья-то брала верх, но порой дело едва не доходило до драки.

Понаблюдав за этим зрелищем, я понял, что здесь бесполезно чего-то дожидаться, к тому же мне очень не хотелось, чтобы на меня кто-то кричал. Перспектива оставалась невесёлая: всю ночь провести на ногах, слоняясь по огромному зданию из зала в зал, изучая киоски с газетами, забавные дорогие безделушки в частных ларьках, привезённые предприимчивыми дельцами «из-за бугра» и время от времени для разнообразия толкаться в очереди за булочками и кофе, чтобы хоть таким образом обмануть сон и усталость.

Пёстрая вокзальная толпа, не уменьшающаяся, а наоборот, лишь прибывающая, густеющая ночью, давала пищу для наблюдений. Среди дорожного люда, на замученных лицах которого неприглядной маской отпечаталась растерянность, близкая к капитуляции тяготами бесконечной дороги и усталость от неустроенности и необходимости ежеминутного бдения над своими вещами и пожитками, шныряло бесконечное множество шпаны и мошенников, ни сколько не стесняющееся редких стражей порядка, лениво вышагивающих среди полусонной массы, и даже вступающих иногда в открытую перепалку с последними, кончающуюся в конце концов стремительным бегством и исчезновением в монотонно идущей толпе. В туалетах набивались стайки стриженных подростков в пиджаках на вырост, важно с шиком, будто в самом дорогом ресторане, дымящих дешёвыми сигаретами, по деловому выпуская дым вверх и стараясь произвести впечатление. Они громко матерились, привыкнув, что никто не обращает на них внимания то ли из-за опаски, то ли от усталости, и зыркали на посетителей заведения колючими, наглыми, по-хозяйски обшаривающими взглядами маленьких пустых глазок, в которых не было ничего, кроме злобы и готовности к насилию. «Настоящие волчата!» — подумал я, когда такой взгляд полоснул по мне, и долго потом, встав в кабинку, не мог ничего сделать и пытался изобразить, что не могу найти и расстегнуть ширинку, чувствуя на спине холодные, рассчитывающие можно ли меня тряхнуть взоры.

По углам залов, в самых тёмных местах с большими тюками расположились целые таборы цыган, постеливших прямо на грязный пол новые махровые полотенца таких размеров, каких мне в жизни до того не приходилось видеть, и положивших на них вповалку один рядом с другим своих многочисленных чумазых детёнышей. Цыганки тут же приставали к незадачливым зевакам, осмелившимся пройти мимо, набиваясь погадать и рассказать «всю правду». Другие торговали всякой мелочью. Бородатые, лохматые мужчины либо спали, либо, собравшись в небольшие кучки, о чём-то говорили и спорили на своём непонятном языке.

Ради забавы в одном из таких мест я остановился, чтобы незаметно, издалека понаблюдать, как цыганка зарабатывает себе на жизнь, облапошивая доверчивого клиента. Она что-то показывала на его ладони, водя пальцем, энергично, красочно жестикулировала, улыбаясь, заискивающе заглядывая в глаза, а потом вдруг серьёзно надувала губы и вновь обращалась к ладони. Клиент то и дело лазил в карман и клал на ладонь одну за другой денежные банкноты, мелкие, но иногда и покрупнее.

Вдруг человек, которому гадала цыганка, что-то закричал на неё, бросился с кулаками, а она ловко сунув под платье, в лифчик скомканную пачку разноцветных купюр, тоже завопила как резанная, закрутилась, не давая сунуть нападающему, обманутому ею, руку к выманенным деньгам, и стала отступать.

Мгновенно подоспела помощь. Два цыгана, молодой и постарше, в годах уже, подскочили на её вопли и, даже не слушая объяснений человека, стали оттеснять его, пихая в грудь. Цыганка тут же будто испарилась, и, увидев такое дело, обманутый пытатель судьбы удалился.

Минут через пять, когда я уже собрался, решив с азартом: «Ну-ка, попробуй меня надуть, ведьма!», подойти к вновь появившейся на своём рабочем месте гадалке, этот человек появился снова, но в сопровождении милиционера.

-Товарищ милиционер, он меня пытался изнасиловать! — долетели до меня вопли цыганки, в панике, с присущей всему этому роду артистической способностью притворяться, показывавшей на подходящего мужчину, и отступающей, пятящейся при том так, будто ей и в самом деле было страшно так, что даже присутствие стража порядка не могло избавить её от испуга. — Он меня хотел изнасиловать! У меня свидетели!

Тут же подскочили два цыгана, и ни с того, ни с сего посреди коридора образовалась шумная кучка, откуда то и дело вздымались руки, неслась брань, цыгане норовили схватить человека за грудки, а милиционер бил их по ладоням, защищая потерпевшего. Уже по выражению его лица мне стало ясно, что дело безнадёжно, и я не удивился, когда минут через пять он пожал плечами, расписываясь в своём бессилии, и увёл мужчину прочь, чтобы ему ещё, не дай бог, не набили напоследок морду.

Следом за тем решил подойти и я, запрятав деньги как можно дальше, в самые потаённые карманы одежды, до которых пока доберёшься, десять раз успеешь опомниться и подумать: «Что ты делаешь?»

Цыганка стояла, вращая головой по сторонам и чёрным сверкающим взглядом отыскивая очередную жертву. Полоснула она и по мне, но не задержалась, может быть потому, что сам я шёл, пристально, с вызовом, не смотря на только что виденную сцену, уставившись на неё. Однако краем глаза женщина всё-таки стала наблюдать за мной, руки её нервно зашарили по карманам, извлекли оттуда замусоленную колоду карт и принялись тасовать их, а когда расстояние между нами сделалось не больше метра, с разворота, точно брошенным кинжалом, ей пришло в голову сразить меня прямым, сухим вопросом:

-Тэбэ чэго, парэн?

-Погадать, — ответил я ещё короче, парировав бросок.

-Погадат, — голос её с сильным акцентом сделался мягче.

-Погадать, погадать, — подтвердил я.

-На чом тэбэ погадат? — цыганка недоверчиво прищурилась, заподозрив во мне, видимо, переодетого милиционера (я облачился в туалете в гражданское незадолго до того).

-На чём умеешь. Я заплачу…

-Нэ надо, я дэнэг не бэру, — она махнула рукой и отвернулась.

-Но гадать-то — гадаешь?

Цыганка будто и не слышала.

-Ну погадай, пожалуйста.

Она пошла от меня прочь, но я последовал за ней, глазом однако кося на тех двух цыган, которые уже обратили на нас внимание и теперь ожидали только малейшего подвоха с моей стороны.

-Ну погадай, пожалуйста, — повторил я и догадался добавить. –Я не мусор, не мент я, честное слово. Погадай!

Цыганка остановилась, не спеша обернулась, сверкнув вороньим глазом.

-Ладно, давай ладон.

Я протянул ей руку, наблюдая за выражением её лица и готовясь про себя выдержать её психологическую атаку и не дать себя облапошить.

Минуты с две женщина просто смотрела на мою ладонь. Потом глаза её прищурились, точно онам заметила там что-то такое необыкновенное, что удивило и озадачило её. Брови её подпрыгнули вверх и поломались пополам, изогнувшись дугой. «Начинается, — решил я про себя, внутренне ещё больше подобравшись и сосредоточившись на мысли не давать ей ни в коем случае денег. — Ну, теперь держись!»

-Парэн, я нэ буду тэбэ гадат! — произнесла она наконец.

-Почему? — подумав про себя «Ага!», спросил я.

-Видэшь, — она повела пальцем, останавливаясь на каких-то пересечениях линий на ладони, — вот крэст, вот крэст, вот звэзда, вот звэзда, вот линий — совсэм плохой рука, совсэм плохой. Гадат нэлза — плохо будэт.

-Кому плохо? — меня так и подковыривало от того, что я знал, что ей сейчас надо будет давать денег.

-Мнэ плохо.

-А я денег дам.

-Нэт, парэн, нэ надо…

-Много дам.

-Говору — не буду гадат — боюс. Плохо будэт. Чэрт.

Она повернулась и пошла решительно прочь от меня.

-Подожди, постой, — попытался я остановить её, ещё не дойдя умом, что это не манёвр ремесла, а действительно отказ связываться со мной вообще.

Пытаясь воссоздать её последние слова в памяти, я задумчиво пошёл прочь от того места и вскоре набрёл на небольшую кучку молодых людей, одетых в униформу студенческих стройотрядов, которые редкими стайками энтузиастов бороздили страну в поисках романтики, развеивая классную тоску пыльных кафедр. Красивые девчонки и разнокалиберные парни и парнишки окружили плотным кольцом одного с гитарой, бородатого, в очках, видимо, самого бывалого, волка романтики, и слушали его пение. Оттуда доносилось тихо, едва слышно что-то из «дедушки Гребенщикова»:

… всё, чего было не жаль.

Он смотрел на следы её, жаждал воды её,

Шёл далеко в свете звезды её.

В пальца его вода превращалась в сталь.

Я остановился послушать. Голос бородатого и манера исполнения были похожи на автора, а мне нравилось многое из раннего Гребенщикова.

Слушал студенческое пение не я один. Несколько зевак тоже остановились неподалёку. На лицах одних была написана тоска, быть может, добрая зависть романтичной, не отягощённой бременем жизни молодости, другие прямо на глазах одухотворялись, воспринимая музыку, впитывая, вбирая в себя сок её мелодии и энергию ритма, отходя от суеты, расправляясь от сброшенного груза бытия, расцветая, как цветы от прикосновения солнца, и улетая, уплывая душой куда-то далеко, в давно позабытые грёзы.

Рядом со мной остановился какой-то лейтенант в новенькой, с иголочки форме, так же заслушавшись. «Зелёный!» — презрительно подумал я, придирчиво окинув его с ног до головы и непременно найдя, что обмундирование на нём сидит мешковато и неуклюже, и это портит всё впечатление от его восприятия. «Зелёный!» — подтвердил я сам себе для большей убедительности в правоте своей надменности, хотя сам был таким же «зелёным» и неотёсанным, как и он. Мне хотелось утвердиться в собственных глазах и, быть может, ещё и потому, что молодой офицерик был в форме, и этим выигрывал у меня своим положением при мундире.

Лейтенант стоял рядом, слушал и не собирался уходить. Соседствовать с ним мне было трудно, и потому я решил удалиться, хотя хотелось самому соприсутствовать здесь, потому что на всём вокзале, пожалуй, не было места отрадней. Это был единственный уютный уголок, привлекавший к себе загадочным теплом общения с простыми и хорошими ребятами, которые, не таясь, пели то. что им хотелось, не взирая на свою усталость. И их тесный кружок, их неутомимый энтузиазм, исходивший от них волнами энергии, их незатейливая, красивая и странная в то же время песня нравились мне, да и не только мне, но и всем, кто стоял, собравшись вокруг них. Всё остальное пространство вокзала сквозило лишь холодом и неустроенностью от тысяч людей, сорвавшихся в дорогу волею судеб, от мрачного их вида и усталых лиц, от плача и криков капризничающих детей, быстрее своих родителей сдающих в тяжёлых условиях переездов и кочевья, которые затихали под высокими сводами, на лестницах и переходах огромных и равнодушных к своим ежечасно меняющимся обитателям залов.

-Дяденька, дай рубль, жрать охота! — вынырнул вдруг передо мной пострелёнок-оборванец. Он тоже не терял даром времени и надоедал пассажирам вымогательством небольших сумм денег, приставая к ним со всяческими душещипательными уловками.

На вид мальчонке было лет тринадцать, но тощий и худосочный, в полуоборванной, полуистлевшей одежде, сквозь дыры которой там и тут выступали участки голого тела, выглядел гораздо моложе и беспомощней своего возраста.

Я посмотрел на него и долго не мог ничего ответить от неожиданности. Потом попытался сообразить, что же, собственно говоря, он от меня хочет.

Деньги у меня ещё были, и дать рубль оборванному мальчишке было не жалко. Однако при напоминании о еде, мне самому захотелось поесть, и я решил так:

-Слушай, я даю тебе рубль, а ты показываешь мне, где можно поесть, дёшево и сердито. Идёт? — в вокзальных буфетах не было ничего, кроме засохших булочек и жаренных кур с запашком, да и в сухомятку есть не хотелось.

-Идёт, — согласился мальчишка, — давай рваный.

-Нет, ты меня сначала отведи, куда договорились, — закивал я головой. — Ваш брат такой — ищи-свищи потом.

Мы вышли с вокзала и направились куда-то, виляя по узким улочкам между спящими, тёмными многоэтажками и пересекая пустые тихие дворы, отойдя довольно далеко от вокзальной площади.

По дороге я заговорил с подростком, опасаясь, как бы он ни завёл меня не туда. Судя по всему, это был беспризорник, и ему ничего не стоило сейчас привести меня в логово, где обитала его банда. Однако, если он недавно бродяжничает и существует пока лишь сам по себе, то за такой финал можно было не опасаться.

-Ты сам-то московский?

-Твоё какое дело? — грубо ответил мне мальчик.

-Ну, как какое… Большое. Во-первых, ты младше и потому, если старший по возрасту задаёт тебе вопросы, ты должен на них отвечать. Во-вторых, мне всё-таки интересно, почему ты ночью на вокзале и что ты там делаешь.

-Твоё какое дело? — ответ был в той же интонации.

Не выдержав, я догнал подростка, шедшего чуть впереди, и в сердцах, чувствуя, как взыграла, закипела кровь, развернул его, как юлу и схватил за грудки, оторвав от земли:

-Слушай, ты, шкет, ещё один такой ответ, и я тебе морду в кровь расквашу! — у меня не было сомнений, что сейчас, попробуй он огрызнуться ещё хоть как-нибудь, я привёл бы угрозу в исполнение.

Мальчишка испуганно округлили глаза и словно проглотил язык.

-Ты не смотри, что я такой добрый. Выведешь — получишь!

Я опустил его на землю, потому что мне стало жалко его. В эту минуту он показался мне таким несчастным и беспомощным передо мной, испуганным неожиданным поворотом событий и сердитым «дядей», что руки сами собой отпустили его одежду. Моё детство было ещё не очень далеко, и потому, может быть, я почувствовал, что заставил испытать этого человечка, которому и без меня было несладко в жизни. Сердце сокрушённо заходило в груди.

-Ладно, идём, — произнёс я.

Мальчик молча двинулся вперёд, но уже не так уверенно и быстро, как до того, а будто в раздумье, опустив голову. Возможно, он пытался теперь сообразить, что же случилось, но может быть, собирался броситься наутёк, напуганный моей реакцией на привычное для него собственное поведение, и то ли вовсе сгинуть, то ли позвать подмогу и вернуться, чтобы отомстить.

-Чего молчишь? — его поведение нуждалось в мягком контроле с моей стороны, и если парнишка и собирался в следующий миг задать стрекача, то теперь готовность его несколько развеялась: надо было отвечать.

-Ничего, — буркнул он.

-Так ты сам-то откуда?

-С Питера.

-А в Москве что делаешь? — я почувствовал, как собеседника так и подмывает ответить мне снова эдак по-хамски.

-Я что, в милиции, что ли?

-Да нет. Я ж по-дружески тебя спрашиваю.

-Ни фига себе — по-дружески! А чего за куртку хватаешься?!

-Потому что ты мне хамишь.

Мальчишка снова замолчал, но я не собирался ждать, пока он соберётся с духом и задаст стрекача.

-Так чего ты в Москве делаешь?

-Путешествую.

-А как же мамка с папкой? Они же с ума сходят!

-Детдомовский я.

У меня не хватило сил продолжать в том же духе. Я вдруг почувствовал острое сочувствие к мальчику, такому же одинокому, не нужному никому и, быть может, даже самому себе, кким теперь был и я.

-Так ты, братец, тоже сирота? — я прижал его рукой к себе, и мы пошли рядом. Мальчик только посмотрел на меня из-под плеча как-то странно, изучающее: не врёт ли «дядя». А я был никакой не «дядя», я тоже был ребёнок, только взрослый ребёнок, всеми забытый и оставленный, потерявший дом и даже саму надежду обрести когда-нибудь его тепло. Мне вдруг очень захотелось, чтобы кто-нибудь родной, большой и тёплый, ласково прижал меня к себе и по-отечески, по-родительски, с любовью погладил меня по голове.

-Идём, брат, я тебя покормлю.

Мальчик привёл меня к какой-то захолустной, грязной и обшарпанной пельменной, работавшей круглосуточно. Не смотря на ночное время здесь было много народу, и мы пристроились в конце длинной, через весь зал очереди.

С десяток столов, находящихся в центре зала, были заняты посетителями, поедавшими свой ужин. Уборщица лениво ползала между ними и, вытирая освободившиеся места, когда тихо, а когда и криком требовала от поевших убирать за собой посуду, если они пытались уйти просто так.

Очередь продвигалась медленно, и я обратил внимание на двух стоящих немного впереди парнишек. Они были такие же оборванцы, как и тот, с которым мы пришли сюда. Одному было лет восемнадцать, другой был ровесником моего спутника. Ребятки вели себя странно. Тот, что был постарше, уселся на свободное место за столиком, а младший, набирая на поднос тарелки с блюдами и закусками, то и дело подлазил под перила вольерчика, отгораживающего очередь от зала, и передавал тому на стол половину из того, что брал. Делал он это, когда раздатчица, пополнявшая полки новыми порциями, отворачивалась или отходила вглубь варочного цеха, на виду у рядом стоящих с ним в очереди людей, которые будто бы и не замечали происходящего. Между мной и этимим двумя было несколько человек, и я не решался сделать малолетним воришкам замечание, не то опасаясь их реакции, не то не желая наделать много шума. Всё делалось, будто так и надо, и, может быть, в самом деле здесь было так заведено.

Я хотел спросить об этих двоих у своего мальчугана, но он сам сказал мне:

-Вон те двое, они со мной вместе живут.

-А что они делают?

-Как что? Воруют.

-И что, здесь всё время так?

Мальчик пожал плечами:

-Когда как…

-И ты тоже? — наши взгляды встретились, и я понял, что лучше не слышать его ответа и не залазить в дебри, в грязь чужой жизни.

Меж тем двое ловкачей уже накрыли себе полный обед. На подносе у младшего остался какой-то дешёвый салат, и, подходя к кассе, он поставил ещё два стакана суррогатного кофе, а потом расплатился, как ни в чём не бывало. По моему, никто из свидетелей безобразия не сказал ему и слова.

-Набирай всё, что хочешь, — сказал я мальцу, и тот сделал это от души, здорово нажав на дармовую.

Мы сели за столик рядом с прохвостами, и повернувшись к ним я всё-таки сказал, не выдержав:

-Ребята, совесть надо иметь.

-А те чё? — послышалось за моей спиной вызывающе.

Я снова повернулся. Спрашивал старший. Взгляды наши встретились, и я с трудом заставил себя переглядеть его.

-Не чё. Я говорю: совесть надо иметь.

-Какую совесть?

-Обыкновенную. Человеческую.

-Ну-ну, — парень отвернулся, и я тут же услышал его чавканье.

Мы поели и направились к выходу.

-Зря ты это, — сказал мне мальчишка.

-Чего это? — не понял я.

-Связался с ними зря.

-Но ведь кто-то же должен их приструнить.

Мальчик посмотрел на меня, и я понял, что мы говорим с ним на разных языках.

У выхода нас уже ждали.

-Ну чё, фраер? Чё ты лезешь? Чё понты наводишь? — тот, что был постарше, двинулся ко мне, и я ощутил, что оробел перед его наглостью. — Ну-ка, пошли за угол, я с тобой разберусь.

Нужно было что-то делать, собраться с духом и применить золотое правило победителя: бей первым, — дававшее большую часть шансов на успех.

Парень приблизился, и. когда он потянул свою руку куда-то к моему воротнику, видимо собираясь взять меня за шкирку, я через силу заставил себя ударить ему в лицо. Сделать второй удар было уже гораздо легче. Третий прошёл как по маслу.

Он и не ожидал от меня такого, и потому не предпринял никаких попыток защититься, только схватившись за лицо ладонями и что-то захрюкав, забулькав в гневе. Второй раз я дал ему в челюсть, третий — ногой в пах.

Парень упал на тротуар в грязь и слякоть. Его младший спутник отступил на несколько шагов, тараща на меня глаза. Я хотел уже остановиться, но не смог совладеть с собой.

-Это тебе за первое, это тебе за второе, это тебе за третье, а это тебе за твою наглость! — я пинал его ногами, не разбирая, куда наношу удары. Мне даже захотелось, чтобы ему было побольнее, и чтобы он надолго запомнил урок.

В это время из дверей пельменной вышло несколько человек, и кто-то из них закричал:

-Что же это вы делаете?!

Я остановился, прийдя в себя.

-Что же это вы делаете?! — подскочил ко мне какой-то мужчина довольно щуплый, но, видимо, расхорохорившийся от того, что я обратил внимание на их слова. — Я тебе сейчас…

Я оттолкнул его, почувствовав новый прилив ярости, едва он замахнулся на меня.

-Дядя, иди отсюда! Ты бы лучше в пельменной вот этому вот и вон тому сделал замечание, когда они с прилавка таскали, — я процедил это сквозь зубы, а потом выматерился.

Вышедшие на улицу стояли, глядя на меня удивлённо и испуганно, примолкнув в предчувствии, что им тоже может достаться. Парень стал подниматься с земли, сев и пытаясь встать, но я уже выпустил весь заряд ненависти и не мог больше ударить его. Теперь он сидел, вытирался и отплёвывался, поглядывая на меня. Люди стали расходиться. Те новые, кто выходил из пельменной, лишь молча бросали в нашу сторону короткие взгляды.

Пауза затягивалась не в мою пользу. Следовало бы врезать ему ещё напоследок и удалиться, но я не мог этого сделать. Уйти же, не ударив, значило оставить ему шанс и желание догнать и попробовать отыграться: наверняка у него был нож, которым тот просто не успел воспользоваться. Мне не хотелось, что на меня напали со спины, тем более, что их было двое, а, может быть, и трое, потому что малец, которого я накормил, мог переметнуться на их сторону. Впрочем, он и без того не испытывал ко мне дружеских чувств и наверняка не стал бы участвовать в драке на моей стороне, повторись она снова, и в лучшем случае остался бы только любопытным наблюдателем. Эти двое были ему в сотню раз ближе, с ними он делил и пристанище, и судьбу, и в последствии бесспорно схлопотал бы себе большие неприятности.

-Ну что, фраер, сладил? — послышался голос старшего, всё ещё сидевшего на земле. Он трогал и вытирал губу. — Ладно.

Я знал, что сейчас надо ударить, ударить его ещё раз, но в голове была какая-то каша. В памяти почему-то всплыла Вероника. Она целовалась с Бегемотом, и я подумал: «Быть может, мне просто приснилось всё то, что, как кажется, было?»

Тысячи дурацких мыслей совсем не кстати лезли в голову. Стихи роились и гудели своё, назойливо требуя обратить на них внимание, и лишь одно трезвое, как заклинание, простое сочетание: «Надо уходить», — прокладывало сквозь весь этот хаос путь к спасению.

Уходить действительно было надо. Избитый мною парень всё ещё пытался подняться с земли, другой же стоял чуть поодаль, испуганно таращась. Мой спутник околачивался где-то сзади, на углу дома.

Я смачно сплюнул для пущей убедительности, чтобы кому-то было неповадно меня догонять, и пошёл прочь. Парнишка увязался за мной.

-Всё равно, зря ты с ними связался, — снова заключил он.

-Это почему же? — мне совсем по-мальчишески хотелось почувствовать себя героем.

-Мне теперь достанется.

-Да, но ты здесь при чём?

-Я? Я-то не при чём, — подросток тяжело вздохнул, — но морду мне всё равно набьют.

-А ты с ними не живи вместе, уйди куда-нибудь.

-Куда? — мой собеседник скептически улыбнулся. — Здесь все друг друга знают, и меня всё равно отыщут.

-Неужели у вас всё так круто? — удивился я.

-Не знаю, круто ли, не круто. Только врать мне не зачем…

В переулке между домов я остановился, чтобы облегчить мочевой пузырь. Парнишка последовал моему примеру.

-Хорошо ночью: можно где угодно это сделать, — произнёс я. Чтобы хоть как-то оживить молчание.

-А мне всё равно, я и днём это могу сделать, — ответил беспризорник.

-Что, прямо на людях, посреди улицы? — вопрос мой прозвучал с нарочитой иронией.

-Да нет, зачем же? Так менты ещё, чего доброго, заметут. А вот в подъезде — можно.

-Ну, так — в подъезде…

-Так люди и там ходят. Они возмущаются, а я стою и делаю, что мне нужно.

-А если другое что приспичит, посерьёзнее?

-Тогда сижу.

-И что, никто замечания даже не сделает? Так все мимо спокойно и проходят?

-Да нет, я же не на лестничной клетке. Мало где в подъезде закутков?

Мы подошли к вокзалу.

-Ну что, ты хоть наелся? — поинтересовался я, собираясь таким образом подвести дело к прощанию и просчитывая, во сколько обошёлся мне этот обед.

-Ага, только бы ты мне лучше рубль дал, — ответил мальчуган.

-Это почему же?

-Изобьют меня.

-За что?

-Выручки нет. К утру должен полсотни принести.

-Кому принести?

-Кому, кому. Пахану.

-А это кто такой ещё? Зек что ли какой?

-Зек, — он кивнул, согласившись, головой. — Он нами заправляет. И ещё этими, которые со шляпами сидят.

-Нищими, что ли?

-Во-во, нищими. Он с них и с нас каждый день качает. С нас по полтиннику, а с них — не знаю сколько, но, наверное, больше, скорее всего больше, потому что у них сбор больше.

-А эти, — я показал кивком головы назад, намекая на тех двух, что были в пельменной, — тоже ему платят?

-Не-е, они не попрошайничают, они воруют. Это уже на ступень выше считается. Но с них он тоже берёт — вещами или жратвой. А мне пятьдесят рублей надо, иначе бить будут.

-Да за что же ты ему пятьдесят рублей даёшь? — возмутился я.

-За то, чтобы не бил.

Я помолчал, а потом поинтересовался.

-Может быть, тебе пятьдесят рублей дать, — мне было жаль предлагаемых денег. Но было жалко и паренька.

-Не, не надо, — ему, видимо, тоже было неудобно передо мной, — ты и так напоил меня, накормил…

-Хочешь, я с тобой пойду? — я не знал, как отблагодарить мальца за его встречное сочувствие, и, не замечая того, норовил сунуть голову в пасть льву, и не просто сунуть, а поглубже…

-Не-е, не надо! — махнул он рукой, но потом вдруг встрепенулся. — А, впрочем, пошли. Только смотри, у них там пушки имеются, и финки, стреляющие лезвиями. Там каюк.

-Ничего, — подбодрил я сам себя, чувствуя, что лев решил закрыть рот, оставив там мою голову. — Ничего, пойдём…

На этот раз парнишка привёл меня в какие-то руины, соседствовавшие с начавшимся строительством. По дороге, оказавшейся не слишком долгой на этот раз, — мы прошли до конца перрона, потом с полкилометра вдоль путей, и попрыгав через заборы, канавы, заросли сухой колючей травы и буераки, оказались в не доломанной пятиэтажке, — я узнал, что его зовут Максим, что он сбежал из детского дома полгода назад, уже во второй раз , и ближе к зиме собирается вновь вернуться в холодные и ненавистные стены приюта — «переждать холода». В прошлый раз о его возвращении с успехом позаботилась милиция. Теперь он рассчитывал сделать то же самое, но чуть позже: ещё было не так холодно.

Мы поднялись на третий этаж здания по полуразрушенной и опасной лестнице одного из подъездов. Здесь, в одной из разорённых квартир с закопчёнными стенами, выломанными дверями и растасканными полами, вповалку, укрывшись чем попало мёртвым сном спали подростки. Посередине в небольшом пустом круге на бетонной плите перекрытия догорел, но ещё подавал признаки жизни белым, тощим дымом небольшой костёр из обломков ящиков. Здесь же несколько пустых бутылок.

Глава 18.

Когда шум смолк, и пыль, водопадом обрушившаяся вниз, рассеялась немного, я прислушался: не потревожит ли этот грохот Алёну или Пелагею, но в доме стояла мёртвая ночная тишина. Высвободившись из неловкого положения, я обнаружил, что уронил на пол в сенях какие-то толстые, тяжёлые книги. Некоторые из них, ударившись при падении о жерди лестницы, рассыпались, развалились, разлетевшись на страницы по всем сеням, и потребовалось довольно много времени, чтобы собрать их, опасаясь, что в любую минуту в дверях может появиться Пелагея Пантелеевна и устроить мне форменный скандал за непозволительное любопытство и самовольное посещение чердака её дома. Хотя отношение бабки ко мне было заботливым, у него была и оборотная сторона, с которой мне тоже пришлось столкнуться, и теперь она бы наверняка устроила мне взбучку, не взирая на то, что я её гость.

Было уже около полуночи, когда, наконец, удалось сложить в толстые кожаные переплёты, потемневшие, покоробившиеся и погрубевшие от времени, ветхие, рвущиеся от любого неосторожного движения странички во многих местах дырявые и истлевшие по углам. Завершив это кропотливое дело, с трудом дававшееся в полумраке, разгоняемом лишь блёклым светом лампы, стоявшей наверху, на краю люка, и сделанное, скорее всего, неправильно, потому что на страницах, писанных от руки, не было привычных порядковых цифр, а вместо этого кое-где, где ещё уцелели, виднелись странные, непонятные знаки и буквы, я полез с кипой тяжеленных книг под мышкой на чердак и там, усевшись поудобнее над открытым отверстием, стал изучать найденное. Быть может это имел ввиду пастух Иван Лапша?

Я вспомнил, что он говорил про какую-то толстую книгу, обтянутую красным бархатом. «Ах, да! Вот про что я забыл. Он же говорил про книгу! — Подумал я. — Но всё же откуда эти книги здесь взялись? Когда я залазил, их вроде бы не было…»

Среди горы старинных книг той самой книги не было. Я спустился вниз и, на всякий случай заглянув из сеней в комнату, обнаружил её, толстую, обтянутую красной бархатной обложкой с огромным, на весь титульный лист иероглифом, теснённым золотом, с золочёнными по обрезу страницами и большой медной застёжкой, отделанной чеканкой. Взяв её в руки, я залез обратно на чердак и, открыв щёлкнувшую пряжку, осторожно заглянул внутрь.

Из щели между страницами посыпались какие-то листы бумаги, и, подняв их, я убедился, что это письма, сильно помятые, пожелтевшие от времени. Бумага их ломалась как сушёная листва и рассыпалась под пальцами в мелкую крошку, почти прах, поэтому долго пришлось повозиться с ними, пока, наконец, я собрал их ладонями и осторожно, стараясь не дышать, поднёс к лампе.

Текс был написан на каком-то старом, может быть, древнеславянском языке, но пребывая в крайнем волнении, я вдруг с удивлением обнаружил, что могу уловить смысл написанного.

«… имею предупредить вас, что времена нынешние не способствуют спокойствию и блаженству, в коем теперь многие пребывают, и по всему указывают, что близиться конец света, и в скорости Христос сотворит второе пришествие на грешную и будет карать грешников.

На это хотел бы обратить ваше внимание одним свидетельством.

Лета 1477 возраста 47 годов похоронен был некто князь Влад IV, король Романии, известный тем, что сумел объединить три разрозненных княжества: Молдавию, Валахию и Трансильванию, обременённые гнётом Оттаманской империи, в сильное государство, выступил против турков с отказом платить дань и разбил наголову турецкие войска. Однако сие деяние сопровождаемо было чрезмерной жестокостью и насилием по отношению к сопредельным князьям, равным с ним по знатности и положению. Одного из них, князя Трансильвании Петра, отказавшегося объединяться с Валахией, Влад IV, или, как известен он был ещё, Влад Дракула, тут же при гостях и прислуге посадил во дворе на кол и с удовольствием наблюдал за его муками. Князя же Молдавии Алексея поставил он пред зрелищем сим и, взяв его по трусости и малодушию, создал королевство Румынию и затеял войну с турками, над коими одержал немалое число побед, чем принёс много приятных и радостных подвигов христианскому миру.

Нисколько не сомневаюсь, что слухи о его похождениях достигли и ваших краёв, коль скоро в те года были вы, милейший, в добром здравии, о чём и в нынешние времена молимся Богу. Однако вряд ли вы знаете, сколь кровавы были его войны, и наряду с турками ещё в большем количестве он истребил подвластного себе народа и держал сей в вечном страхе пред господином и его лесным воинством, показывавшемся на свет Божий только для брани, грабежа и разбоя. Не берусь утверждать, сколько людей загубил правитель Румынии, однако, думаю, что числом таким можно было бы заселить десять городов, да десять раз столько деревень.

Кровавые деяния князя не мешали пребывать ему членом христианского ордена Дракона, основанного во многих землях лета 1418, и мир христианский на удивление безропотно и благодушно лицезрел в рядах своих кровавого убийцу, которого не раз превозносили в его победах, не обращая внимания на средства достижения оной. Мирское имя князя, Влад Телеш, едва ли кому знакомо, но стерегитесь человека с подобным ему.

Вынужден писать вам, светлейший, сие, дабы вразумить в вашем лице всё братство, а именно, потому что сам в лице князя Дракулы узрел нечистую силу, свившую мерзкое гнездо своё в светлых рядах наших, и открываю вам сие.

Имея от Бога жить в близи от описываемых мест, мог бы я сообщить большие подробности, но за неимением возможности уделить тому достаточно времени, стараюсь описать всё возможно короче и подробнее.

Князь Влад IV, Дракула, умер при вестма загадочных обстоятельствах, причём нет ни одного достоверного свидетельства, была ли смерть его насильственной или естественной, хотя по случаю сему ходит множество противоречащих один другому слухов и кривотолков, ничем, впрочем, не подтверждённых.. при отпевании и погребении его тела произошло несколько странных недоразумений и происшествий, свидетельствующих проницательному уму, что дело тут нечисто. Сам я явился невольным свидетелем того, как некто девица N, проявившая в храме чрезмерное отчаяние и скорбь по именитому покойнику, в ту же неделю найдена была бездыханной и лишённой совершенно крови в собственной спальне в доме своего отца, который утверждал при встрече со мной, пребывая в странном состоянии, что накануне ночью видел огромного волка, блестевшего в лунном свете, прыгнувшего в сад усадьбы. Перекрестившись в ужасе пред увиденным, господин этот больше не видел ничего, и отойдя от окна, лёг спать и лишь глубокой ночью проснулся от страшных звуков.

Мне известны ещё многие случаи, случившиеся в то же время в окрестностях Бухареста, недалеко от которого был похоронен князь Влад Телеш. Затем стали они повторяться и участились в всей Валахии и Трансильвании.

С тех пор минуло десять лет, но я всё же не бросил своих наблюдений за жуткими случаями, география которых стала всё больше смещаться на север и восток от Румынии, и потому, думаю, в скорости может достигнуть ваших мест. Буду молить Бога, дабы этого не случилось. Молитесь и вы, святейший, и пусть особенно усердствуют в молитве братья, и тогда чаша зла минует вас…»

Письмо обрывалось. Дальше текст его был отломлен и рассыпался в прах под моими пальцами.

Лихорадочно я принялся отыскивать продолжение, и от неловких движений поломалось ещё несколько страничек, быть может, принадлежавших другим посланиям. Бумага сыпалась в пыль от малейшего неосторожного движения, что доставляло мне много огорчения.

Наконец, взяв себя в руки и действуя снова с предельной осторожностью, я поднёс на дрожащей от напряжения ладони ещё одну ветхую страничку. Почерк совершенно не походил на предыдущий, да, видимо, и письмо было написано совершено в другое время и другим человеком. Заинтригованный любопытным содержанием писем, написанных безумно давно и неизвестно кем и на каком языке, я и удивиться был не в состоянии, каким образом удаётся мне прочесть это:

«Ваша святейшая милость!

Не знаю, как и начать своё обращение к вам, и после долгих раздумий решаю без лишних фраз перейти сразу к волнующему меня и не только меня, но и многочисленных соседей моих, а также жителей нашей и окрестных селений, крестьян, их хозяев, да и всех благочестивых обитателей округа, добрых христиан, находящихся под вашим покровительством и видящих в вас добрых защитников наших.

Сам я доктор, питающий любовь к доброму, но бедному народу ншему, крестьянам, над которыми имеете вы пребывать в обители, уготовая себе жизнь небесную, и противу многих правил живу в барском доме на правах личного врача, но и оказываю милость в излечении холопов добрейшего покровителя, которые и без того мрут как мухи, да не будет сие богохульствием.

Хозяин, пан Гложич, хотя и добрейшей натуры человек, иногда, всё-таки случается, бивает крестьян за проступки, непослушание и для усмирения нраву. Потому случается, что оные, особо по молодости, бегут в надежде изменить своё существование. Таких, конечно же, немного, и пусть ваша святейшая милость не думает, что я собираюсь защищать горделивцев и непокорных и просить того же у вас. Вовсе нет! Напротив, в душе моей чисто христианской и богобоязненной пребывает смиренная покорность пред судьбой, ниспосланной мне в чистилище Господом нашим, но, следуя заповедям, я вовсе не могу и судить их за что-либо, ибо не вправе на то.

Речь моя идёт о неком событии, происшедшем при всём этом, и, насколько дано мне думать, непременно требующем Вашего наимилостивейшего вмешательства.

Начну с того, что быть может, вам известно, а именно, с того, что господин Гложич, сам будучи польского рода, терпеть не может у себя в доме прислуги из местного народа, а выписывает себе наёмных домашних из Европы, кои и приезжают в наши края со всем своим скарбом специально каретой и также убывают по окончании контракта.

Года с полтора как пан Гложич выписал откуда-то из Балканских земель, в точности-то я и не знаю, да никогда, имея множество других забот, этим и не интересовался, слугу Ёжива, не то сербиянина, не то болгарина, не то словака по национальности (к своему стыду, я не знаток и не любитель антропологии, хотя многие мои коллеги и страстно увлекаются этой наукой, и вообще, считаю и различаю людей по некоторым другим качествам, характера скорее душевного, нежели этнологического).

Ёжив этот был конюхом господина Гложича и в службе своей справлялся прилежно. Человек он был ничем не примечательный кроме того, что с мужиками общался очень редко, да и не считал себя им равным, был замкнут, скуповат по причине отдалённости от своей земли, частенько портил девок, бесспорно греша и обрекая тех в будущем на суровое наказание при выданье замуж и использовании паном Гложичем права первой ночи.

Ёжив никогда не ходил в церковь, потому что по вере, насколько мне известно, был мусульманином, коим стал, будучи пленённым турками. Спасая себе жизнь, он обратился в другую веру и вступил под зелёные знамёна Ислама, много позднее дезертировал оттуда, вернулся на родину, но остался в мусульманстве.

Надо сказать, что пан Гложич относился к вероисповеданию своего конюха довольно терпимо, хотя и до последнего времени был добрым христианином.

Ваша милость! Возможно, вы и устали читать моё запутанное пространное послание, но не сочтите за труд и прочитайте, ради Бога, его до конца. Обстоятельства того заслуживают.

Прошлая зима, как Вам известно, выдалась холодной, и конюх Ёжив сильно простыл. Я пытался лечить его, но симптомы болезни были несколько другими, нежели при простудных недугах и воспалении лёгких, и, несмотря на мои усилия, Ёжив угас, как свечка, и едва только земля стала отходить , его хотели похоронить на краю монастырского кладбища (я надеюсь, что вы ещё не утратили память о своём глубоком возмущении тем фактом, что под стенами монастыря хоронить вздумали иноверца). Но после закопали где-то не то в лесу, не то в примыкающем к нему углу барского сада, не сделав никакой приметы могилы, кроме воткнутого в землю шеста, который в скорости пропал.

Пан Гложич был весьма расстроен всем случившимся. Но по причине наступления весны и невозможности долгого ожидания замены внезапно скончавшегося слуги из Европы взял конюхом холопа Тараса, своего крепостного, юношу, которого по причине не совсем справедливого отношения частенько наказывал за нерадивый уход за лошадьми.

В конюшне у пана Гложича после смерти Ёжива действительно стали происходить неприятные вещи, и самая плохая из них заключалась в том, что одна за другой в течение мая пропали четыре лошади, по одной каждую неделю. Господин Гложич после каждой пропажи жестоко избивал нового конюха и становился от того всё свирепее и свирепее. Он предполагал, что где-то поблизости появились цыгане-конокрады, которые прослышав про замечательных рысаков пана Гложича и их именитое происхождение, а также великолепную породу, повадились похищать лошадей, пользуясь вислоухостью нового конюха, не умеющего устеречь барское добро. Своими переживания, а пропажа каждого жеребца тяжело переживалась паном Гложичем, он делился в минуты отчаяния со мной, стремясь найти таким образом выход своему горю.

Между тем, залечивая глубокие раны конюха Тараса, оставшиеся от панской плётки, я услышал от него удивительную историю. Бедный юноша рассказал мне, что как мог сторожил лошадей, и два последних раза, находясь поблизости от конюшни, видел, что необыкновенный, будто светящийся, как Луна волк, прыгал в окно и оттуда через некоторое время появлялся, легко неся свою жертву, которая была в несколько раз тяжелее хищника, в зубах.

Я не мог поверить конюху, потому как знаю, что волки редки и не злобны в этих краях и уж тем более весной, и, к тому же, личным осмотром убедился, что в окна конюшни не то что лошадь, но и животное помельче пролезть не сможет, а потому решил, что таким образом, с помощью небылицы, Тарас как бы просит меня заступиться за него перед хозяином.

Без сомнения, нерадивость слуг не должна поощряться хозяином, но тем не менее, я решил высказать пану Гложичу предположение, что причиной пропажи его скакунов может быть и нечто другое, нежели цыгане-конокрады, и. в частности. Волки, на что барин, конечно же, рассмеялся, и сказал, что не водилось во всей округе ещё такого волка, который способен был бы унести лошадь. Я возразил, что случиться может всякое, но пан Гложич лишь высмеял меня, после чего я засомневался и сам в такой версии, однако обратил внимание барина, что пропажа происходит каждую четверть Луны, начиная с полнолуния, и, быть может, дело тут не совсем чисто.

Пан Гложич по своему воспринял мой намёк, и на следующее приближающееся полнолуние заставил Тараса ночью сидеть в конюшне и не смыкать глаз, ожидая разбойников.

Томимый тревожным предчувствием я до полуночи наблюдал в одно из окон своей спальни, выходящее прямо на конюшню за местностью, ожидая, что вот-вот увижу появление из примыкающего к саду леса появление волка. Сон всё же сморил меня, и я не могу сказать, видел ли уже во сне или сквозь дрёму нечто серебристо-молочное, несущееся сквозь тёмный сад к конюшне.

На следующее утро Тараса нигде не могли найти, и пан Гложич, предположив, что крепостной сбежал с конокрадами, послал во все стороны погоню. Поис5ки не дали никакого результата. Зато один из гонцов нашёл то, чего не искали, обнаружив в лесу неподалёку от усадьбы растерзанные трупы всех четырёх лошадей.

Сообщение об этом потрясло пана Гложича. Однако он каждую четверть Луны приказывал новому конюху, снова из холопов, сторожить, вооружившись, конюшню изнутри. Лошади теперь не исчезали, но один за другим стали пропадать люди, которые на ночь оставались в конюшне. Дело недавно дошло до того, что крестьяне под страхом любого наказания, даже смерти, отказывались идти в конюхи, и пану Гложичу не оставалось ничего другого, как оставить своих лошадей без охраны.

Два дня назад было полнолуние, и пан Гложич позвал меня к себе, попросив ночью сопровождать его, когда он пойдёт, на всякий случай, глянуть на лошадей. Я согласился не без трепета и любопытства вместе с тем, потому что сколько ни делал попыток своими глазами увидеть зверя, это мне не удавалось из-за того, что сам опасался приближаться к злополучной постройке. Пан Гложич беседовал со мной долго против обыкновения, и я сделал неосторожное предположение, что, возможно, всё происходящее как-то связано с умершим слугой Ёживом, отчего пан Гложич испуганно затрясся, ответив, что тоже думал об этом, и что ему часто, особенно в последнее время сниться бывший конюх.

Мы договорились с ним выйти из дома без четверти час ночи, и сразу же после беседы я лёг спать, чтобы затем легче было перенести бессонную ночь. Было где-то около девяти.

Разбудил меня страшный крик, от которого застыла кровь в моих жилах. Еле живой от дикого страха, я всё же нашёл в себе остаток сил, выбежал в коридор. В доме стояла мертвая тишина, и я уже решил, что, видимо, во сне раздался этот душераздирающий вопль, однако, не в силах избавиться от ледяного ужаса. Прокрался по тёмным коридорам и лестницам к спальной господина Гложича, опасаясь даже взять с собой свечу.

Я забыл глянуть у себя в комнате, который был час, да и до того ли мне было в эти минуты. В покоях у барина было тихо, однако на мой стук ответа не последовало. Я постучал громче, а потом ещё сильнее и настойчивее, но и тогда никто не ответил. Томимый недобрым предчувствием, я распахнул дверь в барскую спальню настежь и едва не обмер. Одно из окон комнаты было распахнуто, и за занавесками в свете Луны исчезало нечто. Кровать пана Гложича с тяжёлыми балдахинами оказалась пуста.

С трудом преодолев страх, в ту же минуту бросился я к окну и увидел, кК нечто лунно-серебристое и призрачное исчезает в саду. Это не было волком и, вообще, каким-либо животным. Насколько можно было различить в ту секунду, это был человек, и если бы он не светился подобно отражению Луны, можно было бы предположить, что то был сам пан Гложич, проснувшийся в приступе страха за своих племенных жеребцов, издавший при этом дикий вопль, прыгнувший вниз из окна своей спальни с высоты второго этажа и бросившийся через сад к своим лошадям с опасениями за их жизнь.

Пан Гложич пропал, и я со вчерашнего утра, едва поднялось солнце, организовал поиски барина, привлеча к ним всю господскую прислугу и нескольких крестьян.

К несчастью. Поиски мои увенчались печальным успехом. Один из слуг , тот, что недавно обнаружил барских лошадей, сегодня на рассвете набрёл на бездыханное тело хозяина, лежащее в лесу примерно в том же месте, может быть, чуть дальше.

После того, как пан Гложич был доставлен в свой дом, я осмотрел его тело и обнаружил в области шеи несколько глубоких прокусов, вероятно, оставленных зубами. Однако формою и глубиной они не были похожи на следы человеческих зубов.

Крайнее волнение и ограниченность во времени не дают пока детально исследовать труп господина Гложича, однако и без того ясно, что в нём не осталось и капли крови, потому как сосуды на руке, надрезанной мною, оказались пусты, как в вымоченном мясе.

К тому времени, как я сел за написание вам оного послания, в лесу в той стороне по округе найдено ещё несколько трупов юношей, бывших у пана Гложича сторожами и конюхами и исчезнувшими прежде самого хозяина. Вечером я приступлю к осмотру. Но прежде мне хотелось бы уведомить вашу милость о той опасности, с которой мы столкнулись, дабы имеются опасения, что более меня свидетелей, вразумительно способных описать случившееся, не будет, и в случае чего… Я надеюсь, что Ваша светлейшая милость получит моё послание и окажет нам необходимую поддержку.

Вероятно Вашей милости известно, что в соседних владениях…»

Письмо обрывалось. Я не смог найти его продолжения и, едва переведя дух, аккуратно поднёс к лампе титульный лист другого послания.

«Ваша милость! Спешу уведомить вас, что просьба ваша мною выполнена. Мои воины вошли в указанные вами земли и обнаружили там отсутствие хозяина, прислуги, а также крайнюю запуганность подлежащих тому крепостных.

Тела умерщвлённых пана Гложича, его прислуги, доктора, а также нескольких крестьян, убиенных в то же время, извлечены из могил и сожжены по всем правилам святой инквизиции. Все трупы обнаружены удивительно сохранившимися. Труп некоего конюха Ёжива — мусульманина обнаружить не удалось по причине отсутствия могилы, однако надеюсь, что ночные засады позволят в скорости изловить последнего.

Смею заметить, что нападения на крестьян в последнее время прекратились. Последние защищают себя, приготовив осиновые колья и навесив на двери и окна своих жилищ связки чеснока. Думаю, что в скором времени помощь моя здесь более не потребуется…»

Моё внимание отвлёк скрежет и скрябание в дверь, раздавшиеся снаружи. Ещё не успев подумать, что изба защищена крепким запором из накладной балки, я дунул в лампу, и она тут же погасла, оставив меня в темноте.

Несколько минут, сидя в неподвижности, я прислушивался к звукам, но подозрительные шорохи прекратились, словно их не было и вовсе. Спичек с собой больше не было, и надо было спускаться вниз и идти через комнату к печи, возле которой Пелагея всегда оставляла коробок на растопку.

Я осторожно спустился и вышел из сеней. Алёна спала за ширмочкой у окна. Её ровное дыхание хорошо было слышно в тишине дома. Где-то в дальних комнатах неровно посапывала, похрапывала бабка Пелагея. И только скрип половиц под ногами нарушал безмятежность дома.

Нащупав на печи в серебристо-голубом сумраке, подсвечиваемом в не заставленные ставнями окна полной Луной, я двинулся обратно и решил подойти, посмотреть, как спиться Алёне. Девушка мирно лежала, прикрытая ватным одеялом без пододеяльника. Рот её был слегка приоткрыт, и через него с шумом входил и выпускался обратно воздух.

«Надо же! — невольно подумал я, разглядывая её простое, безмятежное лицо, ставшее во сне совершенно детским. — И не испугалась: уснула. И бабка спит. Одному мне, дураку не спится. Связался же я с этим чокнутым!»

На лицо девушки и её грудь, прикрытую одеялом, падал серебристый лунный свет из окна. Вдруг он померк, и я понял, что кто-то заглядывает в окно, и переведя взгляд, увидел голову человека, прильнувшего самому стеклу, лицо которого оставалось в тени. Тело моё тоже не попадало в полосу света за исключением некоторой части бедра, и замерев от испуга, я тоже в неподвижности наблюдал за ним.

Всё оставалось неподвижно некоторое время, и если бы голова не появилась в окне на моих глазах, можно было бы подумать, что к стеклу прислонили чучело.

Мне, наконец, надоела неопределённость и моё неподвижное состояние, и оправившись от первоначального страха, я достал из кармана спички, черкнул одну из них и поднёс к стеклу, в котором возникло пляшущее отражение жёлтого пламени. Оно мешало рассмотреть проступившие контуры и очертания лица. И поведя головой в сторону, я не в силах оторваться с ужасом уставился на Петра, выпучившиеся глаза которого смотрели на мерцающий, тухнущий огонёк спички.

Я хотел закричать что было силы, набрав полную грудь воздуха, но лишь зашёлся першащим кашлем, от которого точно подавился.

Алена встрепенулась, испуганно уставившись на меня спросонья, забормотала что-то непонятное, на чужом, неземном каком-то, каркающем языке, защищаясь от меня наивно вытянутой вперёд ладошкой.

-Ты что, Алёнушка? — прилив нежности пересилил мой испуг. Существо более беззащитное, нежели я, нуждалось в помощи, и это придало мне храбрости и сил, как тогда, на мосту.

Глава 19.

-И давно вы тут обитаете? — Спросил я Максима, остановившись на пороге в удивлении от увиденного зрелища.

-С неделю. До того в колонке жили, но потом поссорились там с одним, и они нас прогнали.

-В какой колонке?

-В какой, в какой! В обыкновенной, которая из земли торчит.

-В канализации что ли?

-Да нет, не в канализации. Там трубы какие-то тёплые, и зимой жить можно.

-А кто же вас прогнал?

-Да, там, придурки одни. Это их колонка. Они нас сами к себе позвали, а потом мы костёр в ней разожгли, лягушек хотели пожарить, ну и устроили там небольшой пожарчик.

-Сто, лягушек жаренных любите? — меня невольно передёрнуло.

-Да я больше собак люблю, а кошек терпеть не могу…

Меня чуть не стошнило от такой гастрономии.

От нашего разговора проснулись.

-Ты кого привёл, придурок? — послышалось от одной из поднявшихся над сонной массой лежащих друг возле друга тел головы.

-Приятеля одного, — оробело ответил Максим.

-Приятеля?..

Проснувшиеся зашевелились, поднимаясь. Несколько человек приблизилось к нам, перешагивая или прямо ступая на матерящихся во сне товарищей. Лет им было по пятнадцать — шестнадцать. Они таращились на нас, пытаясь продрать сонные, слипающиеся, опухшие глаза.

-Ну, здорово! Чего пришёл? — обратился один из них ко мне так, будто давно меня знал и чувствовал меня перед собою виноватым.

-Да просто, — я растерялся, оппонентов было слишком много, а поведение их было непредсказуемо ни на секунду вперёд — это стало понятно с первых же слов, да и чего ещё можно было ожидать от беспризорников, как ни непредсказуемости.

-Просто не ходят, тем более сюда, — в руке у говорившего вдруг возник нож, которым он, играючи, принялся вертеть где-то внизу, у бедра. Он был ниже меня ростом, щупл и худосочен, но теперь это вряд ли имело какое-либо значение, и я тот час пожалел сразу о двух вещах: во-первых, о том, что вообще пришёл сюда, сам не зная от чего и для чего, а, во-вторых. Что не умею драться так, как это делают лихие парни в красивом кино, укладывая зараз с дюжину противников.

-Да он пришёл нам подарок сделать, Женя. Неужели ты не видишь? — кто-то рядом.

-Тогда выкладай! — тут же, как по сценарию, без паузы подхватил Женя, продолжая играться ножиком.

Меж тем, всё новые подростки подходили к кучке напротив меня, кто поёживаясь от холодного утреннего воздуха, кто зевая и потягиваясь. Дело принимало всё более скверный оборот.

-Ой, а прикид-то у него тоже — ничего. Надо раздеть, а то у меня одни дыры на пиджаке! — раздался ещё чей-то голос.

-Успеется, — внезапно заметил Женя. — Ну, что стоишь? Доставай пятаки.

Мне стало до слёз обидно, в какую глупую ситуацию я попал, сам того не желая. Мир вокруг, всё-таки, полон зла, и об этом никогда не следует забывать. Надо постоянно быть начеку, и не позволять сердцу верховодить над разумом.

При мне были все те деньги, вся моя наличность, что ещё оставалась, и расставаться из-за собственной глупости с этой довольно приличной, но, главное, последней суммой сбережений, каких за всю жизнь потом мне, пожалуй. Не удастся скопить, было подобно смерти и непереносимо. Захотелось вдруг рухнуть прямо здесь на пол и не жить больше, коль всё так скверно складывается. И пусть этот белобрысый шкет меня зарежет, а потом уже забирает мои деньги, — я этого не увижу…

-А-а-а, фраер! — воскликнул кто-то у меня за самой спиной.

Я невольно оглянулся и увидел того, которого избил у пельменной. — Какая встреча! А я уже и не думал, что увижу!

-Польд, ты что, этого знаешь? — поинтересовался Женя. –Он свой, что ли?

-Ага, свой! — Польд обошёл меня вокруг, злорадно щурясь. Толпа подростков немного отступила. — Свой, свой!

Я почувствовал, понял, что он меня сейчас ударит, — над глазом у него был огромный синяк, переносица побагровела, а нижняя губа припухла до размеров виноградины, — и, едва догадался об этом, как почувствовал острую боль в пахе, потянувшую меня вниз. Тело моё скорчилось и рухнуло вниз. Через туман боли долетали до меня слова Польда:

-Свой, свой! Вот какой он свой, вот!..

Новые удары посыпались на моё тело, и мне показалось, что меня избивает вся банда малолеток. Окружающий мир отделился чёрной ватой от моего сознания.

Когда я очнулся, то почувствовал, что привязан к трубе за спиной и сижу на холодном бетонном полу в той же комнате. Тело ныло от побоев, глаза не желали открываться, а в ушах что-то дребезжало.

«Ну и отпуск,» — почему-то равнодушно подумал я. Сколько раз за него пришлось попадать в глупые и неприятные ситуации, болеть и получать по морде — это был какой-то кошмар, сумасшедший дом. Неужели моя жизнь теперь, пока не закончится, будет состоять из одних неприятностей, болезней, трагедий, побоев и переделок, в которые мне уже просто надоело попадать. Ведь раньше со мной такого никогда не случалось. Теперь же невзгоды подстерегали меня на каждом шагу. Будто бы моя жизнь стала для них лучшей и единственной в мире мишенью.

Наконец-то, глаза открылись, и я увидел, что комната порядком опустела, и теперь в ней осталось всего лишь пять человек. Здесь были Женя, Польд, его напарник, мой ночной спутник и ещё кто-то мне незнакомый, мужчина лет двадцати восьми — тридцати двух.

Когда мы с Максимом подходили к дому утреннее солнце, ещё не появившееся из-за горизонта, своей зарёй освещало дом с другой стороны. Теперь же оно светило прямо в окно комнаты, и нетрудно было догадаться, что минуло уже довольно много времени.

Находившиеся со мной в комнате разговаривали между собой, и только Максим был молчалив и печален. Увидев, что я открыл глаза, он подошёл ко мне.

-Больно? — услышал я его голос.

-Больно, — согласился я.

-Извини, я не хотел.

-Да, что уж там.

К нам подошёл Польд.

-А-а, фраер очнулся! Ну, что, как самочувствие? — он присел передо мной на корточки, заглядывая в глаза. — Фраер!

На его тонких прямых губах играла , извиваясь, улыбка победителя, наслаждающегося глумлением над жертвой.

Я нашёл в себе силы ничего не отвечать ему.

-Между прочим, ты знаешь, как зовут вот этого? — Польд похлопал по щуплому плечу Максима и, не дождавшись ответа, дал его сам. — Его зовут у нас ПОЦ — парень особо ценный. Видишь, — он поднял вверх указательный палеци многозначительно раздул, распустил губы. — А знаешь ли ты, кто такой «поц»? Это мальчик в синагоге, у евреев, который лишает невинности мёртвых старух-девственниц, дабы… ну, в общем, не важно.

Польд поднялся с колен, но не закончил разговора:

-Так вот, судя по тому, чем занимается «поц», он должен быть натуральным говном. И вот этот ПОЦ, он у нас такой и есть, — Польд снова, но на этот раз со злой силой хлопнул Максима по плечу.

Тот посмотрел на него исподлобья, но всё же испуганно.

-Не пяль зенки, ПОЦ, а то схлопочешь по морде, — заметил Польд, а потом обратился ко мне. — А ты, фраер, не расслабляйся. Я на всякий случай захватил твой кошелёк.

Он помахал перед моим носом бумажником, в котором были все мои документы, наличные деньги и несколько аккредитивов на крупные суммы.

Это был настоящий удар.

-Чего, не нравиться? — Польд заглянул внутрь. — О-о, слушай, а ты неплохо живёшь, фраер. Смотри, сколько у тебя пятаков. Вот это улов!

-Деньги забирай, — ответил ему я, а документы и аккредитивы отдай мне.

Польд стал извлекать из бумажника содержимое:

-Так, билетики на поезд, отлично, можно пойти их сдать, они тебе ужен не понадобятся, — он бросил на меня надменный взгляд, а потом скорчил дурашливую гримасу, не означавшую ничего хорошего. — Ага, документики… О-о-о, да ты цирик?! Вот это улов! Слушай, да это прямо чудо какое! Мне ещё такие не попадались.

Он достал аккредитивы и долго смотрел на них широко открытыми глазами, потом перевёл взгляд на меня.

-Слышь, фраер, ты откуда такой взялся? Сколько цириков знаю, — все ниже полковника — нищие, почти как я. А ты прямо миллионер! Может, у тебя папаша — генерал? О-о-о, так мы ему пёрышки пощипаем. Ну-ка, давай его адресок.

Поведение оборванца было возмутительно, и, не смотря на всю невыгодность моего положения, я не смог сдержаться:

-Слышь, ты, козёл! Я тебе что говорю: деньги бери себе, а документы и аккредитивы отдай мне! И развяжи мне сейчас же руки…

-У-у-у, да ты борзой совсем, фраерок, — Польд приблизился ко мне. — Ты смотри-ка, точно сынок генеральский. Сейчас мы тебе спеси-то поубавим…

Лицо его исказилось злобой, и он стал остервенело бить меня куда попало, приговаривая при этом:

-На, на, вот тебе! Получи, фашист, гранату…

Я как мог защищался ногами, порываясь встать. Дёргал руки, связанные за трубой, и, в конце концов, повалился на бок, оставив беззащитной спину. Польд воспользовался этим и несколько раз ударил меня ногами по почкам. Злоба его вышла, и он стоял надо мной, тяжело дыша и сильно разевая рот.

Когда я смог сесть, он уже успокоился и курил, стоя у окна иглядя куда-то на улицу.

-Ох, довёл ты меня, фраерок, — выдохнул он с сигаретным дымом, не оборачиваясь. –Ненавижу вас, цириков и коммунистов! Вообще, вех сволочей, кто там, наверху, ненавижу. И таких, как ты, холуёв.

Он злобно выматерился, и глубоко затянулся, сладко прищурившись. Солнце, выглянувшее из-за тучи, осветило его бледный лоб, на который свисла прядь немытых, будто покрытых серым налётом пыли, неопределенного цвета волос.

-Сволочи!.. А-а-а! — он бросил окурок, раздавив его носком поношенного ботинка. — Гады!

Кроме нас двоих в комнате никого не было.

-Ладно, ты посиди тут, фраерок, подумай. Тебе сейчас полезно подумать: как знать, сколько жить осталось. А я пойду по своим делам, — он направился к выходу. — Да, и не забудь к моему возвращению папашин адресок вспомнить. Мы что-нибудь придумать попытаемся…

Одиночество тянулось бесконечно долго, и я не мог сказать, сколько времени пребываю один. На улице небо совсем затянуло тучами, потом стал накрапывать мелкий дождик. На бетоне плиты у окна образовался косой мокрый квадрат, превратившийся в лужу, в которой каждый миг взлетали фонтанчики от часто падающих капель. В комнате сделалось свежо и темно. Густые сумерки, какие обычно бывают во время осенних моросящих дождей, придали пустому пространству её, некогда служившему кому-то уютным домом, а теперь загаженному и приютившему банду малолетних бродяг, вид почти мрачный.

Мне показалось, что я слышу какой-то писк. Вскоре он усилился, и, приглядевшись, я различил в полумраке двух крыс, приближающихся ко мне зигзагами, принюхиваясь и шаря по полу носами, из дальней части комнаты, от дверей.

Сначала я даже обрадовался, что хоть такие живые существа появились в комнате, но затем тревога пронзила сознание — крысы были не так уж достойны умиления вообще, к тому же, наверняка ещё, жаждали сожрать чего-нибудь. Мне припомнились когда-то слышанные истории о том, что эти твари обгрызают спящим людям уши и носы, и при этом человек совершенно ничего не чувствует, потому что в слюне этих животных содержаться сильные обезболивающие, анестезирующие вещества.

Крысы подобрались ко мне и стали обнюхивать мои ноги. Их глаза-бусинки, блестящие в сумерках, сидящие неподвижно, ничего не выражали, но мне показалось, что они были бы не прочь меня погрызть. Для них я был всего лишь большим куском мяса, и моя неподвижность соблазняла их впиться в мою кожу своими маленькими, но острыми, как бритва, зубами. Мне показалось, что я предугадываю их инстинктивные действия.

Одна из крыс поползла вдоль штанины к щиколотке, где она заканчивалась, и открывался голый участок тела. Я продолжал наблюдать за ней так же неподвижно, но угадал её намерение впить в меня свои зубы. Испытывая глубочайшее омерзение, перерастающее в клокочущую ярость, я всё же медлил с тем, чтобы пнуть её посильнее, дожидаясь, когда она разинет рот для укуса. Однако реакции моей не хватило: в мгновение ока её зубы оказались в моей лодыжке. Боль от укуса была слабой и возникла, быть может, только потому, что мне всё было видно. Я дёрнул другой ногой и стопой придавил крысу к полу, стараясь раздавить её. Другая вспрыгнула на меня, промчалась по животу, груди, плечу и отбежала в сторону.

Придавленная крыса скрипуче заверещала, отпустив лодыжку и пытаясь укусить за подошву ботинка. Теперь я почувствовал, как заныла, запекла рана от укуса. Моя укушенная нога опустилась на крысиную остромордую голову, и было удивительно, что после такого удара с крысой ничего не случилось, и она по-прежнему продолжала верещать. Тогда я ударил ещё раз и ещё, а потом бил с отчаянной яростью и страхом, желая прикончить грызуна и боясь, что этого не получиться.

Крыса вертелась и извивалась под моей ногой, шкрябая лапками, и ей всё же удалось как-то извернуться и высвободиться. Она задала стрекача, и я только успел поддеть её носком и подбросить в воздух. Кувыркаясь, тельце её ударилось об потолок, а потом шлёпнулось прямо посреди лужи у окна. Затем она поднялась, как ни в чём не бывало. После этого крысы удалились, виляя хвостами: одна сухая, другая мокрая, оставляющая извилистый след.

Наступил вечер, а я всё сидел в пустой и холодной комнате полуразрушенного дома. Дождь давно закончился. С улицы теперь вместе с прохладными порывами ветра доносились редкие сигналы автомобилей, перезвон подъёмного крана, гудение его двигателей, голоса строителей и другие звуки города, не разгонявшие моего уныния, а только лишь усиливающие ощущение абсурдности и нелепости всего происходящего. За целый день ни одна живая душа не появилась здесь.

Мне хотелось есть, но кроме всего прочего было и ещё что-то более неприятное: мне жутко хотелось в туалет, а я не мог этого сделать. Мочиться же в штаны было чересчур, и я всё ждал и ждал, когда кто-нибудь, наконец, появится, и я попрошу его, чтобы он развязал мне руки или, хотя бы, придумал что-нибудь, чтобы можно было сходить и таком положении. Укушенная нога разболелась и ныла на все лады.

Время тянулось мучительно медленно, но никто не появился и тогда, когда на улице сделалось совсем темно.

«Может быть, они вообще уже никогда не вернуться, и я буду здесь сидеть ещё неизвестно сколько?» — в отчаянии подумал я и в следующую минуту услышал звук, обнадёживший меня своим сходством с шорохом шагов. Однако, насколько было видно в свете лампы и прожекторов с соседствующей стройки, в комнате никто не появился. Шум же, доносившийся до меня, не стих, и минутой спустя несколько чёрных бусинок блеснули в темноте у окна.

Пересекая косой луч света, ко мне приближались крысы. Теперь их было не две, а намного больше. В темноте невозможно было определить их количество, но серые спинки мелькали тут и там, и мне показалось даже, что комната вся кишит этими тварями.

В отчаянии я принялся шевелить, брыкать ногами, опасаясь, что не замечу в темноте, что какая-нибудь из них оказалась в опасной близости от них. Несколько раз мне показалось, что я кого-то пнул.

Вглядевшись в темноту, я обнаружил, что крысы теперь приближаются ко мне со стороны окна, у самой стенки, и чтобы достать до туда, мне потребовалось переместиться юзом почти на четверть оборота, что было нелегко. Однако. Подгоняемый страхом, я всё-таки сделал это и принялся топтать ногами совсем уже подлезшие ко мне полчища. Они бросились врассыпную, но теперь уже с другой стороны вдоль стены подбирались, прижавшись к полу, такие же наглые и голодные твари. От одной только мысли, что могут сделать со мной эти полчища и что оставят от меня, если я сдамся, мне делалось дурно и жутко, бросало в дрожь и озноб.

Борьба продолжалась. Теперь уже крысы оставили свои массовые попытки к нападению и сидели, окружив меня плотным кольцом, из которого пробовала высунуться то одна, то другая тварь и тут же получала от меня по носу. Я контролировал этот опасный полукруг, не дающий ни на минуту расслабиться или отвлечься. Я уже успел привыкнуть к этому противостоянию и крайне боялся того, что меня начинало клонить в сон. Не раз и не два гнал прочь я обволакивающую мозг мысль: «Ну этих крыс в болото, умираю, как спать хочу. Авось, ничего не случиться»…

Очнулся я от пронзительного чувства опасности. Мне все-таки не удалось прогнать сон, и он сморил меня. Теперь же я не мог понять, в чём дело, и не сразу сообразил, что крысы облепили меня и ползают по мне. Это привело меня в ужас. Теперь даже не было понятно, насколько они успели меня съесть, или, быть может, мне всё-таки повезло, и я ещё цел.

Энергичными, отчаянными движениями в ужасе от случившегося стал сбрасывать с себя мерзких хищных животных, облепившим меня, как проворная стая саранчи, но это удавалось с трудом. Они крепко цеплялись за меня своими маленькими коготками, и, когда я дёргал из стороны в сторону туловищем и тряс ногами, то чувствовал, как через ткань одежды их коготки входят в мою кожу, скребут по ней.

Крысы, едва сорвавшись, снова лезли, бросались ко мне, и там, куда они падали, кишело полчище их сородичей. Не помня себя, я заорал так громко, что казалось бы вся Москва должна была услышать этот вопль. Это получилось само собой от пронзившего меня осознания того, что я сейчас действительно могу быть съеден хищниками, растерзан заживо на кусочки.

В эту минуту на стенах комнаты заплясали отсветы огня, и кто-то вошёл с факелом в рук. Я увидел подростка, остановившегося на пороге и тут же поспешившего мне на помощь. Он принялся пинать и раскидывать ногами крыс, которыми, как теперь стало явственно видно, кишело всё пространство вокруг меня, жечь их факелом, запуская его в самую гущу и громко кричать.

Поднялся оглушительный визг и писк. Опалённые, испуганные, разбросанные животные бросились прочь, оставив меня в покое, и вскоре лишь некоторые из них остались умирать на бетонном полу комнаты, растоптанные или подожжённые смолянистым факелом. В воздухе завитал тошнотворный запах жжёного мяса.

Я пригляделся к своему спасителю и в оранжево-багровых отсветах увидел Максима.

Мы долго смотрели друг на друга в молчании.

-Зачем ты это сделал? — Спросил, наконец, я его.

-Что?

-Вот то!

-Так ты же сам захотел пойти со мною.

-Так ведь я не знал, что всё так получится.

-И я не знал. То, что знал — я тебе сказал.

-Ну и что же мне теперь делать?

-Не знаю.

-А зачем ты пришёл сейчас сюда?

-Не знаю… Видишь, тебя спас.

-Так ты спаси меня до конца, — мне было противно унижаться перед мальцом, но другого выхода просто не было видно.

-Не могу. Сейчас сюда все придут.

-Ну и что?

-Как что? Если узнают, что я тебя освободил — шкуру спустят.

-И часто вы вот так людей ловите?

-Не твоё дело, — подросток снова начал хамить, но теперь преимущество было на его стороне, и он имел все шансы отыграться за свою обиду: ничто ему не мешало.

Я понял, что дела мои никудышные, и, если жизнь ещё не заканчивается, то впереди меня ждут ещё многие приключения и испытания. Мне вовсе не хотелось сейчас умирать, особенно здесь, в этих грязных, загаженных развалинах.

-Послушай, дай мне хоть в туалет сходить, — взмолился я о своей нужде, которая вдруг дала знать о себе снова ноющим от переполнения, окаменевшим мочевым пузырём.

-По большому что ли?

-По большому.

Малец вздохнул, попыхтел с минуту, потом, воткнув факел в радиатор батареи отопления, подошёл ко мне, присел и принялся , щурясь, развязывать узел за моей спиной. Меня так и подмывало спросить: «А ты не боишься, что я сбегу?» — но я всё-таки сдержался.

Только сделав попытку встать, я ощутил, как задеревенели, затекли мои члены.

-Ну, ничего себе!

-Что такое? — поинтересовался Максим.

-Задница затекла и застыла, будто в лепёшку раскаталась, да и рук не чувствую…

-А-а-а, это бывает, — согласился он. — Ничего, сейчас пройдёт.

Я наконец-то встал, испытав прилив крови в занемевшие места. Покалывающей их тысячами иголочек.

-Где тут у вас туалет?

-А ты прямо в углу садись и справляйся, — посоветовал он.

-Не, я так не могу.

-Чего это?

-Вы же тут спите.

-Да ерунда.

-Не-е, не серьёзно, не могу я так.

-Ладно, пошли. Хочешь — вон туда иди, — он показал на тёмный проём двери в смежную комнату, — хочешь — я тебя в туалет отведу или в ванную, но там ничего нет, кроме г…на.

Я всё-таки направился в туалет. Максим неотступно следовал за мной, и его факел трещал прямо за моей спиной.

Впереди мелькнул тёмный коридор, ведущий к выходу на лестничную клетку. Я подумал, что неплохо было бы сейчас рвануть туда, а, если надо, то и врезать напоследок маленькому гадёнышу.

-Ты только не вздумай удирать, — словно угадав мои мысли, пробубнил за моей спиной подросток. — У меня на факеле смола липкая — пристанет, так всё сгорит, если сам уцелеешь.

Я повернул к туалету. Унитаз был разбит, и из покрытого кафельной плиткой пола торчал лишь его невысокий клыкастый остов, густо обложенный всех видов и расцветок экскрементами. Зайти туда, чтобы не вляпаться в какие-нибудь из них, было невозможно. В ванной комнате было то же самое.

-Садись на кухне, — посоветовал Максим. — Там только начали ходить.

В пустой кухне с исковерканной плитой и оставшимися от раковины трубами водопровода и канализации действительно загажено было только по углам. Я нашёл место почище, снял штаны и присел. Максим встал в дверях, наблюдая процедуру.

-Слушай, а что, если ты меня отпустишь? — Спросил я, тужась и испытывая блаженство.

Максим не подал виду, что услышал мой вопрос, потом губы его саркастически, язвительно скривились:

-Я что, враг своему здоровью?

-Ну, нет, почему же. Но кто знает? Скажешь, что пришёл, а меня уже нет здесь. Будто бы я сбежал, когда никого не было, раньше.

-Не-е, не пойдёт.

-Почему?

-Может наши сейчас в новостройке и всё видят. Опасно.

-Ну, тогда скажешь, что ты меня развязал в туалет сходить, а я тебе по морде и дёру. Идёт? Сейчас сымитируем.

-Да ты что?! Скажешь тоже! Меня же тогда совсем зачмарят. Не пойдёт. Да и чего мне тебя отпускать? Больно надо!

-Я же тебя накормил, а ты? — Мой слабый позыв к его совести был встречен непробиваемым молчанием. — Пойди хоть бумаги мне найди.

Он удалился, оставив меня в темноте, рассеиваемой только прожекторами со стройки. На улице было уже совсем темно. Город светился огнями домов.

Я не мог собраться с мыслями, продолжая сидеть на корточках с приспущенными штанами, блаженствуя от облегчения. А подумать сейчас было самое время, и каждая секунда была на счету. Надо было спасаться. Но всегда, в самые ответственные моменты, голова отказывалась думать.

Максим вернулся с куском пожухлой, в известковом налёте газеты и протянул её мне. Я отряхнул бумагу и поинтересовался:

-Где ты её выдрал?

-Не твоё дело, — ответил парнишка в прежней манере.

Поднявшись, я вдруг явственно осознал, что если сейчас не предприму каких-либо шагов к спасению, то уже, быть может, через пять минут это будет поздно, но собственная нерешительность сковывала волю.

Глава 20.

На девушку было неприятно смотреть, и я тронул её за плечо, чтобы она, наконец, очнулась.

-Ты чего? — Спросила тогда Алёна, будто только открыла глаза.

-Да нет, ничего, — спичка в моей руке уже погасла.

Алёна приподняла голову, и она оказалась рядом тенью мертвеца, всё также неподвижно стоявшего за окном. Волосы на его затылке серебристо блестели.

-Иди сюда, Алёна, и только не пугайся! — Я привлёк к себе девушку, взяв её за руку, в тот самый момент, когда она хотела посмотреть, откуда падает тень.

Она оказалась рядом со мной, и я отступил вглубь комнаты, таща её прочь и не давая возможности обернуться.

В это время тень за окном описала дугу, точно упала, и исчезла, будто бы её и не было.

-Ты чего? Что с тобой? — Услышал я у самого уха горячий шёпот девушки, от которой ещё отдавало теплом согретого постелью тела.

-Да, так, померещилось что-то.

-А меня разбудил зачем?

-Страшно стало, — меня и вправду всего передёрнуло от выходящего изнутри холода жути.

-А не спишь чего?

-Не сплю…

Я не знал, что ответить девушке, и только стал придумывать, что сказать, как странные звуки у двери повторились.

-Что это? — Инстинктивно прижавшись ко мне, испуганно спросила Алёна. Её широко открывшиеся глаза бегали из стороны в сторону, сверкая искрами отблесков падающего в комнату через окно лунного света.

-Не знаю.

Я стал соображать, не могут ли эти странные шорохи как-то быть связаны с появлением за окном мертвеца. Может быть, кто-то пытался разыграть меня или всех нас. Но этот кто-то мог бы быть только пастухом Иваном Лапшой, днём пугавшим меня страшными речами. Хотя, с другой стороны, зачем ему нужно было бы оставлять заикой собственную дочь ради неудачной шутки. Да и откапывать гроб, доставать оттуда труп и нести почти полкилометра от кладбища до деревни — даже если бы у деревенского дурачка и хватило на то ума, вряд ли он успел бы всё это сделать за несколько часов.

Скрябанье, похожее на то, будто кто-то обгрызал дверь или пытался снять её с петель, поддев ломом, стало сильнее и явственнее.

-Что это за шум? — Пальцы Алёны больно впились в кожу на моих плечах.

-Алёна, ты только не пугайся, но я видел только что там за окном… Там Пётр стоял.

Девушка взвизгнула, ещё сильнее прижавшись ко мне и вцепившись в мои плечи.

-Не бойся, Алёна, не бойся, пожалуйста. Я же предупреждал тебя, что Пётр — не совсем обычный покойник, что он ночью по деревне шастать будет.

Девушка заглянула мне в лицо и долго, пристально смотрела прямо в глаза, потом отстранилась, улыбнувшись криво и недоверчиво.

-Ишь, чего ты удумал! — Ухмылка её стала лукаво-разоблачительной. — Это ты, наверно, к тому, чтобы меня взять.

-Как взять, куда взять? — Не понял я сначала, но затем догадался.

-А так, как девок берут. Напугал, что сама к тебе в объятия бросилась! Ишь, какой хитрый! Нашёл, чем пугать!

-Да ты что?! — Я отстранил от себя девушку, принявшись зачем-то отряхиваться. — У меня и в мыслях такого не было.

-Ага, не было. Вот сейчас пойду и посмотрю, кто там шкрябается.

Она действительно направилась в сени, и я бросился за ней.

-Постой, постой, Алёна. Не вздумай открыть дверь.

В голове у меня промелькнула дикая мысль, что девушка может быть заодно со всей этой нечистью, ведь наполовину корни её уходят во мрак. Я поймал её за руку и остановил, дёрнув на себя с невесть откуда взявшейся злобной ожесточённостью, уже у самой двери, за которой скрипы и скрежет превратились в настоящий стук. Кто-то тарабанил в дверь, будто просил, чтобы его пустили.

-Почему ты не даёшь мне открыть дверь?! Я хочу посмотреть, кого удалось тебе подговорить стать твоим сообщником! — Голос её звучал искренно возмущенно.

-Послушай, а тебе не кажется странным? — Стуки в дверь стали сплошным грохотом, о которого она вздрагивала то и дело, а балка подпрыгивала вверх, угрожая слететь с крючьев.

-Что?

-А это? — Я показал на прыгающую дверь. — Разве это не странно, что кто-то среди ночи так нагло…

Я не успел закончить фразу, потому что, прыгнув слишком высоко, поперечина с грохотом полетела на пол, дверь распахнулась, и на пороге возник силуэт огромного, тяжёлого массивного человека, в котором нельзя было не узнать покойного. Он стоял в серебристом свете, льющемся с неба, растопырив руки и наводя на нас жуткий ужас.

Я отступил, сделав шаг назад, и потянул за рукав Алёну, застывшую, как вкопанная. Она попятилась, едва не споткнувшись, и когда Пётр-покойник сделал первый шаг в избу, развернулась, бросившись вглубь избы, и страшно закричала.

Волосы на моей голове встали дыбом, и мне не осталось ничего, как последовать за ней в перекосившем лицо ужасе. Ощутив себя загнанным в угол ягнёнком, которому пришёл конец. Это было ужасное, жуткое чувство, мешавшее соображать. Перед собой я видел только лишь метающуюся с криками из стороны в сторону Алёну, время от времени попадавшую в лучи лунного света.

-Беги за мной! — Я отступил в комнату Пелагеи и, дождавшись, когда наконец-то, девушка услышит мои слова и последует сюда же, захлопнул дверь перед самым носом покойника, секунды две, успев облиться холодным потом, искал крючок и успел набросить его на петлю в приколотке на несколько мгновений раньше, чем последовал первый толчок. — Бабка, вставай!

-Да я и не сплю, — донёсся до меня удивительно спокойный голос пожилой женщины.

В комнате маленькой и узкой было всего лишь одно небольшое квадратное окошко с крестообразной рамой.

-Бейте стекло! Раму ломайте! Вылазьте в окно! — Прокричал я, подпирая плечом пляшущую дверь, но обе женщины остались неподвижны. Мне не было их видно. Но это чувствовалось , потому что ни один звук, кроме ударов с той стороны и лязганья железного крючка не достигал моего уха.

-Странно, свет не зажигается! — Снова раздался голос Пелагеи Пантелеевны, щелкнувшей несколько раз где-то в темноте выключателем.

-Бабка, давай прыгай в окно! — На этот раз я у меня получилось жёстче и убедительнее. Тон не терпел возражений.

-Но как же внучек…

-Как, как!!! Бей табуреткой стекло!

Однако всё оставалось в неподвижности. И тогда, зло сплюнув, я бросился от двери, трещащей от каждого толчка, к поблескивающей в полумраке табуретке и, схватив её за ножку, ахнул ею по окошку. Послышался звон и хруст дерева. Я размахнулся и ударил ещё: путь к отступлению был свободен. Но Пётр был уже здесь. И ничего другого не оставалось, как размахнувшись в обратную сторону, ударить что было силы и мертвеца. Тот отшатнулся прочь, но уже в следующую секунду снова пошёл ко мне не сгибающейся, ходульной походкой.

-Вылазьте, Вылазьте скорее! — Взмолился я, не имея даже возможности обернуться и посмотреть, что делается у меня за спиной.

-Вот, возьми! — Пелагея оказалась рядом со мной и сунула мне в руку нечто твёрдое, напоминающее дощечку, а потом юркнула куда-то в темноту.

В отсветах из окна блеснула лакированная икона, что стояла на тумбочке у бабкиной кровать, и не совсем понимая, что ею надо делать, я отгородился святым образом от покойника, и почувствовал, что его попытки добраться до меня стали не такими энергичными, но и руки мои испытали такую силу напора, будто бы ими пытались остановить локомотив железнодорожного состава, и было понятно, что так долго не продержаться.

Где-то совсем рядом раздавалось смрадное чавканье, из темноты доносились ещё какие-то звуки, мелькали части тела мертвеца, и неимоверная , будто чугунная тяжесть адских потуг достичь моей плоти грозилась сломать хрупкие мои руки, с трудом удерживающие небольшую иконку, которой как щитом загородился я от ужасного трупа, стремившегося ко мне, навалившегося невидимой силой.

Ещё несколько секунд, и меня должно было опрокинуть навзничь. Я отступил к окошку, но тяжесть, налёгшая на руки, только усилилась. И тогда, выпустив из рук святую роспись маслом, я спиной нырнул в узкий проём, серебряным квадратом обозначившийся на тёмной стене.

Петр успел схватить меня за ногу, за самую ступню. Холодные его пальцы, грубые, толстые и мерзкие, разом остудили мою кровь. Тело моё повисло вдоль стены, и в перевёрнутом небе, горящем только крупными звёздами, подёрнутом серо-серебристой, дымчатой поволокой, я увидел качающуюся из стороны в сторону Луну, беспристрастно наблюдающую за происходящим при неверном её свете жутким ужасом.

Петр легко, как пушинку, стал втягивать меня обратно в дом, и чувствуя, что сейчас будет и вовсе что-то жуткое, я задёргался, затрепетал в его ледяных клешнях, как беспомощная синичка в кулаке у сноровистого ловчего.

Мысли, сотни мыслей, путаясь и кружась алогичными вихрями. Понеслись в моей голове, точно вода, хлынувшая из запруды сквозь прохудившуюся, лопнувшую плотину. Здесь вопли души лихорадочно искали поддержки у сознания совершившихся фактов, последние огоньки надежды, как залитые угли превращались в золу, убитые мыслями мечущегося от головы к пяткам животного страха перед смертью.

Всё поплыло перед моими глазами. Я дёрнулся ещё несколько раз, но уже без страстного порыва, да и не зная, конвульсии ли это агонии, или же ещё жалкие последние потуги попытки вырваться и спастись бегством.

В эту самую секунду пальцы мертвеца разжались, и я, больно ударившись о раму окна коленом, кувыркнувшись через голову, приземлился на пол, грохнувшись боком. В ушах затих протяжный вопль, похожий скорее на стон падающего дерева, подрубленного дровосеком, нежели на голос человека.

Воцарившуюся тишину и мрак, в котором я лежал, несколько секунд раздумывая, попал ли я уже на тот свет или ещё пребываю на этом, нарушил, как гром раздавшийся голос:

-Эй, ты там жив?

Я узнал голос Ивана Лапши и несколько секунд пытался сообразить, не ослышался ли, а то и вообще, не показалось ли мне это. Неужели это его руки только что сжимали пальцы моей босой пятки? Откуда у него такая сила? Да и не вяжется что-то…

-Эй, ты там жив, говорю? — повторился вопрос.

-Жив, — слабым голосом ответил я. — Сука.

Кто-то мягко спрыгнул рядом со мной в траву и тронул рукой моё плечо. Пальцы его были тёплыми.

-Что это было? — только и смог спросить я, физически ощущая, как силы покидают меня с каждым произнесённым словом.

-То, о чём я тебя предупреждал, — это был голос пастуха, теперь это слышалось явственно.

-А где он?

-Кто? Пётр, что ли? Я его дрыном осиновым проткнул. Он сейчас в избе валяется.

Меня передёрнуло, и оцепенение отпустило тело. Ощущая слабость во всех членах, я всё-таки поднялся с земли, поддерживаемый за руку пастухом.

-Послушай, Иван, что же всё это значит? — спросил я его, пытаясь увидеть выражение лица пастуха в сильно искажённых длинными тенями, отбрасываемыми Луной, очертаниях его деталей.

-Я же тебе говорил, — ответил он тихо. — Я тебе всё рассказывал! Я предупреждал тебя!

-Ага, — согласился я. — А дальше что?

-Что дальше?

-Дальше теперь что? Что будет? Чего ждать?

-Чего ждать? — в полумраке взметнулась рука Ивана и бестолково зачесала затылок. — А где Алёна?

-Алёна. Так она с Пелагеей раньше меня успели в окно вылезти. Тоже перепугалась, наверное, бедняга.

Я оглянулся и мне показалось, что повсюду маячат, мечутся каких-то смутных очертаний тени.

-Пойдём, Иван, я хочу посмотреть на Петра.

Мы вошли в избу через дверь, прошли комнатами и оказались в той, где только что закончилась борьба. Свет действительно не зажигался. Вспыхнула мною зажжённая спичка, и в её тусклом свете на полу предстал скорчившийся труп, из которого сочилось и растекалось по полу нечто тёмное. В комнате нестерпимо пахло разлагающейся плотью.

-Что это такое? — спросил я у вставшего чуть дальше, за спиной спутника.

-Он разлагается.

Меня затошнило от этого сладковато-приторного зловонного запаха, и мы поспешили покинуть комнату, захлопнув дверь.

-Я нашёл наверху какие-то странные книги, и одна из них, как ты говорил, красная, с тиснённым на титуле золотом знаком. В ней лежали какие-то письма, очень старые, в руках прямо ломаются.

-Что ты успел прочесть?

-Только несколько обрывков из писем. Там говорится о каких-то страшных вещах.

-А разве это не страшно? — Иван показал на дверь, за которой валялся мерзкий труп. — Почему ты не поверил мне на слово? Неужели тебе нужно было прочесть что-то, чтобы удостовериться, что мои слова — не обман?

-Но твоё поведение временами так странно, что действительно посещает навязчивая мысль: «Да, в самом деле, не дурак ли он?» к тому же вся деревня говорит, что ты не в своём уме.

Пастух замолчал, понурив голову, потом произнёс, так и глядя себе под ноги:

-Ладно, будь здесь, я сейчас пойду, найду Алёну и Пелагею. Они, должно быть, спрятались где-то рядом.

Он ушёл.

Я остался один, и мне вновь сделалось страшно. Лишь перед самым рассветом Иван вернулся с Алёной и Пелагеей, застав меня сидящим на пороге дома, прислонившимся к двери и уставшим от напряжённого и томительного ожидания. Старая женщина и молодая девушка тоже были бледны и казались сильно измученными прошедшей ночью.

Мне больше ничего теперь не хотелось, как только упасть и заснуть, что я и сделал, едва добравшись до топчана, на котором ночью спала Алёна.

Проснулся я уже под вечер. Голова раскалывалась от невыносимой боли. Пелагея возилась у плиты. Я поднялся и подошёл к ней:

-А где Алёна, бабушка?

-С отцом ушла.

-С ней всё в порядке?

-Да, всё, кажись-т. А ты как, бедненький? Натерпелся? — она повернулась ко мне.

-Да, ничего, — я вдруг поймал себя на мысли, что очень хотел бы, чтобы это был сон, пусть страшный, но сон, а не явь, и, пройдя комнату Пелагеи, как бы в подтверждение того, убедился, что на полу нет ничего, даже следов от минувшего происшествия.

-Пелагея Пантелеевна, а где мертвец?

-Убрала я его, — так просто ответила женщина, как будто проделывала это каждый день.

-Как убрала? А как же доказательства?

-Какие доказательства? Он к утру иссох весь. От него одни кости, да прах остались.

-Ну, а как милиция? Ежели, она приедет?

-Какая милиция?! Нужно это ей больно. Что ей тут расследовать, кого искать? Тут, вон. Человек пропал, и то ничего!

-Кто пропал? — я насторожился.

-Да вон Петрова жена и дочка её заодно исчезли куда-т, — Пелагея на минуту оторвалась от стряпни. — А соседи говорят: «Чего ты, бабка, волнуешься, может, в город она подалась. Она теперь птица вольная, — вдова. Чего ей здесь сидеть? Дочку под мышку и в город, — а чего ей здесь: мужа нет, — кто её теперь кормить будет? А там она и на завод или на фабрику устроиться». Но я-т знаю, что не в город она подалась-т.

-А куда же они делись-то? — Однако по тяжёлому молчанию Пелагеи я догадался, что случилось. — Неужели…

Однако и спрашивать ничего не надо было: всё и без того было ясно.

Старуха вновь принялась стряпать, а я полез на чердак. Теперь здесь в лучах солнца, пробивающихся через отверстия и дыры в кровле, стояли столбы пыли. Всё было по-прежнему припорошено толстым слоем пыли. Книги лежали на прежнем месте. Я взял ту самую, в красном переплёте с золотым теснением, и открыл на странице, где красивым каллиграфическим почерком была сделана последняя запись на непонятном языке. Половина листов книги осталась незаконченной и блестела хорошо сохранившейся, лощёной, мелованной, белоснежной бумагой. Не сразу удалось понять мне замысловатую вязь незнакомых слов, и, уже отчаявшись и собравшись со злостью захлопнуть книгу, я вдруг уловил смысл последней записи:

«Сегодня. 13 июля 1720 года от рождества Христова в монастырь по приглашению настоятеля прибыл доктор чёрной и белой магии, — фамилия была тщательно замазана, — дабы помочь бедному братству нашему избавиться от вышеописанной напасти».

Я перелистал несколько толстых, шуршащих страниц книги и прочёл ещё одну запись того же автора:

«В монастырском саду братья во множестве своём наблюдают появление призрака, которым стало привычно величать — Белым монахом. Призрак является, ходит по саду, бродит по ночам по коридорам замка. Ему приписывается блуд и разврат, творимый среди монастырских крестьян, а также, к всеобщему стыду, и среди нашего братства. Явление белого монаха приписывается проявлению власти нечистой силы. Возобладавшей над нашей обителью. Как могла она побороть волю Господа, не ясно даже настоятелю, который, впрочем, не усердствует в борьбе со злом, а лишь дважды в день опускается в монастырские подвалы и осматривает монастырские сокровища. Могла напасть такая произойти оттого, что не все братья наши искренни и прилежны в молитве и послушании. Те факты, что известны мне, страшно даже предавать бумаге, и в большинстве своём относятся они к нашему настоятелю, при коем я являюсь особо приближённым. Однако, Господу нашему они известны, и, может быть, за то он послал нам своё забвение и отдал нас во власть сил бесовских. Не знаю, что будет далее, но времена грядут страшные. Суров гнев Господень, и все мы, несчастные, заслужили его кары за нарушение устава монашеской жизни. Буду и я молиться Господу за спасение души».

Листая книгу далее и вчитываясь в отдельные заметки, более ничего подобного этим двум записям я не обнаружил. Всё остальное было похоже на бухгалтерские отчёты о приходе податей и сборах налогов с окрест лежащих земель в пользу церкви, и о расходах, которые держали монахи на содержание обители и своё бытиё.

Закрыв книгу на медную пряжку, я отложил её в сторону, спустился в сени и вышел на крыльцо.

Солнце уже опускалось за лес. Небо сделалось бледно-розовым, редкие тучи на нём налились пунцовой густотой пурпура, окрасившись лиловыми и оранжевыми переливами. Выше к зениту небо плавно темнело и переходило в голубые, а потом и в синие тона. Опушка леса слилась в одну тёмную полосу с рваным верхним краем, неровными, где острыми, а где съеденными зубами впившуюся в аппетитную аметистовую розовую мякоть небес.

Идиллическая картина, застывшая будто бы навсегда, казалась нарисованной на холсте искусного художника. Однако ночь быстро приближалась, неся с собой страхи, ставшие вдруг не вымыслом, а частью моей жизни, и мне очень не хотелось, чтобы наступила эта ночь.

Однако надо было как-то готовиться к ней, к этой ночи, и я обошёл дом, затворив наглухо все ставни. На крыльцо вышла Пелагея и возмущённо спросила:

-Ты чего творишь-т?

-Что такое?

-Зачем окна-т все позаставлял?

-К ночи готовлюсь, чтоб никто не залез в избу.

-Ну, а мне-т теперь что делать?

-А что такое?

-В доме-т темно. А электричества со вчерашнего нет.

-Почему?

-А я откуда знаю-т.

-Хорошо, я сейчас посмотрю, что с проводкой.

-Да ты что, спятил что ли?! Света-т нет со вчерашнего во всей деревне.

-Да, — сообщение повергло меня в замешательство, и я просто плюхнулся на крыльцо в бессилии перед стихией мрака, насевшей сверху и оседлавшей мою судьбу. — Хорошо, я сейчас открою окна.

Быстро стемнело, и Пелагея, так и не успев закончить стряпню, сняла с сундука мой матрац на пол, открыла оббитую железом крышку и нашла керосиновую лампу.

-Вот те на-т. Керосину ж, где взять-т? В погребе нет. Так, — бабка задумалась. — Надо по соседям идти. Может, сходишь?

-Кого ж я тут знаю?

-А что? Тебя зато-т все знают.

-Да, особенно после смерти Петра.

Пелагея замолкла, задумалась, но потом согласилась:

-Ладно, сама схожу-т.

Кряхтя и держась за бок, она вышла из дома, и я сел на скамейку у стола, насыпал из горшка картошки и мяса в тарелку, налил на ощупь в глиняную кружку из небольшого кувшина молока, прислушиваясь к звуку наполняющегося сосуда, и стал жевать, неспешно рассуждая, что настала, видимо, действительно пора уезжать. Всё было за это, да и само время поджимало: отпуск заканчивался.

Сидя в темноте, в одиночестве, за скудной трапезой в чужом доме, никогда доселе не посещавшемся мною, я вдруг испытал незнакомое чувство. Это была тоска по дому, к которому во мне уже давно не просыпалась сыновья привязанность. Мне захотелось домой. И от того, что времени на то, чтобы вернуться к матери, осталось совсем ничего, и, едва приехав, надо было бы сразу же уезжать, и от того, что неизвестно, когда и как удастся мне выбраться из этого болота, ярость вдруг овладела мной, и захотелось перевернуть всё вокруг вверх дном и разломать что ни попадя под руку.

Время было потрачено глупо и бездарно. Теперь уже можно было с грустью и болью сказать самому себе, что отпуск прошёл тускло и совсем не так, как бы мне хотелось. Что же мешало мне мотнуть на юга, на море куда-нибудь, ведь карман был полон денег? Что занесло меня в эту Богом забытую дыру, где, к тому же, в стоячей и мутной от беспросветной скуки воде, в тихом омуте чахнущего быта местной глубинки водились не один инее два, а целые полчища чертей? Мне уже казалось, что, если не все, то большинство жителей деревни мутят воду, старательно стремясь обогнать здесь один другого. И при чём здесь Варвара, пусть даже она и ведьма? Разве ей одной под силу было сделать жизнь такой несносной и отвратительной, какая здесь она сейчас? Впрочем, жизнь, она везде сегодня такая. Беспросветная…

Я взялся за голову обеими руками, бросив ложку, со звоном упавшую на стол, и стал теребить волосы, прихватывая их пальцами и стремясь сделать себе больно, чтобы хоть как-то очнуться от всего этого тихого ужаса, происходящего со мной, чтобы, быть может, наконец, увидеть, с какой стороны забрезжит свет, и, может быть, моя путеводная звезда взойдёт над горизонтом в небо, полное чужих, равнодушных ко мне светил. И вот тогда я пойму вдруг, что жизнь моя имеет какой-то смысл и предназначение в этом мире, и не песчинка я, носимая из стороны в сторону по воле ветра судьбы, а человек, способный противостоять его напору.

-У тебя нет цели, — сказал я сам себе, и точно сделал открытие.

За окном разгоралось зелёное зарево.

Глава 21.

Разговаривать с Максимом было бесполезно, — это я уже понял. Оставалось одно: действовать нахрапом и наглостью. В конце концов, я был сильнее него, и то, что он угрожал мне, лишь подстрекало меня к насилию над зарвавшимся малолеткой.

Я приблизился к нему:

-Ну, спасибо. А теперь пошёл…

Я хотел отстранить его руку, загораживавшую мне путь в коридор, но едва успел уклониться от факела, которым подросток попытался ударить меня по голове. Его откровенная беспощадность окончательно развязала мне руки и убедила на откровенные жёсткие меры. В два приёма я скрутил малолетку, уронив на пол и прижав к полу коленом. Факел выпал у него из рук и теперь, треща и стреляя синими искрами, валялся где-то поблизости.

-Ах ты, шкет! Ты кого пугать вздумал?! Я ж тебя в порошок сотру, малявка!

-Отпусти, — просипел придушенный мальчуган.

-Я тебе отпущу, — гнев мой прорвался наружу, и я от души набил ему морду, затем поднял и, пиная, потащил за собой вниз, освещая дорогу по разваленной лестнице подобранным факелом.

Максим болтался где-то сзади, спотыкался, скулил и матерился, несколько раз падал, но я поднимал его беспощадными ударами и снова волочил его за собой.

Уже у выхода из подъезда, в дверях мне повстречались возвращающиеся в своё логово бродяги. Первым шёл белобрысый Женя, засунув руки в карманы по локоть, растопырив штаны и насвистывая какую-то песенку. Увидев меня, он остановился в недоумении и перестал свистеть.

Не дожидаясь, когда его посетит решение задачи в сложившейся ситуации, я сделал выпад и с удивительным, неожиданным даже для самого себя хладнокровием ткнул факелом ему в лицо, ударил ещё кого-то из рядом стоящих и бросился наутёк, волоча за собой ставшего упираться с удвоенной силой Максима. Позади раздавались вопли и крики. Подростки пустились за мной в погоню. Я пнул ещё несколько раз Максима , махнул у самого лица факелом, давая понять, что шутить не намерен, и, подгоняемый страхом, не чувствуя ног, понёсся дальше. Редкие прохожие, встречавшиеся на этих глухих улочках, пугались, загодя уходя в сторону и тараща в ужасе округлившиеся глаза на полыхающий в моей руке огонь, бывший для меня единственным оружием. Пламя гудело над моим ухом от встречного потока воздуха, как реактивный двигатель. Поворот, ещё один.

Мы выскочили на оживлённую улицу. Факел пришлось запустить в урну. Я обернулся. Подпрыгивающие тени догоняющих меня бродяжек были уже совсем рядом, метрах в пятнадцати. Из переулка, по которому они бежали, неслась брань. Я рванул по пешеходной дорожке, но Максим упёрся, сильно отклонившись назад, и мне пришлось отпустить его, отчего подросток кубарем полетел по мостовой.

Уже у самого вокзала на пути мне встретилась патрульно-постовая машина милиции, медленно двигавшаяся навстречу вдоль тротуара. Я бросился к ней, махая руками и привлекая, как мог, к себе внимание сидящих в ней. Меня заметили и остановились. Дверка открылась, и из неё показался привставший с сиденья милиционер.

-Спасите! Помогите! Деньги отняли, документы, убить хотят! Вон догоняют!..

Через два часа в отделении милиции составлялся протокол задержания. Задержали человек десять, но среди них Польда и мужчины лет двадцати восьми-тридцати двух не было. Документы вместе с бумажником оказались у Жени, белобрысый чуб которого обгорел, образовав обожжённую лысину выше лба. Лицо его также было сильно обожжено.

Мне вернули бумажник. Документы, просроченный билет на поезд и даже аккредитивы, к счастью, оказались здесь.

После всех процедур меня отпустили.

-А что с ними будет? — поинтересовался я.

-Можешь не беспокоиться, — ответил дежурный, проводивший меня до дверей отделения. — Получат на полную катушку: злостное хулиганство, бродяжничество, грабёж, попытка к убийству, — букет что надо. Этой компании лет десять никто не увидит.

-А ещё двое остались, — меня действительно обеспокоили эти мысли. — Они-то как?

-Не беспокойся, их ищут. Увидишь где, — сразу сообщи нам или любому милиционеру, кого встретишь…

Ночь на вокзале прошла беспокойно. Мне всё время казалось, что двое оставшиеся на свободе, наблюдают за мной и только караулят момент, чтобы где-нибудь в тёмном месте пришибить меня в отместку.

Денег у меня не было, я попытался купить билет за аккредитив, но кассирша, сделав круглые глаза, ответила, что не может принять его, потому что в кассе нет такой суммы на сдачу, да и не положено. Оставалось только ждать до утра, пока откроются сберкассы, и ночь прошла в борьбе со сном и страхом.

Едва время подошло к девяти утра, я уже был у сберкассы и, получив деньги, тут же купил билет, а через два час уже садился в поезд, и когда заходил в вагон, мне показалось, что на перроне стоят те двое, которых не поймала милиция, хотя я и мало видел, и плохо запомнил их обоих. Но у страха глаза велики, и эти двое преследовали моё воображение на каждом шагу.

Однако ничего не случилось, и, отъехав от Москвы с полчаса, я вздохнул облегчённо.

Поезд набирал ход, и мало-помалу душа моя обрела спокойствие и даже беспечность. Настроение дороги сменило напряжённость ожидания, когда казалось, что что-то ещё сможет помешать мне уехать. Но мне не хотелось никаких приключений. Я устал от них. Я натерпелся страху, и теперь надеялся, что всё дальше будет хорошо.

Колёса вагонов перестукивали на стыках. Плохо ли. Хорошо ли. Но впереди было четыре дня, в которые можно было расслабиться и ни о чём не думать, не беспокоиться, занимаясь только тем, что поесть, поспать, да скоротать часок-другой за беседой с соседями по купе.

Их было трое. Среди них выделялся молодой человек моего примерно возраста, и я был приятно удивлён, узнав, что он тоже только что окончил училище. И теперь едет служить в Забайкалье. Мы были собратьями по несчастью: служба в этом регионе традиционно считалась наказанием, и можно было без труда предположить, что он тоже не был ангелом во время обучения в училище. Звали его Антоном, и мы быстро как-то сошлись с ним, пообщавшись в течение получаса и обнаружив много общих интересов.

В купе кроме нас был ещё один мужчина. Моложавый, но с чёрной бородкой , он выглядел лет на тридцать пять, участия в нашей оживлённой беседе не принимал и только косился на нас как-то непонятно. Третьей соседкой оказалась девушка. Лицом она не была красива, к тому же в очках. Кожа на щёках её, рыхлая и шершавая, была покрыта оспинами, и только из уважения, видимо, Антон предложил ей нижнее место, но она отказалась, залезла наверх и больше не подавала признаков жизни и не обращала на себя внимания.

После всего перенесённого обстановка меня вполне устраивала. Всё казалось мило и почти уютно. Начали мы с игры в карты, ближе к обеду сходили в вагон-ресторан подкрепиться, а вернувшись в купе, застали там оживлённую кампанию.

Девушка, по-прежнему, лежала на верхней полке, уставившись в окно, внизу же на столе стояли одна пустая и другая наполовину осушенная бутылки водки, была разложена добрая закуска: хлеб, розовое сало крупными ломтями, чеснок с зелёным луком, несколько вспоротых консервов. Вокруг, вооружившись ложками и пыхтя сигаретками, сидели оживлённые мужики, собравшиеся, как видно, из соседних купе. Перед каждым стоял стакан, и в них плескалась, покачиваясь от толчков поезда, водка.

Мужчины уже приняли по дозе спиртного. Глаза их посоловели и поблёскивали. Увидев нас, они дружно поприветствовали наше появление и потянули в свой круг. Мы присели по краям полок, оказавшись самыми крайними из всех.

-Пойди, у проводницы стаканчики ещё попроси, — обратился ко мне один из сидящих.

-Сиди, я схожу, — поднялся Антон.

Вскоре он вернулся с посудой, и нам налили тоже. Мужик, посылавший меня     , глубоко затянулся, сморщившись и прищурив глаза, выпустил сигаретный дым, а потом произнёс:

-Ну, что, мужики, за что пьём, а?

Его пьяный энтузиазм передался и мне, и захотелось вдруг напиться до ёжиков и даже приложить старание к тому, чтобы достать бутылку, а может, и не одну.

-А проводница-то ничего, — заметил посылавший меня за стаканом (он, видимо, был здесь за заводилу и организатора этой попойки), — я до Владивостока обязательно договорюсь. Ты видел, как она ходит, задницей виляет!

-Тише ты! — Толкнул его в плечо наш бородатый сосед. — Тут девушка едет, а ты с такими разговорами лезешь.

-А я ни к кому не лезу. Я просто говорю, мыслями делюсь… Подумаешь — девушка! Да я всю эту породу насквозь изучил, чай никак, трижды женат был.

Мне показалось, что какая бы ни была наша попутчица, терпеливая, робкая и стеснительная, но и ей сейчас бы следовало возмутиться всем происходящим. Однако она всё также лежала на верхней полке и смотрела в окно, вдыхая вместе с остальными табачный дым.

-Правда, что ли? — Спросил кто-то из компании.

-А чё мне врать? Я полполучки на алименты отдаю. А сейчас, может быть, к концу поездки в четвёртый раз женюсь. На проводнице.

В эту минуту как раз она и заглянула в купе, распахнув дверь. В коридор вагона сизыми потоками мимо неё устремился дым от сигарет.

-Так, товарищи, что-то в этом купе очень шумно, — сурово сдвинув брови к переносице, произнесла она. На вид ей было за двадцать. Но молодость ещё не покинула её лица.

-О, мадам! — Развязано потянулся к ней от самого окна говорливый многоженец. — Мы про Вас только что говорили, мадам!

-А вас, товарищ, я предупреждаю особо, — всё также сурово ответила девушка. — будете хулиганить, я линейному патрулю вас сдам.

-А я что, хулиганю? –Осел мужчина. –Я что, хулиганю? Я с Вами познакомится хочу.

-Знакомятся по-другому, — тон голоса проводницы немного смягчился.

-Меня Коля зовут, а Вас?

-А меня Марина.

-О-о, Мариночка, рад познакомится…

Но девушка не дослушала его тирады:

-Значит, так. За курение взымается штраф. Ещё раз зайду и увижу, что вы курите — пеняйте на себя. Также предупреждаю на счёт шума и Матюков. Вы посмотрите, с вами женщина едет. Как вам не стыдно! Позор! Вы заставляете её слушать ваши крики, нюхать курево. Думаете, ей приятно?

-Мариночка, да её же никто не заставляет. — Она сама…

Говорливый снова потянулся к ней через всех, целясь взяться руками точно за талию.

Проводница шлёпнула его по рукам:

-А вас, Коля, — она чисто по-женски поджала в возмущении губы, выдавая своё душевное усилие к сопротивлению. — Вас, Коля, я предупреждаю лично. Чуть что, и будете объясняться в милиции. Отвечаете за порядок в этом купе вы: я вас лично назначаю.

Она закрыла дверь.

-А я не в этом купе еду, — Коля с пьяной улыбкой втянул голову в плечи, радуясь этому казусу.

-Тем хуже для тебя, — сказал кто-то.

В образовавшейся паузе прозвучал вновь голос соседа:

-Так тебя тоже Николаем зовут? Тёзка, значит!

-Тёзка, —пьяно кивнув головой, согласился тот, глядя куда-то вниз, под стол.

-И я Николай, — обрадовался бородатый. — Надо же! А отчество как? Не Михайлович , часом?

-Не, не Михайлович. Дмитриевич.

-О, а я Николай Михайлович.

-Ну, вот, давай за это, тёзка, и выпьем, — рука говорливого потянулась к бутылке.

-Подожди! Что же, мы одни пить будем, что ли? А ребята как же? — Бородатый обвёл взглядом всю притихшую кампанию, слушавшую их разговоры.

-Правильно, Коля, и они пусть выпьют.

Водка заклокотала, разливаясь по стаканам.

-Так, давайте выпьем, предложил Николай Дмитриевич, когда все взяли в руки стаканы, — давайте выпьем… за женщин, — он приподнялся, заглядывая через плечо на верхнюю полку. — Мадам, вы слышите, мы пьём за вас!

Девушка сделала вид, что не слышит его, и он опустился на место:

-Ну, всё, вздрогнули!

Раздался звон стаканов, к столу потянулись руки в поисках сала, вилок, консервных банок, послышалось чавканье со всех сторон.

-Да, чего-то сердита сестричка! — Произнёс Николай Дмитриевич, доставая из кармана сигарету и вновь пытаясь закурить. — Ну, ничего, обломаем!

-Коля, бросай курить, — сказал ему тёзка.

-А что такое? — Пьяный взгляд Коли не сразу нашёл оппонента.

-Она же тебя просила не курить, предупреждала…

-А-а, пошла она…

Он запнулся, глянув вверх.

Однако возмутились и другие, а потом отобрали у него сигарету.

Видимо, терпению девушки пришёл конец. С решительным видом она спустилась вниз, и могло бы показаться, что сейчас последует пощёчина — справедливое возмездие за оскорбление, но девушка вышла из купе.

-Э-э, ну-ка, разгоняй дым! — По-заговорщически зашептал Николай Дмитриевич, сам замахал руками, поясняя. — Она сейчас сюда проводницу приведёт.

И действительно, через минуту девушка вернулась с Мариной.

-Так, мужчины. Что, выжили девушку со своего места?!

-Никто её не выживал… Мы её пальцем не трогали… Мы себя мирно ведём, неча на нас бочку катить, — раздалось в ответ.

-Ладно, кто из вас на двадцатом месте едет?

-Ну я, — ответил мужчина, сидевший рядом с «многоженцем».

-Перебирайтесь в это купе, а девушка пойдёт на ваше место, — скомандовала проводница, и, упредив мужика, набравшего полную грудь воздуха для возмущения, добавила. — Не то хуже будет. Я вас вмиг по полочкам разложу — до самого конца вместе не соберётесь… Ну, считаю до трёх… Раз…

Мужик так и застыл в изумлении с полной грудью воздуха, не зная, что ответить. Николай Дмитриевич сильно толкнул его в бок, сделав идиотскую гримасу с неприкрытым намёком:

-Ну, ты чего, вареник?

-Два…

-Ладно, — мужик сдулся и махнул рукой. — Пущай ступает, — а потом повернулся к толкнувшему. — И не вареник я вовсе. Меня Константином зовут, если хочешь поговорить.

-О, Костя, очень приятно, — подхватил дурашливо Николай.

-Вот так-то лучше, — потеряв вдруг серьёзное выражение лица, простодушно и широко улыбнулась Марина. — И помните: увижу, что курите, — сразу штраф готовьтесь платить. Я вас предупреждаю.

-Зверь-баба, — шепнул мне на ухо Антон. — Я думаю, мы с ней договоримся.

-О чём? — Не понял я.

Антон отодвинулся и посмотрел на меня удивлённо, не понимающе тараща глаза:

-Как о чём?! Ты что?..

Я догадался и в знак того закивал головой:

-Чего ты так решил?

-Я чувствую. У меня чутьё.

-У этого тоже чутьё, — скосил я глаз на Николая Дмитриевича.

-А-а, ну его! Старый козёл. Он нам не преграда.

Девушка-попутчица забрала свои вещи и, промямлив смущённо: «До свидания», — удалилась. Константин перебрался в наше купе. Пьянка пошла веселей. От щедрот попутчиков стала возникать новая закуска, бутылки сменяли одна другую, не успевая задержаться и пятнадцати минут. Кто-то выходил, брал водку в ресторане, а когда там закончилась, у проводницы Марины, припасшей на дорогу, видимо, не один ящик зелёного змея: дело было прибыльным.

День за окном летел всё быстрее и незаметнее. Кампания становилась всё пьянее, разговоры всё бессвязней, диалоги и споры превратились большей частью в монологи или зашли в тупик. Кто-то полез спать, не дожидаясь следующего тоста и жалуясь на усталость, кто-то отправился, толкая стенки коридора и раскачивая вагон, в туалет, кто-то, вообще, — в неизвестном направлении. Кампания людей сменилась кампанией пустых бутылок под столом, весело перезванивающихся между собой. Кроме пассажиров в купе остался лишь Николай Дмитриевич, уснувший прямо за столом, уронивший голову между остатков еды, стаканов, пустых консервных банок, ножей и вилок. Во сне ему, видно, казалось, что он ещё бодрствует, и он пытался говорить, что-то бубнил себе под нос и размахивал свешенной вниз рукой, в которой так и осталась зажатой вилка с недоеденным куском сала.

-Ну, что, надо его отвести? — Спросил у меня Антон. Он так же, как и я, выпил с пол-литра водки, но держался ещё бодро, как слегка подвыпивший человек, не потерял чёткости речи, координации движений и лишь слегка порозовел. Спиртное, видимо, пошло ему на пользу. — Сейчас пойду, спрошу у Марины, где он едет. Ах, Марина, марина, такая попа, такая грудь, — м-мм, — он только замычал, изображая руками контуры женских прелестей. — Не уйдёшь!

В его словах чувствовался отчаянный и опытный ловелас, питавший особую страсть к женскому полу вообще и к его конкретным представительницам в частности. Минут через двадцать он появился снова:

-Всё-всё-всё. Обо всём узнал. Обо всём договорился.

Я чувствовал себя не так хорошо, как он. Подобная доза водки всегда ставила меня на грань, за которой начинается тяжёлая стадия опьянения, т оставалось только сосредоточиться на удержании сознания в слабеющей голове и ждать, когда пары спирта немного развеются:

-О чём ты узнал? Что договорился?

-Давай, помоги мне! — Антон крякнул, поднимая на плечо Николая Дмитриевича. Вид у него был цветущий, будто бы он и не пил со всей кампанией, а только сейчас явился, как из бюро добрых услуг, помочь справиться с возникшими трудностями. — Да помоги же мне, он ведь тяжёлый!

Я, как мог, навалил на себя другую руку Николая Дмитриевича, но в эту минуту поезд резко затормозил, и мы втроём шлёпнулись на полку: Николай привалил Антона, а я накрыл их обоих.

-Му-жи-ки, ос-торож-ней, — проблеял, не приходя в себя Николай Дмитриевич и тут же захрапел.

-Ну, чего развалился? — Зло округлил в ответ на мою улыбку глаза Антон. — Вставай давай. Помощник.

Мы отволокли Николая в его купе, бросили на полку, и остались вдвоём. Все остальные участники попойки, кажется, уже отошли ко сну, и вагоне воцарилась тишина, нарушаемая лишь перестуком колёс, да скрежетом ободов по рельсам.

-В общем, так, — обратился ко мне Антон, когда мы встали у окна в коридоре. — Я обо всём договорился. Отдаём Марине пополам за бутылку водки и вечером идём к ним в купе.

Он многозначительно посмотрел на меня во время образовавшейся паузы.

-Так ведь уже вечер, — я не нашёлся, чтобы ответить что-нибудь более вразумительное.

-Да нет! — Антон замялся, пытаясь растолковать мне свои планы. — Когда стемнеет.

Пассажиры из других купе мало-помалу осмелели и стали высовываться в коридор, поняв, наконец, что буйная кампания утихомирилась.

-А как же эти? Наши соседи?

-А что нам соседи? Мне на всех плевать. Этот балабол, — он кивнул на купе, куда мы только что оттащили Николая Дмитриевича, — до утра не проспится. Да и треплется он больше, чем может сделать. В крайнем случае, я ему просто по морде дам, чтобы не совался.

-Куда не совался?

Антон с минуту внимательно смотрел на меня точно пытался понять, насколько я пьян и могу ещё хоть что-то воспринимать, потом продолжил:

-В общем так, их там две: Марина и у неё напарница. Ну та, конечно, похуже, но Марина моя, потому что я ходил договариваться. Сейчас ложись, поспи, когда надо будет, я тебя разбужу. Деньги-то у тебя есть?

-Есть, — я показал край пачки банкнот из кармана рубашки.

-Отлично! Всё, иди спать.

Мне даже лень было задать ему вопрос, что будет делать он. Думать вообще ни о чём не хотелось. Я вдруг почувствовал себя ужасно разбитым, умирающим от желания завалиться на боковую и, едва добрался до своей полки, даже на раздевшись и не сняв кроссовок, упал на живот и забылся в неловкой позе глубоким, всепоглощающим сном, желанней которого ничего не было в это мгновенье.

Проснулся я от настырных толчков, которые вплелись в действие сна, но затем отчленились, обратив на себя внимание, и я понял, что они идут из реального мира. В купе было темно, кто-то склонился надо мной, закрывая свет от щели в неплотно прикрытой двери.

-Ну ты дрыхнешь?! — Узнал я голос попутчика.

-Что случилось?

-Как что? Братан, ты, видно, тоже здорово наклюкался, коль ничего не помнишь, — зашептал Антон мне в самое ухо. — Вставай, пошли, нам пора.

Мы вышли в пустой, освещенный коридор.

-Сколько времени? — Поинтересовался я, продирая закрывающиеся сами собой глаза.

-Не важно. Но, если хочешь знать, то пол-одиннадцатого, — ответил Антон, с отвращением разглядывая меня с ног до головы. — Пойди хоть умойся, а потом приходи сразу к ним в купе. Мы тебя там будем ждать. Так, давай сразу деньги.

Я отсчитал ему свою долю, пошёл в туалет, пока умывался, рисовал себе разнообразнейшие картины предстоящего. Казалось, что сейчас всем , как и мне. Хочется только одного: спать, и потому какие могут быть посиделки, выпивки и всё прочее. Всего прочего, к тому же, вот так, с бухты-барахты, не хотелось. Я чувствовал, что сейчас вообще не готов к встрече с женщиной, и надеялся, что до этого всё-таки не дойдёт, не смотря на все приготовления, таинственный шепот и другие выходки зловредного соседа Антона, который зачем-то и мне искал приключения на голову и ещё на одно место.. уж если он чего-то хотел, то пусть бы сам всё и делал, без меня.

«В крайнем случае, всегда можно отказаться, — решил я, направляясь покачивающимся, не совсем уверенным шагом к купе номер один, где с бельём и всем своим походным скарбом расположились проводницы. — Напарницы, он сказал, уродина. Это мне на руку. В крайнем случае, всегда смогу этим оправдаться перед ним».

В купе меня ждали. Стол был накрыт. Посреди него стояла бутылка водки, обложенная свежими помидорами, варёнными яйцами, почищенными клубнями варённой картошки, ещё дымящимися паром. Сервировку дополняли тарелки с варённым мясом и жаренной рыбой, пустые стаканы большие ломти хлеба.

Марина примостилась у стола , поджав ноги и обхватив их рукой. Антон уселся с ней рядом, пытаясь, видимо, притулиться поближе и застигнутый за своими потугами. На другой полке, против них в одиночестве сидела полная девушка с короткой стрижкой и дурноватым лицом. Я понял, что пустующее место рядом с ней предназначается мне.

Взгляды всех троих были устремлены ко мне и полны ожидания.

-Добрый вечер, — поздоровался я и присел рядом с дурнушкой, чувствуя себя не в своей тарелке.

«Ладно, хоть напьюсь,» — почему-то с досадой промелькнуло в голове.

-Ну что, все в сборе. Давайте начнём, — вступил в роль ведущего Антон, потянувшись за бутылкой водки. — За что пить будем, девочки, а?

-За любовь! — Подхватила Марина, сверкнув глазами, и обратилась ко мне. — Закрой дверь на замок, пожалуйста, чтоб не беспокоили.

Дурнушка рядом со мной молчала и только пила водку наравне со всеми. Иногда, когда Антон рассказывал что-нибудь колкое, весёлое, лицо её озарялось медленно расплывающейся улыбкой, но это не придавало ему сколько-нибудь очарования и даже намёк на то: слишком уж оно было некрасиво.

«Мы, наверное, великолепно смотримся с ней!» — Подумал я, внезапно обратив внимание на то, что сам всё время молчу, как истукан, и лишь изредка улыбаюсь. Это нечаянное открытие вогнало меня в краску, но никто, кажется, не заметил этой перемены во мне.

В ход пошли сигареты. Все дружно закурили, оживляя беседу табачным дымом.

-А ты ведь говорила не курить в купе! А как же штраф? — Обратился я к Марине, пытаясь пошутить таким образом, потому как молчание моё заметно до неудобного затянулось.

-А-а, — махнула она рукой с сигаретой. — То же я для всех, для них сказала. И что это будет, если все пассажиры начнут курить в купе?... А нам можно…

Глава 22.

Не сразу я обратил внимание на зелёные всполохи, освещающие меня со спины, но, обернувшись назад, увидел, что в окнах дома Варвары плясало медленно и мрачно зеленовато-синее пламя, холодное и бездушное. Не в первый раз уже наблюдал я его танец. Он не предвещал ничего хорошего ни мне. Ни кому-то ещё.

Вскоре всполохи сделались слабее, потом угасли вовсе. Но тут же огненное колесо выкатилось на крыльцо Варвариного дома, запрыгало по ступенькам, выбежало на дорогу и поехало по кривой единственной улочке деревни, то скрываясь за буграми, то поднимаясь на их гребень. Было видно, как оно, совсем уже маленькое, огненной точкой пробежало по дороге через заболоченное поле к лесу и скрылось в его чащобе.

Ещё с минуту стоял я и глядел в окно, не в силах опомниться, опешив от неожиданности, удивления и страха, и, когда вдруг кто-то тронул меня за плечо, подпрыгнул до потолка и резко обернулся, сжав кулаки и приготовившись защищаться от того, кто бы там ни был. Сердце ёкнуло, сжалось и нырнуло куда-то, вмиг натянув жилы до крутой боли.

В темноте невозможно было разглядеть, кто здесь был ещё. Дыхание перехватило, и я даже не смог бы подать голоса, не то что спросить что-нибудь. Однако никто не нападал, и, чтобы развеять сомнения, я протянул вперёд руку.

Пальцы на что-то наткнулись.

-Что, струхнул? — раздался вдруг голос, и мне показалось, что это говорит Иван Лапша.

-Есть немного, — ко мне вернулся дар речи. — Зачем так пугаешь? Я чуть не умер от страха.

-Не умер? Ничего, здоровее будешь. Если прошлой ночью не напужался, то теперь этакое тебе, как детская шалость. Аль не так?

-Да не совсем.

Я, сам не зная зачем, обернулся и поглядел в окно.

-Видел? — спросил пастух.

-Видел, — я кивнул головой в знак согласия, но потом решил, что жесты и мимика сейчас не видны и не обязательны.

-Послушай, что ты здесь делаешь? Сейчас Пелагея вернётся.

-Ну и что? Подумаешь. Тут дела пострашнее, да посерьёзнее!.. Пелагея. Мы должны идти.

-Куда?

-На кладбище.

-На кладбище? — я почувствовал, как волосы на макушке зашевелились и встали дыбом. — Да ты что, чокнутый?

-Сам ты чокнутый! — пастух схватил меня за грудки. — Не называй меня так больше. Я нормальный человек, — может быть, самый нормальный из всех, кто живёт в этой деревне, и поэтому меня считают дураком. Но тот, кто несёт в себе тайну, не может казаться другим нормальным человеком.

Он отпустил меня, и лишь через минуту, почувствовав себя виноватым, я спросил, уже про себя согласившись на всё, лишь бы загладить обиду:

-Зачем нам идти на кладбище?.. Ладно, не сердись

-Охотиться на вампиров.

Мне вновь стало не по себе. От последних слов повеяло запредельным, потусторонним холодом.

-Вам-пи-ров, — произнёс я задумчиво, чтобы выйти из оцепенения. — Подожди, но ты ведь пришиб сегодня Петра или что там от него осталось?

-А его жена? Его дочь? — мне показалось, что я вижу широко открытее глаза собеседника, сверкающие в темноте беспокойными искорками. — Они уже не принадлежат миру людей. — поверь мне: я знаю это. Но и там, на кладбище, ещё полно нечисти. Много могил, над которыми нет крестов, над которыми высятся ржавые звёзды или вообще нет никакого памятника, много похоронено безродного народу, которым не отпевалась панихида и заупокойная. Есть и крестьяне, похороненные по разным причинам тайно и тихо. Среди них есть и те, кто ещё при жизни были укушены вампиром и сами стали вурдалаками. Несколько столетий назад, когда тут всё и началось в этой деревне, бывшей тогда монастырской, половина жителей стали их жертвами. И эта зараза свирепствовала по всей округе, пока монастырь не провалился в тар-тарары, не выдержал натиска нечистой силы, потому что обитатели его были не во всём праведными. Стены обители рухнули, подгнив изнутри и будучи разбитыми снаружи. Теперь в болоте, что на месте бывшего храма, скопилась вся нечисть, что завелась здесь тогда, завезённая с Балкан.

-Я что-то читал про это...

-Ты нашёл книгу, про которую я говорил тебе?

-Да, красная бархатная обложка с большим золочённым иероглифом. Но там были и другие книги, в чёрных кожаных обложках, совсем сгнившие…

-Ах, — невольно вырвалось у пастуха, и его волнение тут же передалось мне. — Я надеюсь, что ты не трогал эти книги?

-Они рассыпались у меня, упав вниз с чердака, разлетелись на страницы, и мне пришлось их собирать.

-Что ты наделал?! — слова Ивана Лапши прозвучали так страшно, как будто я действительно сотворил что-то жуткое. — Зачем ты их трогал?!!

-Но я же не знал! — попытался я оправдаться, но тут же сообразил, что мои слова не имеют никакого значения, что бы я сейчас не говорил, и от этого мне сделалось ещё страшней. — Я только собрал страницы. На них какие-то странные буквы, знаки и совсем нет номеров. Я даже не знаю, правильно ли…

-Ты ещё их и читал?!! — последний возглас пастуха, сказанный более с отчаянием обречённого, нежели с возмущением, точно пригвоздил меня к стене. — Что ты наделал. Что ты на-де-лал.

Воцарилось молчание, длившееся очень долго.

-Да что такое произошло, наконец?!! — я нащупал в темноте плечо Ивана и затряс его с силой.

-Я сделал всё возможное, что только можно было придумать, всё, что было в моих силах, — раздался, наконец, его шёпот, и сразу стало заметно, как ослаб его голос, — и, может быть, ничего бы и не произошло, ведь я потратил столько усилий… Теперь мне ясно… Теперь мне всё ясно…

-Да что я такого сделал?!! — меня пугало его бормотание.

-Ты сделал дыру, дыру в защитном поле, которое я соткал из последних сил. Теперь эта дыра растёт, и будет ещё хуже…

-Как… какую дыру? Я ж ничего такого не делал…

-Я же сказал тебе: красную толстую книгу. Ведь я не просил тебя трогать что-нибудь другое. Это была ловушка… Он тоже не дремлет.

В темноте я услышал хруст хрящей в заламываемых пальцах.

-Это моя ошибка, — снова послышался упавший голос пастуха. — Я забыл предупредить тебя, чтобы ты кроме этой книги больше ничего не трогал… Это была ловушка, и я упустил из виду…

-Какая ловушка?

-Те книги, в кожаных переплётах… К ним тебе, да и не только тебе, нельзя было даже прикасаться. Это книги по магии. Простым смертным они не приносят ничего, кроме несчастий, потери сил и здоровья. Ты ещё вчера мог бы просто умереть… Странно, почему же энергия, отнятая у тебя, пробила такую огромную дыру в защитном поле…

-Но у меня никто не отнимал энергии.

-Это не видно и не чувствуется. За те короткие мгновения, что ты держал в руках страницы книги и пытался ещё и читать к тому же их, из твоих пальцев, из твоих глаз, незаметно ушло несколько лет твоей будущей жизни. Разве сейчас ты ощутишь это? Ты просто раньше умрёшь, если… если теперь вообще кто-нибудь останется живым.

Он снова замолчал. И я тоже пребывал в молчании, пытаясь усвоить всё то, что только что услышал от него.

-Надо идти в монастырь, — послышалось совсем тихо, будто показалось среди окружающего мрака, — другого выхода нет. Иначе погибнут все.

Он тяжело вздохнул:

-Да, парень, натворил ты делов. Ну-ка, показывай, где лежат эти чудовища.

-Какие чудовища? — не сообразил я.

-Книги эти, в чёрных кожаных переплётах.

-Пойдём, — я повёл его в сени. — Только у нас керосину нет. Пелагея пошла за ним по соседям. Хотела меня послать, но потом сама…

В потёмках вспыхнула спичка, и я затворил входную дверь, чтобы огня не было видно на улице.

-Где? — пастух стал подниматься по лестнице, освещая пространство у себя над головой.

Неяркое пламя высветило призрачные очертания потолка, лестницы, чёрного, зияющего провала люка, фигуру Ивана Лапши. Неуклюже скрючившегося на лестнице, свободной рукой держащегося и ищущего жерди впереди и смотрящего вверх сильно прищуренными глазами. Голова его была неестественно запрокинута назад, и шея ушла в плечи, и во всей его фигуре, мелькающей в неверном, тусклом свете спички, чувствовались напряжённость и ожидание всего, что угодно в следующее же мгновение.

Он поднимался всё выше и выше, осторожно заглянул на чердак. Одна спичка потухла, он засветил другую, потом третью.

Книги лежали там же, где были оставлены мною вчера ночью. Пастух поднялся на чердак, закрыл ляду — крышку люка и появился лишь через некоторое время, держа все книги под мышкой и быстро спускаясь. Когда он оказался рядом со мной, то протянул вперёд толстую книгу в красной бархатной обложке, показывая пальцем на иероглиф:

-Видишь?

Золотая краска изображения сильно потрескалась, потускнела и кое-где и вовсе исчезла.

-Что это? — я не понял, что он хочет мне этим сказать.

-Золото облезло, — пояснил пастух. — Это всё от них.

Он кивнул на чёрные, точно обветренные столетиями, мрачные, как теперь мне вдруг показалось, даже на вид, книги.

-Пойдём, нам теперь нельзя терять времени! Быстрей, быстрей!

-Куда, куда идём?! — я едва поспевал за Иваном Лапшой, который зашагал по тёмной улице, направляясь к дому Варвары неожиданно быстро, широко и решительно.

Уже в следующую минуту я очутился рядом с Иваном на крыльце её дома.

-Значит, так, — Иван, видимо, не собирался вдаваться в подробности. — Я сейчас туда, — он кивнул на входную дверь в избу Варвары, — ты будь здесь, туда не заходи. Если вдруг появиться Варвара… Впрочем, она уже ничего не сделает…

Он тронул меня за плечо и спустился, увлекая за собой с крыльца на землю, немного помедлил, потом произнёс:

-В общем, давай, уходи отсюда. Я сам всё сделаю, раз уж это моя оплошность. Ты мне, всё одно, — не помощник. За зря лишь тебе вред могу причинить. Ступай, давай-ка отсюдова, да побыстрее, сейчас же. И запомни, если к утру я не вернусь, значит, — беда. Тогда на следующую ночь готовься, иди к Алёне, она будет дома, у неё всё есть, она всё знает. Получится — не получится у вас что-нибудь — на следующее утро уходи. Уезжай, убегай, уползай. — что хочешь делай, но ты должен уйти на следующее же утро. Это не твоя судьба, — я знаю это. Ты оказался тут совсем случайно, и всё, что здесь происходит, происходило и ещё будет происходить, не должно тебе повредить в твоём жизненном пути.

Он прервался, оглянувшись на дом Варвары. В этот момент из-за туч на небе выглянула круглолицая, яркая Луна. Иван Лапша посмотрел на неё и произнёс, будто самому себе что-то объясняя или внушая:

-Полнолуние.

Луна скрылась за облаками. Пастух помедлил ещё, потом толкнул меня в плечо, видимо, таким образом прощаясь и настаивая, чтобы я всё-таки уходил, и, перехватив книги под обе руки, подошёл к двери, толкнул её.

-А как же вампиры? — я остановил его своим неожиданно вырвавшимся вопросом.

-Сегодня можешь спать спокойно. Они сюда не сунуться. Ведь я иду ТУДА. А завтра сделай всё, как я сказал, если я не вернусь.

Дверь за ним затворилась, протяжно поскрипывая, и я остался один.

Деревня словно вымерла. Нигде не было видно ни единого огонька, ни лампы, ни свечки, будто все жители разом покинули свои дома и ушли прочь, а я остался один среди их заброшенных изб. Пелагея куда-то запропастилась, так и не вернулась из похода за керосином.

Домой к Пантелеевне идти не хотелось. Там было тоже темно и страшно, как и здесь, на улице, а, может быть, и ещё сильнее, так что я решил оставаться пока здесь с расчётом тут же ретироваться, едва покажется, что возвращается Варвара.

Томительно потянулись минуты. Мне то и дело мерещилось, что на востоке брезжит рассвет следующего дня, но каждый раз я ошибался. Вместо десяти проходила только минута, и временами волнение за то, что Варвара вот-вот «прикатиться» назад и застанет у себя дома своего бывшего мужа и злейшего врага, и меня, за кем она так долго охотилась, как приблудного котёнка, у порога двери, волнение, от которого, едва оно усиливалось, сразу сжималось и бешено начинало колотиться сердце в моей груди, становилось нестерпимым.

Я уселся на верхнюю ступеньку крыльца, облокотился о перила и чуть было не заснул, сморенный усталостью. Проснувшись в очередной раз, я понял, что являю из себя слишком лёгкую добычу, и потому надо либо уходить, либо попробовать самому зайти в дом к Варваре: любопытство глодало меня изнутри, как червь.

Наконец, я решился, поднялся, смело шагнул к двери и, приоткрыв её, юркнул в образовавшуюся щель. Оказавшись сразу же в беспросветном мраке. Двинувшись вперёд, я с удивлением и некоторым волнением обнаружил, что иду по спускающейся вниз лестнице. Запахло сыростью и плесенью. Руки мои, нащупывая дорогу, натыкались то и дело на землистые, сырые стены какого-то коридора, в котором я вдруг очутился. Уже достаточно углубившись неизвестно куда, я пожалел, что затеял эту авантюру, но ещё долгое время вокруг были лишь непроглядная, сырая темень, да узкие земляные стены.

Путешествие это затягивалось, когда вдруг мрак впереди сделался светлее, потом посветлел ещё, и к удивлению своему я оказался в совершенно незнакомой местности. К тому же вокруг был ещё день, и солнце только начинало клониться к западу.

Вокруг меня раскинулся огромный сад, а, может быть, парк. За его большими, столетними деревьями, вытянувшимися высоко к небу и раскинувшимися ветвистыми кронами широко в стороны, виднелись очертания высокого, до десяти метров, мощного крепостного забора.

С другой от меня стороны, также на удалении, в зелёной дымке окружающего сада видны были стены огромного монастыря, напрочь лишённого маковок куполов на своих башня и часовнях.

Кругом было тихо и не видно ни души.

Представшая предо мной картина показалась сном про зелёное лето, и долго до боли тёр глаза, пока к немалому удивлению понял, понял, что не сплю, и что всё вокруг не мираж и не галлюцинация, способные рассыпаться в любой момент на беспорядочные фрагменты, а реальность, такая же реальность, как и та мрачная ночь, из которой только что я попал сюда.

Ущипнув себя для острастки до крови за бедро, я направился по густой, полёгшей от влаги, траве к зданиям монастыря, возвышавшимся впереди, ориентируясь по примятой траве, свидетельствующей о том, что совсем недавно кто-то проходил здесь.

Следы вели к небольшой, неприметной двери в глухой стене одного из боковых зданий, соединённого с главным переходом. Я открыл дверь, зашёл внутрь и по винтовой лестнице поднялся наверх, прошёл переходом и оказался в мрачном огромном зале с зашторенными тяжелыми, плотными занавесами окнами, показавшимся мне почему-то знакомым.

Посреди зала, в дальней его стороне высилось возвышение, и, приблизившись, я увидел, что это трон, обыкновенный трон, где в важной позе восседает некто, а перед ним стоит Иван Лапша и протягивает ему книги, которые он прихватил с собой.

Опасаясь, что меня заметят, я спрятался за дверью, но и здесь не чувствовал себя в безопасности. Вокруг никого не было, но ощущение, что кто-то ходит, движется мимо по тёмным коридорам замка, не покидало меня. Желание куда-нибудь спрятаться становилось всё сильнее и сильнее, и я решил выйти из здания и вернуться обратно. Заглянув напоследок в щель между дверями, ведущими в большой зал, я обмер от неожиданности. Тот, кто восседал на троне, теперь встал в полный рост, и то ли он сам, то ли его тень сделались огромными, до самого потолка. Иван лапша стоял перед ним теперь совсем крошечный, задрав вверх голову и продолжая держать в руках книги. Но вот он размахнулся и швырнул их все, кроме той, что была в красном переплёте, к подножию трона.

Упав на пол, толстые, в кожаных чёрных переплётах книги разгорелись зелёным свечением. Сияние это стало разрастаться. Иван Лапша отступил на шаг, потом ещё на шаг, и перед ним враз, едва свечение спало, выросло чёрное полчище. Блестящее мечами и копьями и издающее жуткие звуки.

Иван сделал ещё шаг назад и бросил за собой красную книгу.

Едва она упала, как тут же озарилась голубым сиянием, и, как только оно исчезло, за спиной у Ивана возникло белое воинство, вооружённое золотыми мечами и щитами. Иван встал впереди с большим серебристым щитом.

Возвышавшийся над троном взвился вверх, под потолок, собрался там в чёрную тучу и ринулся оттуда на Ивана, но тот вовремя прикрылся щитом и только упал на каменный пол зала.

Чёрных полчищ было гораздо больше, чем белого воинства за спиной у Ивана, и я подумал, что им придётся нелегко.

Меж тем, чёрная туча ринулась во вторую атаку и, снова сбив с ног Ивана, скользнула дальше, врезалась в ряды белых воинов и прошибла их насквозь, оставив огромную прореху.

Чёрная масса пошла в наступление, наползла на пытающегося подняться на ноги Ивана Лапшу. Ряды белых дрогнули, но не отступили. Прореха в их рядах стала затягиваться. Иван, волоча за собой щит, отползал, пока его не подняли на ноги белые воины. Стенки, чёрная и белая, сошлись друг с другом, лязгнув железом, а чёрная туча, вновь собравшаяся под потолком зала, ринулась на белое воинство сверху. Отдельные красные вспышки превратились в свечение, которое в следующую секунду заполнило весь зал и достигло дверей, из-за которых я, полуживой от страха, наблюдал за происходящим, затаив даже дыхание.

Я только успел отпрянуть, как в щель дало жаром, двери распахнулись, слетев с петель, и размозжились, брызнув щепками, и обжигающее пламя вырвалось в коридор, едва не лизнув меня своими кровожадными языками. Меня отбросило в сторону волной горячего воздуха.

Не помня себя, я бросился прочь, и огонь преследовал меня по пятам, пока от него не удалось укрыться за какой-то дверью.

Под ногами что-то звякало, и, глянув вниз, я увидел, что по щиколотку стою в золотых монетах, толстым слоем рассыпанных по всему пространству комнаты, куда через затянутые плесенью и грязью стёкла высоких и узких окон едва проникал свет. Здесь и там, слева и справа высились огромные кучи золотых украшений и монет, ваз, тарелок, кубков и всяческой другой посуды, сделанной из драгоценного металла и инкрустированной рубинами, сапфирами, жемчугом, изумрудом, бирюзой и другими драгоценными камнями, ярко блестящими и сверкающими даже в этом полумраке. У дальней глухой стены в темноте видно было несметное количество каких-то камней, толща которых переливалась всеми цветами и оттенками, от стального серого до ярко-жёлтого, пронзительно фиолетового и сочно красного. Возможно, это были бриллианты. Их было бессчётное множество, слившееся в одну одуряюще-ослепительную массу, которая привораживала взгляд безумной красотой своего буйного, холодного горения.

Как заколдованный двинулся я вперёд, к этому завораживающему сиянию, вглубь комнаты. Руки мои сами собой потянулись к пламенеющей бесценной массе чудесного камня, и в следующую минуту пальцы мои ощутили касание к драгоценности, впились в неё, приятно вонзившись в переливающуюся ослепительными отсветами глубину и сжавшись, прихватили гранённые шарики, полусферы, конусы и пирамиды и извлекли их оттуда.

Ладони мои раскрылись, и сверкающие бриллианты предстали перед моим взором, совсем близко, посыпались с краёв ладоней вниз, падая словно чистейшие слёзы.

Никогда в жизни не видел я такого количества драгоценностей, и теперь от всего этого богатства голова пошла кругом. Сознание опьянело, и я, играючись, упал навзничь, приятно ощущая, как тело моё погружается в скрежечуще-шуршащую, скрипучую, перекатывающуюся и обволакивающую моё тело бриллиантовую жижу. Я буквально утонул в ней и едва не захлебнулся, вовремя почувствовав, как бесценные камни лезут и набиваются в ноздри и в рот.

Отплёвываясь, с трудом удалось мне выбраться обратно, и ещё немного полюбовавшись их прелестью, я набил ими доверху все карманы, какие только были у меня в одежде, и двинулся в другую комнату, открыв боковую дверь.

Там было тоже самое: золото и драгоценные изделия были рассыпаны по всей комнате, кучами и целыми горами возвышаясь над толстым слоем золотых монет, покрывающих пол. Ноги уходили в эту жёлтую, звонкую массу местами по самое колено, и я с трудом передвигался из комнаты в комнату, забитые несметными богатствами.

Видимо, это и было то монастырское добро, про которое как-то в разговоре упоминал Иван Лапша, и из-за которого погибла эта обитель, соблазнив своими сокровищами всякую нечисть.

Я почувствовал, что моим ногам горячо, и подумал, что это от усталости, но их стало прямо жечь, и тогда, дотронувшись до золотых монет, в которые по колено погрузились ноги, я пальцами ощутил, как они горячи.

Золото продолжало нагреваться, и стоять в нём делалось невыносимо. Пробраться же обратно, сделав не один десяток шагов, — нечего было и думать. Оставалось одно, и, сделав два шага к окну, утопая в раскалённых монетах и чувствуя, как припекает, я, уже ничего не соображая, не раздумывая и не колеблясь ни секунды, навалился на пластинки цветной слюды, которыми была застеклена рама витража, и, проломив их, полетел кувырком к земле, как чумной тараща глаза и разражаясь ругательствами.

Высокая трава под стенами замка мягко приняла моё тело, сочно захрустев толстыми, мясистыми стеблями, и, скатившись по насыпи, я оказался в глубоком рву.

Из разбитого окна, откуда я только что выпал, с гулом вырвалось пламя. Весь монастырь уже был объят огнём, вырывавшимся наружу из-под крыш, из окон и дверей постройки.

Я вскочил на ноги и отбежал подальше от замка, остановившись на границе лесистого парка, в гуще, где-то среди деревьев которого скрывался лаз подземного хода, по которому отсюда можно было вернуться обратно в Василиху.

Дым, поднимавшийся над монастырём, стал закручиваться и вскоре сделался тугим и упругим смерчем, жадно вбирающим в себя гудящее пламя и обломки рушащегося на глазах замка. Он крутился всё быстрее, всё выше и выше уходя в небо, и я почувствовал, как меня тянут к нему ураганные потоки воздуха, гнущие и вырывающие из земли с корнем рядом со мной стоящие деревья.

Едва переставляя ноги и цепляясь за траву, сильно наклонившись вперёд, я, еле-еле передвигаясь, с трудом двинулся прочь, опасаясь, что мне не уйти.

Глава 23.

-Ведь правда, Света? — обратилась Марина к подруге.

-Что правда? — Покачала головой та, прослушав вопрос.

-Курить — нам можно, а пассажирам нельзя. Правда?

-Ага, — согласилась Света, растянув нараспев слово.

Это невольно вызвало у меня отвращение к этой неуклюжей особе. Я понял окончательно, что с ней у меня ничего не получится, и готов был благодарить судьбу, что именно так всё пока и выходит. Мне вдруг вспомнилось, что я так давно не соединялся с женщинами, которых не любил. После Вероники у меня уже не было никого (случай с женщиной в поезде, — я хоть и желал, чтобы это был сон, и всячески стремился забыть его, сгладить воспоминания о нём, мешавшие той чистоте, что обрёл мой дух с тех пор, как в июне мы расстались с ней). Быть может, я впервые прикоснулся к такому понятию, как платоническая любовь, но теперь, кажется, судьба толкала меня расстаться с этим пронзительно-тоскливым и сладко-томительным чувством ожидания без конца. Подчас обстоятельства сильнее нашей воли и желаний.

Время тянулось медленно, и я потерял ему счёт. Мы допили бутылку и теперь только курили. Я уже был в том состоянии, когда дурнота, появляющаяся при чрезмерном употреблении спиртного и сигарет, проходит и наступает некий транс, такое удивительное состояние, когда голова вновь проясняется, и мозг работает с чёткостью, близкой к лихорадочности, но тело же, все его члены, кожа теряют чувствительность и связь с мозгом почти полностью и существуют как бы отдельно. От табака лёгкие казались одубевшими и упругими, как кожа барабана, но я знал, что завтра они будут болеть, и у меня начнётся кашель. Но что мне завтра? До завтра надо было ещё дожить.

Антон сидел напротив меня, посверкивая возбужденными глазами, блестящими в слабом свете бра над полками. В тёмном окне как призраки отражались наши фигуры и порядком опустевший стол. Мне ничего уже не хотелось, даже сон прошёл, будто бы я выспался на сотнею лет вперёд, и это было опасное состояние безразличия, потому что именно в нём человек способен принять любое, самое безрассудное решение, начиная с того, что наложить на себя руки, и заканчивая тем, что убить, ограбить или хотя бы обидеть и унизить кого-то другого, лишь бы вновь ощутить, почувствовать, что он чего-то боится и чего-то желает. Анемия чувств — опасное заболевание.

В разговорах я участвовал постольку, поскольку это нужно было хотя бы для того, чтобы кампания не распалась вовсе. Света постоянно молчала, только слегка кивала головой и непонятно улыбалась некрасивым ртом. Это не была надменная улыбка человека, владеющего ситуацией, следящего за её развитием и предугадывающего каждый её шажок наперёд, но это не было и выражение смущения. Она ничего не означала, эта улыбка, и если губы человека всё-таки участвуют в выражении его мыслей, то эти, припухлые и бесформенные. Поражали своим тупым безмыслием.

Меж тем, мой приятель не терял времени даром. И если Света всё-таки никак не касалась моего близкого положения, то на противоположной полке оживлённо происходило сближение. Антон что-то шептал на ухо Марине, обхватив её рукой за талию и притягивая к себе всё ближе и ближе, и я знал, что там всё уже предрешено. Мне казалось странным, что эта девушка, ещё днём бывшая самой строгостью, теперь же являла собой самое противоположное прежнему облику. Это была уже совершенно другая женщина, не строгая и неприступная, означавшая одним своим появлением присутствие закона и порядка в маленьком мирке вагона, а весёлая, развязная и готовая на всё, — так, во всяком случае, казалось. Такая перемена могла удивить и более бывалого и старого холостяка и повесу, чем я.

Марина была оживлена, что-то болтала без умолку, иногда затихала вдруг, уставившись на Антона пристальным и почти влюблённым взглядом.

«Неужели она ляжет с ним в постель?» — Подумал я, хотя уже ответ был мне известен. Теперь я был бы ошеломлён, если бы этого не случилось: сюжет развивался по давно известной, накатанной колее, и мне было только интересно: когда же и как это произойдёт.

Всё случилось без какого-либо перехода. Марина встала, за ней поднялся Антон, буркнув что-то вроде: «Надо пойти покурить!», наклонился к моему уху и шепнул: «Давай, старик, я пошёл с той, а ты эту девушку займи».

Мы остались вдвоём со Светой. Подчиняясь обстоятельствам, точно марионетка, приводимая в движение чьей-то чужой волей, я запер купе и зачем-то сел напротив Светы, расположившейся на боку, поджав ноги, на другой полке. Теперь она предстала моему взору во всех формах своего слишком полного тела, неправильную, раздавшуюся фигуру которого не могли скрыть даже складки одежды. Размышляя про себя, что делать с ней, с этой «секс-бомбой», то ли ждущей от меня чего-то, то ли вовсе безразличной ко всему мужскому роду в силу своей инфантильности, написанной на глуповатом лице, я начал издалека, и внезапно выяснилось, что она не так уж неразговорчива, а в возрасте моя ошибка составила целых семь лет: ей было всего восемнадцать против тех двадцати пяти минимум лет, что можно было бы предположить.

Света оказалась студенткой института. Учёба её интересовала мало и потому шла плохо — я не стал интересоваться, что же её интересует, в таком случае. Проводницей она работала летом, на практике, но теперь вот понравилось ей кататься, и осталась ещё, а теперь думает дотянуть до зимы и уже не знает, возвращаться ли теперь, вообще, в учебное заведение или бросать всё к чёртовой бабушке.

Разговор пошёл о том, как скучно сидеть дома, что там каждый день одно и то же, а здесь новые лица, люди постоянно меняются, и это интересно. В её словах о скуке я почувствовал намёк, тонкий и прозрачный, каким, обычно, пользуются женщины для сближения, но, окинув её взглядом, тут же понял, что она пряма и искренна в своих высказываниях, и хитрость вообще неизвестна её тяжеловесной, неуклюжей, неповоротливой натуре.

С облегчением я оживился в своей беседе со Светой, осознав, что этим только наше общение с ней и ограничиться. От мысли, как я касаюсь своими членами её жирного, рыхлого, бледного, бесформенного нагого тела, — временами дурнота подкатывалась откуда-то из глубины на самую поверхность, и я гнал прочь бредовые видения, мучавшие меня медленной пыткой. К тому же размышления о том, что мне сказать Антону, когда он зайдёт и увидит, что ничего не было, не давали теперь покоя. Ведь, что ни говори и как не оправдывайся, это был настоящий мужской позор. И если именно его опасность сперва хоть как-то подталкивала меня на активные действия, то теперь же, напротив, она сковывала меня ледяными обручами, студила кровь, и неподвижность теперь высшим благом. Быть может, всё это было влиянием моей «партнёрши»?

В купе кто-то попытался войти: два раза дёрнулась ручка замка. Я открыл. На пороге стоял Антон с сигаретой в зубах и, как показалось, злым выражением лица. он пытался закурить, чиркал спичками, и они ломались одна за другой, не успевая загореться. У меня промелькнула слабая надежда, что и там, у них, ничего не получилось, и я вышел в коридор, чтобы переброситься с ним парою, другою фраз.

-Ну, что?

Антон брезгливо скривился, и нос его выгнулся дугой. Складывалось невольно впечатление, что его заставили съесть медузу:

-Бабе девятнадцать лет, а живот висит мешком! Фу-у!!!

Его брезгливо передёрнуло, потом они взглянул на меня, окинув сверху донизу с чувством превосходства. — А у тебя, я смотрю, ничего не получилось?

В голосе его не было насмешки, однако я всё-таки смутился. Мне стыдно было оправдываться:

-Да ты понимаешь, меня от её вида рвать хочет, а не то что…

-Марина тоже не фонтан, — согласился Антон, — но всё-таки лучше, чем та корова. Я ещё посочувствовал тебе заранее, но, видно, напрасно.

-Да ладно уж, — внутри всё отлегло от его приятельского участия и понимания. Я в ту же секунду исполнился благодарности к этому почти незнакомому, но такому кампанейскому, простому и понятливому парню, моему сверстнику. Теперь я готов был идти с ним на край света и даже подчиняться ему, — так исполнено было моё сердце благодарности. –У тебя-то как, всё в порядке?

-В порядке. Сейчас я за тебя договорюсь с Мариной.

«Да ты что?!» — Только и смог ужаснуться я про себя, не решившись воскликнуть это. То. что предлагал Антон, не укладывалось у меня в голове. Да и особой похоти и жажды женщины я не испытывал. Напротив, в эту минуту глубокое спокойствие и глухое безразличие к противоположному полу наполняли всё моё существо, и из тех десятков мыслей, что одновременно рождались и существовали в моём сознании, об этом, о постели, разделённой с женщиной, найти невозможно было ни одной.

-Не надо, Антон. Зачем?

Но в нём, видимо, уже проснулось желание искупить своё преимущество в успехе, и ощущение морального дискомфорта не давало ему покоя и побуждало к действию:

-А чего ты теряешься? Что тут такого?

-Ну, разве так можно: сначала ты, а потом я?

-А что здесь такого? Подумаешь, эка невидаль. Я согласен, что с той, — он кивнул на купе, где в одиночестве оставалась Света, — и у меня ничего бы не получилось, но ничего, сейчас с Мариной сделаешь…

-Да ты что?! — у меня возникло такое ощущение, что меня, как быка-производителя, собираются вести на случку с тёлкой, даже не спрашивая того, желает ли того моя душа по той простой причине, что у животного души вообще нет. Но у меня-то душа была, и чего-чего, а случки сейчас вовсе не хотелось.

-А чего? Всё будет нормально. Сейчас, подожди, — он направился в голову вагона и скрылся в полукупе, где, видимо, была ещё Марина.

Я всё ещё стоял у окна в пустом коридоре уснувшего, тихого вагона, мирный сон которого был нарушен лишь нашими метаниями, стоял, теперь уже и не зная, что делать мне и как мне правильно поступить. Не было никакой зацепки, чтобы плавно, не перегибая палку, выйти из игры, и меня продолжало нести словно бы по самому краю пропасти, описывающему крутую дугу, и в любой момент я мог не удержаться на острие этого головокружительного виража, но самым неприятным было то, что от меня ничего не зависело., и по всему выходило, что он закончится срывом.

Антон появился и подошёл ко мне:

-Иди. Там полотенце, я им ей всё там вытирал. Ты смотри, не вздумай им лицо вытирать или ещё что-нибудь. Над полкой другое есть — увидишь.

Неуверенным шагом, всякий раз желая вернуться и отказаться, двинулся я к полукупе и столкнулся в его дверях с Мариной. Она была одета, как и до того, и вроде бы собиралась выходить. Скользнув мимо неё в полукупе, я взял её за запястье и потянул к себе, усаживаясь на полку и молча наблюдая за выражением её лица. марина улыбалась пухловатыми губами по-детски широкой улыбкой и смотрела на меня так же влюблено, как немного раньше на Антона. Глаза её светились ясно и прозрачно, и свет от ночника над полкой проникал в самую их глубину сквозь светлые, голубые радужки.

Марина встала передо мной, и лицо моё оказалось на уровне её живота, спрятанного под форменной юбкой. Невольно на память вернулись слова Антона, произнесённые с отвращением и брезгливостью, и я задумался.

Пауза затягивалась. Марина всё продолжала молча стоять передо мной, а я сидел в откровенно заторможенном, прямо-таки замороженном состоянии, не зная, как оживиться и выйти из этого транса безразличия, овладевшего мной. я не находил, с чего можно было бы начать сближение. Говорить о том, что я соскучился по ней, было естественно глупо, о том, что я жаждал её и изнемогал от желания и страсти, и вот теперь, наконец-то, безумно счастлив и опьянён сбывшимся сном мечты, — противно, нечестно и мерзко. У меня бы и язык не повернулся произнести что-нибудь подобное. К тому же такая слащавая, витиеватая ложь могла оттолкнуть её, — она, кажется, догадывалась, что не красавица, не смотря на все свои преимущества перед своей напарницей Светой. Начать же просто раздевать её было бы беспардонно, нагло и грубо, и в мыслях я даже посмеялся, представив такой поворот действия и возможную ответную реакцию на него. Предлога не было, и пауза грозила вот-вот раздуться до размеров небольшого воздушного шарика и также слегка взорваться…

-Слушай, у меня так плечо болит, лопатка, — услышал я сквозь паутину раздумий голос Марины.

-Давай, я тебе его помассирую, — ответил я ей тут же и даже не уловил: завязка ли это близости или действительно правда.

Марина присела рядом со мной на полку.

-Какая?

-Правая.

Нащупав сильно выступающую лопатку, я принялся её тереть через форменную железнодорожную рубашку, но вскоре сказал:

-Так неудобно. Давай, ложись, снимай рубашку.

Марина подчинилась и, видя это, я стал увереннее, молча спустил ей юбку, расстегнул лифчик, оголив спину окончательно. На ней остались одни нейлоновые трусики.

Делая массаж, я не мог не удивиться сразу нескольким вещам. Первая из них заключалась в том, что во мне не происходило никаких положенных мужскому организму при виде обнажённой женщины изменений. Это было тем более странно, что до того подобной реакции никогда не возникало. Наоборот, лёгкая возбудимость сопутствовала мне до самого последнего времени с иех пор, когда я осознал себя мужчиной. Чрезмерная доза водки в сочетании с табаком, по-видимому, возымели своё действие. Второе, чему не преминул я удивиться, — стройная, довольно-таки, фигура была полной противоположностью обличию напарницы, её можно было назвать даже красивой.

Ни одна струна желания не дрогнула во мне, и сидя сверху на Маринином тазе, я с отчаянием пытался возбудить себя и заставить увидеть в ней предмет страсти, но из этого ничего не получалось.

-Ну что, прошла лопатка? — Я надеялся получить отрицательный ответ.

-Прошла.

Действие должно было иметь продолжение, и передо мной встал выбор. Всё можно было бы прекратить немедленно, и совесть моя не была бы обременена ещё одним грязным делом. Но что означало отказаться от женщины, когда она уже раздета и не предпринимает даже малейших усилий к сопротивлению, а наоборот, быть может, только и ждёт с присущей им покорностью, когда ей займутся? Мужчине опытному можно не разжёвывать этот момент, потому что он наверняка знает, что это крах, и крах не только в глазах этой женщины, но и в собственном самолюбии, которому подобное нанесёт заметную, правда, не сразу, и долго не заживающую рану. И чтобы не травмировать своё я, следует просто не доводить дело до такого состояния, когда женщина раздета и, хотя не говорит об этом, но, тем не менее, на всё согласна. Путь к отступлению становится в тысячу крат длиннее, позорнее и мучительнее, чем продолжать шагать вперёд, на лобное место разврата…

И я не мог повернуть. Я лёг рядом с Мариной. Она с готовностью повернулась ко мне, и мне стали видны её затуманенные глаза, полуприкрытые не то от ещё не преодолённого стыда, не то от уже овладевшей ею томящейся страсти. Одежда словно сама собой поползла с тела, и в следующую минуту мы оба были совершенно наги. Но странная холодность и чувственная атрофированность не прошли, и, хотя уста мои уже соединились с её губами, я-то знал, что делаю это механически, принуждая себя и опасаясь, как бы напряженность действий не пересилила моего любовного искусства. Но, кажется, всё шло хорошо, за исключением того, что ни капли страсти не удавалось выжать из сердца.

Кожа её была холодна, как лёд, и это не могло способствовать распалению моего желания.

Марина касалась меня своими упругими грудями, тёрлась ногами о мои ноги, но я оставался бесчувственен и теперь уже опасался показаться импотентом или каким-нибудь извращенцем, которому безразличны женщины.

Рука её опустилась со спины на бедро и скользнула к моим гениталиям.

-Понимаешь, со мной что-то случилось. У меня такого раньше никогда не бывало, — попытался оправдаться я, почувствовав, как пальцы её касаются безжизненного члена и трогают мошонку.

-Понимаю, покачала головой, улыбнувшись, Марина, и мне показалось, что она надо мной просто издевается. Однако я не подал и виду, и, тем более, не стал возмущаться, потому что ситуация складывалась не в мою пользу.

-Давай чуть-чуть полежим, может быть, это пройдёт, и он поднимется, — предложил я, вспоминая с тревогой и напрасными подозрениями, уж не последствие ли это той выпивки в клубе с офицером и двумя деревенскими бабами, когда нас сильно отравили сомнительного происхождения самогоном.

-Давай полежим, — согласилась Марина, опустив голову на подушку и продолжая смотреть на меня взглядом уже не влюблённым и томным, но всё же невыносимо пристальным, пробивающим насквозь.

Вдруг дверь полукупе открылась, и в неё заглянул Антон, встав в проёме.

-Ну, вы чего? — Поинтересовался он.

Я опешил от его простоты, но всё же сохранил присутствие духа:

-Да, так, отдыхаем, — и подумал про себя: «Странный человек, будто бы не он сам меня подталкивал в постель, а теперь заглядывает, будто бы тут цирк».

Антон всё продолжал стоять в проёме с открытой наполовину дверью. На лице его появилась кривая ухмылка:

-Быть может, вам помочь?

-Нет, не надо, — засмеялась Марина, и я проникся благодарностью к ней за эти слова.

-Ну, ладно, лежите дальше, — он вышел.

-Эй, дверь закрой! — крикнула ему вдогонку Марина.

Когда мы снова остались вдвоём, я выключил свет, чтобы не видеть её сверкающих, ставших колючими глаз, и, обняв, поцеловал снова, решив показать ей своё любовное мастерство и отсутствие каких бы то ни было комплексов. Кроме того, мне хотелось выразить как-то ей свою благодарность за снисходительность к моему бессилию.

Мои объятия и ласки заставили её вспыхнуть страстью, потом моя рука скользнула по её груди и животу вниз, нырнула щучкой между ног. Пальцы мои ощутили влажные скользящие складки и поверхности её половых органов, лодочкой вошли вглубь между ними, вполне заменив собою ни на что не способный сейчас член, и через несколько минут Марина стонала от сладострастных ощущений, впав в забытьё оргазма.

Потом мы долго лежали молча, пока мне вдруг снова не захотелось начать оправдываться перед нею.

-Не надо, — сказала Марина, — мне итак хорошо… Ой, сейчас же станция будет.

Она подскочила, перелезла через меня и стала поспешно одеваться. Я же, включив бра над полкой, наслаждался видом её фигуры и тем необыкновенным чувством, возникшим у меня после этого соединения. Непорочность, воздержание и соучастие в акте, венцом которого стало чистое блаженство без грязи и вины, осознанность своего достоинства и исполнения долга, — всё слилось в единый благоухающий букет…

Поезд замедлил ход. Марина юркнула в дверь полукупе, оправив одежду: разгладив складки на рубашке и одёрнув юбку. Я, облачившись, последовал за ней, когда состав остановился, скрипнув в последний раз тормозами.

Антон стоял у окна и, увидев меня, предложил:

-Пойдём, выйдем, покурим на перроне.

Оказалось, что это Пермь. Мы вышли на пустынный ночной перрон.

-Мы что, уже за Уралом? — Поинтересовался я.

-Кажется, — кивнул головой Антон. — Жалко: прозевали Уральские горы, — говорят такая красотища.

-А когда ж мы их проехали?

-А вот, когда пили сидели.

К нам подошла Марина, направляясь со стороны вокзала. В руках у неё была трёхлитровая банка с огурцами и буханка хлеба:

-Мальчики! Огурчики! — Потрясла она банкой.

Антон отпустил пошлую шутку по поводу огурцов, а затем, едва стих смех молодой женщины, тут же рассказал соответствующий анекдот: «Стоит очередь за огурцами. Одна женщина просит: «Мне потолще и покороче!», другая: «А мне потоньше и подлиннее». Доходит черёд до мужика. Он и говорит: «А мне любых давайте, я их всё равно есть буду»…

Марина снова засмеялась. Её глаза, сощурившиеся в лукавой усмешке, исполосовали меня вдоль и поперёк, и трудно было сказать, чего в них больше, высокомерия или благодарности.

-Короче, дяденьки, с вас бутылка к моим огурцам! — Заключила она.

Из вагона показалась сонная Света с помятым и опухшим лицом. Пытаясь открыть глаза, она затрясла головой, повиснув на поручнях по обе стороны от двери и дурашливо высунувшись наружу.

К чувству отвращения к ней теперь примешалось больше безразличия, и я никак не отреагировал на её неуклюжий фокус. Антон же презрительно сморщился, глянув в её сторону, и отвернулся. Света, гладя куда-то мимо нашей кампании, посмотрела сначала направо, потом налево вдоль поезда, хотя по её безразличному лицу нельзя было заметить, что что-нибудь из окружающего могло бы её заинтересовать.

Перрон оставался по-прежнему безлюдным. В воздухе витала уже заметная прохлада вступающей в самый разгар осени, и наше дыхание отдавало паром, напоминая, какое на дворе время года.

Мы все были разгорячены и не замечали ночной свежести. Антон с наслаждением тянул сигарету, прикрыв от удовольствия глаза, и тем заполнял образовавшийся в общении вакуум. Я стоял, не в силах больше курить, и переводил взгляд с него на Марину, вертевшуюся с банкой огурцов из стороны в сторону, а затем на Свету, всё ещё висящую на подножке вагона.

Ночную тишину распорол голос диспетчера, объявившего отправление. Где-то в темноте впереди локомотив дал предупредительный свисток, и мы поспешили в вагон.

-Сейчас я к Марине пойду, — шепнул мне на ухо Антон и, поймав её под локоть, увёл в полумрак полукупе, передав мне банку.

Мы снова остались вдвоём со Светой, но теперь я чувствовал себя более раскованно, освобождённый от необходимости ломать голову, с какой стороны к ней подбираться и надо ли вообще это делать. Я поставил банку на стол и, поддев перочинным ножом, открыл крышку. В купе запахло маринадом.

-Откуда огурчики? — Лениво поинтересовалась полусонная, полупьяная Света.

-Марина купила где-то, — ответил я ей, подумав вдруг про себя, что её сейчас можно было бы взять силой, подняв юбку и сняв трусы. Вряд ли она была бы против, потому как чувствовалась наигранность её инфантильности. Однако я и не собирался этого делать, опасаясь, тем более, что после только что происшедшего вообще не смогу избавиться от бессилия, но более того от страха опозориться вновь.

-Закуска есть, а где бутылка? — Вяло продолжила света.

-У тебя ж есть.

-Не у меня, а у Марины. Это её водка. Давай деньги, я достану.

Я вынул из кармана пачку купюр, отсчитал на бутылку и передал ей. На столе появилась поллитровка, извлечённая из-под нижней полки, где стоял целый ящик.

-Не боитесь, что вас прижучат? — Кивнул я туда.

А-а, — отрицательно кивнула Света. В голосе её сквозило опротивевшее мне безразличие. — Не прижучат. За всё уже давно заплачено. На крайняк — себе взяли.

Она откупорила бутылку, плеснула себе и мне в стаканы и тут же опрокинула свой, сморщилась и, выловив огурец, с хрустом откусила от него половину. Я последовал её примеру и направился в туалет. Здесь перед зеркалом, приспустив штаны, я отчаянно попытался возбудить свой член. Однако, прежде, чем это удалось, и он стал едва длиннее и чуть упруже, по стенам брызнула, разлетаясь тяжёлыми густыми ляпухами, сперма, но мне не удалось испытать и толики блаженства. Сигналы его не достигли головы по отравленной чрезмерной дозой алкоголя и сигарет нервной системе.

Брезгливо сполоснув в рукомойнике испачканные руки, я натянул штаны обратно, подумав,: «Половой акт из двух частей…Ха, ха, ха».

Антон уже сидел в купе и пил вместе со Светой водку.

-Ты что уже всё, что ли? — Поинтересовался я, подсев рядом, говоря так тихо, чтобы слова не достигали ушей Светы.

-А чего там. Пихнул, кончил и высунул, — скривил губы Антон в пренебрежительном отвращении понятно к чему, то ли к моему любопытству, то ли к описываемому действию.

-Вы что, даже не раздевались?

-А зачем? — Его брови высоко подпрыгнули на лбу от удивления.

-А где Марина?

-В вагон-ресторан пошла. За сигаретами… Спать охота. Пошли спать.

-Да я ещё посижу, — мне хотелось дождаться Марину и доказать ей, самому себе и Антону, что я нормальный мужчина, и кроме… Он знал о том, что попал впросак от меня самого, так как я посчитал лучшим самому поделиться с ним происшедшей неприятностью, чем он узнает это от той же самой Марины…

Время тянулось медленно. Антон ушёл. Мы почти допили водку, и я всё настраивался на предстоящее свидание, рисуя перед глазами эротические образы и возбуждающие сцены. Было уже около четырёх часов утра, когда марина зашла в купе.

Глава 24.

Сильный поток воздуха сбил меня с ног, и я, ухватившись за какую-то корягу, торчащую из земли, почувствовал, что развиваюсь, как флаг на ветру, влекомый в эпицентр разрастающегося в ширину и ввысь смерча, острая макушка которого скрылась на безумной высоте, за тучами пыли, поднятой с земли. Долго мне так продержаться было невозможно. Было такое ощущение, что меня повесили на перекладине, и к ногам прицепили слона, а пальцы вот-вот должны были разжаться от невыносимой боли. Чувствуя, что больше не могу сопротивляться, я разжал пальцы, и меня понесло прямо в бешено вращающуюся пучину.

Я приготовился к самому страшному, но в следующий миг шлёпнулся об землю и, подняв вверх глаза, увидел, что смерч чёрной мглой взвился, оторвавшись от земли, высоко в небо. Наступило затишье, пыль быстро осекла, открыв ужасную картину. От прежнего монастырского парка не осталось ни одного дерева: одни были сломаны, вырваны с корнями и повалены, разбросаны по земле, другие же и вовсе унесло, втянув в воронку смерча. На месте, где стоял монастырь, было теперь большое, ровное поле, очищенное от всех построек и растений. По одну сторону от этого пустыря, на пологом берегу небольшой речки виднелась очень знакомая деревенька, по другую же стоял вековой лес.

Очертания местности были очень знакомы, и не хватало только… огромного болота. На его месте сейчас находился пустырь, и я стоял посреди него.

Глянув вверх, я увидел, что смерч возвращается, приближаясь к земле стремительной чёрной мглой, всё увеличивающейся в размерах. Я догадался, что произойдёт в следующую секунду. Надо было удирать.

Однако те несколько шагов, что удалось мне сделать, не спасли положения. Землю тряхнуло так, что меня подбросило вверх, как мячик. Шлёпнувшись 7на неё, я почувствовал, что земля куда-то уходит из-под моих ног и, обернувшись, увидел огромную яму, которая делалась всё обширнее и глубже. На месте пустыря разверзлась бездна, и край земли всё продолжал обрушиваться в неё, от чего она делалась всё больше и больше.

Теперь я лежал на самом краю обрыва, и ноги мои повисли над пропастью, и земля под животом дала трещину и стала оседать, увлекая меня за собой.

Не помня себя, вскочил я и помчался, выбежал на дорогу, идущую по насыпи к деревне, и пустился по ней наутёк что было мочи. Земля оседала, едва я успевал убрать с неё ногу, и оползень мчался за мной наперегонки, но дойдя до дороги, остановился. Из пропасти в небо рвался огонь, и в вечерних сумерках тень моя от этого пламени, то красно-жёлтого, то зелёного, то голубого, бежала впереди меня навстречу заходящему, садящемуся за лес солнцу. Жар бил мне в спину, и волосы на затылке трещали от адского пекла.

Лишь на краю деревни, вмиг перелетев по небольшому мосту через речку, я оглянулся.

Огромная яма, в глубине которой рдели гигантские угли, возникла на месте, где недавно ещё стоял крепкой, надёжной постройки толстостенный замок монастыря, окружённый парком из вековых деревьев и высоким каменным забором. Со дна бездны, с невообразимой глубины, от переливающихся пунцом и золотом раскалённых камней вверх поднимался смрадный дым, собирающийся высоко в небе чёрной тучей, лениво уплывающей на юг. Речка, теперь лишённая своего русла, парящим от жара, вскипающим водопадом ниспадала с обрыва в эту бездну, и вверх шёл тут же рассеивающийся по ветру пар. Зрелище было потрясающим.

Обалдевший от всего увиденного, я вошёл в деревню. Она лишь отдалённо напоминала ту Василиху, которая осталась где-то в другом мире. Вроде бы всё было и то, но чего-то не хватало, дома были какие-то другие, и, обратив внимание, можно было заметить, что и проводов нет в помине, и столбов, на которых они подвешиваются, и телевизионных антенн, редко над каким домом, но всё же торчавших в той деревне. Это была какая-то другая Василиха, хотя по расположению и узнавалось, что это она самая. Однако понять, в чём дело, я так и не мог.

Поселение стояло точно вымершее, утратив всякие признаки жизни. Ни на улице, ни в домах не было ни души, и пустота эта действовала жутко и подавляюще. Обманчивая тишина, ватой заложившая уши, давила на перепонки напряжённым ожиданием своего внезапного конца, который предчувствовался и словно бы витал в воздухе. Не одиночество, а жуть испытывал я в тот момент, секунда за секундой ощущая присутствие затаившейся опасности, только и ждущей того, когда ноги мои заведут меня подальше в приготовленную западню. И, хотя вот-вот что-то должно было случиться, неизвестность томила меня, растягивая секунды в тысячи мгновений, их в сотни мигов, а те, в свою очередь, в мельчайшие песчинки адской пытки ожидания.

«День ада длится тысячи земных лет», — подумал я про себя, ступая вперёд так, что каждый звук моего шага разносился в бездонной тишине, казалось бы. На тысячи километров вокруг и был слышен тем немым тварям, что кровожадно следили за моим движением из своих укрытий, больно отдавался в ушах и в голове, холодил душу, и без того напуганную происходящим, останавливал кровь в жилах. Надо было как-то отвлечься, чтобы время потекло быстрее, и оцепенение спало, и потому необходимо было заняться расчётами, привязав их к когда-то слышанной теории построения миров и времён согласно учения буддизма: «День ада длится тысячи лет. Значит, секунда ада длится… секунда ада длится… длится…»

С расчётами ничего не выходило. Мысли путались и сбивались в панике несуразной, бесформенной кучей, едва мною предпринималась попытка расшевелить их. Это было сейчас труднее, чем поднять над собой землю.

Я сделал шаг, потом другой, гулом отозвавшиеся в голове. Ощущение животного, просто животного, плоти, нанизанной на кости, вкусной, сочной, сочащейся плоти, по которой плачут в голодном лязге чьи-то зубы, плоти, получившей немного духа и мозгов, чтобы передвигаться, олицетворяя природу, и быть когда-нибудь съеденной для олицетворения закона, — это ощущение наполнило вдруг всё моё существо. И вслед за ним животный страх обуял меня, плотоядно пожирая остатки присутствия духа. Я почувствовал, что теряю контроль над своими движениями, своим телом, мыслями, да и саму способность логически мыслить и вообще производить саму эту субстанцию под названием мысль, которая отличает человека от животного, что называется интеллектом, и понял, что это конец.

Я стал просто животным, безмозглым существом, выпущенным в вольер для охоты и не видящим своим тупым сознанием источника опасности. Я перестал быть человеком, одурев от животного, жуткого страха за свою плоть, потому что животное только и существует этим страхом и перестаёт существовать с гибелью своей плоти, не зная понятия «душа». Жуть окружила меня со всех сторон, и я понял, как плохо быть животным и ежесекундно дрожать за свою шкуру.

Едва оцепенение полностью сковало мои движения и способность сознания порождать мысли, как те, что ожидали этого, не замедлили появиться. Они словно бы почувствовали апогей этого беспредельного страха, опутавшего меня своей вязкой паутиной, и теперь решили действовать. Я стоял посреди улицы как вкопанный, точно кролик перед удавом, и они видели это.

Сумерки сгущались, изо всех углов, из-за каждого куста, где мало-мальски было больше тени, отделились тёмные силуэты и поползли в мою сторону, сужая кольцо. Загипнотизированный этой молчаливой расправой, я не мог пошевелить и пальцем, будто бы превратился в каменную скульптуру. Но в жилах моих всё же текла, хотя и ставшая вязкой от ледяного ужаса, кровь, в чреве моём металась испуганная душа, бешено стремящаяся воспарить, прорвав окаменевшую плоть. Ей не удавалось это, но попытки её спастись доставляли мне всё более нарастающую боль, грозившуюся вскоре затмить собой животный ужас перед беспощадными зубами хищников.

Твари приближались. Казалось, уже прошла целая вечность, а они всё ещё не подползли ко мне. Но солнце садилось также медленно и, хотя его золотистого края уже не было видно за деревьями, свет его делал небо всё ещё голубым, и вместе с этими последними лучами заката теплилась надежда, что всё-таки избежать жуткого конца удастся.

Я не мог рассмотреть, что приближается ко мне, глаза мои были будто бы застланы туманом, за которым скрывались тёмные существа, но всем своим нутром в их немом наступлении чувствовал враждебность и беспощадность, за которыми была сила тьмы. Иногда мне казалось, что это огромные мохнатые пауки, потом же вдруг виделись оскалившиеся шакалы и гиены, которые в свою очередь превращались в чёрных богомолов и саранчу.

Душа металась в теле всё быстрее, отталкиваясь, как заяц при прыжках то от рвущегося с жил сердца, то отзываясь в пятках. Боль от её терзаний сравнялась со страхом, и в следующую секунду, когда туманное, чёрное кольцо почти сомкнулось вокруг меня, коснувшись моего тела своими проголодавшимися челюстями, превысила, поборола, стала выше и сильнее него, от чего сознание очнулось и заработало с удесятерённой, лихорадочной быстротой, вернувшись к трезвой логике и решая задачу на спасение души и тела из сложившейся ситуации с быстротой электронно-вычислительной машины.

-Это ведь сон! — осенило меня в то самое мгновение, когда было ещё не поздно спастись. — Это ведь сон! Надо скорее проснуться!

Что скорость молнии по сравнению с той быстротой, с какой пронеслась в голове пронзительная догадка. Едва я подумал об этом, как тут же контуры окружающего потеряли чёткость и линейность форм, расплывшись в серые и чёрные пятна.

Мне показалось, что я возношусь куда-то вверх, в поднебесье, и сомкнувшееся тёмное кольцо тварей успело только лязгнуть своими челюстями, прихватив лишь край моих подошв жадными зубами. В глазах стало темно, и нельзя было понять, куда всё-таки я взлетаю или проваливаюсь. Происходило что-то странное и необыкновенное.

Я почувствовал, что лежу на чём— твёрдом и холодном, с зажмуренными глазами. Открыв их, я снова увидел вокруг темноту, и первой моей мыслью было, что всё кончено: меня съели. Однако глянув налево, направо, я увидел дома, в которых горели тусклые язычки керосинок, а ощупав свои члены, пошевелив пальцами, понял, что невредим.

Надо мной яркими колючими звёздочками раскинулся небесный шатёр, прочерченный туманностью млечного пути по склону. Яркая Луна заливала улицы серебристым, призрачным светом, затмевая своим сиянием многие из светил вокруг.

Улицы деревни были тихи, как природа, затаившая дыхание своей неугомонной жизни в предчувствии приближения скорой бури.

До меня, наконец, дошло, что я лежу на крыльце у дома Варвары, и потому я незамедлительно поднялся. Теперь мне припомнилось и как я попал сюда, и с кем пришёл, и что, вообще, только что происшедшее: монастырский замок, смерч, пустырь, деревню, — всё это нужно рассматривать не более, как эпизоды дурного, бессвязного сна, навеянного тревогой, блуждающей в воспалённом мозгу.

Я сел на крыльцо, потряс головой, чтобы сон прошёл вовсе, затем, так как это не помогало, направился на задворки, к бане, чтобы с подмостка окунуть голову в реку. Мне больше нельзя было спать, так как Иван Лапша просил меня весьма настойчиво и серьёзно о двух вещах: чтобы я не спал, во-первых, и, во-вторых, чтобы не входил в дом Варвары.

Первую его просьбу мне, кажется, так и не удалось выполнить, а вот насчёт второй возникали большие сомнения. Во сне ли то было, наяву ли, но мне приснилась сцена, как я открываю дверь в эту странную избу, прохожу внутрь, нахожу вход в какое-то странное подземелье…

Нет, кажется, мне действительно это приснилось, потому что не могло быть на самом деле того, что следовало за этим. Такое может быть только во сне. Значит, и в дом Варвары я заходил в сновидении.

Я вздохнул с некоторым облегчением, заходя на мостик, идущий от сруба бани на середину прибрежного омута, куда, видимо, не раз ныряли, выскакивая из раскалённой бани, красные как раки, подвыпившие мужики.

Встав на колени на краю мостка, я уже хотел было наклониться к спокойной воде, гладь которой чёрным зеркалом, отражающим звёзды, стояла четвертью метра ниже скрипучих досок, нарушивших ночную тишину, и окунуть в неё голову, но представил себе, как сейчас что-то скользкое и мохнатое, спрятавшееся там, в омуте под мостком, уже поднялось к самой поверхности, но осталось невидимым, незаметным в этой смолянистой, зеркальной жиже, и теперь вот схватит меня за голову и, легко опрокинув с твёрдой опоры, потащит в глубину, где самые отчаянные мои барахтанья лишь ускорят утопление. И, может быть, кто-то, такой же мерзкий и мохнатый, выскочит из бани в решительную минуту, когда будет происходить борьба, и подтолкнёт меня в воду, если я умудрюсь цепляться за мостик.

Помедлив немного, я всё же решил опустить в воду руку, чтобы набрать в ладошку воды и умыться. Однако, и на это смелости хватило не сразу. И я ещё несколько минут колебался, но потом всё же решил, что если что-нибудь подобное и может случиться, то промедление моё лишь играет этому на руку, зачерпнул пригоршню воды и протёр мокрой пятернёй горячее, исходящее сухим жаром лицо.

Процедура принесла облегчение. Я с опаской оглянулся на баню. Ничего не произошло. Дверь сруба, на сколько это можно было разглядеть в призрачном лунном свете, была закрыта. Собравшись с духом. Я наклонился ниже и уже двумя ладонями, чтобы было больше, зачерпнул студёной воды из омута.

Умывшись, я осмелел ещё сильнее, почувствовав, как приятна ночная прохлада пышущему жаром лицу, посмеялся в мыслях над детскими своими страхами и. уже ничего не боясь, решительно сунул голову в чернильное зеркало воды, следующим делом подумывая уже сигануть с мостка голышом.

Вода заполнила уши. Ночной подводный мир жил какими-то своими таинственными звуками и шумами, изредка достигающими моего слуха. Один из них привлёк моё внимание более других. Он повторялся ритмично. Казалось, что место его рождения находится где-то рядом, но не в воде. Было похоже на то, как если бы кто-то торопливым шагом двигался по мостку…

Я едва успел поднять голову из воды и оглянуться, как кто-то, нарушив моё равновесие, столкнул меня в воду.

Я погрузился на некоторую глубину, услышав всплеск и шум потревоженной воды и клокотание поднимающихся к поверхности и лопающихся там крупных пузырей воздуха, увлечённого моим телом в толщу воды и вырывающегося теперь из-под моей парусом надувшейся рубашки и штанов.

Отчаянно заработав руками и ногами, я устремился наверх, со страхом думая, что если сбылось одно из моих бредовых опасений, то почему бы не превратиться в действительность и другому.

Где-то рядом раздались ещё раз звуки падения: всплески и бульканья. Я вынырнул. Меня окатило брызгами и волной. На мостике, насколько это было видно, никого не было. Но ведь кто-то же нырнул только что, и я почему-то упал в воду.

Ухватившись за доски настила, я подтянулся сначала до груди, а потом почти сразу, используя выталкивающую силу воды, выпрыгнул на живот, перевалился, собираясь забросить ноги.

В этот миг кто-то цепко схватил меня за щиколотки и потянул, а потом дёрнул вниз, отчего мне опять не удалось удержаться на мостике. Я скользнул в воду.

Руки мои инстинктивно старались оттолкнуть, но ничего не встречали в движении. Хотя глаза были открыты, ничего не было видно. Здесь было ещё темнее, чем наверху, где хоть как-то помогала Луна.

Кто-то снова дёрнул меня за ноги, и я ушёл ещё глубже, почувствовав, как вода вокруг стала ещё холоднее, а илистое дно омута находится где-то совсем рядом, и далеко до поверхности воды, до воздуха и спасения.

Я не мог различить врага: это было выше моих сил. Он был ловкий и юркий, крутился где-то рядом и подло, исподтишка тянул меня вниз, где, видимо, задумал расправиться со мной, своей добычей, окончательно.

Мне было страшно. Ещё несколько минут назад казалось, что моя усталость сильнее и тягостнее любых страхов, и уже ничто не сможет меня напугать, но теперь…

Где-то далеко наверху раздались новые всплески. Это было так высоко, что могло сравниться разве что с безмерностью космической бездны. Я даже не попытался подумать, что бы это могло быть, потому что было уже не до того. Душа моя, видимо, уже приготовилась к бегству и собиралась расстаться с погибающим телом. Связь между ними стала призрачной, едва существующей. Она забилась в самый укромный его уголочек, как говорится, ушла в пятки, и оттуда наблюдала за происходящей кончиной, выжидая момент для отлёта. Она уже не искала надежды на спасение плоти и приготовилась проститься с принадлежавшем ей доселе телом, словно смерть уже была свершившимся фактом, и никто не в состоянии был заставить её одуматься.

Очнулся я, не понимая, где нахожусь и что произошло. Не сразу до меня дошло, что спина моя опирается на холодный песок, надо мной бесстрастно переливаются не способные снизойти до мизерности земного звёзды, Луна всё также катится неспешно через ночной небосклон, ныряя в тучи, бегущие ей навстречу. Весь мир был спокоен, как и несколько минут назад. Он отдыхал, и смерть бы моя значила для него не более, чем смерть комара, чем землетрясение или извержение вулкана с тысячами погибших, чем гибель пассажиров корабля или самолёта или целой цивилизации, низвергнутой в пучину вместе с целым материком.

Я осмотрелся по сторонам. Рядом со мной лежал кто-то ещё. Он был недвижим, и осторожно подвинувшись к нему, я признал в нём Ивана Лапшу. В нём не было признаков жизни, и я долго тряс и звал его, прежде чем из уст его раздался тихий, протяжный стон.

Иван медленно открыл глаза, повернув ко мне голову. В них отразились отсветы луны.

-Что произошло? — спросил я.

Он не ответил, лишь губы его немо шевельнулись.

-Кто это был? Кто столкнул меня в воду? Кто хотел утопить? Ты знаешь? Скажи.

Губы ивана снова заходили. Что-то подсказало мне дать ему воды, и зачерпнув в ладони из реки, я влил её в ротрот пастуху. Он немного оживился.

Я прилёг на песок рядом с ним и положил руку на его грудь.

-Это ты спас меня?

Пальцы мои ощущали что-то липкое на его рубашке. Я поднёс их к носу, потом лизнул. Запах крови не обманул меня. Это была кровь.

-Ты ранен? — удивился я.

Иван закивал головой.

-Я отнесу тебя домой.

Однако, то ли я ослаб так сильно, то ли Иван Лапша оказался вдруг неожиданно тяжёлым, — поднять его с земли мне не удалось, и потому я потянул его по узкой полоске песчаного берега, двигаясь в сторону бани и мостка, тёмные силуэты которых маячили теперь метрах в пятидесяти выше по течению. Но там, где начиналась трава, скрывающая неровную, ухабистую, заросшую тропинку вверх от речки, мне пришлось остановиться.

Я положил Ивана так, чтобы голова его находилась выше ног.

-Сейчас, я сбегаю за помощью и бинтами, — сказал я ему и уже хотел было броситься за подмогой, как вдруг пальцы его неожиданно сильным движением обхватили моё запястье.

Я невольно нагнулся к самому лицу пастуха, слегка опешив, но всё же догадавшись, что он хочет что-то сказать мне и для того проявляет нечеловеческое усилие.

-Не надо. Я умираю, — донеслась до меня его слабая, как дыхание речь.

-Но я сейчас позову кого-нибудь…

Пальцы сжались сильнее.

-Не стоит терять время, я обречён. Я всё равно умру. И через несколько минут, когда ты вернёшься, меня уже не бужет в живых. Лучше слушай. Слушай и запоминай. Сейчас всё важно запомнить, всё до последнего слова… А потом сделать, надо непременно сделать. Иначе… я не могу долго говорить. Будет плохо. Надо сделать всё. Всё, что я сейчас скажу. Ты готов запомнить? Ты должен запомнить и сделать. Готов сделать?

-Но я не знаю! — меня обуяла вдруг паническая, мальчишеская растерянность перед обстоятельствами, требующими от меня слишком много ответственности.

-Тебе придётся, — тон голоса Ивана Лапши стал жёстким и суровым. Ему сейчас действительно было не до сентиментов: смерть уже застилала его глаза дымчатой поволокой, он боролся с ней из последних сил. Отгоняя её прочь и ещё находя немного, чтобы разговаривать.

-Хорошо, хорошо. Я слушаю, запоминаю и всё сделаю.

-Варваре конец. Но она не умрёт. Надо в притолоку двери вбить гвоздь или иглу. Спроси бабку: она подскажет. Завтра на кладбище найди заброшенную могилу в углу, на опушке леса. Там растёт дуб. Дуб сруби, сожги, чтобы пень обуглился. Возьми осиновый кол, Алёна даст серебряных пуль и пистолет. Не забудь про чеснок. Навяжи его связками и повесь на изголовье у каждой могилы, — Иван перевёл дыхание, тяжело сглотнул. — Крест возьми серебряный, он тебя защитит. Будет страшно: не бойся. Кол не бросай, главное, и крест крепче держи. Всяка мразь креста боится, ставь его впереди себя, — он замолчал, набираясь сил и тяжело дыша. — На заброшенной могиле руби осиновую виселицу, ставь, кота чёрного повесь. Не поможет — бей колом, стреляй пулей серебряной. Бейся до конца. Завтра день битвы… Ты один… На помощь не зови… Никто не пойдёт.

Иван закрыл глаза, и я испугался, что он уже умирает.

-Но кто тебя так?! Скажи! — крикнул и затряс его я.

Он с труддом приоткрыл веки. В глазах уже не было жизни, они помутнели. Однако губы зашевелились:

-Водяной человек… Ты свидетель… Ты был там, где было… Он шёл убрать свидетеля… Я спас…Но водяной человек жив, в болоте сидит. Смотри, осторожней будь… Ты видел битву… Это запрещено… Только проклятье…

Слова его становились всё невнятнее и тише, и больше уже ничего расслышать мне не удалось. Дыхание его, и без того едва заметное, быстро сошло на нет, и я понял, что Иван Лапша умер, оставив меня наедине со своим трупом и бескрайней, враждебной ночью, полной скрытых опасностей.

Однако мне было не страшно –то, что предстояло сделать, казалось безмерно страшнее и опаснее, чем умереть сейчас, и мен было бы ни скольконе боязно уйти теперь, вслед за Иваном, чем ждать завтрашних испытаний, если таковыми их можно было бы назвать. Скорее, это было задание, завещанное павшим своему молодому приемнику.

От воли моей ничто не зависело. Выбирать было нечего. Что-то внутри меня подсказывало, как важно переданное умирающим поручение, и, положив его голову на колени, я сидел на песке, там, где он соединялся с тропинкой наверх, от берега, и пытался запомнить всё сказанное им, борясь с жутким страхом перед завтрашним днём. Это стоило мне больших усилий.

Глава 25.

Едва увидев Марину, я взял её за руку и решительно повёл в полукупе. Она и не думала сопротивляться.

-Раздевайся, — сказал я, когда мы оказались там, и сам стянул с неё спортивные штаны с дутыми, отвисшими коленками и рубашку, под которыми больше ничего не оказалось.

Марина съёжилась, поджав руки к груди:

-Мне холодно, — сказала она.

-Сейчас согреемся, — ответил я, поспешно раздеваясь.

-Возьми там, на верхней полке тёплое одеяло, — попросила она.

Я достал одеяло, откинул на постель и, нащупав в предрассветном сумраке её запястье, опустил её руку на свой крепко стоящий член, ощутив, как её приятно-холодные, замерзшие пальцы обхватили его горячий ствол.

-Ну, что? — Мне не терпелось услышать от неё слова одобрения, но вместо этого марина полезла в постель, под одеяло и позвала оттуда:

-Лезь сюда.

Я оказался рядом с ней, губы мои нащупали её уста, руки обхватили её талию, и мы долго и исступлённо занимались любовью, доведя себя до изнеможения, и после часа мук и наслаждений, когда пространство и время поменялись местами, и было уже неизвестно, где верх, а где низ, где начало, а где конец, рухнули на жаркие, пышущие огнём простыни. В первый решительный момент, когда надо было сделать выбор, мне удалось осадить страсть и поинтересоваться на всякий случай, можно ли спустить семя в неё или нет, хотя ответ был и без того ясен, и, получив согласие, я со стонами сладострастия и боли выплеснул его в её чрево.

Мы долго лежали безмолвно и недвижимо, чувствуя, что отдали огнедышащему зверю страсти все силы и энергию.

Неизвестно сколько прошло времени. За окном уже светало. Скоро должно было взойти солнце. Я почувствовал жуткую усталость и хотел спать. От мысли, что сейчас проснётся Антон и будет ломиться снова, беспардонно и нагло, в полукупе, сделалось неуютно и не по себе.

-Тебе, наверное, надо уже подниматься? — Поинтересовался я у Марины. — Ведь уже утро, а ты, всё-таки, работать должна.

-Лежи спокойно, голос Марины был мягок и нежен. — Света сейчас днём дежурит.

-Она знает?

-Знает. Лежи, — Марина немного помолчала, но, видимо, у неё уже проснулось желание поболтать. — А ты женатый?

Я отрицательно покачал головой. Мне ещё раньше стало заметно её обручальное кольцо, и теперь мои пальцы ощупывали его.

-А ты, видать по всему, замужем?

-Да, — улыбнулась Марина, — была немного. Но теперь уже нет.

-Зачем же тогда кольцо носишь?

Марина пожала плечами:

-Не знаю, привыкла, наверное.

-Когда же ты успела привыкнуть? Сколько тебе лет-то?

-Мне? Девятнадцать.

-А когда ж ты замуж вышла, что уже и развестись успела?

-В восемнадцать. Да я и не развелась. Просто Толя, мой муж, ушёл к малолетке жить.

-Как так? К какой малолетке? — Не понял я.

-Да он где-то с малолеткой одной переспал, а потом пришла её мать и сказала, что девка её от него забеременела, и если он не женится на ней, то она, мать её, посадит его.

-Ну и что? Женился?

-Да, расписался. Уже и дитё родилось.

-Вот это да-а! А ты как же, Марина?

-А что я? Одна живу вот. В проводницы пошла, чтоб веселей было.

Марина принялась рассказывать грустную историю своей жизни, такой молодой и уже довольно потасканной. Жила она когда-то в неизвестном маленьком городишке в Курганской области, вышла в девятнадцать лет замуж за Толика, перебравшись с ним из общежития техникума, где училась в то время, в одолженную мужем у дружков халупку, где они прожили мирно с полгода. Толик, прежде чем стать супругом, был её дружком, каких у Марины, вырвавшейся из дома от не очень-то любящей и заботливой матери, было довольно много. Она не распространялась особо, но даже этот рассказ, лишь вскользь касавшийся серого быта провинциальной молодёжи, варившейся в собственном соку, и взаимоотношений между полами, давал понятие о тех запутанных, случайно образующихся и быстро распадающихся связях, развенчавших всякие понятия о чести, порядочности и нравственности, которые царили в этой мутной водицы среде. Я слушал и поражался её нехитрому повествованию, находя в нём те же симптомы всеобщего синдрома растления, которые бытовали и в городской атмосфере, более воспитанной и культурной, как мне казалось, более интеллигентной и высокой, чем эта несчастная рабочая молодёжь заброшенных провинций, которой никто никогда не занимался, да и не будет заниматься впредь, и которая обречена влачить своё ужасное существование, став старше, потом постарев, но от того не сделавшись сдержаннее и мудрее, в этой клоаке, из которой редкому простолюдину удаётся выкарабкаться — не вверх по лестнице карьеры, — вряд ли она избавит его от привитых пороков, — а на берег чистоплотности и морали, где они, эти пороки, в чистой атмосфере добропорядочности, культуры и сдержанности инстинктов обсохнут и отпадут сами собой, очистив совесть для света лучшего, что уготовано прозревшему.

Мысли мои были печальны. Где-то в глубине сознания я понимал, что простолюдином этим являлся и сам, и пока точно также стремился подняться вверх, продвинувшись по службе, а не туда, в сторону, где должны были открыться чистые берега, совсем ничего не делая для этого, и не в силах справиться со своими грязными пороками, облепившими меня так же, как и миллионы моих сверстников, делящих печальную участь быть гражданами этого бестолкового государства, лишившего их всех прав и надежд на что-нибудь светлое и радостное. Корни наши были опалены, и дерево мудрости нации уже близко было к полной гибели, не зная даже и единственного прикосновения почвы праведности, некогда питавшей его из глубины прошедших столетий и опыта истории. Мы были отсечены, мы были дети коммунизма, и его новая культура и короткая история не наметили никаких ориентиров нашему поколению, так же, как и поколению наших родителей, и наших дедов и всех тех, кто вошёл в жизнь после Октября семнадцатого года.

Система отсекала чужеродные ростки пережитков прошлого, и под алыми знамёнами плотными, тесными рядами мы шли долгой дорогой в никуда, проходя по жизни, озарённой свинцовыми звёздами, серыми, безликими тенями, не оставляющими и следа от своего непрощённого существования. «И в конце пути увидишь ты, как тщетны были твои потуги,» — сказал кто-то из классиков…

День был уже в разгаре и солнце светило в окно, когда я очнулся от тяжёлого забытья, даже не поняв сначала, почему я лежу совершенно голый в холодном полукупе, где моя одежда, и что это всё вообще означает. Но подробности прошедшей ночи вместе с хмелем вышли наружу.

В вагоне было холодно. Пройдя по нему, я застал в одном из купе Антона в кампании каких-то мужиков. Здесь уже была открыта бутылка водки и расставлены стаканы.

-Вот, познакомься, — сказал он мне. — Это Костя, это Валера, это Игорь. Они прапорщики. А Игорь офицер. Валера с Игорем когда-то вместе служили в Монголии, а сейчас оба в Забайкалье, только в разных местах, и вот случайно встретились здесь, в этом вагоне. Представляешь? Теперь сидим и квасим за эту встречу.

Я подсел к ним. Мне налили водки, но я отодвинул стакан:

-Не, мужики, я пить не буду. Хватит, вчера налакался.

-Эй, мужчина, ты у нас кто? — Обратился ко мне Игорь.

-Как это кто? — Не понял я.

-Ну кто?! — Он положил руку мне на колено. — Прапорщик, офицер.

-Лейтенант, — выдохнул я, с трудом перенося его перегар.

-Лейтенант?! –Удивился подвыпивший Игорь. — А я капитан. Так вот что, лейтенант, я приказываю тебе: пей! Ты теперь в армии!

-А если я не буду? Что тогда?

-Слушай! Ты чего борзеешь, парень?! — Вмешался верзила Валера.

-Погодь, погодь, Валер, — осадил его Игорь. — Мы сейчас его так перевоспитаем, по-хорошему. А это мы всегда уже успеем применить!

Я был немало озадачен таким обращением, и понял, что попал туда, где нельзя сплоховать и нужно либо подчиниться, либо приготовиться к жестокой схватке и защите собственного достоинства от таких наглых посягательств.

-Итак, лейтенант, ты не прав, — продолжил воспитывать меня Игорь. — Посмотри на своего приятеля. Тоже лейтенант, но ведёт себя совсем по-другому: по-компанейски. С ним вот и общаться приятно. Ты посмотри: против коллектива, против большинства в армии идти тебе не советую, — заруби это себе на носу. Иначе тебе придётся плохо, — это я тебе говорю, не как старший по званию, а как старший товарищ. Я таких, как ты, насквозь вижу. Смотри: рога быстро пообламывают!

Я молчал, потупив Глову и недоумевая, как, вообще, попал в такую ситуацию.

-Ну и что, будешь по-хорошему себя вести или как?

Мне пришлось утвердительно кивнуть головой: Валера потянулся к ручке двери своей здоровенной ручищей, намереваясь, видимо, затворить её в случае отказа. Это не сулило ничего хорошего.

Игорь подал мне стакан, и налил остальным, вздохнув:

-Ну, за знакомство…

Обжигающий спирт хлынул в желудок и разлился по всему телу. Голова захмелела, и мне всё показалось уже не так плохо.

Видимо, моё появление прервало какой-то разговор, и теперь его продолжили, как ни в чём не бывало:

-Ну вот, тогда ещё холостяком был, — заговорил Валера, — служил в этом… в отдельном танковом батальоне. Его потом убрали, так ведь?

-Убрали, — согласился Игорь.

-Ну, а тогда он ещё был там. Мы с противотанковым дивизионом один парк занимали: они переднюю часть, а мы за ними, в тылу. Ну и, сидим с другом, Колькой, у меня в дежурке, квасим. Я холостяк, он холостяк. Я дежурный по парку, и он дежурный по парку. Только он у противотанкистов, а я у танкистов. Но у меня безопасней сидеть. Ага, ха! Пьём мы, пьём, бутылку, вторую, десятую… Ну, там ещё мужики знакомые сидят. Короче, нормально всё. «Чамбур» — самогон то бишь — кончится — в барак съездим, ещё возьмём бутылку-другую и дальше.

Кампания снова приложилась к стаканам и Валера продолжил:

-А у нас новый начальник штаба приехал, майор… Я его фамилию не помню. Лузенков, что ли. И вот, я уже пьянючий сижу. Вдруг раз! В дверь лицо просунулось . ну, я ему: «Пошёл на х..й!» Лицо спряталось, потом, глядь, опять высовывается. Я ему снова: «Пошёл на х..й!» Оно опять исчезло, и уже когда в третий раз показалось, то до меня через хмель дошло, что это начальник штаба нашего батальона. Ну, я встал, мужикам говорю: «Давайте, давайте отсюда,» — а сам строевую стойку принял и докладываю, — рука, как положено, к головному убору приложена, — ну, может быть, покачиваюсь чуть-чуть: «Товарищ майор,» — и всё там такое. А он как давай на меня орать. Орал-орал, пока, наконец, наконец, я не разозлился и говорю ему: «Ну всё, товарищ майор, я вас сейчас застрелю,» — достаю пистолет из кобуры, затвор передёргиваю… Начальник штаба испугался и солдатам говорит, — он как раз с караульным и разводящим посты приходил проверять: «Направьте на него автоматы!» Ну, они стволы на меня нацелили, а я пьяный, море по колено, беру их за дула, у солдатиков отнимаю и отшвыриваю на «колючку» ограждения. Майор видит, что дела плохи, и давай мне сразу: «Валера. Валера, всё нормально!» А я уже не на шутку разошёлся и снова ему: «Всё, сволочь, я тебя сейчас застрелю!» И вот не помню, из-за чего же я так на него разозлился?.. А-а-а, он меня с наряда решил снять…

Валера перевёл дух, поднял уже наполненный стакан, и чокнувшись с Игорем и теми, кто успел за ним последовать, продолжил снова:

-Ну, так вот, Лузенков этот видит, что защитить его некому: солдаты автоматы пошли искать. И он так задал-задал, и дёру!.. А я, ей богу, дурной, когда выпью, и чего тогда не пристрелил его, — не знаю. Несколько раз ему вдогонку выстрелил не прицеливаясь. Прицелился бы — точно укокошил! А он бежит, виляет как заяц по полю, от пули, дурак, уворачивается! Я б захотел — от моей бы не увернулся! В общем отпустил я его с миром.

Валера почему-то посмотрел на меня, вглядываясь и что-то соображая, с минуту помолчал, собираясь, видимо, «переключиться» на меня, но потом отошёл и продолжил:

-На следующий день, самое интересное, просыпаюсь, мне эту историю рассказывают, а я не верю, — не помню ничего ровным счётом. Мой сосед по общаге дежурным стоял и рассказывает: « Ты уже без чувств лежишь, я тебе говорю: «Валера, давай пушку!», а ты мне отвечаешь, грозя пальцем: «Не-е-е, неси книгу сдачи оружия, я посмотрю, чтобы ты его с меня списал. А то я тебе пистолет сдам, а ты завтра будешь говорить, что я его тебе не сдавал». Представляешь?! Надо же!

Валера снова взялся за стакан, давая понять, чтобы наливали:

-Я после того случая вообще полгода в наряды не ходил. Мужики меня спрашивают: «Валера, что такое?!» А я им отвечаю: «Не доверяют!» Потом уже смотрю, меня в наряд поставили. Прихожу пистолет получать, а мне его не дают, говорят, что начальник штаба запретил. Ну, я к нему, лысому: «В чём дело, товарищ майор. Это почему?!» А он мне: « Ты в наряд заступай, но без пистолета!» А я ему пальцем: «Нет, товарищ майор, такие шутки со мной не пройдут. Или пистолет выдавайте, или я в наряд не заступлю!»

Валера глянул в пустой стакан и замолчал, но теперь разговор подхватил Игорь:

-У нас тоже один старлей увольнялся. Вернее, его уволили. Ничего парнишка был, только шабутной немного, выпить любил, по бабам прошвырнуться, — он сколько в Монголии был, столько жена его оставалась в Союзе, на Украине, её никто из наших так и не видел ни разу. Как-то — Сэмэн –у него кличка такая была, по фамилии — Семёнов, — зашёл ночью в казарму слегка вмазанный, и что-то ему не понравилось в дневальном, и тот по морде от него схлопотал. А начальники только этого и ждали: на чём Семёнов попадётся. А тут такой прокол! Ну, его под эту марку и уволили по служебному несоответствию. Хотели по дискредитации звания, — суд офицерской чести даже был, — да не получилось: в округе не утвердили формулировку причины увольнения. Может быть, потому что фамилия его совпадала с фамилией командующего округом, — не знаю. А речь-то я веду к тому, что Сэмэн, уже когда суд чести над ним произвели, начальнику штаба полка и командиру дивизиона говорит: «Я вас, товарищи подполковники, ну, конечно же, он не так выразился, а покрепче, — я вас застрелю!» ну, те оба струхнули не на шутку. И потом его только помощником дежурного по полку ставили в наряд и тоже пистолет не давали. Ни по парку, ни в караул — никуда больше. Так он до самого увольнения полгода и ходил «в будку» и пистолета в глаза не видел. Но ему-то что? — Никакого горя от него не было.

Костя, всё время молчаливый, разлил по новой водку в стаканы и стал их раздавать, предлагая таким образом выпить.

-Ну, мужики, за что пьём? — Хмыкнул Валера, и я заметил, как его усы натопорщились при виде спиртного.

-За тех, наверное, кто в сапогах, — предложил Игорь. Он обвёл взглядом всю кампанию. — Мы здесь все в сапогах. Тяжело. Э-эх!..

Он лихо опрокинул стакан, горько поморщился и с хрустом закусил солёным огурцом. За ним последовали все остальные. Я помедлил, но всё же выплеснул в рот обжигающую жидкость, и едва не подавился, с трудом проглотив этот жидкий огонь.

-Знал я мужика, — вступил в разговор Константин, —так он брал бутылку водки, её раскручивал с полминуты в руке, чтобы воронка образовалась, потом раз, её запрокидывал. И через восемь секунд ровно бутылка была пуста. Он так себе на это дело зарабатывал: поспорит с кем-нибудь, что выпьет бутылку за десять секунд, — чуть-чуть запаса брал, — и тот сразу соглашается, а потом проигрывает.

-А ты был, — отмахнулся от Константина Игорь. Явно не заинтересованный его рассказом, — когда в танковом полку зампотыла застрелили?

-Я в тот день или перед этим прямо уехал как раз, заменился . Мне потом уже ребята рассказывали, — ответил Валера, шаря по столу рукой.

-А я там как раз был. Его командир роты материального обеспечения расстрелял, а потом себя застрелил. Он ещё начальника штаба убить хотел, но промахнулся.

-Да-а, я знаю зампотыла этого. Я при нём служил долго, потом его в Союз сослали, в Безречку, на Маньчжурку, но он и там не прижился, и через два года снов обратно турнули, вернулся к нам в Монголию, но уже с повышением, заместителем по тылу командира танкового полка. Он нём все говорили тогда, что аферистом был и пройдохой, но я потом и сам в этом убеждался не раз, — Валера так ничего на столе и не нашёл, — мы как-то с Миньковым идём, начальником склада ГСМ дивизии, а этот зампотыл — уже после возвращения — идёт нам навстречу и вдруг останавливает нас, как будто бы давно уже знает, и спрашивает: «Ты, что ли, гэсээмщик?» Ну, Миша Миньков отвечает: «Я, а что такое?» «Да ничего, ещё раз будете спирт на танковый полк не додавать, пеняйте на себя, — я пожалуюсь командиру дивизии!» Миша оскорбился его словами, естественно, и отвечает: «Хорошо, товарищ подполковник, я буду вашему полку спирт выдавать весь до грамма, но ни одна сволочь его не выпьет!» у нас же как принято: десять литров по накладной проходят — девять литров выдаёшь, литр себе оставляешь. А иначе и нельзя — комиссии приезжают — кто их поит? — начальник склада ГСМ дивизии. А запаса не будет — это же всё — хана! Они, во-он, как понаедут, так выжирают всё подчистую. Иначе, очевидно, два балла за проверку, потому что у нас же всё на спирту… Ну, вот и схлестнулись Миша с этим зампотылом, потом разошлись. И Миша взял у зампотыла дивизии добавку к спирту ядовитую, посоветовался с ним, составил ведомость ознакомления, что спирт отравленный и пить его нельзя, на бутыли, на пузырьки красную черту наискосок намазал и выдаёт его. И вот, прибегает к нему это зампотыл за спиртом с канистрой: давай, мол, выдавай! А Миша ему: «распишитесь, товарищ подполковник, что вы знаете, что спирт отравлен и пить его нельзя». Тот возмутился: «Да вы что, товарищ прапорщик! Я жаловаться буду! Наливай мне чистого спирта!» Миша ему отвечает: «Жалуйтесь куда хотите. Я согласно приказа министра обороны о предотвращении употребления технического спирта в частях всё делаю». Налил он этому подполковнику отравленного спирта. И тот взял, — а куда денешься? Но после этого случая он как шёлковый стал, чуть не пляшет перед Мишей, как увидит. Да! А парнишку, командира РМО, жалко, конечно! Он его довёл, бедолагу, достал, что называется. Он всем полковым службам и тылу своему сказал, чтобы те его всячески прижимали, драли с него, как с липки, и за всю ерунду, на какую обычно глаза закрывают, высчитывали деньги. Чего он невзлюбил капитана — не знаю. Может быть, потому, что сам сволочью был порядочной. И вот доставал он ротного, доставал, всю кровь ему выпил. Мужики говорят, этот бедняга сидит в канцелярии, предсмертную записку пишет, рядом уже автомат стоит заряженный, а в это время зампотыл с начальником штаба со второго этажа спускается. И этот, чтобы прихвастнуть, видно, начальнику штаба говорит: «Пойду-ка я этому капитану ещё раз перцу задам». А ротный , как увидел его, не выдержал, сразу автомат схватил… Начальник штаба, как выстрелы услышал, сразу дёру в караульное помещение задал. Ротный выбежал и ему вдогонку другую очередь, а потом себя: насмерть сразу, — и не заметил, что в начальника штаба не попал, потому что тот успел упасть, и пули мимо прошли… Говорят, когда зампотыла уносили, он ещё живой был… Да-а-а, его никто и не жалел, а вот ротного многие поминали: зачем он себя-то? ничего бы ему не было. Ну, дали бы лет пять за убийство в состоянии аффекта. Свидетелей-то много было их отношений.

Валера замолчал, зато продолжил Игорь:

-Вообще, полк этот «залётный» какой-то был. Почти в то же самое время лейтенант на БМП перевернулся, сверху, «на броне» ехал — в лепёшку. Потом целых пять человек антифризом отравились. Часовой застрелился. У нас-то в артполку такого часто не случалось. Было, но реже.

-Зато у нас, в батальоне материального обеспечения клёво было, — вступил в разговор Константин. — Каждый день по двадцать машин на выходе. Раз в неделю колонна куда-нибудь уходит: или в Сайн-Шанду или в Чойр, или в Эрхэт. А как колонна уходит, можно спокойно два бензовоза топлива списывать. Раньше, когда я там служил, бензовоз две бутылки чамбура стоил, а потом, лет через пять, уже когда наших там совсем немного осталось, а у монгол как раз напряжёнка с бензином пошла, так за сорок тысяч тугриков бензовоз им сдавали. Мужики, кто поумнее был, там много шмотья всякого нагребли, — на всю жизнь. В те времена-то на сорок тысяч тугров в Монголии чёрта можно было купить. Теперь-то я не знаю, какие там цены… Кстати, я когда там был, мне предлагали чемодан тугриков за десять тысяч рублей. Один вольнонаёмный уезжал, всё уже купил, что только мог, — ему-то контейнер не положено, как вольнонаёмному, — потому о не знал, куда эти деньги девать: с собой же не повезёшь. –зачем они в Союзе? Ну, я что-то подумал, подумал, да отказался. А жалко, потому что сейчас был бы обеспеченным человеком и давно бы уже на армию плюнул с высокой горки… Между прочим, я того кадра хорошо знал. У него зарплате была шестьсот тугриков в месяц, а он на чамбуре делал за это же время по пять-шесть тысяч. Как-то, помню, мы вместе у монгола куртку кожаную покупали. Монгол за неё восемьсот просил, я ему говорю: «Давай за шестьсот!» А тот посмотрел, в руках покрутил, пощупал и молча так достаёт потом деньги: «На, получи!» а я-то в два раза больше него получал… Ты же помнишь, как у нас в бараках чамбур гнали?

-Помню-помню, — закивал головой Игорь, к которому он обратился.

-Да-а, мальчики, у нас самогон такой гнали, он посмотрел на нас Антоном, что вспыхивал, как бензин. Наши винокуры монголам чамбур этот боялись продавать: те не могли его не выпить, чтобы потом желудок не сжечь и не подохнуть. Обезьянам такой крепкой вещи употреблять нельзя. Это только у русского Ваньки желудок способен такое переварить. У нас, представляете, ухари такие были, которые чтобы сэкономить дрожжи. — это жуткий дефицит был, такой же, как сахар, даже еще больше, — добавляли в бражку карбида, а то и вовсе на одном карбиде ставили. Не знаю, как это у них получалось! Там такие спецы были — ого-го-го — все тонкости этого дела, технологии знали. Он днём на работе, а у него в бараке всё кипит, всё течёт, по сто литров за неделю нагоняли, если считать на каждого из занятых. Там и в одиночку крутились, и целыми кланами. У одних в подвале под комнатой даже бочка была зарыта на целую тонну, и они её каждую неделю по новой ставили, а ближе к выходным день и ночь давили чамбур. Но что интересно: никто сам не продавал, кампаниями этим занимались, цену никто не смел сделать выше, а тем более ниже, чем она была принята: тридцать тугров за бутылку. Если кто осмеливался из накатанной колеи вылезти, тот не долго удерживался: его быстро «сдавали» в прокуратуру. А там долго не церемонились: раз — и в тюрягу. Этим-то у нас занимались в основном вольнонаёмные — гражданские: водители, слесаря, повара. Я знал одного в кафе, — вот, кто давил чамбур-то. Военные — редко кто этим занимался, да и то –только для себя. Боже упаси на продажу! Они всё время на службе с утра до вечера. А этим ничто не мешало. Ну и, бывало, сажали их за это.

-Загнул ты, конечно, насчёт тридцати тугров, — отозвался Игорь, шаря в сумке под столом в поисках ещё одной бутылки водки, потом нашёл её и поставил на стол. — Он потом шестьдесят стал стоить, и все сто пятьдесят.

-Ну, меня-то в ту пору уже не было. Я в Союз уехал, — возразил Валера, — я говорю про своё время.

-А я вот тоже чамбур гнал! И, представь себе, даже на продажу. Целый старший лейтенант тогда был! И ни одна собака…

-Кому ж ты так продавал, что никто не знал?

-Монголам. Они у меня всё забирали. Спиртометр у меня был, активированным углем из противогаза чистил чамбур. Так он получался не хуже водки!

-Это, конечно, рискованное занятие — с монголами связываться в этом вопросе. Сколько они сдали народу, скольких из-за них повыгоняли в Союз, пересажали. Он приходит. У тебя чамбур покупает, а назавтра уже приводит представителей правопорядка.

-Не знаю, со мной такого ни разу не случилось. Видимо, нравилось им, как я гоню. Качество у меня было хорошее строго сорок градусов, никакого карбида, один сахар и дрожжи…

-А я вот знаю очень много таких случаев, — не сдавался Валера.

-Да у меня в бараке никто даже не знал, что я самогон гоню. Помню, домой возвращаюсь как-то. а в общем коридоре толпа мужиков собралась, на обед пришли и разговаривают. В нашем бараке в основном-то все военные жили. И вот Лёва Григорян, прапорщик, остальным рассказывает, что, мол вчера кто-то в одиннадцать часов вечера к нему стучится. Он дверь открывает, а на пороге монгол пьяный стоит, шатается и молча протягивает ему тридцать тугров. Лёва его спрашивает: «Тебе чего?» А монгол стоит и держит деньги. Ну, он давай отсылать того, — у нас на второй линии стояли бараки, где жили контрактованные и гнали чамбур, — туда. А он Лёве отвечает: да я здесь сегодня покупал. И он долго-долго спорил с монголом. Лёва ему доказывает, что здесь чамбур не гонят, а тот своё: «Я здесь покупал!» И вот Григорян эту историю соседям рассказывает, те смеются, и я смеюсь, да пуще других. Мне-то смешно, что никто не знает и в толк не возьмёт, что пьяный монгол ко мне приходил, только он на один пролёт коридора ошибся: у Лёвы-то квартиры была так же, как у меня расположена, только пролётом дальше. Так до самого конца никто и не знал, что я самогончиком собственным приторговываю. Случалось и своим же продавать, даже со своего полка, но я всегда говорил в таких случаях, что схожу сейчас к знакомому, у которого есть чамбур. Да и монголам так многим говорил… В общем, всё у меня обошлось.

-Ну, это тебе повезло просто, — заключил Валера. — Одного-то… Ты в каком бараке жил?

-В четырнадцатом.

-А он в двенадцатом. И его забрили только так. На солдатах попался. Те у него чамбур брали, а за него рассчитывались чем придётся, задолжали ему и когда в следующий раз пришли, он им сказал, чтобы сперва рассчитались деньгами или мясом. Ну, солдатики отправились на свинарники, дали там свинарю по морде, забрали поросёнка и вернулись. А командиры того свинаря заинтересовались, кто ему набил морду, и куда делся поросёнок, искать стали, и вышли на этих двоих: их свинарь опознал. Стали их крутить и вышли на этого. Ну и что? пять лет ему вроде дали.

-Я знаю этот случай. Двенадцатый барак вообще отличался обилием самогонщиков. Помню, как командир дивизии объявил рейд по баракам, вылавливать самогонщиков, а там Максимыч такой жил. И вот, зампотыл дивизии, начальник политотдела, ещё там шобла шавок идёт пол коридору, заходит из квартиры в квартиру, к нему стучится. Максимыч выходит им навстречу: «Чего надо, начальники?» а у самого там аппарат работает, аж пар столбом стоит. Они ему: «Да вот, мы тут самогонщиков вылавливаем. Можно к вам в квартиру зайти?» Максимыч стоит, пузо выпятил и спрашивает так пренебрежительно, лениво: «А санкция прокурора на обыск есть у вас?» «Нету, — отвечают. — Мы только на минуту зайдём посмотреть» «Ну, так вот, если у вас её нет, то и не фиг вам заходить тогда сюда. Прощевайте,» — и раз, зашёл обратно. Так и не пустил целого зампотыла командира дивизии, заместителя начальника гарнизона! Вот тебе другой пример.

-Так то ж совсем другой случай! — Возмутился Валера. Но потом махнул рукой: видимо, ему надоело спорить. — Ай, ладно, давайте ещё лучше выпьем, а то чего-то совсем трезветь начал — не порядок.

Глава 26.

Деревенская ночь сильно отличается от городских. Даже в отдалённых пригородах нет той зеркальной тишины, ниспадающей на землю из космоса. Только в деревне нет того едва уловимого шума от беспокойного города, его предприятий, фабрик и заводов, коим наказаны и даже дальние дачные окрестности. И от того ночная тишина в деревне кажется непривычному городскому уху пронзительной и пустой, как вакуум.

Но это не так. Тысячи других звуков, недоступных его ошалевшему от бесконечного шума, затоптанному урбанизированной цивилизацией слуху, звучат в этой девственной ночной тишине. Это звуки природы, такой, какой остаётся она кое-где уже не первое тысячелетие и какой останется, наверное, даже тогда, когда свершится день Страшного Суда. Наверное, Природы этот факт не касается. Ей чужд человек, её разрушительный венец, и, быть может, она даже вздохнёт спокойно, избавившись от его наседающего ша. Разве твари Божьи чем-то виноваты?

Быть может, впервые за всю свою жизнь слышал я эти нетронутые временем и человеком ночные звуки, глух к которым оставался даже вчера.

Пучеглазая Луна прокатилась до горизонта, над другим уже поднималась, загораясь ярче и ярче заря, а я всё сидел, держа на руках голову Ивана Лапши, уже холодную, как тот песок, на котором мы вместе находились.

Чем реальнее становилось наступление следующего дня, тем страшнее был смысл слов пастуха. Он просто не умещался целиком у меня в голове, и мне так и хотелось, чтобы ночь никогда не кончалсь.

Но она кончилась. Наступило утро, туманное и сырое, полное прохлады набирающей силу осени.

Я поднялся, положив голову Ивана на землю, а потом направился в дом к Пелагее сам не свой.

Бабка спала, мирно захрапывая на всю избу. Услышав скрип половиц, проснулась, проподнялась на локоть:

-Тебя где это черти носят по ночам? Чего молчишь?

-Там пастух на берегу лежит. Мёртвый, — я машинально поднял руки и точно с удивлением стал разглядывать ладони в запёкшейся крови.

Бабка так и ахнула, подскочив мигом с кровати и всплеснув руками.

-Да ты что-т, милый! Что ж ты наделал-т?!

-Да это не я.

-А кто.? Смотри-ка-т, ручищи все-т в крови!

-Но я говорю! — повысил я голос, чтобы бабка немного остепенилась. — Иван меня спас. Сегодня ночью. Водяной человек какой-то.

-Бат-тюшки! — Пелагея снова всплеснула руками. — Это ещё что за лихоманка-т болотная-т?

-Не знаю, он меня с мосткка сбросил и в омут потянул. А Иван спас.

-Ой, ты! Так что ж ты-т на мостку ночью делал-т?!

-Умывался…

-Тьфу, — сплюнула Пелагея Пантелеевна. — Ты что ж-т, дурень, в такую лихую ночь шатаешься?!

-Да мы с Иваном ходили.

-Куда?

-В дом к Варваре. Он просил подождать на крыльце. А мне чего-то жарко стало. Ну, я и пошёл к речке умыться. Там всё и случилось.

-А что Иван в доме у Варовары забыл?

Я вкратце передал лишь то, что просил от неё Иван, упустив не касающиеся её подробностти про кладбище и всё остальное. Пелагея Пантелеевна только головой покачала, да перекрестлась, не найдя, что ответить, потом погшла в комнату к образам, где пробыла часа с полтора. Появившись отттуда, она сказала мне:

-Да, парень, угораздило-т тебя. Не в своё ты дело ввязался, не в своё. Тикать тебе-т отсюда надо. Немедленно.

-Не могу, Пелагея Пантелеевна, — обратился я к ней в более отчуждённом, официальном тоне. — Обещал.

-Кому обещал, что обещал-т? — изумилась Бабка.

-Ивану.

Бабка ниченго не ответила, махнула только рукой, повернулась и пошла прочь.

-Ладно, если что с Варварой — я тебе помогу, а вот за остальное — сам квитайся.

-А где Алёна сейчас?

-Дома, наверное-т, где ж ещё? — пелагея вдруг спохватилась. — А-яй-яй, это ж у неё батька помёр! Горе-т, горе-т какое, а-а-ах!

Она тяжело вздохнула, перекрестившись, засуетилась, засобиралась, взяла меня под руку:

-Пошли, пошли к ней. где-т лежит он, а? У бани-т, говоришь?

Через всю деревню, ещё не проснувшуюся, не очнувшуюся от беспокойной ночи, по туману прошли мы к дому пастуха, постучались.

Алёна открыла не сразу. Лицо её было помятое и заспанное. Я потерял дар речи и даже не смог поздороваться, в один миг уместив в голове всё происшедшее минувшей ночью.

Пелагея протиснулась вперёд, вошла в сени, затворив перед моим носом дверь.

Минут через десять она вышла и обратилась ко мне:

-Пойди мужиков собери, Ивана в дом отнести надо, приготовить.

-Куда ж я пойду-то? Я ведь ничего не знаю.

-Пойди, говорю, чай, никто-т Ивана-пастуха не знает! Когда у людей горе, никто не спрашивает, кто ты такой. Да и как не знает? Вся деревня пила, кроме него, бедолаги. Иди говорю-т, ступай, — она сердито нахмурила брови, и я невольно послушался, пристыженный её словами.

Я обстучал все дворы, собрал кое-как троих мужиков, серди которых оказался и друг усопшего Петра, Николай. Мы принесли начавшее коченеть и скрючиваться в членах телло в дом, где уже ждали Алёна, Пелагея и ещё несколько соседок. Девушка была бледна, бабы серьёзны и мрачны. Видно, им часто приходилось справлять скорбную церемонию, но, может быть, присутствие злого рока, спустившегося своим тяжёлым бременем на их тихую, никому неведомую и неинтересную жизнь, которое они ощутили сегодня ещё более явственно, чем в прошлый раз, когда нелепая смерть настигла Петра, снизошло на их лица безмятежной, но суровой маской покорности своей обречённости.

Я потянул Алёну за рукав из комнаты. Она не сопротивлялась. Мы вышли во двор.

-Я тебе очень сочувствую, — сказал я Алёне, взяв её за руку. Она стояла, не поднимая глаз. — Пойми, я не виноват. Я бы и сам погиб сегодня ночью, если бы… если бы твой отец не спас меня. Но он погиб не из-за меня. Во всяком случае, было что-то другое. Ты видела, как он изранен?

Алёна слегка кивнула головой, но гляз не подняла.

Я говорил ей что-то ещё, пытаясь доказать, что невиновен в гибели её отца, хотя сам и сомневался в действительности сказанного. Быть может, смертельные раны, от которых он умер, были нанесены ему и в схватке с водяным человеком, хотя что-то подсказывало мне, что это был лишь заключительный эпизод той драмы, которую наблюдал я то ли во сне, то ли в каком-то трансе через пространство и время, то ли наяву.

Я рассказал девушке о последних минутах жизни её отца и, щадя её нервы, упустил самые неприятные моменты и то, что Варвара, которая являлась её матерью, — знала она это или нет, — тоже обречена. На мою просьбы передать мне оружие и серебрянные пули, о которых рассказал мне Иван Лапша, она ответила не сразу и долго думала, всё также не поднимая глаз, о чём-то.

-Зачем тебе это? Они память об отце, и он хранил их, как какие-то ценные вещи, никому не показывал, да и мне редко когда про них напоминал.

-Теперь они понадобятся мне, Алёна, — ответил я.

Она подняла глаза:

-Неужели? Как же они смогут тебе пригодиться? Тем, что пули серебрянные?

-Да, именно этим. Отец твой просил отдать всё это мне. Не для забавы, для дела. Сегодня мне предстоит страшная ночь, и серебрянные пули здорово меня выручат.

Алёна сощурилась.

-Уж не стрелять ли ты с него собрался.

-Именно.

Девушка вырвала у меня руку и пошла в дом. Я попытался остановить её, но она резко ответила:

-Послушай, у меня горе, а ты тут с какой-то дрянью лезешь.

Я не ожидал от неё, такой всегда кроткой и скромной, подобных слов, и буквально опешил на некоторое время. Однако затем встряхнул головой, собрался с мыслями и заспешил на поиски пилы, топора и других инструментов, ведь солнце, будто бы торопя события, спешило на запад, уже подбираясь к зениту.

День обещал пройти быстро, в лихорадочных приготовлениях и беспокойстве.

Иван скзал, что мне нужно срубить себе осиновый кол и соорудить осиновую виселицу на заброшенной могиле в углу кладбища на опушке леса, где рос старый дуб, но к своему стыду и несчастью, я не знал даже, как выглядит эта самая осина. А кроме неё нужно было ещё разыскать чёрного кота и вздёрнуть его. Но сколько я ходил по деревне, ни разу не видел чёрного кота, ни одного.

Прибегнув к постыдным уловкам и ухищрениям, я всё же, больше всего опасаясь, кк бы меня не разоблачили вдруг, что мне не знакомы такие простые вещи, выспросил у местнгых детей, что представляет собой осина, и где она растёт, а затем, вооружившись топором, отправился рубить её.

Идти от деревни оказалось довольно далеко, краем болота, где подло переходящим из твёрдой почвы сразу в сочащуюся влагой, а шагом дальше чуть ли не в топь, а где обозначившимся открытыми, с прозрачной, но какой-то рыже-ржавой водой заводями, дно которых просматривалось довольно глубоко, но вовсе не обещало тем самым, что будет держать ногу и не провалится, если ступить на него.

Болото было огромное, сильно поросшее кустарником и утыканное берёзовым сухостоем. То и дело слышались бульканья от всплыввающих на поверхность газов, иногда такие сильные, что могло показаться, будто где-то, посреди его безбрежья резвится и плещется дивный зверь, которому нипочём трясина.

Наконец-то, я набрёл на нечто, схожее с осиной, и, поколебавшись немного, срубил несколько деревьев, обтесал их стволы и, взяв на плечо, направился обратно в деревню.

Когда я вышел на опушку леса, примыкавшую своим угллом к мосту через речку со стороны болотца, дело близилось к чечеру, и это обстоятельство подстегнуло меня, как хорошие возжи жеребца. Я бросился в деревню, свалив в траву у околицы осиновые брёвнышки, чтобы не привлекать к себе внимания.

В доме Алёны и её почившего отца по-прежнему суетились, прибирая тело. Кто-то уже подрезал сухожилия и распрямил члены тела пастуха, и Иван Лапша лежал теперь в пустой комнате на столе, стоящем по середине, одетый во всё исподнее, чистое, со свечкой в руках. Черты лица его заострились, нос вытянулся, а волосы и ногти на пальцах сильно выросли. Здесь было меньше всего народа. Остальные женщимны возились в других комнатах избы.

Алёна сидела на стуле напротив изголовья и молча глядела сквозь окружающее её в далёкий мир своих мыслей и грёз. Однако, судя по выражению её лица, там, в том далёком мире, не было ничего, кроме отрешённости. Я сел рядом на пустой стул.

-Алёнушка, — вырвалось у меня случайно, потому что девушка будто бы не замечала меня, — приближается вечер, у меня впереди трудная ночь. Твой отец, — я невольно перевёл взгляд на лежащий перед нами труп, прибранный в исподнее, с воткнутой в руки свечкой, — он просил тебя отдать мне его пистолет и серебрянные пули. Это очень важно.

Девушка не отвечала сперва, потом открыла рот, но второе удивило меня не меньше, чем первое. Сначала мне показалось, что Алёна оглохла, потом, что она тронулась рассудком.

-Хорошо, что здесь можно хоронить по всем правилам, — произнесла девушка. — В большой Василихе не допустили бы, чтобы вот так, со свечкой в руках, покойник лежал. Сразу бы сельсовет прибежал и милиция. А здесь хорошо: глухомань, — и похоронить можно как следует.

-От чего же Петра тогда так не хоронили?

-Не захотели.

-А отца твоего захотели?

-Захотели… Я захотела. У него в завещании написанобыло, чтобы его схоронили по всем христианским православным обычаям и обрядам. Я сегодня завещание прочитала, а у нас так не водится, чтобы последней воле покойного перечить.

-А что твой отец даже завещание написал? Он что, знал, что умрёт?

-Все когда-нибудь умирают. А умные люди пишут завещание заранее.

-Но как же соседи? Они ведь считают его безумным. Как они приняли его завещание?

-Мало ли что считали. Оно есть, и всё. И, вообще, оставь меня в покое. Я тебя прошу.

-Хорошо, дай мне только пистолет и пули, и я уйду.

Алёна округлила глаза, точно слышала впервые подобную просьбу.

-Это семейная реликвия. С с какой стати я должна тебе отдавать его?

-Но мне необходимо…

-Я и слышать не хочу ничего! Для чего это может понадобиться такое оружие? Знаешь, сколько оно стоит?!

-Я тебе верну его. Завтра утром ты его получишь, — мне было не по себе: отношение Алёны ко мне резко изменилось, и если ранее она была добра и приветлива, да ине отказала бы мне в таком деле, то теперь от речи её веяло холодом, бездушием и отрешённостью. Недобрая догадка, что это, видимо, влияние Варвары, которое явно усилилось теперь перестал существовать противовес ему вместе со смертью Ивана Лапши, промелькнула в моей голове, и, словно бы уловив смои мысли, девушка сказала:

-Ты, наверное, из этого пистолета хочешь убить Варвару, мою мать?! — глаза её блеснули злобной искрой, которой раньше мне ни разу не приходилось видеть у неё, но зато однажды такой же блеск я наблюдал у ведьмы, в её тёмных, как ночь, зрачках.

-Ты что, Алёна?! — я хотел добавить: «Бог с тобой», — но осёкся.

-Я чувствую. Я знаю. Ну-ка, говори, зачем тебе он.

-Ладно, дай мне тогда хотя бы крест серебрянный, — сперва я забыл про него вовсе.

-Кре-ест. Ишь, чего захоте-ел, да ты меня прямо ограбить, сироту, хочешь, а?

С ней происходило что-то невообразимое, и было ясно, что ни креста, ни пистолета мне не видать. Я решил сделать последнюю попытку вразумить её:

-Алёна, послушай. Ещё сегодня утром я бы мог навсегда покинуть вашу деревню и больше никогда сюда не возвращаться, но… Я обещал твоему отцу сделать до конца его дело, и потому я остался, остался, чтобы встретиться с тем, против чего он боролся…

-А разве он боролся с чем-то?! — Алёна дурашливо улыбнулась, чем заставила в моей душе возбудиться неприятным ощущениям. — Ха! Вот уж не знала! Его дело… Да у него одно было дело — скот пасти. Если хочешь, то завтра можешь отправляться на пастбище вместо него. Только я не знаю, зачем это нужно было бы тебе оставаться. Ха.

Продолжать разговор дальше было бесполезно. Я вышел из дома и медленно побрёл по кривой деревенской улочке, ныряющей по пригоркам. Уже у дома Варвары услышал я чьи-то быстрые шаги и, обернувшись, увидел, что меня догоняет Алёна. Она как-то загадочно улыбалась, в руках у девушки был большой потускневший от времени серебрянный крест, испещрённый надписями и узорами, на котором виднелось скульптурное изображение распятия Христа, и такой же старинный пистолет, похожий на мушкет прошлого века, с кремниевым запалом, литым тяжёлым стволом, украшенным узорами, и большой деревянной ручкой, неуклюжей и лишь слегка прогнутой.

В надежде на то, что с Алёной вновь случилась перемена, я остановился, подождал её у входа во ддвор Варвары и, когда она подошла ближе, уже протянул руку навстречу ей, но девушкка вдруг свернула к ддому ведьмячки, и невольным движением мне пришлось отворить калитку.

-Пойду это матери отнесу, — бросила, проходя мимо, девушкак. — Здесь это надёжнее сохраниться, а то вечером отца будут отпевать, народу собберётся много. Ещё украдут, гляди.

Я только рот открыл от удивления. Девушка скрылась в доме.

Время шло уже к четырём часам, и я почти физически ощущал, как рушатся планы подготовки к схватке. Мало того, что мне неизвестно было то, что предстояло впереди, но и то, что необходимо было сделать, не получалось.

Я пошёл в дом. Пелагеи не было. Мысли в голове крутились беспорядочным хороводом. Меня раздирало на двое. Всё моё существо чувствовало страшную опасность, нависшую над моей жизнью. Душа моя рвалась прочь из этой деревни, но долг обещание, данное Ивану, заставляли остаться и пойти на кладбище. По крайней мере, у меня был осиновый кол, да и виселица была почти готова. Оставалось только отыскать где-нибудь чёрного кота, да срубить и сжечь дуб у могилы в углу сада.

Как бы там ни получилось, я решил сделать хоть что-нибудь из того, что обещал Ивану Лапше.

Быстро вечерело. Я выбрался из дома на улицу, почти бегом припустил на другой конец деревни, где у околицы оставил осиновые колья.

К дому Ивана Лапши тянулись сельчане, по одному, парами, по трое, хмурые все, задумчивые. Из леса, по другую сторону заболоченной равнины, вынырнула машина, джип «УАЗик», пронеслась по дуге-насыпи, прыгнула по мосту, выскочила на пригорок у въезда в село и скрипнула тормозами у калитки на двор пастуха. Я уже спускался под горку и, обернувшись, увидел, каак из машины в чёрных рясах вылезли поп с длинной седой бородой и дьяконс незажжённым кадилом, которое болталось у него в руке.

«Где бы найти чёрного кота? — мучительно размышлял я, машинально наблюдая, как поп прошёл через двор в дом Ивана Лапши, дьякон просеменил за ним, стараясь не ступить в лужу и поднимая над грязью полу чёрного кафтана попа, а старушки, расступившись, пропускали батюшку к дому, кланялись ему и быстро крестясь. — Где бы взять чёрного кота?»

Уже выходя из Василихи к лесу, за которым было кладбище, увидел я пострелёнка лет пяти-шести, возившегося в одиночестве в придорожной канаве и что-то делавшего в жиже, взболтанной из лужи.

-Слушай, ты что тут делаешь? — я подошёл к нему, положил связку претьев на землю и погладил мальчёнку по белобрысой, грязной голове, волосы на которой висели прямыми сосульками.

-Играюсь, дяденька, — ответил хлопец, шмыгнув носом и вытерев рукавом рубашки скопившиеся над верхней губой зелёные сопли.

-А мамка твоя где?

-Мамка на похороны пошла.

-А тебя не взяла с собой?

-Не-а.

-А давай с тобой поиграемся.

-Давай, дяденька, а как?

-Ты мне чёрного кота отыщешь, а я тебе конфетку дам или кусочек сахара. Давай?

-Давай. Лучше конфетку.

-Хорошо. Только ты мне кота чёрного-чёрного найди, чтоб без белого пятнышка был, чтобы весь чёрный, и на пузе, и на лапах.

-Ладно, сейчас принесу.

-А ты знаешь, где его взять?

-Найду, дяденька, только конфетку принеси обязательно.

Мальчик вылез из канавы и побежал в деревню, забавно подпрыгивая при каждом шаге, а я последовал за ним, чтобы отыскать в запасниках у Пелагеи, которая, как всякая наученная нелёгкой жизнью старуха, прятала на чёрный день массу всевозможных продуктов и вещей, быть может, даже не очень-то нужных и полезных, среди которых могли бы оказаться и какие-нибудь конфеты. Поднимаясь на крыльцо, я краем глаза заметил, что малец рыщет по двору дома Варвары, хотел его окликнуть, но передумал.

В доме было пусто. Я прошёл в горницу, оттуда на кухню, залез в тумбу комода и принялся рыться среди холщовых мешочков с крупой, мукой, рисом, пшёнкой в поисках конфет или сахара, которые в конце концов, нашёл и, сунув пригоршню в карман, заспешил обратно.

Малец уже тащил оравшего дурным голосом чернющего кота. Было просто удивительно, где так быстро удалось ему отыскать требуемое, то, на что без пользы у меня ушёл целый день.

Кот выпустил когти и стал отмахиваться лапами, одурело вытаращив глаза, едва я предпринял попытку забрать его у мальчика, державшего его под мышки со спины. Пришлось идти за мешком. В конце концов, мы совершили сделку. Кот, трепыхающийся в холщовом куле, оказался в моих руках, а конфеты, высохшие до твёрдости сухарей, в маленьких пальчиках у мальчишки.

Через десять минут быстрой ходьбы, я уже был на кладбище, но на сердце лежала тревога от того, что время упущено, и уже довольно короткий осенний день обещал вот-вот закончиться и уступить место сумеркам, быстро перейдущим в ночь.

Дуб был виден издали. Он ярко выделялся на фоне низкорослых соседей своей мощной, кучерявой кроной. Пробираясь между покосившихся, заржавевших оград, заброшенных могильных ям, неогороженных могильных холмов с осиновыми жердями и топором на плече и мешком с притихшим котом в руке, я заспешил к нему. Я чувствовал, как секунды обгоняют меня, не смотря на то, что движения мои чересчур поспешны. Кое-где осиновые жерди и мешок сильно мешали мне, цепляясь за ограды , памятники, кресты и кустарник. В бессильной злобе я рвл их, тянул, чувствуя, как силы уходят из меня, будто вода из пруда, прорвавшаяся через дамбу.

У дуба был едв приметный холмик, когда-то, по всей видимости, представлявший собой могилу. Я сбросилна неё осиновые прутья, мешок, проверив, хорошо ли он завязан, и некоторое время метался в растерянности, не зная, за что браться в первую очередь, то ли рубить дуб, то ли сооружать на могиле виселицу. Я весьма туманно представлял себе, зачем нужно и то, и другое, и потому растерялся из-за своего неведения.

Однако, в конце концов, здравый смысл победил, и, рассудив, что при свете костра от срубленного дерева, возможно будет построить виселицу и повесить кота, а, наоборот, когда стемнеет, рубить дуб во вторую очередь будет весьма затруднительно, я взялся за топор.

Мне и раньше приходилось рубить лес. Но это дерево было очень толстым. Здесь хорошо было бы сейчас напарника с двуручной пилой, а одному с топором работа эта выходила слишком непосильной. Тем более, что время поджимало, и от того казалось, что топор вязнет в воздухе.

Руки болели и ныли, ладони были покрыты вздувшимися вулдырями мозолей, а плечи не чувствовались от усталости, когда, наконец, сточив не слишком острым инструментом толстый ствол, как карандаш, только под очень тупой угол, я услышал, как дерево затрещало, покачнулось уже больше, чем от порывов ветра, гнавшего по небу низкие, серые тучи, и повлилось, упав в сторону кладбища и мощным своим весом придавив мои осиновые жерди

Крона дерева легла так неудобно, что закрыла мне самый короткий и лучший путь через кладбище к дороге, ведущей в Василиху. Удача не желала сопутствовать моему делу. Солнце уже село за горизонт, и только алая заря рдела ещё на западе, предвещая завтра ветреный день и совсем скорое наступление ночи.

Глава 27.

Мы ещё долго сидели и слушали рассказы Валеры и Игоря о том, как они служили в Монголии, всё более и более удивляясь тем вещам, о которых они говорили. Была даже такая минута, когда мне показалось, что в этих историях больше вымысла, чем реальных событий. Однако, едва один из ни упоминал что-нибудь, как другой тут же подхватывал его слова и развивал тему дальше. Вряд ли могло случиться такое единодушие, будь эти истории выдуманы.

Пустые бутылки, числом с полдюжины, катались по полу под столом, и ещё две стояли початые, полупустые среди гор костей и обгрызенных остатков походной закуски. Все уже здорово поднакачались и не обращали даже и капли внимания, если кто-то заглядывал в купе.

Антон ушёл уже, едва только заспанная Марина зашла в купе с парящими стаканами в алюминиевых подстаканниках и предложила чаю. Я же всё сидел и слушал истории, в душе ощущая беспокойство ревности. Мне не терпелось узнать, что задумал мой спутник, но, кажется… я уже догадался, и соваться туда было несомненно поздно. О Свете не стоило и вспоминать.

Однако сидел я как на иголках, и потому что долго так продолжаться не могло, всё таки вышел, в конце концов, в коридор. Но и здесь мучения мои не завершились, и терзаемый разыгравшимся воображением, я долго стоял в одиночестве у окна и смотрел куда-то мимо сплошной стены лесопосадки, нескончаемой вереницей проносившейся мимо. На подвижной ткани веток деревьев и кустарников моё сознание рисовало картины, бередившие душу своей неумолимой неотвратимостью и призрачностью, ставшей реальностью в том самом полукупе, где прошли безумные вечер, ночь и утро. Это продолжалось, но мне почему-то не хотелось и было больно думать, что Антон сейчас где-то вместе с Мариной, такой чужой и несимпатичной, но всё же бывшей и моей, и спавшей со мной так же, как и с ним. Ещё ночью мне это казалось чем-то отвлечённым, не побуждало к тяжёлым размышлениям, не трогало ума и даже не беспокоило, а напротив, веселило душу. Всё в мире казалось как-то просто и ясно, но теперь же, наоборот, тяжёлая хандра сменила притворную весёлость, и я не мог обрести душевного равновесия и покоя.

Мне бросало из крайности в крайность, но это внутренне смятение никак не выдавало себя внешне, и я всё так же стоял у окна, мучительно думая, что прошёл уже час, а может и больше, хотя на самом деле не миновало и пятнадцати минут.

По коридору мимо меня иногда проходили люди. Почти все следовали транзитом через вагон. Кто-то выходил из купе, направляясь в тамбур покурить. Кто-то с заспанным, вялым видом, какой обычно свойственен пассажирам поездов дальнего следования, где тепло, но тесно, и можно только стоять, сидеть или лежать, и некуда идти кроме вагона-ресторана, — а туда часто не походишь, — чтобы размять свои мышцы, протаскивался из туалета. Но ничто из этого не касалось меня, не доходило до моего сознания, занятого совершенно другими мыслями.

Не смотря на то, что выпил, я не был пьян, и мне хотелось напиться ещё, напиться до такой степени, когда всё становится либо ни по чём, либо предстаёт в розовом цвете, либо вовсе забывается. Однако возвращаться в оставленную кампанию что-то не хотелось. Их разговоры и воспоминания, несколько озадачившие и потревожившие мои представления об армии, которые хотя и не были радужными, а скорее всего довольно тусклыми и серыми, но всё-таки не до такой степени грязными и извращёнными, какие могли сформироваться у любого под влиянием этих разговоров.

«Это было всё же так давно, — рассуждал я, продолжая к тому же рисовать постельные сцены с участием Антона и Марины, и может быть этим старался утихомирить свою душу, — что многое должно было измениться. Надеюсь, что там, куда я попаду служить, всё будет здорово…»

Я представил себе плац, на котором стоит строй солдат, командира с большими звёздами на погонах, который представляет меня им, а потом уходит, и я начинаю командовать, и солдаты послушно поворачиваются, перестраиваются из колонны в шеренгу, рассыпаются и снова образуют строй, а я стою перед ними в красивой форме, и только подаю команды. А потом, вечером, часов в шесть, иду домой и отдыхаю. Наверное, мне дадут квартиру, а соседом по площадке будет Антон. И вечерами мы будем устраивать там пирушки, приглашать гостей, веселиться. Всё будет замечательно.

«Нет, лучше не Антон. Пусть кто-то другой,» — подумал я и грёзы мои развеялись, а мучавшие постельные картинка вернулись. «Солдаты, солдаты, какие солдаты?!» — Мысли мои пошли в другом направлении. «Странно, какие ещё солдаты, ведь ещё недавно моей главной заботой была проблема как улизнуть в самоволку из училища. Теперь же мне предстояло поменять свою роль на прямо противоположную. По силам ли мне такая метаморфоза?»

Мне стало немного жутковато, но по себе от таких размышлений. На память пришли воспоминания о Монголии и о службе Валеры и Игоря:

-А ты ещё был, когда айзеров пригнали на службу в полк.

-Ну, конечно. Их зимой восемьдесят девятого года нам дали, а я только через полтора года летом уехал.

-У нас на дивизию две тысячи их пришло, — пояснил всем Игорь, — в каждой батарее, в каждой роте половина айзеров. У нас в батарее двадцать пять человек было, и из них этих двенадцать. И так везде, во всех полках и батальонах. Их в декабре прислали. На всё Забайкалье, говорили, пять тысяч дали, и из них половину нам, как в сортир, напихали. Правильно, из Монголии через границу не убежишь, а из Забайкалья они быстро все домой посмываются. Тогда как раз только Сумгаитские события утихли немного, вот их в армию пачками и стали призывать. Даже тех, кто возраста призывного не достиг… И вот, пригнали орлов этих к нам в дивизию, согнали в одну казарму, и они там целый месяц в собственном соку варились, — это у них сборы так проходили. Там ни начальник сборов, ни ротные, ни взводные первые недели две не показывались, а потом уже и подсунуться не могли, да и опасались, потому что за это время там акая мафия сформировалась, что ого-го! Айзера ведь, когда их много, когда толпой на одного — они ведь смелые, жестокие и беспощадные. Санинструктора, старшину-сверхсрочника чуть не убили, когда он в карантин к ним зашёл и попытался кого-то из них повоспитывать… Потом их по частям раздали, и началось!.. У нас командир дивизиона накануне их прихода солдат всех построил и говорит: «Товарищи солдаты, в понедельник мы получаем молодое пополнение: все — азербайджанцы. Они народ такой, что любит, когда к нему относятся справедливо. Поэтому прошу вас с ними обращаться вежливо, не распускать руки, делать с ними всё наравне и не смотреть, что ты «дембель» там или «черпак». Я узнаю если про кого, что он такой ерундой по отношению к ним страдает — берегитесь, пеняйте на себя! Шкуру спущу!» мужик-то он суровый был, здоровенный, с пол-оборота заводился, если что вдруг на него найдёт, — не предсказуемый, в общем-то. и солдаты его как огня боялись. А нам, офицерам и прапорщикам он говорит потом: «Ну, мужики, теперь держись! Айзера — это два года не службы, а мучений! Они не полы не будут мыть, ни посуду за собой убирать, и в нарядах работать не будут!» Как в воду глядел! Я-то ещё молодой тогда был лейтенантик. Вот, вроде вас, — он кивнул на меня с Антоном. — Думал, что он страху нагоняет. А оно всё так и получилось. Нашему-то командиру дивизиона приходилось с ними служить, и его мнение было категорично: из всех «нерусских» эти, айзера, самые твердолобые и упрямые. Он рассказал, как их на гауптвахте гноил, в камеру хлорки насыпал так, что дышать невозможно, из глаз реки слёз хлещут, на мороз выгонял босиком. А они всё одно: «Нэ буду мыть!» — и всё! Хоть ты тресни. Когда только вот так с неделю над ними поиздеваешься, то они ломаются. Но через полмесяца опять отказываются: полы мыть — нэ буду, — это жэнский работа. И что ты с ними опять только не делай. — хоть тюрьмой пугай, хоть на гауптвахту сажай, хоть по морде бей — всё бесполезно, пока снова неделю в камере с хлоркой не отсидит. И так вот всю службу, до дембеля… Но это тогда их немного было, по одному, по два в роте, тогда-то их ещё можно было заставить. А когда полбатареи айзеров, то здесь уже что-то другое надо придумывать, и никуда не денешься!» — Игорь перевёл дух. — «Ну, вот! И решили светилы из командования новую тактику работы с ними избрать. А они только это учуяли, сразу стали ходить, чуть их сержант прижмёт, прямо к командиру дивизиона и жаловаться. Что с ними несправедливо обращаются. Причём, так искусно, сволочи, пользовались тихим произношением и незнанием русских слов, что, пока ему что-нибудь объяснят, кК овцы проблеют, он уже рассвирепеет и, даже не поняв, в чём дело, на того командира отделения или замкомвзвода как лев разъярённый бросается. Тут и взводному сразу же достаётся, и комбату. А этим стоит только фамилию сержанта с грехом пополам выговорить и ещё что-нибудь бессвязное, бессмысленное с жалобным видом произнести, как всё, — машина заработала.

-Да-а, у нас тоже было такое в батальоне, — согласился Валера. — Только по-другому немного. Командир тоже сначала вольницу им дал, а потом смотрит — с ними и сладить-то невозможно: полы мыть не хотят, в наряде убирать не хотят, работать отказываются, в столовой по углам расползаются, шушукаются по своему, когда их поставят туда дежурить. В караул ставить их — боязно, потому что вдруг с оружием что-нибудь учудят или вовсе офицера, начальника караула, застрелят. Ну, и решил он посадить из них нескольких для порядка и примера другим, чтобы онихоть как-то слушались. Стали всё по закону делать: отказался работать или полы мыть — пиши объяснительную записку: почему. Несколько объяснительных накопилось — рапорт по команде: возбудить уголовное дело, и всё. И вот, доходит рапорт до командира дивизии. Он к нам в батальон приходит: «Товарищ подполковник, вы не умеете с людьми работать! Я вам сейчас покажу, как это делается!» И давай этим айзерам показывать. Как моются полы. Сам тряпку в руки взял, ведро с водой, моет и рассказывает что. да как. А эти стоят и смотрят, как целый полковник, командир дивизии, у них в казарме убирается…

-Он потом генерала получил, в девяностом, — заметил Игорь.

-Правда что ли?! — удивился Валера.

-Серьёзно.

-Ну, это не важно, — после некоторой паузы удивления махнул рукой Валера. –Так вот, моет он полы, моет, а потом говорит айзерам: «Видели, как я мыл? — Давайте теперь и вы так!» А они отвечают: «Нэ будэм!» Ну, комдив в ярости две кровати перевернул, шуму наделал и говорит командиру батальона: «Воспитывайте сами ваших солдат!»

-Это ещё цветочки, — возразил Игорь. –Потом что началось! Все думали, что они ближе к дембелю успокоятся, да не тут-то было! Как раз напротив! Они стали буреть всё больше и больше. А чего им, в самом деле, было бояться? Сколько они делов натворили — не одного из них так ведь и не посадили. Взять хотя бы случай в пехоте, когда двоек айзеров табуретками избили взводного до такой степени, что лицо его превратилось в кровавое месиво, и его-то и узнать было трудно! Это в восемьдесят девятом было. Ты должен об этом знать, Валера.

-Да-да, припоминаю…

-Так что ты думаешь?! Их посадили? Фига с два! Отправили служить в Кяхту .

-Я в Кяхте служу, — вставил Константин.

-Во-о, может быть, и ты про эту историю знаешь! Отправили их служить в Кяхту. Они там забили до полусмерти цепями офицера, но их и после этого не посадили. А вернули обратно к нам, в Баганур : забирайте, мол, своих солдат и воспитывайте. В пехоте после этого и вовсе руки опустили, и они творили там, что вздумается. Но это ещё ничего. В августе девяностого айзера вообще отказались выполнять какие бы то ни было приказания командиров и даже миролюбивое увещевание в свой адрес не воспринимали. Они требовали, чтобы их к середине сентября уволили всех, посадили в самолёт и отправили прямо в Азербайджан. Это требование они выдвинули командиру дивизии, который к тому времени уже генерала успел получить. Он им пообещал это сделать, но они не успокоились и, чтобы дать понять начальству, сто не шутят, организовали поход в Улан-Батор, где находился штаб армии. От нас до туда далековато — сто двадцать километров, да плюс ещё два перевала, через которые-то на машине трудновато перебраться — никогда бы не дошли! Но ты знаешь — сработало!.. Мы как раз на учениях были, где-то в начале сентября. А айзера, что в нашем полку, что в танковом, что в зенитно-ракетном, — правда, их там поменьше было, — пехотные оба уже к тому времени выведены были в Союз, — вот, айзера-то отказались вообще хоть на занятия ходить, хоть, тем более, на полигон ездить, остались в казармах. Вечером возвращаемся со стрельбы, к казарме подходим, — и я ничего не пойму: время-то уже часов около девяти вечера, а у казармы, на плацу, в штабе — везде — офицеров полно, штабистов, начальников. У нашего подъезда сам командир полка стоит с каким-то потерянным видом. Все взволнованные какие-то, взбудораженные! Солдаты на полигоне вымотались за день, устали, только в постель, не раздеваясь, осталось свалиться, а их на плац гонят, на вечернюю поверку, будто бы они целый день в казарме прохлаждались… Ну, оружие, приборы поставили, и я к командиру дивизиона обращаюсь, мол, домой-то можно идти: устал, спать хочу, с ног валюсь, — тогда как раз мне пришлось за комбата рулить. А он как зарычит: «Товарищ лейтенант! Вы что, совсем с ума сошли?! Командир полка здесь! А вы, командир взвода, домой собрались!» и вот стою я как оплёванный, и думаю про себя с обидой: «Чего это командир полка здесь? Ну и пусть! Он на полигоне не был, а я устал, как собака», — а самого оторопь берёт: не знаю ещё, что произошло, и всё творящееся вокруг непонятно и выходит за рамки привычного. Только потом уже узнал: азербайджанцы часов в восемь вечера со всех частей собрались у нашей казармы, погудели, словно рой пчелиный, и в степь пошли, — в Улан-Батор, — то бишь... Командир дивизии, как узнал об этом, разведбат, наш «домашний» спецназ, поднял по тревоге, сам на УАЗик, разведроту на «Уралы». И давай догонять этих придурков чернож…пых. Они уже на двадцать километров от городка отошли, когда он их настиг. Разведрота дорогу перегородила с автоматами наперевес, но айзера-то — знают, что стрелять не будут — как вода сквозь пальцы через эту цепь просочились и дальше пошли. Разведчики, они хоть ребята рослые были, метр девяносто, да русские, как на подбор, но чего-то оробели, сплоховали. А что им, в самом деле, стрелять что ли? Да их бы там эти две тысячи обезьян голыми руками задушили, они бы и сотню положить не успели. Да и кто бы дал команду стрелять?.. ну, тогда комдив сам выбежал , обогнав на машине эту толпу. На колени встал и давай их упрашивать всеми правдами и неправдами, чтобы они вернулись. Вот тогда-то он и пообещал им во второй раз и уже твёрдо, что их на самолёте в середине сентября в Азербайджан отправят. А как же! Он ведь только-только генерала получил. Надо же было как-то спасать свои погоны! Тут уж на всяческие уловки приходится идти. В том числе и на такие… и вот, уговорил он всю эту свору вернуться в казарму, даже (ты представляешь!) заставил разведчиков, которые с ним приехали, пешком обратно в городок возвращаться, а этих обезьян на машины посадил и до полночи, туда-сюда возил, лишь бы они не передумали. А на следующий день, буквально, в танковом полку офицеры забастовку объявили. Самую натуральную! И начал её с перед штабом дивизии замкомандира танкового полка. Условие было простое: пока командир дивизии айзеров не приструнит и не заставит их хотя бы в боевой подготовке участвовать и подчиняться распорядку дня, офицеры на службу выходить не будут. Такой реакции, конечно, командир дивизии не ожидал, но всё-таки, сам в ответ среагировал быстро, оперативно: сразу во все части передали, чтобы все занятия, все работы в парках, на машинах проводились, и лично каждый командир части стоял на контрольно-техническом пункте, на выходе, и следил, чтобы ни один офицер, особенно младший, из расположения парка никуда не вышел. Изолировать таким образом хотел. Но информация всё равно каким-то образом просочилась, и у нас почти все командиры взводов, комбаты многие к одиннадцати часам уже сидели в гарнизонном Доме офицеров… Командир дивизии туда тоже вскоре приехал. Ему стали вопросы задавать, требования, чуть ли не обвинения выдвигать. Он, хитрый лис, с три короба офицерам наобещал: и зачинщиков-главарей азербайджанцев посадить, и со складов вещевых и продовольственных убрать кладовщиков-солдат из азербайджанцев, — достаточно того. Что всё начальники этих богаделен — айзера, — и дать командирам частей разрешение по самостоятельному возбуждению уголовных дел, и руки не покладать. Пока всё не будет сделано, — а сам через два дня в отпуск умотал и все дела переложил на своих заместителей. Так дело и затихло. Правда, танковый полк ещё долго бурлил. Замкомандира полка был там толковый, дело, между прочим, говорил. Он тогда ещё в ГДО комдиву сказал, что давно уже собирает информацию, и по его сведениям в дивизии у азербайджанцев сложилась крепкая подпольная организация, разбитая на тройки, и имеющая даже совет, лидеры которого, хорошо замаскированные, находятся в батальоне материального обеспечения. Совет этот управляет всей организацией, имея в своём составе пяти что-то членов, среди которых главным был сын муллы, который также был хорошо замаскирован. Туда стекалась вся информация, и каждый из азербайджанцев внизу очень боялся. Чтобы двое остальных из его тройки не уличили его в слабости подчиняться и слушаться офицеров и сержантов, потому что тогда ему точно было бы не сдобровать. Совет занимался поборами, и каждый должен был ежемесячно делать взнос в одну-две тысячи тугров , — это десять зарплат солдата в месяц. Где их добывают, совет как-то мало волновало. Откуда могут взяться такие деньги? Он фактически поощрял поборы, воровство, а на добытые таким путём средства покупали у монгол на несколько часов, как такси, грузовую машину и ездили самые избранные и близкие к верхушке на совещания в Улан-Батор, где у них в «придворном» пехотном полку «армейская» элита осела. Кстати, и бунтарство всё ихнее сначала там, в Улан-Баторе, начались, а потом уже к нам, на периферию перекинулось. И они, оказывается, когда в поход на столицу отправились, пошли на поддержку голодавших там земляков… Я когда слушал всё это, у меня волосы на голове шевелились, а комдив выслушал, согласился, пообещал и в отпуск умотал, а мы с айзерами остались вариться в собственном соку… Сентябрь уж к концу подошёл, айзерота снова забеспокоилась: обещание-то комдивское. Уговоренное, не выполнено. Тут они стали уже угрожать похищением жены или ребёнка у кого-нибудь из офицеров в качестве заложников до отправки на родину. Сами понимаете, чем такие фокусы грозят. И вот почти две недели вся эта катавасия творилась. Офицеры на айзеров плюнули : пусть делают, что хотят. Солдаты: русские, узбеки, которых эти угнетали, — за себя и за этих обезьян в наряды, в караулы, на работы летают, а эти встают около восьми , перед самым завтраком, в кучу соберутся, толпой, без строя в столовую сходят, потом сядут где-нибудь на солнышке, где потеплее и бу-бу-бу, бу-бу-бу до самого обеда. И так целый день. помню, командир полка у столовой стоит, и айзера мимо него кучей проходят: руки в карманах, в его сторону даже не смотрят, будто там пустое место. А сзади командир роты приближается, ну и полковник кричит ему: «Товарищ капитан, приведите в порядок этих солдат!» А ротный отвечает: «Приводите сами, товарищ полковник, они меня не слушаются!» Командир полка разъярился: «Заставьте, чтобы они вас слушались, товарищ капитан!» «А как я их заставлю?» — в свою очередь спрашивает ротный, и, действительно, что он может сделать: морду бить — по закону нельзя, да и потом, не дадут себе айзера морду бить, на гауптвахту посадить — смешно: во-первых, это им до фени, а, во-вторых, ещё перед походом их на Улан-Батор в том же злополучном танковом полку несколько азербайджанцев посадили на гауптвахту, так остальные, как узнали, пришли к караулке и стали у начальника караула требовать, чтобы тот освободил арестованных и даже, чтобы убедительнее звучало, ломать ограждение вокруг караульного помещения. Солдатики, кто караульными стояли, — а там русские почти все, которым айзера каждый божий день в казарме морду били, притесняли и издевались, как хотели, — чтобы неприятностей новых не нажить, попрятались в караулку. Хорошо, что начальник караула не робкого десятка парнем оказался, автомат схватил, выскочил во дворик, очередь вверх дал и предупредил: «Следующую дам по вам, если не прекратите!» они перестали, но потом ещё часа два у караулки толклись, пока начальник политотдела дивизии не пришёл и не освободил арестованных, — добились-таки своего… Кстати, начальник караула этот потом недели две с пистолетом ходил , до самого конца всей истории, потому что они приговорили его к смерти, а надежды ни на кого, как на самого себя, да на пушку, у старлея не осталось. Ему сколько раз приказывали сдать оружие, а он и слушать не хотел: кто ж ещё может гарантировать ему сохранность жизни, — примеров-то много уже было, что офицера некому защитить, и солдата оправдают, какое зверство он бы не совершил, тем более, если это айзера и, тем более, если их две тысячи на гарнизон, и каждый из этих двух тысяч знает, что тебе надо отомстить, и только и караулит удобный случай, когда тебя можно будет пристукнуть… Короче, такая вот абракадабра творилась до тех пор, пока айзеров, всё-таки, не решили демобилизовать раньше обычного срока, потому что с каждым днём становилось всё хуже и хуже: утром уже и не знаешь, то ли на службу идти, то ли дома сидеть, жену да ребёнка сторожить, чтобы дверь не высадили и не украли… Я как-то утром прихожу на службу и узнаю, что вечером азербайджанцев посадили в машины и отправили в Налайх, под Улан-Батором, где военный аэродром размещался. И что-то солдаты остальные чересчур уж возбуждённые. Понятно, конечно, что облегчение для них наступило, но уж слишком они взбудоражены и оживлены. А позже уже слышу из разговоров, что ночью, оказывается, чёрте что творилось: вся дивизия собралась и давай айзеров гонять вдоль казарм. Что творилось там, — описать не могу, тем более, что меня почему-то не вызвали по тревоге, — всех офицеров оповестили, а про меня как будто забыли, но били их, молотили часа два, пока они не додумались в штаб дивизии ломануться. Главное, комдив-то уже из отпуска к тому времени вернулся, из дома выбегает, как мне рассказали, а мимо толпа за айзерами гонится. Он ей наперерез: «Стойте, стойте, я вам приказываю! Стойте, я генерал, я командир дивизии!» А солдаты все мимо него несутся с палками, с кирпичами, и никто внимания не обращает. Один, правда, солдатик притормозил и говорит: «Ну и что из того, что ты генерал?! Я на тебя хер ложил!» — И дальше пошпарил, время-то терять неохота, надо за всё успеть отомстить… Айзера когда забежали в штаб дивизии, дежурный по штабу выскочил с пистолетом. Толпа перед входом в штаб остановилась, курит, не расходится. Айзера только из штаба высунуться — осмелеют, значит, — как их обратно в здание загонят. Потом «КамАЗы» подогнали, айзеров посажали в кузова, и только они стали трогаться , как под тенты кирпичи полетели. Палки. Камни, — что под рукой оказалось. «Првожающие» по обе стороны от дороги выстроились и давай их на прощание потчевать… Но этим-то, кто уехал, ещё повезло. А вот сорок из них не успели уехать, и на них всю ночь отрывались. Чего только не вытворяли: они и полы в казарме мыли, и в туалете убирали. На лысо их постригли, а самых борзых в унитаз головой помакали немного, чтобы кровь остудить. Говорят, если б офицеров в казарме не было, их там вообще поубивали бы. Офицеры-то их защищали, не рьяно, конечно, а так, для близира, потом в оружейную комнату заперли, чтобы до них добраться не смогли, и оставили их там на всю ночь… Вот такие были дела, — заключил рассказчик. — Айзера потом ещё две недели в палатках на аэродроме жили, в парадной форме, без еды. А потом их на десантно-транспортный «Ил» посадили и домой повезли. Рассказывали, что они как Каспий увидели, так сразу с ума начали сходить: прыгать, кричать, бегать по отсеку, обниматься. А лётчики рассердились на них и, чтобы утихомирить, десантный люк открыли и так почти до самого Баку летели. Айзера сразу стихли, а когда из самолёта выходили, все синие были, как бройлеры у нас в магазинах. В общем, проводили их со службы, как они того заслужили, и не офицеры это сделали, а солдаты, народ, что называется, атмейский…»

Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся и увидел девушку:

-Вы не могли бы мне помочь? — Поинтересовалась она.

Глава 28.

Дуб не хотел никак загораться. Пока я сбегал в деревню за бензином, чтобы запалить его наверняка, прошёл ещё час.

Бензин удалось найти не сразу, лишь случайно мне удалось узнать, что один в Василихе держит мотоцикл, хотя давно уже не ездит. Он и помог мне. На счастье сам старик признался, что где-то в сарае у него завалялось полканистры бензина.

-А зачем тебе? — Спросил он.

-Да там попа привезла машина, а обратно чуть-чуть не хватает, — соврал я: машина уже давно уехала.

Приближаясь к кладбищу, я ощутил дрожь во всех членах. Возникло такое ощущение, что меня кто-то уже поджидает там. В густых сумерках разлилась напряжённая тишина, и чем глубже забирался я на кладбище, тем более сильным становилось чувство страха, сопровождавшее это бесконечное ожидание встречи с неизвестным.

Лишь забравшись уже в тот глухой угол, где лежал на безымянной могиле срубленный мною дуб, услышал я душераздирающие вопли кота, и странно, но от этого вдруг стало как-то легче и спокойнее. Мне стало неожиданно даже жаль бедное животное, которому предстояло стать жертвой этой странной борьбы, в которую неизвестно зачем я ввязался и теперь должен был совершать непонятные, нелепые действия.

Я оттащил жерди и мешок с котом подальше в сторону, облил ствол дуба, начиная с нижнего конца до самой верхушки, потерявшейся в осыпающейся жёлтым листом кроне, бензином из канистры, запалил его и только успел отскочить пару шагов, как огромный огненный столб, чадящий густым дымом, взметнулся вверх, озарив всё кладбище.

Дерево затрещало, застонало, пожираемое пламенем, крона вспыхнула тысячами сухих сгорающих как порох листьев, но тут же почти погасла, разгораясь постепенно с новой силой. Вблизи этого громадного костра невыносимо уже было стоять от жара. Пришлось отнести мешок и осиновые хлысты ещё дальше в лес.

Кот в нескольких местах разорвал мешок, но вылезти ещё не смог, и теперь зыркал через эти дырки на бушующее пламя. Чтобы он не удрал, я завязал его в мешке так, что теперь он не мог там и шевельнуться.

Лес, росший с этой стороны кладбища, был каким-то странным, редким и низкорослым. Ещё засветло, когда в общем-то, когда в общем-то примечать что-либо такое времени не было, я мельком обратил внимание, что деревья вокруг какие-то раскидистые, с приземистыми, круглыми кронами и кривыми стволами. Теперь же, подойдя к ним ближе и не веря своим глазам, я обнаружил, что это какие-то фруктовые деревья, груши или яблони.

Несомненно, это был не лес, скорее всего сад, давно уже заброшенный и заросший другими деревьями, диким кустарником и высокой травой, отчего и узнать его было невозможно сейчас, наверное, даже бывшему хозяину.

Тогда же, днём, мне показалось, что в глубине этого низкорослого «леса» виднеются острые крыши каких-то зданий. Но тогда я просто отогнал от себя эту нелепую догадку, благоразумно приняв выступающие шпили и острые крыши за более длинные деревья, поднявшиеся над остальными своими собратьями. Их хорошо было видно особенно с центра кладбища. С дороги они сливались с окружающей зелёной массой, скрадывались на фоне полго поднимающегося склона едва приметного холма, в лощине которого и находилось кладбище.

Теперь же, когда от яркого, высокого пламени лес сделался как бы кружевным, прозрачным, мне стали явственно видны руины дома, поблескивающие в достигающих его замшелых стен всполохах огня кроваво-красными изломами, ярко выделяющимися на зелёном, заплесневелом фоне остова здания.

Будто заворожённый двинулся я, продираясь через сплетшиеся между собой ветвями деревья, высокую траву и кустарник, к этому возникшему из ничего видению. Странные образы стали возникать один за другим в моей голове, выстраиваясь постепенно в нечто оформленное. Мне припомнились прочитанные на чердаке у Пелагеи старинные письма, отрывки текста из церковной книги, события, события, будоражившие эту местность и население несколько веков назад. Показалось даже, что я догадываюсь, кто упоминался в тех письменах, как хозяин этой земли, где он жил, где был его дом, его усадьба, где жили его крепостные крестьяне.

Мысли мои, ослеплённые и испуганные внезапным открытием, сбились в кучу, потом разбежались, и вовсе неожиданно собрались в некоторую конструкцию, прочно севшую на известные мне факты.

Вокруг было светло почти как днём. Однако причудливые тени сучковатых ветвей, прыгающие по замшелым стенам, делали всё это ещё более призрачным, чем если бы одна лишь Луна изливала сюда с небес свой серебристый, загадочный свет. Казалось, что сами камни дышат и шевелятся, как чешуи огромного чудовища. Жутко было решиться хотя бы даже дотронуться до стен полуразвалившегося здания, остатки которого свидетельствовали о приверженности его давно канувшего в небытиё хозяина готическому стилю, однако я всё же заставил себя сделать это.

Пальцы легли на холодные, шершавые камни, влажные от первой росы. Теперь уже чудилось, что из зияющих чёрных провалов окон вот-вот выскочит кто-то или что-то, для которого и устраивал я всё это жуткое действо, но проходили минуты, а окружающую тишину нарушали лишь мои шаги по обломкам кирпичей и щебня в траве под ногами. Так и тянуло залезть внутрь здания, но что-то останавливало меня. Во-первых, вряд ли что-нибудь интересное, способное возбудить моё удивление, осталось там, ведь эти места наверняка вдоль и поперёк излазили деревенские мальчишки, а во-вторых, даже если бы что-нибудь стоящее там всё же и осталось, то уже давно сгнило от сырости и беспощадного времени. К тому же не смотря на то, что в сотне метров ярко полыхал огромный костёр, в доме оставалось темно, и лучи от пламени не проникали внутрь через проломы, провалы и слепые ниши окон в стенах.

Я обогнул дом кругом. По сторону стояла кромешная темень, но тем не менее было заметно, что довольно большое пространство почти напрочь лишено растительности, а на дальнем краю его у стены уже настоящего леса, на котором танцевали тени от шпилей и крыши дома, виднеется продолговатое, приземистое строение, так же полуразрушенное и переливающееся синими огоньками, будто бы светлячки, роем скопившиеся там, перемещались по его останкам.

Влекомый любопытством я пошёл туда и увидел нечто напоминавшее стойло или конюшню. «Быть может отсюда огромный волк, как ягнят таскал здоровых лошадей», — подумал я, припоминая отрывки из дневника неизвестного врача, и передёрнулся весь от нахлынувшей на меня холодной дрожи.

Дальнейшее присутствие здесь делалось всё более тягостным для меня, и я поспешил обратно на кладбище, где ещё горел, правда уже не так ярко и сильно, большой дуб, хотя и там особого уюта и безопасности почему-то не ощущалось, особенно теперь, когда за спиной я ощущал холодное дыхание мёртвой усадьбы, наполненной, казалось бы, жуткими тенями прошлого, словно зацепившегося за её останки и не желающего убираться.

Дуб догорал, рассыпавшись на несколько ярко-красных глыб, осыпающихся раскалёнными искрами на землю. Одна из них лежала на могиле, где мне надо было поставить виселицу. Туда ещё невозможно было подойти от пышущего жаром огромного угля. Я не знал, сколько времени у меня осталось, но волновался от того, что всё складывалось так скверно. К тому же теперь меня буквально пробирало холодом от одной только мысли, что при мне нет самого главного оружия и защиты: серебряного креста и серебряных пуль. Всё это было теперь у Варвары.

В голову мне вдруг пришла нелепая мысль, что если бы сейчас я сходил к Варваре и очень хорошо попросил бы её отдать мне крест и пули, сославшись при этом на Ивана Лапшу, то она отдала бы мне их, потому что что-то человеческое должно было в ней ещё остаться. По мере того, как я размышлял над ней, подпираемый безвыходностью положения, она казалась всё более реальной и правдоподобной, и вскоре даже мне удивительно стало, как это раньше я не догадался поступить именно так. «Не съест же меня, в конце концов, Варвара», — рассуждал я, обалдев от непрерывного состояния страха, в котором пребывал ещё с того времени, как только вступил на кладбищенскую землю, но не отдавал себе в этом отчёта.

Чувство опасности притупилось у меня настолько, что я просто присел на землю, прислонившись спиной к тонкому стволу дерева, чувствуя, как греют кожу лица рдеющие остатки ствола дуба, объятые синими огоньками, вырывающимися из раскаленных недр держащих ещё форму ствола углей, и принялся лениво и неспешно размышлять идти ли мне к Варваре или сначала дождаться, когда можно будет поставить виселицу и вздёрнуть на ней чёрного как смоль кота. Всё остальное, доселе ещё беспокоившее меня, отступило куда-то во мрак окружающего мира, не спряталось там, чтобы вернуться затем со всей своей беспощадностью неизбежности, а ушло навсегда, словно бы оставило гнусные свои попытки и домогательства моей судьбы.

Сидел я так долго, пока вдруг истошные вопли кота, снова вдруг начавшего орать и трепыхаться в мешке, не вернули меня к реальности. Я понял, что едва не заснул за тихими раздумьями, согретый теплом догорающего дуба, и, поёжившись от сознания всей жути того, что могло бы потом случиться, тряхнул головой и поднялся, твёрдо решив действовать.

Угли, рассыпавшиеся по земле, едва горели теперь, и тьма подступила почти вплотную, заставив меня обеспокоиться и заторопиться. С трудом нашёлся в высокой траве топор. В сгустившемся мраке, почти наугад отёсывая, связывая и скрепляя жерди между собой, я то и дело оглядывался по сторонам, оборачивался то вправо, то влево, опасаясь со всей серьёзностью и сознанием опасности, как бы кто-нибудь неизвестный мне не приблизился из этой темноты слишком близко и не напал на меня исподтишка. И то, что ничто не предвещало плохого, что ночь была довольно тёплой для этой поры, такой же осязаемой, невозмутимой, спокойной, как и всегда, что мир вокруг не издавал звуков испуга и бегства, не был объят ужасом надвигающегося кошмара, всё это будило во мне всё более растущее беспокойство. Казалось, что сама Природа заодно с теми, против кого мне предстояло бороться, что она сговорилась с ними, вступила в зловещий альянс, и теперь пытается обмануть меня, усыпить мою бдительность своим спокойствием и невозмутимостью. И самым страшным было то, что ей это неплохо удавалось. Ведь она была кругом меня, она владела и той землёй, на которой я стоял, и той темнотой, что спустилась с небес, и теми деревьями и травой, которые окружали меня, цеплялись за меня своими ветками, лезли в глаза, царапали, мешали переставлять ноги.

Угли перестали давать свет. Они ещё были видны в темноте багрово-красным Млечным путём, простёршимся перед ногами, вспыхивали ярко, стоило на них наступить и раздавить, но всё же выдохлись и вот-вот должны были угаснуть вовсе. Однако виселица, как бы плоха и непрочна она ни была, всё же лежала передо мной, и оставалось только вкопать её в невысокий могильный холм, ещё дымящийся под остатками кострища.

Я разбросал топором угольки, освободив пятачок посреди холмика, и принялся рубить тёплую, горячую даже землю. Вскоре образовалась ямка, но её ещё было недостаточно для того, чтобы надёжно и прочно поставить орудие казни. Кот меж тем бесился в мешке всё сильнее и больше. Его истошные вопли, разносившиеся на всё кладбище, становились всё более угрожающими, и я уже не на шутку опасался, как бы не вышло всё наоборот, и мне самому не пришлось разделить участь, приготовленную этому животному. Казалось, что кот зовёт кого-то на помощь, предчувствуя свою смерть, и ему должны прийти на помощь, а мне тогда не поздоровиться.

Я гнал от себя эти жуткие, бредовые фантазии, но они не хотели покидать мой ум. Конечно же, я пришёл сюда не на прогулку. Но где-то в глубине души теплилась, жила ещё надежда, что всё обойдётся сегодня уже теми страхами, которых я натерпелся, что их будет достаточно. И, повесив кота в эту ночь полнолуния на кладбище, я с сознанием выполненного долга, уставший и переживший всё, отправлюсь спать к бабке «Пантелеихе».

Наконец-то, утрамбовав ногой землю вокруг вертикальной стойки, я закончил приготовления и, прихватив кота через мешок одной рукой, другой попытался достать его, но озверевшее от ужаса и томления животное расцарапало мою ладонь в кровь.

Словно обожжённую отдёрнул я свою кисть. В моей голове уже промелькнула мысль, не повесить ли его прямо в мешке, тем более, что я не замечал за собой садистских наклонностей и вовсе не собирался наблюдать предсмертные конвульсии жертвы, а просто исполнял свой долг, как вдруг, совершив неимоверное по силе и ловкости движение, кот вырвался вслед за моей рукой в образовавшееся в мешке отверстие, выскользнув из моих пальцев. Его чёрная лоснящаяся пепельно-серебристым отсветом яркого лунного света спина мелькнула перед моими глазами, и я только успел схватить его за заднюю лапу.

Кошачье тело прогнулось дугой, и его зубы и когти впились в мою и без того израненную руку, однако, растерявшись, я таки не бросил мешок, а боролся с ним лишь тем, что старался не разжать пальцы, не смотря на дикую боль. Устав, животное повисло снова вниз головой. В лунном свете мне хорошо была видна его необычайно длинная тушка, безвольно крутившаяся несколько секунд на своей лапке вправо и влево. Но вскоре, не успел я ещё сообразить, что надо перехватить кота другой рукой, он набравшись снова сил, опять изогнулся, вцепившись в ухватившие его за конечность пальцы.

Будто ошалелый наблюдал я за его попытками освободиться, и происходящее казалось мне чем-то отвлечённым, в голове моей крутились какие-то посторонние мысли. Мне вдруг подумалось, что я голоден, и тут же будто молнией секануло. Я вспомнил, что забыл про чеснок, совсем упустил это из головы, и в это самое мгновение, когда эта догадка испугала меня, мир вокруг вдруг перевернулся и, звонко хрустнув, разлетелся на куски, как хрупкое хрустальное зеркало. В его рассыпающихся осколках немота и недвижимость ночи показались лишь коварной маской, за которой спряталось, изготовившись наверняка изловить добычу, нечто ужасное и сильное в своей беспощадной откровенности плотоядного презрения к моей жизни и жизни прочего сущего.

Где-то рядом, испугав тишину, закауркал, запел, загорлопанил сыч, ему вторил тут же другой, потом третий, четвёртый, будто собравшиеся вокруг кладбища в засаде и теперь дружно собирающиеся загнать дичь, и словно по сигналу, после этого многоголосого клича, земля под ногами заходила ходуном.

Мне вдруг показалось, что я стою на огромном блине, который собираются перевернуть другой стороной, и тут же повалился навзничь, не удержав равновесия. Так бывает с подвыпившим мужиком, который не может понять, то ли змея не держит его и брыкается под ногами, то ли он сам не может сохранить вертикальное положение. Только тот первым делом думает: «Неужели землетрясение?», а в моей голове пронеслось: «Неужели я пьян?»

Кот грёб тремя свободными лапами землю, стараясь удрать и бросая её комья мне в лицо, но я не отпускал его, как вдруг под моим животом земля вспучилась, точно вскипая, и на поверхность поднялся, надувшись и собираясь лопнуть, огромный пузырь пара. Обомлев от неожиданности и дикого страха, я дернул руку к себе так, что в пальцах слабая косточка кошачьей лапки хрустнула. Кот дико взвыл и вонзился зубами и когтями в мою кисть с такой бешенной яростью, что рука моя невольно разжалась.

Животное стремглав скрылось во мраке, но мне уже было не до погони. Творящееся вокруг оставило в освободившейся сразу от всех мыслей голове лишь одну пульсирующую с быстротой взбесившегося сердца: «Началось!»

Что-то упало на меня сверху, и я догадался, что это вывороченная из земли осиновя виселица, сомнений, что мне ничего не показалось, а всё происходит на самом деле, больше не оставалось. Я вскочил на пол, и тут же жуткая картина заставившая остыть кровь в жилах, предстала передо мной в лунном свете.

Кладбищенская земля кипела и пучилась, но вместо пара из недр её наружу показывались странные существа. Кругом стоял стон, исходивший непонятно откуда. Существа, ярко отсвечивающие белым, точно фосфорисцирующие в лунном свете, очень напоминали людей. Их становилось всё больше, и эта картина заворожила меня своим леденящим действом. Я откзывался верить глазам и даже пытался протереть их, но ничто не пропадало.

Найдя в себе силы наконец-то сьросить тяжёлые оковы оцепенения, я обернулся, чтобы нащупать давно приготовленный осиновый кол, лежавший где-то рядом, — единственное оружие из всего, которое было бы теперь необходимо, и увидел, что могила, на которой ещё минуту назад стояла виселица, разворочена, и из неё вылез огромный призрак, направляющийся теперь ко мне с алчно протянутыми руками. Это был человек, вернее, труп человека, однако хорошо сохранившийся и выглядящий, как живой, но от этого мне не стало менее страшно, и в душе уже не было ничего, кроме ужаса, да едва теплящейся мысли о том, что спастись можно, лишь преодолев страх и хоть как-то защищаясь.

Инстинктивно отступив, я запнулся обо что-то и, наклонившись, ощупал поверхность отёсанного осинового кола, поднял его и взял наперевес, набираясь духу, чтобы защищаться.

Фосфорисцирующие тени вампиров потянулись в мою сторону со всех концов кладбища.

Явь смешалась со сном, но сновидение это было также кошмарно, как и реально, от него невозможно было отделаться.

Что было силы ударил я заостренным концом осинового кола ближайшего из упырей, почувствовав, как он мягко, едв встретив сопротивление кожи, вошёл в его тело. Раздался хлопающий звук, но его заглушил другой, похожий на вой, идущий со всех сторон.

Вампир издал протяжный стон и повалился навзничь, но другие уже были совсем близко.

Ударив ещё двух или трё, не помня себя, я бросился сломя голову, падая, растягивясь на пляшущей под ногами, ходуном хожящей земле, поднимаясь и снова пускаясь наутёк. Казалось, что меня вот-вот настигнут и хватят, но, будучи уже на дороге к Василихе, я обернулся и увидел, что вурдалаки сильно отстали. Их фосфорсцирующая толпа была ещё далеко, но они всё же преследовали меня и не собирались останасливаться.

Уже на околице деревни до меня дошло, какую беду навлекаю я на её жителей. Однако изменить что-либо было уже не в моих силах: едва я подумал об этом, остановившись на секунду, как вурдалаки показались из леса. Дальше бежать было некуда.

В доме у Вравары горел зеленоватый свет. Окна в избе Пелагеи Пантелеевны и в соседних по другую сторону улицы были темны и безжизненны. Я остановился в нерешительности у калитки во двор ведьмы, то и дело оглядываясь на приближающихся вмпиров.

Мне некогда было размышлять, я ли повинен в этом нашествии, или оно всё равно произошло бы. Нужно было что-то делать, как-то спасаться самому и, если возможно, спасать других.

Внезапно я поймал себя на мысли, что мне ни до кого нет дела, что я пытаюсь обмануть самого себя в том, что испытываю потребность защищать кого-то кроме самого себя, пытаюсь навязать себе теперь эту необходимость быть защитником.

Эта маленькя, Богом оставленная, затерявшаяся в бескрайнем мире деревушка не интересует никого, и меня в том числе. Что будет с ней, с её жителями, что тут происходило вчера, происходит сегодня и будет происходитьзавтра, есть ли она вообще на белом свете и сколько ещё просуществует, — никогда не интересоваломеня также, как и судьба десятков тысяч ей подобных деревенек и поселений. И эти ужасы, в которые как в грязную лужу, вляпался я сегодня, — это лишь частности, происходящие только здесь и нигде больше. Быть может, где-то происходят события и ещё более жуткие, но и они лишь частности той местности, в которой проистекают, как грязное, жирное пятно на одежде, которая в других местах чиста и суха, и живущие там люди никогда не заинтересуютмя, не примут близко к сердцу то, что совершается некасательно их, где-то в незнакомом далеке, которое никогда по настоящему для них не существовало и не будет существовать, и которое для них однозначно понятию «нигде».

Быть может, сейчас вампиры снесут этот населённый людьми маленький, уединённый, обособленный мирок, сотрут его с лица земли, оставив за собой лишь мёртвые, никому не нужные дома, скот и живность без хозяев. Ну и что? Кого это интересует? Кто будет дознаваться, докапываться, отчего и почему, как случилась эта катастрофа, что тут вообще произошло?! И я, если не успею сейчас убежать, скрыться, спастись от этого кошмара, в причинах которого не разбираюсь и не имею к ним никакого отношения, буду унесён вместе с ним в бездну прошлого.

Животное чувство страха, просыпающееся в момент смертельной опасности, знакомое мне уже и раньше, овладело мной, потому что, пока я мешкал, неизвестно зачем остановившись у калитки во двор Варвары, вурдалаки приблизились на расстояние нескольких шагов, и в следующую минуту уже наслаждались бы моей кровью.

Я обернулся к калитке. В окнах дома ведьмы тлели зелёные всполохи. «Из огня да в полымя!» — подумал я про себя, чувствуя, как в смертельной тоске и безысходности больно сжимается сердце, превращаясь в упругий комок размером с грецкий орех.

Распахнув калитку, я бросился к дому. Кто-то ухватил меня сзади за одежду. Ткань рубашки затрещала, и мне удалось вырваться.

«Интересно, что чувствует муха, попадая в липкие сети паука?» — пронеслось в голове в ту самую секунду, как тело моё с грохотом натолкнулось на крепкую, дубовую дверь, слетевшую от сильного удара с петель и грохнувшись вместе со мной в тёмном коридоре. Гул падения разнёсся так, будто бы я ворвался не в деревянные сени избы, а в каменную пещеру грота.

Острая боль от ушибов разнеслась по всему телу. В глазах померкло, хотя вокруг и без того, как показалось, было темно.

«Ну, вот и попался», — подумал я как-то неожиданно равнодушно и провалился в небытиё.

Глава 29.

Девушка смотрела на меня внимательным, немигающим взглядом, и я долго не мог сообразить, где я нахожусь, и что от меня хотят.

-Там с бабушкой плохо, — произнесла она.

-С какой бабушкой? — Я не мог ничего понять.

-С соседкой моей. Её что-то трясёт всю.

-Где это?

-Там, — девушка повела меня за собой, оборачиваясь то и дело и разговаривая на ходу. — Она нормальная была вроде бы, а потом вдруг как упадёт, как задёргается. Глаза закатились, одни белки видны, руки скрючило, дыхание какое-то прерывистое, временами кажется, что его совсем нет. а потом… Я так перепугалась.

Мы оказались в купе, где на нижней полке предо мной открылась неприглядная картина. Старуха, старая, сморщенная, темнокожая, похожая на печёное яблоко, с прядями серебристо-седых волос, выбившимися из-под цветастой косынки, лежала, опрокинувшись на спину. И не лежала даже, а подпрыгивала на ней. Признаков сознания не наблюдалось. Глаза, в самом деле, зашли в подлобье. Старуху било крупной дрожью, изо рта шла жёлтая пена, и когда она вдруг глубоко вздыхала, что случалось не чаще, чем раз-два в минуту, то пенящуюся массу втягивало в лёгкие.

Зрелище вызывало у меня брезгливое отвращение, родившееся от одной только мысли, что к ней надо будет приближаться, но, переборов его не без труда. Я наклонился к старой женщине, навстречу летящим от неё во все стороны брызгам слюны и зловонию, схватил её за костлявые руки, повернул на бок. Отчего пена сразу же тягучими, крупными ошлёпинами стала падать на пол.

-Что с ней такое? — Девушка присела со мной рядом, не обращая никакого внимания на омерзительность происходящего.

-Не знаю, я ж не медик, — ответил я. — Возможно, это приступ эпилепсии или ещё какой-нибудь дряни в этом роде.

Челюсти старухи вдруг с лязгом захлопнулись, и я стал припоминать. Что слышал о подобном, и как надо действовать.

-Дай какую-нибудь палку, зонтик или ещё что-нибудь подобное. Ей надо разжать рот и вложить туда что-нибудь твёрдое, чтобы она не смогла его перекусить. Иначе она задохнётся.

Девушка засуетилась, бросившись к своим вещам, но время было упущено, и это грозило тем, что старая женщина могла вот-вот задохнуться. Нужно было срочно что-то предпринимать. Я наконец-то вспомнил, что в таком состоянии язык западает в носоглотку и закрывает пути воздуху в лёгкие. Быстро и резко я повернул старушку на себя, лицом вниз, и тяжёлая пена полилась на пол, но этого было явно недостаточно.

Девушка, наконец, что-то отыскала и сунула мне в руку. Не знаю. Как это получилось, но мне всё-таки удалось разжать рот бабули и сунуть между зубов полученный предмет.

Прошло довольно много времени, прежде чем приступ отпустил старую женщину, и борьба с её недугом благополучно завершилась. Теперь она лежала ещё бледная, но уже живая, открывшая глаза и уставившаяся ими на меня, как на пришельца из другого мира.

-Это со мной случается, — слабый, надтреснутый голос её прозвучал виновато. Она словно бы просила извинения за произошедшее с ней.

-Да ничего, — я попытался тоном своего голоса дать понять, что нисколько не затрудняюсь подобным и уж тем более не собираюсь обвинять её в чём-либо.

-А вы вместе с нами едете? — Поинтересовалась старушка.

-Конечно, а как же я здесь оказался?

Бабушка замолчала, а потом вдруг ни с того, ни с сего сказала:

-Дай мне свою руку. Я по твоим глазам вижу, что у тебя интересная судьба.

Такой переход несколько смутил меня, но я всё-таки протянул ей раскрытую ладонь.

Лицо старушки стало меняться. Тени удивления, испуга, любопытства стали проноситься по нему, сменяя друг друга то быстро, то несколько медленнее. В конце концов, видимо, ужас всё-таки победил все остальные проявления её души, и я услышал:

-Паренёк, страшная у тебя рука, — она заводила пальцем по ладони. — Слава тебя скоро ждёт. Большая слава. Но слава та будет чёрная… а вот эта звезда означает, что помогать тебе будут для славы силы большие. Это будут даже не люди… Хм, странно, я такой руки ни у кого не видела. Ага, а вот это знак самого Сатаны. И от него дорога на Марс лежит. Он тебе будет помогать. Наследство ты уже получил или получишь в самое ближайшее время, но тут же потеряешь его… И богатство обретёшь, и весь мир будет перед тобой, но затем пропасть… Ой, парень, сколько живу — такой руки не видела! Гря будет много и тебе, и от тебя многим людям! И смерти захочешь — не получишь: чёрное помешает и поведёт к себе, и женит на своей. Вот звезда, вот четыре креста на Юпитере, от линия в палец, на Луну и к знаку Сатаны. И сердце твоё разбито будет, и многие люди от тебя погибнут… Нет, парень, не могу больше говорить: страшно на твою руку смотреть. Иди, иди отсюда…

-Зачем же ты взялась гадать, бабушка?! — Изумился я.

Старая женщина ничего не отвечала, и я, поджав неизвестно чего, вышел из купе в коридор, даже не найдя сил попрощаться.

В одиночестве оставаться пришлось недолго. Девушка последовала за мной и встала рядом у окна, пытаясь заглянуть мне в лицо.

-Не обижайся на неё, — сказала она. — Разве можно обижаться на старого человека? Спасибо, вообще-то, что помог ей, я не знаю даже, чтобы делала, если бы ты не помог.

-Что бы делала? — Я уловил в своём голосе нотки сарказма. — Ничего. Просто присутствовала бы при кончине соседки по купе.

-Зачем ты так говоришь?! — Девушка явно обиделась.

-А что? — Меня всегда прельщали взволнованные женщины, я просто начинал любоваться ими, как разъярёнными кошками. Скрытые прелести черт лица. мимики, грациозности в осанке и в движениях проступали вдруг на поверхность из-под напускной, придуманной маски, некоего стереотипа ежедневно удобного, серенького поведения и образа, и тогда незаурядность женской натуры проявлялась во всём этом мимолётно и очаровывающее, так, что в эту самую призрачную сущность можно было безоглядно влюбиться в считанные мгновения, а потом всю жизнь недоумевать и удивляться, как это получилось, и было ли всё на самом деле, либо же только показалось, родилось, как плод собственного воображения в минуту необычного возбуждения.

Едва я увидел. Что девушка не просто мила, но прелестна и очаровательна, как вдруг за нашими спинами раздался густой бас:

-Молодые люди. Не желаете ли составить кампанию?

Я обернулся. Говоривший оказался рослым, широкой кости мужчиной, возвышавшимся надо мной на две головы. Он с непонятной, блуждающей ухмылкой взирал на нас свысока своего роста и переводил взгляд с меня на девушку и обратно.

-Какую кампанию? Выпить что ли?

-Конечно, дорогой, выпить, — похлопал меня по плечу здоровенный мужчина. — Выпить, посидеть, поговорить. Это ведь так приятно, особенно в дороге, когда скучно и нечего делать.

Девушка, гневу которой не представилось возможности выплеснуться наружу, тут же демонстративно удалилась, поджав губы.

-О, а куда это твоя подруга чесанула? — Удивился мужчина, когда дверь в купе захлопнулась перед его носом.

-Да, это не моя подруга вовсе, — оправдался я. — Так, поболтали просто.

-А-а! ты смотри какая! — Покачал головой мой новый собеседник, продолжая смотреть на дверь, будто пронзая её насквозь своим взглядом, и так же загадочно и неопределённо улыбаться.

-Ладно. Пойдём, я тебя угощу.

Он коснулся ладонью моего плеча, предлагая проследовать с ним, но возмущённый таким обращением, я попытался сопротивляться, натужившись изо всех сил, в результате чего только опозорился, издав звук. Которого так стыдятся и избегают в любом обществе, и который люди любого возраста и воспитания встречают неприязнью, недоумением и презрением.

-Это ты пукаешь? –Поинтересовался верзила, без всякого напряжения и усилия двигая меня в нужном ему направлении. –Не напрягайся, мальчик, со мной не надо спорить. Я ведь тебя намного старше и сильнее. К тому же, я ведь не сделаю тебе ничего плохого.

Осознав, что сопротивление действительно бесполезно и даже комично при взгляде со стороны, я расслабился и зашагал, направляемый сильной, большой и уверенной рукой. Мы дошли до последнего купе, зашли в него и оказались в кампании девочки-подростка. Может быть, она была и постарше, чем выглядела на самом деле, но короткая стрижка «под мальчика» придавала ей лёгкости, сбрасывала в возрасте и добавляла легкомысленности всему её облику. Она курила длинную сигарету, в купе пахло ментолом. На столе стояла закуска, откупоренная пузатая бутылка «Наполеона» с яркой, привораживающей голодный взгляд этикеткой, четыре стакана. Огромная плитка шоколада, наломанная небрежными кусками, раскиданными по обёртке из фольги, невольно заставила обратить на себя внимание. «Здесь едет не простой человек, — промелькнуло у меня в голове при виде всего этого изобилия и от ощущения приятно сладковатого запаха дорогих сигарет, которые стриженной девчонке были явно не по карману и наверняка служили угощением от хозяина всего этого гастрономического богатства, от которого просто глаза разбегались. — В самом деле, а почему бы и не посидеть и не выпить хорошего коньяка, не закусить его шоколадом. Тем более, кампания, в самом деле, не грозит буйством и непредвиденными осложнениями».

-Присаживайся! — Скомандовал мне здоровяк и обратился к девушке-подростку. — Вот, нашёл нам кавалера… А дамочка с ним была, так уж больно гонористая. Ушла.

-Да не со мной она была! Сама по себе! — Снова стал оправдываться я, опасаясь теперь уже, как бы меня не попросили вон. Кажется, эта хрупкая, тщедушная девчонка имела на здоровяка большое влияние, раз он перед ней так оправдывался. Теперь вдруг мне очень захотелось коньяка и шоколада, а заодно и дорогих ментоловых сигарет. Я вдруг ощутил себя на положении проститутки, продавшейся за обед, но попытался прогнать от себя нехорошие, неприятные мысли.

-Ну, ладно, ладно, — не оправдывайся, — будто бы войдя в моё положение, произнёс здоровяк, сам тем временем разливая в фужеры коньяк. — Всё нормально, всё понятно. Главное, что есть три человека, потому что это уже кампания, в которой можно хорошо посидеть. Правда, Анюта?

Анюта, эта девочка-подросток с короткой стрижкой, кивнула в знак согласия головой и улыбнулась так же загадочно и сдержанно, как делал это верзила, отчего мне подумалось вдруг, что это отец и дочка: на висках у рослого дядьки пробивалась густая седина, и разница возраста позволяла сделать такое предположение.

-Ну, что, за знакомство? — Спросил здоровяк. А потом сам же ответил (Анюта всё также загадочно-сдержанно полуулыбалась, неотрывно глядя на своего «папу», точно прилипнув к нему глазами и не замечая меня, точно бы здесь никого кроме них двоих и не было). — За знакомство.

Мы чокнулись, пропустили по первой порции, и я ощутил, как приятно отличается «Наполеон» от водки. Это был не какой-нибудь там «клоповник» из тех, что встречались в наших магазинах. Это был чудесный напиток.

Шоколад, также «из-за бугра», жирный, но ломкий и хрустящий с приятным потрескиванием орехами на зубах, дополнил моё впечатление. Я подумал, что всю жизнь, если бы это было возможно, только и пил «Наполеон», закусывая его хорошим шоколадом.

Мужчина налил по второй рюмке, затем по третьей.

-Ну что, Анюта, как тебе гость?

-Ничего, — согласилась девица, даже не глянув в мою сторону.

-И мне тоже ничего, — согласился мужчина, а потом поинтересовался, тронув меня за плечо. –А ты куда направляешься, молодой человек? В гости к кому, аль забыл чего в Сибири?

-Да не, я не в Сибирь еду. Я дальше, в Забайкалье.

-У, а чего?

-Служить еду.

-После училища, что ли?

-Ага.

Мужик покачал головой:

-Ну что же ты, не мог куда получше поехать?

-Не знаю, — пожал я плечами. — Так получилось. Кто я такой, чтобы выбирать?

-как кто? Человек. Человек!.. Как говорил классик, человек — это звучит гордо.

-Не знаю. У меня не получилось поехать туда, куда мне хотелось бы…

-А куда тебе хотелось бы поехать?

-Не знаю, — мне стало неловко и неуютно от всех этих расспросов. — Наверное, никуда.

-Ну-у, так, брат, и пропасть недолго.

-А я итак уже пропал…

Мне захотелось вдруг плакать и было бы не стыдно разрыдаться прямо сейчас, здесь, но слёзы сами не хотели идти из глаз и, подкатившись к горлу, застряли в нём свербящим, раздирающим стенки комком.

-Ну, что ж ты так? Не надо. Пока человек жив. Он ещё не пропал. Всё можно исправить, — мужик похлопал меня по плечу. — Было время, я в твоём возрасте был тогда, тоже казалось, что весь мир из-под ног уходит. Но теперь-то я стою на ногах твёрдо, аж по колено в землю ушёл, ничем меня не сдвинешь. Правда, Анюта?

Девчонка закивала головой в знак согласия. Она по-прежнему не смотрела в мою сторону, будто бы в купе их было их было только двое.

Мы допили коньяк, шоколад был уже съеден, и в ход пошёл балык, нарезанный тонкими ломтиками, сухая колбаса и голландский сыр.

-Ты думаешь, откуда всё это? — Спросил меня мужчина. — С собой везу, да? Э-э, ха-ха, как бы не так.

Он достал из кармана маленькую книжечку в красном твёрдом переплёте, похожую на членский билет или пропуск и, показывая её мне назидательно произнёс:

-Вот, вот эта корочка делает чудеса. Всё, что ты здесь видишь из нашего захолустного вагона-ресторана, где кроме заплесневевшего кефира, кислого яблочного сока, чёрствых булочек, да протухшей курицы на прилавке ничего нет. И стоит это всё так дёшево, что за эти деньги ты себе и тарелки супа не купишь, — он обратился к своей спутнице. — Анюта, пойди, возьми нам ещё чего-нибудь.

Он передал ей «корочки», и девчонка нехотя, вздохнув, пордвинулась от стола, встала и вышла.

-Ну, вот, — будто с облегчением произнёс мужчина. — Хоть поговорить можно по душам.

Мне показалось, что он навалился на меня, приблизившись больше, чем то следовало бы сделать во время беседы.

-Парень, как ты меня находишь?

Я просто опешил, первые секунды вообще не соображая, что происходит.

-Ну, что ты молчишь? Я ж тебя спрашиваю, как я тебе?

-Ничего, — происходящее мало походило на привычную реальность.

-Ты мне тоже нравишься, парень! — он придвинулся ближе и обнял меня своими огромными ручищами, отчего я показался вдруг самому себе ягнёнком, попавшим в лапы к волку.

-Постойте, постойте! Что вы хотите? — Но до меня дошло вдруг и без лишних объяснений, с кем я имею дело. Моя душа испытала те переживания, которые, видимо, испытывает девственница при первой попытке овладеть ею. Неприятный холодок в нижней части живота, отвращение к происходящему, ужас перед свершаемым вроде бы и не насилием, но, тем не менее, действием, противоречащим моей воле, желание сопротивляться, бить наглеца по морде, вырваться и убежать, но вместе с тем и неловкость, непонятная скованность движений и побуждений, спутанных точно липкой, тягучей паутиной, а также осознанность превосходства в силе и весе нападающего — всё это смешалось в один неприятный комок, заполнивший всю мою душу холодящей слизью, будто бы в неё поместили огромную медузу, только что вынутую из моря.

Мужчина ничего не отвечал и только тяжело сопел, пытаясь целовать меня в лицо и в шею. Я, как мог, уворачивался, однако его крепкие объятия мешали и стесняли мои движения. Он повалил меня на полку, закрыл дверь и той же рукой полез вниз. Я ощутил, как с меня сползают спортивные штаны, и уже в следующую минуту они упали в проход между полок.

Мне было противно, омерзительно, гадко. Ёще никогда в жизни мне не приходилось выступать в роли сексуальной жертвы, и вот теперь вдруг нежданно-негаданно я ею оказался, перемахнув уже за второй десяток лет. Можно было предвидеть что угодно в своей жизни, но только не это.

Холодные толстые пальцы мяли мои половые органы, желая, видимо, привести их в возбуждение, но от этого не было никакого результата. Я уже не мог сопротивляться поцелуям в шею и в щёки, придавленный, как цыплёнок, но когда верзила попытался поцеловать меня в губы, меня прошибло точно холодной стрелой, тело моё изогнулось, как сжатая пружина, и мне едва не удалось сбросить с себя наседавшего мужика.

-Это же изнасилование! — Выдохнул я, едва стало немного посвободнее и удалось вздохнуть в полсилы. Мужчина тем временем скинул и свои штаны и прикоснулся своим пахом к моему, отчего чувство омерзения толь ко усилилось, е два я почувствовал что-то чужое и мягкое, обволакивающее, быть может такое же, как у меня, но тем не менее неприятное и отвратительное. Однако органы его также не были возбуждены.

-Что вы делаете, прекратите! — Снова произнёс я , как только это удалось сделать.

Навалившийся на меня отстранился, от чего могло показаться, что он одумался, но едва я приподнялся на локтях, как увидел перед собой его огромный зад, под которым болталось мужское хозяйство, поросшее кустисто торчащими чёрными вьющимися волосами.

-Вдуй мне в зад, пожалуйста, — попросил он, глядя на меня через плечо.

Я невольно поморщился от его слов. Отвращение так и не покинуло меня, но благоразумие не позволило мне взорваться:

-Не могу, — ответил я как можно спокойнее. — Посмотри.

Он глянул на мои безжизненные органы и переменился в лице. Страсть сошла с него, сменившись болезненной гримасой.

-Я никогда таким не занимался. Не надо лезть к кому попало, можно и обломаться, как сейчас, — теперь уже преимущество было на моей стороне. Это чувствовалось по всему, но хуже было бы, если бы он был активным мужланом.

Поняв, что ждать нечего, мужик стал одеваться. Мне было неловко от всего случившегося. Он молчал, и я, одеваясь, старался не смотреть на него, опустив глаза и сделав вид, что полностью сосредоточился на этом занятии.

-Ладно, ты извини меня, парень. Ты мне понравился, и я думал…

Мужик замолчал и махнул рукой.

-Я же говорю, что с таким никогда не сталкивался, да и не хочу сталкиваться, — я попытался оградить себя от возможного повторения домогательств и одновременно оправдаться, извиниться перед ним за свою неспособность доставить ему удовольствие, словно бы обязан был и не смог это сделать.

«Как же, однако, странно устроен человек, — подумал я. — Его только что силой пытались принудить к сближению, а он в душе всё ещё пытается оправдать самого себя, почему этого не произошло».

-Ладно, будем считать, что ничего не было, — заключил мужчина, полез в карман, достал пачку дорогих импортных сигарет, которые редко у кого можно было увидеть, и предложил мне закурить.

От таких сигарет трудно было отказаться, и я с удовольствием задымил вместе с «насильником», втягивая терпкий, со сладковато-приторным привкусом, острый, но вместе с тем не жгучий, приятно-мягкий, лишь слегка покалывающий дым.

-Сигаретки, между прочим, тоже из вагона-ресторана.

Я не удержался, чтобы не поднять в изумлении брови.

-Ты хоть знаешь, где я работаю и кто такой? — Не без бахвальства поинтересовался он у меня.

Я отрицательно замотал головой.

-То-то же. А про «чёрных аистов» слышал?

-Нет.

-А про спецназ?

-Нет… Вообще-то, что-то доводилось такое слышать.

-Вообще-то, что-то такое! — Передразнил меня мужик. — Запомни, спецназ — это сила. Спецназ — это подразделения специального назначения. Я уже двадцать лет в спецназе. Я брал дворец в Кабуле в семьдесят девятом, я в Афганистане от звонка до звонка просвистел. Я «духов» столько передушил, перестрелял, перерезал своими руками, что тебе и не снилось: целый полк из этих мертвецов можно было бы набрать. Нас «чёрными аистами» называли в Афгане. Мы и караваны брали, и в рейды ходили, бывало, до самой границы с Пакистаном заползали. Я лично в сотнях восьми операций участвовал, в самое логово к духам забирались, в их гнездовья. Нас с вертушек на базы бросали, и мы там не оставляли камня на камне, стирали всё в порошок, сжигали до тла. Эх, да что там говорить! Это тебе всё как филькину грамоту объяснять… Да и после Афгана дел хватало. Наши части вместе с «альфой» такой кардебалет устроили всем этим ублюдкам, демократам там всяким вонючим, другим выродкам, что и чертям в аду тошно стало… И сейчас я вот на задание еду. Правда, это, конечно, секрет, но я тебе ничего такого и не выдаю. Так что, парень, спецназ — это сила. Знаешь, как человеку шею легко свернуть? Не знаешь. А ведь это просто! Она у него как у цыплёнка хрупкая. Я одной рукой беру и любому шею сворачиваю, когда прикажут, или если надо будет, — он изобразил движение, которым собирался сворачивать шеи, и лицо у него перекосило от злобы. Мне вновь сделалось жутко, потому что я почувствовал себя беззащитным кроликом, помещённым в клетку к удаву.

В двери кто-то попытался войти.

-Открой замок! — Попросил мужик.

Это была Анюта.

-Ну ты ту всё или ещё нет? — спросила она у мужика.

Он промолчал, скривив губы, потом протянул руку:

-Корочку.

-Ах, да! Сейчас, сейчас! — В руках у Анюты была пластмассовая корзина, ломившаяся от содержимого. Она полезла в неё рукой. Я её на дно положила.

На столе появились бутылки: коньяк, вино, водка. Затем последовала закуска: консервированные крабы, пластмассовая коробка с финиками, сыр. Несколько плиток шоколада, яркие упаковки с закордонными конфетами. Когда корзина была уже пуста, девчонка извлекла из неё красную корочку и передала её своему спутнику, который на этот раз не стал ею хвастаться, а сразу спрятал в карман.

-Ладно, продолжим, — предложил мне мужчина.

-Вы открывайте тут всё, а я сейчас приду, — сказала Анюта. Теперь, выходя из купе, она бросила на меня непонятного значения взгляд, при этом ухмыльнувшись. Не знаю почему, но это задело меня до глубины души.

-Вы что, сожительствуете с ней, что ли? — Мне хотелось излить свою обиду, и потому я спросил без обиняков.

-Это моя жена, — спокойно ответил мужчина, устраиваясь у стола поудобнее, задрав ноги и сев по-турецки.

-Ваша жена?! Она ведь ещё подросток.

-Да нет, почему же. Она просто так выглядит. На самом деле возраст её близиться к двадцати, — мужчина раскупорил бутылку коньяка, потом, немного помешкав, поставил её обратно на стол и потянулся за водкой. Давай-ка, по-нашенски, по-русски, чёрт побери!

Рука его, слегка дрожащая плеснула водки в стаканы, затем открыла одним движением, потянув за кольцо, банку импортной ветчины.

-Ну, за что пьём? — Спросил он и, не дождавшись ответа, сам предложил. — За молчание.

-Это ты про что? — Не понял я, но он уже, чокнувшись, пригубил стакан и опрокинул его содержимое себе в рот, сморщился, прикрыв его ладонью, потом вилкой выкромсал себе кусок ветчины.

Держать стакан в руке показалось нелепо, и я выпил тоже.

-У каждого своё хобби, — сказал мужик. — моё заключается в том, что я коллекционирую жён. Эта у меня десятая по счёту. Я держу их до тех пор, пока они не становятся взрослыми, вывожу, так сказать, их в люди, а потом ищу себе новую жену. Это, в общем-то, не составляет особого труда, тем более, что у меня положении е позволяет.

-И когда же они становятся взрослыми? — Поинтересовался я.

-Ну, это уж моё личное дело. Секрет…

-О чём это вы тут болтаете? — Поинтересовалась, войдя в купе, Анюта, она сняла с вешалки полотенце и стала вытираться.

-Да так. Можно сказать, что ни о чём. Присаживайся, коньяку попей, шоколадку скушай, — я уловил, что после наших откровений тон его обращения к Анюте стал несколько раскованнее и теплее. Теперь-то можно было почувствовать, что это не простые попутчики и соседи по купе.

-Спасибо, мне что-то не хочется, — Анюта присела у стола напротив здоровяка, и я невольно принялся оценивать, заслуживает эта, в общем-то, несимпатичная, похожая на подростка, девушка соседства со столь изысканным столом. Рассуждения мои склонили чашу весов не в её пользу. Слишком уж недоразвита, некрасива была она. Однако некоторые странности её мужа позволяли предположить, что он питает симпатию именно к таким плоскогрудым женщинам, всем своим обликом напоминающим скорее мальчиков лет четырнадцати, и, может быть, именно потому она оказалась здесь.

Ещё несколько порций коньяка, уже не казавшегося таким уж божественным напитком, стакан белого азербайджанского портвейна вконец распалили моё воображение, и я стал представлять Анюту в объятиях своего мужа, но, так как их поведение в постели представить было довольно сложно, то я поместил на его место себя, отчего почувствовал сильный прилив возбуждения, обволокший меня сладострастной пеленой фантазий. Неожиданно для себя я почувствовал необычайно сильное влечение к этой девушке-подростку, чего ни за что не предположил бы и двадцати минут назад. В ней теперь виделось нечто такое распаляющее страсть, возмущающее мужскую плоть, быть может, это была нехватка недоразвитость её женской сущности, сделавшаяся вдруг столь притягательной и зовущей к себе, а может быть, сказывалось действие гремучей смеси из коньяка, водки и портвейна. У меня вдруг промелькнула случайная, но, видимо, единственно трезвая мысль-догадка, что так вот и становятся насильниками, педофилами и соблазнителями подростков, мальчиков, едва простившихся с младенчеством.

Однако Анюта не обращала на меня внимания, по-прежнему глядя только на своего мужа. Это мало по малу приглушило мою располыхавшуюся страсть, и я даже позавидовал невольно счастливому брачному союзу, где жена, в дв раза младше своего супруга так предана и верна узам Гименея.

Мы уже непринуждённо болтали, в основном с мужчиной, которого, как наконец-то выяснилось, звали Сергеем, — он отказался представиться по отчеству, сказав, что не считает себя настолько уж старым, — обо всяких пустяках, пьяно смеялись всему, что ни попадя. Обстановка разрядилась, и я уже чувствовал себя никому не обязанным, и от этого было легко и свободно.

День близился к завершению, за окном появились первые признаки вечерних сумерек, а мы всё пили и ели, не замечая, как бежит время, и сколько пустых бутылок и мусора собралось в пластмассовой корзине под столом. Я уже испытывал простую человеческую симпатию к этим людям, не смотря на всё то, что произошло, и на то, что Анюта всё также не обращает на меня внимания и даже не смотрит в мою сторону.

Вскоре на столе не осталось ничего, кроме остатков некогда красивых и ярких банок и упаковок с едой.

-Ну, ладно, — Сергей поднялся со своего места. — Теперь моя очередь идти в ресторан.

Он проверил при себе ли у него заветная красная корочка и покинул купе.

-Ну что ты смотришь?! — Вдруг обратилась ко мне попутчица, когда мы остались с ней одни в купе.

Она потянулась к ручке двери, закрыла замок, подняла вверх планку-сторожок, чтобы та не дала в случае чего открыться двери сразу, и снова обратилась ко мне:

-Дай прикурить, солдатик!

-Не солдатик я, — офицер, — возмутился я, припоминая есть ли у меня с собой сигареты.

-Но у тебя солдатик-то есть?

-Какой солдатик? — Не понял я.

-А вот этот! — Она потянулась ко мне и положила ладонь на мои брюки, опустив её точно туда, где, едва приподнимая эластик костюма, находились мужские прелести.

Даже через ткань одежды можно было ощутить, как она была горяча, её рука, и я почувствовал, что страсть шевельнулась во мне просыпающимся зверьком.

Анюта слегка привстала, поддёрнув вверх юбку и забросив вверх её полог, оголив живот, и мне вдруг открылось, что ноги её совершенно голые, бёдра ничем не прикрыты, нет ничего, ни трусов, ни панталон.

От столь неожиданного поворота событий мне стало не по себе, всё внутри перевернулось, что-то опустилось, что-то поднялось, и я почувствовал, что всё сильнее загораюсь нечаянной, но от того лишь более жгучей страстью, располосовавшей меня на ремни, дерущей, рвущей на куски, царапающей изнутри своими острыми звериными когтями…

«Странно, как похожи муж и жена, — подумал я, уже овладевая Анютой. — Какая, впрочем, всё это гадость!.. Однако, Марина сейчас ведь где-то с Антоном! Ох, сейчас я отыграюсь!»

Страсть опутала, обволокла меня, овладела моей душой, подчинив её своим низким желаниям, и весь окружающий мир, падая со мною во грех, превратился в наваждение.

Глава 30.

Очнулся я сразу, но мне показалось, что прошла целая вечность. Никто не преследовал меня. Однако и на дворе был день. В проём входной двери, которую я вышиб, били косые лучи солнца.

«Это сон», — успокоил я себя, поднялся и пошёл по тёмному, гулкому коридору. Свернул через несколько шагов за поворот и оказался в кромешной тьме. Ни один звук, кроме гулкого эха моих шагов, не достигал моих ушей.

Впереди снова возникла закрытая дверь, на которую я наткнулся с полного хода. За ней был какой-то странный мир, будто бы залитый зелёным светом, который шёл непонятно откуда. Неба над головой не было. Его заменяло сплошное марево, сливавшееся с такой же твердью под ногами. Не было пространства, перспективы, хотя в то же время присутствовала какая-то протяжённость, однако, берущаяся словно ниоткуда и словно никуда пропадающая, будто скрывающаяся в тумане.

Под ногами тёрся песчинками друг о друга крупный, зелёный, полупрозрачный песок, не имеющий толщины, потому что, провалившись в него, стопа тут же зависала над какой-то упругой пустотой, однако скрежетание не достигало моего уха, будто бы уши были заложены ватой.

Справа и слева росли странные деревья, ветви которых, точно покрытые инеем, такие же полупрозрачные и зелёные, напоминали кораллы. Они, эти растения, были обособлены, отделены от окружающего меня зелёного тумана беспространственности, но всё-таки также не имели объёма, хотя в то же время я замечал, проходя мимо них, что кроны их меняют очертания подобно тому, как они делали бы это в пространстве.

Странные деревья обозначали некоторое подобие дороги, не имеющей ни метра протяжённости. Однако я продвигался по ней к высящемуся впереди меня, сверкающему зелёными отблесками замку или дворцу, сложенному будто бы из изумрудов. Он тоже казался точно нарисованным на некотором неопределённом удалении от меня, но по мере приближения к нему рос, хотя и оставался плоским.

Зелёный песок кончился, и я ступил на лестницу, ведущую ко входу во дворец. Каждая следующая ступенька будто бы возникала из нарисованной впереди плоскости здания и также пропадала позади меня, сливаясь в бестелесности со всем остальным, исчезающем в изумрудном мареве.

Каждая из ступеней, перила их, были точно хрустальными, если бывает зелёный хрусталь, или изумрудными, пронизанные отсветами всё вокруг окружающего света, берущегося непонятно откуда. Тот же эффект сопровождал меня и в самом замке, в его переливающихся где-то в глубине полупрозрачных и не имеющих толщины стен коридорах. Однако я не мог дотронуться до чего бы то ни было из окружающего меня. Что-то мешало мне сделать это, то ли чья-то воля, то ли моё собственное опасение, что едва я коснусь изумрудных перил или таких же, будто бы сочащихся светом стен, как они исчезнут. Даже двери, когда надо было открыть их, делали это сами.

Так бывает во сне, и я с облегчением вновь согласился, что это всё-таки странное, но, тем не менее, сновидение.

Коридоры привели меня в зелёную большую залу, высокие двери в которую отворились сами собой. У задней изумрудной стены был нарисован трон, на котором восседал некто, а слева и справа такие же плоские, как всё остальное, стояли вассалы и подданные.

Подойдя ближе к трону, я увидел огромное существо, занимавшее царственное место. Оно было похоже на дракона с непомерно большими, острыми, как иглы, рогами, проткнувшими высокий чёрный цилиндр и устремившимися под изумрудные своды залы. Зелёные, сверлящие, колючие глаза дракона пригвоздили меня на месте, и я ощутил, как сам превратился в плоскую безвольную картинку, не имеющую возможности двинуться ни в сторону, ни вперёд, ни назад. Среди стоящих по обе стороны от трона похожих на изумрудные тени вассалов виднелись Варвара и Алёна. Они молча, как и все прочие взирали на меня из зелёной безразмерности, и их неподвижность придавала им ещё большее сходство с рисунками, выполненными талантливой и старательной рукой.

-Ты снова пришёл ко мне, — раздался голос, и я понял, что это говорит существо на троне.

Оно разинуло огнедышащую пасть, единственную красную во всём этом изумрудном мире, и оглушительный хохот, похожий на гром, сотряс всё вокруг. Дракон наклонился ко мне, видимо, желая рассмотреть получше.

-Зачем пришёл? — Спросил он и ответил сам себе. — Наверное, за этим.

Из рук Алёны взял он шкатулку и когтистыми лапами извлёк оттуда пистолет и крест.

-Зачем тебе это? А-а-а, видимо, чтобы стрелять и ограждаться.

Я молчал и не мог ничего ответить.

-Ну, что ж, попробуй!

Внезапно он схватил крест, как шпагу и стал тыкать, раскатисто хохоча при этом, своих вассалов, лопающихся, как мыльные пузыри.

-Видишь, мне не жалко. Мне никого не жалко, хотя это мои слуги. У меня миллионы слуг, миллионы!

Действительно, на месте пропавших вскоре появлялись другие тени вассалов.

Вскоре ему надоело это занятие, и он, уложив в шкатулку обратно, вернул крест и пистолет в руки Алёне.

-Отдай ему, — приказал он девушке.

Алена, всё такая же плоская, не радостная и не сердитая, такая же, как все остальные, равнодушно-беспристрастная, оставаясь всё той же плоской, приблизилась ко мне и протянула шкатулку.

Я принял её, пытаясь вглядеться в её глаза и понять, что же там происходит внутри неё, под скорлупой бесчувственности и безжизненности, но взгляд ее шёл куда-то мимо, сквозь меня, и мне не удавалось проникнуть сквозь него вглубь.

-Взял — уходи, — произнесло существо на троне. — Поиграйся, но не заигрывайся. Я буду смотреть, как у тебя это получается.

Ледяной хохот, ещё более ужасный, чем прежде, расколол замок, как зеркало на тысячи изумрудных искрящихся осколков, взорвал его, и яркая зелёная вспышка ослепила меня, скрыв всё остальное. Потом она потухла, сменившись жутким мраком…

Я очнулся в ледяном поту, ощущая, что лежу на двери в тёмном коридоре, а под правой рукой у меня шкатулка. Уже ничего не понимая, я обернулся.

Чёрный провал двери мерцал далёкими звёздами. Внезапно в нём возник фосфоресцирующий силуэт. Невольно попятившись, я открыл шкатулку, нащупал тяжёлый пистолет, взвёл собачку и, едва успев прицелиться, нажал на спусковой крючок.

В темноте сверкнули и разлетелись искорки, высеченные из кремния бойка, что-то зашипело, потом бахнуло, полыхнув клубящимся пламенем.

Меня окутало облаком порохового едкого дыма, а когда он развеялся, я увидел, что выход свободен.

На улице стояла подозрительная тишина. С помощью. Маленькой воронки я насыпал в ствол из холщового кисета на глаз пороха, засунул пыж, забил его шомполом, потом пихнул в отверстие дула круглую, слегка продолговатую пулю, которых в мешочке из шкатулки на вес было с добрый килограмм, затем пихнул серебряное распятие за пазуху и выскочил на улицу, стремительно пробежав через всю деревню, погружённую во мрак до крайнего дома Ивана Лапши, в котором единственном тускло горел свет.

Здесь предо мной предстала жуткая картина. Дом был буквально обложен фосфоресцирующими силуэтами упырей, заглядывавших в окна, карауливших под дверьми дома. Их было так много, что я не только растерялся, не только оторопел и оробел, чувствуя, что просто смешно выступать против такого полчища с древним, допотопным пистолетом, на перезаряжание которого потребовалась бы каждый раз не одна минута.

«Удирай, пока не поздно!» — Зашептал внутри меня голос. — «Пистолет у тебя есть. Вряд ли кто из них погонится за тобой. Завтра уже ты будешь в безопасности. Не вздумай стрелять! Ты погубишь себя и не только себя. а так ты спасёшься. Остальные пусть…»

Однако пистолет был заряжен и вопреки всем страхам и опасениям просился выстрелить, и назло противному, подлому голосу я шагнул к дому Ивана Лапши, подняв оружие и взяв одного из вампиров на мушку. У меня просто не было права сделать промах, и потому пришлось опасно приблизиться к вурдалакам, которые на счастье не заметили этого прежде, чем прогремел выстрел, показавшийся оглушительным, как гром, в мёртвой тишине, окутавшей деревню.

Один из вампиров повалился на землю, издавая жуткие, скрипучие стоны, остальные же бросились ко мне в ту же секунду, и пришлось удирать, не успев засунуть даже щепоть пороха в дуло мушкета.

Я побежал к мостику через речку, нащупывая на ходу в оттянутом к земле кармане кисет с порохом. Часть вампиров устремилась за мной, но другие остались караулить дом, из которого на звук выстрела кто-то показался на крыльцо, скрипнув дверью.

За моей спиной раздались какие-то вопли, крики, затеялась возня, заглушаемая топотом преследующих меня вурдалаков.

Остановившись за мостом, трясущимися от ледяного страха руками насыпал я в ствол пороха, кое-как забил пыж и пихнул пулю, думая, что таким образом мне ни за что не удастся справиться с бесчисленным полчищем упырей. Они между тем были уже совсем близко, когда наконец, прозвучал мой следующий выстрел.

Один или двое из них ещё повалились, но остальные продолжали погоню, тесня меня всё дальше к лесу на той стороне заболоченной долины.

По дороге к лесу мне удалось сделать ещё два-три выстрела, но в спешке они оказались напрасными и не поразили ни одного из преследователей.

Предо мной была развилка. Одна из дорог вела через леса и поля в Большую Василиху, другая, более узкая и заросшая, к конюшне. Я остановился здесь в раздумье. Передо мной был выбор, но предчувствие ловушки, в какую бы из сторон не было продолжено моё бегство, не покидало меня.

К этому времени небо заволокло тучами, поднялся холодный ветер, всё более усиливающийся, срывающий с деревьев жёлтые листья и метущий точно метлой их куда-то с одному ему известной целью. Он напоминал о вступившей в свои права осени, к тому же вскоре заморосил противный мелкий дождь.

«Не хватало ещё, чтобы они появились в Большой Василихе», — подумал я и свернул к конюшне.

В действительности же душа моя просто не лежала к такому пути и надеялась выкрутиться из этой жуткой заварушки как-нибудь в пределах местного ландшафта. Самым главным было не потерять пистолет, пока не кончились пули.

Было много странного во всей этой свалившейся на мою голову жути и небылице. Мой ум требовал связать случившиеся за эти недели события в логическую цепочку, обнаружить причины последующего, но она, не успев сложиться, тут же распадалась на отдельные куски и фрагменты, никак не состыковывающиеся между собой и противные всякой логике. Явь и сновидения, происшедшее неделю назад и случившееся вчера, призраки, реальные люди и то, что нельзя было назвать ни плодом воображения, ни частью реальности, нечто аморфно проистекающее, переплывающее из одного в другое, — всё это смешалось в одну кучу-малу, превратившись в моей голове, в моём сознании в кашу-болтушку, в которой, с какого конца не подступись, было одно и то же. Душа противилась этой липкой мешанине, в которой погряз ум от быстрого, разухабистого бега, но не могла от неё освободиться.

Не так ли вся наша жизнь состоит из отдельных островов, кусочков твёрдо закрепившихся в памяти событий, хрупкие, тонкие перемычки логической связи между которыми в один прекрасный миг стираются, ломаются, рушатся, и эти глыбы пускаются в свободное плавание., соприкасаясь друг с другом порой самым неожиданными гранями, самым непонятным образом, и рождая, производя на свет воспоминания о том, чего никогда и не было…

Впереди показалась конюшня. В окнах её, похожих на амбразуры, виднелся неяркий, приглушённый свет. Я устремился к ней, понимая и в то же время не желая понимать, что её стены вряд ли спасут меня от вурдалаков. Дрожь пробежала по всему телу липкими, холодными мурашками. Ничего другого не оставалось: кругом был непролазный лес, чащобы, заросшие кустарником и подлеском, в котором они настигли бы меня без сомнения гораздо раньше, чем удалось бы сделать им это в конюшне.

Я заперся за дверью, задвинув крепкий засов и подперев её бревном, в предбаннике, из которого были хорошо видны лошадиные стойла и проход между ними, засыпанный сеном и освещённый несколькими тусклыми электрическими лампочками под потолком. Лошади смирно стояли в своих загонах, и лишь некоторые из них подняли головы и смотрели теперь на меня сквозь пряди холок своими чёрными глазами, в которых читалась сама безмятежность их простой жизни.

Пальцы слушались плохо, будто намёрзлись, но мне всё-таки удалось зарядить пистолет прежде. Чем раздались первые удары в дверь. Она однако выдюжила, лишь затрещала от бешеного напора, но я содрогнулся внутренне от этого и почувствовал, что теряю присутствие духа. Мне было хорошо видно, как она подскочила на Петях, прогнувшись дугой, как подскочило подпирающее её бревно.

Последовал второй толчок, ещё более сильный, чем прежний. Дверь, как показалось, выгнулась чуть ли не колесом, затрещала, заскрипела на все лады. Лязгнул засов, угрожая вот-вот сломаться. Бревно отлетело к дальней стене предбанника и зарылось в сено.

Прикладывая неимоверные усилия воли, я заставил себя двигаться, подтащил бревно к двери, подпёр её снова и только успел налечь не неё, как последовал новы, третий удар.

Меня больно стукнуло бревно. Оно подпрыгнуло и смело моё тело со своего пути, как пушинку, и вновь отлетело в дальний угол предбанника. Я опрокинулся навзничь на глинистый пол, но, подняв голову, увидел, что дверь ещё держится. Силы покинули меня, и мне не удалось бы теперь не только вновь подтащить бревно, но даже подняться с земли. Плечо засаднило, заболело точно вывихнутое и вся левая половина тела, которой я опирался на бревно, была теперь словно не моя.

Следующего натиска не последовало, и возникло странное затишье, не предвещавшее ничего хорошего. Стало ясно, что вампиры оставили попытки проникнуть в конюшню через дверь — и это было хорошо, потому что очередной атаки она не выдержала бы, но теперь искали обходные пути.

Лошади проснулись, взволновано храпели, задирали головы и скалили верхнюю губу. Кое-какие из них стали беспокойно ржать, чувствуя недоброе.

Ещё некоторое время я оставался в неподвижности, пока, наконец, не почувствовал, что могу хоть как-то шевелить рукой, затем переполз ближе к шкатулке, взял пистолет, сунул другую руку, здоровую руку за пазуху, перевалившись на спину, и, нащупав крест, вздохнул почему-то с облегчением.

Беспокойное дружное ржание лошадей заставило меня встрепенуться. Я поднял голову и увидел, что по проходу, мимо загонов ко мне несётся огромный волк, тот самый, которого однажды мы видели здесь с Алёной в обществе Варвары. Пасть его, кровожадно алая, алчная, разинутая во всю ширь, сочилась голодной, кровавой слюной, стекающей по языку пенистой струйкой и слетающей с высунутого его конца в разные стороны. Стремительными, длинными прыжками в бешеном галопе он летел ко мне со скоростью пущенной стрелы, и в его сверкающих беспощадностью и злобой глазах блестела сама решимость и предрешённость самого исхода этого броска.

Пистолет уже был в моей руке, но я даже не успел бы поднять его, потому что волк приближался всё быстрее. Краем глаза я увидел чёрный провал в задней стене и догадался, что они открыли выездные ворота, которые там, вероятно были.

Волк был уже рядом. Он сделал последний прыжок, зависнув надо мной. я инстинктивно закрылся рукой от его страшной пасти, и так получилось, что пистолет дулом угодил прямо в неё. Мой палец сам собой нажал на курок, и, хотя уже не было никакой надежды, что прозвучит выстрел, он раздался, как чудо, но не громко, а точно булькнул в горле у хищника. На моих глазах волчья шея раздулась и лопнула, словно мыльный пузырь. Голова зверя, закусив зубами дуло, отлетела к стене, а обезглавленное тело его, фонтанируя кровью, рухнуло на меня сверху.

Вампиры были уже близко. Плохо понимая, что происходит, я достал слабеющей рукой распятье из-за пазухи и, выставив вперёд, отгородился от надвигающегося полчища. Внезапно они словно замерли в нескольких шагах от меня, точно не в силах преодолеть это расстояние.

Я видел их руки, они тянулись ко мне своими синими пальцами. Кожа на них была мертвенно-бледна и синюшна, и только на щеках горел нездоровый пунцовый румянец. Глаза их мутные, поволоченные туманной дымкой, мертвенно-отрешённые, будто бы не принадлежащие им, где-то в глубине светились огнём жажды. Алчная лихорадка трясла их члены, и это было омерзительное зрелище, вызывающее острую тошноту и брезгливость.

Удивляясь такой силе креста, я чувствовал, как неведомая тяжесть навалилась на мою руку, его держащую, и настойчиво отталкивает её назад. Несомненно, это было действие вурдалаков, стремящихся прорваться ко мне сквозь неведомую защиту, и оно ощущалось довольно сильно, потому что очень скоро мне показалось, что держать распятие не так просто, что пальцы, кисть, плечо и сама рука устали так, словно бы держали на весу полутора пудовую гирю.

Не в силах вынести больше такое напряжение, не имея возможности перехватить крест другой рукой, так как тело моё ещё не было до конца послушно мне от удара бревном, я опустил крест на землю, воткнув заточенный под конус конец его основания в глинистый \, слегка влажный пол конюшни.

Вампиры только и ждали этого. Дистанция между нами сократилась сразу же на несколько шагов, почти в половину, и теперь их мёртвые руки едва ли не доставали до моей головы, шевеля синюшными пальцами, словно щупальцами в трёх-пяти сантиметрах от моего тела.

Противодействие защищающей меня силе серебряного распятия не ослабело. Напротив, оно, кажется, сделалось ещё сильнее. Вампиры словно почувствовали, что силы мои иссякают с каждой минутой. Мне приходилось прикладывать ещё большее усилие, чем прежде, и я не знал, что же ещё заставляет мою ноющую от непомерной усталости кисть держать крест. Теперь его буквально вырывало из моих пальцев, словно влекомый невидимой магнитной силой железный гвоздь. И только свирепое отчаяние, возникшее от сознания того, что это последний предел, последняя надежда на спасение, да ещё к тому же удивление, что кто-то с помощью этого нехитрого, символического инструмента дарит мне свою защиту от нечисти, придавало мне сил держаться.

«Адские бестии! — думал я с немым гневом. — Вы хотите взять меня! Хотите напиться моей крови! Но у вас ничего не выйдет! Напрасно вы тяните свои синюшные ручонки с крючковатыми бледно-голубыми пальцами и чёрными ногтями! Вам не напиться моей крови! Вам не достать меня! Назло вам, мерзкое твари, я буду держать этот крест, я буду защищаться, пусть даже все силы покинут меня! Вы не доберётесь до меня до моего горла, пока бьётся моё сердце!»

Неизвестно было, сколько уже продолжается и сколько ещё продолжалось бы это немое противостояние, как вдруг толпившиеся в коридоре между загонов с лошадьми вурдалаки немного расступились, и вперёд протиснулась, сдирая с них лохмотья истлевшей, превратившейся в прах неизвестно сколько веков и сколько лет назад одежды, Варвара.

Увидев меня, бессильно лежащего на полу, она оскалилась в злорадной улыбке, и голос её, надтреснутый и раздающийся будто бы из другого мира, поразил мой слух после долгого отсутствия звуков человеческой речи:

-А-а-а, ха-ха, вот мы и встретились, дружок! Я долго добиралась до тебя, но ты ловко избегал моих ловушек. Однако теперь-то нам никто не помешает. Даже этот глупый пастух, Иван Лапша! Он мёртв. Его убил тот, кто заставил меня вернуть тебе эти безделушки! — Она указала своим длинным пальцем с заострённым ногтем, похожим на коготь на серебряный крест. — Он же предупреждал тебя: не заигрывайся! Впрочем, он знал всё, что произойдет дальше.

Она шагнула ко мне, и я с ужасом обнаружил, что сила креста, остановившая вампиров, не действует на неё совершенно.

-Иван Лапша мёртв, и тот, кто убил его, уже забрал его душёнку в Ад, и скоро она будет жариться на медленном огне. Теперь настал и твой черёд, — она приблизилась ещё на один шаг, и у самого распятия, которое я продолжал держать, воткнув в землю, обернулась к толпе вурдалаков. — Я сама напьюсь его крови! — Она воздела вверх руки. — Я сейчас очень голодна, и пусть никто не смеет подходить к нему, пока я буду наслаждаться его красным молоком. Потом я оставлю его вам.

Среди вампиров раздалось недовольное гырканье.

Развернувшись, она с перекошенным от ярости лицом пнула своим башмаком серебряный крест. Он вылетел из моего кулака, ударившись об стену с чистым звоном, отскочил обратно и неожиданно поразил ведьму, вонзившись заострённым под конус основанием в гнилую грудь ведьмы, поразив её в области сердца. Из раны брызнуло нечто коричнево-чёрное, тухлое. Варвара схватилась обеими руками за распятие, тщетно пытаясь вырвать его из груди, и медленно с гырканьем и хрипом осела на землю, опустившись на колени. Та же жижа, что сочилась из раны, пошла у неё горлом, и она замертво рухнула на бок.

Вампиры бросились ко мне через труп.

В глаза мне бросился вдруг пучок головок чеснока, каким-то образом оказавшийся среди соломы и сена. Чувствуя, как пальцы вампиров цепляются за мою одежду, как мог на четвереньках, полуползком, я бросился в его сторону, вспомнив, что вурдалаков останавливает чесночный запах, ухватил эту связку и, оказавшись в тесном кругу упырей, которые тянулись к моему горлу и не могли поделить меня между собой, с отчаянной, невесть откуда взявшейся яростной силой, принялся давить чесночные головки, и пихать их кому в разинутую пасть, кому под нос, в морду. Вампиры бросили меня и отбежали на полшага.

Где-то далеко будто бы прокричал петух. За окнами стало быстро рассветать, и, почему-то радуясь, что наступило утро, я потерял сознание.

Глава 31.

В дверь кто-то постучался, потом дёрнул ручку, потом рванул её сильнее.

Анюта оттолкнула меня испуганно и одёрнула вниз юбку, но я уже испытал оргазм, и, разлетаясь, крупные капли сизо-белёсой семенной жидкости упали на чёрную ткань, шлёпнулись на пол.

Я стал лихорадочно одеваться, чувствуя, как меня бьёт нервная дрожь. Анюта стала брезгливо и торопливо отряхиваться и развозить ногами по полу уличающие нас в прегрешении густые капли-кляксы.

Едва я открыл дверь, как нос к носу столкнулся с разъярённым Сергеем. Он весь пылал злобой, и его перекошенное лицо выражало страдание, боль и обиду. В руках его нелепо болталась корзинка с продуктами и новая порция коньяка и вина. Скулы Сергея были бледны, глаза светились всё сметающей яростью, крупные, чётко выделяющиеся желваки медленно, с затаённой, сдерживаемой энергией предстоящей бури гнева ходили вверх-вниз.

Легко отстранив меня со своего пути, Сергей вошёл в купе, также молча перевернул корзину над головой у обомлевшей Анюты и высыпал её содержимое на свою жену, потом той же пластмассовой корзиной с размаха ударил её по лицу, закатив ей пощёчину, отчего она упала, ударившись о стенку рядом с окном.

Сергей повернулся ко мне. Я решил, что следующий удар придётся по мне, но он только произнёс:

-Не бойся, я тебя не ударю. Сучка не захочет — кабель не вскочит, разве не знаешь такую поговорку? Не знаешь, когда-нибудь узнаешь. Да-а-а, — он снова повернулся к Анюте, — не думал я, что моя десятая жена вот так быстро повзрослеет.

Сергей снова обратился ко мне:

-Вот, вот когда это случается. Вот когда женщина взрослеет и выходит в жизнь… Ладно, иди. Иди.

Он вытолкнул меня в коридор вагона, и я в растерянности встал у окна, за которым сгустились сумерки, и ничего уже не было видно. Мне хотелось уйти на своё место, но было неудобно, потому что роль труса, оставившего на растерзание виноватую женщину, меня не прельщала нисколько, но и обратно в купе, где были Сергей и Анюта, я не решался вернуться и мялся в тяжёлых сомнениях у окна, делая вид, что мне что-то интересно в той темноте, которая простиралась по другую сторону стекла.

Минут через пять дверной замок за моей спиной вновь щёлкнул, и Сергей, выйдя из купе, встал рядом со мной.

-Ты её бил? — С трудом прервал я напряжённое молчание.

-Нет, шлёпнул два раза по попке. По-отечески. Сказал, чтобы вещи собирала.

-Не знаю, как всё это получилось, — мне было неловко перед ним. — Я не хотел, вообще-то. Оно само…

-Скажи лучше: она сама, — Сергей глянул на меня тяжело и пристально. Во взгляде его не было уже гнева и злобы, однако я невольно опустил глаза. — Ладно, пойдём в ресторан, посидим.

-А с ней что? — Я кивнул на купе.

-А что с ней? — Брови Сергея удивлённо подпрыгнули. — Ничего с ней не будет. Сейчас шмотки соберёт и вперёд.

-Куда вперёд? — Не понял я.

-А куда хочет. Я не собираюсь её держать. Сейчас вот будет какая-нибудь станция, и ссажу её. А, может быть, и завтра утром. Ладно, пошли в ресторан.

-Сейчас, я догоню, ты иди, Сергей, — сказал я ему и направился в своё купе. Мне вдруг захотелось проверить, на месте ли мои деньги, те, что у меня ещё остались после всех моих злоключений.

В нашем купе всё продолжалась бесконечная, до победного конца пьянка и разговоры. Дым стоял коромыслом, и в кампании присутствовали какие-то новые лица, которых раньше не было. Видимо, в круговерть попойки вовлекло новых пассажиров. Однако здесь были старые знакомые, известные мне, Николай Михайлович и Дмитриевич. Антона здесь не было.

Я нырнул в купе и пощупал карман своей одежды, висевшей на крючке в самом купе.

-Эй, ты где пропадаешь? — Подковырнул меня Николай Дмитриевич.

-Да так! — Я попытался отшутиться, с облегчением нащупав пачку купюр и хрустящие бумажки аккредитивов.

-А что ты там по карманам роешься? — Не унимался подвыпивший хозяин кампании.

-Да я деньги беру. Свои деньги, — для убедительности я достал из кармана деньги ещё в банковской упаковке и сунул под нос приставшему ко мне трепачу. — Во, видел?!

-Видел, — согласился многоженец. — А-а-а, так ты в рэсторан идёшь?! А-а-а! Ты смотри! А наша кампания, значит, тебе не нравится! Ну-ка, стой.

Я решил, что теперь деньги в карман обратно лучше не класть, иначе они «уйдут», и сжав пачку купюр в кулаке, вышел к коридор, не дожидаясь, когда разгорится пьяная ссора, и успокаивая себя тем, что вовсе не струсил, а просто мне с этими людьми делить нечего.

Кто-то попытался схватить меня за рукав, но я, уверенный, что эта наглая выходка Николая Дмитриевича, с силой и злостью отдёрнул руку, почувствовав, как трещит на мне эластик спортивной куртки.

-Постой, постой же! — Раздалось мне вдогонку. Голос был другой, и, обернувшись, я увидел какого-то полураздетого майора в расстёгнутой до пупа зелёной рубашке с оборванным погоном и болтающимся галстуком, пристёгнутом на пупе зажимом к пологу рубашки. — Ты что, земляк, не узнаёшь?

Майор пьяным шагом, падая от стенки к стенке коридора пошёл ко мне, пытаясь шире открыть заплывающие глаза. Мне показалось, что офицер всё-таки ошибся, но дал ему возможность догнать меня.

-Земляк, ты куда? — Майор попытался навалиться мне на плечи в пьяном объятии, но я вовремя отстранил его, подумав, что ещё чего доброго он «обделает» меня. — Ты не узнаёшь меня? Это же я, Кудлов!

-Мне эта фамилия ни о чём не говорит.

-Ну как же так, земляк. Я помню, а ты нет. Большая Василиха. Дискотека. Бабы две. Ты, я. Самогона бутылка.

-А! — Наконец-то, я понял, о чём он говорит, и теперь вспомнил его и тот не очень удачный вечер. — Припоминаю.

-Во-во, ты думал, что я ошибся? Кудлов Семён никогда не ошибается, всё помнит! Даже в таком виде, — майор расплылся в радостной улыбке, замахав передо мной указательным пальцем.

-Ладно, ладно, Семён, — похлопал я его по плечу, оглядываясь и прикидывая, что Сергей давно уже сидит в вагоне-ресторане, — я приду, и мы с тобой поговорим.

-Земляк, подожди! Куда ты! Земляк! — раздалось за моей спиной, когда я быстрым шагом припустил по коридору.

В руке у меня хрустели деньги, и, кладя их в задний карман спортивных штанов, я вдруг осознал ясный и пронзительный в своей страшной, нагой простоте вопрос, подсознательно сверливший в моей голове уже несколько минут большую дырку: «Слушай, а ты отдал бы все свои деньги, те, что у тебя остались за то, чтобы твоя мать не умерла?» он вдруг выскочил на поверхность сознания, этот мучительный вопрос, и чтобы покончить с ним немедленно и надолго, если не навсегда, я ответил самому себе, как отрезал ножом, безжалостно и стремительно саданув им по жилам боли: «Нет!»

«Нет! Нет! Нет!» — Мне некогда было об этом больше думать, некогда было спорить со своей совестью, быть может, и задавшей этот каверзный вопрос, мне не хотелось ворошить свои чувства, похожие на кучу грязного белья, мимо которой лучше было бы пройти, не дотрагиваясь. Я мчался в ресторан, где меня ждал какой-то пустячный верзила Сергей, бывший и нынешний садист и убийца, с женой которого я только что переспал. Я спешил, убегая от своей совести, и вместе с жутким ужасом, преследовавшим меня по пятам, я ощущал приятную прохладу на том месте, где должна помещаться человеческая душа. Мне нравилось, что она молчит. Молчит, потому что отсутствует…

Когда я распахнул дверь в вагон-ресторан, тело моё испытывало уже такую жуткую усталость, будто бы я оббежал вокруг земного шара без остановки, и мне хотелось только упасть теперь бездыханно и замереть. На этом сумасшедшем сквозняке я, кажется, смертельно простудил свою душу, распахнув её лишь на несколько мгновений навстречу чёрному ветру, незримо уносящему время…

Время было уже позднее. Салон ресторана был почти пуст. Я сразу увидел крупного Сергея, сидящего за отдельным столиком. Во рту у меня всё пересохло, но странная жажда овладела мной. Мне хотелось водки. Водки, я ничем больше не мог сейчас напиться.

-Пришёл, наконец! — Громко, нарушив тишину вагона-ресторана, пребывающего в полумраке, произнёс Сергей.

Перед ним на столе уже стояла бутылка водки и немного хорошей закуски. Два стакана, наполненных до половины, ждали, когда их возьмут, и я жадно потянулся к одному из них, с удивлением обратив внимание на то, что рука моя мелко дрожит, словно у алкоголика. Однако это не испугало меня. Жажда пересилила всё, даже рассудок и внимание.

-За что пить будем? — с кривой ухмылкой поинтересовался Сергей в тот самый момент, когда я алчно опрокинул свой стакан, и водка застряла у меня в глотке, пойдя обратно через нос, выжигая слизистую.

Я посмотрел исподлобья на Сергея, держась рукой за щиплющую носоглотку, в надежде увидеть если не извинение, то хотя бы сострадание в его глазах, но понял, что не дождусь этого.

Сергей молча проглотил свою порцию жгучей, сделав это совсем по-русски, точно выпив глоток воды, и, даже не поморщившись, потом не спеша потянулся за закуской.

-Ну что, парень, зачем же ты с моей женой спал?

Я вдруг с пронзительной ясностью понял, что спектакль, которого уже и не ждал, только ещё начинается. Оскорблённый муж должен был как-то излить на соблазнителя свою обиду, и лучше бы он мне сразу дал зуботычину, чем теперь неизвестно сколько времени слушать его.

-А, ладно, — словно бы угадав мои мысли, махнул рукой здоровяк. — Надо было бы тебе сразу в морду треснуть. Что уж теперь. Ты вот коммунист?

-Нет ещё, — мне был не понятен поворот его мыслей.

-Оно и видно.

-Почему? Я собираюсь…

-Прохиндей ты, как я вижу. Впрочем, оно многое поменялось теперь в жизни. Я вот тебе скажу по душам. Раньше я Ленина любил, с тех пор, как пионером стал. А потом стал ненавидеть, ненавидеть так же, как раньше любил его. Почему? Из страны бедной его коммунизм сделал страну нищую. Сам я коммунист, был коммунистом даже тогда, когда партия не существовала, когда она вернулась к власти, был коммунистом и теперь остаюсь им. Иначе у нас, в спецназе, нельзя. Даже тогда, когда я оказался не у дел некоторое время, то и в эти трудные годы ни разу не выказал нелояльности к партии, хотя уже кое в чём и был не согласен с самим коммунизмом. Но, понимаешь, тдеология — это идеология, а жизнь — это жизнь. В нашей стране нельзя не быть коммунистом, если хочешь чего-нибудь достичь на службе у государства. Понимаешь, партия у нас одна, и это не кучка педерастов, а государственная структура, ча сть государственной пирамиды. Поэтому, если ты не коммунист, то в этой стране это означает только одно: ты никудышный человек второго сорта. Партийный билет — это главный козырь в карьере, иначе можешь поставить на ней крест. Пока ты взводный, с этим ещё будут мириться, но ротным тебе никогда не стать без партбилета в кармане. Партия вынесла хорошие уроки из всех своих поражений в прошедшем десятилетии. Хватит, руль корабля нельзя передавать никому, даже если этот корабль идёт прямо на рифы!

Сергей разошёлся, и на нас стали оглядываться последние несколько посетителей заведения. К нашему столику подошёл официант и обратился к Сергею:

-Извините, пожалуйста, ресторан закрывается.

-Во, видел, — Сергей сунул под нос официанту красную корочку и, не дав ему даже разглядеть , что она из себя представляет, у брал обратно в карман. — Ваш директор в курсе, парень. Мы будем здесь сидеть столько, сколько мне захочется. Если что не ясно, пусть директор сам подходит. Иначе я ваш курятник в щепки разнесу, ничего не останется. Ясно!

Он страшно заводил яблоками выпучившихся из орбит глаз, и я ощутил, как он, словно губка, пропитывается злостью, превращаясь в живую машину разрушения, способную снести всё на своем пути.

Официант поспешил удалиться. Сергей перевёл свой бешенный взгляд на меня:

-Послушай, этот щенок не знает, против кого он только что выпендривался. Ублюдок. Я участвовал в перевороте и возвращении власти законным предстаивителям! Это на моих плечах, на моей шее коммунисты снова вернулись наверх! Я лично стрелял в П-резидента! Я изрешетил его, как тухлую воблу, я видел, как из его дырявого пуза, в с поротого очередью разрывных пуль из моего автомата, разлетаются кишки и ошмётки говна, доказывая лишний раз, кому непонятно, что он такой же человек, как все прочие, такой же бурдюк, набитый дерьмом, и ничего больше! Когда я делал это, то чувствовал, как своими руками, вот этими вот руками, останавливаю колесо истории и поворачиваю его в другую, нужную нам, партии, сторону! — Сергей стиснул огромные кулаки, отчего косточки пальцев выступили белыми буграми, сверкнул страшными глазищами, скрежетнул зубами и дал по столу так, что раздался треск, и бутылка водки упала, расплескивая по столу содержимое.

Мне стало страшно: вдруг этот человек, выдав мне спьяну такие тайны, позже, протрезвев, испугается и свернёт мне шею точно так, как днём изобразил это руками.

-Ладно, пошли отсюда! — Поднялся из-за стола Сергей.

Следуя за ним по коридору, я невольно уловил в своей голове странные, тихие строчки:

А что коммунисты? Кормили народ?

Да уж, кормили кровавою пеной.

Его обезглавив, заставив сирот

Себя называть «вашей сменой»…

Видимо, душа вернулась ко мне и оттаивала теперь потихоньку, хотя и раненная моим желанием избавиться от совести и её домоганий.

Поезд стал притормаживать. Сергей пошёл к проводницам и стал стучаться в запертую дверь, откуда вскоре показалась заспанная Света.

-Какая сейчас станция?! — Громко спросил он, испугав проводницу.

Она закопошилась в справочнике:

-Так, сальские степи мы проехали… Ага, Новосибирск.

-Новосибирск?! Очень хорошо! — Сергей решительно направился к своему купе, распахнул дверь и затормошил заснувшую Анюту. — Вставай! Вставай, давай! тебе пора!

Спросонья Анюта, ничего не понимая и, наверное, всё забыв, попробовала возмущаться, а потом заныла. Но, видимо, характер Сергея был твёрд, и решение его было непреклонно. Словно котёнка за шкирку вы ставил он в холодный коридор полураздетую жену, выбросил вещи, чемоданы и скомандовал:

-Одевайся, говорю, сейчас на выход. В коридор высунулось несколько любопытных голов, но вскоре пропали снова, хлопнув дверями.

Поезд остановился, и Сергей потащил Анюту к выходу. На перроне было несколько пассажиров, вышедших к поезду. Сергей отвёл Анюту подальше от вагонов.

Я не стал выходить и смотрел на них через стекло окна, чувствуя, как с улицы    в коридор через открытую дверь потянуло осенней прохладой. Лужи на асфальте перрона подёрнулись корочками льда. Земля поблескивала искорками выступившего инея. Люди спешили забраться в вагон, толкаясь и пихая в тамбур свои вещи, рюкзаки, мешки, чемоданы.

Мне было видно, как Сергей погладил свою жену-подростка по голове, позволив ей даже уткнуться лицом в своё плечо, потом вдруг, совершенно неожиданно отстранил её и, дав ей под зад, как уличному оборванцу, пошёл прочь к вагону.

Анюта так и осталась стоять на перроне, когда поезд тронулся, провожая его растерянным взглядом. Сергей подошёл и остановился рядом со мной, сильно и часто дыша.

-Всё, сука! — Процедил он сквозь зубы и замолчал, уставившись в окно.

Поезд набирал скорость, удаляясь прочь от вокзала. За окном плыли улицы города, мосты. В голове у меня снова кружился стихотворный грустный и медленный снегопад:

Я хотел бы умереть чистым,

Я хотел бы умереть здоровым,

Я хотел бы умереть быстрым

Давним способом, увы, не новым…

«Сучка не захочет — кобель не вскочит», — попробовал я оправдаться перед своей совестью, но легче не стало, а в голове продолжалась рифмованная кутерьма:

Я хотел бы умереть старым,

Я хотел бы умереть мудрым,

Но при этом мальчиком поджарым

Быть в душе ещё

Во всём случившемся был виноват, конечно же, я. Во всяком случае, мне так казалось. Впрочем, вспоминая происшествие с самого начала, я всё-таки не нашёл в своём поведении чего-то такого вызывающего, чем можно было спровоцировать подобный инцендент. Об этой грязи не хотелось и думать, но она прилипла своими тяжёлыми, жирными комьями и не хотела отставать.

Мне казалось, что прошла уже целая вечность с того момента, как поезд отошёл от вокзала, как вдруг, что-то сбоку от меня метнулось в сторону тенью, и я, обернувшись, у видел, как Сергей схватился за стоп-кран и дёрнул рычаг вниз.

«Сейчас полечу», — едва промелькнуло в голове, как резкий рывок увлёк моё тело по коридору. Где-то под вагоном заскрипели тормоза, и, когда поезд остановился, Сергея простыл и след.

В коридор выскочила, натягивая на ходу на голые бёдра трикотажные штаны и поправляя подпрыгивающую до пупа мастерку, Марина. Она подскочила ко мне, растянувшемуся беспомощно на ковровой дорожке, затоптанной и пыльной:

-Ты что, рехнулся, что ли? — Её сорвавшийся на высокой, натянутой ноте голос прозвучал над моим ухом.

-Марина…

-Что, Марина?! Напьются, как псы, а потом по ночам стоп-краны срывают! Штраф кто платить будет?!

Из купе стали высовываться пассажиры. Оттуда, откуда только что выбежала проводница, высунулась голова Антона.

-Чего спать мешаете?! Какой придурок тут балуется?! Кому делать нечего?! — Раздалось с разных сторон.

-Марина, не кричи, пожалуйста! — Дверь купе напротив меня тоже распахнулась. — Я заплачу. Я заплачу этот штраф, сколько там нужно…

Я поднялся, стряхнул с себя пыль.

-Ладно, пойдём, — успокоилась проводница и направилась в своё купе.

Я вошёл следом за ней в купе. Здесь при свете ночников взору моему предстала раздетая тучная Света, бессовестно развалившаяся на полке и равнодушно глядящая на меня затуманенными глазами. Рядом с ней сидел, смоля сигаретку, в джинсах на голое тело с не застёгнутой ширинкой, из которой выбивался смолянистый пучок кучерявых волос, Антон.

-Чего там буянишь? –Спросил он, щурясь в облаке табачного дыма.

-Да так это не я!

-А кто же? — Изумилась, обернувшись, Марина. — Пушкин, что ли? Совесть-то надо иметь хоть чуть-чуть.

Она скинула трико и мастерку, обнажившись и повернувшись к Антону задницей, стала озабоченно шарить руками по полке, разыскивая что-то в полумраке.

Антон уткнулся носом между её ягодиц:

-Сейчас не выдержу, — послышался его горячий шёпот.

-Отстань! — Марина отвела его голову рукой, продолжая поиски.

-Сейчас не выдержу! — Антон украдкой, стараясь, не шуметь стянул джинсы.

В призрачном свете ночников замаячил его возбуждённый член, и я машинально стал сравнивать его со своим. Антон встал, пристроился сзади к Марине и попытался овладеть ею,    обхватив руками:

-Я же предупреждал, что не выдержу!

-Отстань, тебе говорю! — Марина стала отбиваться и, отпихнув, наконец, его от себя, произнесла, задыхаясь. — Мне к бригадирше сейчас скакать! Не до шуток: надо отчитаться, кто стоп-кран рванул. Давай деньги!

Она включила верхний свет, присела за стол и, достав из папки бланк квитанции и авторучку, застрочила крупным, размашистым почерком.

Я полез искать деньги.

-На, держи! — Марина, рванув от корешка, сунула мне квитанцию, взяла из моей руки деньги, — Сдачи не надо, — я так понимаю?! — И стала облачаться в форму.

-Жалко, жалко, что ты уходишь! — Лениво, с сожалением произнёс Антон. — Я сейчас как раз в форме.

-Вон, Светик есть, — ответила Марина. — Её трахни.

-А-а-а. что Светик? — Антон глянул на развалившуюся обнажённую тучную девицу и спросил меня. — Хочешь ей вдуть?

Не найдя, что ответить, я вышел из купе. За мной его покинула и Марина, и мы разошлись с ней в разные стороны. Я остановился, раздумывая, в какое купе зайти: в своё или в Сергея. Но потом, решив, что нужно, на всякий случай, присмотреть за вещами, направился в его купе.

Здесь кто-то уже сидел. Это был старый мужчина с длинной, седоватой бородой. Мне показалось, что на нём чёрный, длинный, до щиколоток плащ, но, увидев на столе поповский кивер, а на груди у человека большой, поблескивающий золотисто в проплывающих за окном огнях крест на длинной жёлтой цепочке, я догадался, что это священник. За свой век мне ни разу не приходилось сталкиваться в поезде или самолёте с представителем духовенства.

-Доброй ночи! — Обратился он ко мне, перебирая пальцами рук, положенных на столик. — В этом купе, мне показалось, есть свободное место?

-Здравствуйте, — ответил я. — Вы совершенно правы.

-Вот и хорошо. А то я смотрю, вещи здесь кем-то разбросаны. Думал, придется и отсюда уходить. Все остальные купе закрыты, а проводниц что-то не видно.

Мне вдруг захотелось сделать что-то приятное этому мягкому, доброжелательному старику, говорящему вроде бы просто, так же, как и прочие люди, но слова которого звучащие вежливо и тепло, согрели душу.

-Хотите, я вам сейчас бельё постельное принесу?

-О, молодой человек, будьте добры, окажите мне такую услугу.

На душе у меня действительно потеплело, и я с лёгким сердцем отправился в купе к проводницам.

Антон умирал над Светой, поставив её в замысловатую позу.

-Чего ты расходился? — Возмутился он. — Делать не фиг?

-Дайте мне комплект белья! — Попросил я.

-Ты что, очумел, что ли?! — Возмутился Антон.

-Да, там ко мне подсели…

-Чувиха, что ли? Где бельё? — Спросил он у Светы. — Дай ему.

-Там возьми, на верхней полке, мешок, — показала она рукой, не разгибаясь.

Я принес священнику бельё, и он сердечно поблагодарил меня.

-На какой мне полочке можно расположиться? — Спросил он.

-Ложитесь внизу, — сказал я, закинув наверх белье с постели Анюты.

-А здесь ещё кто-нибудь едет, кроме вас?

-Да, но они вышли: небольшая семейная ссора. Но я думаю, что к Улан-Удэ, а, может, к Чите догонят.

Святой отец тяжело вздохнул, внимательно, будто затаившись, выслушав меня.

-А сами вы куда едете, молодой человек?

Я? До Читы. А вы?

-О-о, я далеко, во Владивосток.

-Ничего себе. И зачем же в такую даль, если не секрет?

-По делам конфессии.

-А-а, — я сделал вид, что что-то понимаю.

Мы уже собрались спать: в присутствии священнослужителя я вдруг почувствовал себя скромным и добропорядочным человеком, ощутил желание быть таковым, и это даже понравилось мне, — как вдруг неожиданно в купе ворвался Антон.

-А-а-а! — Не своим голосом заорал он, видимо, предвкушая застать здесь пикантную сцену. — Где твоя чума?

Поп приподнял с подушки голову, и его седая борода попала в луч света, упавший из коридора в проём двери. Лицо Антона изменилось:

-Ой, извиняюсь. Я, кажется, не туда попал… Нет, туда.

Он, видимо, рассмотрел меня в полумраке, и, подойдя ближе, — я лежал на верхней полке, — зашептал мне на ухо какую-то ерунду. В лицо пахнуло перегаром из его рта.

-Ага, — согласился я, сделав вид, что понял его. — Ложись спать.

Поздним утром, когда после трудной ночи мне удалось продрать глаза, святой отец уже сидел при полном своём параде, в рясе и в чёрном кивере с золотистым крестом, с которого на плечи ниспадала такая же черная фата. Священник был занят чтением какой-то книги, толстой, но не очень большого формата, такой, что можно было бы положить в карман среднего размера.

-Доброе утро, — поздоровался я.

-Добрый день, молодой человек. Поздновато встаете. Всегда так?

-Да нет, вчера трудный день был.

-Ваш приятель, кажется, тоже никак проснуться не может.

Я глянул вниз, на полку под собой, куда взглядом указал поп. Антон спал, запрокинув голову и широко разинув рот. Ночью, видимо, он храпел.

Когда я, умывшись, вернулся, Антон уже сидел на полке и протирал кулаками заспанные глаза.

-Привет, — сказал он, устало улыбнувшись. Улыбка на помятом лице получилась весьма кислой и бледной. — Как делишки?

-Нормально.

Мы уселись напротив священнослужителя, как два примерных мальчика, положив руки на колени. Я почувствовал себя неловко в таком молчаливо-напряженном сидении. Ряса, кивер с фатой, большой золотой крест на толстой цепочке чуть ниже груди, седая длинная борода, — всё это действовало нас завораживающе и сковывало действия и даже мысли из-за опаски совершить вдруг что-нибудь предосудительное и вызовущее возмущение и негодование со стороны святого отца, хотя, казалось бы, религия и церковь не пользовались и уважением у нашего государства и в этой стране вообще неизвестно сколько десятилетий, и от неё остались лишь жалкие клочки, полуразорённые церкви, куда приходили на службу одни лишь старушки, дожившие до своих седин и неизвестно каким образом обретшие веру в этой безверной земле.

Святой отец заметил, видимо, нашу неловкость и оторвался от книги, прикрыв её и переложив страницу пальцем.

-Что не кушаете, молодые люди?

-Не хочется что-то. я вчера так налопался, — в один голос произнесли мы, даже переглянувшись от удивления.

-Спящего не буди. Проснувшегося накорми, — продекларировал священник, подняв вверх указательный палец. — Давайте, я вас накормлю. Мне тут кое-что в дорогу собрали.

Он наклонился и достал из-под полки чёрный кожаный портфель. На столе появилась нехитрая снедь: яйца, лук, варёная картошка в мундире, небольшой кусочек масла.

-Кушайте, присоединяйтесь к трапезе, — пригласил священник.

Отказываться было не удобно, да и вдруг чувство голода подступило, напомнило о себе. За завтраком разговорились. Узнав, что мы офицеры, священник стал более разговорчивым и добродушно настроенным, отложил Библию, которой оказалась книжка в его руках, на полушку.

-Я раньше, в войну-то, тоже артиллеристом был. Взводом гаубиц крупного калибра командовал, — сказал он, и, заметив наше крайнее удивление, пояснил. — Да-да, не удивляйтесь! Пути Господни неисповедимы. Война закончилась, ушёл из армии, крестился, — я-то с детства некрещеный был, так уж получилось, — потом в духовную семинарию поступил, закончил её успешно. А как всё получилось — и сам не знаю до сих пор. Сердце меня позвало к вере и служению Богу, — вот ведь как. И странно это, потому что и тогда гонения были на тех, кто истинно уверовал. Много насмотрелся и натерпелся я за эти годы, но не жалею ни сколько, поскольку радостны мне эти страдания.

Антон недобро, нехорошо как-то усмехнулся, но святой отец ничего не сказал, хотя и заметил это, лишь посмотрел на него пристально и молча, будто вглядываясь, а потом продолжил:

-Меня сейчас зовут отец Серафим, а в миру моё имя было Игнат Андреевич. А что меня на служение позвало? Может быть, война, то, что на ней перенёс, увидел, но цел остался, а может быть, и семейные воспоминания, с детства ещё в душу запавшие.

Говорил мой дед Николай, когда красноармейцы приезжали нас обирать с так называемой продразвёрсткой, — голос у него такой сиплый был, вечно простуженный: «За кого умирать будете, сынки: за Бога аль за что другое? В Бога-то вы, чай, не веруете». А они ему: «За Ленина, дед, коль случиться, и за пролетарскую революцию». А вечером дед брал обрез в сарае, да с такими же мужиками, как он сам наперерез обозу, через леса, короткой дорогой, и там в засаде били этих «сынков».

Бандит был мой дед, не бандит, — как судить его? У него отнимали, и он отнимал. Он убивал, и его потом расстреляли. Все квиты, если так посмотреть. Ан не, есть над всеми Бог. Он видит всё и всё знает. Людей всех, каждого человека любит он одинаково, но и судит строго тех, кто от него отступается, кто не слушается его заповедей. Вот и неведомо теперь, что с душой моего деда, где она сейчас, в раю ли, а может, в аду. Хороший он был человек, семью любил, детей, внуков, а вот из-за этой любви и убийцей стал, род свой от голода, разорения и смерти защищал.

Да только ли за душу своего деда больно мне? Сколько таких людей, пусть даже умных, пропало, предавшись чему угодно, наукам ли, карьере ли, самолюбованию ли и возвеличению, но отвернув от Бога, который мешал им идти по жизни, широко, не задумываясь, сметая всё на своём пути, лез со своей любовью к людям. А что в конце пути? Никто из них так и не различил даруемого Богом света и спасения, а потому никто из ни не спасся от мук вечных.

Нет в мире такой науки и философии, которая могла бы заменить религию, которая дала бы пищу духу и чем-нибудь себя не скомпрометировала. Даже идеалистические, близкие к религиозным, философии — и те терпят крах. Коммунизм, так он вообще только на штыках держится и насилии. А вот религия, будь то наша или иноверная, живёт, одерживая победы над мраком и злом. И без неё человек в мире пропащ, потому что только она указывает путь и наставляет на истинную дорогу. Науки ведь все идут от ума, большого ли, малого ли, мистического или атеистического, но вера идёт от сердца, а потому живёт более других, и одна вечна и нетленна.

У религии есть своя история и свой путь, и хотя кажется, что религий много, — она одна, только в разных периодах своего развития застигнутая взглядом ума. Как растёт и развивается младенец, превращаясь в отрока, юношу, а затем мужчину, так и религия. Возмужавшая — это христианство, — последний период её развития. Чуть младше — она в иудействе, исламе, буддизме. Но только Христос предлагает людям открыться ему и спастись. Остальные же не обещают избавления от ада…

-Так, спасибо за бесплатную лекцию! — Антон встал и порывисто вышел из купе. Ему, видимо, стало скучно, и он отправился к Марине и Свете, где его, наверное, уже заждались.

Отец Серафим замолчал. Я снова почувствовал себя неловко и сказал:

-Я сейчас за вещами пойду схожу. Они у меня в другом купе.

Николай Михайлович возился со своими чемоданами. Николай Дмитриевич с опухшим от сна и беспробудного пьянства лицом взирал на него с верхней полки, оперевшись на локоть. Увидев меня, он будто бы обрадовался:

-О, земляк, а ты куда пропал-то?

Я хотел что-то объяснить, но, поняв, что это сложно, только махнул рукой.

-Ты в снах не разбираешься, а? А то мне сон чудной приснился. Война будто бы идёт. Город прифронтовой. Завод. Карлик у станка стоит. Ему подставляют ящики, но он из цирка, и не знает, как точить детали, и его за это бьют. Не знаешь, к чему бы это?

Я отрицательно покачал головой и обратился к Николаю Михайловичу:

-Вы что, уже собираетесь?

-Да, — согласился тот. — Скоро Иркутск. Надо вещи в порядок привести.

На полке напротив лежал кто-то, накрывшись простынёй с головой. Вот он откинул её, и я увидел незнакомого человека, хотя начал предполагать, что там расположился Кудлов, мой знакомый майор из Большой Василихи.

-Здоровэньки булы, — услышал я украинскую речь. Мужчина протянул руку мне навстречу и произнёс. — Меня Богданом зовут.

Я пожал ему руку, здоровую, крепкую, с широкой ладонью.

-Самогону с салом украинским хочешь? — Поинтересовался Богдан. — Мне тут говорили, что ты на Украине учился.

Я утвердительно кивнул головой, но мужик понял меня неправильно и стал, кряхтя, подниматься с полки. Пить мне совершенно не хотелось. Голова была ясна, и мысли свежим роем крутились в ней. Не хотелось заливать снова свой разум зелёным змием. Однако обижать украинца отказом я не решился.

Глава 32.

Очнувшись я увидел над собой низко склонившуюся Алёну и в следующую минуту понял, что лежу на топчане у окна в доме «Пантелеихи». Пелагея стояла тут же, за спиной девушки.

-У тебя всю ночь был сильный жар! — Произнесла Алёна, дотрагиваясь приятно прохладной ладонью до моего лба.

-Неужели?! — Я удивился, стараясь сообразить, что же на самом деле произошло ночью, и было ли то, что я помнил, сном или же произошло наяву.

-Да ты всю ночь бился в бреду, — продолжила девушка, не отнимая ладони от моей головы, тяжёлой, казавшейся мне чугунным котелком, набитым свинцовыми чурками.

Пелагея Пантелеевна закивала головой, подтверждая её слова.

-И что, всю ночь я лежал здесь?

-Да.

-А вы?

-Мы по очереди присматривали за тобой. Надо было присутствовать на отпевании моего тятеньки, вот мы с Пелагеей и ходили туда по очереди.

-Вы врёте, — я хотел крикнуть, но лишь слабо произнёс это, медленно, тяжело поднимаясь с застеленного матрацем сундука и чувствуя болезненную слабость во всём разбитом недугом теле. — Вы врёте. Я хорошо помню то, что произошло прошлой ночью.

-И что же произошло? — С любопытством в голосе, близким к издёвке, поинтересовалась Алёна, будто бы снисходительно в то же время покачивая головой.

Я начал было рассказывать, но уже через минуту запнулся, видя, что на меня смотрят, как на идиота.

-Я же говорю, что ты бредил! — Заключила Алёна.

Я взялся за голову обеими руками, пытаясь утихомирить раздававшийся в ней гул.

-Я сегодня же уезжаю! — Неожиданно для самого себя произнёс я, обращаясь к женщинам. –Хватит отдыхать.

Последние слова у самого меня вызвали невольную усмешку: «Отдыхать. Ничего себе отдых!»

До меня вдруг дошло, что отпуск, хорошо ли это или плохо, подошёл к концу, и мне осталась пара-другая деньков, чтобы добраться домой из этой глухомани, в которую чёрт знает зачем занесло меня на свою голову, сложить вещички и отбыть к месту службы. Мне вдруг показалось, что любая служба, любые испытания будут легче тех дней, что я провёл в этой никому неведомой Васелихе.

-Пошёл я собираться. Пелагея, помоги мне сложить вещи, да дай чего-нибудь пожрать на дорожку.

Бабка засуетилась, но Алёна взяла меня своими прохладными пальцами за запястье.

-Ты не можешь сейчас уехать, — тихо сказала она.

-Отчего же?! Вот прямо сейчас соберусь и уеду! — Возразил я, чувствуя, как вместе с принятым решением ко мне возвращаются силы, и тело моё здоровеет прямо на глазах.

-Ты не можешь сейчас уехать, — настойчиво повторила девушка. — Отец хотел, чтобы ты присутствовал на его похоронах. И ещё…

-Отец?! Откуда ты знаешь? — Теперь, кажется, настала моя очередь издеваться. — Ты что, была в загробном мире, чтобы испросить его посмертную волю?

-Я знаю, — Алёна приблизилась ко мне, дыхнув в самое лицо и заглянув в мои глаза.

Только теперь мне открылась бездонная, чёрная пустота, прятавшаяся за её зрачками. Она точно вакуум потянула из меня душу, и я едва оторвался, сделав над собой усилие, от её чарующих очей.

«Вот тебе и ведьмина дочка!» — подумал я про себя, почувствовав новый прилив жути, от которой казалось бы теперь уже должен был избавиться окончательно и непременно, решившись сбросить с себя бремя чуждых, навязанных мне непонятно кем обстоятельств.

-Отец желал, чтобы ты присутствовал на его похоронах, — голос Алёны показался заговорщическим и страшным.

Невольно я глянул через плечо девушки на Пелагею, но та продолжала суетливо ходить по комнате, что-то перенося, переставляя, делая вид, что целиком погружена вниманием в мои приготовления к дороге и не слышит жутких слов моей малолетней попечительницы.

«Да они тут все сговорились!» — Возмущение и догадка слились в этом возгласе, пронёсшемся молнией в моём сознании. — «Где уж тут найти защиту от этого всеобщего зла?!»

-Хорошо, — согласился я, пытаясь спросить сам у себя, за что же мне послана такая беспросветная напасть, из которой, как из трясины, не выбраться, хотя и твёрдая земля близко, и рукой до неё дотянуться можно, да болото всё равно не отпустит.

-Есть ещё одно дело, которое тебе предстоит сделать, но об этом я скажу позже.

-Только давай договоримся, — сказал я Алёне, недоумевая про себя до высшей степени, как это так случилось, что девушка, почти ещё девчонка, диктует теперь мне условия и навязывает свою волю, а я не могу обороть это и выпутаться, вырваться, наконец-таки, на свободу. — Как только похороны твоего отца закончатся, и я сделаю то, что ты ещё от меня хочешь, мне больше не будут чиниться препятствия.

-Ты уедешь завтра, — всё тем же твёрдым, без капли сочувствия ко мне голосом сказала, как отрезала Алёна.

-Но почему?! — вырвался у меня невольный вопль изумления. — Что произошло? Что случилось с тобой, Алёна?

Девушка молчала, беспристрастно глядя на меня немигающим взглядом, и я понял, что вопрошать что либо не имеет никакого смысла. Это сильнее меня.

Похороны Ивана Лапши начались в полдень. Привезли на тракторе с прицепом оббитый кумачом с чёрными траурными лентами гроб. Приехал на УАЗике поп, который вчера отпевал покойника, и с ним вчерашний дьякон.

Из деревни процессия вышла молча, сопровождаемая лишь всхлипами старушек, готовых, кажется, плакать по любому поводу. Не было привычного по такому случаю в городе оркестра, медные трубы которого и тяжёлый гулкий барабан, извергая похоронный марш, всегда наводили на меня смертную тоску. Не было и венков: «Дорогому мужу…», «Любимому отцу…», «Будем помнить вечно…»

Лишь войдя в лес, поп с дьяконом вышли вперёд с медным кадилом и образом в тяжёлой серебряной раме и запели молитву.

Впервые я присутствовал на похоронах, где были соблюдены православные обычаи, где не было пошлого, полупьяного, рвущего своими звуками на куски оркестра, где гроб до самого кладбища несли на плечах, а не везли на машине.

Кладбище представляло из себя удивительное зрелище. Будто перепаханное глубоким плугом, вывернутое наизнанку, разворошённое, раскуроченное, стояло оно теперь. Могил нельзя было различить среди всего этого месива. За дальним его краем теперь отчётливо выступали неприметные раньше точно почерневшие очертания здания со шпилеобразными крышами.

Случившееся прошедшей ночью всплыло перед глазами, как только что происшедшее, но в него не хотелось верить и сейчас. Однако вид кладбища служил неопровержимым доказательством того, что не всё, что привиделось мне, было игрой моего воображения, галлюцинациями и плодом фантазии.

От потрясения, случившегося со мной, я невольно остановился, но другие словно бы не замечали этих ужасных перемен и шли дальше.

Яма для могилы была уже готова. Её выкопал ещё с утра кто-то из деревенских мужиков на краю превратившегося в перепаханное слишком большим плугом поле кладбища, у самой дороги.

Через час всё было закончено. Поп прочитал над могилой со свежесрубленным крестом последнюю молитву, закончив её словом «Аминь», до самого конца продолжая махать кадилом. Старухи, женщины, немногочисленные мужики, стоявшие кто просто так, кто крестясь, побрели прочь с кладбища, оставив далеко позади священников, будто за всех них, так и не вникнувших до конца в происшедшее, несущих медленно и тяжело горечь и скорбь свершившегося.

Я обратил внимание, что ни Варвары, ни Алёны на похоронах так и не было, и удивился, зачем же мне-то надо было присутствовать на них, мне, человеку постороннему, пришлому и вот-вот собирающемуся покинуть этот маленький, замкнутый в своей убогой и простой жизни мирок, радости, печали и слёзы которого должны были интересовать-то меня, казалось бы, меньше, чем всех прочих, чем обитателей его, родившихся здесь и здесь же уйдущих из этого мира.

Всё происходящее со мной было странно и походило скорее на сон, затянувшийся, дурной, беспорядочный сон в душной, жаркой комнате, проснуться от которого, видимо, ещё не пришло время. Я уже не удивлялся ничему, я устал удивляться чему бы то ни было в этом сновидение и теперь только безвольно наблюдал за его развитием при частой и непонятной смене декораций, таких непохожих друг на друга. И казалось, что уже никакой поворот событий не сможет удивить меня, вывести из этого состояния сонного безразличия

Алёна сидела в доме у Пелагеи Пантелеевны, глядя через окно на дом Варвары в задумчивой неподвижности, замерев и даже не моргая. В её позе не угадывалось ни напряжённости ожидания, ни расслабленности отрешённости. Это было какое-то промежуточное состояние, подобное тому, в котором находится человек, когда спит. Услышав скрип половиц под моими ногами, она словно бы очнулась, посмотрела на меня, спросила немного погодя:

-Ну как, похоронили?

-Да. А ты чего не ходила?

Вместо ответа девушка снова отвернулась к окну, также отрешённо уставившись в него.

-Интересное дело! — Меня как прорвало. — Я, значит, должен присутствовать, хотя не имею к покойничку никакого отношения, а родная дочка сидит дома, как так и надо, и усом не ведёт, что батьку хоронят! Нормально!

Возмущение моё словно бы не достигло слуха Алёны, и ни один мускул, ни одна жилка под кожей на её лице не дёрнулась, не дрогнула мне в ответ. Однако я не успокоился, и ещё долго возмущался, прежде, чем она повернулась, вмиг прекратив, словно отрезав, поток брани, лившийся из моих уст, и сказав спокойно и просто:

-Ты там был за меня. Ясно?!

Я прямо опешил от такого ответа, и долго стоял молча, с раскрытым ртом, не находя и слова единого, чтобы как-то хоть закончить свою речь.

В окно мне было видно крыльцо Варвариного дома. Дверь на него открылась, и изнутри повалили женщины, утирая носы и щёки платками. Среди них мелькнула и Пелагея. Вскоре она вошла в дом.

-Варвара-т совсем плоха, обратилась она к Алёне.

-Я знаю, — ответила девушка, подложив по подбородок ладонь и облокотившись на колено, всё продолжая через плечо смотреть в окно.

Безразличие, с которым она говорила это, просто ошарашило меня. Моё сознание отказывалось воспринимать то, что видели глаза и слышали уши, а мозг дошёл до грани коллапса безумия от неспособности усваивать поступающую информацию.

Я пронзительно ощутил вдруг, что сейчас настал такой момент, когда вдруг сильнее всего мне захотелось бежать, бежать отсюда. Всё равно куда, лишь бы не слышать, не видеть, не поглощать эту неприятную моей душе, доставлявшую ей боль реальность, похожую на морского ежа, без спроса лезущего ко мне в глотку.

Когда Пелагея отошла, Алёна неожиданно оживилась, поднялась с сундука, на котором сидела, взяла меня за руку и, даже не поглядев мне в лицо, повела в сени.

Мы вышли на улицу. Алёна завела меня в сарай, где у Пелагеи было навалено множество всякой рухляди, сама встала на пороге и произнесла:

-Ищи молоток и гвоздь.

Я подчинился ей, к удивлению не испытывая даже внутреннего сопротивления её команде.

Вскоре было найдено и то, и другое.

-Пошли.

Девушка завела меня во двор к Варваре. Мы поднялись на крыльцо. Она отворила двери. Изнутри дома пахнуло затхлым, болотным воздухом, нагретым однако до такой степени, будто бы он шёл прямо из печи.

Я невольно содрогнулся при скрипе заржавевших дверных петель. Мне захотелось набрать побольше воздуха, вдохнуть поглубже прежде, чем войти внутрь, но Алёна не дала мне этого сделать и тут же втащила за руку, как ягнёнка за верёвку, в тёмные, сырые и душные сени.

Было такое впечатление. Что мы оказались в предбаннике. Где-то впереди раздавались приглушённые стоны.

Я решил, что сейчас опять, сон это или явь, мы пойдём по подземельям и окажемся в совершенно невообразимом месте, в каком-нибудь другом мире. Но самым неожиданным оказалось то, что ничего этого не произошло. Мы прошли в комнату, неуютную, грязную, заваленную беспорядочно всяким хламом и от того кажущуюся ещё меньшей, чем на самом деле, совсем крохотной и убогой, из неё проследовали в другую, такую же неухоженную и отличающуюся лишь тем, что у одной из стен её стояла железная плохо выкрашенная, успевшая во многих местах поржаветь кровать, страшно скрипевшая, точно вывшая, как собака, потерявшая хозяина, на Луну, на все лады от каждого движения лежавшей на ней.

Зрелище было ужасным. Лишь спустя несколько минут молчания до меня с трудом дошло, что этот высохший, обтянутый кожей шевелящийся скелет с глубоко ввалившимися в глазницы глазами, кажущимися теперь широко, безумно открытыми и вращающимися в безуспешных, слепых и скорее бесцельных поисках чего-то, что это подобие человека, лишь отдалённо напоминающее женщину длинными грязно-седыми, косматыми волосами, и есть Варвара.

Инстинктивно я отпрянул от кровати, но Алёна тут же поймала меня за локоть, видимо, неотрывно следя за моими малейшими побуждениями.

-Что это? — Недоумевая, спросил я у неё, чувствуя, как холодная волна схлынула с головы и прокатилась до самых кончиков пальцев ног, а волосы на голове зашевелились.

-Это моя мать. Она умирает, — голос девушки доносился точно из другого мира.

-Зачем ты привела меня сюда?

-Ей надо помочь.

-Как?! — Невольная смутная догадка промелькнула в моей голове. Мне показалось, что девушка хочет, видимо, чтобы я проломил Варваре череп этим ржавым молотком (зачем-то ведь она заставила взять молоток и огромный гвоздь, а на оборудование для оказания первой медицинской помощи эти предметы никак не походили). — «Видимо, она ошиблась с моим выбором, приняв меня не за того, за кого ей хотелось бы. К тому же она только похоронила отца…»

-Вбей гвоздь гвоздь в приколотку двери, — скомандовала Алёна.